ТАЙНА МАРИ РОЖЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ «УБИЙСТВ НА УЛИЦЕ МОРГ»


При первой публикации «Мари Роже» нижеследующие подстрочные замечания были сочтены необязательными; но по истечении нескольких лет после трагедии, на которой основан этот рассказ, будет уместно включить их и заодно сказать несколько слов относительно общего замысла. Некая юная девица. Мери Сесили Роджерс, была убита в окрестностях Нью-Йорка, и, хотя ее гибель вызвала большую тревогу, которая долго не могла улечься, тайна этого убийства все еще оставалась неразгаданной к тому времени (ноябрь 1842 года), когда был написан и опубликован рассказ. Рассказывая в нем будто бы о судьбе некой парижской гризетки, автор буквально следовал основным фактам подлинного убийства Мери Роджерс, изменив лишь несущественные подробности. Таким образом, все рассуждения по поводу вымышленной истории вполне применимы к пояснению правды в подлинной, раскрытие истины относительно ее и было целью рассказа «Тайна Мари Роже» писалась вдали от места преступления, и все расследование дела было предпринято на основе лишь тех данных, которые можно было почерпнуть из газет. Поэтому многое из того, чем автор сумел бы воспользоваться по-своему, случись ему побывать на месте и ознакомиться с обстановкой лично, оказалось упущенным И тем не менее не будет нескромностью заметить, что, несмотря на это, показания двух лиц (одно из них соответствует мадам Делюк, выведенной в рассказе), данные в разное время много спустя после появления рассказа в печати, полностью подтвердили не только общие выводы, но и все без исключения подробности, на основании которых это заключение было выведено и которые были намечены в рассказе предположительно (Примеч авт.)

Es glebt eine Reihe idealishcr Begebenheiten, die der Wirkhchkeit parallel lauft Seller fallen sic zusammen Menschen und Zufalle modifizieren gewohnlich die idealische Begebenheit, so dass sie unvollkommen erscheint, und ihre Folgen gleichtalls unvollkommen sind So bei deg Reformation stall des Pro-testantismus kam das Lutherthum hervor.*

Мало кто, даже из самых невозмутимых мыслителей, не испытывал подчас безотчетно тревожной готовности поверить в сверхъестественные силы, пораженный совпадениями, кажущимися настолько странными, что ум не может признать их просто совпадениями. Справиться с таким настроением – ибо чисто логической последовательностью подобное впечатление отличается лишь в самой неполной мере – справиться с ним до конца, как правило, удается, только обратившись к учению о случайностях или, как оно точно именуется, – к счислению вероятностей. Счисление же это в сущности, – чистая математика; так, вопреки самой своей природе, точнейшая изо всех наук оказывается применимой к исследованию самых призрачных и неуловимых явлений в области духа.

То из ряда вон выходящее событие, подробности которого здесь будут рассказаны, следует рассматривать как первичную линию развития почти непостижимых совпадений, вторичную же, которая в итоге и развилась полностью, читатель найдет в недавнем убийстве Мери Сесили Роджерс, случившемся в Нью-Йорке.

***

С год назад, когда я в рассказе «Убийство на улице Морг» попытался дать некоторые представления о необыкновенно оригинальном складе ума моего друга шевалье Ш. Огюста Дюпена, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я вернусь к той же теме. Я ставил своей целью обрисовать этот ум; замысел полностью удался, благодаря необычайному происшествию, давшему Дюпену случай проявить свои исключительные способности. Я мог бы привести и другие примеры, но ничего нового уже не сказал бы. Однако после недавних событий, развивавшихся столь неожиданно, возникает необходимость прибавить несколько новых черточек, которые и сами по себе стоят целого откровения. А за последнее время я наслышался столько небылиц, что отмалчиваться и дальше мне, некогда лично видевшему и слышавшему все, как было, просто не к лицу.

Разобравшись в трагической гибели мадам Л'Эспане и ее дочери, наш шевалье тут же забыл об этом происшествии и снова погрузился в обычную свою угрюмую задумчивость. Я же, и сам склонный к отрешенности, с готовностью поддался его настроению, и мы зажили по-прежнему, все в тех же комнатах в предместье Сен-Жермен, и, не заботясь о будущем, мирно забылись в настоящем, и в грезах наших ткалась призрачная ткань, застилающая окружавшую нас пошлую действительность.

Но и от грез нас иногда отрывали. Как и следовало ожидать, роль, в которой выступил мой друг в драме на улице Морг, не могла не поразить воображение парижской полиции. Имя Дюпена вошло у ее ищеек в поговорку. Поскольку простота умозаключений, путем которых он пришел к разгадке тайны, оставалась неизвестной даже префекту, да и вообще ни одной живой душе, кроме меня, то, разумеется, не было ничего удивительного в том, что на него взирали чуть ли не как на мага и чародея, а исключительные аналитические способности шевалье сочли за интуицию. Если бы он объяснился начистоту и удовлетворил их любопытство, эти заблуждения были бы рассеяны, но ему было просто лень, да и очень уж претила возня с делом, потерявшим весь свой интерес. Так и получилось, что в полиции на него смотрели как на оракула, и не мало было дел, для разрешения которых префектура пыталась заручиться сотрудничеством Дюпена. Одним из самых примечательных было дело об убийстве некоей молодой девицы по имени Мари Роже.

События эти разыгрались года через два после страшного происшествия на улице Морг. Мари, имя и фамилия которой по созвучию сразу же заставляют вспомнить о злосчастной нью-йоркской «табачнице», была единственной дочерью вдовы Эстель Роже. Отец умер, когда девочка была еще маленькой, и после его смерти мать и дочь жили вместе на улице Паве Сен-Андре * ; мать содержала пансион, дочь помогала; перемены начались лишь года за полтора до убийства, о котором идет речь в нашей повести. Все шло хорошо, пока дочери не сравнялся двадцать один год и ее поразительную красоту не приметил один парфюмер, державший лавку в нижнем пассаже Пале-Рояля; клиентуру его составляли главным образом те опасные проходимцы, которыми кишат тамошние кварталы. Мосье Ле Блан* понял, какая находка для его парфюмерной хорошенькая Мари; выгодные условия, предложенные им, были с готовностью приняты девицей, хотя мать отнеслась ко всему этому без особого восторга.

Расчеты лавочника полностью оправдались, и скоро, благодаря чарам бойкой гризетки, о его парфюмерной заговорили. Мари прослужила у него уже около года, как вдруг, к величайшему недоумению поклонников, исчезла.

Мосье Ле Блан не мог сказать ничего вразумительного, мадам Роже не находила себе места от тревоги и ужаса. Газеты живо заинтересовались этим происшествием, и полиция уже была готова приступить к самому серьезному расследованию, но тут, ровно через неделю, в одно Прекрасное утро Мари, живая и невредимая, хотя и заметно чем-то угнетенная, снова, как ни в чем не бывало, появляется за прилавком. Всякие расследования, начатые в официальном порядке, были, разумеется, тотчас же прекращены, и дело замято. Мосье Ле Блан по-прежнему отговаривался полным неведением. Мари и мадам Роже на все расспросы отвечали, что эту неделю она провела у родных в деревне. На том дело и кончилось и забылось; а вскоре наша девица под предлогом, что ей проходу не стало от нескромного любопытства, распростилась с мосье Ле Бланом и укрылась у матери на улице Паве Сен-Андре.

Года через три после ее возвращения, близкие встревожились из-за нового ее внезапного исчезновения. Прошло три дня, а о ней не было ни слуху ни духу. На четвертый ее мертвой выловили в Сене * у берега напротив улицы Паве Сен-Андре, невдалеке от пустырей у заставы дю Руль*

Жестокий характер убийства (а что это – именно убийство, было ясно с первого взгляда), молодость и красота жертвы, а главное, ее слава покорительницы сердец – все как нарочно сошлось, чтобы взвинтить чувства впечатлительных парижан. И я не припомню ни одного подобного происшествия, которое вызвало бы столь же бурный отклик. На несколько недель эта животрепещущая тема заставила забыть самые злободневные вопросы политической жизни. Префект не знал ни сна, ни отдыха, вся парижская полиция просто с ног сбивалась.

На первых порах после того, как обнаружили труп, никто не допускал и мысли, что убийце удастся надолго ускользнуть от преследования. И только через неделю спохватились, что надо назначить награду, да и то расщедрились всего на тысячу франков. Между тем полиция, хотя и не проявляла особой находчивости, не дремала, множество народу было допрошено, правда, совершенно безрезультатно; оттого же, что время шло, а на разгадку тайны не было и намека, общее раздражение возрастало. К концу десятого дня решили удвоить первоначально назначенную сумму; когда же прошла вторая неделя, а дело так и не прояснилось, и недовольство парижан, и вообще недолюбливающих полицию, нашло себе выход в нескольких серьезных emeutes * , – префект назначил сумму в двадцать тысяч франков «за указание убийцы» или, если таковых окажется несколько, «за указание любого из убийц». В объявлении о награде обещалось полное помилование каждому замешанному в убийстве, явившемуся с доносом на сообщников; вместе с этим официальным бюллетенем, как приложение к нему, всюду был расклеен листок с обращением комитета частных лиц, обещающего награду в десять тысяч франков сверх суммы, назначенной префектурой. Таким образом, общая сумма награды достигала теперь целых тридцать тысяч франков – цифры совершенно баснословной, если учесть, что девица была из мещанской семьи, а в больших городах подобные злодеяния – дело самое привычное.

Теперь уже никто не сомневался, что тайна этого убийства должна вот-вот разъясниться. Но хотя в двух-трех случаях были произведены аресты, обещавшие пролить свет на тайну, никаких доказательств причастности заподозренных к убийству не нашлось, и они были тут же отпущены. Как ни трудно поверить, но со дня, когда нашли мертвое тело, прошла, также безрезультатно, и третья неделя, а до нас с Дюпеном не доходили даже отголоски этих событий, взбудораживших общественное мнение. Мы так увлеклись изысканиями, за которыми позабыли все на свете, что за месяц ни разу не вышли из дома проветриться, к нам тоже никто не заглядывал, а в газетах мы просматривали вскользь только важнейшие политические заметки. Первые сведения об убийстве доставил нам Г, собственной персоной. Он зашел к нам среди дня 13 июля 18., года и засиделся за полночь. Самолюбие его было глубоко уязвлено тем, что, как он ни старался выследить убийц, все шло насмарку. На карту поставлена его репутация, как выразился он в высоком стиле, отличающем истинного парижанина. Более того – для него это вопрос чести. Взоры всего общества обращены на него, и, мы можем ему поверить, нет таких жертв, перед которыми он остановится, только бы раскрыть эту тайну. Он заключил свою прозвучавшую довольно комично речь комплиментом, как он любезнейшим образом выразился, «такту» Дюпена и тут же без обиняков сделал ему безусловно выгодное предложение, точные условия которого я оглашать, пожалуй, не вправе, что, впрочем, и не имеет прямого отношения к сути моего рассказа.

Комплимент мой друг со всей учтивостью отклонил, а предложение принял, хотя верным это дело назвать было никак нельзя. Как только соглашение было достигнуто, префект пустился излагать свои соображения, перемежая их пространными комментариями фактических данных, которыми мы в ту пору еще не располагали. Несмотря на мои робкие намеки, на которые я под конец отважился, он рассуждал без устали и, безусловно, со знанием дела до тех пор, пока ночь не стала сонно клониться к утру. Дюпен сидел в своем излюбленном кресле, прямой и чопорный, – живое воплощение почтительного внимания. С самого начала беседы он не снимал очков, и, заглянув невзначай за их зеленые стекла, я убедился, что он проспал непробудным сном все эти каторжные семь-восемь часов, пока префект не удалился, – разве что только не храпел.

С утра я получил в префектуре все материалы, какие им удалось собрать, а в редакциях газет – по экземпляру каждого номера, в котором печатались хоть мало-мальски существенные сведения об этом печальном деле. Если отбросить явно досужие домыслы, то из всей груды этих материалов можно было извлечь следующее:

Мари Роже ушла от матери, из дома на улице Паве Сен-Андре, около десяти часов утра в воскресенье 22 июня 18., года. Уходя, она сказала мосье Жаку Сент-Эсташу * , что проведет день у тетки, проживающей на улице де Дром, больше об этом ее намерении не слышал никто Улица де Дром – это короткий, узкий, но очень людный проезд неподалеку от реки, и, если идти кратчайшим путем, примерно в двух милях от пансиона мадам Роже. Сент-Эсташ – поклонник, пользовавшийся особой благосклонностью Мари, с которой он был к тому времени помолвлен, снимал комнату и столовался здесь же, в пансионе. К вечеру он должен был зайти за своей нареченной и проводить ее домой. Однако под вечер зарядил проливной дождь, и, решив, что она заночует у тетки (как уже случалось не раз при подобных обстоятельствах), Сент-Эсташ счел, что их уговор теряет силу. Уже к ночи слышали, как мадам Роже (болезненная семидесятилетняя старуха) выразила опасение, что не видать ей больше Мари; но тогда этим словам не придали значения.

В понедельник стало известно, что девица и не показывалась на улице де Дром; она не вернулась домой и к вечеру, и только тогда были предприняты розыски по городу и в ближайших предместьях. Но лишь на четвертые сутки выяснилось, что с ней. В тот день (среда 25 июня) некто мосье Боне * , обследовавший со своим другом в поисках Мари береговой участок неподалеку от заставы дю Руль в районе выхода к реке улицы Паве Сен-Андре, услышал, что рыбаки доставили к берегу выловленное в реке мертвое тело. Увидав покойницу, Бове после некоторой заминки удостоверил, что это – труп продавщицы из парфюмерной. Его друг опознал ее еще более решительно.

Лицо было покрыто черной запекшейся кровью, кровь шла и горлом. Пены, обычной у утопленников, не было. Клетчатка сохранила пигментацию. Вокруг горла виднелись кровоподтеки и следы пальцев. Руки были сложены на груди и уже закоченели. Правая стиснута в кулак, левая – полуразжата. Левая в запястье – дважды окольцована ссадинами, явно от веревок или веревки, обкрученной в два витка. Правая рука в запястье и вся спина, особенно у лопаток, – сильно ободраны. Чтобы отбуксировать тело к берегу, рыбаки привязали его веревкой, но от нее ссадин не появилось. Шея сильно вздулась. Ножевых ран и синяков от ударов на трупе не обнаружили. Кусок узкой тесьмы оказался затянутым вокруг шеи с такой силой и так глубоко врезался в тело, что его не сразу заметили; он был завязан тугим узлом чуть пониже левого уха. Уже от одного этого смерть была неминуемой. В медицинском заключении утверждалось, что пострадавшая была целомудренна. Ее, отмечалось в нем далее, зверски изнасиловали. Состояние трупа позволяло близким легко опознать покойницу.

Все на ней было изорвано и растерзано. Из платья, от края подола до пояса, была выдрана полоса примерно в фут шириной, но не оторвана совсем. Трижды обкрутив вокруг талии, ее завязали на спине петлей. Сорочка под платьем была из дорогого муслина, и из нее выдрана полоса дюймов в восемнадцать шириной, вырвали ее ровно и очень аккуратно. Она осталась свободно накинутой на шею, концы связаны тугим узлом. Шляпка – подвязана двумя шнурками, стянутыми поверх обрывка тесьмы и куска муслина. Шнурки завязывала явно не женская рука – слипнотом или, иначе морским узлом.

После установления личности труп, против обыкновения, не отправили в морг (каковую формальность сочли не обязательной), а сразу предали земле неподалеку от места, где его доставили на берег. Стараниями Бове, дело удалось кое-как замять, и только через несколько дней тревожные слухи о нем возымели действие. Наконец, делом занялся один еженедельник * , тогда труп эксгумировали и заново исследовали; но ничего нового установить не удалось. Разве что только на этот раз одежда была предъявлена матери и близким покойницы, и те в один голос подтвердили, что именно эти вещи были на девушке, когда она уходила из дома.

А тем временем общее возбуждение росло не по дням, а по часам. Кого-то арестовывали и кого-то выпускали. Особенно серьезные подозрения возбудил Сент-Эсташ, который к тому же поначалу не сумел объяснить толком и по порядку, как он провел то воскресенье, когда Мари ушла из дома. Впоследствии, однако, он представил мосье Г, письменное показание под присягой с отчетом за каждый час того злосчастного дня, признанное совершенно удовлетворительным. Поскольку время шло, а дело не двигалось с места, поползли сотни самых разноречивых слухов, а журналисты принялись строить догадки. Из таковых наибольший интерес вызвала версия, будто Мари Роже и не думала умирать, а в Сене выловили труп какой-то другой несчастной. Лучше всего привести для читателя несколько выдержек, в которых это предположение высказывается. Нижеследующие отрывки – дословный перевод Из «L'Etotle» * , газеты, которая и вообще ведется мастерски:

«Мадемуазель Роже оставила материнский кров воскресным утром 22 июня 18., года, с тем, якобы, чтобы навестить тетку или кого-то еще из родных или близких на улице де Дром. С тех пор ее никто не видел. Всякий ее след сразу же теряется, и о ней нет никаких вестей… Во всяком случае, пока еще никто не заявлял, что хотя бы видел ее в то воскресенье после ухода из дома… Далее: у нас нет данных, что Мари Роже оставалась в живых после девяти часов 22 июня, зато доподлинно известно, что до девяти она была жива. В четверг, в двенадцать часов дня, вылавливают тело какой-то женщины, всплывшее у берега возле заставы дю Руль. Значит, оно пробыло в воде, если даже допустить, что Мари Роже была брошена в реку всего через три часа после своего ухода, только три дня, считая с момента, когда она вышла на улицу, – трое суток с точностью до одного часа. Но ведь только по недомыслию можно предполагать, что ее успели убить, – если убита была действительно она, – в такое раннее время, что убийцы могли бросить тело в реку до полуночи. Виновные в таких чудовищных преступлениях скорее станут действовать в потемках, а не при свете дня… Таким образом, мы убеждаемся, что если мертвой в реке выловили Мари Роже, то она могла находиться в воде только двое с половиной суток, от силы – трое. Опыт свидетельствует, что утопленники или трупы, брошенные в воду сразу после убийства, всплывают только по прошествии самое малое от шести до десяти суток; ранее разложение не достигнет той стадии, когда тело поднимается на поверхность. Даже если над затонувшим телом, не пробывшим еще под водой по крайней мере пять-шесть суток, выстрелить из пушки и оно всплывет, то, если ему не мешать, тут же затонет снова. Так вот и спрашивается: что же это за неведомая сила вызвала в данном случае уклонение от правил, установленных самой природой?.. Если бы этот истерзанный труп пролежал на берегу до ночи со вторника на среду, то удалось бы напасть и на след убийц. Но сомнительно, что труп уже успел бы всплыть и в том случае, – если бы его бросили в реку через два дня после убийства. И уже совершенно ни с чем не сообразно, чтобы злодеи, способные на такое убийство, бросили тело в воду, не привязав груза, чтобы оно сразу пошло ко дну; ведь принять такую меру предосторожности ничего не стоило».

Далее редактор доказывает, что тело должно было оставаться в воде «не какие-нибудь дня три, а по крайней мере пятью три», если разложение успело разрушить его настолько, что Бове с трудом узнал покойницу. Последний пункт, однако, был полостью опровергнут. Продолжаю перевод:

«Каковы же, собственно, те доказательства, которые, по словам мосье Бове, убедили его окончательно, что покойница и есть именно Мари Роже? Он завернул рукав платья и заявил, что приметы сходятся, это – она. Люди добрые поняли это так, что речь идет о каких-нибудь достаточно характерных шрамах. Он же протер руку и отыскал на ней волоски – пустяк, на наш взгляд, вообще не являющийся приметой и ничего не доказывающий – все равно, что отыскать в рукаве руку. В ту среду мосье Бове не ночевал дома, но в семь часов вечера мадам Роже передали от него, что следствие еще не закончено. Если мадам Роже, при ее возрасте и в том горе, в каком она была, действительно не могла прийти сама (что более чем вероятно), то должен же был среди близких найтись хоть один, кто счел бы нелишним явиться оказать содействие следствию, если они допускали мысль, что труп мог быть телом Мари. Не явился никто. О том, чтобы сходить помочь, на улице Паве Сен-Андре не было и речи, соседи по дому и не слышали об этом. Мосье Сент-Эсташ, возлюбленный и будущий муж Мари, постоялец ее матери, уверяет, будто впервые услышал, что нашли тело его нареченной, только на следующее утро, когда к нему зашел мосье Бове и рассказал о случившемся. И, зная, что это была за весть, мы просто поражаемся невозмутимости, с какой ее выслушали».

Таким образом газета старалась создать впечатление о равнодушии родных и близких Мари, несовместимом с предположением, что они допускали, будто найденная покойница – Мари. Газета не останавливалась и перед инсинуациями – будто бы Мари, заручившись поддержкой друзей, решила скрыться из города по причинам, бросающим тень на ее девичью непорочность; друзья же, когда в Сене выловили покойницу, по виду чем-то напоминающую скрывающуюся девицу, воспользовались случаем и присочинили, в расчете на человеческую доверчивость, историю, будто она погибла. Но и на этот раз «L'Etoile» слишком зарвалась. Было положительно доказано, что равнодушие родных существовало лишь в воображении газеты, что старая женщина совсем обессилела, от горя себя не помнила и ни на что не была годна; что Сент-Эсташ принял роковую весть не то чтобы невозмутимо, а пришел в такое отчаяние и настолько обезумел, что мосье Бове упросил одного друга и родственника оставаться при нем неотлучно и глаз с него не спускать и не пустил его к покойнице, когда ее обследовали после эксгумации. Более того, несмотря на попытки «L'Etoile» представить дело таким образом, будто вторично покойница была похоронена на казенный счет и предложение похоронить ее на льготных условиях в отдельной, а не общей могиле было отвергнуто семьей и будто ни один представитель семейства не почтил своим присутствием похорон.., вопреки, повторяю, ухищрениям «L'Etoile» упрочить впечатление, которое ей хотелось создать, голословность всех этих утверждений была доказана неопровержимо. Позднее газета подкапывается уже и под самого Бове. Предоставим слово редактору:

«Дело принимает новый оборот. Нам сообщают, что на днях, когда некая мадам Б, случайно оказалась у дома мадам Роже, вышедший из дома мосье Бове сказал ей, что вот-вот должен прийти жандарм, так пусть она, мадам Б., не вздумает заговаривать с жандармом до его (мосье Бове) возвращения, он сам уладит дело… Похоже на то, будто мосье Бове захватил все это дело в свои руки так, что и не подступишься. И куда ни подашься, всюду он тут… Невесть почему он вообразил, что полиция должна обращаться за содействием только к нему, и представители мужской половины этого семейства жалуются, что он оттирает их как-то очень уже странно. Почему-то его явно не устраивало, чтобы родню допустили взглянуть на покойницу».

Приводился следующий факт, долженствующий придать подозрениям, которые навлекались на Бове, своеобразный оттенок. Кто-то из знакомых, зайдя к нему в контору за несколько дней до исчезновения девицы и не застав, заметил розу, воткнутую в замочную скважину двери, и имя «Мари», написанное на грифельной дощечке.

В общем же в прессе преобладало мнение, что Мари стала жертвой шайки оголтелых мерзавцев, что ее завезли за реку, изнасиловали и убили. «Le Commercial» * , издание очень влиятельное, давало решительный отпор этой полюбившейся толпе версии. Приведу две-три выдержки с ее полос:

«Мы убеждены, что до сих пор все поиски шли по ложному следу, поскольку он вел к заставе дю Руль. Исключена всякая возможность, чтобы личность, столь известная тысячам людей, как эта молодая особа, прошла три квартала и ее никто не заметил, а никто бы не забыл, что видел ее, – она возбуждала любопытство.

Когда же она вышла, улицы были полны народа… Немыслимо, чтобы ей удалось пройти до заставы дю Руль или до улицы де Дром, и ее не узнала по крайней мере дюжина людей; однако пока не слышно было, что кто-нибудь видел ее вне стен материнского дома, и кроме свидетельства о ее намерении, нет никаких доказательств, что она вообще покидала его стены. Платье на ней было разорвано, обкручено вокруг тела и завязано, что дало возможность перенести ее, как тюк. Если бы убийство совершилось у заставы дю Руль, то это бы не понадобилось. Само по себе появление всплывшего тела у Заставы не дает указаний на то, где именно его бросили в воду. Кусок материи в два фута длиной и в один шириной, оторванный от одной из юбок злополучной девицы, был обмотан под подбородком вокруг шеи и завязан на затылке, явно с целью заглушить крики. Это дело рук молодцов, у которых носовые платки не водятся».

За день-два до появления у нас префекта полиция получила исключительной важности сведения, полностью опровергающие главные доводы «Le Commercial». Двое парнишек, сыновья некоей мадам Делюк, шнырявших в рощице близ заставы дю Руль, забрались невзначай в частый кустарник, где наткнулись на три-четыре крупных валуна, сложенных так, чтобы образовалось своего рода креслице со спинкой и подставкой для ног. На верхнем камне была брошена белая нижняя юбка, на среднем – шелковый шарфик. Здесь же оказались, кроме того, зонтик, перчатки и носовой платок. На платке было вышито «Мари Роже». Обрывки платья были найдены, по соседству в колючих зарослях ежевики. Трава вокруг была вытоптана, кустарник переломан – все говорило об отчаянной борьбе. Ограда между кустарником и рекой оказалась поваленной, следы на земле свидетельствовали о том, что здесь протащили волоком какую-то тяжелую ношу.

Выражая единодушное мнение всей парижской прессы, еженедельник «Le Soleil» * следующим образом комментировал открытие:

«Судя по всему, обнаруженные предметы пролежали на месте находки недели три-четыре; они насквозь промокли от дождя и слиплись от плесени. Они успели зарасти травой. Шелк на зонтике еще сохранял прочность, но ткань его села. Верхняя часть зонта, где он собирался и складывался, прогнила от плесени и, как только его раскрыли, лопнула… Кустарник выдрал из одежды клочки дюйма по три в ширину и по шесть в длину. Один из этих обрывков – от подола платья, со следами штопки; второй – от юбки. Вырваны они ровной полосой и повисли на колючках кустарника на высоте около фута от земли… Не остается сомнений, что место, на котором произошло это чудовищное зверство, – установлено».

За этим открытием последовали новые. Мадам Делюк показала, что содержит при дороге гостиницу; это почти у самой реки, по соседству с заставой дю Руль. Окрестности вокруг безлюдные, просто глухие. Чуть ли не каждое воскресенье тут наплыв всякого городского сброда, переправляются отсюда на ту сторону реки. Часов около трех в то злосчастное воскресенье в гостиницу заходила барышня в сопровождении очень смуглого молодого человека. Посидели какое-то время. Отсюда они направились в лес поблизости. Мадам Делюк обратила внимание на платье девицы, потому что почти точь-в-точь такое же носила одна ее умершая родственница. А шарфик ей особенно запомнился. Вскоре сюда явилась целая ватага сущих висельников, горланили тут, напили, наели и убрались, не заплатив, в том же направлении, что и молодой человек с барышней; вернулись эти бесстыдники, когда смеркалось, и через реку гребли так, словно спешили поскорее унести ноги.

А уже совсем затемно мадам Делюк и ее старший сын услышали женский крик где-то неподалеку от гостиницы. Кричали отчаянно, но почти тотчас же крик и оборвался. Мадам Делюк опознала не только шарфик, найденный в кустарнике, но и платье, снятое с покойницы. Затем кучер омнибуса, некий Валанс * , показал, что видел в то воскресенье, как Мари Роже переправлялась на пароме через Сену с каким-то загорелым молодчиком. Он, Баланс, знал Мари и ошибиться никак не мог. Вещи, найденные в кустарнике, родные Мари признали безоговорочно.

Подборка газетных материалов, составленная мной по указанию Дюпена, включала еще один, последний пункт; но он и сам по себе достаточно красноречив. Оказывается, сразу же после того, как нашли вещи, о которых только что была речь, – неподалеку от кустарника, где, как предполагали, над ней надругались, обнаружили бездыханное, то есть почти уже бездыханное, тело суженого Мари, Сент-Эсташа. Рядом валялся пустой пузырек с этикеткой: «Лауданум». Дыхание Сент-Эсташа сильно отдавало ядом. Он умер, так и не заговорив. При нем оказалась записка, всего несколько слов – о любви к Мари и о решении покончить с собой.

– Вряд ли нужно говорить вам, – сказал Дюпен, тщательно изучив мои заметки, – что это дело гораздо более мудреное, чем на улице Морг, от которого оно отличается весьма существенно. Это – очень жестокое, но самое обыкновенное убийство. В нем нет ничего outre *. Обратите внимание, что именно поэтому и сочли, что раскрыть тайну будет просто, а именно это и создает трудности. Вот почему на первых порах решили, что объявлять награду не нужно. У мирмидонян Г, хватило ума сообразить, как и почему могло такое зверство совершиться. Они могли представить себе способ – множество способов – его совершения и мотив.., сколько угодно мотивов преступления; а поскольку не исключено было, что одна из их догадок могла оказаться правильной, то они и решили, что находятся на верном пути. Но уже то, как легко было представить себе одинаково правдоподобно возможности этого убийства совершенно по-разному, указывало, что разобраться в нем будет не просто. Как я уже говорил, в поисках истины разум ориентируют отступления от рутины, нарушающие ее единообразие, и правильна в случаях, подобных теперешнему, не постановка вопроса: «Что же, собственно, произошло?», а вопрос: «Что произошло такого, чего ни разу не происходило до этого?» Осматривая квартиру мадам Л’Эспане*, агенты Г, растерялись и совершенно пали духом от той самой необычности убийства, которая для строго систематичного интеллекта явилась бы обнадеживающим признаком, и вместе с тем, тот же интеллект в полном отчаянии от рутинности всего, на что ни взгляни в деле этой продавщицы из парфюмерной, а молодцов из префектуры эта рутинность заставляла заранее торжествовать.

В деле мадам Л'Эспане и ее дочери мы с самого начала знали наверняка, что произошло именно убийство.

Возможность самоубийства заведомо отпадала. Сейчас мы тоже вправе сразу же исключить мысль о самоубийстве. Состояние трупа, выловленного у заставы дю Руль, было таково, что этот существенный вопрос может считаться исчерпанным. Зато возникает предположение, что убитая – не та самая Мари Роже, за указание убийцы или убийц которой объявлена награда и относительно которой – только ее и никого другого – мы договаривались с префектом. Повадки этого джентльмена нам обоим знакомы. С ним держи ухо востро. Если мы поведем розыски от мертвого тела и доберемся до убийцы, но вместе с тем установим, что убитая – не Мари; или если мы начнем от живой Мари, и отыщем ее, а она, оказывается, не убита, – в обоих случаях мы терпим одни убытки, ибо мы имеем дело не с кем-нибудь, а с мосье Г. А потому в наших интересах – хотя с точки зрения правосудия это и не самое главное – сначала удостовериться в тождестве убитой, которую нашли, с Мари Роже, которая исчезла.

На публику доводы «L'Etoile» произвели сильное впечатление, и сама газета глубоко прониклась сознанием их серьезности – посмотрите только, с какой важной миной она начинает свой очередной опус на эту тему: «В сегодняшних утренних газетах, – вещает она, – говорится об убедительности нашей статьи в номере за понедельник». На мой взгляд, убеждает эта их статья разве что в чрезмерном рвении ее сочинителя. Учтем еще, что для наших газет сенсация и внимание читателей важнее служения истине. Вторая цель преследует лишь постольку, поскольку это не в ущерб достижению первой. Пресса же, которая вторит ходячему мнению (как бы оно основательно ни было), не завоюет толпы. Внушить массе почтение к своему уму способен лишь тот, кто грубо ниспровергает мнение большинства. Так что истолкованию фактов в обличительном духе обеспечен такой же быстрый и широкий успех у толпы, как и пасквилю в литературе. В обоих случаях именно такой успех самый дешевый.

Я веду к тому, что «L'Etoile» увлеклась версией, будто Мари Роже здравствует и поныне, не столько поверив в такую возможность сама, сколько потому, что такое предположение соединяло пасквиль с мелодрамой, чем и подкупало читателей. Разберем аргументацию этой газеты по пунктам, и постараемся не дать себя запутать ее непоследовательностью.

Прежде всего автор хочет доказать, будто краткость времени, прошедшего после исчезновения Мари, исключает возможность, что это ее труп всплыл в реке. А потому и необходимо сократить этот промежуток до возможно меньших размеров. И, идя к своей цели напролом, наш умник сразу же начинает с необоснованных утверждений. «Только по недомыслию можно предполагать, – вещает он, – что ее успели убить, если убита действительно она, – в такое раннее время, что убийцы могли бросить труп в реку до полуночи». Мы, естественно, сразу же ставим вопрос, а почему? Почему предположить, что ее убили через пять минут после ее ухода, можно только по недомыслию? Почему нельзя иначе, как по недомыслию, допустить, что ее убийство могло прийтись на любой час в то воскресенье? Ведь до сих пор убийства случались в любое время дня и ночи. И, когда бы именно, с девяти утра до без четверти двенадцати ночи это ни произошло, можно было успеть «бросить труп в реку до полуночи». Утверждение сделано с задней мыслью, – что в воскресенье ее еще не убивали, а если мы спустим «L'Etoile» это ее умозаключение, то с ней уже сладу не будет. Как бы рассуждение, начинающееся словами, что только «по недомыслию можно предположить, что ее убили.., и так далее.. », ни излагалось на страницах «L'Etoile», по-настоящему ход мысли автора был примерно таким: «только по недомыслию можно предположить, что ее убили, если убита действительно она, в столь еще ранний час, что убийцы успели бросить в реку до полуночи; нельзя, говорим мы, допустить все это и в то же время согласиться с мыслью (с которой мы решили согласиться заранее), что труп был брошен в реку не иначе, как только после полуночи», – высказывание тоже не очень последовательное, но не столь бессмысленное, как опубликованное в газете.

– Если бы речь шла только о том, – продолжал Дюпен, – чтобы доказать несостоятельность всех рассуждении «L'Etoile», я бы не стал и связываться. Но дело не в «L'Etoile», а в истине. Сами по себе слова во взятом нами отрывке имеют одно значение, и мы его выяснили, но надо еще разобраться и в скрытом смысле этих слов – в выводе, который слова эти явно – хотя это и не заладилось – должны были внушить обиняком. Эти писаки хотели сказать, что, в какое бы время дня или ночи ни произошло это убийство в воскресенье, невероятно, чтобы убийцы решились перенести труп к реке до полуночи. А отсюда само собой напрашивается заключение, против которого я решительно протестую, будто убийство произошло в таком месте и при таких обстоятельствах, что без переноски трупа к реке убийцам было не обойтись Но ведь убийство могло произойти и на самом берегу, даже на воде, а тогда какая разница, день или ночь; тогда чего же проще сбросить тело в воду – и дело с концом, тут и думать нечего. Поймите меня правильно – я не строю догадок, так оно было или не так, не высказываю своего мнения И рассмотрение фактической стороны дела пока не входит в мои намерения. Я хочу только предостеречь вас против самой манеры «L'Etoile» строить все свои рассуждения, обратив ваше внимание на ее ех parte * отношение к делу с самого же начала.

Итак, ограничив время по своему усмотрению, заключив, что если эта покойница – действительно Мари, то тело могло пробыть в воде лишь самый малый срок, газета продолжает:

«Опыт свидетельствует, что утопленники или трупы, брошенные в воду сразу после убийства, всплывают только по прошествии самое малое от шести до десяти суток, ранее разложение не достигнет той стадии, когда тело поднимается на поверхность. Даже если над затонувшим телом произвести пушечный выстрел раньше, чем через пять-шесть суток самое малое, и оно всплывет, то сразу затонет снова, если его не подхватить».

Это утверждение было с готовностью принято всеми парижскими газетами, кроме «Le Moniteur» * . Последний попробовал было возразить на часть приведенных выкладок относительно «затонувших тел», ссылаясь на пять-шесть примеров, когда утопленники всплывали раньше срока, объявленного в «L'Etoile» минимальным. Но очень уж жалка, с философской точки зрения, эта попытка «Le Moniteur» опровергнуть общий тезис «L'Etoile» ссылками на отдельные примеры. Да наберись вместо пяти хоть пятьдесят примеров, когда утопленники всплывали всего через два-три дня, все пятьдесят можно рассматривать лишь как исключение из правила, на которое ссылается «L’Etoile», если не опровергнуть само правило. Согласие же, что общее правило именно таково (против чего «Le Moniteur» и не возражает, настаивая лишь, что бывают и исключения), оставляет позицию «L'Etoile» неколебимой, так как оппонент добивается таким образом лишь признания некоторой вероятности, что в отдельных случаях тело может всплыть и раньше трех дней; и все преимущества так и будут оставаться за «L'Etoile», пока в ходе этой детской игры с присчитыванием исключений по одному их не наберется достаточно для установления нового правила, исключающего первое.

Вам уже ясно, что если уж спорить с «L'Etoile», то начинать надо с самого правила; вот и удостоверимся в основательности такового. Ведь, вообще говоря, человеческое тело не может быть ни намного тяжелее, ни намного легче воды в Сене; иными словами, удельный вес человеческого тела в нормальных условиях примерно равен * весу пресной воды, вытесняемой телом при погружении. Разжиревшие или очень упитанные и мелкокостные плавучее тощих, костистых, женщины – мужчин; на удельном весе речной воды сказывается в определенной мере влияние морских приливов. Но, безотносительно к их влиянию, можно утверждать, что само собой человеческое тело тонет лишь в исключительных случаях. Почти каждый, попав в реку, сможет держаться на воде, если предоставить удельному весу воды самому сложиться с его собственным, как им положено природой; то есть погрузиться как можно полней, чтобы над водой оставалось чем меньше, тем лучше. Самое правильное положение для не умеющего плавать – вертикальное, как при ходьбе, посильнее запрокинув голову назад, чтобы из воды выглядывали лишь рот и ноздри Держась таким образом, мы окажемся на плаву, не прилагая к тому ни малейших усилий. Ясно, однако, что подобное равновесие тела и вытесненной им воды чрезвычайно зыбко, и любой пустяк тут же сместит его в ту или иную сторону. Рука, например, протянутая над водой, лишаясь таким образом опоры, создает добавочную нагрузку, достаточную, чтобы с головой уйти под воду; но достаточно же и чуть придержаться за любую случайно подвернувшуюся деревяшку – и вы сможете поднять голову над водой и даже осмотреться. Ну, а не умеющие плавать, порываясь выскочить из воды, размахивают руками и стараются держать голову прямо. В результате, вода заливает ноздри и рот, человек захлебывается и, силясь глотнуть воздуха под водой, набирает ее полные легкие. Вода переполняет и желудок, общий вес тела увеличивается за счет разницы между весом воздуха, заполнявшего эти полости, и залившей их жидкости. Обычно это утяжеляет тело настолько, что его потянет ко дну; иначе обстоит с мелкокостными, рыхлыми, ожиревшими. Такие, едва утонув, тут же всплывают.

На дне реки утопленник остается, пока в силу тех или иных причин удельный вес его тела снова не станет меньше удельного веса воды, вытесненной при его погружении. Это вызывается разложением, но не только. В результате разложения образуются газы, в изобилии скопляющиеся в клетчатке и распирающие внутренние полости, что и придает утопленникам жуткий, вздувшийся вид. При большом нагнетании газов объем тела заметно увеличивается, общая же его масса или вес не прибавляются соответственно; удельный вес тела становится меньше удельного веса вытесненной воды, и тело показывается на поверхности. Но разложение может пойти по-разному в зависимости от бессчетного множества самых разнообразных причин, убыстряется или замедляется под воздействием множества факторов; оттого, например, теплое или холодное случится время года, насыщена вода солями или чиста, глубокое ли место или отмель, проточная ли вода или стоячая; от индивидуальных особенностей организма, от состояния здоровья человека перед гибелью. Таким образом, просто немыслимо хотя бы приблизительно установить срок, когда тело должно всплыть под воздействием разложения. При одних условиях всплывет, не пройдет и часа, при других – возможно, и никогда. Существуют химические вещества, присутствие которых в составе органических тканей навсегда предохраняет их от разложения; например, двухлористая ртуть; но, кроме того, образование газов в желудке, как правило, идет и от уксусного брожения растительной пищи, да и в других полостях газы могут скопляться не только за счет разложения, а опережая его, так что их скопление может и раньше увеличить объем тела настолько, что оно всплывет. Пушечная пальба сообщает воде колебание, и больше ничего. Оно может освободить тело от ила и тины, в которых оно застряло, дав ему всплыть, если действие других факторов уже подготовило его; или может, шелохнув тело, нарушить то внутреннее равновесие, которое удерживало скопившиеся в клетчатке газы от выделения во внутренние полости, отчего последние расширяются.

Представляя себе теперь общую теорию вопроса, мы легко проверим правильность утверждений «L'Etoile». «Опыт свидетельствует, – уверяет газета, – что утопленники или трупы, брошенные в воду сразу после убийства, всплывают только по прошествии самое малое от шести до десяти суток; ранее разложение не достигнет той стадии, когда тело поднимается на поверхность. Даже если над затонувшим телом произвести пушечный выстрел раньше, чем через пять-шесть суток самое малое, и оно всплывет, то сразу затонет снова, если его не подхватить».

– Весь этот отрывок оказывается сплошной чепухой. Никакие данные опыта не убеждают, что для разложения требуется непременно от шести до десяти дней, чтобы оно достигло той фазы, когда «затонувшее тело» всплывет. И теория и практика убеждают, что для установления этого срока нет и не может быть общего правила. Более того – если уж тело всплывет от пушечного выстрела, то никак не «затонет снова, если его не подхватить», поскольку разложение, стало быть, уже достигло той фазы, когда образовавшиеся газы распирают полости. Хотелось бы, однако, привлечь ваше внимание к сделанной здесь оговорке насчет различия между «утопленниками» и «трупами, брошенными в воду сразу после убийства». Хотя автор как будто и признает, что это не одно и то же, фактически он пишет их в одну рубрику без разбора. Мм выяснили, почему тело тонущего становится тяжелее вытесняемой им воды и что он не тонул бы, если бы нарвался выбиться на поверхность, не колотил руками по воде и не захлебывался, забывая удерживать дыхание при погружении, от чего вода замещает в легких воздух. Но ведь трупы, «брошенные в воду сразу после убийства», не колотят по воде руками и не ловят воздуха ртом, а потому, как правило, не тонут – обстоятельство, автору «L'Etoile» явно неведомое. В таком случае мертвое тело скроется под водой только после полного разложения, когда плоть уже отстанет от костей, – не раньше.

Что же теперь прикажете делать с доказательствами, будто выловленная в реке покойница не может оказаться Мари Роже, поскольку труп всплыл всего через три дня после исчезновения последней? Ведь это – женщина, так что, случись ей утонуть, и то она не обязательно тут же пошла бы ко дну; а погрузившись, могла всплыть через двадцать четыре часа или раньше. Но никто не допускает мысли, что она утонула; а раз ее бросили в воду уже мертвой, то тело могло всплыть хоть тотчас же.

«Но, – возвещает „L'Etoile“, – если бы этот истерзанный труп пролежал на берегу до ночи со вторника на среду, то удалось бы напасть на следы убийц». Тут не сразу и сообразишь, что собственно хочет сказать этот умник. А он решил заранее отвести соображение, противоречащее его теории, а именно – что за два дня на берегу тело разложилось бы больше, чем в воде. Он допускает, что в таком случае оно могло всплыть и в среду, и убежден, будто только поэтому оно и всплыло. Вот он и заторопился с доказательствами, что труп не оставался на берегу, ибо, в противном случае, «удалось бы напасть на следы убийц». Вы, кажется, улыбнулись этому sequitur *. Вы не можете представить себе, каким образом от срока пребывания трупа, на берегу следы убийц должны умножиться. Я – тоже..

– «И уже совершенно ни с чем не сообразно, – продолжает газета, – чтобы злодеи, способные на такое убийство, бросили тело в воду, не привязав груза, чтобы оно сразу пошло ко дну; ведь принять такую меру ничего не стоило». Обратите внимание, как смешно оборачивается это заключение! Все, даже «L'Etoile», согласны, что женщина, чей труп нашли, была убита. Признаки убийства несомненны. Наш умник собирается доказать, что эта покойница – не Мари; и только. Он хочет убедить, что Мари не была убита, а не в том, будто это труп не убитой. Но из его замечания вытекает со всей очевидностью именно последнее. Есть труп, к которому не привязали груза. Убийцы не бросили бы его в воду без груза. Стало быть, убийцы и не бросали его в воду. Вот и все, что доказывается. К вопросу об установлении личности еще не подошли, поэтому «L'Etoile» спешит, пока не поздно, опровергнуть то, что только миг назад признала. «Мы нисколько не сомневаемся, – заявляет газета, – что женщина, труп которой нашли, была убита».

Нашему хитрецу и еще не раз случается перехитрить самого себя, даже все в этой же части статьи. Он, как я уже отмечал, явно задался целью сократить, насколько возможно, промежуток времени между исчезновением Мари и находкой трупа. А вместе с тем особо подчеркивает то обстоятельство, что никто не видел девушку после ухода из дома. «Нет ни одного подтверждения, – говорит он, – что Мари Роже оставалась в живых после девяти часов утра в воскресенье, 22 июня». Он рассуждает явно ex parte, и в его же интересах было пренебречь этим моментом, ибо ему явно не хочется, чтобы объявился кто-нибудь, видевший Мари, скажем, в понедельник или во вторник, а ведь тогда промежуток, урезать который автор так старается, значительно сократился бы сам собой, а следовательно, по его же логике, и вероятность, что этот труп – тело нашей гризетки, резко уменьшилась бы. Забавно все же, что «L'Etoile» особенно напирает на этот пункт в полной уверенности, что прибавит таким образом к своим доводам нечто новое.

Пересмотрим теперь рассуждения газеты, относящиеся к опознанию покойницы, сделанному Бове. Говоря о волосках на руке, «L'Etoile» передергивает самым бессовестным образом. Мосье Бове – совсем не такой дурак, ему и в голову не пришло бы устанавливать личность убитой только по каким-то волоскам на руке. Волоски на руке найдутся у кого угодно. Бове совсем не так выразился, как передает «L'Etoile», которая, опустив подробности, исказила общий смысл его показания. Он, конечно же, говорил о каких-то особенностях этих волосков. Чем-то, вероятно, запоминающихся – цветом, толщиной, длиною или по тому, как они росли.

«Нога у нее, – продолжает газета, – была маленькой, но ведь такие же у тысяч женщин. Подвязка и туфля – тоже не доказательства: и туфли и подвязки поступают в продажу целыми партиями. То же самое скажем и об искусственных цветах на шляпке. Мосье Бове требует, чтобы обратили особое внимание на то обстоятельство, что пряжка оказалась сдвинутой, чтобы сузить подвязку на ноге. Нет смысла придавать этому значение, потому что большинство женщин покупает подвязки без примерки именно с тем, чтобы заняться их подгонкой дома, не в магазине же это делать». Трудно поверить, что наш умник говорит всерьез. Если бы мосье Бове, искавший Мари, оказался перед покойницей Того же роста, комплекции и внешне похожей на исчезнувшую, он уже был бы вправе (независимо от того, как она одета) заключить, что его поиски окончены. А если притом же он обнаружит еще особого вида волоски на руке, такие же, какие ему запомнились у живой Мари, его предположение вполне законно должно укрепиться и превратиться в полную уверенность; ибо любая характерная особенность этой отметинки превращает ее в таком случае уже в особую примету. Если же к тому же ножки у Мари были маленькие, и у покойницы такие же, вероятность, что это – именно Мари, возрастает уже не в простой арифметической, а в геометрической прогрессии, или кумулятивно.

Прибавьте еще туфли – именно такие, какие были на ней в тот злосчастный день, – и, хотя таких туфель, возможно, и «поступают в распродажу целые партии», можно смело считать, что вероятность превратилась в достоверность. Мелочь, которая сама по себе не могла служить установлению личности, становится, в совокупности с другими подробностями, неопровержимым доказательством Если же вдобавок еще и цветы на шляпке такие же, как у пропавшей без вести, то каких же вам еще доказательств? Достаточно и одного цветка, а если их, как и у той, тоже два, три или больше? Каждый новый цветок, увеличивающий счет совпадений, уже не прибавляет доказательства, а умножает их в сотни, тысячи раз. Обнаружим на покойнице еще такие же подвязки, как носила живая, – и поиски новых доказательств будут почти уж нелепостью. Но оказывается, что и пряжка на подвязках сдвинута так же, как совсем недавно сделала Мари. Теперь сомнение граничит уже с тупостью или притворством. А разговоры «L'Etoile», будто подобное суживание подвязок – дело само собой разумеющееся, свидетельствуют только об упрямстве и нежелании расстаться с собственным заблуждением. Ведь раз подвязка с пряжкой – резиновая, значит подобные переделки, как правило, не требуются. Вещам, которые растягиваются и сами принимают нужный размер, дополнительная подгонка требуется крайне редко. И если Мари пришлось суживать подвязки, то это – случай, конечно, по-своему беспрецедентный. Поэтому их вполне достаточно для ее опознания. Но на убитой не только оказались именно эти подвязки с исчезнувшей девицы или ее туфли, или ее цветы на шляпке, или такая же, как у нее, нога, такая же отметинка на руке, такие же рост и комплекция и та же внешность, а все вместе. Если бы и теперь редактор «L'Etoile» искренне сомневался в ее тождестве, то с ним И без специальной комиссии de lunatico inquirendo * все было бы ясно Он решил пуститься на обычные адвокатские каверзы, адвокаты же сами по большей части мыслят в духе казенной судейской логики. А я бы заметил, к слову сказать, что многие показания, которые суд не считает за доказательство вообще, являются для строгого ума лучшими изо всех возможных. Ибо суд, руководствуясь общими критериями оценки показаний, признанными и установленными раз и навсегда, старается не отклоняться с проторенного пути и не вникать в частные особенности каждого отдельного случая. И непоколебимая верность единому критерию в сочетании с нетерпимостью к не подходящим под общую мерку исключениям, безусловно, надежно обеспечивает достижение возможного максимума правды в течение длительного времени. Таким образом, в целом подобная практика мудра, но в отдельных случаях она же порождает вопиющие ошибки* .

Разделаться же с напраслиной, которую возвели на Бове, ничего не стоит. Вы уже постигли сущность этой превосходной личности. Романтически настроенный непоседа без царя в голове. Человек подобного склада всегда, стоит ему войти в раж, ведет себя донельзя подозрительно с точки зрения людей мнительных и недоброжелательных. Мосье Бове (как это следует из ваших заметок) имел личную беседу с редактором «L'Etoile» и кровно оскорбил последнего, осмелившись высказать мнение, что убитая, несмотря на теорию, созданную редактором, если смотреть на дело здраво, и есть Мари. «Он упорно твердит, – пишут газеты, – что эта убитая – Мари, но не может привести ни одного доказательства, кроме тех, что мы уже прокомментировали, столь же убедительного и для других». Так вот, помимо того, что более неопровержимого и «столь же убедительного и для других» доказательства, чем он уже привел, не требуется, можно возразить, что легко понять человека, который, будучи сам глубоко убежден в чем-то, не находит довода, который внушил бы его веру другим. Ведь, узнавая кого-нибудь, совершенно не отдаешь себе отчета о признаках, по которым узнал. Каждый из нас узнает своего соседа, но чаще всего вопрос почему застает нас врасплох. У редактора «L'Etoile» не было оснований негодовать на немотивированную уверенность мосье Бове.

Те сомнительные обстоятельства, которые навлекли на него подозрения, объясняются куда проще, если согласиться, что это – романтически настроенный непоседа, а не с намека нашего умника, будто здесь дело нечисто. Решив же судить о нем более снисходительно, мы легко поймем и розу, воткнутую в замочную скважину, и «Мари» на грифельной дощечке, и «отстранение родственников», и «нежелание, чтобы их допустили взглянуть на покойницу», и внушение, сделанное им мадам Б., чтобы та не пускалась в разговоры с жандармом до его (Бове) возвращения, и, наконец, решение, что «расследование дела никого, кроме него, не касается». Ну, конечно же, Бове волочился за Мари, а она строила ему глазки, и для него было вопросом самолюбия, чтобы остальные думали, будто у нее с ним полная близость и доверенность. На том я и покончу с этим вопросом, и, учитывая, что факты полностью опровергли басню «L'Etoile» насчет равнодушия, матери и родных, несовместимого с предположением, что покойница – продавщица из парфюмерной, можно двинуться дальше, так как личность убитой можно считать установленной.

– А что вы скажете, – спросил я его тогда, – о соображениях «Le Comftiercial»?

– В принципе они заслуживают большего внимания, чем все высказанное в прессе по этому делу. Заключения из взятых посылок сделаны продуманно и сильно, но сами предпосылки, по крайней мере в двух случаях, основаны на неточном наблюдении. «Le Commercial» уверяет, будто Мари попала в лапы банде отпетых негодяев, едва успев отойти от дома. «Совершенно исключено, – утверждает газета, – чтобы личность, столь известная тысячам людей, как эта молодая особа, могла пройти три квартала незамеченной». Эта мысль обличает парижского старожила, человека известного и чьи регулярные пешие маршруты по городу не выходят из района вокруг общественных учреждений. По опыту он знает, что ему не пройти и дюжины кварталов от своей редакции, чтобы его не заметили, не окликнули, не поздоровались. И, прикинув» скольких людей он знает сам и сколько знает его, сопоставляя собственную известность с известностью продавщицы из парфюмерной, он упускает из виду огромную разницу между ними и приходит к заключению, что и ее, когда она пройдет по улице, узнают точно так же, как и его. Так могло бы случиться, только если бы и она ходила изо дня-в-день все тем же путем в пределах столь же ограниченного района, как он. Он ходит из дома и домой всегда в одно и то же время, в пределах округи, кишащей людьми, которых заставит заметить его особу общность профессиональных интересов. Мари же, наверное, чаще ходила сегодня одной дорогой, завтра – другой. А в данном случае она скорее всего пошла путем, возможно, почти нехоженым и непривычным. Параллель, которую мы представили себе, могла возникнуть у редактора «Le Commercial» только благодаря мысленному сопоставлению двух человек, которые пройдут по городу из конца в конец. Если условиться, что знакомых у обоих поровну, то и вероятности, что каждый встретит их столько же, сколько и другой, тоже будут равны. Вполне возможно, и, по-моему, скорее всего, так оно и было, что Мари ходила из дома к тетке каждый раз другой дорогой, не встречая знакомых или хотя бы знавших, кто она такая. Рассматривая этот вопрос, для большей ясности следует помнить еще и о той огромной диспропорции, которая существует между числом знакомых даже у самой большой парижской знаменитости и общей цифрой населения самого Парижа.

Но при всех условиях убедительность этого довода «Le Commercial» будет заметно ослаблена, если принять в расчет час, когда девица отправилась в город. «Когда она вышла, – пишет „Le Commercial“, – улицы были полны народа». Вот уж нет! Было девять утра. Так вот, улицы в этот час, действительно, всегда многолюдны а будние дни, а не по воскресеньям. В девять часов по воскресеньям парижане еще дома и собираются в церковь. Ни один мало-мальски наблюдательный человек не мог не обратить внимания на непривычную пустынность утреннего города примерно с восьми до десяти по воскресеньям. Улицы оживают с десяти до одиннадцати, а не в такую рань, как указано в газете.

Есть и еще один пункт, где наблюдательность как будто изменила «Le Commercial». «Кусок материи в два фута длиной и в один шириной, оторванный от одной из юбок злополучной девицы, – говорится в газете, – был обмотан под подбородком вокруг шеи и завязан на затылке – явно с целью заглушить крики. Это дело рук молодцов, у которых носовые платки не водятся». Насколько обосновано это соображение в целом, мы еще успеем выяснить; но под «молодцами, у которых носовых платков не водится», редактор подразумевает самые последние отбросы общества. Однако именно эта публика, как оказывается на поверку, ни за что не выйдет без платочка, хоть последнюю рубаху скинут. Вы, конечно, имели не раз случай убедиться, что именно платочек стал в последние годы предметом, без которого законченный парижский подонок просто не мыслит своего существования.

– А что мы скажем, – спросил я, – о заметке в «Le Soleil»?

– Ее сочинителю родиться бы попугаем, ему просто не повезло, а то быть бы ему гордостью всего попугайского племени. Этот, не мудрствуя лукаво, знай себе повторяет все высказывания прессы по данному вопросу подряд, подбирая их с похвальным усердием там и сям, где напечатают. «Судя по всему, – рассуждает он, – обнаруженные предметы пролежали на месте находки, по крайней мере, недели три-четыре; и, таким образом, не остается сомнений, что место этого чудовищного преступления – установлено». Факты, приведенные здесь «Le Soleil», естественно, не устраняют моих сомнений насчет места убийства; мы рассмотрим их в свое время обстоятельно, когда перейдем к следующему разделу нашего разбора.

Пока же займемся другим вопросом. Вы, конечно, обратили внимание на то, как спустя рукава прошло исследование трупа. Конечно, для установления личности много времени не требуется, но были и другие обстоятельства, которые следовало выяснить. Был ли труп обобран! Были ля у девицы при себе драгоценности, когда она уходила из дома? и если да, то оставались ли они при ней, когда ее нашли уже мертвой? Это очень существенные вопросы, а никаких показаний по ним не имеется; есть я другие, столь же важные, о которых не подумали. И разбираться в них нам придется самим. Роль Сент-Эсташа в этой истории следует пересмотреть заново. Я ни в чем не подозреваю его, но давайте уж по порядку. Убедимся окончательно в достоверности представленных им показаний насчет его местонахождения в разное время дня в то воскресенье.

В такого рода показаниях можно написать всякого. Если в его показаниях все в порядке, – он нам больше не нужен. Его самоубийство, возбуждающее серьезные подозрения, если в его показаниях обнаружится заведомая ложь, в случае, если таковой в них не окажется, станет совершенно понятным и не должно будет отвлекать нас от расследования дела.

Пока же не будем ломать себе голову над загадками самой этой трагедии, и изучим повнимательнее ее внешнее обрамление. Одна из самых типичных в расследованиях, подобных нашему, ошибок состоит в том, что ограничиваются рассмотрением происшествий, имеющих лишь самое прямое отношение к делу, совершенно игнорируя побочные, косвенные. Порочность судебной практики в том и состоит, что она ограничивает опрос свидетелей и прения сторон тем, что представляется непосредственно относящимся к делу. Однако опыт показывает, а философски мыслящий ум всегда будет доказывать, что огромная, пожалуй, даже большая часть истины выясняется из фактов, которые, на первый взгляд, словно бы и не относятся к делу Следуя духу, если не сказать прямо – букве, этого закона, современная наука решила включать непредвиденное в свои расчеты Но, кажется, я выражаюсь не совсем ясно? История человеческого знания свидетельствует, что именно побочным явлениям, случайным фактам, непредусмотренным результатам мы обязаны столькими величайшими открытиями, и повторяется это на всем протяжении истории настолько регулярно, что дальнейший прогресс требует, чтобы мы не только понимали возможность, но и представляли себе огромное значение тех открытий, которые появятся в будущем случайно и совершенно не в тех областях, где их ожидают. В наши дни философская мысль уже не признает предвидения, основывающегося на повторяемости явлений. Фундаментальное значение получает случайность. Мы научились рассчитывать ее с абсолютной точностью. Мы подчиняем неразличимое в будущем и недоступное воображению математической формуле, уже ставшей школьной премудростью.

Повторяю, общепризнанно, что большая часть истины открылась в побочных явлениях, и, следуя духу закона, заключенного в этом факте, я приостанавливаю свои раскопки на вытоптанной и оскуделой почве в пределах самого этого события и обращаюсь к происшествиям, имевшим место в то время, как оно совершилось. Вы займетесь показаниями Сент-Эсташа, а я тем временем пошире обследую газеты. Пока мы только разведали поле исследования, и странно будет, если обстоятельный просмотр прессы не доставит нам теперь каких-то подробностей, которые дадут направление главному поиску.

Следуя наставлениям Дюпена, я тщательно проверил показания. Все они полностью подтвердились, Сент-Эсташ был чист. А мой друг занимался, как мне представлялось, самой бессмысленной чепухой, уйдя с головой в изучение бесчисленных газетных подшивок. К концу недели он положил передо мной следующие выдержки.

«Года три с половиной тому назад такой же переполох, как сейчас, поднялся из-за исчезновения все той же пресловутой Мари Роже из парфюмерной мосье ле Блана в Пале-Рояль. К концу недели, однако, она снова появилась за прилавком, живая и невредимая, разве что чуть побледневшая. Мосье Ле Блан и мать объясняли, что она просто уезжала погостить в деревню; и дело вскоре было замято. Отсюда мы заключаем, что и теперешнее ее исчезновение – выходка в том же роде, и через неделю или через месяц она снова окажется среди нас». – «Gazettedesoir», понедельник, 23 июня*.

«Вчерашняя вечерняя газета напоминает о предыдущем таинственном исчезновении мадемуазель Роже. Доподлинно известно, что ту неделю, когда ее не было в парфюмерной ле Блана, она провела с одним молодым офицером лота, слывущим отъявленным развратником. Кажется, они поссорились, что, к счастью, и заставило ее вернуться домой. Сейчас этот Лотарио проживает в Париже, и имя его нам прекрасно известно, но, по вполне понятным причинам, мы не намерены предать его гласности». – «LeMercure», утренний выпуск за вторник 24 июня* .

«Неслыханное, зверское надругательство было совершено позавчера в окрестностях города. Один почтенный горожанин с женой и дочерью договорился – дело уже было к вечеру – с шестью молодыми парнями, рыскавшими от нечего делать в лодке взад и вперед у берега Сены, чтобы они перевезли его с семейством через реку. Когда лодка пристала к берегу, трое пассажиров сошли и уже успели отойти от места, где причалили, настолько, что лодки уже не было видно, как вдруг дочь спохватилась, что забыла в лодке зонтик. Она вернулась за ним и была схвачена этой бандой, они завезли ее на самую стремнину, заткнули рот и по-скотски надругались над ней, а потом высадили на берег недалеко от того места, где она с родителями села в эту лодку. Пока этим мерзавцам удалось ускользнуть, но полиция уже напала на их след, и скоро не один, так другой из них будет в ее руках». – «Gazettedematin», 26 июня* .

«Мы получили два-три сообщения, цель которых взвалить вину за недавно произошедшее насилие на некоего Манне*; но, поскольку официальное дознание полностью оправдало вышеупомянутого господина, а сообщения, сделанные в письмах, присланных на нашу газету, отличаются скорее благими намерениями, чем доказательностью, мы считаем целесообразным воздержаться от их публикации». – «Cazetledematin», 28 июня.

« Мы получили, по всей видимости, от совершенно разных лиц несколько очень убедительно составленных писем, авторы которых уверены, что злополучная Мари Роже стала жертвой одной из бесчисленных хулиганских банд, которыми по воскресеньям кишат Парижские пригороды. Наше мнение решительно склоняется к тому же заключению. В ближайших номерах мы постараемся отвести на своих страницах место для обсуждения этой темы». – «Cazetledesoir», вторник 31 июня*.

« В понедельник некий речник с баржи, служащий при таможне, заметил пустую лодку, плывущую по течению Сены. Паруса оказались свернутыми на дне лодки. Таможенник пришвартовал ее у речной пристани. К утру лодку угнали, и никто из служащих пристани не знал, как было дело. Руль от лодки находится в настоящее время в конторе пристани». – «Le Diligence», четверг, 26 июня* .

Прочтя эти разрозненные выдержки, я не увидел в них ничего интересного и никак не мог взять в толк, какое нам до них дело; к нашим розыскам они, по-моему, отношения не имели. Я подождал, что скажет Дюпен.

– Пока, – сказал он. – на первых двух выдержках можно не останавливаться. Я выписал их для вас, просто чтобы, проиллюстрировать нерадивость нашей полиции, которая, насколько я понял со слов префекта, даже и не справлялась, что это за моряк, который здесь упоминается. Но ведь только глупцу может быть не ясно, что мысль о связи между первым и вторым исчезновениями Мари напрашивается сама собой. Предположим, первый побег к возлюбленному действительно кончился ссорой и возвращением соблазненной домой. Тогда есть все основания допустить, что второй побег из дома (если знать наверняка, что это был именно побег) скорее означает возобновление посулов все того же соблазнителя, а не увлечение кем-то другим – «возрождение» прежней amour * представляется в данном случае более вероятным, чем начало новой. Десять шансов против одного, что она снова послушалась именно того, к кому однажды уже бежала, а не поддалась уговорам другого. Кстати, обратите внимание, что между первым, о котором мы знаем, и вторым, о котором говорим предположительно, побегами прошло всего на несколько месяцев больше обычного срока дальних плаваний у наших военных моряков. Помешала ли в тот раз злодею необходимость уходить в море, и теперь он при первой же возможности вернулся к гнусным замыслам, которых тогда не успел осуществить? Обо всем этом мы не знаем ничего.

Вы, конечно, можете возразить, что вторичное ее исчезновение не было побегом, и все это одни домыслы. Правильно; но разве исключено, что такое намерение у нее было? Кроме Сент-Эсташа да еще, пожалуй, Бове, мы не назовем ни одного признанного, явного поклонника, ухаживающего за Мари открыто, не таясь. Ни о ком больше не было слышно. Кто же этот тайный любовник, о котором родственникам (во всяком случае, большинству родственников) ничего не известно, а Мари встречается с ним в то воскресное утро и настолько послушна, что с готовностью остается с ним вдвоем, когда уже вечерние тени пали на пустынные рощи у заставы дю Руль? Кто же он, спрашиваю я, этот тайный любовник, о котором родные, или большинство родни, и не слыхали? И что означает загадочное пророчество, оброненное мадам Роже: «Боюсь, что не видать мне больше Мари»?

Но если маловероятно, чтобы мадам Роже была посвящена в план побега, то почему бы нам тем не менее не допустить, что у нашей девицы такой план все-таки был? Перед уходом она сказала, что хочет проведать тетку, и попросила Сент-Эсташа зайти за ней вечером. Что ж, на первый взгляд, это действительно веский довод против моих предположений; но давайте рассуждать. Известно, что она встретила какого-то знакомого и поехала с ним за реку, а к трем часам они появились у заставы дю Руль. Но, уезжая со своим приятелем, она (независимо от того, каковы были ее планы и догадывалась ли о них мадам Роже) должна была подумать о недоумении и подозрениях Сент-Эсташа, когда, явившись в условленный час на улицу де Дром, он узнает, что она там и не появлялась, а вернувшись, встревоженный этим открытием, в пансион, увидит, что ее все нет. Она, повторяю, не могла не предвидеть этих последствий. Она, конечно же, предвидела заранее и досаду Сент-Эсташа, и подозрения, которые возникают у домашних. Вряд ли она надеялась легко отговориться, вернувшись; но если, скажем, она и не собиралась возвращаться, то эти неизбежные нарекания ее не могли беспокоить.

Рассуждала она, по всей видимости, следующим образом: «Я должна встретиться с одним человеком, чтобы бежать с ним, или с другой целью, а какой именно, – это уж мое дело. Надо, чтобы нам не могли помешать; чтобы нас не настигли, нужно выгадать побольше времени; пусть думают, что я в гостях у тети и пробуду у нее весь день; я попрошу Сент-Эсташа не заходить за мной, пока не стемнеет, тогда дома не будут беспокоиться, что меня нет; именно так я и выиграю больше всего времени. Если я запрещу Сент-Эсташу заходить за мной, пока не стемнеет, то раньше он, конечно, и не явится; если же я не условлюсь с ним, то запас времени у меня убавится, потому что меня хватятся дома гораздо раньше, и поднимется переполох. Если бы я собиралась вернуться, решив только поразвлечься с этим человеком, тогда не было бы расчета просить Сент-Эсташа зайти за мной, ибо, явившись, он, конечно, сообразит, что я его просто дурачу, о чем ему бы ни за что не догадаться, если бы я ушла из дома, не сказавшись, вернулась засветло и сказала, что была в гостях у тети. Но поскольку я решила уйти из дома совсем, или на несколько недель, или скрываться, пока мое убежище не откроют, – то мне бы сейчас только выиграть время, все остальное пока неважно».

Вы уже обратили в ваших заметках внимание, с какой готовностью подхватила молва объяснение этой печальной истории тем, что девица стала жертвой хулиганской шайки. Ну, а при известных условиях общим мнением пренебрегать не следует. Когда оно возникает стихийно и безыскусно, оно подобно тем озарениям, которые даны только гению. И в девяноста девяти случаях из ста я приму его приговор без рассуждении. Но только при условии его полной внутренней независимости. Это должен быть в самом строгом смысле глас народа, а признаки посторонних влияний бывают почти неуловимы, так что их иной раз и не докажешь. В данном же случае, сдается мне, «общее мнение» насчет банды сложилось под впечатлением от одного происшествия, к делу совершенно не относящегося, – оно изложено в третьей выдержке из моей подборки. Весь Париж взволнован находкой трупа Мари Роже, девицы молодой, прелестной и пользующейся большой популярностью. Тело со следами зверского насилия выловлено в реке. А тут становится известно, что тогда же, или примерно в то же время, когда, по всей видимости, эта девица была убита, банда молодых бездельников, хотя до убийства у них и не дошло, надругалась над другой девицей так же, как надругались над той, которую потом убили. Удивительно ли, что полученные людьми сведения об одном насилии повлияли на их догадки о другом, об обстоятельствах которого ничего не известно? Общее: мнение никак не могло определиться и только и ждало какого-нибудь указания, а если придерживаться известного о другом недавнем насилии, то все, казалось, вставало на свои места! Мари к тому же нашли в реке, а на этой реке и было, как известно, только что совершено насилие. Аналогия между двумя происшествиями напрашивалась настолько очевидно, что оставалось бы только диву даваться, если бы толпа не заметила ее и не вняла этой подсказке. По существу же, известное об одном нападении может наводить лишь на ту мысль о другом, случившемся в то же время, что оно должно было произойти как-то иначе. Было бы поистине чудом, если бы, в то время, как банда выродков совершала где-то подлейшее насилие, в одном с ней городе такая же банда совершала в таких же точно окрестностях ту же гнусность, действуя точно теми же приемами! Но именно такому сочетанию поистине чудесных совпадений и склоняет нас поверить поддавшееся случайному впечатлению общественное мнение.

Прежде, чем перейти к следующим вопросам, давайте рассмотрим предполагаемое место убийства в кустарнике у заставы дю Руль. От зарослей этих, хотя и густых, рукой подать до проезжей дороги. В самой гуще их находятся три-четыре больших валуна, сложенных креслом, со спинкой и подставкой для ног. На верхнем лежала нижняя белая юбка; на следующем – шелковый шарфик. Зонтик, перчатки и носовой платочек нашлись там же. Платок с меткой «Мари Роже». Клочья одежды повисли на ближних кустах. Трава была вытоптана, кусты переломаны, и все вокруг говорило о борьбе не на жизнь, а на смерть.

Несмотря на шумиху, поднятую прессой, когда набрели на этот кустарник, и на единодушное решение, что место преступления здесь, для сомнений на этот счет были серьезные основания. Можно верить или не верить, что драма разыгралась именно здесь, – сомнения остаются сомнениями. Если бы преступление, как и полагала «Le Commercial», действительно произошло неподалеку от улицы Паве Сен-Андре, убийцы, конечно, пришли бы в ужас от того, что общее внимание так безошибочно направлено в их сторону; люди, которым хитрости не занимать, постарались бы на их месте придумать, как отвлечь от себя внимание. А поскольку заросли у заставы дю Руль уже были на подозрении, то решение подбросить туда вещи убитой должно было напрашиваться само собой. Вопреки уверенности «Le Soleil», ничто не подтверждает, что эти находки не пролежали в кустарнике всего несколько дней; зато есть множество косвенных соображений, убеждающих, что они не могли оставаться там с того рокового воскресенья не замеченными целых двадцать дней, пока их не нашли мальчишки. «Они насквозь промокли от дождя и слиплись от плесени, – повторяет «Le Soleil» вслед за другими газетами. – Они успели зарасти травой. Шелк на зонтике еще сохранял прочность, но ткань его села. Верхняя часть зонта, где он собирался и складывался, прогнила от плесени и, как только его раскрыли, лопнула». Очевидно, что о траве, которой они «успели зарасти», сообщается со слов, а стало быть уже по воспоминаниям двух мальчуганов, первыми заметивших эти вещи, которые они тут же собрали и отнесли домой. Но ведь трава, особенно при теплой, сырой погоде (какая и стояла в ту пору, когда совершилось убийство), вырастает не меньше, чем на один-два дюйма за день. Зонтик, оставленный на свежевзрыхленной почве, не мог за одну только неделю зарасти травой так, что его не отыщешь. О плесени, покрывшей вещи, редактор «Le Soleil» пишет так прочувствованно, что в коротком отрывке ввертывает это словечко дважды; но разве ему неизвестно, что такое плесень? Неужели он никогда не слышал, что это – один из множества классов fungus *, самая характерная особенность которых в том и состоит, что за двадцать четыре часа они успевают вырасти и сойти?

Таким образом, самая беглая проверка убеждает, что приведенные с таким торжеством доказательства, будто вещи пролежали в кустарнике «по меньшей мере три-четыре недели», критики не выдерживает. С другой же стороны, никак себе не представишь, что эти вещи могли пролежать в зарослях больше недели, дольше, чем от воскресенья до воскресенья. Каждому, кто хоть сколько-нибудь знает парижские окрестности, известно, как трудно найти в них укромный уголок, разве что совсем подальше, за пригородами. И отыскать себе в ближних лесах и рощах под Парижем уединенное местечко, которое бы еще не заметили и не облюбовали, – нечего и думать. Пусть какой-нибудь любитель природы, которого дела не отпускают из нашей великой столицы с ее пылищей и духотой, попробует, даже в будний День, утолить жажду уединения на лоне природы Среди всей той благодати, которая открывается сразу же за городом. – Куда он ни ступит, всюду очарование полян будет тут же улетучиваться от возгласов, а там и появления собственной персоной какого-нибудь громилы или целой подгулявшей компании. И уж совсем безнадежно искать уединения в чаще. Именно сюда и норовит забиться самый грязный сброд, именно здесь святилище-природу и оскверняют подлее всего. И на душе у нашего бесприютного скитальца станет до того муторно, что он кинется со всех ног в свой полный скверны Париж, который покажется ему теперь менее ненавистным, потому что в этой клоаке та же нечисть хоть не так заметна, как за городом. Но если городские окрестности выдерживают такие нашествия по будним дням, то что же тогда по воскресеньям! И заметьте, – когда на работу идти не надо, а обычного Простора ее преступным склонностям вдруг не оказывается, городская чернь устремляется за город отнюдь не из любви к сельским идиллиям, которые она всей душой презирает, а чтобы оказаться подальше от присмотра. Шалопая влечет не столько свежий воздух и лесная зелень, сколько возможность гульнуть на воле, как в городе не разгуляешься. Здесь, в придорожной харчевне или под сенью дерева, когда рядом одни разгулявшиеся собутыльники, беснуясь, как сумасшедший, чтобы раз доказать, как ему весело, вкушает он вперемешку блаженство свободы и ром. И каждый беспристрастный наблюдатель подтвердит, что только чудом могли бы эти пресловутые вещи пролежать в кустарнике в парижских окрестностях от воскресенья до воскресенья, и на них никто не наткнулся.

Но не мало и других оснований усомниться, что вещи эти не были подброшены, чтобы отвлечь внимание от настоящего места преступления. Прежде всего, заметьте, пожалуйста, дату их находки. Сопоставьте ее теперь с числом, которым помечена пятая газетная выдержка в моей подборке. Как видите, находка последовала почти сразу за посыпавшимися в редакцию посланиями. Хотя составлены они как будто по-разному и поступили от разных лиц, послания эти тем не менее в один голос твердят о банде, совершившей будто бы это преступление именно у заставы дю Руль. Спору нет, мальчики нашли вещи убитой совсем не потому, что эти письма были посланы в газету и подсказали направление поисков; но трудно избавиться от подозрения, что мальчики не находили вещей в кустарнике раньше по той простой причине, что их там раньше и не было, а подбросили их тогда же или чуть раньше, чем письма были посланы в газету, и не кем иным, как самими же преступниками.

Чаща эта не похожа на другие и единственная в своем роде. На редкость густая. А посреди естественно выгороженного ею убежища три необычайных валуна, сложенных сиденьем, со спинкой и подставкой для ног. И находилась эта затейливо устроенная чащица совсем под боком, и пятидесяти метров не будет от дома мадам Делюк, ребята которой все время лазали по кустарнику в поисках сассафраса. Можно смело ставить тысячу против одного, что и дня не проходило, чтобы они – не один, так другой, – не забирались в этот тенистый тронный зал посидеть по-царски на каменном троне, воздвигнутом здесь самой природой. Опрометчивым такое пари сочтут только те, кто либо никогда не был мальчишкой, либо забыл ребячьи повадки. Повторяю, просто уму непостижимо, как могли эти вещи пролежать там незамеченными хоть день-другой; так что есть все основания подозревать, что подброшены они туда были совсем недавно, хотя безграмотные писаки из «Le Soleil» и убеждены в обратном.

Но есть и еще более веские основания для уверенности, что их подкинули; я попрошу вас обратить внимание на кричащую искусственность их расположения. Белая юбка – на верхнем камне; шелковый шарфик – на среднем; зонтик, перчатки, носовой платок с вышитым на нем именем «Мари Роже» – разложены вокруг. Именно такое расположение и постарался бы придать вещам человек недалекий, желая, чтобы они выглядели разбросанными в естественном беспорядке. На самом же деле, все это выглядит крайне неестественно. Скорее представляешь их себе разбросанными по земле, затоптанными. В таком тесном месте, как эта прогалинка, юбка и шарфик вряд ли улежали бы там, на камнях, когда боролись сразу несколько человек, – их бы смахнули. «Все говорило, – так и сказано в отчете, – об упорной борьбе: трава вытоптана, кусты – переломаны», а юбка и шарфик лежат себе, словно их по полкам разложили. «Кустарник выдрал из одежды клочки дюйма по три в ширину и по шесть – в длину. Вырваны они ровной полосой». Здесь есть фраза, которой «Le Soleil» не придает значения, но которая крайне настораживает. Клоки материи описаны как «вырванные ровной полосой»; но вырвать их так можно было только намеренно и – руками. Чтобы колючка кустарника «вырвала» клок из материи такой плотности, – случай из ряда вон выходящий. Сама же фактура ткани такова, что, зацепившись за колючку или за гвоздь, материя рвется под прямым углом, линии разрыва расходятся вкось совершенно симметрично от точки, где материю пропорола колючка; и вряд ли мыслимое дело, чтобы при этом клок вырвался «ровной полосой». Я таких случаев не помню, да и вы тоже. Чтобы оторвать от материи кусок ровной полосой, потребуется одновременное приложение двух равных сил, действующих в противоположных направлениях. Прилагая одну силу, оторвать ровную полоску от куска материи, например, от носового платка, можно только вдоль по краю, с угла. Но у подола платья край сплошной. А вырвать колючкой клок материи ровной полосой из середины платья, где нет края, можно только чудом, сотворить которое ни одна колючка не в состоянии. Но даже если рвать от края, понадобятся две колючки, рвущие материю одна в двух направлениях, другая – в одном. И то если край подола не подшит. Если же подшит, то лучше и не пытаться. Мы убедились, сколько осложнений приходится учитывать, когда речь идет о том, чтобы «вырвать» клок материи «колючками», а нам еще втолковывают, будто их вырвано сразу несколько. «Один из этих обрывков» к тому же еще – «от подшивки на подоле платья», а другой – «от юбки», иначе говоря, вырван колючками ровной полосой из середины юбки, где и края-то не имеется! В такие басни не грешно и не поверить; но еще больше, чем все эти неувязки, вместе взятые, создает уверенность, что здесь дело нечисто, то поразительное обстоятельство, что убийцы, у которых хватило предусмотрительности убрать труп, оставляют на месте преступления столько улик. Не подумайте, я не говорю, что убийство совершилось не здесь, в зарослях. Может быть, было совершено здесь, а скорее всего, в доме мадам Делюк. Но в сущности это не столь уж важно. Ведь главное для нас – найти не место преступления, а самих преступников. И мои пространные рассуждении должны были, во-первых, показать, сколь неуместен апломб «Le Soleil», и как опрометчиво она берется судить о деле, в котором ничего не смыслит; а, во-вторых, и это – главное, подвести вас как можно естественней к продолжению наших выкладок относительно участия в убийстве банды.

Начнем с того, что результаты медицинского обследования трупа поистине ужасны. Однако же заключение врача, что преступников было несколько, фактам не соответствует и совершенно беспочвенно; когда оно появилось в печати, все знающие парижские патологоанатомы подняли его – и поделом – на смех. Не потому, что подобная возможность исключалась в принципе, но факты этого заключения не подтверждали; не справедливее ли в таком случае сделать на их основании противоположный вывод?

Теперь – относительно «следов борьбы»; позвольте вас спросить: о чем, по общему мнению, должны были они говорить? О банде. А не вернее будет сказать – о том, что банды не было? Какое же сопротивление, не говоря уж о столь яростном и упорном, что «следы борьбы» видны во всех направлениях, могла бы оказывать банде громил слабенькая, беспомощная девица? Несколько здоровенных ручищ сдавили бы ее так, что не пикнешь, – и все. Жертва, ни жива и ни мертва, – в их полной власти. Как вы сами понимаете, возражения эти сводятся прежде всего к тому, что если нападение произошло в кустарнике, то преступников не могло быть несколько. А стоит нам представить себе, что нападал один, тогда, но только в таком случае, и борьба должна была, по всей вероятности, идти такая отчаянная и упорная, что «следы» ее совершенно отчетливы.

Но это не все. Как я уже говорил, сам факт, что убийцы могли бросить вещи в кустарнике, должен возбудить подозрения. Просто не представляю себе, что такие улики могли оставить на месте преступления по недосмотру. Ведь унесли же труп, не спасовали, а гораздо более явная улика, чем труп (лицо которого вскоре стало бы неузнаваемым из-за разложения), – платок с именем убитой – остается предательски лежать на месте преступления. Банда такой оплошности не допустила бы. Такой промах мог совершить только тот, кто действовал в одиночку. Давайте подумаем. Человек только что совершил убийство. И вот он один на один с той, которая уже отошла в мир теней. Перед ним бездыханное тело, оно нагоняет ужас. Неистовство страсти прошло без следа, и душой завладевает простой человеческий страх перед делом рук своих. Будь с ним сообщники, он сохранил бы присутствие духа. А он – один на один с мертвой… Он трепещет, он не может опомниться. Но убрать труп надо во что бы то ни стало. Он тащит мертвую к реке, оставив прочие улики на месте, потому что ведь, пожалуй, и невозможно захватить все разом, проще вернуться за оставленным потом. А путь к реке тяжек, а страх все растет. Жизнь, шумящая где-то поодаль, то и дело напоминает о себе. И не раз он то ли слышит, то ли они ему просто мерещатся, шаги непрошеного соглядатая. Даже огни города приводят в смятение. Наконец, после множества долгих задержек, в полном изнеможении, он дотащился до берега и избавляется от своей страшной ноши, возможно воспользовавшись лодкой. Но сулите ему теперь любые сокровища, грозите ему любой карой – ничто we погонит одинокого убийцу еще раз той же вымотавшей все его силы опасной тропой к кустарнику, где все полно воспоминаний, от которых кровь стынет в жилах. И он не возвращается, решив, будь что будет. Ему уже не вернуться туда и при всем желании. Им владеет одна мысль – поскорее отсюда. Ему уже никогда не вернуться к этим страшным зарослям, от которых он бежит, словно грозная расплата уже настигает его.

А если бы орудовала банда? Они действуют скопом, и это внушает им уверенность в себе; хотя ее-то как раз настоящему громиле и без того не занимать стать, а ведь именно из самого отчаянного сброда испокон веков и сколачиваются банды. Их много, говорю я, поэтому они не растеряются, не сробеют, подобно убийце, цепенеющему от страха в одиночестве. Случилось что упустить одному, другому, даже третьему, – четвертый позаботится. Они бы ничего не оставили; их несколько, и им ничего не стоит унести все сразу. Незачем будет и возвращаться.

А, кроме того, «из платья, от края подола до пояса была выдрана полоса примерно в фут шириной, но не оторвана совсем. Трижды обкрутив вокруг талии, ее завязали на спине петлей». Цель ясна – чтобы сподручней было ухватиться при переносе тела. А стали бы несколько человек возиться с этим? Будь их трое или четверо, взяли бы труп за руки и за ноги, – вот и все, да так и легче нести. Такое приспособление годилось только для одного; и теперь нам понятно также, почему «ограда между кустарником и рекой оказалась поваленной, следы на земле свидетельствуют о том, что здесь протащили волоком какую-то тяжелую ношу». Стали бы несколько человек еще валить ограду, перетаскивать волоком труп, который им ничего не стоило мигом передать друг. Другу с рук на руки через какую угодно ограду? Если бы труп уносили несколько человек, то откуда бы появиться на земле следу тела, которое тащили волоком?

Рассмотрим теперь замечание «Le Commerical», которое я уже отчасти разбирал. «Кусок материи в два фута длиной и в один шириной, оторванный от одной из юбок злополучной девицы, – пишет газета, – был обмотан под подбородком вокруг шеи и завязан на затылке – явно с целью заглушить крики. Это дело рук молодцов, у которых носовые платки не водятся».

Я уже замечал, что ни один уважающий себя подонок без платочка не выйдет. Но сейчас меня интересует другое. Что этим обрывком материи воспользовались не за неимением носового платка, как вообразила «Le Commercial», явствует из того, что платок бросили в кустарнике; а что он не предназначался «заглушать крики», ясно из того, что в дело употребили именно эту повязку, а не платок, который гораздо больше подходил для такой цели. В протоколе говорилось, что эта полоса материи была «свободно накинутой на шею, концы связаны тугим узлом». Сказано не очень вразумительно, но по существу выходит совсем не то, что описано в «Le Commercial». Ширина полосы – восемнадцать дюймов, а стало быть, хоть это и всего-навсего муслин, достаточно было сложить ее в несколько раз или скрутить жгутом, – и получалась прочнейшая перевязь. Так ее и скрутили. Вот мое заключение: убийца у Мари был один; отнеся труп на какое-то расстояние (от кустарника или от другого какого-нибудь места), держа тело на весу за повязку вокруг талии, он убедился, что так ему далеко свою ношу не унести – тяжеловато. Он решает тащить ее волоком, тут и появляется след на земле. Теперь ему нужно что-нибудь вроде веревки – тащить тело. Привязать мертвую можно за руку или за ногу, удобней всего – за шею, тогда голова не даст привязи соскользнуть. Безусловно, первая мысль убийцы была о повязке, закрученной вокруг талии. Она, конечно, была бы в самый раз, но ее надоразматывать, а с петлей, которую он затянул, пришлось бы повозиться, да она была еще и не до конца «оторвана» от платья. Проще оторвать новую полосу от юбки. Он и вырвал, привязал за шею, покрепче и поволок свою жертву к реке. То, что к это» «повязке», несмотря на лишнюю возню с ее изготовлением и хотя с ней было не так уж сподручно, все-таки пришлось прибегнуть, что без нее было не обойтись, свидетельствует, что необходимость в ней возникла при обстоятельствах» когда платка уже не было под рукой; иными словами, как мы себе и представляли, – уже не в кустарнике (если убийство происходило там), а по пути к реке.

Но, скажете вы мне, ведь в показаниях мадам Делюк(!) особо оговаривается, что некая банда слонялась где-то неподалеку от зарослей примерно тогда же, когда, видимо, и произошло убийство. Допустим. Не поручусь, однако, что в то время, когда разыгралась эта трагедия, в тех же окрестностях не слонялось с дюжину банд вроде той, которую описала мадам Делюк. Но обратила на себя негодующее внимание мадам Делюк, показания которой к тому же даны с большим запозданием и не внушают особого доверия, только та, которая, по словам этой почтенной и не упустившей ни одной подробности старушки, вдоволь отведала ее пирожков, бренди, а платить и не подумала. Et hinc illae irae *.

Но каковы показания мадам Делюк дословно? «Явилась целая ватага сущих висельников, горланили тут, напили, наели и убрались, не заплатив, в том же направлении, что и молодой человек с барышней; вернулись эти бесстыдники, когда уже смеркалось, и через реку гребли так, словно спешили поскорее унести ноги».

Ну так вот, эта самая «спешка» вполне могла представиться мадам Делюк и несколько большей, чем было на самом деле, так как она продолжала оплакивать свои пошедшие этой орде на потраву пироги и пиво, за которые, видимо, все еще питала слабую надежду получить возмещение. Иначе разве запомнилась бы ей их поспешность, поскольку ведь уже смеркалось. Ничего особенного в том не было, самые отчаянные головорезы заторопятся восвояси, если надвигается гроза, а переправляться через широкую реку надо на жалких лодчонках, и дело – к ночи.

Я сказал: к ночи; потому что ночь еще не наступила. Еще только начинало смеркаться, когда неуместная поспешность этих «бесстыдников» окончательно расстроила мадам Делюк. Но ведь известно, что тем же вечером мадам Делюк и ее старший сын «услышали женский крик где-то неподалеку от гостиницы». Каковы подлинные слова мадам Делюк относительно времени, когда раздался крик, – вечером, но когда именно? «Уже совсем затемно», – говорит она. Но «уже совсем затем но», значит, темнота так или иначе уже наступила; а «еще только смеркалось» – что день еще не погас. И, стало быть, банда отплыла с заставы дю Руль несколько раньше, чем мадам Делюк услышала (?) крики. Но, хотя эта путаница в выражениях повторяется дословно во всех перепечатках показаний этой свидетельницы, ни одна газета и ни один мирмидонянин из полиции не заметили этой вопиющей неувязки.

В опровержение версии насчет банды приведу еще один, и последний, но зато, насколько я могу судить, совершенно неотразимый довод. Учитывая объявление огромной награды и полного помилования любому участнику преступления, донесшему на сообщников, просто невозможно представить себе, чтобы никто из банды вконец оскотинивших негодяев или любой иной группы сообщников уже давно не выдал бы сотоварищей. Дело в том, что каждый в такого рода бандах не столько даже падок на деньги или дрожит за свою шкуру, сколько боится, что его выдадут. Он спешит донести на остальных первым, пока не донесли на него. Раз тайна до сих пор не разглашена, значит, ее умеют хранить. Страшную правду обо всем этом черном злодействе знает кто-то один, ну, двое живых да Всевышний.

А теперь подытожим небогатые, но верные результаты нашего затянувшегося разбора. У нас остаются на выбор два предположения: либо это какой-то несчастный случай, произошедший в гостинице мадам Делюк, либо – убийство, совершенное в зарослях возле заставы Дю Руль любовником или дружком, отношения с которым у нашей девицы успели зайти довольно далеко и тщательно скрывались. Дружок этот был на редкость смугл. Загар, эта петля – скорее, «строп», «морской узел», которым завязаны шнурки от шляпки, обличают в нем моряка. А то, что погибшая – девица бойкая, но отнюдь не из доступных, сходится с ним, указывает, что это не простой матрос, а особа поважнее. Чему вполне Соответствует и грамотность и внушительная манера выражаться, отличающие подметные письма в газеты. Подробности первого побега, о котором вспоминала «Le Mercure», дают основание думать, что этот моряк и есть тот самый «офицер флота», о котором известно, что он первым совратил несчастную на путь, приведший ее к гибели.

Это подозрение как нельзя более подтверждается еще и тем, что наш темноликий как в воду канул. Попутно отметим, что он как-то особенно темен лицом; то был, конечно, не просто очень сильный загар, раз это оказалось единственным, что запоминалось в нем одновременно и Балансу, и мадам Делюк. Но почему этот человек не объявляется? Убит все той же бандой? Но тогда почему остались следы только убитой девицы? А ведь в таком случае оба убийства произошли, безусловно, в одном и том же месте. И где его труп? Убийцы скорее всего избавились бы от обоих одним способом. Можно, однако, предположить, что этот человек жив, но помалкивает из страха, что его могут обвинить в убийстве. Но подобная догадка может объяснить его поведение лишь сейчас, когда нашлись свидетели, видевшие его с Мари; а не сразу после убийства. Первым побуждением человека невинного было бы заявить о нападении и помочь опознать негодяев. Ведь это было самое разумное. Его видели с девицей. Они переправлялись на открытом пароме на ту сторону Сены. Последний дурак и то сообразил бы, что донос на убийцу – самое верное: единственное средство самому избежать подозрений. Ведь если он в ночь с того рокового воскресенья на понедельник сам и не убивал, то не может не знать, об убийстве, – одно из двух. И только допустив такое невозможное предположение, что ни то, ни другое, мы найдем оправдание тому, что он, если жив, до сих пор не указал убийц.

Как же нам подступиться к выяснению истины? Вот увидите, возможностей приблизиться к ней будет появляться тем больше и вырисовываться они будут тем отчетливее, чем дальше пойдет у нас дело. Разберемся как следует во всех обстоятельствах ее первого побега. Выясним всю подноготную об этом «офицере», узнаем, что с ним и где он находился во время убийства. Сличим повнимательней одно с другим все посланные в вечернюю газету письма, указывавшие на банду. После чего сличим их и по стилю, и по почеркам с полученными несколько раньше в утренней газете, в которых так бессовестно оговаривали Маннэ. Затем сравним те и другие с письмами этого офицера. И постараемся путем повторных расспросов мадам Делюк с ее парнишками и этого кучера Баланса разузнать что-нибудь еще о нашем «темноликом» – о внешности, о манере держаться. Не может быть, чтобы мы, если найдем к ним подход, не добыли каких-нибудь сведений по интересующему нас вопросу (или еще и по другим) – сведений, сообщить которые самим им просто в голову не приходило. Установим поскорее, что стало с лодкой, которую речник с баржи подобрал на реке утром в понедельник, 23 июня, и которую немногим раньше, чем был выловлен труп, угнали с пристани, не сказавшись дежурному и оставив руль от нее в конторе. Действуя с подобающей осмотрительностью и настойчивостью, мы доберемся до этой лодки, ее легко опознает лодочник, а кроме того, в нашем распоряжении еще и руль от нее» А руль от парусной лодки – не такая вещь, с потерей которой примиряются, не предприняв розысков. Позвольте заодно еще вопрос Объявления о подобранной лодке нигде не давали. Ее без лишних слов препроводили к пристани, а затем молчком угнали. Но откуда же тогда ее хозяин или временный владелец знал уже к утру во вторник о местонахождении лодки, доставленной туда только накануне, если только он не связан со службой на воде настолько прочно, что постоянно в курсе всех больших и малых тамошних дел, последних событий и слухов?

Когда речь шла об убийце, в полном одиночестве тянущем волоком свою ношу к реке, я не исключал возможности, что он воспользовался лодкой. Мари Роже была спущена в воду с лодки. Иначе и быть не могло. Труп нельзя было оставлять на прибрежных отмелях – опасно. Непонятные ссадины на спине и плечах жертвы – от шпангоутов на дне лодки. Понятно теперь также, почему к телу не привязали груза. Если бы труп бросали в воду с берега, груз бы, конечно, привязали. Объяснить его отсутствие можно лишь тем, что убийца отвалил от берега, не прихватив его с собой второпях. А когда стал спускать тело в воду, то, несомненно, заметил свой промах, но ничего подходящего под рукой не оказалось. Но он уже был готов на любой риск, только бы не возвращаться больше к этому проклятому берегу. Избавившись от трупа, убийца спешит в город. Там, у какого-нибудь глухого причала, он сойдет на берег. Ну, а лодка, зачалит ли он ее? Он слишком спешит, и ему, конечно, не до того. Более того, у него было бы такое чувство, словно он сам же пришвартовывает к причалу собственного своего обличителя. Естественно, больше всего ему хочется избавиться от всего, что так или иначе может его выдать. И он непременно оттолкнет лодку, чтобы ее унесло течением. Последуем же за нашим воображением дальше. Наутро этот выродок остолбенеет от ужаса, увидев, что лодку задержали и она стоит под присмотром в районе, куда он заглядывает не раз ежедневно по привычке или – по долгу службы. И той же ночью он, так и не посмев потребовать руль, угоняет ее.

Где же теперь эта ладья без руля? С ее поисков мы и начнем. Стоит нам только напасть на ее след – и победа за нами. Лодка тотчас же приведет нас – мы и удивиться не успеем, к человеку, который подрядил ее в то роковое воскресенье. И доказательство к доказательству сами подберутся так, что убийце некуда будет податься.

(По соображениям, от уточнения которых мы воздерживаемся, но которые многие наши читатели поймут и сами, мы берем на себя смелость сделать пропуск в той наста предоставленной нам рукописи, в которой описаны со всей обстоятельностью события, развернувшиеся после того, как Дюпен подобрал этот, пока еще явно ненадежный, ключ к загадке. Считаем целесообразным лишь вкратце подтвердить, что успех превзошел самые смелые надежды, и префект, хотя и скрепя сердце, выполнил все условия заключенного им с шевалье соглашения совершенно безупречно. Дальше мы приводим заключительную часть рукописи мистера По. – Ред.) * Пусть меня не поймут превратно: я говорю лишь о совпадениях, не более того. И я свое сказал, больше мне прибавить по этому вопросу уже нечего. В моей душе вера в сверхъестественное как-то не укоренилась. Природа и ее Творец – не одно и то же, и люди мыслящие не станут с этим спорить. Столь же бесспорно и то, что второй из них, сотворивший первую, мог бы, при желании диктовать ей свою волю и преображать ее. Я оговариваю: «при желании», ибо под вопросом в данном случае остается наличие таковой его воли, а не то, что осуществить ее в его полной власти, как заключает логика скудных умов. Дело не в том, что Божество не может обновлять данные им законы, а в том, что мы превращаемся в богохульников, воображая, будто может возникнуть потребность в их обновлении. При сотворении своем эти законы были указаны так, что охватывали заранее всю совокупность явлений, которые могли открыться в грядущем. Бог вне времени.

Так повторяю же, что только совпадения и имелись в виду в моем рассказе. И далее: из моего изложения само собой вытекает, что между судьбой бедняжки Мери Сесили Роджерс и судьбой нашей пресловутой Мари Роже – вплоть до наступления решающего этапа ее истории, существует некая параллель, от размышлении над поразительной точностью которой разум испытывает смущение. Да, да, такая параллель напрашивается сама собой. Ни в коем случае не следует, однако, думать, будто, продолжив свою скорбную повесть о Мари, начиная с момента, когда дело перешло в наши руки, и пройдя вслед окутавшей ее тайны до самого ее denouement *, я имел скрытый умысел незаметно навести читателя на мысль продлить эту параллель или, тем более, хотел внушить, будто меры, принятые в Париже для изобличения убийцы нашей гризетки, или меры, намеченные в итоге сходных умозаключений, привели бы и в данном случае к тем же результатам.

– Ибо, что касается последних предположений, то следует принять в расчет, что самая незаметная нетождественность параллельных фактов этих двух дел способна в таком случае привести к просчетам, так как будет все больше отклонять эти два потока событий в разные стороны один от другого – точно так же, как в арифметике ошибка, сама по себе, может быть, и пустяковая, приводит, умножаясь в каждом новом звене последовательных вычислений, в итоге к ответу, чудовищно не совпадающему с правильным. Что же касается первого моего предостережения, то не следует забывать, что то самое счисление вероятностей, на которое я уже ссылался, отметает всякую мысль о продолжении установившейся между двумя убийствами параллели, отметает ее с безоговорочностью и настоятельностью, возрастающими прямо пропорционально тому, насколько далеко эту параллель уже провели, и тем больше, чем точней она до сих пор получалась. Это – одна из тех изумительных пропорций, которые, хотя они, казалось бы, взывают к уму безотносительно к математике, тем не менее в полной мере доступны лишь математикам. Труднее ничего и не придумать, чем, например, пробовать убедить самого что ни на есть обычного читателя, будто уже факта, что у игрока в кости дважды подряд выпали одни шестерки, более чем достаточно, чтобы биться об какой угодно заклад, что на третий раз у него все шестерки не выпадут. Как правило, здравый смысл восстает против подобного убеждения. Он не улавливает, из чего это следует, что два выбрасывания костей, которые только что проделаны и, стало быть, – уже дело прошлое, к которому нет и возврата, могут оказать какое-нибудь влияние на третье выбрасывание, которое само по себе еще только предстоит. Шанс на выпадение шестерок в третий раз представляется точно таким же, как и во всяком ином случае, как всегда, то есть зависящим только от различных комбинаций, в которых могут выпасть кости при их бросании. И такое соображение кажется настолько само собой очевидным, что попытка возразить против него вызывает чаще всего лишь ироническую улыбку, как явно не заслуживающая внимания. Не берусь в рамках данного рассказа, которые слишком для того тесны, обличать кроющееся здесь недомыслие, глубочайшее недомыслие, порядком отдающее суеверием; ну, да мудрым, конечно, все и так ясно. Довольствуемся же лишь той оговоркой, что так образуется одна из бессчетного множества систем заблуждений человеческих, с которыми Разуму приходится сталкиваться постоянно из-за своей страсти добираться до истины со всей обстоятельностью.


Загрузка...