В схватках с врагом

ПОИСК П. Александровский

Из следственного изолятора капитану Петрову передали, что с ним просит встречи Фролов, чье дело недавно было закончено расследованием. По словам дежурного, заключенный хотел сообщить «своему» следователю сведения, которые заинтересуют органы государственной безопасности.

Петров рассказал об этом начальнику отдела, получил разрешение из военного трибунала, за которым числился арестованный, и направился в изолятор. Поздоровавшись, Фролов положил на стол объемистое обвинительное заключение по своему делу, тщательно расправил его, закурил. Зная привычку Фролова не начинать разговора первым, капитан прямо, без обиняков, спросил сидящего напротив:

— Вы вызвали меня, чтобы сделать какое-то заявление?

Фролов помолчал, видимо размышляя, с чего начать, перевел дух и нарочито спокойно произнес:

— Вы слышали такую фамилию: Шевылев?

Петров бросил короткое «нет» и приготовился слушать.

— Я так и думал. Тогда этот сюжетик вам не повредит… В августе 1942 года восточный батальон «Волга», где я занимал должность начальника штаба, стоял в деревне Варанино. Недалеко, всего в нескольких километрах, в Митюрине — я хорошо помню названия потому, что сам из той местности, — стоял штаб 41-го армейского корпуса, которым командовал генерал Фризнер. Однажды я получил приказание выделить проводника в направлении деревни Тупилино. Генерал высылал туда на разведку полувзвод из своей личной охраны. Я вызвался сам быть проводником. В Тупилине я родился, и мне хотелось побывать там, может быть в последний раз. Итак, рано утром мы выступили. Долго ехали лесом…

Полувзвод рысью выбрался из тесно сжавших дорогу зарослей. Кончилось частолесье, впереди замелькали просветы. Копыта простучали по бревенчатому настилу. Взору предстала открытая равнина с виднеющимся невдалеке изломом деревенской улицы. Конники облегченно перевели дух: шутка сказать, пятнадцать километров отмахали в этой глухомани и не встретили партизан. Удача, которой трудно поверить!

Деревушка казалась мертвой: ни дымков над избами, ни стука калиток, ни лая собак. Промчались сразу же на другой конец. Остановились на пригорке. Фельдфебель Шевылев уже приказал было спешиться, когда вдруг заметил, как вдалеке мелькнуло что-то темное, стремившееся к чаще.

— За мной! — фельдфебель направил коня по нескошенной траве в сторону бегущего человека.

Когда Фролов подъехал к опушке, уже шел допрос задержанного. Конники стояли в пешем строю. Лошади были привязаны к деревьям, возле них находился ординарец Шевылева, с наглой усмешкой наблюдавший за происходящим. Фролову бросилось в глаза его необычайное внешнее сходство с фельдфебелем.

Перед солдатами стоял, тяжело дыша, молодой парнишка лет восемнадцати. Левая рука, раненая, безжизненно свисала вдоль тела, правой он прижимал к груди большую ковригу хлеба, видимо только что полученную в деревне. Он грустно смотрел перед собой. Солдаты, стараясь не встречаться с ним взглядом, останавливали взор на не по росту больших галифе, обмотках да потрепанной красноармейской гимнастерке, в мокрой черноте которой роса смешалась с выступившим от бега и напряжения потом.

— Ты партизан! — говорил ему Шевылев. — Но у тебя есть шанс сохранить жизнь, если ты покажешь, где партизанский лагерь.

— Я не партизан.

— Может быть. Но кто тебе дал хлеб, это ты, безусловно, знаешь.

Парнишка еще крепче прижал дорогой дар и отрицательно качнул головой.

Брови Шевылева сложились в бугор недоуменного удивления. Он подошел к своей лошади, достал из притороченной к седлу сумки флягу, сделал несколько больших глотков. Потом снова подошел к пареньку. Привычно сдернул с плеча автомат.

— Могут услышать партизаны. Заберем его лучше в штаб, там допросят, — вмешался Фролов, стоявший в стороне.

— Знаешь что, обер? Не суй нос в чужую компетенцию, — отрезал каратель и нажал на спусковой крючок.

Но автомат не сработал. Тогда ординарец услужливо подал фельдфебелю свое оружие, и длинная очередь почти в упор ударила в паренька.

На обратном пути кавалеристов обстреляли партизаны. Был убит ординарец Шевылева, двое солдат получили легкие ранения…

— Вы встречали Шевылева еще? — спросил Петров.

— Только один раз. В мае сорок пятого, в Чехословакии, во время боев за пражский аэродром. Мы бежали кто куда. Я спрятался под бетонную эстакаду. Смотрю, знакомое лицо, однако пиджак, крестьянские штаны. «Шевылев!» — «Тише! Шевылев убит. Охоты нет держать отчет по своей биографии». Выскочил опрометью… Приметы? Особых не было. Вот только разве в нос он говорил, гнусавил немного. Конников я и видел только один раз. Фамилий не знал.

По возвращении в управление Петров доложил о разговоре с Фроловым полковнику. Тот пригласил сотрудников на краткое совещание.

— Это сообщение заслуживает самого серьезного отношения, — резюмировал начальник управления обмен мнениями. — Проверку поручим нашему работнику в районе товарищу Краснову. Если факты подтвердятся, он же будет вести и розыск Шевылева. Расследовать дело придется вам, товарищ Петров.

Факт расстрела советского военнослужащего в августе 1942 года возле деревни Тупилино, на самой границе Калининской и Смоленской областей, подтвердился. Были выявлены и другие злодеяния Шевылева — бывшего фельдфебеля германской армии. Розыск начался.

Начался розыск человека, о котором известно только то, что он не моложе сорока пяти лет, среднего роста, черноволосый, когда-то носил фамилию Шевылев и что он палач и убийца, оставивший на нашей земле свои кровавые следы…

…Тормоз или газ? Газ! Двигатель заревел. Машина, не послушавшись руля, соскользнула с высокой глинистой колеи и плюхнулась в наполненную водой яму. Мотор заглох. Вот тебе и экономия времени, и кратчайшая дорога! «Федька на пасху на лошади проехал, а уж ты — как по воздуху пролетишь, если только в Гнилушке не застрянешь», — вспомнил Сергей слова женщины, порекомендовавшей ему дорогу, и засмеялся.

Вытянуть машину не удалось, бросить ее здесь на ночь было нельзя.

Неудачливый шофер уже было задремал на заднем сиденье, когда послышались шаги и знакомый голос:

— Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною!

Дверца открылась, в луче фонарика — лицо Николая Краснова.

— Ты как попал сюда? — удивился Петров.

— Никакого чуда. Звонил из соседнего сельсовета, сказали, что ты из деревни поехал в город через Гнилушку.

Петров поинтересовался, как идет дело с розыском Шевылева.

— Что говорят солдаты из его команды? Когда они с ним расстались?

— Не знаю. Я еще никого из них не нашел. Но кое-какие сведения собрать удалось. Фролов тебе рассказал правду, но не всю. Шевылев с конниками после расстрела вернулся в деревню и стал доискиваться, кто дал хлеб. По его приказу плетьми избили трех стариков. Он хотел спалить всю деревню, но этому воспрепятствовал Фролов. Сразу после отъезда карателей люди пошли в лес искать раненых…

— Откуда о них стало известно?

— Да от Лукерьи. Когда боец пришел в деревню, он попал в дом к Лукерье. У нее он и попросил хлеба для себя и троих раненых товарищей, прятавшихся в шалаше в лесу, недалеко от деревни. Просил связать их с партизанами. Она дала ему хлеб…

После отъезда карателей (их спугнули выстрелы в бору) все: и старики и дети — пошли в лес, отыскали тело паренька, а недалеко — всего метрах в пятидесяти — и шалаш. Раненых принесли в деревню и поместили у Лукерьи в доме, на чердаке. Вся деревня выхаживала их, оберегала. Команда Шевылева потом еще неделю стояла в деревне, но об этих красноармейцах они не узнали.

— Как я представляю себе дальнейший розыск? — продолжал Николай. — Искать и Шевылева, и солдат команды Фризнера — очевидцев и соучастников его преступлений.

Команда образовалась в декабре 1941 года, во Ржеве. Там в бывших складах Заготзерна гитлеровцы устроили лагерь для военнопленных. 26 декабря всех их выгнали на улицу. Перед строем прошелся фельдфебель Шевылев, к тому времени уже награжденный Железным крестом. Он призывал голодных, измученных людей вступить в карательный отряд для борьбы с партизанами. Добровольцев обещали сразу же накормить. Среди пленных нашлась лишь жалкая горстка предателей.

Вот так и была сформирована эта команда. Принцип — предательство, цена ему — котелок каши… Где шли штабные машины с эмблемой корпуса на дверцах — белые ветвистые рога оленя на черном щите, там скакали и конники Шевылева. Ржевский, Оленинский, Вольский районы.

— И вот на Смоленщине команда исчезла, — закончил свой рассказ Николай. — Корпус остается, конников нет. Сотни документов, а никакой ясности. Я могу тебе показать весь путь 41-го корпуса, назвать все сражения с его участием, знаю, где он был наголову разгромлен, но данных о судьбе той горстки предателей нет.

Сергей посоветовал ему довести до конца опрос местных жителей, поговорить со всеми людьми, даже с теми, кто видел этих конников хотя бы один раз или только слышал о них.

— Я уже разговаривал со многими жителями тех деревень, где останавливался Шевылев. Они мало что добавили к сказанному Фроловым, разве только прозвище, которым окрестили Шевылева в округе: Гунявый. Там, где размещался штаб корпуса, все местное население из деревни выгоняли.

— Так вот, по-моему, надо поговорить со всеми без исключения. Случайно оброненная фраза, слово, примета — все, что могло сохраниться в их памяти, может навести на след.

Чем чаще вспоминал Николай свой ночной разговор со следователем, тем больше убеждался в правоте его слов.

И он снова пошел по пути, пройденному головорезами из охранной группы генерала Фризнера. Ночевки в тех же деревнях, встречи в поле, разговоры на завалинках, беседы в колхозных канцеляриях — везде люди отвечали охотно, желая помочь сдернуть завесу с прошлого.

Сотрудник органов государственной безопасности узнал имена почти всех конников, мог теперь обрисовать характер, привычки почти каждого из них. И все-таки ни одной фамилии!

Наконец поиск снова привел Краснова в Тупилино.

В Тупилино Краснов пришел как раз в тот момент, когда там ревели два трактора: бригадир рушил старую хату Лукерьи Гавриловой. С этой женщиной, хотя в его материалах она и занимала важное место, Краснов пока еще не беседовал: она долго лежала в больнице, находясь в столь тяжелом состоянии, что врачи запрещали ей разговаривать, а потом уехала к своим родственникам не то на Урал, не то на Дальний Восток, и он так и не смог узнать ее точный адрес.

Со слов других лиц было известно, что хотя солдаты команды ставили своих коней в ее дворе, но она с карателями совсем не общалась: ее выгнали из дома, и она приютилась на другом конце деревни. Но, интересно, как же жили на чердаке ее дома трое раненых бойцов? Не может же быть, чтобы они целую неделю находились без пищи, без воды и ухода? Значит, Лукерья все-таки нашла способ поддерживать их и в эти трудные дни?

…Оба трактора натужно заревели и рванули стальной трос. Старый дом рухнул, подняв громадное облако пыли, мусора и мелких щепок. Грохот свалившейся кровли, треск ломающихся балок и опор слился с восторженным криком детворы.

Краснов поздоровался с бригадиром, молодым парнем, недавно отслужившим срочную (он уже был знаком с ним по первому посещению деревни). Потом спросил, ткнув рукой в развалины:

— За что вы его так?

— Стал тормозом на пути прогресса. Решили мы уток разводить, речку запрудили, вот здесь озеро разольется.

— А где Лукерья сейчас живет?

— Вон на горе ей новый дом строим. А пока в Рольне, на Смоленщине, у сестры гостюет. Если уже не уехала — к брату собиралась, в Донбасс.

— Съездить к ней надо. Поговорить. Челом бью насчет лошадки, — попросил капитан.

Хотя и трудно было в сенокосную пору найти свободную лошадь, но бригадир распорядился запрячь молодого жеребца Урагана и сам решил съездить вместе с Красновым в Рольню. В разговоре дорогой он обронил фразу, которой объяснил Краснову свою заинтересованность в розыске:

— У меня Гунявый отца плетьми засек… В таком деле счет не на деньги ведется…

С того же началась и беседа с Лукерьей Ефимовной. Она показала капитану письма с фронта от сына, погибшего в первые месяцы войны. Погиб и младший сын. Беседа оказалась, как и можно было ожидать, интересной.

— В сорок втором, Лукерья Ефимовна, как мне рассказали в деревне, вы трех красноармейцев спасли. Как вам удалось спрятать их от фашистов?

— Так не одна я. Целое Тупилино их выхаживало.

— Ну а когда каратели снова приехали?..

— Я на крылечке была. Глянула: по дороге — пыль из леса. Я скорей на чердак, упредить болезных: «Белогвардейцы скачут». Примчались они прямо к моей хате, а их главный орет мне: «Твоя хата?» «Моя», — говорю. «Убирайся отсюда! Ревизуем для наших коней…»

— А как звали фельдфебеля?

Складка раздумья борозднула лоб. Лукерья провела ладонью по щеке, обрадовалась:

— Гунявым его звали, сынок, Гунявым.

— Ну а имя какое у него было?

— А пес его знает, — последовало без запинки, — он мне не представлялся. Так вот… Погнал меня из хаты: «Иди куды хочешь». Кликнул одного, усатого, Яшкой его звали: «Посмотри, что там есть». Тот и давай внюхиваться — и на дворе, и в хате, и в подпол слазил, не поленился. Докладает: «Так и так. Все в порядке». — «А под крышей смотрел?» Яков приделывает лестницу, взлезает. Пошатнулась я, сердце захолонуло: лежать мне в землице-матушке с солдатиками родненькими рядом! Ведь там, под крышей, и спрятаться негде… А тот забрался и кричит оттуда: «Господин фенфебель, ничего не обнаружил!» Стою столб столбом: «Куда же они сховались?» Здесь Гунявый на меня взъелся: «Почему, дескать, не приветствуешь? Хочешь, твою хибару всю спалю?» Яков шепчет: «Вались в ноги», — подталкивает меня. Упала, заголосила, смотрю, паразит, доволен… Вот так поставили животину на двор, а меня вон выгнали… Вечером разыскал меня Яков: «Что делать будем? Ребят поить-кормить надо» (он, оказывается, их увидел, да не донес). Думали-думали, и придумал он: «Самогонки надо. Пролезу в ординарцы, буду в деревне на день оставаться, и продержим их. Тем более уедем скоро…» На такое дело не самогон, а кровинушку всю по капле отдашь. Сделали. Так и подсобила я Якова в ординарцы. Проститься пришел, на нем лица не было. «Не поминай, — говорит, — Лукерья, лихом. А этому Лешке все равно не жить», — про фенфебеля, значит…

— Выходит, его Алексеем звали?

— Да? Стало быть, так… И уехали. Вот и все, мой любезный…

Краснов достал из чемодана блокнот, стал записывать. Лукерья обеспокоенно спросила:

— Ты не на Якова в чемодан-то собираешь?

— Нет, Лукерья Ефимовна…

— Смотри, сынок. На него не надо. Что белогвардеец, так он только слово на себе носил… Хороший человек. Увидишь, привет передавай: «Лукерья, мол, кланяется…»

— А какая фамилия у ординарца была?

— Стерлось все… Да и зачем она тебе?..

Работа чекистов строится на связи с народом, в расчете на полную его поддержку. Не обо всем рассказывается сразу: преждевременное разглашение может нанести ущерб делу, однако там, где это возможно, сотрудники госбезопасности посвящают советских людей в свои задачи. Вот почему Краснов ничего не скрыл от Лукерьи Ефимовны. Он рассказал ей о розыске фельдфебеля, закончив свой рассказ словами:

— Знай мы фамилии солдат, сначала нашли бы их, а потом и его самого…

Старушка тут же собралась поехать в Тупилино. Оказалось, там, в ее доме, были записаны имена «белогвардейцев»: конники Шевылева, когда ставили лошадей на двор, вбили в бревно гвозди и вешали сбрую, седла, уздечки на них. Во избежание путаницы каждый солдат написал на бревне свою фамилию.

На следующее утро в Тупилине никто из ребят не пошел за грибами. Вся деревня высыпала на околицу. Пришли плотники, стали разбирать постройку, вернее, то, что от нее осталось.

Наконец оно было найдено, это бревно, с черным шрамом продольной глубокой трещины, с «гвоздочками», под которыми сохранились сделанные химическим карандашом надписи.

— «Сухов, Федоров, Иванов, Скрыль, Горб», — прочитал Краснов на бревне. Остальные подписи было невозможно разобрать.

«Конечно, искать у нас Иванова, Федорова, что в Корее Кима… Но Скрыль, Горб да и Сухов — это уже реально!» — мелькнуло в голове.

— Гляди, сынок, не обманула я тебя, — сказала Лукерья Ефимовна.

Николай обеими руками крепко сжал ее шершавую ладонь:

— Спасибо, мать, большое спасибо…

Человек по фамилии Скрыль, бывший подчиненный Шевылева, а потом власовец, отбывший после войны заслуженное наказание, отыскался в Псковской области.

На следствии в свое время Скрыль и словом не обмолвился о Шевылеве, о своей службе под его началом, рассказав лишь о пребывании в так называемой «Русской освободительной армии» Власова.

Подходя к дому, где жил Скрыль, Николай услышал скрежет рубанка. Когда же он завернул во двор, эти звуки сменил громкий стук. Хозяин, невысокий, плотный, выколачивал из инструмента набравшиеся туда стружки.

— Степан Григорьевич? Здравствуйте, — сказал Краснов, ставя чемоданчик на землю и протягивая руку.

— Он самый, — хмуро ответил тот, в сердцах бросая рубанок на доски и неохотно пожимая ладонь капитана, — 1917 года рождения, беспартийный, судимый в 1945 году к восьми годам военным трибуналом 2-го гвардейского танкового корпуса, наказание отбыл, судимость снята по амнистии… Что еще от меня нужно?

Скрыль при появлении сотрудника государственной безопасности заволновался, насторожился. Разговор долго не клеился. Николай остался у него переночевать, и лишь наутро, когда Скрыль возвратился с покоса, Краснов решил спросить его о Шевылеве.

— Бывает так: судьба важнейшего дела, труд сотен людей зависит от одного человека — его памяти, его честности, его совести, — начал Краснов. — Вы понимаете, Степан Григорьевич, ответственность этого человека? Ответственность прежде всего перед самим собой?

— Что вас интересует в Шевылеве? — глухо спросил Скрыль. — Я решил рассказать все, что знаю. И я буду подтверждать это везде, куда меня только ни вызовут. Да, я служил у немцев. Стрелял, когда мне приказывали стрелять. Но я не убийца, как этот гунявый Лешка…

И он стал рассказывать… Впоследствии, в кабинете следователя и на судебном процессе, Скрыль оказался, что называется, «хорошим свидетелем». Он припоминал самые мельчайшие подробности, с гневом и страстью обличая палача, не щадя и своей трусости, своего постыдного малодушия.

…На второй день после расстрела паренька и порки стариков Шевылева в команде не было. Конники приводили в порядок сбрую, седла, чистили оружие, латали одежду. За обедом, когда все собрались вместе, Яков Сухов, этот солдат с усами, вдруг сказал:

— За такие дела ответ всем держать придется.

Никто не произнес ни слова, хотя каждый понял, что он имеет в виду.

— А не уйти ли к партизанам, пока не поздно? Есть желающие составить компанию?

Все так и оцепенели, а Яков загоготал и даже привстал, как показалось Скрылю, от удовольствия:

— Да я пошутил, ребята. Испытанье делал, нет ли где трещинки.

Разговор на этом и потух. Вскоре все убедились, что действительно «фельдфебельский сапог», как позже прозвали Якова Сухова, испытывал конников. Когда команда разместилась в Тупилине, этот Яшка достал где-то большую бутыль спиртного, напоил Шевылева, пролез в ординарцы вместо убитого партизанами Федьки. Он чистил фельдфебелю сапоги, ходил за ним, как мать за ребенком. Тот души в нем не чаял и даже на облавы перестал его брать, тем более что они были земляки, оба с Брянщины. Конники по лесам, а ординарец в деревне прохлаждается, самогонку рыщет. Вечером потолчется среди солдат, а утром наушничает своему хозяину.

Кончилось все это неожиданно. После Тупилина полувзвод около ста километров шел маршем по смоленским лесам и болотам. Кони устали, каратели изнемогли. Остановились в сарае, в заброшенном хуторке. Шевылев, взяв с собой Скрыля, уехал. Спустя примерно час, когда они уже подъехали к штабу, со стороны хутора гулко ударило. Шевылев со взводом жандармов бросился туда. От сарая остались одни щепки. Из всех солдат дышал только один, да и он вскоре умер. От него узнали, что в карауле в тот момент был Яков Сухов.

Так была уничтожена команда Фризнера. Из ее состава в живых остались только трое: Шевылев, после взрыва арестованный немцами, Сухов, скорее всего ушедший к партизанам, и сам Скрыль, который попал после этого случая в РОА.

В сентябре 1945 года Скрыль проходил в одном из лагерей проверку. Недалеко от себя, в шеренге бывших власовцев, полицаев, бургомистров, он неожиданно увидел Шевылева. Тот сделал ему знак, что они не должны признавать друг друга. Степан тоже боялся ответственности за службу в команде. Во время переклички фамилия Шевылева не была произнесена: фельдфебель откликнулся на фамилию своего прежнего ординарца Федьки. Вспомнить эту фамилию Скрыль так и не смог. Не могло ее быть и на Лукерьином бревне — это Краснов знал точно: Федька был убит партизанами еще до стоянки конников в Тупилине.

Сухов был приглашен Красновым в кабинет начальника городского отдела милиции. Это был пожилой, степенный мужчина, одетый, несмотря на сильную жару, в черный пиджак. На груди — ордена и медали за участие в партизанском движении.

Вступив в команду Шевылева в Ржевском лагере, Сухов с самого начала тяготился сознанием глубины своего падения и искал случая уйти к партизанам. Он понимал, что явиться к ним нужно не с пустыми руками, а хоть частично искупив свою тяжкую вину. В Тупилине как раз представился такой случай. Когда фельдфебель приказал Сухову осмотреть дом Лукерьи Гавриловой, он увидел на чердаке, на охапке сена, раненых красноармейцев. Яков пытался было убедить Шевылева подобрать другой двор, но фельдфебель настоял на своем.

Сухов разыскал хозяйку дома и предложил ей свою помощь. Перевести бойцов в другой дом было невозможно, так как двое раненых из команды Шевылева находились днем в палатках и могли все заметить. Ночью же двор охраняли часовые.

В Тупилине команда простояла с неделю. В течение этого времени Сухов помогал укрывать раненых бойцов. В последний вечер Шевылев вернулся из штаба радостно взволнованным. За стаканом самогона он поведал о полученном важном задании: срочно доставить в штаб армии секретный пакет. Шевылев даже показал пакет, весь в сургучных печатях.

Яков посоветовал обшить пакет тканью, чтобы ненароком не повредить печати. Фельдфебелю идея понравилась, и он тут же приказал ординарцу хорошенько зашить депешу в матерчатый сверток. Здесь Сухов и решил, что пробил его час! Он разрезал конверт. Лежавшую в нем карту заменил подходящими по формату двумя газетенками «Голос добровольца», затем зашил пакет в тряпку. Фельдфебель ничего не заметил.

Перед выездом Сухов сходил в деревню, взял у Лукерьи баклагу самогона и приторочил ее к седлу. Он мог бы отдать похищенные документы женщине, но не сделал этого: они были нужны ему как пропуск, как пароль для перехода к своим.

Весь день и большую часть ночи конники были в походе. Несколько раз вступали в перестрелки. Две лошади утонули в трясине, одну, раненую, бросили. Оставшиеся кони поочередно несли на себе по два всадника. К середине ночи до места назначения им оставалось еще двадцать километров. Фельдфебель приказал солдатам остановиться на ночлег в сарае, а сам поехал дальше, взяв с собой Скрыля.

Как только Шевылев отъехал, Яков выставил самогон. Не прошло и часа, как конники погрузились в беспробудный сон. Сухов собрал имевшийся у солдат тол и поджег бикфордов шнур. Уже значительно отъехав, он услышал за своей спиной сильный взрыв…

— Их поубивало, наверно, всех. Только жалко, что не от моей руки окочурился тот мерзавец Громов.

— Какой Громов?

— Федька Громов, прежний ординарец Шевылева.

— Его фамилия Громов? Это точно? — Краснов прямо задрожал: этим, по сути, подводился итог всей многомесячной работе.

— Как бог свят, Громов Федор Афанасьевич, — повторил Яков, удивившись волнению капитана. — Как-то Шевылев за кружкой похвалился, что у всех Афанасиев хорошие сыновья, верно ему служат.

Сухов немного помолчал, потом продолжил:

— Мне пришлось повидать… Год партизанил — засады, разведки. Вышли к своим — штрафбат. Восемь штурмовых атак… А смерть не взяла.

— Яков Афанасьевич, почему вы раньше не рассказали о Шевылеве?

— А зачем?

— Чтобы разыскать его, привлечь к ответу.

— Зачем? Он убит. Его расстреляли немцы за потерю пакета. Об этом я от кого-то слышал…

Этот слух имел известное основание. Как выяснилось позже, Шевылева в 1942 году немцы действительно приговорили к смертной казни. Но его спасло заступничество Фризнера. Кстати, Шевылев после ареста его чекистами особенно упирал на этот приговор. По его мнению, он весьма смягчал его вину…

В одном из архивов был обнаружен паспорт, сданный Шевылевым при мобилизации в июне 1941 года. С пожелтевшей фотографии глядело безбровое лицо с приплюснутым носом, широкими, раздавшимися щеками, безразличными, тускловатыми глазами.

А вскоре неожиданно пришло сообщение с родины Шевылева. Сразу после разговора с Суховым капитан Краснов посетил деревню, где родился разыскиваемый Шевылев. Отец его, как рассказали односельчане, умер несколько лет назад. Наследников и вообще родственников не нашлось, и сельсовет отвел его дом семье сторожа. Младшего Шевылева все считали погибшим. И вот несколько дней назад сторож принес в правление колхоза кусок фанеры от посылки, приспособленный стариком Шевылевым на заплату в стенке кроличьей клетки. На нем с большим трудом, но все-таки различался адрес отправителя: «…гельская обла… Ныйский лесопункт, …мов Ф. А.». Председатель колхоза, помня о приезде Краснова, послал эту находку в управление КГБ, считая, что она может иметь какое-то значение.

Итак, Шевылев был найден! На севере страны, в одном из самых глухих лесных уголков Архангельской области. Очевидцы злодеяний и бывшие солдаты команды Фризнера по современному снимку узнали карателя в жителе далекого поселка. Эксперты-специалисты сделали безоговорочный вывод о том, что на фотографиях Шевылева 1941 года и Громова 1961 года изображено одно и то же лицо. И когда были отброшены последние сомнения, на постановление о заключении под стражу Громова Федора Афанасьевича лег мягкий фиолетовый оттиск печати военного прокурора.

Розыск подошел к концу.

Позади остались двое суток плавания по реке, два часа полета на самолете, три часа езды на автомобиле, и вот Сергей Петров на Ныйском лесопункте. От начальника лесопункта он узнал, что всего неделю назад Громов уволился. Другое известие насторожило еще больше: на другой день после расчета Громов ушел в лес. Медин, начальник лесопункта, считал, что найти Громова в лесу не удастся, нужно ждать его возвращения.

— Сколько ждать? День, неделю? Может, год?

Инженер пожал плечами:

— Я сам здесь недавно. Другого посоветовать не могу.

«Если будут трудности, возникнут осложнения, в первую очередь обращайтесь к людям — коммунистам, беспартийным, мужчинам, женщинам — ко всем нашим советским людям. Они помогут! Весь вопрос в том, чтобы определить действенную и достаточно эффективную форму этой помощи!» — вспомнились слова, сказанные ему при отъезде подполковником.

И Петров принял решение. Он попросил Медина собрать самых опытных охотников.

С приходом последнего из охотников, крепкого старика с черной как смоль бородой, при появлении которого несколько человек встали, предлагая ему место, Петров начал собрание:

— Товарищи! Я следователь органов госбезопасности, из Калинина. Лес ваш вижу первый раз. Знаю его лишь из книг, по кинофильмам да по рассказам вот таких, как вы, бывалых людей. Обращаюсь к вам с просьбой: помогите разобраться в нескольких вопросах.

Тон и содержание вступления понравились собравшимся.

— Поможем, если сможем…

— Первое. Можно ли найти человека, который ушел в лес шесть дней назад?

Поднялась разноголосица. В конце концов сошлись на том, что обнаружить человека в лесу все-таки вполне возможно.

— Второй. Все вы знаете Федора Громова, жителя поселка. Где он сейчас? В каком месте тайги его искать?

Охотники стали высказывать разные предположения. Точно никто ничего не знал. Петрову посоветовали спросить Константина Филипповича, хранившего молчание чернобородого охотника, который пришел последним.

Сразу, едва он встал, установилась полная тишина. Он сказал:

— Федор Афанасьевич Громов — мой сосед. Не один раз вместе в леса хаживали.

Помолчал. Никто не знал, к чему он клонит.

— Он вам нужен? Так подождите его. Зачем его отрывать от дела? Приезжий у нас не охотился, а вы-то?.. — он с обидой посмотрел на товарищей. Те смущенно отводили глаза: действительно, зачем искать Громова, когда он сам придет? Охотник опытный, не заблудится!..

Сергей понял, что настал момент высказаться и ему.

— Это особо опасный государственный преступник! У него руки в крови, на совести — человеческие жизни. Военный прокурор издал приказ о его аресте. — Капитан зачитал постановление. — А уйдя в тайгу, Громов может скрыться от суда. Больше я не могу вам ничего сказать: следствие только начинается.

Однако эти слова не убедили Константина Филипповича:

— Пятнадцать лет я знаю соседа. Работал — не ту́жился, это верно. Пил, тоже правильно. В президиумы его не избирали, однако и в милицию не попадал. Вы вот о Федоре говорите, а на бумаге про Алексея написано. Как бы ошибка не вышла!.. У нас в прошлом году с механика высчитали за пилу, а потом ему же деньги сполна вернули… Да сказали: «Бывает»…

— Значит, нужно доказать, что нынешний Федор — это Алексей? Видел ли кто-нибудь, что у него выколото тушью на кисти левой руки?

— Никто не видел. У него там кожа сожжена, — мрачно сказал кто-то с улицы, через окно.

Затем следователь дал охотникам посмотреть портрет Шевылева, сделанный по фотографии на довоенном паспорте. Когда фотография попала в руки Константина Филипповича, тот сразу же и сказал:

— Нечего разглядывать. Федька в молодости.

Петров дал охотникам для сравнения и сам паспорт.

— Шевылев Алексей… — прочитал сомневавшийся охотник. — Он самый… Все верно.

И он сам предложил капитану свою помощь, решил провести его к Синему ручью, куда Громов отправился за рыбой.

Совещание кончилось тем, что охотники разделились на пять поисковых групп. Перед их отъездом все ближайшие лесопункты и леспромхозы были извещены радиограммой о необходимости поимки Громова-Шевылева, если он будет обнаружен.

…Двигатель, пофыркивая, быстро гнал лодку по речонке, мимо нависших над самой водой раскидистых деревьев, минуя сплавные заторы. Приходилось и вылезать, перетаскивать плоскодонку через желтые плесы или обходить по берегу хоть и небольшие, с метр, но все же шумливые перепады.

Потом пошли пешком. Завалы, ямы, тонкие жердинки через трясины. Шедший впереди тронул Сергея за плечо, когда они поднялись на пригорок:

— Смотри. Это он.

Внизу, у стремительной протоки, спиной к ним, стоял человек. В руке удочка. Возле лежало ружье.

— Я пойду первым, вы чуть поотстаньте, — предложил охотник и стал быстро спускаться.

Сергей пошел за ним следом. Когда охотник близко подошел к рыболову, тот вздрогнул, повернул голову и успокоенно протянул:

— А-а… Константин…

— Я-то Константин, да вот ты не Федор, — отрезал охотник и, встав ногой на двустволку, к которой было метнулся Шевылев, глухо бросил: — Не балуй! В лесу не шутят…