В сердце леса

Глава XI ЭКСПЕДИЦИЯ ВЫСТУПАЕТ В ПУТЬ

После отъезда Орландо шум самолета каждую неделю привлекал к посадочной площадке целую толпу. В надежде получить подарки индейцы приходили сюда с младенцами на руках.

— Орландо привез ножи и кастрюли! — кричали они. глядя в небо. — Орландо привез нам жалованье! — кричали рабочие, бросая на, землю мотыги.

Мы с Клаудио не спеша шли последними, всем своим видом показывая, что хоть мы-то по крайней мере не бросили все, заслышав самолет, и не кинулись сломя голову к посадочной площадке. «Завтра экспедиция выступит в путь», — уверяли мы друг друга.

Прокатившись по дорожке, самолет останавливался, и первым у двери оказывался Рауни из племени тхукахаме. «Я тоскую по матери, брате и девушке, на которой я хотел жениться», — однажды скорбно сказал он мне, и я знал, что без помощи Орландо он не может вернуться в свою деревню — идти туда надо было через места, населенные индейцами журуна. Каждую неделю Рауни шарил огромными ручищами по двери самолета, словно понуждая команду открыть ее. Едва дверь открывалась, он совал в самолет свою массивную голову — вероятно, с таким же вожделением медведь всматривается в темное дупло. Лицо его, как барометр, отражало и наше настроение. Четырежды на протяжении последних четырех недель голова его опускалась, словно налитая свинцом, на пятый раз, гневно насупившись, он подошел к пилоту. «Почему ты не привез Орландо?» — спросил он. Внезапно увидев перед собой странное существо, в изуродованной губе которого с треском прыгала деревянная пластинка, летчик ответил шуткой. Рауни зарычал и замахнулся ружьем. Еще немного — и он опустил бы приклад на шею летчика, но Клаудио вовремя подскочил и удержал его.

Пошла шестая неделя. Мы уже потеряли всякую надежду увидеть Орландо, как вдруг в дверном люке «да-коты» появился какой-то незнакомый нам человек. Волосы у него были острижены, на нем была новая рубашка, штаны и башмаки, и хотя узнать его было нелегко, сомнений быть не могло — это был бразильский Санта-Клаус[29]. Орландо вернулся. Посадочная площадка огласилась радостными воплями.

Через десять минут я прошел мимо Рауни, который с гордым видом собственника шел к хижине, где размещался склад. К груди он прижимал корзину.

— Чашки, — сказал он. Из-под мешковины, краешек которой он, сгорая от любопытства, надпорол ножом, действительно выглядывали чашки. — Для моего племени, — твердо добавил Рауни, поспешно унося корзину.

По тропинке с грохотом катились огромные 44-галлоновые бочки с бензином; Пиони нес несколько дешевых ружей, на поясе у него, как у техасского шерифа, болтался новенький однозарядный пистолет 22-го калибра. Другой индеец сгибался под тяжестью ящика с провизией. Воин-камайюра тащил мешок, из которого сыпались бобы; ловкий, как всегда, Калуана нес громоздкий с виду, но совсем легкий узел с одеждой. От самолета к складу тянулась вереница людей с припасами для экспедиции и подарками, которые предстояло раздать жителям Шингу.

«Через три дня, — сказал Орландо, — должна отплыть первая лодка». И скоро мы увидели, как у реки старый рабочий Жозе конопатил и смолил каноэ. Он заделывал щели и обивал их полосками жести, используя для этой цели банки из-под маргарина.

— Жозе, — спросил я его, — а во время путешествия лодки не будут протекать?

— Нет, Адриано, — ответил он, — Маргарин был очень хороший.

Мы не могли взять с собой запас горючего на все путешествие, поэтому выше по реке был устроен склад. Жозе, наш новый работник, который только что приехал из бассейна реки Арагуая, отмерял литровой банкой из-под орехового масла смесь авиационного спирта с бензином. Мы стали звать его Жозе-младший. Повсюду в хижине — на полу и на столе — были разбросаны карты, носившие следы ожесточенной разметки карандашом.

На следующий день очередной самолет доставил пополнение. Геолог Франклин Гомес привез с собой аэрофотоснимки реки Шингу, недавно сделанные его фирмой «Проспек». Мы тщательно рассматривали их через лупу и подробно обсуждали.

Постепенно экспедиция стала принимать конкретные формы, и был составлен следующий список ее участников и снаряжения:

Лодки

30-футовое каноэ — одно.

20-футовые обычные лодки неглубокой осадки — две.

Подвесные моторы «Пента» мощностью 4,5 лошадиной силы — три.

Подвесной мотор мощностью 2,5 лошадиной силы — один.

Подвесной мотор «Чайка» мощностью 1,5 лошадиной силы — один.

Участники

Орландо — официальный представитель Службы охраны индейцев.

Клаудио — официальный представитель Центрального бразильского фонда.

Франклин — геолог фирмы «Проспек», командированный правительством.

Сержио — давний друг Орландо по экспедициям.

Дилтон — то же самое.

Клементи — знаток джунглей, работавший с Клаудио на прокладке тропы в Куруру.

Раймундо — то же самое.

Жозе — речник.

Жорже — механик.

Пиони — индеец кайяби.

Серило — индеец кайяби.

Батаку — индеец камайюра;

Рауни — индеец тхукахаме.

Бебкуче — индеец тхукахаме.

Адриано — англичанин.

Предстоит взять о собой:

В деревне журуна — одно каноэ и двух воинов-проводников для переправы через пороги.

В деревне тхукахаме — двух-трех воинов.

Снаряжение и припасы

Шесть живых свиней — подарки племенам тхукахаме и журуна.

Большие ящики с ножами, топорами, патронами, кастрюлями, рыболовными лесками, крючками —< подарки.

Ящик с консервами.

Мешки с рисом и бобами.

Соль, сахар, растительное масло.

Прочее, включая радиоприемник.

Приготовления были почти закончены, как вдруг утром накануне выступления приземлился самолет. Пилот сообщил, что накануне на реке Смерти убит Леонардо Вильяс Боас, брат Орландо и Клаудио. Это был наш первый несчастный случай. Клаудио вылетел на расследование, Орландо продолжал наблюдать за погрузкой бензина на большое каноэ. Бензин предстояло доставить на склад, который находился в трех днях пути вниз по реке. Затем каноэ должно было вернуться и взять часть багажа. Провести каноэ до склада и обратно должны были три человека. Руководителем экипажа назначили Дилтона де Мотта, участника последней экспедиции Орландо к тхикао. Мы с ним должны были остаться в Месте черных пум и охранять припасы, пока не подойдет Орландо С основным отрядом.

На следующий день Клаудио прилетел обратно и привез радостную весть. Оказалось, что Леонардо жив, у него лишь прострелена кисть руки. Дело было так. На склад у реки Смерти пришел один из жителей пограничного района и напился качасы — местного алкогольного напитка из сахарного тростника. На три пенса им можно упиться до потери сознания. Выпив качасы на два пенса, человек обычно встает из-за стола и начинает искать своих врагов, чтобы расквитаться с ними. К несчастью, случилось так, что как раз в эту минуту в дверях склада появился человек, показавшийся захмелевшему недругом, и он стал стрелять в него. Ни одна пуля не попала во «врага», зато стоявшая неподалеку девочка была убита, а мать ее тяжело ранена. Поняв, что он натворил, пьяный бросился наружу. Леонардо попытался схватить его и был ранен в кисть руки. Пьяный скрылся в джунглях.

К сожалению, в глубинных районах Бразилии убийства — вещь нередкая; из пяти рабочих, живших в Васконселосе, один укрывался тут потому, что убил человека, а другой опасался быть убитым. Поэтому обсуждали происшествие недолго и уже через несколько минут решили, что это не причина для новых оттяжек.

Третьего сентября в два часа тридцать минут наше тяжело нагруженное каноэ оттолкнули от берега Васконселоса.

— Держится на плаву, — с облегчением сказал речник Жозе.

— Держится, — уверенно подтвердили остальные. Планшир выступал над водой всего на шесть дюймов. Мы впятером забрались в каноэ, и оно, качаясь, поплыло вниз по реке. Вокруг нас всеми цветами радуги переливалась Туатуари. Мы то и дело садились на мель и принимались изо всех сил раскачивать длинное сигарообразное тело каноэ, пока оно не соскальзывало на глубокую воду.

Там, где Кулуэни сливается с реками Батови и Ронуру, мы вышли на необъятный простор. Вода таинственно несла нас между лагунами и песчаными отмелями, открывая взору все новые и новые романтические пейзажи. Это место называется Морена. Здесь Мавутсиним создал индейца. Здесь впервые мы услышали зловещий рев водопадов, расположенных на севере. Он напомнил нам о том, что там, откуда мы приехали, почти все племена были мирные, зато среди племен, с которыми нам предстоит встретиться, лишь три племени дружили с Орландо; остальные убивали незнакомцев при первом их появлении.

Входя в Морену, мы увидели длинный полуостров, похожий на вытянутую морду крокодила. Тут в первую ночь нашей экспедиции к географическому центру Бразилии мы и развесили между деревьями гамаки. Стемнело. Серило, воин кайяби, присел на корточки у реки.

— Дикие индейцы, — мрачно прошептал он. Это заставило нас насторожиться; подсев к Серило, мы наблюдали, как по ту сторону водной глади за деревьями то и дело призрачно вспыхивал свет.

— Отряд воинов суйя! — Серило по натуре был склонен видеть все в черном свете. — Ночью они подползут и нападут на нас. — На его грубом лице появилась горькая усмешка, он уже рисовал в воображении свою неминучую смерть.

Мы продолжали наблюдать.

— Это фонарь, — послышался голос Дилтона де Мотта. — У костра более красное пламя. К тому же этот огонь движется вдоль берега и колышется. Он то вспыхивает, то затухает под порывами ветра. А суйя никогда не сталкивались с цивилизадо, и у них не может быть фонаря. Ты старый дурень, Серило. Это, должно быть, камайюра, люди племени Такумана. Они ходят сюда ловить рыбу.

Серило хмыкнул и что-то пробурчал в том смысле, что камайюра ничуть не лучше суйя — ведь когда он был ребенком, они перебили немало народу в его деревне. «Не уснуть мне сегодня, — угрюмо добавил он. — Ни за что не уснуть». И пока мы храпели, он все подкладывал в костер хворост, так что пламя ярко освещало поляну и подчеркивало таинственную мрачность лесных альковов.

Племя Серило жило в краях, по которым нам предстояло пройти. Целых сто лет воевало оно с цивилизадо. Его воины славились своей жестокостью и отвагой. Серило и еще трое индейцев были единственными уцелевшими представителями целой ветви этого племени, уничтоженной в результате междоусобной войны.

Несмотря на все это, перед рассветом он подошел к моему гамаку и, почесав свой тыл, сказал: «Я не спал, Адриано». Мысль об этом, казалось, вселяла в него какую-то мрачную бодрость.

Вскоре мы отправились дальше. Серило стоял у руля, когда мы проскакивали пороги. Оказалось, то была всего лишь скачущая, бурлящая ревущая вода, над которой висело облако водяной пыли. В то утро нам повезло: туман рассеялся как раз вовремя, и, оглянувшись, мы увидели место, где сливались три реки, давая начало реке Шингу. От всего, что зримо здесь человеку или находится от него на расстоянии, которое можно преодолеть пешком или на одновесельном каноэ, веет таинственным духом этой могучей реки. Долина ее шире, чем вся Англия, а все холмы и земли, раскинувшиеся по ее берегам, обязаны своим существованием работе речных вод. Охотясь, я никогда не боялся заблудиться, потому что любое сухое русло ведет к ручейку, ручеек впадает в какой-нибудь большой поток; поток этот несет свои воды в один из притоков, а тот в конце концов вливается в жизненную артерию всего этого края — Шингу. Обычно я охотился близ реки: животные избегают сухих земель, они обитают у воды, где питаются плодами и листьями в приречных джунглях. Деревни индейцев, по моим наблюдениям, тоже находятся вблизи «большого леса» у реки, где на плодородных почвах хорошо растут маниок, земляные орехи, ананасы и другие культуры. Эти земли мы называли не территорией реки Шингу, а просто Шингу и во время экспедиции вехи своего пути именовали не иначе, как «лагерь у третьей излучины после бутылкообразного озера» и тому подобное. Таким образом, даже в разговорах друг с другом мы отдавали дань уважения мощи и власти этой реки.

Шли дни, а мы все плыли в выдолбленном стволе дерева, который двигали подвесной мотор и течение реки, стремившейся к Атлантическому океану. Бесчисленные лагуны, островки и проливчики по обоим берегам создавали впечатление, будто мы плывем по озеру. Казалось, река со всех сторон упиралась в темную таинственную стену растений. Примерно каждые полчаса мы подходили. к новому изгибу реки или проливчику, огибающему небольшой островок, в который раз нам казалось, что Шингу опять упирается в тупик. Наш путь был еще более извилист, чем сама река, так как с наступлением засухи вода спала, обнажив длинные песчаные отмели, и реке пришлось разбиться на несколько стремительных потоков. Когда отмель только начиналась, Серило держался от нее как можно дальше — словно айсберги, эти отмели тянутся под водой иной раз на четверть мили. Однако ниже по течению можно было пройти в двух футах от такой отмели, так как, подмываемые бурным течением, они- круто обрываются вниз. Мы двигались то в одну сторону, то в другую, то вперед, то назад и нередко шли к югу, хотя я знал, что путь наш лежит на север; иногда наше каноэ устремлялось в явный, с виду, тупик, вместо того чтобы плыть по широкой водной глади. Для новичка река была полна сюрпризов.

Я сидел босой, штаны на мне были разорваны от колен до щиколоток, шляпа страшно измята: по ночам она служила мне подушкой. Спутники мои говорили, что на реке и так достаточно неожиданностей, не хватает еще, чтобы я взялся за руль! Когда мы остановились, дичь, казалось, сама лезла к нам на мушку. Кругом кишела рыба. За каких-нибудь полчаса мы набрали не меньше пятисот штук блестящих черепашьих яиц.

Серило спал, свернувшись в клубок, на бочке с бензином. Быть может, ему снилось, что с обоих берегов реки за нами следят суйя. Жозе что-то бормотал, сидя у мотора, Дилтон просматривал в бинокль берег в надежде увидеть какое-нибудь животное. Однажды мы увидели четырнадцать очень высоких аистов-жарибу. Они сидели парами. «Эти аисты всегда женаты, — объяснил Жозе, — самки никогда не отпускают от себя самцов». Крупные капибары — грызуны, похожие на водяных крыс, но размером побольше свиньи — провожали нас взглядом, стоя у кромки берега. Время от времени, высовывая из воды голову, нашу странную, развеселую компанию критическим оком озирала черепаха или гигантская выдра. Мне думается, Марк Твен поступил мудро, когда высвободил Гекльберри Финна из-под опеки воспитующей вдовы и отправил на плоту вниз по Миссисипи — грязного, никем не любимого, без всякой подготовки и честолюбивых устремлений. Никто его не одергивал, никто не призывал к порядку, и, блаженно отдаваясь тихому течению Миссисипи, он забыл всех и вся и был счастлив.

В одиннадцать часов утра на третий день пути мы увидели в прибрежной роще несколько высоких пальм. То был Диауарум, что по-индейски значит «Место черных пум».

Глава XII В МЕСТЕ ЧЕРНЫХ ПУМ

Приставая к берегу в Диауаруме, мы увидели у воды двух мужчин. Орландо сказал нам, что лет шесть назад он расчистил здесь место для посадочной площадки и время от времени посылал сюда самолетом людей, которые должны были выравнивать и расчищать взлетную дорожку. За фигурами мужчин на небольшом холме, окруженные пальмами и квохчущими курами, виднелись бревенчатые хижины.

Незнакомцы хранили молчание.

— Добрый день! — обратился к ним Дилтон и объяснил, что нам предстоит оставить здесь бензин для новой экспедиции Орландо.

— Добрый день! — В их ответе не слышалось ни дружелюбия, ни радушия. Мужчины помогли нам выгрузить бочки, накормили Раймундо, Серило и Жозе, потом оттолкнули каноэ от берега, и они отправились обратно в Васконселос.

Мы с Дилтоном поднялись по откосу к кухне.

Если учесть, что жители Диауарума жили здесь, как на необитаемом острове, довольно долгое время, они отличались, как нам показалось, каким-то необычайным безразличием к внешнему миру. Их было всего трое. Один из них, Даниэль, даже не вышел из кухни, чтобы взглянуть на нашу лодку — а ведь последнюю лодку они видели, наверное, год назад. Когда Дилтон стал рассказывать новости, они тоже не вызвали особого интереса. Под началом Орландо выступает в путь еще одна крупная экспедиция. Да? Бразилия выиграла первенство мира по футболу. Правда? Франция на грани переворота. А что, Франция — это где-то недалеко от Европы?

Лишь через полчаса после нашего прибытия беседа пошла, как мы впоследствии осознали, в нормальном для Диауарума ритме жизни.

Старшим по возрасту тут был Леопольдо. Как негласный глава поселения он сидел на черной, довольно ветхой скамье, вырезанной из дерева, еще пять лет назад. У ног Леопольдо стояла небольшая миска для щенка, сделанная из панциря черепахи.

— Как же так, Свирепый? — мягко произнес Леопольде. — Ты испугался маленького поросенка? Ты, индейская собака, с которой будут охотиться на пум? — Большим пальцем ноги, похожим на гибкую шишковатую картофелину, он прижал щенку хвост!

— За ним гнался маленький бурый поросенок, — сказал Даниэль, стоя возле печки, сложенной из необожженного кирпича. — Поросенок гонялся сегодня и за большим петухом. Это маленький, но храбрый поросенок.

— Ему всего месяц от роду, — продолжал Леопольде. — Свинья опоросилась после того, как мы зарезали борова. Он был такой жирный и по ночам так храпел, что не давал нам спать. Мы вытопили из него три ведра жира. Этого нам хватит дней на сто. Вчера я вымыл первое пустое ведро. Значит, прошло немногим больше месяца. Стало быть, и поросенку месяц. — Леопольде ткнул Свирепого в бок. — А ты, индейская собака, боишься его.

Так в хижине, которая напоминала мне лачугу крепостного с гравюры XVI века, начался тихий, неторопливый разговор. В двух стенах, выходивших на солнечную сторону, щели между бревнами были кое-как замазаны грязью, чтобы внутрь не проникал зной. В хижине было несколько маленьких, вырезанных из дерева табуреток и самодельных полок для тарелок, ножей и кружек, а также стол.

На столе стоял глиняный кувшин с водой, на полке снаружи вялились на солнце рыба и мясо. Под потолком сидел попугай. Он заверещал, и Леопольде ответил ему, после чего попугай разразился потоком индейских слов. «Ты не говоришь по-португальски, да? Ах ты, неученый индейский попугай!»

Потом нам показали посадочную полосу длиной в четыреста ярдов. Эти люди должны были защищать ее от Наступавших со всех сторон джунглей. По идее, каждые полтора-два месяца сюда должен был прилетать самолет.

— Он всегда опаздывает, а иногда и совсем забывает прилететь, — сказал Леопольдо так, словно самолет — это плохо обученное животное, которому неизвестно, что может взбрести на ум. — А когда не забывает, то все равно не помнит всего, что нужно привезти, и мы целыми неделями сидим без продовольствия, особенно во время дождей.

Чтобы застраховать себя от таких случайностей, люди были вынуждены обрабатывать в лесу поле, урожай с которого дополнял запасы продуктов, доставляемых самолетом. Если бы самолет разбился, они бы не умерли с голоду.

— Взгляните на мое маленькое апельсинное дерево. — Леопольдо потрогал гладкий лист и рассказал, что муравьи-листоеды уже раз уничтожили его молодые деревца. — Никакой яд не мог спасти от них деревья, но однажды я увидел, как маленькие муравьи дрались на ветке с большими. Эти маленькие муравьи были сильные и отчаянные, совсем как наш поросенок. Я посадил на дерево несколько маленьких муравьев и убедился, что они не едят листьев. И вот я каждый день стал сажать на дерево таких муравьев. Они убегали, но как-то раз остались и теперь живут и дерутся с большими муравьями. Дерево растет, и через год у нас будут апельсины.

Леопольдо старался зря. Путь через северную часть Мату-Гросу был только что проложен, и рассматривался вопрос о ликвидации этой посадочной площадки. Но решение еще не было принято, и день за днем на этом клочке земли, окруженном стеной джунглей, текла тихая, размеренная жизнь — еда, сон, работа на посадочной полосе, на плантации или в хижинах. Поскольку Орландо приехал не через четыре дня после того, как отбыло наше каноэ, а через две недели, у нас было достаточно времени убедиться, насколько тип человека, называемого «кабокло», приспособлен для жизни в джунглях.

Слово «кабокло», строго говоря, означает человека со смешанной кровью — негритянской и белой[30], но на Мату-Гросу оно употребляется в более широком смысле. Так называют почти всякого жителя пограничной полосы, принадлежащего к трудящемуся классу. Таковы люди, работающие на Центральный бразильский фонд; в составе новой экспедиции Орландо было трое кабокло, и такие же кабокло выращивали рис в Васконселосе. К ним принадлежат сборщики каучука, работающие ниже по течению Шингу, обитатели берегов реки Смерти и большинство нахлынувших сюда топографов. Вместе с индейцами они представляют благодатную почву для войны в Шингу.

Большинство кабокло, живущих на севере Мату-Гросу, приходят сюда со скотоводческих равнин северо-восточной Бразилии. В частые периоды засухи и голода животные умирают там среди серых, запыленных кустов, безучастные мужчины сидят на порогах своих лачуг, а матери с печалью смотрят, как их дети пытаются высосать хоть каплю молока из высохшей груди. Это страна отчаяния. Десятки глаз наблюдают за появившимся на деревенской улице незнакомцем, наблюдают не с любопытством, а с апатией. Тут редко увидишь одухотворенное лицо, и единственное место, где лица людей что-то выражают, это маленькие лачуги, где целый день крутится колесо рулетки, на котором для неграмотных нарисованы картинки — домашние и дикие животные. Люди стоят, точно завороженные этим вращающимся колесом, которое, подобно временам года, по своей прихоти решает человеческую судьбу. И как проигравшие вынуждены без гроша в кармане покидать игорный дом, так гонимые голодом люди вынуждены, рискуя последним, уходить в леса Мату-Гросу.

Весьма типична история Раймундо, который вместе с другими доставил нас в каноэ в Диауарум.

— В 1943 году, совсем молодым, я ушел из родных мест в Мату-Гросу, надеясь разбогатеть, — так начал он свой рассказ. — Для нас, жителей Мараньяна, Мату-Гросу — страна богатств, ведь в наших краях слишком много рабочих рук и слишком мало работы. Работа достается только тем, у кого есть связи. И вот, прослышав об алмазных копях в Гоясе, я отправился туда попытать счастья.

Маленькое, выразительное лицо Раймундо было изборождено морщинами — следами болезней и жизненных невзгод.

Некоторое время, продолжал Раймундо, он работал в алмазных копях, а потом перешел на разработки горного хрусталя: там больше платиди.

— Сначала у нас был хороший хозяин. Он давал нам инструменты, одежду и пищу. У нас всегда был рис, бобы, маниоковая мука, сушеное мясо. Кофе и сахару вдоволь. Он был не из тех, кто смотрит на тебя волком и попрекает, что съел ты много, а добыл мало. Половину добычи он брал себе, половина шла нам, и обычно мы продавали ему свою половину. Но потом он продал прииск. Новый хозяин был какой-то странный человек, Адриано, просто сумасшедший. Он хотел нажиться еще больше и обменивал хрусталь на нефть. Вместе со своей долей он обменивал и нашу. — Раймундо принялся горячо, со всеми подробностями рассказывать, как его новый патрон прогорел на этом и хотел, чтобы все шахтеры пострадали вместе с ним. — Этот человек совсем обезумел, Адриано. Он размахивал револьвером.

— И стрелял?

— Стрелял? Он выстрелил в меня. — От возбуждения Раймундо даже подпрыгнул на месте.

— А ты не выстрелил в ответ?

— Я? Я убежал, Адриано. Убежал с разработок и добрался до Арагарсаса. Это было нелегкое путешествие — пешком, верхом и в повозке. Через год я добрался до Шавантины, там я четыре года состоял на службе у Центрального бразильского фонда. Потом три года работал на военном аэродроме в Жакареаканге, а в отпуск поехал в Сантарен и спустил все деньги. Женщины, вино, игра в кости — в Сантарене для мужчин есть все. — Раймундо сплюнул. — Приехал я туда с жалованьем за два года, а уехал оттуда без гроша. Там мне несколько раз предлагали хорошую работу, но я все прозевал. Один раз даже давали восемь фунтов в месяц.

— Наверное, это была работа в лесу?

— Да, в лесу. Потом я вернулся в Жакареакангу, но мое место уже было занято, и по линии военно-воздушных сил меня послали в Шингу. Клаудио предложил мне семь фунтов в месяц — на прокладке тропы, и я проработал у него два года. И вот я здесь, Адриано, в экспедиции Орландо.

Здесь, в Диауаруме, я жил с тремя кабокло под одной крышей, и я уверен, что они — соль земли, что именно эти люди в один прекрасный день превратят Бразилию в великую страну. Рожденные в бедности, кабокло привыкли к лишениям, довольствуются 4–8 фунтами в месяц и, подобно Леопольдо, Даниэлю и ДоривалЮ, готовы работать в джунглях без всяких удобств и надежды на лучшее. Они застенчивы, Добры и необычайно мужественны. Если суетливые иностранные подрядчики ополчаются на них за леность и медлительность, то лишь потому, что им не нравится темп их работы. Кабокло продает за нищенскую плату всю свою жизнь, свою выдержку и мужество, становится преданным слугой, готовым драться за своего господина; он может годами жить только тем, что добудет себе ружьем и мотыгой. Но поскольку кабокло — причина многих осложнений в Шингу, необходимо понять и другую, экспансивную сторону его характера. Возможно, насилие присуще его натуре — ведь предки его из столетия в столетия подвергались гонениям, а вырос он под жгучим солнцем пустынь северо-восточной Бразилии. Так или иначе, кабокло, столь безмятежный Духом, в глубине души всегда таит стремление поставить на карту жизнь ради одного-единственного геройского подвига, отправиться в сказочное, полное лишений путешествие по джунглям или бросить все и пуститься в плавание по великим морям Южной Атлантики на жангаде — грубом плоту из бревен. Путешествуя по деревням северо-восточной Бразилии, я часто наблюдал этих людей, которые молча сидят в пыли у дверей своих хижин. Их согбенные фигуры словно позируют для художника-кубиста, и сама их неподвижность выражает мрачную безнадежность.

Бездельничая две недели в Диауаруме, я размышлял, какую роль могли сыграть эти трое кабокло в драме Шингу. Это были тихие, терпеливые поселенцы, они вполне уживались с замиренными племенами, и трудно было поверить, что они способны взорваться и сцепиться с индейцем. Пришлось припомнить один происшедший ранее случай, когда сходное с этим спокойствие внезапно сменилось гибельнойдракой и перестрелкой. Мне вспомнилось, что это произошло, когда я находился в небольшом порту Сан-Луис-де-Мараньян, откуда были родом Даниэль с Раймундо. Я сидел в тиши главной площади городка, как вдруг какой-то небольшого роста человек выскочил из переулка, быстро перебежал площадь и скрылся из виду. В правой руке он сжимал запятнанный кровью нож.

«Этот человек работал у нас…» — сказал один из местных англичан, но не успел он закончить фразу, как все находившиеся в кафе, словно зрители на теннисном матче, резко повернули головы в сторону узкого переулка, откуда уже выбежал другой мужчина. Он пронесся мимо нашего столика и исчез там же, где первый. В вытянутой руке он держал мясорубку.

«Карнавал — заключил мой приятель, — должно быть, разгорается карнавал». И даже сейчас, в тиши Диауарума, я будто услышал бой барабанов. Настойчивая дробь барабанов брала за живое, заставляла всех прохожих, которых мы видели на площади, спешить по переулкам к центру города. Кроме англичан, опоздавших к началу веселья, никто, казалось, не торопился. Люди двигались мелкими, вприпрыжку, шажками, словно не имея сил превозмочь гипноз ритма, который притягивал к своему источнику все окружающее, заставляя двигаться в такт ударов.

В тот вечер мы с моим приятелем англичанином гуляли по улицам. Телеграфные провода были увешаны вымпелами. Тут и там кружились охваченные блаженством танца одинокие фигуры, каждый бил в свой собственный барабан, и в ритм ударам развевались свободные карнавальные одежды, мелькали неутомимые ноги.

В конце концов мы добрались до дешевого танцевального зала, устроенного в чьем-то частном доме. На другой стороне улицы стояла группа людей, которым нечем было уплатить за вход. Все происходящее в зале было видно им в окна. Их лица, в отличие от Золушки вялые и безучастные, выражали покорность, присущую настоящим беднякам. Дом этот назывался домом Мои-; сея, и за вход мужчины платили, а женщины, что весьма показательно, пропускались бесплатно.

Заплатив, мы вошли — и тут же выскочили. Затем снова вошли, В ушах гремело — как я понял, это была «музыка». Нас обдало жаром и запахом разгоряченных человеческих тел, в сплошном водовороте танца сплетались, сталкивались руки и ноги. Конфетти разбрасывали у двери, оно набилось мне в волосы, нос и рот. Ожидая партнера, женщины щипали и щекотали друг друга. Красная жидкость попадала на платье, в рот и в нос. Нас прибило к живому человеческому клубку, который несся в безумном хороводе. Пол рокотал, как громадный барабан, по которому- били сотни ног. Люди смешались, слились воедино, точно стадо, подхваченное бурной волной кружащегося ритма.

Комнаты с голыми стенами освещали электрические лампочки, без абажуров, тростниковая крыша содрогалась, иногда по ней пробегали крысы. Коридоры и двери вели в другие комнаты, такие же голые, как и первая, только в некоторых из них были столы и окна выходили на открытый двор, тоже уставленный грубыми дощатыми скамьями и столами. Если бы не несколько воздушных шаров, все можно было бы принять за складское помещение.

Но танец заставил людей забыть обо всем. Главным па был эдакий упругий скачок, сопровождавшийся конвульсивными, извилистыми телодвижениями. Все это шло от древнейших африканских и индейских обрядовых плясок. Женщины содрогались, целиком отдавшись музыке, они раскачивались и притопывали, кое-кто стоял, некоторые взбирались на столы, иные по полчаса-вертелись и прыгали перед музыкантами. Большинство мужчин было в карнавальных костюмах, а все женщины — в масках, вроде ку-клус-клановских капюшонов, которые покрывали голову и плечи и имели лишь разрезы для глаз.

Эти маски были тоже по-своему интересны. Карнавалы возникли из католической традиции справлять последнее празднество, за которым следовал великий пост и умерщвление плоти. Но теперь все уже почти совершенно утратило религиозный смысл, и лишь немногие участники празднества в первую среду великого поста приступали к покаянию, начертав на лбу пеплом крест. Карнавал этот освобождал кабокло от запретов и страданий тягостной жизни. Он был для них вроде отдушины, и поведение людей совершенно менялось.

Поэтому изящная маска французских балов XVIII века превратилась в Сан-Луисе в покров, надежно скрывавший женщину. Лишь полные любопытства бусинки глаз, сверкавшие сквозь прорези маски, могли подсказать, кто под ней скрывался, и в этот вечер женщины, освободившись от пут людской молвы и семьи, один раз в год давали себе волю.

Я танцевал с несколькими из них. Каждой могло быть и 13, и 30 лет. Одна была с дорогим кольцом, вероятно из богатой и знатной семьи, остальных — черных, смуглых и белых — ничто не выдавало. Оттого, что маска скрывала лицо, взор скользил по фигуре, и хотелось разгадать уже не характер, а род занятий партнерши, чему способствовали оголенные плечи и облегающие лифы с юбками. Танцевали они, притиснувшись вплотную к партнеру, и кто-то заметил; что видит такое впервые. Здесь женщин не связывало общественное положение, их опьянял ритм, алкоголь, танцы и инкогнито. Некоторые обрызгивали друг друга ароматизированным эфиром «Ланка» из позолоченных флаконов. Другие смачивали им воздушные носовые платки и, вдыхая под маской опьяняющий аромат, раскачивались, погружаясь в блаженство, точно переносились в какой-то иной мир. Одна толстуха, мощные бедра которой плотно облегала юбка, взмахивала руками, будто била кого-то палкой. Глаза ее, обычно скорее всего заплывшие жиром и колючие, сейчас бросали из-под маски быстрые понимающие взгляды. У нее, по-видимому, уже были внуки. Она, должно быть, чувствовала себя как жрица в разгар вакханалии.

Для мужчин карнавал был чем-то совсем иным. Условности никогда их не стесняли, и маска была им не нужна, но всю жизнь бедные и невежественные, они всячески наряжались и словно переселялись в мир богатства и роскоши. На женщинах почти не было карнавальных одежд, большинство же мужчин надевало яркие шелковые костюмы с генеральскими эполетами и офицерскими шляпами. Они выступали с необычайной важностью, величественными жестами подзывали официантов и танцевали с высокомерным видом, точно настоящие господа со своими служанками. Я заметил, как один мужчина невысокого роста жевал резинку, и услышал, как его партнерша пожаловалась, что от этого портится ее кулон. Ответом ей был такой уничтожающий взгляд, на какой способен даже не всякий судья. Когда же мужчины присаживались отдохнуть от разговоров и танцев, на лицах их появлялось выражение смирения, присущее кабокло. То был невыразительный взгляд человека, сбитого с толку, покорно сносившего удары судьбы и нередко очень доброго. Солдаты важно расхаживали по комнатам, сунув большие пальцы за свободно застегнутый ремень, не смешиваясь с толпой. Но в часы, свободные от службы, и они обнаруживали растерянность, словно были крохотными винтиками огромной военной машины, которая одним махом могла выплеснуть их из жизни, подобно тому как сбрасывают с тарелки хлебные крошки.

От этой покорности и стремились уйти люди. Только затронь развеселившегося скромника — и уж перед тобой полный надменности римлянин. Посмейся только над другим, который вышагивает как сам император, и тебе не избежать драки. В любую минуту может разразиться гроза. Когда мы входили в зал в начале вечера, все без исключения поднимали руки над головой, и полицейский со всех сторон прощупывал одежду входящего. Стоявший впереди меня мужчина, не дожидаясь осмотра, сам отдал свой нож, и я увидел, что полицейский положил его в поставленный в темном углу ящик, где поверх всей груды лежал маленький пистолет. В прошлом году благодаря этим мерам предосторожности удалось сократить число убийств в этом зале до двух.

Несколько позже я наблюдал, как двое мужчин за соседним столом поспорили из-за женщины. В разгар спора один из них небрежно сунул руку в правый боковой карман. Молниеносным движением рука второго нырнула под широкую свободную рубашку. Но первый, опередив соперника, успел выхватить зажигалку, вспыхнул огонек, и мы оба увидели, как серебряная ручка кинжала исчезла под рубашкой второго.

Тишина Диауарума, казалось, не имела ничего общего с карнавалом в Сан-Луисе, но пока мы там находились, нельзя было не чувствовать под внешним спокойствием вулканического накала. Позже Даниэль грозил, что убьет Леопольдо из карабина. Для классического столкновения между цивилизованными поселенцами и жителями джунглей не хватало лишь одного — по соседству не было индейцев.

Раньше в Месте черных пум долгое время жило племя суйя. Деревня располагалась у обрыва, прямо над водой. То были самые плодородные земли во, всем верхнем Шингу. Вокруг были густые заросли дикого ореха пеки. Естественно, суйя не хотели покидать эти места.

Лет тридцать назад сюда, кочуя по Амазонии, забрело племя тхукахаме. Они поднялись вверх по реке Либердади, пересекли водораздел и, выскочив из джунглей, перебили всех, кто был в деревне. Затем последовал новый налет, при котором тхукахаме захватили в плен большинство женщин суйя. Вслед за тем совершили набег трумаи, на которых, к счастью, с тыла напало другое племя. Трумаи бежали под защиту вождя ваура, который монопольно владел тайной гончарного ремесла и потому пользовался огромным влиянием.

Племенному совету суйя положение племени в то время, должно быть, казалось отчаянным. Союз трумаи с ваура мог лишить суйя возможности получать от ваура жизненно необходимый предмет обихода — горшки, а нехватка женщин означала, что пополнения молодых воинов больше не будет. Однако выход был найден. Женщины ваура тоже владели гончарным ремеслом, и вот в один прекрасный день суйя внезапно напали на ваура, умыкнули гурт женщин, умеющих изготовлять горшки, и, покинув свою деревню, скрылись в верховьях реки Суя-Миссу. Это означало разрыв всяких торговых отношений с ваура. «Но зачем нам, — должно быть, рассуждали суйя, — покупать посуду, когда мы захватили гончарную фабрику?» Теперь у племени были и женщины и посуда, и с тех пор встретить суйя было нелегко.

Однажды, когда братья Вильяс строили Диауарум, Клаудио увидел в каноэ двух суйя и отправился вслед за ними по затопленным джунглям, но суйя исчезли в зарослях. А недавно он пролетел на самолете над их деревней и насчитал в ней четыре хижины — в них, вероятно, жило человек сто мужчин, женщин, детей. Никаких других сведений о племени не было.

Дней через пять-шесть после приезда в Диауарум я решил оставить места, где охотились кабокло, и подняться вверх по Шингу до реки Суя-Миссу. У меня было выдолбленное из ствола дерева каноэ на манер тех, какие делают индейцы журуна. Оно лучше держалось на крутой волне, чем изготовленные из коры каноэ камайюра. Проплыв некоторое время, я свернул вверх по маленькому ручью пониже главного притока. В конце концов я уперся в мелководье. Я вышел на берег, привязал к корме лиану и ушел, оставив каноэ лениво покачиваться на волнах. В протоке, окаймленном рядами деревьев, лодка казалась символом полнейшего спокойствия. Однако в Шингу, где человек встречается редко, лодка не менее громогласно, чем салют из девятнадцати залпов, возвещает о присутствии человека. Каноэ в этом месте означало: тут охотится человек, и он вооружен.

Я тихо пробирался между деревьями, прислушиваясь и высматривая дичь, как вдруг впервые в Шингу увидел какого-то необычного медведя. Своим внешним видом и размерами он напоминал таксу, у него был длинный вытянутый нос и острые зубы. Это был коати[31]. Он крайне подозрительно проводил меня взглядом.

Следуя вдоль ручья, я перешел по упавшему стволу дерева через глубокое болотце. Под тяжестью моего тела дерево прогибалось, из грязи выступали пузырьки газа и, лопаясь, издавали сильный запах. Он преследовал меня, пока я не выбрался на берег узкого, похожего на фьорд озера. С противоположного берега, тяжело взмахивая крыльями, поднялась в воздух стая уток, а неподалеку от меня взлетел в воздух большой аист и опустился на высокое дерево. Над спокойной гладью озера прыгали двухфутовые рыбы. Тут, как и повсюду в Амазонии, шла борьба не на жизнь, а на смерть.

Пройдя до середины северо-западного берега озера, я набрел на остатки костра — на выжженном, пепельно-сером клочке земли лежало полено и черные угли.

Я стал обследовать соседние кусты и четыре минуты спустя наткнулся на черепки ваурского горшка. Я знал, что индейцы из Васконселоса никогда не забираются в эти края, и тем не менее передо мной, несомненно, был ваурский горшок; об этом свидетельствовали его размеры, материал и выгнутый наружу край. Однако на нем не было нежно-красного глянца и черного узора, характерных для горшков ваура. Неужели этот горшок был сделан дочерьми тех ваурских женщин, которых когда-то похитили суйя? Я принялся складывать черепки. Получился почти целиком один горшок, и осталось несколько черепков от другого. Вероятно, здесь была большая группа индейцев. Странствуя в одиночку, мужчины-индейцы редко берут с собой посуду, если же они путешествуют с женщинами, несколько женщин готовят им пищу в одном горшке. Два горшка означало, что здесь побывало четыре-пять семей, то есть человек двадцать. Интересно, что могла делать такая группа суйя в пятидесяти милях от своей деревни и так близко от поста Диауарум?

Тут мне вспомнился рассказ Орландо. Однажды неподалеку от Диауарума он обнаружил возле дерева кучку расколотых орехов пеки. Люди, которые помогали строить посадочную площадку, сказали, что это не они кололи орехи. После умиротворения индейцы журуна сообщили, что они бывали в этих рощах. Один воин, раскалывая орехи, услышал шаги Орландо. Отступать ему было некуда, и он, взобравшись на пальму, закрылся ее листьями так, что Орландо, стоя внизу, не заметил его. Я подумал: если, несмотря на присутствие в Диауаруме более дюжины цивилизадо, орехи все же соблазнили журуна, то почему бы суйя должны были испугаться всего-навсего троих кабокло? Здесь было идеальное место для стоянки — рядом вода и рыба, кроны огромных деревьев смыкаются над головой в сплошной шатер. И рядом ореховые рощи. Костер, казалось, даже не был залит дождем. Значит, люди эти побывали здесь уже после последнего дождя в начале периода созревания орехов. Мои догадки казались правдоподобными, и я отправился на поиски других свидетельств.

Озеро кончилось, но, взбираясь по его северо-западному крутому берегу, я вышел к другому озеру. За ним было еще одно озеро, и еще одно. Значит, от ручья, где я оставил свое каноэ, тянулась цепочка озер. И тут мне показалось, что вдоль кряжа, который образовывал нечто вроде северо-западного берега этого прерывистого водного пути, идет тропинка.

Еще во время первого посещения Южной Америки я видел в лесах прямые, словно подметенные тропинки, на которых не было ни единого листика, и я решил, что это — тропы индейцев. Оказалось, что эти тропинки — не что иное, как шоссейные дороги муравьев-листоедов. Эта же тропка была еле заметна в лесу, но это была настоящая тропа: на земле видны были вмятины и отпечатки следов, а опавшие сухие листья, уже втоптанные в землю, не потрескивали под ногами. А может быть, это всего лишь звериная тропа? Ведь около воды лес вдоль и поперек исчеркан такими тропами. Но тропинка нигде не спускалась к воде и шла строго вдоль приозерного кряжа, и это окончательно убедило меня в том, что ее проложил человек. На высоте человеческого пояса я то и дело замечал сломанные молодые побеги. То был верный признак — именно так индейцы инстинктивно отмечают свой путь. Тропа огибала препятствия, под которыми могли бы пройти животные. На стволах деревьев, которые человек мог перешагнуть, не было следов; животные оставили бы на них отпечатки лап. Значит, здесь пролегал путь индейцев.

После седьмого озера лес обрывался у реки Суя-Миссу, и тут загадка разрешилась. В сезон дождей река выходила из берегов, цепочка озер, а затем тот маленький ручей, по которому я приплыл, служили ей стоком в Шингу. А в период засухи вода стояла низко, по этому кряжу можно было без труда пройти через место, которое в другое время было залитым грязью лесом.

— Я думаю, суйя спускаются по этому притоку в своих каноэ, — сказал я в тот вечер Дилтону де Мотта. — Они, должно быть, оставляют их в лесу, опасаясь показываться на просторах Шингу, и идут вдоль цепи озер за орехами.

На другой день Дилтон вышел со мной на разведку.

Утро было хмурое, легкий ветер раскачивал деревья, ветки скрипели, и иной раз трудно было установить происхождение шума. По небу плыли облака. Солнце вдруг скрылось, и лес погрузился в зловещий сумрак. Две птицы, взмыв в воздух, с тревожным криком полетели над озером, и у меня не выходила из головы история, слышанная в моей предыдущей экспедиции.

— Слыхали вы анекдот о человеке, которого поймали индейцы Шингу?

— Нет.

— Они вонзили в него семнадцать копий и снесли ему полбашки. Когда друзья нашли его, они спросили: «Как ты себя чувствуешь?» — «Прекрасно, — ответил он, — только ужасно больно смеяться».

Мы шли, вглядываясь в следы. Я то и дело показывал Дилтону приметы, которые обнаружил накануне, и Дилтон хриплым шепотом сообщал мне, что он о них думает. Дилтон отнюдь не был убежден, что следы принадлежат индейцам, но на него действовал мрачный лес и хмурый день, он говорил низким, свистящим шепотом. Я вглядывался в чащу и думал, наткнемся мы на суйя или нет. Добравшись до второго озера, я стал всматриваться в дальний берег, отделенный от нас широкой полосой зловонной пены. Мне показалось, что на другом берегу за завесой листьев мелькает какой-то силуэт. Я замер и стал следить. Если это человек, что нам делать? Ползти вокруг озера? Суйя нас услышат. Тогда они либо исчезнут в лесу, либо устроят засаду. Быть может, будет лучше… Но в это время выглянуло солнце и осветило силуэт: это оказался гнилой ствол дерева, привалившийся к суку.

Мы отправились дальше.

Поиски уводили нас в чащу леса, и я все отчетливее слышал за собой шаги Дилтона. Когда охотник идет один, он прислушивается к лесному шуму и бессознательно исключает из него звуки собственных шагов, но треск и хруст сучьев под ногами товарища для него все равно что помехи на экране радиолокатора. Этот шум действовал мне на нервы. Я был как ослепленный человек, который ощупью пробирается в комнате убийцы.

Мы уже прошли полпути, как вдруг Дилтон зашипел на меня. Вдали я услышал легкий шелест; мы присели за кустами. Это были слабые, приближающиеся к нам звуки, которые раздавались через одинаковые промежутки времени, словно торопливые семенящие шаги выстукивали слова: «Я куда-то иду, я куда-то иду». Я слушал, затаив дыхание. Потом встал на колени и нашел в листве просвет. Дилтон щелкнул затвором. За кустами и пнями я заметил вереницу движущихся теней.

— Лесные свиньи, — засмеялся Дилтон. Они легко и проворно бежали сквозь чащу. Был уже полдень, свиньи торопились на водопой.

Впоследствии я не раз возвращался на эту тропу, но так и не встретил ни одного суйя. Однако я чувствовал, что встреча их с кабокло неминуема. Если Орландо и Клаудио ничего не предпримут, дело может кончиться печально.

Дилтон же отнесся ко всему спокойнее и, вспоминая об этом случае, говорил:

— Индейцы Адриано, потерявшие свои горшки.

Глава XIII ИНДЕЙЦЫ УБИВАЮТ ОХОТНИКОВ ЗА КАУЧУКОМ

Через несколько дней у большой излучины Шингу выше Диауарума появилась флотилия Орландо. Долгое время она медленно двигалась по воде, и наконец к берегу пристало большое каноэ, за рулем которого сидел Жозе. Плывшие на других лодках дали револьверный залп: у них кончился бензин. Остаток пути они позорно дрейфовали и прибыли полчаса спустя.

Когда лодки были разгружены, Орландо сказал нам, что в нижнем течении Шингу серингейро — сборщики каучука — оставляют муку, отравленную мышьяком, в таких местах, где ее. могут найти индейцы, совершающие набеги. Среди индейцев племени кубен-кран-кегн уже насчитывается сорок жертв.

В свою очередь, мы сообщили ему, что несколько дней назад мимо Диауарума прошла группа индейцев кайяби. Они рассказывали, что на западной окраине леса у них не было никаких столкновений с серингейро, но им известно, что недавно двоих серингейро убило племя журуна. Это было происшествие посерьезнее и поважнев, чем предполагаемое столкновение с суйя, так что моя индейская тропа и ваурские горшки могли подождать до следующей экспедиции.

Наутро, позавтракав, мы отправились к стоянке журуна. Мы быстро плыли вниз по реке — аэрофотоснимки помогали нам обнаруживать и обходить подводные мели.

К вечеру в восточном краю неба поднялся столб черного дыма.

— Индейцы? — с опаской спросил я.

— Журуна. Их деревня стоит за двумя поворотами реки.

Орландо сказал, что кроме журуна в этих местах, в двух днях пути вверх по реке Манисауа-Миссу, живут только миахао. Название этой реки означает «вода племени манисауа». Это племя уже давно исчезло; возможно также, оно-то и было известно под названием миахао (это слово, по-индейски означает просто-напросто «племя, названия которого мы не знаем»). Никто изцивилизадо или индейцев, которые поддерживали контакт с белыми, не встречались с миахао, но Сержио, который ехал в одной лодке со мной, во время последней экспедиции видел дым их костра.

Сержио отправился к этому костру вместе с одним индейцем журуна и Мурильо, другом Орландо.

— И вот, Адриано, я увидел красивую черную пуму. Она стояла на берегу и смотрела на меня. Пума — единственное животное, которое я еще ни разу не убивал.

Я выстрелил из ружья. Бум! Пума упала в воду и поплыла.

Рассказывая, Сержио сидел на борту лодки и резко дергал ручку мотора — лодка зигзагами шла по реке. У Сержио была смуглая кожа и иссиня-черная борода.

— Я никогда еще не убивал пуму, а мне хотелось ее шкуру. Я нажал на ручку мотора и направил каноэ прямо на нее. Индеец ударил пуму стрелой, и надо ж быть такому! — мы. с налету наскочили на нее. Индеец упал, каноэ перевернулось, а я, Мурильо и все наши припасы, ружья и запас бензина оказались в воде. Уф! — Сержио ухмыльнулся.

Сержио поплыл к лодке и увидел, что пума инстинктивно делает то же самое. Сержио вскарабкался на корму, а раненая пума уцепилась за перевернутый нос каноэ.

— Уф! Я смотрю на пуму, а она на меня. Мотор надо обязательно спасти. Мурильо выбрался на берег и поднял револьвер вот так. — Сержио обеими руками сжал рукоятку воображаемого револьвера и поднес его к лицу. При этом наша лодка отчаянно завиляла по реке.

— Мурильо выпустил шесть пуль, одна попала пуме в шею. Бум! Пума умерла.

Ни они, ни кто другой так и не увидели миахао, Через полчаса наша флотилия миновала последнюю излучину реки, и мы увидели вдали деревню журуна — вытоптанные, пересекающиеся тропки, светлеющие на зеленом фоне растительности, были хорошо заметны.

Приезд Орландо в эту отдаленную часть его владений был событием. Я с интересом наблюдал за подготовкой орудия, которое должно было возвестить о его прибытии. Это была трубка толщиной в большой палец, восемь дюймов длиной. Ее полагалось держать на некотором отдалении от себя в правой руке.

— Давайте сперва посмотрим, что они делают. Погодите, сейчас достану бинокль.

Мы зажгли спичку. Ш-ш-ш — бум! Бум! Взрывая лесную тишину, в воздух со свистом и грохотом взмыли ракеты.

— Побежали, — сказал Орландо, глядя в бинокль.

Как и следовало ожидать, журуна попрятались в лесу.

Но когда наши лодки подошли достаточно близко, чтобы их увидели с берега, индейцы вышли на край обрыва и ответили нам приветственным выстрелом. Их было человек тридцать-сорок, они тесной группой стояли вокруг своего вождя Бимбины, высокого широкоплечего индейца. Одет он был в нечто вроде кожаного фартука, какие носят такелажники, занимающиеся перевозкой мебели. В руках он держал деревянную дубинку, которая, вероятно, служила атрибутом его власти.

Мы обменялись с индейцами рукопожатиями, и хотя никто не произнес ни слова, чувствовалось, что Орландо и Бимбина выжидают — что же последует дальше. Несколькими днями раньше журуна убили двоих цивилизадо, и хотя идея справедливости чужда сознанию индейцев, месть за убийство является существенным элементом племенных традиций. Они могли предполагать, что мы несем им возмездие. Во всем чувствовалась напряженность.

Мы поднялись по обрыву и вошли в хижину. Ее почти целиком занимал какой-то громоздкий предмет, так что внутрь едва можно было протиснуться. Когда сняли бамбуковую крышку, перед нами оказались два больших каноэ, доверху наполненные перебродившим индейским пивом. То был традиционный напиток индейских племен. Готовили его женщины, пережевывая зерна и сплевывая их в каноэ. Я был рад выпить пива, чтобы хоть как-то успокоить нервы. Пиво имело несколько кисловатый привкус и напоминало крепкий сидр. Это был приятный напиток — надо было лишь забыть, как его приготовляли.

Мы потягивали пиво из тыквенных чаш, а вокруг нас стояли мрачные, молчаливые журуна. Здесь я впервые заметил, что если лицо индейца не выражает дружелюбия, в нем нет мягкости, как в лице спящего европейца. Оно передает какое-то другое настроение; это не всегда враждебность, но суровость человека грубой силы, готового, не задумываясь, убить. Я попросил еще «касири» и пил пиво, глупо ухмыляясь и довольно похлопывая себя по животу.

Напряженность исчезла, когда Орландо покинул хижину, чтобы посовещаться с вождем и старейшинами племени. «Они боялись, что я рассержусь, — рассказывал, вернувшись, Орландо. — Я сказал, что я их друг, а не друг серингейро. Тогда они мне все рассказали».

Несколько дней назад два бородатых цивилизадо, вооруженных винчестерами 44-го калибра, приплыли в каноэ из Манисауа-Миссу в Шингу. Это уже было интересно само по себе — ведь раньше по Манисауа-Миссу плавали только братья Вильяс. Река эта представляла собой идеальный черный вход в Шингу, и, очевидно, по мере того как распространялись новости об умиротворении индейцев, утихали и исконные страхи, сдерживавшие авантюристов.

Когда эти люди появились в устье Манисауа-Миссу, журуна увидели их, но пришельцы не испугались и вышли на берег у их деревни; они сказали, что едут с запада и хотят спуститься по Шингу и Амазонке к какому-то городу, расположенному очень далеко отсюда (возможно, к Белену). Им позволилй продолжить путешествие.

Через полтора дня чужеземцы вернулись и объявили, что им предстоит долгий путь и журуна должны снабдить их пищей. Все мужчины в это время были на охоте, а оставшиеся в деревне женщины ответили, что пищи у них нет. Тогда серингейро пригрозили, что если наутро им не приготовят все, что нужно, они застрелят нескольких человек. На ночлег они расположились на одном из песчаных островков, где журуна обычно укрывались от набегов тхукахаме.

— Ночью, — рассказывал Орландо, — в деревню вернулись мужчины. Если серингейро угрожают убить их, то они сами должны убить серингейро. Журуна сели в каноэ и… — Орландо сделал типично бразильский жест, с резким щелчком ударив пальцами по ладони, — хлоп-хлоп дубинками. Журуна похоронили трупы, но Бимбина говорит, что один вырыла и сожрала пума. Это были два мерзавца. Бимбина сказал, что страшился моего гнева, поэтому он сохранил их ружья, чтобы показать мне. Я сказал, что им нечего бояться, Орландо не сердится на них, ведь он отец журуна.

Трудно судить, кто тут прав, кто виноват, если вообще можно так ставить вопрос. Не исключено, что журуна изобразили все не так, как было на самом деле, а в выгодном для себя свете. Так или иначе, в джунглях погибло двое белых, как это может случиться в будущем и с нами. Нельзя было не опечалиться их участью. Но, с другой стороны, эти серингейро почти наверняка скрывались от правосудия — ведь они бежали по опасной Шингу, вместо того чтобы обычным способом улететь на самолете или уехать пароходом по Тапажосу. Раз они решились на подобное путешествие, значит, они совершили убийство где-нибудь в неспокойном пограничном районе.

Что касается индейцев, они не считают убийство преступлением. Они знают, что семья убитого будет оплакивать его и стремиться отомстить, но они видят в этом безотчетный рефлекс самозащиты, а не желание восстановить справедливость. Кроме того, для журуна убийство серингейро — неотъемлемая часть их борьбы за существование, и почему это так, никто уже не знает — истоки вражды серингейро и журуна затеряны в глубоком прошлом[32].

Через несколько часов я разговаривал с Сирири, участником убийства пришельцев. Он обладал весьма скудными познаниями из истории своего племени, но тем не менее сказал:

— Вначале мы жили там (в низовьях Шингу) и работали на серингейро, но они многих из нас убили из ружей. Поэтому мы поднялись сюда через большие пороги и жили здесь, но потом серингейро сказали, что они нам друзья, и дали нам ружья. Тогда мы снова спустились вниз по реке и стали работать на серингейро, но потом они опять стали убивать нас. Тогда мы убили многих серингейро, вернулись сюда и убили многих трумаи и камайюра. Потом пришли тхукахаме и убили почти всех нас, теперь нас всего двенадцать человек. (Он имел в виду двенадцать воинов-мужчин, так как женщины и дети при счете племени во внимание не принимаются.)

Из этого кровавого, но по-деловому сухого отчета я понял, что в те времена журуна были слишком слабы, чтобы строить какие-либо агрессивные планы. Они убивали, только обороняясь. Но, подобно тому как индейцам трудно отличить одних цивилизадо от других, серингейро трудно разобраться в племенах — какие из них воинственные, какие мирные. За два дня перед тем я разговаривал с Бебкуче, одним из двух воинов тхукахаме, участвовавших в нашей экспедиции.

— Бебкуче, ваше племя ест пирай?

— Да, мы едим пирай.

— А как вы их ловите? Ведь пирайю не убьешь из лука.

— Нет, — ответил Бебкуче. — Мы убиваем их крючком и леской.

— Но ведь до появления Орландо у вас не было крючков и лески. Они ведь не растут в лесу, как стрелы и рыболовный яд.

— Нет, они есть в лесу, — возразил Бебкуче. — Тхукахаме находят в лесу крючки и лески. Они есть у серингейро, — объяснил он мне, видимо, удивляясь, до чего же непонятливый перед ним цивилизадо. — В той стороне, где засыпает солнце, мы убиваем в хижинах серингейро. Мы забираем у них одежду, ружья и ножи.

— Убиваете всех подряд?

— Всех. И мужчин и женщин.

— А почему вы не берете себе женщин?

— Тхукахаме берут только детей. Когда-то давно у нас были оттуда две девочки, — он показал рукой на восток. — Сейчас они уже умерли, но топоры, ружья и лески все еще хорошие.

Убийство цивилизадо стало существенным элементом экономики кочевников тхукахаме. Птиц убивают, чтобы добыть мясо и перья, а серингейро — чтобы достать рыболовную лесу.

Три дня спустя после нашего приезда к журуна в Диауарум была послана легкая быстроходная алюминиевая лодка. В ней отправились Жорже, Сержио и я.

Мы доставили партию лекарств, переночевали в Диауаруме и пробыли там весь следующий день, ожидая самолет Центрального бразильского фонда, которому следовало прилететь еще четыре дня назад. Затем мы отправились в обратный путь к деревне журуна.

По извилистым берегам реки лианы и нависшие кусты образуют кружевную завесу, и поначалу все тут для тебя в новинку. На просторе реки светло, как на залитых неоновым светом улицах Пикадилли, но стоит ступить два шага в глубь берега, как попадаешь в мрачную, таинственную страну, под стать преступному миру Лондона. Однако, постепенно проникшись уже наскучившим ритмом путешествия, мы перестали интересоваться пейзажем. Медно-красное солнце немилосердно палило реку, обжигало лицо, зной заставлял забыть о джунглях.

Через два часа после отъезда из Диауарума мы пристали к песчаной отмели, чтобы заправить бак бензином, затем Сержио, — черт бы побрал этого головотяпа — дернул заводной шнур; мотор взревел, и лодка рванулась вперед. Сержио кувырком полетел в воду, мы с Жорже упали. на дно. Винт набирал скорость, лодка неслась вперед без управления.

Через несколько секунд я добрался до мотора, но — увы! — я не знал этот тип мотора и не мог найти кран подачи горючего.

— Где кран? — заорал я.

Жорже, должно быть, оглушило шумом мотора — он вежливо улыбался неслыханному остроумию англичанина, который ничего не предпринимал, чтобы остановить лодку, бешено летевшую по реке без всякого управления.

Я крикнул ему еще раз.

Подлаживаясь под шутку, Жорже деланно засмеялся.

Я опять крикнул.

По испуганному лицу Жорже катились слезы веселья.

В этот момент мы едва не наскочили на песчаную отмель, я схватился за рулевую рукоятку и развернул лодку, как мотоцикл на крутом повороте. Мы Опять. очутились на дне. Жорже пробормотал: «Этот англичанин просто сумасшедший».

Когда мы наконец вернулись к Сержио, он стоял мокрый до нитки, не в силах пошевелиться от изумления. Затем до нас донеслись зычные раскаты его голоса — он обкладывал мотор в таких цветистых выражениях, каких, вероятно, не слышали в Англии с елизаветинских времен.

Через час Жорже уже спал, Сержио сидел у руля, а я наблюдал за берегом, высматривая дичь. Вдруг я увидел два каноэ — на веслах сидела дюжина гребцов. Каноэ плыли у самого берега, наполовину скрытые свисающими ветвями деревьев.

Подняв целый шквал брызг, мы устремились к ним — выяснить, что это за лодки.

Большинство гребцов были определенно кайяби, но среди них находился какой-то странный индеец — как выяснилось, бакаири. Плыл с ними и богатырь-цивилизадо — человек с грубой внешностью, отважным лицом и густой бородой. Но глаза у него были добрые и понимающие.

— Далеко направляетесь? — спросил Сержио.

— Вверх по реке; —хотим застать самолет в Шингу, — последовал небрежный ответ, какой можно было бы услышать из уст хлыщеватого взломщика, пойманного с поличным в пансионе для престарелых дам в Лимингтон-Спа. Если учесть, что такое путешествие требовало дней десять езды на каноэ от места нашей встречи до места назначения, да к тому же еще незнакомец должен был месяца полтора добираться сюда по стране, населенной враждебными племенами, брошенная фраза действительно звучала небрежно.

— Как вы попали сюда?

— По Манисауа-Миссу, с Сан-Мануэла. Это было долгое путешествие.

— А Орландо у журуна вы не видели?

— Нет, мимо их деревни мы проплыли ночью.

Гм! Значит, кайяби предупредили незнакомца о журуна. Так, может быть, клочок бумаги, который я нашел во время охоты на Манисауа-Миссу два дня тому назад, принадлежит не убитым серингейро, как я раньше подумал, а этому человеку? Быть может, он скрывался где-то поблизости?

— Вы не серингейро? — продолжал расспрашивать Сержио.

— Да. Я проработал там с полгода, но теперь конец. Еду домой, в Рондонополис возле Куябы.

Сержио решил отпустить незнакомца и на всех парах помчался к Орландо за указаниями. Теперь, когда незнакомец был обнаружен, скрываться было бесполезно — на лодке с подвесным мотором его можно было настичь в любой момент.

— Сукин сын! — бушевал Орландо, тряся бородой. — Если он заставит кайяби войти в Шингу без меня, камайюра убьют их. Индейцев надо вернуть.

Была отряжена лодка. В путь отправились Сержио, Клементи и Пиони, который мог договориться со своими соплеменниками кайяби.

— Если серингейро обещал им за поездку подарки, пусть немедленно раздаст их, а потом может ехать дальше. Но только без кайяби.

Сержио и Пибни взяли ружья, Клементи, захватил свой револьвер. Как иностранец, я был лишним.

— Со времен Фосетта, — сказал как-то Орландо, — правительство по горло сыто погибшими в джунглях иностранцами.

Вечером Сержио, Пиони. и Клементи вернулись. Судя по их рассказу, дело обстояло из рук вон плохо. Серингейро и его друг, индеец бакаири, благополучно добрались до Диауарума; у них почти ничего не осталось — ни ружей, ни ножей, ни одежды. Все это они отдали кайяби в исполнение своих обещаний. Серингейро был в Диауаруме в безопасности, но он оставил по себе память — один из кайяби заболел гриппом.

— Это самое худшее, что могло произойти, — мрачно сказал Клаудио.

— Может, он просто схватил сильный насморк?

— Я живу в джунглях пятнадцать лет и знаю: ничто не может так задержать экспедицию, как грипп. Люди не могут работать. Индейцы умирают. А мы вынуждены торчать в деревнях и бороться с эпидемией.

Беда была в том, что кайяби пожелают вернуться к себе в деревню. Лекарств у них нет, и смерть будет косить их, как мух. Разгорелся спор. В конце концов сошлись на том, что Клаудио следует остаться, а экспедиция наутро выступит в путь к географическому центру Бразилии. Клаудио будет лечить больных кайяби в лагере у Манисауа-Миссу и постарается удержать индейцев от контактов с журуна, а также от немедленного возвращения к себе в деревню.

Вечером, когда все улеглись, я помогал Клементи жарить пирай на завтрашний день. Сидя у костра, мы наблюдали за рыбами, которые поблескивали над огнем, и время от времени переворачивали их. Клементи рассказывал мне о серингейро.

— У этих людей, Адриано, тяжелая жизнь. Они бедны. Ни одежды, ни ножей, ни пищи, и им говорят, что, если они будут собирать каучук для хозяина, им дадут все это под будущий заработок. У них нет ни семьи, ни дома. И они соглашаются.

Клементи сделал полный драматизма жест.

— Но вот они попадают на место, — Клементи сделал паузу, чтобы поворошить костер, — и оказывается, что все надо покупать в лавке у хозяина, и все там стоит дороже, чем на реке Арагуая. Чтобы жить в лесу и добывать каучук, человеку нужна одежда, кастрюли, нож, ружье, маниоковая мука, качаса. На Арагуае все это стоит десять конто[33], а в лавке хозяина — сорок. И вот серингейро уходит в лес добывать каучук. Да! Он работает там полгода и возвращается, в каноэ у него каучук. Но на сорок конто его не наберется. И снова серингейро идет в лес. Но для этого ему опять нужны маниоковая мука, новые кастрюли и ножи. А стоит это от тридцати до сорока конто. Он может работать десять лет и так и не расплатиться. Он много работает и мало ест, потому что, если он будет покупать много пищи, он никогда не отдаст долг. А уехать, не заплатив, он не может, потому что хозяин владеет всеми пароходами и самолетами. Иногда хозяин посылает людей, и они бьют его, чтобы он работал лучше, и случается, серингейро убивает кого-нибудь из них и убегает. Так и этот серингейро, которого мы сегодня повстречали.

Клементи принадлежал к тому же сословию, из которого выходили серингейро. Родина большинства этих людей — река Смерти и река Арагуая. Случайное сцепление обстоятельств — и серингейро, которого мы встретили накануне, мог оказаться он сам.

Мы долго сидели у костра.

Глава XIV МЫ ПРОРУБАЕМ ПРОСЕКУ

Наутро Орландо поднялся рано и забегал между нашими гамаками.

— Вставайте, бразильские лежебоки, если не хотите проспать начало экспедиции!

Вскоре мгла рассеялась, и наши лодки пустились вниз по реке.

Клаудио оставался в деревне журуна, и мы с какой-то странной тоской смотрели на его унылую фигуру, пока она не скрылась из виду.

Через два с половиной дня над головой у нас сияло солнце, под носами лодок весело бурлила вода, мы проехали мимо небольшого островка на реке Шингу. Караван наш передвинулся с одного листа аэрофотокарты на другой, и мы знали, что линия, прочерченная прямо к востоку от географического центра Бразилии, пересечет реку прямо посредине этой карты.

Мы пристали к берегу километром ниже по течению и принялись за работу.

Лагерь у Орландо, когда он бывал в экспедиции, обычно занимал не более двадцати квадратных ярдов. Выбрав пространство между деревьями, мы при помощи мачете за несколько минут очистили его от кустов и молодой поросли. Опоры для гамаков выбирались с учетом путей муравьев, термитов и пчел. Смотрели, чтобы и ствол дерева не был гнилым. После этого оставалось лишь установить в центре бивака портативную железную решетку для жарения мяса и рыбы. Разбивали лагерь полчаса, снимались за двадцать минут.

Однако Орландо решил основать здесь постоянную базу. Нам предстояло прожить тут почти месяц. «Мы построим отель для туристов», — объявил Орландо. Он выбрал место, где берег поднимался футов на шесть над рекой, а потом переходил в ровную площадку. Мы взялись за топоры и мачете и принялись вырубать подлесок, пока в лесу не образовалась росчисть. Высоко над нами кроны деревьев смыкались, образуя крышу, напоминавшую купол небольшого собора. Вокруг кишели пиуме — мелкие мухи, которые кусают все светлое время суток. Но самые большие муки терпели мы от маленьких пчел, называемых тиуба. Достаточно не двигаться полминуты, и не менее ста таких пчел расползутся у вас по всему телу, за пять минут их будет уже не меньше тысячи, если только человек может не двигаться, когда в рот, уши, нос проникают насекомые. Чтобы отогнать их, мы разжигали большие костры.

На другой день отель, был готов! Опорами служили стволы деревьев, стропилами — молоденькие деревца, связанные лианами, а крышу мы сделали, уложив в несколько слоев банановые листья. Рядом была воздвигнута такая же пристройка, предназначенная под кухню. В эти хижины мы перетащили все наши запасы и сложили их на бревенчатый помост, располагавшийся выше уровня дождевых вод. В довершение всего мы свалили в реку высокое дерево — оно служило площадкой для стирки и мытья, с него же можно было купаться. Это спасало нас от колющих скатов, которые водились в иле у самого берега. Итак, лагерь был построен, можно было приниматься за работу.

Геолог Франклин Гомес, приехав в Капитан-Васконселос, объяснил нам, что географический центр страны определяется таким же способом, как центр тяжести любого твердого тела.

— Вырежьте из карты мира Бразилию и наколите ее на булавку, — сказал он. — Если сделать все как надо, Бразилия будет вращаться на ней как волчок.

В одном из учреждений Рио-де-Жанейро произвели соответствующие расчеты, и теперь Франклину предстояло найти эту математическую точку в огромных неисследованных лесных массивах.

Прежде всего ему предстояло разобраться в существующих картах Шингу, созданных на основании отрывочных сведений, оставленных исследователем XIX века фон ден Штейненом. Реки на этих картах были помещены там, где их не было, а все притоки обозначены пунктирными линиями. Это означало, что они могут с таким же успехом находиться в любом другом месте. Поэтому компания «Проспек» выслала самолет, который сфотографировал эти места с воздуха, а затем совершил несколько вылетов к востоку к Арагуае. Тем самым полученные аэроснимки Шингу были привязаны к координатам уже нанесенного на карту внешнего мира. В результате была составлена новая карта Шингу.

Затем Франклин выступил в поход вместе с нами, и теперь, когда мы находились где-то поблизости от искомого пункта, он должен был соотнести точку, найденную на карте, с реальным местом в окружавших нас неизведанных джунглях. Он прочертил на карте прямую точно на запад от географического центра, по направлению к реке Шингу, и перенес ее на соответствующий снимок. Место, где эта линия пересекла реку, оказалось между руслом пересохшего ручья, стволом дерева, упавшего в воду, и небольшим мысом — все это было видно на увеличенном снимке. И вот наутро третьего дня мы встали в некоем месте на левом берегу Шингу, зная, что точно к западу от нас в семнадцати километрах семидесяти метрах находится географический центр Бразилии.

Раймундо и Клементи взмахнули мачете. Франклин, стоявший за их спиной, установил на треноге компас, два человека взяли шесты и, согласно его указаниям, поставили их так, что от компаса через них точно на запад прошла воображаемая линия. Оглядываясь назад, рубщики приступили к работе. Мало-помалу в стене джунглей образовалось нечто вроде впадины, которая затем превратилась в просеку, усеянную пнями и поваленными стволами, но строго устремленную на запад. Удалившись от реки метров на сто, мы измерили расстояние и сделали на дереве отметку. Каждый день, в зависимости от густоты джунглей, делалось от четырех до десяти таких отметок. И каждую ночь отряд, прорубавший просеку, останавливался на привал у ближайшего ручья. Так предстояло двигаться почти месяц.

Со временем экспедиция разделилась на группы. Семеро прокладывало путь, от двух до семи человек оставалось на базе — в зависимости от того, сколько требовалось народу для поддержания связи по просеке и сколько людей надо было отправить вверх по реке к Клаудио. Иногда я носил пищу или передавал поручения бригаде наших «лесорубов», иногда ездил к журуна. Но основной моей обязанностью было охотиться и обеспечивать всех мясом. Бразильцы занимались другими делдми; на индейцев нельзя было положиться. Если дать, например, Рауни десять патронов, никто не сможет сказать, истратит ли он их на пару свиней, проспит ли целый день или выпалит все сразу, за одну минуту, тренируясь в стрельбе на меткость.

Каждое утро, едва первый луч света прогонял москитов, я, свесившись из гамака, нащупывал под собой ружье. Всех забавляло, что англичанин так серьезно относится к своим обязанностям. Патроны, предназначенные для стрельбы по крадущейся пуме, я заменял патронами для дичи. Затем, все еще сонный, уходил в лес.

Через несколько дней я понял, что животные, на которых я охотился, впервые сталкиваются с человеком. Как я понял из рассказов индейцев, их племена почти не наведывались в эту часть джунглей. Трепетный олень замирал в десяти шагах от меня, не зная, опасен ли я для него, как, например, пума. Птицы, которые на земле чувствовали себя неспокойно, сидя на дереве, на высоте двадцати ярдов от земли, полагали, что они в полной безопасности. Черепахи беспечно разгуливали по лесу, так что мы построили около нашего лагеря загон и держали их там по нескольку штук сразу. Мясо в тропиках нужно съедать в течение суток; живых же черепах, как консервы, можно держать месяцами.

Таким образом, побродив с утра пять-шесть часов по лесу, я обеспечивал всех двухразовым мясным питанием. Возвратившись в лагерь, я потрошил и ощипывал птицу. Затем следовали еда и сон, остальное время оставалось свободным. Пожалуй, интереснее всего было посещать одного из воинов тхукахаме. Случалось, он делал себе головной убор из перьев или стрелы. «Садись, — обычно говорил он. — Я буду учить тебя. Потом ты уже не будешь таким невеждой».

Окружавшие нас бескрайние джунгли были владениями тхукахаме, и мне казалось, что Рауни и Бебкуче, двое индейцев тхукахаме, участвовавших в нашей экспедиции, за последнее время как будто даже выросли, словно странствующие принцы, вернувшиеся в отеческое королевство. Большую часть времени один проводил с нами на базе, а другой был занят на рубке. При встрече с незнакомыми тхукахаме Рауни и Бебкуче должны были предупреждать их об эпидемии гриппа. Они также в какой-то степени служили нам защитой от их соплеменников. «Я друг тхукахаме, — эту фразу Бебкуче научил меня произносить на своем языке. — Я брат Рауни и Бебкуче. Я друг». Я часто ходил в лес один и, зная, как обходятся тхукахаме с незнакомцами, постарался не забыть это приветствие.

Из всех индейцев Шингу, с которыми братья Вильяс вступили в контакт, тхукахаме представляли наибольший интерес. Они ведут воинственный, кочевой образ жизни и стоят на одной из самых первобытных ступеней человеческого развития.

Питаются они падалью, грифами, пумами, термитами, насекомыми и свиными шкурами. Но что самое удивительное — они едят землю. Тхукахаме спят на земле, тогда как другие индейцы пользуются гамаками. Стенки их хижин — это просто банановые листья, притянутые к весьма хрупкому остову. По технике они так же далеки от шингуано, как шингуано — от цивилизованных людей. Тхукахаме настолько первобытны, что у них нет ни каноэ, ни горшков, ни музыкальных инструментов, ни тростниковых хижин; в прошлом, отраженном в легендах журуна, у них не было даже лука. В примитивном хозяйстве этого племени, роль земледелия невелика. Их кочевья рассеяны по огромным просторам джунглей.

Область, в пределах которой кочуют тхукахаме, пре-восходит по площади почти любое европейское государство. Родина их находится в глубине Шингу, за водопадом Мартинс, в трех-четырех днях пути от нашей базы, в центре Бразилии.

Самое слово «тхукахаме» на языке журуна означает «люди без луков», но на самом деле тхукахаме — это часть племени кайяпо, которое кочует на южных границах Пары. Между собой они называют друг друга «клановыми» именами — ментуктире и мекрагнотире. Название же «тхукахаме» бытует лишь потому, что с этим племенем братья Вильяс вошли в контакт через посредство воинов журуна.

«В 1946 году мы продвинулись на север в Шингу, — рассказывал мне Орландо. — Тогда-то мы и услышали о племени тхукахаме. Незадолго до этого был убит вождь камайюра и многие журуна. Затем по некоторым признакам удалось установить, что тхукахаме с разведывательными целями подходили к нашему лагерю в Диауаруме, но убежали, испугавшись собак». Наконец, у рек Манисауа-Миссу и Ауая-Миссу братья Вильяс обнаружили тропы и места стоянок этого племени. Братья Вильяс оставили там подарки — с этого начинается знакомство с народом, никогда не имевшим дела с цивилизованными людьми.

Летом 1949 года на одной из песчаных отмелей заметили нескольких тхукахаме — их можно распознать по пятидюймовым деревянным дискам на нижней губе. Но, заметив приближавшееся каноэ, они убежали. «Мы, Адриано, обнаружили их стоянку и тропку вдоль берега реки. Мы оставили им подарки и через несколько дней вернулись туда. Повсюду видны были следы тхукахаме — было ясно, что они возвращались в лагерь. Но подарки наши они не взяли».

Спустя два месяца эти места были вновь обследованы, и обнаружилось, что подарки взяты. Тогда на место исчезнувших предметов были положены ножи и с полдюжины лесок. «Мы уговорили журуна в знак дружбы оставить им свои стрелы и головные уборы. Вначале они не хотели этого делать».

Прошло еще несколько месяцев, и вблизи деревни журуна показался дымок чужаков. В целях безопасности большая часть племени перебралась на песчаную отмель посредине реки, а разведывательный отряд вместе с братьями Вильяс обнаружил свежие следы стоянки. Там оставили новые подарки.

Невероятно медленно угасало чувство вражды в сознании первобытного народа, и лишь через два года тхукахаме впервые с миром вошли в деревню журуна. В этот достопамятный день состоялся обмен нескольких стрел на ножи и орудия, оставленные для них братьями Вильяс.

«Мы пришли туда, — рассказывал мне позже Бебкуче, — много лунных месяцев тому назад, когда я был еще мальчиком. Мы дали журуна стрелы, а они нам — ножи, бусы для ушей и воду из каноэ. (Он имел в виду касири, который содержит алкоголь и является слишком крепким напитком для трезвенников тхукахаме.) Эта вода, — печально сказал он, — не друг тхукахаме. После нее все тхукахаме много дней болели».

Вскоре вернулись братья Вильяс и, пойдя по пути, которым, по их предположениям, пришли кочевники, обнаружили плот из сплавного леса. След от него вел в глубь суши к недавно покинутой стоянке. Снова были оставлены подарки.

В 1953 году, добравшись до старой деревни журуна, разрушенной тхукахаме, Клаудио и Орландо показалось, что в окрестных лесах находятся индейцы. Они принялись звать их. На их зов откликнулись, и сорок воинов тхукахаме с луками в руках вышли на берег. Они были готовы к бою, но выжидали, как поведут себя пришельцы. В этот щекотливый момент журуна отказались переправляться через реку. Тогда (братья Вильяс переплыли ее в лодке одни. Они медленно приближались к группе дикарей, Тхукахаме, приняв воинственные позы, стояли на месте как вкопанные. Нельзя было предугадать, каков будет их следующий шаг. Вероятно, никогда не переживали Вильясы более напряженных минут. «Выйдя из каноэ, — рассказывал Клаудио, — я расстегнул пояс, и револьвер мой упал в воду». Мы роздали подарки. Тхукахаме не могли прийти в себя — их трясло от психологического шока, вызванного первым контактом с цивилизованными людьми. В конце концов напряжение стало для индейцев невыносимым, и внезапно все сорок вооруженных тхукахаме повернулись и побежали в лес.

Позже, в том же 1953 году, встреча, подобная этой, увенчалась успехом, и, наконец, в ноябре деревню тхукахаме посетили первые цивилизованные люди. В порядке взаимности нескольких тхукахаме взяли в Капитан-Васконселос; там-то я и повстречал Рауни и Бебкуче, которые были братьями Крумаре — вождя одного из кланов. Они прожили на посту уже месяцев пять и немного говорили по-португальски. Рауни и Бебкуче получили от меня подарки: Бебкуче я подарил рубашку, губную гармошку и цветной фонарь, Рауни — двенадцать склянок очень душистого масла для волос. «Ойлео, — бормотал он, сияя от счастья, — ойлео сделает Рауни красивым», — и, взяв склянки, побежал прятать их в свой тайник, где он хранил вещи, полученные от цивилизадо.

После этого первого шага наше знакомство на несколько недель заморозилось. Тхукахаме исполняли по дому все, что им велел Орландо, и когда вместо риса к завтраку на столе появлялось клейкое сырое месиво, я знал, что один из них в тот день пробовал свои кулинарные способности. В остальном же, хотя мы жили и работали в одной хижине, они по-прежнему держались отчужденно и безучастно.

Но вот как-то раз Рауни придвинул вплотную ко мне свое широкое лицо и спросил:

— Что это?[34] — Он показал на ручной компас, которым я пользовался во время охоты.

Недолго думая и зная, что другие индейцы играют на легковерии Рауни, я сказал:

— Это показывает на тхукахаме.

— На мою деревню?

— Да. Посмотри на стрелку. Она глядит на тхукахаме. (Их главная деревня расположена почти точно на север от Васконселоса.)

— Хм… — подозрительно произнес Рауни. — Хм… А зачем тебе машина, которая находит тхукахаме?

— Такая машина есть у всех Мигеле[35]. Они любят кушать тхукахаме. Мигеле много едят.

Рауни затрясся от громового смеха. Такие необузданные порывы веселья доступны лишь первобытным индейцам, Накатавшись всласть по полу и вывалявшись в пыли, он отправился рассказать об этом Бебкуче, и диск у него на губе подпрыгивал и гремел, как альпийская трещотка, которой созывают коров, В довершение всего он обнял меня своими ручищами, похожими на медвежьи лапы, и снова, весь сияя, заглянул мне прямо в лицо.

— Я тебя тоже ем, — сказал он. — Тхукахаме любят Мигеле.

Мы обменялись проникновенными и пространными комплиментами, и после этого всякий раз, когда я встречал Рауни, лицо его расплывалось в улыбке, он доставал нож и начинал его точить.

— Мне сегодня хочется есть, — говорил он.

Однажды я придумал еще более интересную шутку. Тихонько подкравшись сзади к спящему Рауни, я положил ему под гамак самую большую в Васконселосе кастрюлю.

— Рауни, — позвал я, — будь добр, заберись вон туда. Несколько минут Рауни беззвучно трясся от хохота; слезы ручьем катились по деревянному диску и, смешиваясь со слюной, падали на землю.

С помощью таких шуток для раннего детского возраста через бездну, разделяющую цивилизованного человека и индейца, был переброшен первый шаткий мостик взаимопонимания.

Рауни, младшему из тхукахаме, было восемнадцать лет. Это был широкоплечий юноша ростом 5 футов 9 дюймов. Длинные распущенные волосы падали ему на плечи. С мочек его ушей свисали, болтаясь, ожерелья из бус, и с самого детства нижнюю губу его растягивали все большие и большие куски дерева, пока, по моим измерениям, губа у него не достигла длины полутора сигарет.

Иногда, когда Рауни купался, диск выпадал у него изо рта, и мне приходилось надевать подводные очки и ласты и отыскивать диск в воде. Между нами установилась своего рода дружба, и тут я увидел, что Рауни общителен, жизнерадостен, говорлив и ему нравится быть со мной запанибрата. При всем том на него совершенно нельзя было положиться, он был бессовестный эгоист и 154 всячески старался понравиться летчикам, которые прилетели к нам, чтобы получить от них подарки.

Бебкуче был лет на семь старше и почти во всем представлял полную противоположность своему сводному брату. У Рауйи было гладкое и довольно красивое лицо. У Бебкуче, наоборот, было изможденное, антропоидное лицо с каким-то угрожающим выражением. Рауни носил губной диск, а у Бебкуче нижняя губа была порвана, и ниже губной щели у него было отверстие. Бебкуче умел гортанно произносить лишь несколько португальских слов, был туг на учение и совсем не обладал жизнерадостностью и любознательностью Рауни, которые делали его таким забавным собеседником. Бебкуче жил как-то обособленно, он был некрасив, мрачен и редко разговаривал с теми, кто не был его другом. Но прошло несколько месяцев, и мне стало ясно, что Бебкуче предан, бескорыстен, мягок по натуре и всегда думает об интересах братьев Вильяс и экспедиции. Убив в лесу дичь, Рауни был готов тут же съесть ее, Бебкуче же приносил добычу в лагерь. При всяких задержках и отсрочках Рауни мрачнел, неистовствовал и грозился уйти в джунгли; Бебкуче продолжал спокойно исполнять свои обязанности. Он не был ни умным, ни забавным, но обладал необычайно развитым чувством собственного достоинства. Его можно было поставить рядом с Умслопогаасом Райдера Хаггарда или Чингачгуком Фенимора Купера, и в жизни он был таким же преданным другом, какими в книгах были его прототипы.

По вечерам в Васконселосе один из них или оба нередко подсаживались к моему гамаку. Иногда они разговаривали, но чаще пели. Однажды Рауни попросил меня «спеть песню Мигеле», и я, как смог, спел «Боже, храни короля». «Мигеле не умеют петь», — сказал с состраданием Рауни и с тех пор неизменно развлекал меня пением. У него был прекрасно поставленный голос и музыкальный слух. Ничто не доставляет тхукахаме такого удовольствия, как пение.

— Тхукахаме поют, — говорил он, — когда солнце еще не вышло из-за деревьев, и когда солнце высоко в небе, и когда солнце ложится спать. А потом они поют всю ночь.

— И женщины тоже?

— И женщины, и дети, и мужчины. Ты услышишь, как мы поем, когда придешь к нам в деревню и поживешь у нас. Мы будем петь для тебя.

— О чем же вы поете? — спрашивал я. — Наверное, про охоту, про войну и про то, как вы съели большого тапира и как вам после этого захотелось спать?

— Да, — сказал Рауни. — Мы поем об охоте, о войне и о многом другом. У нас есть песня о маниоке. О том, как мы делаем стрелы, о том, как мы идем домой, добыв мед. Песня о хлебе. Песня о пантере, — и, сплюнув через диск, он низким голосом затягивал песню; все остальные индейцы собирались вокруг и, когда он кончал, говорили: «Красиво». И это было действительно так. Хотя тхукахаме — люди первобытные, они очень музыкальны; стоило Рауни услышать караибскую песню — и он с одного раза мог петь ее.

Таким образом, еще до начала экспедиции между мной и двумя тхукахаме установилось нечто вроде дружбы. Они часто говорили мне, что мы будем делать, когда придем в их родные места.

— Ты пойдешь со мной охотиться, когда придешь в наши края?

— Конечно. А у вас много дичи?

— Много!

— Много?

— Да. Много-много. Олени. Тапиры. И пумы. Пумы охотятся на тхукахаме. Они любят тхукахаме и едят их.

— А тхукахаме охотятся на пум?

— Да. Охотятся. И на черных пум тоже охотятся. Приходи к нам, я тебе покажу. Теперь у меня есть ружье, и я убью много пум.

В ограниченном словаре Рауни глагол «сажать» имел много значений.

— Я посажу тебя, Адриано, в Тхукахаме с рисом и радио. У нас в Тхукахаме нет радио. Я люблю радио и буду сажать рис в поле. Но тебя я посажу прямо-прямо, вот так. — Рауни вытягивался в струнку. — Руки в стороны. Один коршун сядет на эту руку, другой на ту.

— А орел — на голову, да?

— Да, орел сядет тебе на голову, а маленькие орлята на ладони. Я буду приходить и говорить с тобой. Это будет там, вниз по Шингу, где раньше, давным-давно, были плантации журуна.

И вот теперь мы были на базе, неподалеку от тех мест, где все это должо было произойти. То была «Куяба» тхукахаме. Однажды Бебкуче и Рауни нарисовали мне ее на песке. Весь полдень мы просидели на банановых листьях, отбиваясь от мушек пиуме. Я заметил, что карты, нарисованные индейцами, очень точно ориентированы, но неточны в смысле масштабов и что все места, обозначаемые вне деревни тхукахаме и в джунглях, связаны с какой-нибудь битвой или резней.

Что касается мест, расположенных к востоку, то мне вспоминается рассказ Рауни о Зеленом лесе. Поскольку меня особенно интересовало отношение индейцев к смерти и войне, я уговорил Рауни рассказать мне об этом.

— Пошел я, — начал он, — к другой воде, вон туда, (к реке Арагуая) и увидел лошадь. Я никогда не видел лошади. Я был очень голоден и хотел ее убить. Но тут подошел караиба, в руках он держал мачете. «Поди сюда», — сказал он. — Рауни изобразил гневную, надменную гримасу. — Он был очень злой и хотел убить меня, — объяснил Рауни. — Поэтому я ушел и сломал себе палку, чтобы сделать из нее боевую дубинку. Я вернулся назад, а караиба зовет меня: «Иди сюда». Я бросил палку. Она полетела в него, — Рауни показал, как караиба присел, — но задела только его шляпу; шляпа осталась на затылке (в этой части Бразилии шляпы обычно носят на тесемке). Я убежал. Но тут я увидел большую собаку. Тогда я сломал еще одну палку и решил убить собаку. Я ударил собаку. Но она убежала. Тогда я снова увидел лошадь, подбежал к ней с палкой и ударил ее. А лошади ведь очень-очень сильные, Адриано. — В голосе Рауни звучало искреннее удивление. — Я стал бить ее сюда, — он показал на спину, — но лошадь убежала. Потом пришел караиба, он был очень сердит. Я сломал еще одну палку и бросил в него. Но она задела только волосы караиба, — печально закончил Рауни, — я испугался и убежал.

— А караиба умер?

— Нет, он остался жив, но тоже испугался. Я бежал, а вокруг не было леса, одни ровные места. Я бежал и очень устал. Так я добежал до озера и уснул, а потом пришло еще трое.

— Караиба?

— Нет, тхукахаме. Они спросили меня: «Караиба убил тебя?» Я сказал: «Нет». Тогда мы все вместе ушли.

Рауни покинул нас, а Бебкуче повторил мне его рассказ и нарисовал карту.

Я знал, что на востоке, в пограничном районе Зеленый лес, тхукахаме занимаются охотой. На юге, насколько я уже разбирался в истории и географии этого племени, тхукахаме имели мелкие стычки с другими индейцами, обитавшими вокруг Васконселоса. Как обстояло дело на западе, я узнал позднее.

На этом наш разговор кончился. Собирался дождь, и я выбежал из хижины, чтобы отвязать от деревьев свой гамак.

В тиши огромного первобытного леса приемник слабо напоминал нам о существовании совершенно иного мира.

«Тодди — идеальный напиток, — вещало радио. — Тодди восхитителен. Питателен. Банка тодди — крепкое здоровье. Тодди перед сном. Тодди по утрам. Тодди полезен детям. Тодди. Тодди. Тодди. Тодди. Тодди».

Лежа в гамаке, Орландо читал при свете свечи дешевое издание «Алого круга» Эдгара Уоллеса. Дилтон возился с электрическим фонариком; Сержио пытался снять шкуру с какого-то зверька, похожего на хорька; а вокруг деловито шелестел лес, как будто все деревья на тысячу квадратных миль вокруг выстроились в очередь, чтобы поглядеть на нас. Вскоре я прикорнул прямо на земле возле Бебкуче.

— Дождь — не друг Мигеле, — сочувственно прошептал он. А потом, по своему обыкновению, продолжал говорить сам с собой на своем языке.

Глава XV ПОЧЕМУ ПУМЫ УБИВАЮТ ЛЮДЕЙ

В Шингу сезон дождей длится с декабря до конца апреля. Иногда дождь перестает на несколько часов, а то и на несколько дней; в остальное же время идет ливень, который европеец не в состоянии себе представить. Огромные равнины, как, например, пространство между Васконселосом и Кулуэни, оказываются затопленными — уровень воды поднимается до девяти футов. Песчаные отмели исчезают. Реки выходят из берегов и на многие мили затопляют джунгли, с корнем вырывают деревья. Животные спасаются на островах; индейцы голодают, передвигаться трудно; в довершение всего свирепствуют москиты.

В мае вода спадает, за месяц песчаная почва впитывает влагу, лес осушается, и индейцы выползают из своих укрытый полюбоваться, как солнце опять золотит песчаные отмели. Наступает благодатная пора. Мы тронулись в путь в сентябре — последнем месяце этого сезона. Погода стояла хорошая. Небо ярко голубело. Тридцать дней на небе не было ни облачка.

Но в первой декаде октября со стороны Атлантического океана стали появляться черные тучки, они проходили над нами, направляясь к Андам. Постепенно в восточной части неба стала собираться — темная громада туч, и хотя от нее отрывались, уплывая вперед на разведку, небольшие облачка, основная масса оставалась по-прежнему черной и день ото дня росла и принимала все более угрожающий вид, с каждым утром все ближе придвигаясь к нам. Пять месяцев не было дождей, и Орландо сказал, что новый сезон начнется с урагана. В это время года всегда проносятся сильнейшие бури и грозы. Бебкуче говорил мне, что «небо будет кричать и посылать на землю длинный огонь, чтобы убить индейцев». После урагана до самого конца экспедиции несколько раз в день будут налетать резкие шквалы длительностью до двадцати минут, а то и больше, и только в декабре уже по-настоящему польют дожди. Но в календаре Шингу этот первый тайфун — событие огромной разрушительной силы. Разъевшись за пять месяцев привольной жизни, Амазония подвергается жестокой каре. Лес крушит напропалую. Все мы напряженно ждали, когда же прорвется эта грозная плотина на востоке. Именно в это время спариваются пумы. Вообще эта южноамериканская «кошка» не нападает на человека, но в первый месяц дождей по лесу раздается зычный рык, и индейцы говорят, что это два-три самца преследуют самку. Порою ухаживание затягивается на несколько дней, самец не желает уступить самку сопернику, и пумы бывают очень голодны. Голод делает их бесстрашными, и тогда они бросаются даже на людей.

Примерно в это время в лагерь, хромая, вернулся Робар, собака Бебкуче. На горле и над глазом у нее были видны глубокие следы зубов; должно быть, на собаку сзади и справа напала пума и успела укусить ее, прежде чем та вырвалась и убежала.

За этим последовали интересные события, в конце концов приведшие к встрече с пумой.

Однажды — буря все еще не начиналась — я вернулся с охоты и застал в своем каноэ Бебкуче.

— Пума голодна и хочет есть тхукахаме, — объяснил он и рассказал, что он шел по берегу реки с луком, высматривая в воде туканаре, и, случайно вернувшись по собственному следу, увидел свежие отпечатки лап пумы. Бебкуче пополз вперед, чтобы дождаться в каноэ меня с ружьем. Весь тот вечер эта пума не выходила у Бебкуче из головы.

В другой раз я спокойно возвращался в лагерь после непродолжительной прогулки в лесу, как вдруг увидел наставленное на меня дуло его винтовки.

— Почему ты шумишь так, словно ходит пума? — возмущенно спросил он и, видя мое удивление, добавил: — Я слышу, где-то близко разговаривает пума.

Вокруг гамаков Бебкуче разложил сухие банановые листья, чтобы мы проснулись от звука шагов пумы.

На другое утро я понес нашим рубщикам рыбу и дичь. У меня была и новость для Орландо, которую я услышал по радио. Его друг, поддерживавший идею создания Национального парка[36], победил на выборах в штате Сан-Паулу.

Часа два-три спустя я заметил, как слева от просеки мелькнуло что-то белое. Я стал всматриваться в густой кустарник и через некоторое время увидел белую, слегка шевелящуюся грудь птицы. Судя по высоте ее плеч, это мог быть хохлатый индюк. Я выстрелил, но, продравшись сквозь кусты, обнаружил огромную птицу, похожую на орла, с размахом крыльев не меньше шести футов и роскошным, блестящим белоснежным оперением. Это был королевский гриф. В Шингу они редки, но довольно часто встречаются севернее, в скотоводческих районах, где вампиры по ночам кусают животных и слизывают текущую из раны кровь. Таким образом от летучих мышей быки заражаются бешенством. Бык, шатаясь, бродит по равнине, преследуемый грифами, пока не падает замертво. Грифы набрасываются на падаль, но вот их король медленно снижается, оттесняя остальных птиц, которые дерутся друг с другом и рвут на части тело быка. Царственный белый вожак неторопливо приближается, и его черные, более мелкие подданные почтительно отступают. Он трапезничает один и иногда настолько глубоко залезает в брюхо быка, что вылезает окровавленный с головы до ног. Я впервые видел королевского грифа так близко, и меня поразил контраст между его белоснежным оперением и верхней частью его. тела: голова и шея были совершенно голые, и, хотя они лоснились на солнце, на них видны были оранжевые, пурпурные и алые клочья гниющего мяса. Они означали смерть. Более мерзкого зрелища я в лесу не видел, и меня чуть не стошнило.

Тут же было и то, что привлекло сюда грифа — остатки недавно убитой, средних размеров сурукуку. Крупные экземпляры этого вида змей достигают шести футов в длину и имеют голову толщиною с человеческую ногу; яд ее убивает жертву быстрее, чем яд любой другой змеи в джунглях. Это единственная в Амазонии змея, которая сама нападает на человека, и кабокло утверждают, что она может передвигаться со скоростью бегущего оленя. Позже я узнал, что на эту змею наткнулся Сержио, идя ночью по тропе с фонарем. Его счастье, что он успел вовремя выстрелить.

На следующее утро идти за дичью было не нужно. У меня было мало патронов для ружья 12-го калибра, и я решил походить просто так с ружьем 20-го калибра, которое мне дали взаймы.

Я вышел на рассвете. Ниже по реке от основного лагеря, там, куда два дня назад ходил Бебкуче, начинался длинный овраг. Он тянулся параллельно берегу, идти по нему было легко. Я уже несколько месяцев охотился в лесу и, уверовав в свою опытность, шел смело, не осторожничая. Я не столько следил за джунглями, сколько за своими башмаками — они совершенно разваливались, хоть я и связал их лианами. Я всячески вилял, согнувшись в три погибели, среди кустов, лишь бы совсем не разорвать мою видавшую виды рубашку. Брюки на мне держались при помощи кожаного ремешка от бинокля, патроны позвякивали в единственном уцелевшем кармане штанов.

Я то и дело брал вправо и, как кролик, высунув голову из кустов, всматривался в черный вал туч на востоке, за которым скрывалось солнце. Ветер поднял на реке волны и гнал их к берегу, деревья со стоном кренились к земле. Птицы умолкли. По ту сторону реки собиралась гроза, она надвигалась с вышины и должна была вот-вот разразиться.

Через некоторое время я услышал какое-то испуганное сопение, словно человек фыркал носом. Значит, поблизости находится стадо кайтиту (маленьких лесных свиней)[37]. Они шумно возились по ту сторону плотной стены из терновника метрах в пятидесяти от меня, и я был почти уверен, что они меня не заметили, так как ветер дул в мою сторону. Случай был подходящий, но я им не воспользовался. Из ружья 20-го калибра, заряженного дробью для охоты на птиц, бессмысленно стрелять по свиньям. Я пошел дальше и вскоре уже подкрадывался к стае птиц жакубим, сидевшей на высоченных деревьях — пожалуй, самых громадных из всех, какие я видел в Шингу. Самые низкие их ветви были ярдах в тридцати от земли.

Я выстрелил. Одна из птиц, лениво вспорхнув, улетела. Через несколько минут я выстрелил снова. Улетела еще одна птица. Безрезультатным был и третий выстрел. После четвертого выстрела — они отмечали мой путь по оврагу — я решил, что либо заряды слишком слабы, чтобы с такого расстояния пробить крыло птицы, либо слишком короткий приклад не позволяет мне как следует прицелиться. Я оглянулся, ища, на чем бы испробовать ружье, и чудом, в силу какого-то предчувствия или предупреждения, ниспосланного всевышним, заметил какую-то гибкую золотистую тень, сделавшую два прыжка: она двигалась так быстро, что казалась каким-то мельканием в уголке глаза. Я невольно вскрикнул. Последовал третий прыжок — и я увидел пуму. Еще доля секунды — и она прыгнет мне на плечо. Я снова крикнул, на этот раз уже сознательно, отдавая себе отчет, что именно это мне следует делать.

Почуяв опасность, я сразу стал разворачиваться вместе с ружьем, но зверь двигался столь молниеносно, что к тому времени, когда я повернулся на 180°, он уже застыл на месте в десяти ярдах от меня.

Пума уже явно поняла, что я — не новая разновидность свиньи. Кайтиту и кабаны кричат совсем по-другому. Зверь колебался, не зная, что делать дальше.

Я тоже не знал. Хищник стоял шагах в двенадцати от меня, он был крупнее самой большой собаки, которую я когда-либо видел, но все же поменьше тигра или взрослого леопарда. Мне запомнился еще светло-коричневый цвет пумы и ее застывшая поза, словно она окаменела. Я знал, что как раз такую пуму бразильцы называют рыжевато-коричневой и что она меньше черной и пятнистой. Однако, если верить молве, это самая «боевая» из всех пум, она любопытна, способна на самые неожиданные выходки и очень драчлива.

Некоторое время мы неподвижно стояли друг против друга. Я ничего не мог придумать. Пумы редко убегают от человека — в лесу они чувствуют себя хозяевами. Эта же пума, никогда не видевшая человека, судя по всему, была совсем не склонна отступить. «Уползти!» — прежде всего пришло мне в голову. Но отступать было некуда — позади была река. Если бы я двинулся вправо или влево, пума могла бы подкрасться, прячась за гребнем оврага. С другой стороны, если бы мне вздумалось выстрелить ей в сердце и мелкая дробь, которой было заряжено ружье, не сделала бы свое дело, мне пришлось бы иметь дело с раненой пумой. В джунглях нет более страшного противника, чем разъяренная пума, а мои руки и так тряслись нервной дрожью. Убить пуму легко, рассказывали мне потом индейцы. Я узнал, что если пума не напала с первого прыжка, человек может считать себя в полной безопасности. Оказавшись с человеком лицом к лицу, зверь начинает медленно приближаться к нему и, как бы играя, роет лапой землю. Молниеносен лишь ее первый выпад, но она больше не повторяет его. Так как другие естественные противники пумы начинают борьбу с прыжка или нападения, пума не подозревает, какая смертельная сила таится в боевой дубинке, зажатой в вытянутой руке человека. Если бы я не убил пуму выстрелом, я мог бы сделать это прикладом. «Бей пуму по носу. Бум! Нос мягкий. Ружье твердое. Пума спит», — учил меня позже Бебкуче. Однако в тот момент, не зная всего этого, я решил выстрелить ей в морду. Если боль ослепит пуму — быть может, она убежит.

Я приложил ружье к плечу. Это, казалось, не смутило пуму. Я прищурил глаз. На пуму мой пристальный взгляд не произвел никакого впечатления. Я спустил курок — пума исчезла.

Прошло секунд сорок, прежде чем я при помощи мачете вытащил отсыревший патрон. Затем я стал пробираться вдоль берега, с опаской оглядываясь вокруг, и через несколько минут услышал хриплые вопли, походившие на стоны агонизирующего человека. Звуки доносились из леса справа от меня — похоже, зверь уходит к юго-западу.

Я поспешил обратно в лагерь и вернулся со своим ружьем 12-го калибра, заряженным патронами для охоты на крупного зверя, — я хотел избавить животное от бессмысленных мучений. Меня сопровождал Бебкуче. Он шел, пристально всматриваясь в следы. Судя по всему, пума выслеживала свинью, и, забыв об осторожности, я едва не наткнулся на нее.

Мы ходили около часу, как вдруг хляби небесные разверзлись. Над джунглями разразился ураган, и шатер леса у нас над головой, казавшийся прочным, как купол собора святого Павла, заколебался, словно началось землетрясение. Гнилые деревья, неподвижно стоявшие больше пяти месяцев, с треском падали на землю; щепки, листья, ветви и целые стволы летели во все стороны, раскачивались в воздухе лианы. Мы словно попали в бомбежку, и вокруг нас рушились небоскребы.

День обратился в ночь. Затем последовало несколько ослепительных вспышек молнии, канонада взрывов, и снова стало светло, как днем. Сначала сквозь просвет в листве мы увидели, как в одном месте небо словно прорвалось, затем, будто в цепной реакции, прорвались одно за другим все облака. У наших ног падали огромные куски деревьев, лианы со свистом рассекали воздух; нас охватил ужас. Как готовые на смерть солдаты, мы ринулись сквозь заслон напрямик в лагерь.

Оставшиеся там люди отчаянно пытались спасти лодки. Могучие волны швыряли их о берег. В двух ярдах от моего гамака на землю рухнул ствол дерева. Пошел дождь. Он хлестал сплошными потоками, словно великий первобытный лес Шингу признавал лишь то, что было под стать его свирепой силе. Крышу из банановых листьев прорвало, пол хижины обратился в реку, а стены ее — в пороги ревущего водопада. Костер залило, кастрюля с мясом и рисом до краев наполнилась водой. Люди дрожали и жались друг к другу, стараясь не замечать того, что происходит вокруг.

— Дьявольский дождь! — крикнул один из кабокло. — В наказание за то, что мы забыли обычаи наших предков…

Присев возле Бебкуче под остатками нашего жалкого крова из банановых листьев, я ждал, когда пронесется ураган. Мне, как на блюдечке, преподнесли пуму, а я?

— Адриано только играет с пумой, — говорил Бебкуче. — Адриано играет, как ребенок, — хохотал он, снова и снова повторяя шутку. Привычка индейцев без конца повторять одно и то же подчас весьма действует на нервы.

— Бебкуче, а почему пума была зла на меня? — спросил я, желая переменить разговор, хотя эту историю я уже слышал.

— А ты не понимаешь?

— Нет, Бебкуче, не понимаю.

— Тогда я тебе расскажу, и ты поймешь.

Как и многие легенды тхукахаме, эта легенда начиналась традиционно: «Много-много времени тому назад, когда индейцы жили на небесах…» Затем один из индейцев обнаружил нору, вырытую броненосцем[38], и сквозь нее увидел зеленые равнины и заросли джунглей.

«Тхукахаме сделали из лиан веревку, как я тебе показывал, и многие спустились в джунгли вместе с женами, детьми и родителями. Потом злые индейцы оборвали веревку, и тхукахаме не могли уже вернуться обратно. Они остались здесь. В то время, давным-давно, у них не было огня». Бебкуче сделал паузу, чтобы подчеркнуть, что жизнь их была крайне примитивной и мало чем отличалась от жизни животных.

Потом, когда сыновья этих людей уже давно умерли, один из тхукахаме ушел в лес со своей красивой женщиной и провел там один, два, три, четыре, пять лун. Затем пришел его свояк и спросил: «Хочешь макао для головного убора?»

— Да, — сказал индеец, — хочу, чтобы макао сделал меня красивым.

— Тогда иди со мной, — и свояк поставил дерево (Бебкуче имел в виду деревце с обрубленными ветками, по которому можно взбираться, как по лестнице); индеец влез на скалу и поймал макао.

— Брось мне макао, — сказал свояк.

— Нет, — ответил индеец и бросил вниз камень, который ударил свояка по руке. Свояк сильно закричал, очень разозлился и убрал дерево, и индеец не смог спуститься вниз.

— Так, Адриано, индеец сидел на высокой скале и стал очень тонким. Прошло много дней, пришла пума, которая охотилась с луком и стрелами и убила тапира. Она увидела тень индейца и попробовала схватить ее. Подпрыгнула раз и попробовала схватить. Подпрыгнула другой, потом положила тапира на землю и посмотрела вверх.

— Сойди вниз, — сказала пума. — Я накормлю тебя мясом тапира.

Но индеец боялся.

— Я боюсь тебя, — сказал он.

— Не бойся, — отвечала пума. — Я люблю тебя. Брось мне твоего макао.

Индеец бросил ей макао, и она съела его. Тогда индеец еще больше испугался.

— Иди сюда, — сказала пума. — Я люблю тебя.

Индеец сошел и направился к дому пумы. Пума дала ему оленя, свинью, тапира и муравьеда, чтобы он их ел. У них был огонь, и женщина-пума варила пищу.

Через месяц женщина-пума сказала: «Я не люблю тебя, индеец. Ты ешь оленя, свинью, тапира и муравьеда, а не работаешь. Уходи».

И вот индеец пошел к пуме после охоты, и они вместе плавали в реке. Индеец рассказал пуме, как женщина-пума разозлилась на него. Пума сказала: «Я больше не люблю женщину-пуму. Можешь убить ее. Пойди в лес и сделай лук».

Тогда индеец сделал лук и одну прямую стрелу. Утром, когда пума ушла на охоту, женщина-пума проснулась злая. «Ты ешь оленя и свинью, тапира и муравьеда, а не работаешь», — сказала она. Тогда индеец взял лук и выстрелил ей прямо в грудь. Потом он взял корзину, положил туда оленя и свинью и вернулся в свою деревню.

Индеец проспал ночь в доме своей матери, а потом сказал ей: «Ты женщина тхукахаме, а у тебя нет огня. У женщины-пумы есть огонь. Он очень красивый. — Он согревает меня и варит мясо». Он поговорил со многими мужчинами тхукахаме, и все они пошли к дому пумы и украли огонь.

— Вот почему, — закончил Бебкуче, — пума зла на людей.

Глава XVI ПОСЛЕДНЕЕ ЭЛЬДОРАДО

Большую часть сентября и октябрь мы провели в джунглях, прокладывая тропу к центру Бразилии. Ярд за ярдом продвигались мы все дальше к западу, и каждое утро я уходил охотиться в новые места, надеясь найти озеро или холм — так надоело мне однообразие тропического леса. Джунгли неизменно встречали нас сыростью и грязью. Растения, сдаваясь под натиском мачете, казалось, с удвоенной быстротой росли над нами, под нами и вокруг нас. Деревья обволакивали нас, как сам воздух. Непрерывно, словно шум городского транспорта, капала с листьев вода… Солнце мы видели редко, нас одолевали москиты, и, в отличие от конкистадоров или первооткрывателей, никакая великая цель не вдохновляла нас на еще большие усилия. Альпинист с вершины горы созерцает прекрасную панораму, нас же в центре Бразилии ждали одни лишь деревья. Писарро, Орельяна и Кортес[39] шли вперед в надежде, что их мечты станут явью, нашей же целью было развеять последнюю великую легенду. Мы просто выполняли свою задачу.

Однажды ночью мы качались в гамаках, и я стал размышлять о значении нашего путешествия, о том, что на нашей планете всегда были не нанесенные на карту земли, с которыми человек связывал свои несбыточные мечты. Несколько квадратных дюймов белых пятен на карте человеческое воображение населило затерянными городами, живыми динозаврами и горами золота. А может, они действительно там есть? Мы были призваны, развеять эту легенду. Мы наносили в лесу поражения крупнейшему из оставшихся на земле белых пятен и величайшей химере из всех когда-либо существовавших: Смерть джунглям. Смерть легенде. Смерть. Слово это, казалось, звучало на всем протяжении нашего пути — смерть последнему Эльдорадо. Я провел по телу рукой: в тот день я снял с себя 168 клещей; за многие месяцы пребывания в джунглях это движение стало инстинктивным и не прерывало ход мыслей.

В ту ночь мне думалось, что начиная с Колумба и Генриха Мореплавателя люди стремились разбить фантастические представления средневековых мечтателей о нашей земле. Прекрасная легенда об Атлантиде была уничтожена Диасом, миф о Северо-западном проходе развеяли последователи Гудзона. Капитан Джемс Кук установил действительные размеры Terra Incognita Australis, а Стэнли и Ливингстон положили конец разговорам о копях царя Соломона и Джоне Престере[40]. Год за годом представления о мире все больше приходили в соответствие с реальностью, и даже такие магические названия, как Самарканд или запретный город Лхаса[41], лишились романтического ореола. На земле не осталось ничего неизведанного, кроме одной большой области, дававшей пищу воображению: леса Амазонии, страна Эльдорадо[42].

Почему, дивился я, с этими гнетущими джунглями связано столько легенд и химер? Уж не потому ли, что это самая труднодоступная область на земле? Быть может. Или потому, что только тут европейцы нашли неведомые цивилизации, накопившие несметные богатства? Возможно. Кортес захватил в плен Монтесуму[43] в городе похожих на пирамиды дворцов, обагренных кровью человеческих жертв. Писарро видел вымощенный камнем зал, полный золота — выкуп за правителя инков.

Не удивительно, что Амазония стала колыбелью легенд и на протяжении четырех столетий люди искали здесь страну Эльдорадо — близкую родственницу городов инков.

«Маноа, столица Гвианы, которую испанцы называют Эльдорадо, по своему величию, богатству и прекрасному местоположению намного превосходит любой город мира», — повторял я в тиши строки Рэли[44]. Империя муз. Столица омагуа. Город амазонок. Я медленно произносил эти слова, как и подобает произносить названия легенд, сведших в могилу десять тысяч человек. Амброзио де Альфингер, Бартоломе Сайлер, Георг фон Шпайер, Себастьян де Белалкасар, Николас Фе-дерманн, Филип фон Гутен, Педро де Урсуа, братья Кесада, Беррио, Николас Мартинес, Винсенте де ла Фуэнте[45]. Эти люди предстают перед нами в сомнительном ореоле пиратской славы. Полковник Перси Гаррисон Фосетт. Его имя тоже поражало воображение — он был последним из великих мечтателей, ушедших в джунгли на поиски сказочных городов. Фосетт пришел в страну Шингу, и каменная башня, первая цель его путешествия, находилась на карте почти в том самом месте, где расположился теперь наш лагерь. Это было в 1925 году. В то время еще не были открыты дороги Новой Гвинеи, водоразделы на границе Венесуэлы и Гвианы, долины Юнани и Тибета, но это были лишь небольшие участки земной поверхности. В остальном свет был уже исследован. И нигде на всем земном шаре, кроме Шингу, не могла укрываться затерянная цивилизация. Исчезновение Фосетта лишь придало загадке трагический колорит.

Но уже недалек тот день, когда мачете вырубят последние метры семнадцатикилометровой просеки, и этот день будет апогеем пятнадцатилетней эпопеи братьев Вильяс. Он сотрет на карте последнее белое пятно и нанесет окончательный удар великой химере прошлого. Лес будет побежден, и отныне в мире не останется места ни для Фосеттов, ни для Эльдорадо. Неисследованные места и затерянные племена по-прежнему останутся во владениях Орландо, но своим путешествием мы докажем, что любое из этих мест можно исследовать силами одной экспедиции и что изоляция индейцев — это результат сознательной политики, а не следствие недоступности этих краев. Прорубая дорогу к пункту, выбранному математиками в Рио-де-Жанейро, мы тем самым докажем, что джунгли не в состоянии утаить что-либо от бразильского народа. Крепость Амазонии должна сдаться, и великим девственным лесам, бросавшим вызов человеку дольше, чем Гималаи, Антарктика и Сахара, подобно всем этим областям, предстоит покориться цивилизации. Меня эта мысль не вдохновляла. Я тихонько качнул свой гамак и спустя несколько минут уснул, убаюканный жужжанием москитов за противомоскитной сеткой.

В полночь пошел дождь. Мы все перебрались в хижину и улеглись на полу.

На следующий день сразу же после завтрака по просеке в лагерь прибыл Клаудио Вильяс Боас. Он появился совершенно неожиданно, пройдя пешком от берега реки. Выглядел он усталым и измученным. Путь от деревни журуна, на который основной отряд, передвигавшийся на моторных лодках, потратил два дня, он с двумя индейцами проделал на каноэ за два с половиной дня. Они плыли днем и ночью.

Вместо приветствия бледный, осунувшийся Клаудио схватил и стал ощипывать индейку, которую я только что принес.

— Плохи дела, Адриано. Журуна перезаразились гриппом.

С каждой его фразой с индейки слетали перья.

— У четверых воспаление легких. Один харкает кровью. Я очень этим обеспокоен. Понадобится весь пенициллин и витамин С, который я смогу взять у вас.

Через полчаса индейка была сварена и разодрана на куски. Затем Клаудио и его провожатые отправились в обратный путь, забрав лекарства и подвесной мотор. Жорже поехал с ними в качестве механика.

Через несколько дней Пиони, Жозе и я последовали за ними в алюминиевой лодке. Самолет Центрального бразильского фонда, который мы так долго ждали, пролетел наконец вдоль Шингу, нашел нас по лодкам, причаленным у основного лагеря, и сбросил записку. Через десять дней нам назначалась встреча в Диауаруме.

Нас послали вверх по реке; до встречи с самолетом мы должны были помогать Клаудио лечить журуна.

Путешествие было долгое и опасное. Сильный ветер так и норовил вышвырнуть нас из лодки на съедение пирайям, и в деревню мы приехали вымотанные и насквозь промокшие. И все же я был пронизан ощущением величия природы — беспредельного водного пространства, горячих песков, безграничного небосвода и земли, гордой своим необъятным одиночеством. Всему этому мрачная, убогая лачуга Клаудио, в которой разместился лазарет, являла жуткий контраст. В запущенной хижине висели грязные гамаки. Старая печурка, сооруженная из жестяной коробки, бросала на стены слабые блики пламени. В грязных гамаках лежали в грязных одеждах больные кайяби, всем своим видом показывая, что они больны; от их звериной жизнестойкости, которая придавала им столько благородства, не осталось и следа. На полу в беспорядке валялись луки, дрова, кастрюли, остатки пищи.

К нам подошел Клаудио, весь грязный и до того отощавший, что одежда на нем висела мешком. Он с радостью схватил птицу жакубим, которую мы подстрелили по дороге. «Хорошо, сгодится на завтрак».

Я сосчитал людей. Один, два, три… пятнадцать — а птица была не больше курицы.

Немного погодя, когда все мы уже лежали в гамаках, Клаудио рассказал нам, что у журуна и кайяби дела плохи: большинство людей больны гриппом, некому охотиться, некому съездить в каноэ на плантацию за продовольствием. Он собрал всех кайяби с Манисауа-Миссу в одну хижину; журуна занимали неподалеку три других. Сам он ежедневно совершал обходы, делая уколы и давая индейцам витамин С, но все остальное время неотлучно находился при больных, У всех, кто болел воспалением легких, кризис уже прошел. Но, несмотря на все предупреждения и повышенную температуру, индеец мог в любое время дня и ночи отправиться к реке, чтобы охладить в воде горящее тело, и тогда все начиналось сначала.

Следующие четыре дня я почти непрерывно охотился. По ночам не переставая шел дождь; на рассвете, среди отвратительной мокроты, мы отправились в путь. Взмах веслом, снова взмах и снова. Путь предстоял долгий, и я не делал энергичных движений веслом, а лишь слегка выносил его немного дальше колен, торчавших над невысокими краями каноэ. Я сидел, поджав ноги, на узком дне, позади меня сидел Сирири, воин журуна. Когда я впервые пришел к ним в деревню, мы пошли с ним на охоту, и я знал его не хуже Калуаны.

Однажды утром, когда мы подъехали к берегу, Сирири взял топор, чтобы вырубать мед из ульев диких пчел, а я отправился искать дичь. Дождь шумно барабанил по листве деревьев, и это было все равно что охотиться среди дымовой завесы. Я не мог услышать ни крика, ни движения своей жертвы, а она не могла услышать меня. По этой причине я упустил тапира — ценнейшую добычу, которую можно было бы принести в деревню.

Как-то раз я до полночи прождал его, вися в гамаке между ветвями в сорока футах от земли. Совершенно случайно — так встречаются два корабля в тумане — я увидел его огромную тень, двигавшуюся среди других теней в двадцати ярдах от меня. Лишь когда она исчезла за серой завесой дождя, я выстрелил в отчаянной надежде перебить зверю сухожилия задних лап, но промахнулся. Позже Сирири наткнулся на стаю индеек. Птицы закричали, заметались, и в поднявшемся переполохе Сирири подстрелил двух, а я шестерых индеек. Распределив их между жителями деревни, мы на время решили проблему питания.

Журуна поправлялись, и хлопоты доставляли нам теперь в основном кайяби. Они недолюбливали журуна и были недовольны тем, что их не отпускают назад в их деревню. Не имея ни малейшего представления о том, как распространяется зараза, они никак не могли взять в толк, зачем их принуждают оставаться здесь. Лишь благодаря многолетней дружбе с ними Клаудио мог заставить их делать то, что они считали бессмысленным и неприятным.

Вначале необходимо было заставить больных с высокой температурой лежать в гамаках и беречься от простуды, а не ходить в ливень на охоту и рыбную ловлю. Но после того как индейцы привыкли к мысли о том, что они больны, ничто не могло заставить их обслуживать себя. Лежа по двое в сдвоенных гамаках, они преспокойно искали клещей в голове друг у друга. С обоих концов из-под одеяла торчали их головы, создавая впечатление, будто в этой индейской хижине стоят причудливые паровые ванны, на двоих. Несколько человек уже выздоравливало, но пищу по-прежнему приходилось готовить нам. Механик Жорже ежедневно три-четыре часа толок кукурузу, превращая ее в мелкую пыль, которую варили в воде. Получалась безвкусная, но съедобная каша. Кайяби не вызывались помочь нам, а приказывать им сделать что-либо было бы нецелесообразно.

Клаудио сказал мне, что эпидемии производят большие опустошения в Шингу, так как приходится бороться не только с болезнью, но и с больными. Если за больным индейцем не присматривать, он не будет лежать спокойно, принимать пищу и, стоит только отвернуться, непременно выплюнет лекарство. Лишь уколы, которые болезненны, связаны с хлопотным процессом стерилизации и сложны сами по себе, внушают индейцам уважение как магическое средство, интересное и в то же время всесильное. Тем не менее все мы чувствовали, как их недовольство волною разливалось, по грязному полу хижины, перехлестывало через ящики, кружило вокруг гамаков и плескалось вокруг нас. Больные кайяби тосковали по дому и, не желая понимать, что мы стараемся для их же пользы, оказывали ребяческое неповиновение своим нянькам.

Это начало раздражать даже Клаудио.

— Вылезай из гамака, — сказал он как-то утром одному из воинов, — если ты был болен несколько дней назад, то еще не значит, что теперь ты не можешь встать и сделать два шага, чтобы взять еду. Сын мой кайяби, неужели ты думаешь, что я все время буду кормить тебя, как мать? — и, повернувшись к нам, воскликнул — Народ мой! О мой народ! Наказание мне с вами!

Где-нибудь в другом месте слова эти прозвучали бы напыщенно, но только не в этой хижине. Здесь недовольство индейцев сочилось, как ядовитый газ, через бездну непонимания, которая пролегала между двумя цивилизациями. Клаудио поступал подобно Флоренсу Найтингейлу, и я бы понял индейцев, если бы он напустил на себя святость и непоколебимую убежденность в божественной правоте своих поступков. Мы всегда благодарны милосердным людям, но в глубине души, под лоском христианства и цивилизации, ненавидим их святость. Однако этот толстяк в грязной, висящей мешком одежде на фоне всего этого убожества производил такое безотрадное впечатление! Он не питал никаких иллюзий и знал, что если и спасет сейчас индейцу жизнь, то через несколько лет индеец все равно погибнет от последствий его же Деятельности. Он не просил ни признания, ни даже помощи… Я не мог бы его ненавидеть. Но, быть может, индейцы смотрели на все иначе. Раньше гордый индеец считал себя властелином леса; теперь он был обязан жизнью чужестранцу. Горько было сознавать это.

Мы со своей стороны хранили молчание, окунувшись в атмосферу безысходности. Мы знали, что нашими стараниями кайяби скорее всего выживут, но это было все равно что выхаживать человека, который совершил попытку к самоубийству и намерен повторить ее, как только поправится. Недовольство и непонимание со стороны индейцев имели гораздо более глубокие причины, чем болезнь. Тут перед нами во всей полноте вырисовывалась проблема вымирания индейской расы. Мы старались помочь им, как могли, и знали, что усилия наши почти наверняка напрасны. Словно врачи в больнице для зачумленных, мы строго выполняли свои обязанности. Это была скучная жизнь. Работа и каменные лица. Сердитые молодые люди и горячие тирады — это возможно только там, где есть надежда.

Через несколько дней эпидемия почти прекратилась, и Клаудио решил на следующее утро обозначить где-нибудь на песчаном берегу в районе основного лагеря посадочную дорожку. Остальные должны были подождать еще день, а потом идти в Диауарум и сообщить летчику о перемене в наших планах.

Вечером, перед тем как расстаться, я принес из джунглей несколько птиц.

— Одну из них, — сказал я, — я убил специально для вас, Клаудио. Возьмите ее на дорогу.

Я глубоко уважал и любил Клаудио за его благородную деятельность по спасению индейцев. Это был один из тех пустяков, которыми я мог помочь ему.

— Нет, Адриано, нет. Оставьте ее себе. Она нужна вам самим.

— Бог с вами, Клаудио! Вы же не можете уйти на несколько дней в джунгли без пищи. Что вы будете есть в пути?

Глупо было говорить это.

— Пища? А зачем мне пища? Пища есть и в лесу. Со мной пойдут два индейца. Они будут Ловить рыбу, а у меня есть револьвер. Бах! — и готово. Как-то раз я шел по лесу двадцать восемь суток, имея при себе лишь ружье. В пути нам часто не хватало еды. Только у Жозе (это был другой Жозе, не тот, что участвовал в нашей экспедиции) не кружилась от голода голова. Все остальные не выдержали. Людям со мной очень трудно. Во время дождя обычно тошнит. Каждый тащит на плечах по шестьдесят фунтов поклажи по тропе к тому месту, где идет рубка. Никаких обедов, и все время дожди. Боже! Какие это были дожди! Дождь идет всю ночь, а укрыться негде. Соорудить хижину из бамбуковых листьев нет времени. А потом работа натощак в грязи. Люди умирали. Одного мучили ужасные боли в желудке, и, прежде чем мы успели достать в лагере лекарства, он скончался. Ты живешь ужасной жизнью, и у тебя нет никакого идеала, который поддерживает тебя, как на войне. Во время дождей самолеты не могут приземляться, и продукты сбрасывают на парашютах. Но мне это не нравится. Военная авиация не бакалейный магазин. Часто бывало так, что только трое оставались на рубке, а четверо отправлялись на охоту. Охотились целый день. Люди говорили, что голод мешает им работать. По утрам им нужен кофе, иначе они падают от головокружения. Посмотри на Клементи. Это, наверное, самый крепкий из всех, кто у меня есть, но стоит ему два дня не поесть — и он никуда не годится. Все люди разные, и надо знать сильные и слабые стороны каждого. Мне, например, пища не нужна. Я могу по нескольку дней обходиться без нее.

Маленький, бледный, одутловатый человек продолжал свой рассказ, и я подумал, что его необычайная выдержка — должно быть, в какой-то степени результат гордости за самого себя. Хотя Клаудио и скромный человек, с ним следует обходиться очень тактично, чтобы не задеть ту основу, на которой покоится эта выдержка.

В конце концов все уладилось — мы сварили птицу и приправили ее рисом. На другой день Клаудио с двумя журуна ушел, захватив ее с собой в котелке, а еще через день Пиони, Жозе и я отправились в алюминиевой лодке вверх по течению к Диауаруму. Мы встретили самолет и сказали пилоту о необходимости сделать посадку на песчаном берегу, самолет взмыл в воздух и взял курс на север.

Мы ждали целые сутки. Самолет все не возвращался. Тогда мы решили, что произошла авария, и отправились на поиски.

Проходили часы, подвесной мотор гудел и фыркал, а мы тревожно всматривались в джунгли, тянувшиеся по обоим берегам реки.

Наконец мы добрались до деревни журуна. Пока мы размышляли, можно ли взять на буксир каноэ с кайяби, которые уже выздоровели, и провезти их часть пути вверх по Манисауа-Миссу, послышался шум мотора. Самолет летел на восток.

— Пилот, — сказал Жозе, — должно быть, повредил шасси при посадке. Теперь он починил его и летит домой.

Журуна что-то весело прокричали. Солнце вышло из-за туч, и, казалось, теперь все было в порядке. Эпидемия не унесла ни одной жизни; самолет цел.

Но шум моторов самолета напомнил нам печальный факт. Остановившись на несколько минут в Диауаруме, летчик сказал нам, что в Васконселосе снова вспыхнула эпидемия гриппа, и рабочие в отчаянии. Грипп уже унес первые жертвы. Среди них был один аветиец и вождь куйкуру.

Четырнадцатого октября не произошло ничего особенного, лишь два усталых рубщика очистили от зарослей семидесятый метр после семнадцатого километра и достигли географического центра Бразилии. Руки у них были в волдырях. Вокруг не было ничего, кроме деревьев.

В этот момент я ехал по реке, возвращаясь из деревни журуна, но позже узнал, что бригада рубщиков собралась в джунглях поговорить об успешном окончании работы. Люди безучастно смотрели на окружавшие их деревья и растения — им пришлось столько работать, чтобы добраться сюда. Орландо сказал, что джунгли тут очень густые и их небольшой группе не под силу вырубить тысячеметровую посадочную площадку. Он решил сделать здесь лишь росчисть размером 100 × 50 метров. Она будет видна с воздуха лет пять, если не больше. Затем экспедиции придется выжечь посадочную площадку километрах в пятидесяти к северу, на обширной равнине, которую обнаружили с самолета. Она станет базой для следующей, более многочисленной бригады рубщиков.

Усталые люди вновь принялись за работу. Два дня потратили на расчистку площадки, и справа от центра ее осталось лишь огромное дерево жатоба. Мы прибили к нему куски жести, а рядом вогнали в землю столб, на котором значилось, что тут находится географический центр Бразилии. Кто-то предложил также закопать в землю бутылку с запиской, перечисляющей имена всех участников экспедиции. Затем партия стала собираться в обратный путь.

Я повстречал их на следующий день, когда шел по просеке из основного лагеря. Быть может, оттого, что я провел несколько дней на широкой реке, где свет солнца резок, лица рубщиков показались мне болезненно-желтыми. Все они были грязные и потные. Циновки и котелки, которые они несли, вряд ли можно было назвать имуществом. Я добрался до центра и обнаружил на земле под навесом из банановых листьев Сержио и Жорже. В тот вечер мы пообедали птицами, подстреленными мною и ими. Потом Сержио разрядил в жатобу свой револьвер.

— Зачем ты это, Сержио?

— Не знаю.

Мы сделали несколько снимков, чтобы запечатлеть это историческое место. Оно выглядело так, словно в покрове леса проделала дырку бомба. На следующее утро мы отправились назад, к основному лагерю. Сержио шел медленно — башмаки его были изодраны в клочья.

В последующие два дня ничего особенного не произошло. Шел дождь, и мы почти не вылезали из гамаков.

— Прогресс. Прогресс. Прогресс, — говорил Клаудио, ни к кому не обращаясь. — Мы — символ прогресса. Наш президент Кубичек построил нашу столицу Бразилиа на краю величайшего в мире леса. Мы, его солдаты, донесли прогресс до сердца леса. Прогресс. Прогресс. Уф!

Незадолго до начала экспедиции к центру Бразилии я побывал в новой столице и видел здания, построенные Нимейером, одним из крупнейших архитекторов современности. Мне показали новый Дворец президента — величественное современное здание с бассейном для плавания и кинотеатром, сочетание стекла и бетона. Здание палат ассамблеи было запроектировано в форме полушарий.

Часовня президента по проекту была такой сложной конической формы, что, прежде чем стали возводить само бетонное сооружение, построили в натуральную величину его деревянный макет, и я его видел… Современный отель и ночной клуб со всеми новейшими удобствами. Когда предприимчивая рекламная фирма подарила президенту слона, он заложил зоологический сад. И хотя я посетил Бразилиа, когда ее только начинали строить, чувствовалось, что город этот уже стал стимулом развития страны. Один американец, имевший ранчо неподалеку от Бразилиа, сказал мне, что принадлежащие ему 60 тысяч акров земли, которые десять лет тому назад стоили два миллиона американских долларов, теперь можно продать в Европе или Америке за 14 миллионов долларов.

— Так вы продаете землю иностранцам? — заметил я.

— Меня не интересует, кому я ее продам. Меня интересует, за сколько я ее продам, — возразил он.

— Вытекает ли прогресс как следствие из богатства? — спросил Клаудио в тот день, когда мы достигли географического центра. — Или мы добьемся чего-то более реального, если хотя бы одно племя, пусть даже ненадолго, перестанет вымирать? Это было бы действительно достижением и для вас, и для меня, и для всех цивилизованных людей.

Чтобы услышать оригинальное мнение по этому поводу, я пошел к Рауни и спросил его, что мы делали в джунглях все это время. Тхукахаме ответил не сразу.

— Может быть, караиба, — сказал он наконец, — когда-то давно жили здесь и что-то потеряли, а теперь пришли отыскать. Но наверняка я не знаю, наверное, это было очень давно, еще до рождения моего отца.

Глава XVII ОТ ПОРОГОВ ВНИЗ ПО РЕКЕ

Прошло еще несколько дней, и четыре лодки, в которых разместились участники экспедиции, доплыли до водопада Мартинс.

— Послушай, — сказал Рауни, — бешеная вода.

Вскоре Сержио вывел лодку на спокойную воду. Река текла мимо плоских камней, которые словно образовали набережную, и Орландо звал это место Портом тхукахаме.

Пока лодки причаливали, я осматривал окрестности.

К востоку и западу виднелись первые два холма области Шингу, словно сама природа поставила по обе стороны реки часовых, и я вспомнил, что начиная от этих порогов наносная речная долина резко меняет свой характер. На сотни миль к югу в направлении Вас-конселоса тянется ровное плато, река вьется между песчаными берегами, и нигде не видно скал, но у водопада Мартинс река входит в гористую страну, срывается с плато северного Мату-Гросу и впадает в бассейн Амазонки. Река бурлит на порогах, меняет цвет от безмятежно зеленого до угрожающе серого. Песчаные берега уступают место каменным плитам. Здесь северная граница «Куябы Орландо». Длинная цепь порогов и водопадов служит барьером, ограждающим Шингу, и поэтому до недавнего времени река эта оставалась единственным неисследованным притоком Амазонки.

— Я играл здесь ребенком, — сказал Рауни. — Отец ловил рыбу, мать собирала бананы, а мы с братишками играли у воды.

Оказалось, в нескольких минутах ходьбы от места нашей высадки есть росчисть, где стоит деревушка и расположена банановая плантация. Если пойти по тропе на запад от этой деревушки, за два дня можно добраться до оплота тхукахаме.

Рауни и Бебкуче пошли на разведку.

Через час они вернулись. Их грубые первобытные лица были необычайно угрюмы. Они принесли плохую весть. Деревня была пуста. Ее давно оставили, а тропа к основному поселению заросла. Пришлось держать совет. По мнению братьев Вильяс, тот факт, что «порт» заброшен, означал лишь, что главную деревню, которая расположена глубоко в джунглях, оставили в результате очередной вспышки межплеменных распрей; Орландо добавил, что тхукахаме почти непрерывно то замирялись — и это было для них благотворно, — то вновь начинали кровопролитные распри. Люди, с которыми мы хотели вступить в контакт, могли быть рассеяны на территории, равной по площади зоне действия водородной бомбы.

Посовещавшись, мы решили ехать дальше вниз по реке, чтобы дать возможность Франклину завершить геологическую съемку, а затем искать в джунглях тхукахаме, пока хватит продовольствия. Устроив временный склад и сложив на нем большую часть припасов и снаряжения, мы на следующий день взяли путь на север.

Перед нами была спокойная водная гладь, как вдруг все исчезло. Послышался рев воды. Он все время усиливался. Наши лодки заскользили быстрее.

— Ничего страшного, — сказал Орландо, ни к кому не обращаясь. — Мы с Клаудио спускались через пороги и раньше, а журуна всю жизнь плавают здесь на своих каноэ.

Наш караван несся вперед, небо заволокли тучи. У руля нашей лодки сидел Сержио, лоцман — индеец журуна Питсакар — стоял на носу. Указывая то влево, то вправо, он помогал нам лавировать между камнями. Орландо и Клаудио, казалось, нисколько не беспокоились.

— Туда! — кричал Орландо. — Вон к тому камню! Нужно осмотреть водопад. — Лодка устремилась к груде камней у края пропасти, где река, совершая прыжок, исчезала. От стремительного потока нас отделяла полоса спокойной воды, и Орландо с Клаудио стали обсуждать, как ехать дальше, показывая на возможные проходы между скалами и бурлящей водой.

Грозная картина порогов была отлично видна с нашего места. Почти под нами вода с шумом низвергалась с каменного выступа и с грохотом устремлялась вниз, прыгая по каменным ступеням, и лишь в 600 ярдах ниже постепенно успокаивалась. Водопад выглядел цепью гигантских террас, погруженных в море и бичуемых зимним штормом. Ширина реки тут всего полмили, течение загромождают скалы и островки. Во всем Шингу не найдется более захватывающего зрелища. В воздухе стоял гул, река резвилась, как уличный мальчишка. Но сосредоточиться на созерцании красот было нелегко. Я со страхом рисовал в своем воображении, как наши тяжелые каноэ и неуклюжие лодки будут вести себя, когда им придется прыгать среди скал и пены, приспосабливаясь к резким переменам в настроении реки.

Через пятнадцать минут мы уже мчались вниз. Сержио решил двигаться по диагонали через стремительно летящий поток. Питсакар на носу скомандовал влево.

— Влево! — передавая команду, закричал Франклин, сидевший посреди лодки. — Питсакар показал влево!

— Влево, — сказал сидевший на корме Клаудио, желая придать вес этому распоряжению, — Питсакар показал влево.

— Вы говорите влево? — вежливо осведомился Сержио.

— Влево, — показал Питсакар.

— Влево, — сказал Франклин.

— Влево! — приказал Клаудио.

Мы взяли влево. Лодка стремительно понеслась под уклон, зеленая гладь внезапно исчезла, ослепительной белизной засверкала пена.

— Выключай мотор! — крикнул Орландо. — Впереди скалы!

— Вправо! — показал Питсакар.

— Вправо! — закричал Франклин.

— Мне кажется, незачем выключать мотор, — сказал Клаудио. — Я помню, в прошлом году, когда…

— Что вы сказали? — прокричал Сержио, стоя у руля.

— Вправо!

— Выключай!

— Не выключай!

Мы мчались вперед. Водопад приближался. Он был огромный и бешено ревел. Резко повернувшись, Орландо выключил мотор.

— Я совсем не уверен, что следовало это делать, — произнес Клаудио. Он, видно, не прочь был порассуждать. — Помнится, в позапрошлом году…

Орландо спрыгнул в воду, Питсакар за ним, и скоро все мы уже были по грудь в бурлящей пене, держась за лодки. Нас отчаянно кусали миллионы пиуме, поэтому было совсем неразумно снимать рубашки и брюки, если бы мы захотели уменьшить сопротивление потоку. Обойтись без башмаков тоже было невозможно — ступая по острым камням, мы бы ободрали в кровь ноги.

Люди кричали, противоборствуя течению. Орландо приказал оставить здесь лодку и два каноэ под присмотром трех человек. Они укрылись за выступающими из воды скалами, создававшими нечто вроде вакуума между течениями. Остальные должны были идти вперед с первой лодкой.

Клементи и Жорже стали сзади на скалах, им бросили веревки, а остальные. взялись за края лодки. С каждым шагом кто-нибудь оступался. Если бы не держаться за лодку, нас снесло бы течением, но лодка и веревки обеспечивали безопасность и позволили нам продвинуться к самому краю порога, хотя и с великим трудом. Дно лодки заскребло о каменное русло, вода, пенясь, неслась мимо бортов. Мало-помалу, суетясь и крича, мы спустили лодку вниз; веревки дрожали от напряжения. Затем Питсакар провел лодку по спокойной воде к следующему порогу.

Через час с четвертью мы прошли всю лестницу порогов, и таким образом спуск закончился. Один раз я оступился, и меня, как пробку в унитазе, потащило течением. Я кувыркался в воде и захлебывался, но, вспомнив, как поступали в подобных случаях другие, перестал барахтаться и, лавируя, сумел добраться до спокойного участка реки в пятидесяти ярдах вниз по течению. Индейцы ликовали и просили меня проделать все еще раз. Рауни пытался бить копьем рыб в тихих заводях.

Часа через три-четыре мы уже спускали через пороги третью лодку.

Внезапно Клаудио заставил меня обернуться. По пенистым гребням порогов невероятно быстро с шипением мчалось небольшое каноэ, в котором стояли двое индейцев журуна. Каноэ это напоминало гавайскую лодку, которая на гребне прибоя мчится к Гонолулу. Стоявшие в лодке индейцы поочередно опускали в воду весла, каждый раз проводя свою скорлупку в каких-нибудь миллиметрах от смертносных камней.

За несколько секунд они пролетели роковые 600 ярдов и плыли уже по успокоившейся Шингу. Это было непостижимо.

— С журуна ничего не случается, — сказал Клаудио. Вода текла с него ручьями. — Они знают пороги как свои пять пальцев. Но однажды я отправился по реке с тхукахаме, они никогда не плавали в каноэ, этому научили их мы с Орландо. Они встали в лодке во весь рост, и я спросил их, очень ли злое течение. «Еще злее, чем пума!» — ответили они, зычно крикнули, и мы пронеслись через пороги.

— Может, так оно и лучше, — заключил Клаудио, когда мы ступили на берег. — Ведь в случае чего, Адриано, всегда можно сделать каноэ из коры.

Вечером мы сидели у костров, пытаясь, несмотря на сильный дождь, высушить одежду. А на рассвете быстро снялись с места и продолжали свой путь. Через два дня, миновав несколько порогов, мы причалили к небольшому островку. Подойти к нему было нелегко. Мешали скалы и стремительное течение. В поперечнике островок был примерно тридцати ярдов и весь, наподобие крепости» выложен массивными каменными плитами в сорок футов высотой.

Единственное дерево осеняло маленькую плоскую площадку, окруженную естественной каменной стеной. Это была отличная цитадель, откуда можно было вести ружейный огонь по реке, прибежище для всех, кого преследовали индейцы. Оно было, конечно, лучше, чем остров Кровопролития в нескольких часах пути ниже по реке. Там под песком Орландо обнаружил человеческие кости и радиоприемник со складной антенной. В конце концов установили, что это были останки итальянской экспедиции, разыскивавшей Фосетта.

— Ох-хо-хо, журуна! — вздохнул Орландо, когда мы подошли к этому островку. — Эй, Питсакар! Расскажи-ка мне еще раз, как погибли эти караиба и сколько их было.

Питсакар, сидевший на носу, поднял обе руки и загнул два пальца:

— Восемь, капитан, — сказал он. — Повар, два солдата, два индейца бакаири и двое караиба.

— А куда делись те журуна, которые плыли с ними в каноэ?

— Убежали, — ответил Питсакар. — Ночью они услышали, как караиба говорили, что убьют журуна, и убежали. Среди них был мой дядя. На другой день караиба улеглись спать в лодках — двое у костра, один — вон там, у деревьев, а остальные у другого костра. Потом пришли тхукахаме с дубинками. Бум! Бум! Бум! Двое закричали и убежали. Бум! Бум! Остальных убили. Когда наутро пришли журуна, все караиба и бакаири были мертвые.

Орландо обернулся ко мне и кратко высказал свои соображения. Во времена итальянской экспедиции журуна совершенно не знали по-португальски. Стало быть, «подслушать» какой-либо разговор они не могли. Трудно представить себе обстоятельства, при которых горсточка людей захотела бы убить своих проводников и защитников, находясь в местах, населенных их соплеменниками.

Откуда могли журуна, которые никогда не общались с тхукахаме, знать все подробности этого кровопролития, если сами они при этом не присутствовали? Почему Рауни и Бебкуче, которые всегда гордились убийствами, совершенными их племенем, ставила в тупик каждая деталь этого рассказа?

— Ох-хо-хо, журуна! Ох-хо-хо, друг мой Питсакар, — в голосе Орландо звучали нотки едкого сарказма. Пока мы отплывали от этого места все дальше и дальше, он размышлял, стоит ли по-прежнему называть этот остров островом Кровопролития или следует его переименовать в остров Дизентерии в память о бедах более личного свойства. Его охватил раж первооткрывателя и картографа, и на следующий день он решил, что приток, который мы открыли на правом берегу, следует нанести на карту под названием река Электрического Угря. Несколько ранее один из индейцев подстрелил большого черного угря, и Рауни испек его на раскаленных докрасна камнях, завернув в банановые листья. Какое прекрасное блюдо! Стоило увековечить его на карте.

Глава XVIII ОТНОШЕНИЯ ПОЛОВ, ПРОТИВОЗАЧАТОЧНЫЕ СРЕДСТВА И ВЫМИРАНИЕ ПЛЕМЕН

На следующее утро по прибытии к реке Электрического Угря основной состав нашего отряда отправился вниз по реке, чтобы помочь Франклину закончить геологическую съемку.

Нас осталось в лагере пятеро. Нам предстояло просмолить и законопатить лодку, сильно поврежденную при переправе через пороги.

Последующие дни нам жилось необычайно привольно: нас не мочил дождь, над нами не тяготел груз обязанностей, мы с удовольствием прочесывали лес, добывали себе пищу. Река наша, скрываясь за завесой деревьев и островом, была так извилиста, что, казалось, имела форму свернутой часовой пружины. Лагерь мы разбили на высокой косе между рекой и сумрачной лагуной. По ночам в десяти ярдах слева плескались аллигаторы, а справа над самой водой раздавались голоса неугомонных анаконд.

Пока было светло, мы с Рауни охотились в каноэ. При первом настораживающем признаке мы причаливали к берегу и устремлялись в чащу леса. Дичи было много, наш метод себя оправдывал, и поэтому мы удовлетворили еще одно желание, которое не оставляло нас уже несколько месяцев.

— Сегодня займемся пчелами, — объявил Рауни на второй день. Он захватил топор и шел, глядя вверх на деревья, я смиренно следовал за ним с кастрюлей в руках. — Я ищу пчелиную деревню, — пояснил он и через некоторое время, остановившись у дерева, сказал: — Здесь живет мед.

Насколько я понял, в Шингу есть два вида пчел и оба селятся в дуплах деревьев. Крупные пчелы имеют жало. Когда они нападали на Рауни, он Смеялся каким-то особым, жутким смехом и, глядя на небо, отмахивался от них мачете. Тхукахаме обычно затыкают их дупла пучком горящей травы. Вторая разновидность — маленькие пчелы без жала, они страшно досаждали всем нам в главном лагере. Мед их темный и горький. Срубив дерево, мы стучали по стволу мачете, и в том месте, где оно издавало гулкий звук, находили дупло, а в нем — мед. Рауни вырубал дырку, влезал в дупло по самые плечи и извлекал длинные цепочки сот, а я подставлял свою фетровую шляпу, похожую на ковбойскую; дырочки в ней мы замазывали воском. Мы выжимали мед в шляпу; лицо Рауни расплывалось в широкой медвежьей улыбке. «У-у-у» или «м-м-м-м-м», — тянул он от удовольствия. Наконец, когда в дупле больше не оставалось сот, он запускал туда обе руки, собирал остатки меда и отправлял себе в рот. Желтая жидкость текла по его подбородку и голому животу. Наши топоры и ружья становились липкими от меда.

Во время одного такого «похода» — Рауни шел по лесу, а я плыл в каноэ по ручью — я услышал его зов, причалил у ближайшей излучины и, прихватив топор и ружье, вышел на берег. Мы начали по очереди рубить дерево. Вдруг Рауни резко обернулся ко мне, гневно насупившись.

— Почему ты оставил мое ружье в каноэ? — спросил он.

Хотя я знал, что от тхукахаме можно ждать чего угодно, этот вопрос застал меня врасплох.

— А почему мне не следовало оставлять ружье в каноэ?

— Придут индейцы кубен-кран-кегн и украдут ружье, — резко и нетерпеливо ответил Рауни. — Они убьют меня и тебя. И мы будем мертвые.

Над нами смыкались темные своды джунглей, рядом раскачивалось наше «медовое» дерево, а я смотрел на Рауни и соображал. Действительно, считалось, что через эту часть леса пролегает один из маршрутов племени кубен-кран-кегн. Это племя враждовало с тхукахаме. Но велика ли вероятность того, что отряд их воинов пройдет через это место именно в данный момент? Совершенно ничтожна. И все же тхукахаме, стоявший передо мной, весь трясся от злости и был отнюдь небезопасен. Мы с Рауни были большими друзьями, но я был свидетелем того, как он чуть не убил летчика, и знал, что он подвержен внезапным приступам ярости. Поэтому я решил уступить его капризу.

— Я схожу за ружьем, — сказал я и, возвратившись, решил пошутить в духе Орландо — Рауни, в лодке было трое воинов кубен-кран-кегн. Высокие, сильные мужчины, не то что немощные тхукахаме. Они сказали мне, чтобы я отдал Рауни его ружье. Рауни не может попасть в тапира, даже если тапир сидит на носу его лодки. Передай Рауни, что мы не хотим убивать его: ведь он будет на вкус, как мясо старого стервятника, больного корью.

Рауни расхохотался, и мрачное настроение его рассеялось так же необъяснимо быстро, как и появилось. Он стал глотать мед огромными кусками; я брал кусочки поменьше, памятуя о товарищах, оставшихся в лагере. Мы пошли по лесу и вскоре в просвете между кустами увидели свою лодку, притянутую лианами к берегу маленького ручья? Рауни сел на корму, я, подогнув под себя ногу, уселся на дно. Лодка медленно продвигалась среди скал и коряг. У нас были мед, ружья, несколько подстреленных птиц жакубим, лук и стрелы для охоты на туканаре. Солнце сияло, искрились песчаные берега, и Рауни запел песню тхукахаме о диком меде. В этой радостной песне говорилось: «Я только что поел меду, и у меня осталось еще». Песня разносилась по всему лесу.

— Вон аллигатор, — вдруг прошептал Рауни и выстрелил из лука. Стрела угодила чудовищу чуть-чуть ниже глаза. Это была моя стрела, и я видел, как она, наполовину погрузившись в воду, задвигалась, словно увлекаемая невидимой силой.

— Ты потерял мою стрелу, — посетовал я. — Для чего ты это сделал?

— Аллигатор нехороший, — глубокомысленно сказал Рауни и, чтобы немного утешить меня, предложил: — Пошли поплаваем, здесь хороший песок.

Он первым вошел в воду, и я увидел, как он отогнал колючего ската, притаившегося среди листьев на дне!

— Выпей воды, — сказал он, приготовившись нырнуть. — Вода тут холодная.

Потом мы отдыхали, погрузившись в воду, чтобы уберечься от пиуме, и Рауни захотелось поболтать.

— Скажи, — обратился он ко мне. — Мы ведь с тобой друзья, Адриано. Вы занимаетесь женщинами в своей Куябе?

— Да, — ответил я.

Рауни, видимо, ожидал услышать именно такой ответ.

— Часто? — Его лицо выразило острое любопытство.

— Да. Очень часто. А ты?

— Очень часто. Всегда.

— Со своей женой?

— Нет, и с женой и с другими, — непринужденно отвечал Рауни, явно давая мне понять, что в своем племени он был отъявленным донжуаном. — Я говорю ей: «Пошли со мной», а потом говорю, чтобы она не рассказывала мужу. Ведь муж убьет, если узнает. У вас в Куябе тоже так? — спросил он. Ему хотелось, чтобы я рассказал о себе.

Мне вспомнилась наша система. Полиция, бракоразводные процессы, частные сыщики, подставные партнерши, бюро записи актов гражданского состояния. Я поспешил обойти этот вопрос, заговорив о женитьбе вообще.

— А когда ты женишься, тебе отец выбирает жену? — спросил я.

— Подожди, дай подумать… — Рауни глубокомысленно поглядел на воду, а затем ответил — Я говорю девушке: «Ты мне нравишься». Тогда, если я нравлюсь ее матери…

— А как насчет отца?

— И отцу тоже… Тогда мы с девушкой идем в лес, и если я ей нравлюсь, мы женимся. Я убиваю много свиней, оленей, обезьян и индюков, и мы едим их, и ее мать и отец тоже. Потом, когда у жены рождается сын, она остается в хижине, и я уже не убиваю индюков и обезьян. Только других животных (ссылка на нечто вроде табу).

— А какого роста должна быть девушка, когда она выходит замуж?

— Когда я в первый раз разговаривал с ее матерью, она была маленькая, — он показал рукой рост восьмидевятилетнего ребенка. — Потом, когда мы поженились, она была вот такая, — он показал рост ребенка лет двенадцати-тринадцати. — Хорошо, — добавил он, — когда девушка в таком возрасте.

Затем Рауни доверительно сообщил мне, что он собирается взять себе другую жену, как только вернется домой. Я спросил, умерла ли его первая жена.

— Нет, — ответил он с грустью. — Другой тхукахаме говорил с моей Женой, и потом она ушла с ним, и он занимался с ней. Поэтому я сказал моим братьям: «Это некрасивый человек», но они боялись его. Тогда я раскрасил свое тело краской, и, когда он вернулся и сел есть со своей матерью, я пришел с боевой дубинкой. Его мать сказала: «Зачем ты хочешь побить его? Он мой сын, и он хороший человек». Я ответил: «Он некрасивый», — и тогда один убежал, двое убежали, трое убежали. (Я понял, что это были братья обидчика, которые должны были его защищать.) И я ударил его. — Рауни стукнул себе по плечу для наглядности. — Он упал, но этой самой — как вы ее называете? — было немного.

— Крови? — подсказал я.

— Да, крови. А потом он ушел к другим тхукахаме.

— А твоя жена, Рауни?

— Она тоже ушла, — мрачно ответил он. — Если она вернется, я убью ее дубинкой.

— И потом у тебя больше не было жены?

— Была, да умерла.

А сынбвей не было.

— Был сын, но тоже умер.

Позже я навел справки у Бебкуче и узнал, что Рауни, гордо заявляя: «Я всегда смирный, но когда другой человек обижает меня, тогда я делаюсь сильный и злой и убиваю его дубинкой», — Рауни умолчал об одном немаловажном обстоятельстве, а именно: что его поддерживали Бебкуче, Крумаре, Менгрире и другие братья. Из рассказанного я заключил, что при драке между соплеменниками не разрешается бить по голове, а лишь по плечам и спине. Вот почему обидчик Рауни остался в живых. Я узнал также, что Рауни не мог воспользоваться ножом: это можно только женщине. Если одна женщина отнимает у другой мужа, они дерутся ножами.

При помощи жестов и мимики Бебкуче изобразил, как они истекают кровью.

После этого разговора я неоднократно просил Рауни рассказать мне поподробнее о любовных обычаях в Шингу. Взаимоотношения полов у индейцев оказывают сильное влияние на их дела, и, чтобы лучше понять, что происходит в «Куябе Орландо», необходимо знать эту сторону их жизни. В частности, я хотел разузнать, что собой представляет индейская женщина. Ведь ее положение сильно отличается от положения женщины цивилизованной.

У индейцев нет частного землевладения, все необходимое для жизни они приобретают в лесу, поэтому добычей в межплеменных войнах являются женщины. Захват в плен женщин означает, что ряды племени пополнятся и оно станет еще сильнее. И наоборот, если у племени забирают женщин, оно оказывается под угрозой полного вымирания, как случилось с племенем суйя. Девушки пользуются уважением и являются важным фактором внутриплеменных отношений, особенно у индейцев Васконселоса, где главы хижин борются за влияние и стараются, чтобы вокруг них было как можно больше людей, ибо только в этом случае они могут быть признаны вождями. После женитьбы муж должен провести от полугода до года в доме тестя, и хотя он имеет право вернуться в отчий дом, жена нередко уговаривает его остаться. Женщина играет существенную роль в хозяйстве, так как, хотя мужчины охотятся, ловят рыбу и воюют, их положение не позволяет им заниматься полевыми работами, за исключением немногих видов, — таково разделение труда. Мужчины не снисходят до переноски тяжестей или приготовления пищи, разве что во время охоты жарят мясо на костре.

Женщины, как добыча победителей в войнах, как средство подкупа во внутриплеменной политике и как краеугольный камень хозяйства, очень важны в Шингу. Однако это никак не отражается на их общественном положении в. племени. Женщины не имеют голоса при обсуждении политического курса племени, не могут руководить обрядами и плясками; им не обязательно раскрашиваться и украшать себя перьями. Если у мужчин интересные, разнообразные занятия, женщина всегда делает самую тяжелую, черную работу. Закончив дневные труды, мужчины могут отдыхать, развлекаться или беседовать, женщин редко видишь не за работой. Мужчины могут ходить куда угодно, но женщины, например, не имеют права сидеть под. навесом для мужчин в центре деревенской площади. Однажды, когда девочка из племени камайюра увидела какие-то священные музыкальные инструменты, ее загнали в лес и там — этого требовал обычай — она была изнасилована всеми мужчинами.

Однажды мне особенно ясно была продемонстрирована неполноценность женщины. Это было так. К берегу подплыло каноэ, из него вышел мужчина и три женщины. Я спросил индейца племени мехинаку, кто приехал.

— Так, один ваура, — сказал он, назвав при этом имя воина. Он не то чтобы игнорировал женщин — для него они просто не существовали.

Однако, если бы отношение к женщине только этим и ограничивалось, отношения полов не играли бы столь значительной роли в племенных делах. Бертран Флорной высказал следующее суждение о женщинах племени хибаро в Перу: «Когда женщину избирают [для брака], она связывается цепями традиций и рабских обязанностей, которые она стремится сохранить. Ее пассивность и страх перед мужчинами могут в редких случаях даже провоцировать мужчин к овладению ею, но это, в сущности, не является ни изнасилованием, ни прелюбодеянием, поскольку она при этом остается пассивным партнером. Половой акт, не связанный ни с чувством греха, ни с магическим таинством, представляется ей всего лишь одной из ее домашних обязанностей. Поэтому она не особенно склонна отдаваться кому-либо, кроме своего хозяина и господина… Мы вынуждены заключить, что для женщин хибаро, так же как и для многих других, счастье есть некое пассивное состояние. Из-за отсутствия чувства, расположения и безразличия к боли женщина пребывает в благодушной апатии».

Для женщин Шингу, по-видимому, все обстоит как раз наоборот.

Как-то раз, вскоре после моего приезда в Васконселос, я сидел на бревне. На другой конец бревна присели молодой индеец и девушка. Положив голову ему на колени, она говорила с ним глубоким страстным голосом и, наклоняя к себе его лицо, играла с ним. Она не целовала юношу, однако поведением и голосом напоминала европейскую женщину. Она была пылка, привлекательна и имела полную власть над молодым индейцем. Мне показалось, что редко можно встретить большую теплоту и любовь в отношениях между молодыми, а позже я узнал, что чувства эти сохраняются и в браке. Пусть мужчина будет «хозяином» — девушка будет смеяться и говорить с ним, как равная, обсуждать его планы и даже сможет уговорить его сделать так, как ей хочется. Рауни — ветеран двух браков — объяснял мне все это следующим образом:

— Женщина — обуза. Она говорит: «Ты, Рауни, не должен гулять по лесу. Оставайся здесь, в деревне, со мной, и готовь пищу». Она говорит, говорит, целый день говорит, как попугай. А я люблю бродить по разным местам, и я говорю женщине, что она — обуза.

— И ты, Рауни, уходил и оставлял жену?

— Нет, я оставался в деревне и работал, — печально ответил он.

Так, несмотря на то что прав у индейской женщины неумного, она все же имеет власть над мужчиной в силу своих личных качеств. Некоторых очень известных старух боятся все индейцы Шингу; жены иногда полностью подчиняют себе мужей; и как девушки, так и замужние женщины постоянно причиняют мужчинам беспокойство игрой своих страстей. Для них измена — дело обычное и простое, так как лес всегда обеспечивает им место для полового общения и с мужьями, и с другими мужчинами. Хотя мужья могут публично побить и выбранить их, особенно далеко они зайти не могут, так как жена имеет право вернуться в хижину своего отца. Здесь, в этом своем последнем прибежище, она в безопасности. Женщины знают, что воин должен завоевать сердце девушки, чтобы жениться на ней, и уметь поддерживать в ней чувство, чтобы жена не ушла от него, поэтому фактически женщины представляют в Шингу немалую силу. В отличие от женщин хибаро, они не просто готовят пищу и рожают детей; в бесконечной игре полов они — равноправные партнерши, и роль женщин в Шингу в этой игре так же сложна и значительна, как роль женщин в цивилизованных странах.

Пока мы жили на реке Электрического Угря, Рауни много рассказывал мне об отношениях полов в их племени; это было связано с индейской проблемой вообще и с нашими поисками тхукахаме в частности. Но все, что он мог сказать по этому поводу, до него очень ясно изложил индеец журуна по имени Сирири. Однажды я спросил Сирири, сколько детей он хотел бы иметь.

— Двух мальчиков и двух девочек, — ответил он.

— Почему? — спросил я.

— Потому что это красиво.

— А вдруг будет больше?

— Нет, — твердо сказал он. — Журуна знают лекарство. Глупо иметь много детей. Все время много работать. Когда женщина не хочет иметь ребенка, она идет в лес. Ты знаешь сипо? Это такое растение. Она пьет настой — и все кончено. У нее нет больше ребенка. Ты знаешь жену Бимбины? Сейчас она пьет лекарство, потому что больше не хочет детей.

Я уже слышал от Клаудио, что этот противозачаточный напиток приготовляется из растения, по виду напоминающего черные бобы. Пьют его пятнадцать дней с перерывами на каждом четвертом дне. В качестве примера он привел женщину племени камайюра, у которой было пятеро сыновей. Она приняла лекарство и в течение десяти лет не рожала детей. А затем приняла противоядие и снова забеременела.

Я спросил Сирири, что случится, если женщина потом опять захочет ребенка.

— Тогда женщина идет в лес и ищет другое лекарство. Лист дерева. Их много на Манисауа-Миссу. Затем она водит им по животу (он имел в виду втирание).

— Сколько раз?

— Целый день. Если лист длинный, это мужской лист, если круглый — женский. Если она хочет сына, она проводит по животу мужским листом, если дочь, то женским.

Я знал, что стоматические противозачаточные средства индейцев изучались в английских и американских лабораториях и были признаны эффективными, но недостаточно надежными и к тому же, возможно, вредными.

— А если у женщины нет мужа, — допытывался я, — а она все же пользуется этим листом, у нее может быть ребенок?

— Нет. Не бывает ребенка. Если нет мужа и родится ребенок, — лицо Сирири приняло серьезное выражение, — отец становится злой. Отец бьет. А в вашей Куябе отцы караиба тогда тоже бьют? — вежливо осведомился он.

— Да.

— Я полагал, что отец караиба за это тоже побьет. Ты знаешь жену сына Бимбины? — продолжал Сирири. — Задолго до того, как она вышла замуж, у нее в животе был сын. Но мать очень любила ее и не сказала отцу.

Потом мать побила сына, и после этого сын умер. Дочь много дней болела, и отец говорил: «Дочь больна». Но мать говорила, что ее только лихорадит, и еще через несколько дней она поправилась. Но через две луны у девушки опять появился ребенок.

— Послушай, Сирири, как же мать убила ребенка? Лекарством из леса?

— Не знаю. Никто не знает. Только матери. Они кладут руку сюда, — он показал на живот, — и все. Ребенок умирает и выходит.

— И девушка сделала так во второй раз?

— Нет. На этот раз отец увидел. Теперь, — закончил Сирири, — она жена сына Бимбины.

Хотя в Шингу нечасто встретишь индейца более сорока лет, среди жителей большинства деревень детей до пятнадцати лет, как мне показалось, меньше, чем людей старше сорокалетнего возраста. Это, вероятно, указывает на низкую рождаемость. На этом факте видно, какую роль в вымирании индейской расы могут играть противозачаточные средства. Правда ли, что родители индейцы умышленно стараются не рождать детей на этот несчастный свет? В Шингу об этом никто ничего не знает.

Однако одно очевидно. Когда я спросил Рауни, почему его племя разделилось в междоусобной войне и мы вынуждены разыскивать его соплеменников, он ответил: «Женщины».

— Когда мужчине нужна женщина, — добавил он тоном мудреца, — мужчина воюет.

Глава XIX ЗЕМЛЕЕДЫ

— Лодки! — Рауни спрыгнул с бревна. Мы сидели у костра. — Лодки! — закричал он, повернувшись к чаще. — Вон там, далеко, две лодки!

Был вечер на реке Электрического Угря. Крик Рауни прозвучал в душном воздухе ободряюще; словно звук боевого рожка. Клементи стал подбрасывать в костер ветки, я принялся ощипывать индюка и индейку, весь наш крошечный лагерь засуетился, предвкушая скорое выступление в путь. Даже деревья вокруг, казалось, задрожали от возбуждения. Ожидание кончилось, теперь должны были начаться поиски тхукахаме.

Через пятнадцать минут в прибрежной тени показались две лодки основного отряда. Мы приветствовали их в темноте, и на берег сошли Орландо и остальные наши спутники. Похожие на пугала, они выстроились вокруг костра.

Они добрались до Серра-дос-Кооденарес, и геологическая разведка завершилась. Не обнаружив ничего интересного, они поспешили назад, чтобы как можно лучше использовать оставшееся время. Прибывшие набросились на еду, и, когда расправились с ней, Орландо объявил, что завтра на рассвете мы выступаем. Запас риса и бобов у нас был меньше чем на неделю, а мы даже не знали, где на всей обширной территории Шингу следует искать тхукахаме.

Еще тогда, когда мы только узнали, что деревня тхукахаме у водопада Мартинс покинута, я подивился, каким образом братья Вильяс рассчитывают найти остатки этого племени. Искать кочующих индейцев в джунглях без путей и дорог, на территории, равной по площади Британским островам, казалось мне безнадежным занятием, но в тот вечер на темном берегу реки, слушая разговор Рауни с Бебкуче, я понял, что у нас есть несколько надежных путеводных нитей. Если в племени произошел раскол, его истоки следовало искать в традиционной внутриплеменной борьбе. И если кланы разделились, то мейтуктире — клан Рауни и Бебкуче — почти наверняка вернулись на восток, на привычные охотничьи места.

Когда Бебкуче был еще юношей, они в течение десяти лет постоянно совершали набеги на пограничную область Зеленый лес, где обитали серингейро, и путь в те края вел вдоль реки Либердади. Стало быть, мы могли рассчитывать найти ментуктире где-либо поблизости от этой реки.

На следующий день мы добрались до этого притока, впадающего в Шингу с востока. Либердади оказалась широкой, но мелкой рекой. Мы медленно направились вверх по течению, с трудом перетаскивая лодки через песчаные отмели и избегая колющих скатов, таившихся на дне.

К вечеру мы добрались до того места, где Орландо когда-то повстречался с ментуктире, и Рауни отправился на поиски соплеменников.

Пока остальные участники экспедиции занимались устройством лагеря, я наблюдал, как Рауни снимал с себя караибские одеяния — рубашку и шорты — и чистил голубые и белые бусы, свисавшие у него с ушей. Он сделал себе из тростника «фиговый листок», привязал ко лбу перья и, взяв с собой одно ружье, скрылся за деревьями. Сняв одежду, он стал выше ростом и осанистее. Прошло пять дней, прежде чем я снова увидел его.

Все это время другой тхукахаме, Бебкуче, был постоянно на виду. Я неизменно встречал его в лесу. Его причудливая, унылая фигура маячила в кустах, словно призрак. Две свиньи, которые ему подарил Орландо, перенесли длительное путешествие по реке, преодолели пороги, их не разорвали собаки в деревне журуна, и они не погибли, даже несмотря на свое любопытство и непомерный интерес ко всяким опасным вещам, которые можно встретить в таинственном лесном мире. Но у нас уже не оставалось для них риса и бобов, и их отпустили на волю, где они питались орехами и ягодами. Связывавшие их путы перерезали, чтобы дать им возможность бегать от пум, и Бебкуче ежедневно прослеживал их путь. Найдя свиней, он запоминал место и на другое утро возвращался туда, чтобы все время быть в курсе их передвижения.

— Не видел моих свиней? — печально спрашивал он, когда мы встречались в тиши леса.

— Нет, Бебкуче, к сожалению, не видел.

— Не видел, — угрюмо ворчал он. — Никто не видел моих свиней. — И точно амозонская разновидность летучего голландца, он с грустным видом проходил мимо, продолжая свое бесконечное странствие.

Жизнь шла однообразно. Время текло.

Но вот на четвертый день к лагерю подплыло каноэ. Прибыл Менгрире, один из самых искусных воинов тхукахаме, мальчиком захваченный у крин-акароре. Он привез нам привет от Рауни. С ним был еще один индеец, помоложе. Величавые, словно послы, они стояли с луками в руках. Говорили они с нами через посредство Бебкуче, который не очень успешно справлялся с обязанностями переводчика.

— Племя сейчас не там, где было раньше, — переводил Бебкуче. — Оно в другом месте.

— Где же оно? — спросил Орландо.

— Вон там, — Бебкуче широким жестом показал вверх по реке.

— Далеко?

— Нет, не далеко.

— Тхукахаме придут завтра?

— Да. Завтра.

— Завтра — значит после этого сна, но до следующего?

— Нет. Они придут завтра.

Бебкуче снова стал спрашивать Менгрире.

— Завтра, завтра, — недвусмысленно пояснил он.

Прошел весь следующий день. Тхукахаме так и не появились, и мы поняли, что они не способны к количественной оценке времени. «Завтра» для тхукахаме означало некий неопределенный момент в будущем. Орландо сказал, что запас продовольствия на исходе и ждать больше невозможно. На рассвете Сержио, Дилтон, Бебкуче, Менгрире, братья Вильяс и я сели в алюминиевую моторную лодку и отправились дальше.

Мы плыли несколько часов, перетаскивая лодку через песчаные отмели. Солнце немилосердно палило, за кормой тянулась нескончаемая стена джунглей. На носу, сияя, сидел Менгрире. При помощи жестов, дважды согнув руку, он показал, что нужное нам место находится за двумя поворотами реки. Клаудио помрачнел. На языке индейцев, как он сказал, это могло означать либо две излучины реки, то есть всего четыре-пять миль пути, либо две перемены в направлении течения, то есть добрую сотню миль, если не больше. Нас разделял двойной барьер — недостаток общих слов и пропасть, пролегавшая между мышлением цивилизованного человека и индейца, — невозможно было установить, что именно имелось в виду. Для индейца не существует ни времени, ни расстояния в нашем смысле слова, и, путешествуя с ним, нельзя забывать, что путешествие может растянуться на срок от двух дней до двух месяцев, причем он не сочтет нужным дать какие-либо объяснения по этому поводу. Когда в лесу достаточно пищи, чтобы прокормиться неопределенно долгий срок, и когда индеец уверен, что безошибочное чувство ориентировки приведет его в конце концов к цели, он не испытывает необходимости точно подсчитывать, сколько времени он пробудет в пути.

Мы продолжали плыть вверх по Либердади, передвигаясь всевозможными способами: включали мотор, гребли, толкали и волокли лодку.

Показав на несколько холмов в отдалении, Менгрире сказал, что цель нашего путешествия за ними. К полудню холмы остались далеко позади, и мы подумали, что он-таки оказался прав и место это действительно находится за холмами. Я наблюдал за лицом индейца. Он смотрел в воду и вслушивался в новые для него звуки мотора, и мне казалось, что думал он примерно следующее: «Я, Менгрире, великий воин тхукахаме и проводник караиба, счастлив: я смотрю на воду, слушаю новые, волнующие звуки мотора и думаю, что я, Менгрире, великий воин тхукахаме…» и так далее, причем мысли его вращались кругами с такой быстротой, что для нас, цивилизованных, они так и останутся навсегда непостижимыми. Но вот совершенно неожиданно, точно желая пристыдить меня за мои сомнения, воин резко остановил лодку у совсем не примечательного лесного берега. Он сделал нам знак подождать, потом сказал Бебкуче на языке тхукахаме, что до деревни недалеко, и, не дав нам опомниться, исчез.

Через полчаса Орландо забеспокоился. В этот день в основном лагере экспедиции кончались запасы продовольствия, а чтобы вернуться к складу риса и бобов выше водопада Мартинс, потребовалось бы четыре с лишним дня. Возможно, тхукахаме готовили нам особый прием, и эта подготовка могла длиться и день, и два. Мы не могли больше ждать.

Орландо босиком тронулся в путь, и, так как мы полагали, что деревня всего в нескольких минутах ходьбы, только Сержио прихватил с собой ружье. Остальные следовали за ними — бородатые, заросшие, в невообразимых одеждах. Штаны мои от колен до щиколоток были изодраны в клочья, их поддерживал потрепанный кожаный ремень, связанный в нескольких местах. На рубашке было с полдюжины дыр и, пожалуй, столько же заплат, вырезанных из пижамы, которая совершенно разорвалась во время охоты. Ботинки мои развалились, и я ходил в башмаках на три номера больше моего размера. Я выторговал их у Бебкуче, который приобрел их; как утиль у какого-то военного летчика. Так как одна подошва начала отставать, когда мы еще перебирались через пороги, и хлопала при каждом шаге, хоть и была притянута к верху лианой, я передвигался странной шаркающей походкой.

Мы бодро двинулись вперед. Если бы кто-нибудь увидел нашу процессию, он мог бы сказать: «Они весело волочили ноги».

Вскоре прибрежный лес сменился равниной, покрытой желтой травой.

Через каждые одну-две мили ее пересекала зеленая цепочка деревьев, они тянулись вдоль русл потоков, образовывавшихся в сезон дождей. Эти потоки, как мы обнаружили, пересекались отчетливо видными в траве тропинками, и там, где, должно быть, раньше стояла вода, мы обнаруживали хижины тхукахаме и покинутые стоянки. Трудность состояла в том, что тропы кочевников и временные жилища были разбросаны здесь повсюду, и мы должны были определять возраст хижины, а затем в следующей богатой водою местности искать более позднее поселение. Так можно было установить общее направление передвижения кочевников, однако этот процесс не обещал скорых результатов.

Вдруг Бебкуче остановил нас.

— Здесь прошел Менгрире, — сказал он, показывая на голый клочок спекшейся земли.

В недоумении смотрели мы на голую, нетоптаную землю.

— Нет, нет, — возразил Орландо, — ты не прав, сын мой. Это след другого индейца, который шел к реке ловить рыбу дня два тому назад.

— Менгрире, — твердо сказал Бебкуче. — Сегодня.

Он пошел дальше, разглядывая землю. Мы последовали за ним.

Спустились сумерки, а мы все еще тащились по равнине, и я невольно вспомнил, как однажды Клаудио шел 28 суток подряд, подготовившись к путешествию даже хуже, чем мы сейчас. А не происходит ли сейчас с нами нечто подобное? Я надеялся, что это не так, и принялся размышлять о тхукахаме. В конце концов только братьям Вильяс и жившим под их опекой цивилизадо удалось вступить с этим племенем в мирные отношения. Но даже и здесь не обошлось без инцидентов: однажды несколько воинов пытались убить Клаудио. Теперь же из-за внутриплеменных распрей тхукахаме пребывали в воинственном настроении, а мы должны были встретиться с ними. Я уверял себя, что все обойдется благополучно.

Мы тащились все дальше и дальше.

— Бебкуче! — В голосе Орландо слышалось беспокойство. — Бебкуче, ты стал цивилизадо. Может быть, ты слишком долго жил в доме Орландо и теперь идешь по следам тапира?

— Менгрире, — настаивал Бебкуче, снова указывая на следы впереди. — Он ходит быстро, — прибавил Бебкуче, успокаивая нас.

Мы продолжали идти вперед.

Наконец, когда уже совсем стемнело, вдали послышался какой-то слабый крик. Осмотревшись по сторонам, Я заметил множество огней, которые покачивались, словно лодки рыболовов, на этой огромной, черной, как море, равнине. Вскоре мы увидели красные свирепые лица, озаренные отблесками пламени, услышали во мраке безбрежной ночи дикие, наводящие ужас крики: тхукахаме бежали к нам. Они были высокие, безобразные, дикие, их груди блестели, головы были украшены роскошными уборами из разноцветных перьев. Когда толпа о криком окружила нас, воины по очереди стали подходить к Бебкуче; одной рукой опираясь на лук и положив на другую голову, каждый, рыдая, содрогался в неистовых конвульсиях — это было приветствие. Индейцы по очереди подходили к каждому из нас и, придвинувшись вплотную, разглядывали нас, а мы их. После этого Орландо и Клаудио вручили по пучку стрел, и мы снова двинулись, в путь. Теперь нас сопровождал отряд самых грозных индейцев Шингу. Двое мальчиков бежали впереди с пучками горящего тростника и, прыгая вправо и влево с тропинки, рвали траву и сухие листья и совали их в пламя факелов, которыми размахивали над головами. Я оглянулся назад и увидел, как далеко позади на саванне Догорали брошенные факелы.

— Когда ночью идут тхукахаме, — пояснил Бебкуче, — они всегда идут так.

Часа через полтора тропа свернула в джунгли — мы были почти у цели. В темноте я различил несколько слабо мерцающих костров, но когда мы подошли ближе, 200 в них стали бросать сухой тростник и листья. Красное ревущее пламя выхватило из тьмы картину, которую по хаотичности можно было сравнить лишь с пляской дервишей у доменной печи. Повсюду с криком носились индейцы. Десятка два собак, прыгая, хватали нас за ноги. Женщины и дети ощупывали нашу одежду. Раздавался какой-то вой, вызванный чувствами, недоступными пониманию цивилизованного человека. Первобытные люди, треща пагубными дисками, подбегали ко мне вплотную, вглядывались в лицо и неслись дальше. Неожиданно из тишины ночи мы попали в царство шума и яркого света. При нашем появлении тхукахаме — одно из самых первобытных племен на земле — пришли в неистовое волнение.

В конце концов волна возбуждения перенесла нас в хижину из банановых листьев, и мы уселись на свежесрезанных листьях. Старая индианка принесла сосуд из тыквы с диким медом, после чего три девушки — вероятно, самые красивые в племени — затянули приветственную песню.

Это позволило нам оглядеться, и я прикинул, что росчисть индейцев занимала площадь немногим большую, чем обычный дом средних размеров. На росчисти стояло с полдюжины хижин, в которых жило человек пятьдесят — мужчины, женщины и дети — и, пожалуй, столько же собак. Внезапно песня оборвалась, и мужчины вышли вперед, чтобы приветствовать братьев Вильяс. При мерцающем свете костра выделялись вытянутые черные силуэты. Чтобы подчеркнуть свою роль, мужчины отодвинули женщин подальше, женщины, в свою очередь, оттеснили детей, дети принялись прогонять собак, последние, завершая эту своеобразную цепную реакцию, словно бешеные, стали набрасываться друг на друга, огласив ночь воем и лаем. Животные, хижины, люди — все потонуло в хаосе звуков.

Спустя полчаса, когда в лагере воцарилась тишина, к нам подошел Рауни и предложил отведать по солидному куску мяса убитого днем тапира. Рауни представил нам свою новую жену, с виду очень молоденькую девушку, и гордо заявил, что она сама готовила мясо на раскаленных докрасна камнях: Нам достались лучшие куски. Мясо было зажарено вместе со шкурой, между мясом и шкурой было два дюйма нежного сала. Шкура была 7 в сердце леса толстая, и приходилось зубами отдирать от нее мясо. Вскоре все лицо мое было вымазано жиром. Я спросил Бебкуче, где можно умыться.

— Здесь, — ответил он, — тхукахаме не моются.

Взяв горящий факел, он повел меня к ручью. Ручей высох, вода стояла лишь в вырытой в русле ямке. Жидкость была густая, перемешанная с песком, и когда муть осела на дно, я напился. Бебкуче же, наоборот, долго размешивал воду, чтобы в ней было как можно больше земли, и лишь тогда напился. При этом я вспомнил, что тхукахаме — одно из немногочисленных племен земного шара, которые регулярно употребляют в пищу землю.

Впервые нечто подобное я увидел во время охоты: Рауни вдруг присел на берегу ручья и запихнул в рот два больших комка песка. Я с интересом наблюдал за ним. Он нагнулся над ручьем и, в отличие от цивилизованного человека, который черпает воду пригоршней, стал бить по ней рукой, ловя ее ртом, как лакают собаки. После этого он съел еще две пригоршни песка.

— Ну как, вкусно? — спросил я.

— Земля хорошая, — ответил он и предложил мне попробовать, зачерпнув пригоршню песку. Неожиданно для себя я открыл, что песок легко глотается и по своей консистенции и вкусу очень напоминает пищу, которую обычно подают к завтраку и которую нет необходимости здесь называть. Позже я узнал, что тхукахаме обычно разбавляют землю водой и что существуют разновидности «съедобной земли», которым отдается предпочтение. По мнению братьев Вильяс, это зависит от содержания минеральных солей. Возможно, именно из-за присутствия минеральных солей земля занимает такое важное место в питании тхукахаме.

Когда я вернулся в селение, в одной из хижин при тусклом свете костра Клаудио перевязывал раны и делал уколы индейцам. Один из его первых пациентов страдал тяжелым воспалением прямой кишки.

— Много земли есть вредно, — сказал Клаудио, доходчиво демонстрируя, как песчинки трутся о стенки кишок и раздражают их.

— Бебкуче, скажи ему, что нехорошо есть много земли.

Индеец пробормотал что-то на своем языке и снова повернулся к Клаудио.

— Он говорит да, — ответил Бебкуче.

Больной, конечно, имел в виду «нет», но даже если было бы возможно заставить индейцев отказаться от этого обычая, братья Вильяс не стали бы делать этого, не выяснив, какую роль в питании племени играет земля и чем можно ее заменить. Они пришли сюда, чтобы изменить образ жизни тхукахаме, но малейшая неосторожность могла привести к тому, что не осталось бы ни одного тхукахаме, чей образ жизни необходимо было изменить.

Я осматривался вокруг, наблюдая эту необыкновенную картину, и отмечал перемены в быту тхукахаме. За последние столетия они научились пользоваться луком; за последние сто лет, захватив плантации журуна, они улучшили систему земледелия; с 1900-го года они научились пользоваться топорами, ружьями и' рыболовной лесой — все это они добывали у серингейро; братья Вильяс умело пользовались этим желанием тхукахаме учиться у других. Чтобы встретить нас, Менгрире приехал на каноэ, которые их научили делать журуна — подопечные братьев Вильяс Боас; при одной из оставленных деревень возделывалось небольшое рисовое поле. У Бебкуче было две свиньи; завтра мы достанем из нашей лодки и раздадим им горшки, ножи, крючки и пули. И самое важное: это племя, которое прежде ни с кем не имело дружественных отношений, опять принимало Вильясов как гостей. Поскольку тхукахаме охотно усваивали все новое, решено было сделать еще один немаловажный шаг.

— Рауни, — сказал как-то Орландо. — Тебе нравится спать в гамаке, который я тебе дал?

— Да. В гамаке спать хорошо.

— Хочешь, я научу других тхукахаме делать гамаки? Все они смогут хорошо спать во время дождя — и твоя мать, и твой отец, и твои братья, и твоя жена, и все тхукахаме.

Рауни ответил утвердительно.

— А ты, Рауни, поможешь мне в этом?

— Помогу.

— А поможешь мне научить их делать такие хижины, как у камайюра, чтобы тхукахаме не заболевали от дождя гриппом и не умирали?

— Помогу.

— И поможешь мне научить их правильно разбивать плантации при помощи топоров и мотыг, сеять бобы, рис и земляные орехи, как кайяби, и ананасы, как журуна?

— Помогу.

Трудность состояла в том, чтобы заставить этих кочевников осесть в определенном месте. Только тогда их можно было бы научить всему этому, а чтобы смягчить резкость перемен, новшества следовало вводить постепенно. Кроме того, следовало пресечь постоянные набеги на серингейро и положить конец междоусобицам.

К сожалению, со времени первого визита Клаудио к тхукахаме междоусобная борьба не прекратилась. Однажды Бебкуче, Рауни и другие индейцы из клана ментуктире прибежали к нему в лагерь, озабоченно переговариваясь и жестикулируя.

В то время Клаудио знал на их языке всего несколько слов, и вот один из индейцев подошел к его вещевому мешку, вынул револьвер и вложил его Клаудио в руку.

— Другие тхукахаме хотят убить тебя дубинками, — сказали воины, подкрепляя слова жестами. — Когда они придут, убей их.

Однако Клаудио отложил револьвер и, пользуясь известным ему словом «отец», объяснил индейцам, что отец не может убивать своих детей. Жестами он показал им, что если они пожелают, то могут бить его дубинками по голове. Индейцы были ошеломлены, вытаращили глаза, что-то забормотали, треща нагубными дисками, и помчались к себе в деревню.

Позже я решил проверить, так ли все было, и обратился к Бебкуче.

— Бебкуче, почему тхукахаме хотели убить Клаудио?

— Ментуктире не хотели, — ответил он, — хотели только мекрагнотире.

— А почему?

— Они не знали Клаудио.

— А ты дрался за него?

— Нет. Только мой двоюродный брат. Крумаре взял дубинку. Потом Менгрире, потом я. Потом другие тхукахаме испугались, а потом полюбили Клаудио.

В тот вечер, расспрашивая о Крумаре — отсутствовавшем вожде ментуктире, — я узнал кое-что новое о сложившейся в племени обстановке. Рауни рассказал нам, что Крумаре и еще четверо тхукахаме совершили длинное путешествие от реки Либердади до поста на реке Смерти, где Орландо в прошлый раз установил с ними контакт.

— Им нужен самолет, чтобы лететь в большую Куябу. — Рауни имел в виду Рио-де-Жанейро, куда Орландо как-то раз ненадолго брал с собой Крумаре, чтобы показать ему могущество цивилизадо. — Крумаре хочет ехать в большую Куябу, чтобы достать ружья и пули. Сейчас племя кубен-кран-кегн воюет с тхукахаме. У кубен-кран-кегн много ружей, а у Крумаре только два. Но караиба в самолете злой и не берет Крумаре.

— Послушай, Рауни, — сказал я. — Ведь тхукахаме сильные, их много. Почему Крумаре так испугался?

— Другие тхукахаме уходят, — сообщил он. — И сейчас их здесь с Крумаре немного. Много-много больных. Многие умерли.

Рауни ушел. Костры догорали. Вокруг было тихо, только возились собаки. Лежа на своем банановом листе, я пытался уснуть, но мне не давал покоя вопрос, почему люди, которые живут и питаются хуже любой лондонской собаки, содержат такую огромную собачью свору. Ведь от этого, они еще сильнее голодают, и жизнь их превращается в сплошной ад. У индейцев нет чувства дисциплины, и хотя они бьют собак палками и камнями, когда те слишком уж досаждают, они не бьют их в наказание за провинность. Поэтому собаки воспринимают колотушки как стихийное зло, неотъемлемую часть жизни в деревне; собаки превратились для индейцев в обузу, они не приносят никакой пользы и только воруют пищу. Кормят их редко, и когда наступает ночь, тощие щенки ползают между спящими тхукахаме, лижут их немытые губы и ищут мясо. Время от времени кто-нибудь просыпается и бьет проходящую над ним собаку. Животное с пронзительным лаем бросается в джунгли. Другие собаки вскакивают и, подозревая, что товарка удирает, стащив кусок мяса, устремляются за ней. Вся свора мчится как угорелая, прыгая через спящих людей. Во время одной такой погони собака, поскользнувшись на банановом листе, на котором я спал, угодила мне лапой прямо в глаз. Разозлившись, я ударил ее. Пес с воем бросился в темноту, а вся стая, повернувшись, ринулась прямо на меня.

Когда вой собак стих, я заметил, что бессонница мучила не только меня. Лежа по другую сторону костра, Бебкуче тоже не спал.

Рауни ушел, и мы с Бебкуче завели разговор. Вокруг нас ворчали собаки и храпели люди.

Оказалось, что, вернувшись с поста на реке Смерти, Крумаре придумал нечто новое. Если ему не разрешают поехать в Рио, так, может быть, по крайней мере отвезут на самолете в Васконселос, чтобы запастись там ружьями и заручиться поддержкой братьев? Планируя племенную войну с помощью средств авиации, этот удивительный индеец снова на целый месяц отправился в нелегкое путешествие к реке Смерти.

— Бебкуче, а почему тебе не помогают другие тхукахаме?

— Потому что их здесь нет, — логично ответил он. — Другие тхукахаме давно, давно-о-о ушли туда. — Он указал рукой на запад. — Они уже долго живут там и убивают серингейро. Нас они боятся.

— И много их?

— Много.

— Тогда чего же им бояться и убегать от вас?

— Потому что раньше у нас тоже было много тхукахаме. Десять домов. Теперь из-за болезней у нас только пять. А у других тхукахаме умерло только десять человек, и поэтому у них больше людей, чем у нас.

— А почему они убежали, Бебкуче?

— Потому что один тхукахаме отнял у другого женщину. Потом мекрагнотире поссорились с ментуктире. Один человек убил другого. Раньше, когда я был маленький, тхукахаме все время воевали. Они убили дубинкой моего отца. Я плакал и злился, но тот мужчина был большой, а я был мальчик, поэтому я только плакал и плакал, но не убил его.

— А разве хорошо, что один тхукахаме убивает другого?

— Убивать нехорошо, — серьезно ответил Бебкуче, — но когда один мужчина забирает жену у другого, тогда убивают. Я знаю, что караиба тоже так делают. Поэтому мекрагнотире очень испугались и ушли, а ментуктире пришли и стали жить на этой стороне реки. Но когда прошли дожди, Крумаре, Рауни и я пошли искать других тхукахаме. Через два сна за деревней есть большая вода. (Я догадался, что речь шла о северном притоке Шингу.) Потом еще через шесть снов опять будет большая вода. Там много бразильских орехов. (Это означало, что характер леса менялся.) Дальше, еще после двух снов, живут тхукахаме. Мы сказали им, что мы больше не злые. Мы грустные, потому что в наших хижинах нет друзей, только братья. Мы тоже боимся, что придут кубен-кран-кегн и убьют нас. Мы просили мекрагнотире вернуться в деревню и сказали, что у нас теперь есть друг Орландо и что нехорошо убивать серингейро.

Неужели Бебкуче действительно начал кое-что понимать? Неужели эти месяцы, проведенные с Орландо, принесли первые всходы успеха? Или его слова о мире и серингейро были сказаны лишь для меня?

— Потом мы жили вместе, — продолжал он, — и пели песни о маниоке, о кукурузе, о воде и о пантере, было очень красиво, и мы пошли убивать всех кубен-кран-кегн.

Бебкуче сделал паузу и подумал.

— А после дождей, Адриано, ты пойдешь с Крумаре, Рауни и со мной к другим тхукахаме? Это долгое путешествие. Может быть, Орландо тоже пойдет с нами. Может быть, пойдем ты, я, Дилтон и Клаудио. Может быть, все мы пойдем туда, далеко-далеко.

— Да, — сказал я, — может быть.

Это была мысль. С такой мыслью хорошо засыпать, думал я, лежа на банановом листе у костра, среди собак.

Ночью я проснулся от холода и увидел, что собакам тоже холодно. Какой-то шелудивый пес, весь облепленный клещами, лежал, тесно прижавшись ко мне. Безмятежный сон бедного пса, как гром среди ясного неба, нарушил удар моего кулака. Он взвыл и, словно повинуясь какому-то неумолимому закону, помчался в обычное убежище. Тут же, как заводные, вскочили другие собаки, и началось повальное бегство. Засыпая снова, я подумал, что если бы людей называли по их отличительным свойствам, я бы не назвал тхукахаме «людьми, у которых нет лука».

Глава XX КОНЕЦ

Лишь в полдень следующего дня мы вернулись к реке Либердади, роздали тхукахаме подарки и двинулись обратно. Как и прежде, приходилось то включать мотор, то работать веслами, то волоком тащить лодку по песчаным отмелям. И так до глубокой ночи.

Когда мы приехали в лагерь, все были уже готовы к отъезду, и через несколько часов мы тронулись в обратный путь, к временному складу у водопада Мартинс.

Продовольствие кончилось, и мы двигались очень быстро. На рассвете сталкивали в воду лодки, включали моторы, перебирались через пороги и разбивали лагерь перед самым наступлением темноты. Каждые три-четыре часа нас застигал дождь, на каждой стоянке я рыскал по лесу за дичью. Больше об этих днях я ничего не помню.

Многие путешественники отмечали, что пребывание в тропических джунглях притупляет мыслительные способности. В самом деле, к этому времени я стал заносить в свой дневник все меньше и меньше записей, и наконец они совсем оборвались. Другие участники экспедиции тоже чувствовали себя неважно. Геолог наш заболел дизентерией, и я нередко замечал, как Клаудио отсутствующим взором смотрит на воду, совершенно не обращая внимания на пиуме и комаров. А между тем они тучами осаждали нас. Возвращаясь с охоты, я предпочитал оставлять на себе клещей, чтобы не отдавать себя на съедение проклятой мошкаре. Клаудио, казалось, ничего не чувствовал, словно оглушенный наркозом. Он мог полчаса просидеть не двигаясь, и оголенную часть его ног сплошь облепляли насекомые, по 300–400 штук за раз.

Эта, если можно так выразиться, «болезнь джунглей» постепенно поражала нас всех, и я чувствовал, что и она имеет отношение к индейской проблеме.

Когда начался последний этап путешествия, я пробыл в Шингу уже более семи месяцев и чувствовал, что акклиматизировался в этих краях, привык к жаре. Иногда я охотился по двенадцать часов кряду, без отдыха, пригибаясь и лавируя в чаще подлеска; у меня уже появилась реакция на окружающее — у индейцев она вызвала бы лишь презрительную улыбку, но все же удивила бы моего первого учителя Калуану. Джунгли стимулируют работу органов чувств цивилизованного человека, но приглушают деятельность мозга. Я еще был способен на машинальное умозаключение вроде: «Вот желтый лесной плод; тапиры любят эти плоды, если влезть на дерево и подождать, можно подстрелить тапира», но со временем все, что лежало вне этих практических нужд, перестало меня интересовать. За последний месяц в моем дневнике не прибавилось ни одной записи.

Я редко говорил о чем-нибудь, кроме охоты, еды, мытья или сна. Я вставал на рассвете, выходил в лес, охотился, наедался до отвала, потом ложился в гамак и погружался в забытье. Реки были для того, чтобы плавать по ним в каноэ, мыться и пить из них воду; и, конечно, мне совсем не приходило в голову, что ими можно любоваться. Солнце согревало человека после дождя; дождь был проклятьем. Раньше несколько комаров могли вывести меня из себя. Теперь тучи их не могли нарушить моей апатии и отупения. За все это время я ни разу не пожалел дикое животное, прежде чем выстрелить в него; с другой стороны, я никогда не убивал животное просто так, а всегда лишь для того, чтобы насытиться. Мышление цивилизованного человека принимало черты сознания животного, занятого добыванием пищи.

Теперь, полгода спустя, вспоминая о своей жизни в джунглях, я нахожу интересным одну деталь: цель моего пребывания там постепенно изменилась. Цивилизованного англичанина привели в джунгли Шингу весьма неясные и далеко не самые похвальные побуждения, но, удовлетворяя свое желание участвовать в экспедиции и интересуясь индейской проблемой, он стремился не только выжить. Была у него и другая цель. Но вот экспедиция начала работать, и эта цель быстро улетучилась.

Вначале я волновался из-за каждой задержки, опасался, не доведет ли меня до умопомрачения бессмысленное лежание в гамаке. В конце путешествия я был рад каждой задержке — ведь она означала, что я могу вернуться к куску материи, качавшемуся между деревьями. В гамаке не было ни особенно удобно, ни особенно приятно, но такое существование не требовало затраты каких-либо усилий.

Самым замечательным в этом отсутствии цели было то, что оно приносило специфически индейскую удовлетворенность самим собой. Англичанину не нужно было больше стремиться к какой-либо цели, и я, разумеется, не хотел покидать Шингу. Если бы даже погибли все участники экспедиции, я знал, что смогу просуществовать, пока хватит патронов и рыболовной лесы. Быть может, пришлось бы пройти пешком несколько сот миль до первого форпоста цивилизации. Возможно, пришлось бы жить вместе с журуна или тхукахаме. Это не имело значения, я ни о чем не беспокоился.

Значение этой «болезни джунглей» состоит в том, что она сближает цивилизованного с индейцами. Цель путешествия постепенно отходила на второй план, упоминалась все реже, индейцы становились все дружественнее, и я, казалось, все лучше понимал их. Прежде, чтобы понять, что они говорят, приходилось напрягать мозг.

«Так реагирует индеец, и я должен свыкнуться с этим — ведь он не такой, как я». Но к концу путешествия я уже понимал их без труда. Было ясно, что говорят и делают индейцы и что нужно делать мне самому.

Между нами пролегала пропасть, но, чем скорее освобождался я от честолюбивых целей и стремлений, тем больше проникался сочувствием к людям, чьей единственной целью было выжить, людям, которые испытывали необычайно сильное потрясение, столкнувшись с целенаправленным воздействием цивилизации и прогресса.

Всего семь, месяцев — за это время можно было лишь научиться строить догадки, стараясь разобраться в процессе мышления индейцев, но в то время мне казалось, что наиболее близко я подошел к его пониманию тогда, когда жил с ними в джунглях. Ведь индейца отделяют от цивилизованного человека не просто — как это часто утверждают — три тысячелетия, отделяющие первобытную эпоху от современной. Человека, живущего в джунглях, и человека, обитающего в цивилизованном мире, разделяет бездна. Два различных образа жизни порождают два мировоззрения, которые трудно примирить.

Впервые приехав в Шингу, я узнал, что бразильские индейцы быстро вымирают, и меня приводила в недоумение кажущаяся бездеятельность братьев Вильяс Боас. Они не строили ни школ, ни церквей. Казалось, у них нет никакой программы. Но постепенно я понял, что решение индейской проблемы связано с глубоким противоречием.

Для спасения индейских племен необходимы решительные, энергичные меры, и, однако, из-за резкого различия между нами и индейцами в образе жизни и в мировоззрении даже самые осторожные и невинные меры могут оказаться пагубными.

Поэтому, следуя примеру братьев Вильяс, я пытался измерить глубину бездны, отделяющей современное сознание от первобытного.

Задача эта была фактически невыполнима, но семь месяцев спустя я уже делал, как мне казалось, правильные догадки.

— У индейца нет ничего положительного, — часто говаривал Клаудио, — у него нет ни честолюбия, ни желания запастись впрок, ни потребности совершенствоваться. Он растворяется в окружающем, а не борется с ним, как мы.

Я пытался проверить истинность этих слов Клаудио, присматриваясь ко всем сторонам жизни индейцев — не вытекает ли такая философия существования из необходимости «покориться» джунглям? Постепенно я понял, что индейцы не запасают впрок слишком много дичи и рыбы по той простой причине, что джунгли всегда могут прокормить человека — стоит лишь выбраться из гамака и отправиться в бездонную кладовую леса.

Первобытный человек не может разбогатеть потому, что всем, чем обладает один, легко может обладать и другой — достаточно ему смастерить себе лук, построить хижину, вытесать из камня топор или подстрелить попугая и сделать разноцветный головной убор из перьев. Поэтому в племенных языках понятия, связанные с накоплением, встречаются редко. Например, числительных в языке шавантов всего шесть, и само слово «шесть» означает одновременно и «много», потому что для шаванта разница между шестью убитыми свиньями и двумя сотнями невелика. И то и другое для него слишком много.

Я пришел к выводу, что у индейцев нет честолюбивых стремлений именно потому, что они не умеют ни накапливать, ни завоевывать. Индеец понимает, что джунгли обеспечивают пищей его детей и губят тех, кто идет против них.

Другим аспектом подобного мироощущения является отношение индейцев ко времени. В Шингу самые давние даты измеряются лунными месяцами по числу пальцев на обеих руках либо такой туманной фразой, как: «Отец говорил мне, что это было давным-давно»; это «давным-давно» может означать сколько угодно лет — от двадцати до двух тысяч. Очевидно, для индейца понятие времени лишено смысла. Шингуано не отмечают никаких событий, кроме рождения и смерти. Они верят, что внук и дед — это одно и то же лицо и что Души умерших, не воплотившиеся в живых, живут под водой. Поэтому время не играет большой роли в их самовозрождающемся мире.

Большое расстояние у индейцев тоже обозначается числом «снов», по числу пальцев на обеих руках, а все, что превосходит это число, находится «очень далеко».

В бескрайних джунглях, где у путника нет определенного места назначения, ни к чему и измерения. «Десять снов» вовсе не является попыткой дать объективную оценку длины пути, это всего лишь субъективное желание показать, насколько устанет путник. Ведь у одного человека «десять снов» могут быть вчетверо длиннее, чем у другого.

Суть в том, что для индейца джунгли столь велики в сравнении с его собственными силами, что он и не старается их измерить. Время в джунглях тянется бесконечно, и индеец никогда не пытается сосчитать его.

Мощь джунглей неодолима, и индеец не вступает в борьбу с природой. Он не в состоянии вырваться из своей лесной темницы и поэтому свыкся с джунглями, покорившись судьбе. В результате он существует ради самого существования. Вероятно, такое мироощущение порождено самой необходимостью, но благодаря ему в джунглях знали счастье.

И вот в джунглях появились мы, цивилизованные люди. Как и всякий благонамеренный освободитель, мы убрали клетку, а ведь индейцы в течение трех тысячелетий жили в этой клетке и теперь оказались в положении узника, выпущенного из тюрьмы, в которой он провел всю жизнь. Яркий свет ослепил их.

До нашего появления индеец мог брать в джунглях все, что он там видел, и теперь он никак не может понять, отчего ему нельзя брать вещи цивилизованных людей, и он их берет. Раньше вождю и старейшинам племени повиновались безоговорочно, ибо жизнь вне деревни была немыслима. Теперь, когда индеец может покинуть деревню, вождя стали игнорировать, но в то же время индеец не может понять, почему он должен соблюдать законы чужаков. Он стал преступником.

В лесной деревне жизнь общины держалась на эгоизме. Заботясь о престарелом отце, человек обеспечивал свою собственную старость. Теперь же, когда индеец Знает, что о нем позаботятся миссионеры, эгоизм приводит к совершенно противоположному результату — индеец перестает выполнять свои обязанности и утрачивает чувство ответственности. Развиваясь, этот процесс приводит к распаду общественного строя индейцев и упадку их нравственности.

Как нередко случается в истории с «освобожденными», индеец теперь имеет полную возможность попасть в новую кабалу. Он был нецивилизованным, и мы утверждаем, что его необходимо приобщить к цивилизации. А потом удивляемся, что он не борется с препятствиями, возникающими в силу этой перемены. Когда индеец встречался в лесу с врагом, он убивал его. Но мы, носители цивилизации, сокрушающей индейца, заявляем, что убивать нехорошо. Мир индейца рушится, он лишен возможности осмыслить возникающие перед ним трудности и, само собой разумеется, не имеет средств преодолеть их. Индеец приходит в отчаяние. Ему остается только лечь и умереть.

Таковы были праздные рассуждения человека, чуждого джунглям, но дни складывались в месяцы, и я начал понимать эти, казалось бы, непостижимые вещи.

Прежде всего я понял, что идеалы нашей цивилизации так же губительны для лесных племен, как пули и эпидемии. Путешествуя по Бразилии, я замечал, что, кроме братьев Вильяс, немногие из людей, стремящихся спасти индейцев, начали с того, что случайно встретили индейца, потом прониклись к нему сочувствием и уж затем развернули кампанию по оказанию ему помощи.

Обычно это идеалисты из Англии, Италии или Соединенных Штатов. Они заявляют, что индейцев нужно спасти, отправляются без всякой предварительной подготовки в джунгли и зачастую продолжают свою деятельность, несмотря на растущее отвращение к звероподобному и неблагодарному народу, которому они пытаются помочь. Побуждения, толкающие их к разрешению индейской проблемы, не имеют ничего общего с самими индейцами — они коренятся в недрах нашей собственной цивилизации. Практика благотворительности превратилась в неотъемлемый элемент жизни христиан.

Само по себе это не вредно, но дело в том, что люди, которые должны спасать индейцев, несут в себе ту самую силу, против которой они борются. Даже те, кто идут в джунгли с лучшими намерениями (в какой-то степени это относится и к братьям Вильяс), отчасти способствуют вымиранию индейских племен. Такие люди приходят, чтобы защитить индейцев от неумолимой экономической экспансии, от стяжателей, одержимых жаждой наживы, но они же приносят с собой и другие, не менее разрушительные аксессуары цивилизации. Обычно это всерастлевающий агрессивный идеализм. Жителям джунглей наносит вред не столько жестокость нашей экономической системы, честолюбие недобрых людей или основные понятия наших идеалистических теорий, сколько присущая всему этому беспокойная, безжалостная сила, которая таится где-то в недрах натуры цивилизованного человека. «Мы правы». «Мы должны проповедовать». «Наше дело — дело божье». Все это, может быть, и так, но правильнее было бы переименовать самую проблему. В сущности, это не индейская проблема. Это наша проблема. Индейцы здесь лишь жертвы.

Когда у меня, новичка, вызрели эти мысли, я начал понимать политику братьев Вильяс Боас, которая раньше казалась мне необъяснимой. Хотя они и говорили мне, что настоящее разрешение проблемы, по всей вероятности, невозможно, к концу нашего путешествия я почувствовал, что для индейских племен братья Вильяс — лучшие спасители из всех, каких я встречал в Южной Америке. Ибо лишь они пришли в джунгли без, первоначального намерения облагодетельствовать индейцев или намерений чисто морального свойства. Им платили за распространение цивилизации и за помощь Центральному бразильскому фонду в освоении лесов Центральной Бразилии. Лишь прожив несколько лет среди туземцев, братья Вильяс начали борьбу. Теперь они опираются на дружбу с самими индейцами, а не на чуждые идеалы, рожденные за тысячи миль от джунглей. Они вводят те усовершенствования, которые нужны самим индейцам, а не несут те блага, которые кажутся важными миссионерским комитетам, состоящим из набожных европейцев или американцев. Но, что самое важное, братья Вильяс не стремятся к успеху. Они не обязаны представлять отчеты: построено столько-то современных домов, крещено столько-то языческих душ, проведено столько-то мероприятий и так далее. Отсутствие заранее поставленной узкой задачи и эффективного метода, приводящее в ярость всех цивилизадо, приезжающих в Васконселос, и обусловливает их близость с индейцами.

— Что вы думаете об Орландо и Клаудио? — спросил меня как-то один из членов нашей группы.

— Хотя Орландо и начальник экспедиции, он забывает о топорах, когда главная наша цель — прорубить дорогу в лесу. Соль — единственный предмет, необходимый нам в Шингу, потому что рыбы и дичи всегда хватает.

И тем не менее, когда наш караван покидает Васконселос, лодкам приходится возвращаться, потому что, оказывается, забыли соль. Разве англичане отправляются в экспедиции с опозданием на девять месяцев? Разве у них бывает так, что сегодня они не знают, куда направятся завтра?

На это можно ответить, что, хотя такой метод братьев Вильяс и раздражает цивилизованных людей, он привлекает к ним сердца индейцев, которые никогда не ставят себе определенных целей и ненавидят организованность. И братья Вильяс и индейцы знают, что джунгли никогда не подведут. Какая бы ни произошла беда, пусть даже погибнет все снаряжение, первобытный человек найдет в лесу все, что ему нужно. Лишь цивилизованный человек стремится выколотить из джунглей какую-то прибыль и с присущим ему нетерпением впадает в отчаяние и гибнет. Но для человека, живущего ради того, чтобы жить, джунгли — родной дом, а «болезнь джунглей» — единственная философия, соответствующая окружающей его среде. Сфера этой философии ограничена. В условиях контакта с цивилизацией она приводит индейцев к отчаянию и смерти.

Итак, в последний месяц экспедиции мои личные сомнения в отношении Шингу сменились фатализмом и апатией. Может быть, я в какой-то степени усвоил образ мышления индейцев. Я чувствовал, что стал значительно лучше понимать братьев Вильяс и разбираться в людях, которых они опекали.

На первый взгляд наша экспедиция была неудачной. Мы отправились в путь, задержавшись на девять месяцев, и немало времени потратили на борьбу с эпидемией гриппа в деревне журуна. Мы проложили дорогу к географическому центру Бразилии, но в этом не было ничего особенно героического, и никого из нас не вдохновил символизм этого деяния. Мы не встретили и не замирили ни одного дикого племени; геолог наш не обнаружил никаких ценных полезных ископаемых; с тхукахаме мы установили контакт лишь после нескольких недель блужданий. Но все это не входило в цель нашего путешествия.

Братья Вильяс воспользовались экспедицией, чтобы совершить объезд своих земель и залечить хотя бы самые поверхностные раны на теле индейской проблемы. У них не было никакого надежного средства для ее разрешения, и вся наша поездка проходила под знаком величайшей трагедии. Но мы все же хоть на какую-то йоту замедлили процесс вымирания индейцев, больше узнали о них, укрепили с ними дружбу и тем самым заложили прочную основу для последующего путешествия. Даже во имя такого маленького, скромного, едва заметного шага вперед стоило предпринимать эту нелегкую, утомительную экспедицию.

Однажды, несколько месяцев тому назад, мы с Клаудио сидели в деревне журуна. Мимо нас прошел индеец, больной гриппом. Он казался печальным символом вымирающего племени, и я вдруг почувствовал, что в жизни самого Клаудио было не меньше безнадежности, чем в существовании индейцев. Я спросил его, как он мог посвятить себя борьбе за дело, обреченное на неудачу.

Ответ Клаудио был прост:

— Лет через пятьдесят на этот народ распространится цивилизация (в то утро Клаудио был очень бледен), и они будут обречены на полное вымирание. Если нам удастся сейчас принести в их жизнь мир и подготовить их к этому удару, может быть, мы тем самым сумеем хоть немного замедлить их вымирание. Но даже если это невозможно, Адриано, даже если они доживают последние годы, разве следует из-за этого складывать оружие? Несколько месяцев мы работали во имя этой цели.

Итак, пока экспедиция поднималась обратно вверх по реке Шингу, нас не печалило то, что путешествие наше ничем не завершилось и мы не добились успеха. Другие экспедиции взбирались на Эверест, покоряли Южный полюс. Мы ничего подобного не сделали. Меня не покидало чувство обреченности, мысль была бессильна найти утешение. Лишь один раз на меня накатила ярость.

Это случилось, когда, перебираясь через пороги, я потерял последний башмак. Потом, добравшись до склада у водопада Мартинс, мы распаковали мешки с рисом и бобами, досыта наелись, выспались, и на следующее утро отряд под руководством братьев Вильяс вышел в трехдневный поход, чтобы выжечь посадочную площадку возле старой-деревни тхукахаме. Другим предстояло вернуться к прежним делам и обязанностям, и среди них был и я.

Мы продолжали путь дальше вверх по реке, чтобы сесть на самолет, который доставит нас в цивилизованные края. Франклин, Дилтон, Раймундо, Жорже и я сели в лодку. Прощание с Вильясами было коротким и немногословным.

Лодка отчалила от берега. Глядя на приземистые фигуры этих уже немолодых людей, я понял, что для них экспедиция никогда не кончится. Расчистив посадочную площадку, они вернутся в Васконселос, но вскоре снова придут сюда. Предстоит приучить к оседлости тхукахаме, утихомирить крин-акароре, посетить кайяби, найти суйя и разыскать другие племена. Ведь Клаудио сказал: «Даже если они доживают последние годы, разве следует из-за этого складывать оружие?»