В старой Африке

Глава 21. Новый человек Африки

Солнце склонилось к закату, и лайнер казался розовым и необычайно величественным. Да, это была плавучая выставка западного великолепия! Судно медленно набирало ход, и за бортом все скорее и скорее уходили назад шлюпки и грузовые баржи, оживленный рейд, большой порт, раскинувшийся на берегу города Матади и гряды невысоких гор вдали. Исполинские машины работали как будто шутя, и пассажирам на палубе казалось, что колосс стоит на месте, возвышаясь над водой, как грандиозный розовый храм. Однако глубоко внизу, на несказанно синей глади воды, покачивался оранжевый баркас с грузом ярко-желтых бананов, и тощие черные грузчики, запрокинув головы, приветливо блестели ослепительными улыбками, и вот уже ничего нет вокруг, только лениво вздыхающий океан, переходящая в золото проникновенная голубизна, желанная прохлада и нежный силуэт уплывающей назад земли.

— Ну, с Африкой покончено, господа! По крайней мере для меня! — бодро звучит чей-то голос в толпе пассажиров. — Тьфу!

И под общий одобрительный смех в сторону сиреневой земли за корму летит плевок.

Гай, пристально глядевший в свое недавнее прошлое, не расслышал оглушительных гудков парохода, но слова пассажира вдруг дошли до его сознания.

«Покончено? С Африкой? Нет! Не для меня. Прощай, Африка, моя великая воспитательница!»

Гай спустился в каюту и направился было к письменному столу, где его ждала уже стопка чистой бумаги. Потом повернулся, распаковал чемодан и вынул из него колониальный шлем и шорты защитного цвета. Ожесточенно смял их и протолкнул в иллюминатор. Потом облегченно вздохнул, присел к столу и долго думал, положив голову на обе руки.

В Катанге он уже начал писать книгу об Африке, правдивое повествование обо всем виденном. Книга должна стать его вкладом в борьбу с колонизаторами. Но теперь он понял, что наиболее важные материалы он вовремя не собрал из-за неподготовленности. В Африке он внутренне рос, и его сознание изменялось так быстро, что все непонятное и отвергнутое вчера на следующий день уже казалось крайне важным, но утраченным навсегда. Сердиться или сожалеть было бесполезно. Особенно его тревожил Морис Лулеле. В Леопольдвиле, перед выходом в Итурийский лес, он показался ему нелепым фантазером, больше чудаком, чем политическим деятелем. Но много позднее Гай вернулся в Леопольдвиль из Верхней Катанги и сразу же бросился разыскивать Лулеле, который теперь казался ключевой фигурой будущей книги, настоящим Новым Человеком Африки.

Нужно было во что бы то ни стало разыскать его и собрать как можно больше новых сведений о нем самом и его деле. Но фельдшер исчез, доктор де Гаас уехал в отпуск, и Гай теперь сидел в каюте за столиком и мучился мыслью, что упустил материал, который мог бы составить в его книге самое главное. Писать было нечего: он встретил желанного человека и не узнал его…

— Почему исчез Морис Лулеле? И, главное, куда он придет? — спрашивал себя Гай. — В чем заключается будущее Африки?

И память напомнила ему подробности одного удивительного разговора.

В свободные часы Гай всегда нет-нет да и заходил к Морису Лулеле, фельдшеру эпидемиологической станции. По-французски Лулеле говорил хорошо и сразу воспылал к проезжему репортеру восторженной симпатией — сначала из-за манеры Гая говорить с ним как с равным, а потом за резкие отзывы о колонизаторах. Лулеле задавал множество вопросов о политической борьбе в Европе, и слова Гая, видимо, были для него откровением: он их ловил, глядя говорившему прямо в рот. Словом, они быстро сошлись. С каждым разговором у обоих росло доверие друг к другу, чувство, основанное на общих убеждениях и вкусах.

Однажды Гай сидел на веранде перед столом с коллекцией ритуальных масок и перерисовывал их в красках. Потом закончил это и принялся выписывать нужные сведения из книги о сонной болезни, которую Лулеле принес из больничной библиотеки с разрешения доктора де Гааса. Лулеле входил и выходил, занятый подбором каких-то справок.

Вдруг он встревоженно прошептал Гаю, делая вид, что убирает книгу.

— Кто-то подглядывает за нами, смотрите! Гай недовольно поднял голову.

— Это мсье Мутото, ужасный человек, — отчаянно зашептал Лулеле. — Не оглядывайтесь на него, ради бога! Он был капралом в армии, теперь служит в полиции сыщиком. Его для вида сделали корреспондентом местной газеты, знаете, такой маленькой пешкой, но корреспондентский пропуск дает возможность рыскать повсюду. Он должен собирать новости и просто шпионит за нами. О, какой ужасный человек этот мсье Мутото!

— Так чего он трется здесь? Я его сейчас выпровожу! — И Гай свирепо повернулся к двери.

— Ради бога, мсье! Посидите здесь, посмотрите мои книги и коллекции! Пусть он уйдет сам, убедившись, что я ни в чем не виноват!

— Раз вы меня пригласили к себе, то не беспокойтесь: я с ним справлюсь. Идите и занимайтесь своим делом, а я хорошенько ознакомлюсь с этими материалами! Не бойтесь, идите! Покажите, где глава о мухе цеце. Это? Ладно! Идите!

«Цеце живет в сырых местах близ рек и болот, — писал он. — Вылетает на поиски пищи с восходом солнца. Садится на черное, поэтому из европейцев кусает преимущественно монахов (ага, она не такая уж дура!). С лета прокалывает кожу и начинает сосать кровь, причем от голода быстро и шумно трепещет крыльями. По мере насыщения успокаивается, потом отваливается и падает в траву».

— Очень дорогой мсье, — неожиданно услышал Гай позади себя сладкий голос. Корреспондент уже крался по веранде.

— Я хотел…

Он был великолепен: клетчатый костюм, красный галстук, зеленый платок, желтая рубашка, большие роговые очки. Две самопишущие ручки. Перстни.

— Я хотел получить у вас интервью, Скажите…

— Я занят.

— Да, но…

— Вон!

«Сонная болезнь впервые проявляется припухлостью лимфатических узлов на шее: они прощупываются под кожей как монашеские четки. Болезнь начинается…» Гай прилежно писал, изредка рыча в пространство: «Вон!», когда сзади начинали шелестеть мягкие шаги или же из кустов раздавалось приторное: «Мсье, разрешите». Затем он отобрал редкие фотографии и точные описания ритуальных плясок.

Наконец вернулся хозяин, прошел в садик и осмотрел все закоулки. Корреспондент исчез.

— Ну, все удалось как нельзя лучше! — Лулеле протянул Гаю руку и с чувством произнес: — От имени моей многострадальной и любимой родины благодарю за великую помощь!

Гай насмешливо ответил на рукопожатие.

— Можно узнать, в каком деле? Рослый фельдшер сиял.

— Мсье ванЭгмонд, — произнес он торжественно, — вы своим присутствием обеспечили бесперебойное течение исторической церемонии. Ис-то-ри-че-ской!!

Гай вопросительно поднял брови, изо всех сил стараясь быть серьезным.

— Вы извините, тысячу раз прошу прощения. Но я думаю, что вы тоже получили некоторую пользу или удовольствие от моих фотографий и не будете на меня в претензии за использование вашей личности.

Гай нахмурился. Лулеле вытер с лица капли пота.

— Так в чем же состояло сие историческое торжество, если не секрет?

— Я вас оскорбил, извините, мсье, но выхода не было. Прятаться за городом — бесполезно: там нас сразу выследили бы и арестовали. К тому же я чувствую, что вы — друг негров, мсье ванЭгмонд.

— Я недруг колонизаторов, мсье Лулеле.

— Простите, я потом подумаю и пойму тонкую разницу, мсье! Поймите — за мною давно следят, и выхода, повторяю, не было. Мы рисковали жизнью, пока вы изволили рассматривать фотографии. Пройдите сюда, прошу вас, мсье.

Он показал пустой темный чулан.

— Ну? — строго спросил Гай.

— Полчаса тому назад здесь произошло учредительное собрание. Делегаты пролезли в окно со двора и так же вылезли. Сошлись и разошлись поодиночке, быстро и незаметно. Прямо под носом этого ужасного человека, мсье Мутото.

Его широкое лицо начало опять расплываться в радостную улыбку.

— Мы основали политическую партию, мсье: один солдат из местного гарнизона, он как раз сменился с дежурства, два делегата от рабочих Катанги, они привезли сюда из Жадовиля какой-то мотор на ремонт, три крестьянина, они только что вышли из тюрьмы, и я как представитель интеллигенции. Как видите, широко представлены все группы населения. Партия называется Союз борьбы за освобождение Конго. Я избран генеральным секретарем, потому что все остальные не умеют ни читать, ни писать.

— Значит, вас всего семь человек? Немного.

— Нет, это делегатов семь, а сознательных людей в Конго две-три тысячи, а сочувствующих — двадцать миллионов. Все население. Только люди сами еще не знают, что они с сегодняшнего дня уже являются сочувствующими патриотической партии!

— И эти две-три тысячи безоружных туземцев надеются опрокинуть бельгийский колонизаторский режим? У губернатора двадцать тысяч черных солдат в Конго, да вся бельгийская армия за морем, да все французские, британские, португальские и испанские вооруженные силы в резерве. Вы надеетесь на чудо? Где ваши винтовки? Пулеметы? Пушки?

— Их нет, мы будем воевать сначала только словом.

— Ах, словом…

Гай пожал плечами. Но фельдшер зашептал убежденно:

— Слово приведет к нам двадцать тысяч черных солдат губернатора и миллионную конголезскую армию, которой пока нет, но которая будет. Слово выгонит бельгийского губернатора из дворца и посадит туда нашего президента. Мы начнем с рабочих — в портах, на железной дороге, на рудниках и заводах, это наш первый контингент для мобилизации бойцов под наши знамена. А когда нас станет много, мы возьмемся за оружие! Вы качаете головой! Не верите?

— Что значит семь человек?

Гай пожал плечами. Учреждение политической партии в маленькой кладовке — это печальная гримаса конголезской жизни, бесплодное трепетание мушки в лапах паука. Гаю стало грустно.

— У вас не было даже стульев? Ничего, все сидели на полу. Тем лучше! Стулья у меня есть в помещении станции, но семь стульев в кладовой — улика. Мсье Мутото мог ворваться и…

— Ворваться? — Гай поднял подбородок и смерил его взглядом.

— Бог послал вас, мсье, сам бог! Конечно, негодяй не посмел бы! Но все сошло хорошо: в землю вложено семя, земля у нас щедрая и богатая, и скоро из семени покажется росток!

— А потом?:

— А потом. — Лулеле вышел на веранду, осмотрелся, вернулся и проговорил тихим шепотом. — Я увижу наше торжество своими глазами! И вы его увидите, мсье!

Они помолчали.

— Вы коммунист, мсье Лулеле?

— Нет, я очень верующий католик. Я хотел стать священником.

— Вы — верующий? — Гай изумился, вспомнил отца Доменика и его рассказ о значении частной собственности.

— О, да, конечно! Я воспитывался в католическом приюте.

Теперь Гай вспомнил полковника Спаака. Когда-нибудь все колонизаторы сильно просчитаются… Их глаза видят окружающее криво…

— Я не могу быть коммунистом потому, что не знаю как следует, чего они хотят. Ведь здесь нельзя достать нужных книг и газет. Но опыт большевиков говорит сам за себя. Я их понимаю по их же делам. Они делают у себя то, что нам нужно сделать у нас. Именно коммунисты опровергли сказку об избранных народах и быстро догоняют Европу. Так будет и с Конго.

— Не скоро будет!

— Скоро, мсье. Нужно только одно-единственное условие.

— Какое?

Мсье Лулеле улыбнулся.

— У наших крестьян повсюду возникают тайные общества для того, чтобы укрепить дух народа, вселить веру в себя и поднять массы на борьбу. В тех районах, куда вы едете, мсье, сейчас волнения. Вы слышали? Полковник Спаак ничего не говорил? Нет? Ну, понятно! Бельгийцы это скрывают! Там стихийно возникло тайное общество, символом которого является пантера, самый сильный зверь джунглей. Члены общества узнают друг друга по рычанию «роу-роу». Бедные голые люди! Слабые, потому что они еще не обрели языка! И мы для нашего общества тоже выбрали пароль, но это будет не рычание зверя. Это будет человеческое слово.

— Какое же?

Как преобразился этот могучий черный человек! Какой одухотворенной гордостью осветилось его лицо, когда он, как дирижер в большом оркестре, широко взмахнул обеими руками и едва слышно прошептал в ухо Гаю:

— Угуру! Свобода!

Великое понимается и оценивается только с большого расстояния, и Гай понял значение роли и личности Лулеле, когда потерял его.

Размышляя в пароходной каюте, он сжал голову обеими руками и закряхтел от острой боли: только теперь он понял, что в Катанге своими глазами видел ростки дела Мориса Лулеле, что именно в его невидимую грудь стреляли белые полицейские.

Так что же стало с героем, дело которого живет, растет и в конечном счете обязательно победит? Где он сам? Что с ним стало?

Прискорбно, что человеческое ухо не в состоянии слышать чужой разговор через пол. Если бы Гай обладал такими способностями, то он, без сомнения, мог бы, не сходя со стула, значительно пополнить свой запас сведений о Морисе Лулеле, генеральном секретаре Союза борьбы за освобождение Конго. Дело в том, что на следующей палубе находились двухместные каюты туристского класса и прямо под ногами Гая в скромно обставленной кабине сидели на своих постелях два духовных лица — оба старые знакомые Гая. Один из них, негр из Бельгийского Конго, назывался господином аббатом Нкото. Он служил в церкви, находящейся на окраине Леопольдвиля, выстроенной колонизаторами специально для черных, затем после одного политического осложнения по собственной просьбе был спрятан начальством в Катанге. Вторым был французский монах-миссионер, отец Доменик. Столица Бельгийского Конго, Леопольдвиль, отделена от столицы Французского Конго, Браззавиля, лишь рекой, и добрый вестник слова божьего любил частенько переправляться на бельгийский берег, потому что у него было много работы и тут и там: французские и бельгийские духовные властив связи с ростом социального недовольства среди туземцев, получили предписание установить контакт и впредь работать сообща, делая упор на охват растущего рабочего населения обеих колоний и на использование при этом священнослужителей из африканцев. Так господин аббат встретился с преподобным отцом, а затем перст божий свел их в одной каюте: господин аббат был замечен начальством как способный, энергичный и преданный пастырь и теперь направляется в Брюссель для личного ознакомления с величием и могуществом западной культуры, а отец Доменик был вызван в Париж как человек, посвященный в сокровенные тайны негритянской души и потому могущий с пользой для святой церкви трудиться в специальном отделении парижской канцелярии кардинала Вердье. Оба пастыря были горды и довольны своим назначением, радовались поездке, договорились ехать в одной каюте и теперь коротали время в задушевной дружеской беседе. Они были удивительно похожи друг на друга, хотя один был черен, как сажа, а другой бел, как сметана.

— Я слышал кое-что об этом еще в Леопольдвиле, достойный господин аббат, — приятным голосом ворковал отец Доменик, обмахиваясь веером, — но был бы счастлив услышать рассказ о вашем славном деянии теперь: ночь длинна и прохладна, днем у нас будет достаточно времени для сна. Расскажите же, не скромничайте чрезмерно!

Пастыри обменялись учтивыми улыбками.

— Ах, право, я только в меру своих малых сил выполнил священный долг, — ответил господин аббат, обмахиваясь веером. Веера были пароходные, совершенно одинаковые. — Но если вы желаете, то извольте. Я готов, хотя и не скрою — мне это нелегко.

Минуту он размышлял, глядя на мягкий коврик.

— В моем приходе жил фельдшер, некий Лулеле, человек ученый и набожный. Я всегда чтил его и всемерно оказывал знаки своего уважения, конечно, вполне по заслугам: сей человек являлся образцом для всех прихожан. И представьте же мое удивление, когда во всех отношениях достойный сын церкви на исповеди поведал, что он желает зла бельгийцам и не раскаивается в этом. «Почему же, сын мой? — спросил я. — Бельгийцы — ваши старшие братья». — «Они угнетателя моей родины, и, желая им зла, я не перестаю быть христианином». — «Вся власть от бога», — возразил я ему очень строго. Он думал неделю, а на следующее воскресенье после исповеди мы возвращались из церкви вместе, и он вдруг сказал: «Писание, как всегда, право: тысячу лет существовала наша власть и была от бога, полсотни лет нами от бога правят иностранцы, а когда в губернаторский дворец войдут конгомани, то наша власть на тысячу лет тоже будет божьей. Небеса благословляют только силу, и если мы хорошо подготовим восстание, то и наша власть получит благословение бога». Признаюсь, я растерялся и не знал, что ответить. Через неделю я произнес проповедь на речение: «Царство мое не от мира сего». «Э-э, господин аббат, вы напрасно спорите, — сказал мне Лулеле, — святое писание, как всегда, право: установив свою власть на земле, наш народ получит больше времени для размышлений о небе». Так он упорно старался ставить меня в тупик и не отступал от своих греховных мыслей. Я долго разубеждал его, но напрасно. Чтобы лучше понять его мысли и потом легче вернуть эту заблудшую овцу в лоно церкви, я стал почаще беседовать с отступником, пока однажды он не предложил мне войти в его тайную организацию, которую он назвал Союзом борьбы за освобождение Конго. По его мнению, я мог бы распространять идеи этой организации среди паствы. «Она нуждается и в грамотных людях, и в народных массах, — убеждал он меня. — Как Христос взял в руки вервие и выгнал торговцев из храма божьего, так и народ должен взять в руки оружие и выгнать бельгийцев за порог родины».

— Он был начитанным человеком?

— Он был верующим и хорошо знал святое писание. Но заботился лишь о земном, о временном. Разве не о своей вечной душе печется истинно верующий?

— Конечно же, конечно, господин аббат.

— Пока сей муж был только заблудшей овцой, я терпеливо старался разубедить его. Но когда услышал о преступной организации, во главе которой, по своей гордыне, он сам поставил себя, я твердо сказал себе: «Поражу пастыря, и разбежится стадо».

— Как вы правы, ах, как правы, господин аббат! О, сколько в вас прямоты, честности и доброты!

— Смиренно я доложил обо всем господину жандармскому капитану ванден Бошу. Оказывается, за ним давно следили. Но на допросах Лулеле отрицал все. Тогда господин капитан вызвал меня. Я стоял за дверью и слышал, как офицер сказал ему: «От нас, черные бестии, вы неплохо прячетесь, но черные носы вас вынюхивают быстро. Твоего посланца в Восточной провинции сразу учуял и схватил через свою агентуру мсье Чонга. Знаешь такого в Стэнливиле? С этого и начался твой провал, а здесь, в Леопольдвиле, тебя удачно подсек другой рыболов. Смотри!» И господин капитан распахнул дверь. Лулеле вскрикнул, закрыл лицо руками и повалился на пол.

Но я осенил себя знамением христовым, собрался с силами и обличил нечестивца и развратителя во имя бога…

— Вы поступили как истинный пастырь: больную овцу изгоняют из стада, чтобы спасти здоровых! — с чувством произнес отец Доменик. — Вы спасли человеческие души, добрый господин аббат, и бог, вы теперь видите это сами, уже вознаграждает вас! Верьте: именно всевидящий внушил его святейшеству мысль призвать вас в Европу и поднять выше к апостольскому престолу!

Широким жестом он обвел рукой всю каюту. Затем легко спрыгнул с постели и обнял говорившего. Минуту они восторженно смотрели друг другу в глаза. Потом оба перекрестились, прочли молитвы, громко сказали «аминь» и снова присели на кровати.

— Но ради малых сил я возложил на себя тяжелый крест, преподобный отец, — задумчиво начал опять господин аббат. Священник отложил веер: было заметно, как сильно он переживает случившееся. — Когда Морис Лулеле понял, что после моего показания судьба его решена, он гордо выпрямился и твердо сказал господину капитану: «Я знаю, что скоро умру. Разрешите мне сделать последнее заявление». — «Да, — отвечал офицер, — если ты будешь говорить правду». — «Только правду! Клянусь! Записывайте!» Господин капитан взял лист бумаги и перо. «Говори!» — «Мое завещание всем конгомани и всем правительственным чиновникам Бельгии в Конго», — начал смертник торжественным голосом, медленно, чтобы капитан ванден Бошу мог точно записывать его слова.

«Я знаю и всей душой чувствую, что рано или поздно мой народ как один человек поднимется, чтобы отвоевать свое достоинство на родной земле. Он навсегда сбросит цепи и станет свободным. Во всех уголках мира справедливые и честные люди всегда будут рядом с миллионами конгомани, которые не прекратят борьбы, пока в нашей стране останется хоть один колонизатор или его наемник. Аминь». Преступник смолк, а господин капитан все еще сидел с пером в руке над листом бумаги. Он оцепенел от удивления. Допрос был прерван на час, в течение которого мсье капитан только бормотал себе под нос: «До чего мы дожили? Куда катимся?.. В подземной камере африканской тюрьмы бельгийский офицер слышит такие слова… А что будет завтра?..» Да, преступник нанес представителю власти тяжелый удар. В конце концов офицер пришел в себя, собрался с силами и принялся за дело. На его лице была теперь решимость. «Ладно, собака, теперь назови своих сообщников». Но заблудший не сознавался и не хотел открывать имен совращенных им людей. Ах, это было ужасно, как это было ужасно!

Господин аббат вздрогнул и нервно передернул плечами.

— «Назови шесть фамилий!» — приказывал ему один из помощников капитана, некий господин Жозеф Балео, сержант жандармерии, достойнейший человек и христианин, хотя, из-вините, негр. «Угуру, угуру, угуру, угуру, угуру, угуру», — спокойно отвечал тот. Часами одно и то же. Потом упрямец уже не мог стоять. Его поднимали, но он твердо повторял свое. Пришлось прервать допрос, сначала на три дня, потом на семь, потом на десять. Сила заблуждений казалась ужасной, поистине дьявольской. Изверг измучил нас, правая рука господина капитана распухла и покрылась синяками.

Рассказчик судорожно вздохнул. Закрыл глаза. Перекрестился. На его лбу показались капельки пота. Мягкосердечный отец Доменик мелко задрожал. От волнения ему захотелось есть.

— Бедный, верный, стойкий слуга божий! Подвижник! — прошептал монах, проглотил слюну, вытер губу, встал и снова взял аббата за руки. — Как вы мучились! Сколько перестрадали из-за этого отщепенца!

Он крепко обнял взволнованного героя и минуту держал его в объятиях. Рассказ взволновал его до глубины души. Они стояли среди каюты, взявшись за руки. Наконец рассказчик собрался с силами.

— И вот, — дрожащим голосом заговорил он, — наступил последний день. Капитан ванден Бошу сидел за столом, я жался к двери, четверо жандармов поддерживали под руки изверга. Господин Балео стоял перед ним со страшной плетью в руках. «Поговорите еще раз с этим дерьмом, господин аббат!»— приказал мне господин капитан. Но голова грешника свесилась на грудь, он был очень слаб. «Подними ему голову, Балео!» — приказал капитан. Господин Балео зашел сзади и за волосы поднял безжизненную голову. Я начал говорить. Слышал ли он? Не знаю. Наверное, но не все. Когда воцарилась тишина, он открыл глаза и прошептал одно слово. «Что он бормочет?» — спросил господин капитан. «Свобода», — ответил сержант. Тогда бедный господин капитан не выдержал: схватил со стола бумагу, отобранную при обыске. Она играла роль улики. Это была прокламация к народу. Капитан скомкал и сунул ее арестованному в рот. «Так подавись же своей свободой!»— закричал он, совершенно потеряв терпение. Тогда господин Балео поднял плеть…

Господин аббат смолк. Губы его посерели. На носу повисла крупная капля пота.

— Ну и что же?

— И… И…

— Ну?

— Не могу больше… — зарыдал господин аббат и закрыл лицо руками.

Из иллюминатора слышался ровный плеск волн. Мягко гудел вентилятор. Оба пастыря всхлипывали, потрясенные до глубины души.

— Помолимся за него! — вдруг светлым и ясным голосом промолвил отец Доменик. — Бог всемилостив! О, как прекрасно сознание, что даже самые тягчайшие человеческие грехи могут все-таки найти прощение!

И оба порывисто опустились на мягкие коврики, оба толстенькие и маленькие, так невероятно похожие друг на друга, черный и белый служители бога, исполненные веры и благочестивого восторга. Ровно гудел вентилятор, и плескались волны, а два пастыря все читали и читали молитвы, смиренно сложивши на груди пухлые ладошки и подняв увлажненные слезами глаза в потолок, на котором были нарисованы соблазнительные наяды, нескромно играющие с тритонами.

Двумя палубами ниже, в машинном отделении, господин ванБарле, старший механик, беседовал с господином ван дер Вельде, кочегарным старшиной. Оба в синих комбинезонах, с опрятными воротничками и галстуками, — впрочем, насквозь мокрыми от пота. У обоих на головах форменные фуражки, только у господина старшего механика офицерский большой золотой якорь с венком и эмблемой пароходной компании, а у господина кочегарного старшины — маленький якорек и эмблема. Первый сидел на железном стуле перед железным столиком, где лежали путевые документы, второй стоял, вытянув руки по швам.

— Лу-ле-ле, слышите, господин старшина? Запомните фамилию! — кричал старший механик. — Запомните все разговоры о нем. О слышанном немедленно донесите дежурному механику. Дошло?

— Так точно, господин старший механик. Как фамилия этого черного?

— Не валяйте дурака, господин ван дер Вельде. Лу-ле-ле! Лу-ле-ле! Жандармский офицер утверждает, что кто-то из ваших кочегаров неоднократно виделся с ним в одной пивной на окраине Матади. Есть свидетель — сам владелец заведения, надежный человек.

Механик заметно побагровел.

— Понятно, господин старший механик, — закричал старшина. — Но по своему положению я мало бываю с простыми кочегарами.

— Теперь будете бывать чаще! Послушайте на вахте и особенно в кубриках!

— У нас разные кубрики, господин старший механик. Я помещаюсь вместе со старшинами.

Минуту оба терли лица и шеи совершенно мокрыми платками.

— Повторяю — не валяйте дурака, господин ван дер Вельде. Вы старшина и имеете право заходить в любой кубрик. Вы обязаны начать слежку. Дошло?

— Но…

Механик заметно побагровел.

— Что еще?

— Это нечестно, господин старший механик. Конечно, я старшина, но и простые кочегары тоже люди, мои товарищи… Я рабочий и социалист, мой дальний родственник — один из руководителей Интернационала. Я — идейный человек, а не полицейская ищейка, господин старший механик.

Плотные струи раскаленного воздуха пронизывали обоих говорящих и затем втягивались в жерла вентиляторе: это было похоже на пытку.

Медленно, с гримасой страдания, тучный механик поднялся.

— Идейный? А?

Он протянул руку и схватил старшину за мокрый галстук и воротничок.

— А это что? — заорал он, багровея от натуги. — У ваших товарищей на шее сейчас сетка для пота… Качегары внизу под нами гнут спины, как скоты, и негры… А вы, господинван дер Вельде, явились на вахту в воротничке и при галстуке.

Он качнулся, сжал виски руками и минуту стоял с закрытыми глазами.

— Через десять лет они станут инвалидами, а вы, если не будете ослом, превратитесь в младшего механика. Вы — будущий офицер. И с кочегарами у вас нет ничего общего. Ничего! Понятно?

Старшина переминался с ноги на ногу.

— Этот воротничок и галстук ко многому обязывают, господин кочегарный старшина. Держитесь за него покрепче, если не хотите сменить его на сетку.

Старшина молчал. Офицер тяжело перевел дыхание.

— Интернационал и партия — это ваше личное дело. Сойдете на берег — будьте социалистом, если вас это развлекает. Но на борту — вы только старшина, и белый воротничок — это высокая стена, через которую вашим подчиненным не перешагнуть! Поэтому повторяю в третий раз: не валяйте дурака, господин ван дер Вельде, и не играйте вашим местом в пароходной компании. Дошло?

— Дошло, господин старший механик!

— То-то. Запомните: Лу-ле-ле. Идите! Да, еще одно: подайте мне список коммунистов. Я знаю, среди кочегаров есть коммунисты.

Еще ниже находилась кочегарка. Она — самое дно плавучей выставки западного великолепия.

— Значит, Лулеле погиб?

— Да.

Кочегары широко раскрыли рты и долго судорожно дышали, как вынутые из воды рыбы, потом сделали по глотку из ведерка с теплым жидким овсяным киселем, в котором плавали ломтики лимона. Тело, одежда из грубого брезента и тяжелые башмаки — все блестело от влаги, все было озарено кровавым заревом топок. Огонь рядом, страшный белый жар, почти мгновенно превращающий в пар воду гигантских котлов. Над головой оглушительно стучат донки — большие насосы, подкачивающие воду. Иногда смолкнет грохот донок, и тогда все заглушает вой, рев и свист огня в топках и пронзительное шипение пара.

Кочегары проверили давление и уровень воды. Затем снова сошлись у ведерка. Широко раскрыв рты, они сипло дышали.

— Жалко парня, Камп.

— Да. Но он сделал дело. И оно не умрет, Жанвье. Кочегарка в условиях тропиков похожа на ад. Грохот, свист, вой, блеск беснующегося огня.

Кочегары снова сошлись у ведерка Глоток теплого клейстера. Судорожные вздохи.

— Почему, Камп?

— Он успел разослать всех членов партии из Леопольдвиля. Теперь в каждой провинции будут расти свежие побеги. Дереву — будущее. Ему цвести. Они шуруют уголь.

— Жаль только, что друзья Лулеле пока еще крепко верят попам. Боюсь, что обожгутся. Но жизнь их научит, ошибки откроют глаза. Следующим рейсом я привезу литературу. Обещал партийный комитет в Антверпене. Нужно будет заболеть в Матади, сойти на берег и организовать передачу. Это сложно и опасно.

— Я беру это на себя, Камп.

— Это сделаю я сам, Жанвье.

— У тебя семья, Камп. Я холост. Если дело провалится, то придется надолго класть зубы на полку: работу после тюрьмы не найдешь. Я — коммунист. Беру это на себя.

— Я тоже коммунист, Жанвье. Но я старше и опытнее. А что касается безработицы… Войны без жертв не бывает.

Они казались призраками в этом багровом царстве огня и грохота. Отпили по глотку.

— Слушай, Камп…

— Иду я, Жанвье. Рыжий ванКампен — упрямое животное. Немало фламандцев совершило тягчайшие преступления на конголезской земле. Конголезцы любого мерзавца называют фламани. Так пусть же именно фламандец и рискнет собой и своей семьей за дело их освобождения. Кончено, старина. На дело иду я. В случае чего ты станешь потом на мое место. Мы оба коммунисты — так ведь?

Золотое зарево вокруг лайнера давно скрылось за горизонтом. Оживленный порт Матади начал стихать. Взошла луна. Настала ночь, такая же, как все ночи на экваторе — полная неги и благодати. Гул лебедок, звон цепей и стук ящиков — все звуки дня постепенно становились мягче, пока ухо вдруг явственно не уловило гортанный крик чайки. Потом из темноты возник тихий плеск волн. Каждый шаг, каждое слово слышится издалека.

К западу от лорта и нефтяной базы на самом берегу реки стоит белый дом, окруженный роскошными пальмами. Ночью он кажется волшебным дворцом доброй феи, потому что тогда не видна колючая проволока и штыки часовых. Это— жандармская станция. В нижнем этаже ярко освещено одно окно, оттуда слышатся веселые голоса и песни.

— Слышь, ты, — проговорил сержант Богарт, — твой скот может сам доползти до катера или его придется волочить за ноги?

— Доберется сам, — ухмыльнулся жандарм, — он отлежался за последние две недели. Теперь на нем можно возить камни.

Сержант Богарт прищурил голубые глазки.

— Вот камень побольше скоро и доставит его на дно океана. Ты поди-ка заготовь веревку и камень, отнеси их на катер и доложи. Сделаем дело и вернемся как раз к смене. У меня сегодня дела. Счастливейший день в жизни! Свадьба. Понял?

В последнее время жизнь его резко изменилась. Совсем недавно капитан Адриаанссенс вызвал его, обругал последними словами и посадил под арест. За что? Сидя в душной комнатушке, бедный капрал терялся в догадках: он не пил, не курил, не играл в карты, не прикоснулся ни к одной женщине — белой или черной, не украл ни одного франка у солдат и ни одной сотняжки у казны, хотя по должности белого капрала в лесных дебрях Африки он должен был делать именно это, как все другие белые начальники. Он оставался особенным и гордился этим.

И вдруг — похабная ругань и арест…

Когда капрала под конвоем повезли в Леопольдвиль, то бедный малый повесил голову.

После допросов в военной тюрьме капрала вызвали в комнату, где за столом сидели старшие офицеры. Толстый полковник с багровым носом страшно выпучил на него рачьи глаза и объявил, что следствие установило факты нарушений капралом Богартом целого ряда предписаний: 1. Вышепоименованный капрал вывел в обход района 10 солдат вместо 11, оставив одного по болезни без соответствующей справки от врача (Богарт подумал, что ближайший врач находился на расстоянии 680 км). 2. Люди взяли по две пачки патронов, хотя капитан Адриаанссенс якобы распорядился взять по три пачки (это была явная неправда, но капитана в комнате и вообще в Леопольдвиле не было). За вышеуказанные нарушения вышеупомянутый исключается из списка сверхсрочных военнослужащих полевой жандармерии. Тут полковник перевел дух, и капрал успел сказать: «Осмелюсь доложить», но полковник посинел и заорал: «Молчать!» Затем отложил бумагу, по которой читал свое решение, взял другую и прочел, что мсье Вилем Питер Альберт де Витт ванБогарт зачисляется в жандармский батальон, расквартированный в городе Матади с присвоением ему звания сержанта и выдачей единовременного особого вознаграждения в сумме тысячи бельгийских франков. Тут же ошалевший молодой человек получил пакет с деньгами, документы жандармского сержанта и приказ немедленно явиться по месту службы.

Позже Богарт встретил майора Адриаанссенса: оказывается, подобная история случилась и с ним. Теперь оба работали в оживленном портовом городе, и, надо сказать, хорошо работали, чтобы доказать свою преданность начальству, пути которого, как и господа бога, неисповедимы.

Вскоре преуспевающий сержант познакомился с молоденькой девушкой, дочерью владельца портовой пивной. Правда, отец подумывал о лучшей партии, но… «Время идет быстро, всякое может случиться, — рассуждал он, — дети любят друг друга, а из такого мальчика, как Вилем, выйдет толк: начальство его ценит, характер у него хороший, нравственность — выше похвал, не жандарм, а красная девушка. Пусть послужит, а потом я состарюсь, вернусь домой и оставлю ему свою пивную».

Были счастливые свидания при луне, робкие прикосновения рук, стыдливо опущенные глаза и нежное полыхание щек… Приютившись под сенью пальм, молодые вспоминали Фландрию, плоские поля, стада коров, каналы. Обручились у священника, глядя на святой крест чистыми и честными голубыми глазами. И вот сегодня будет свадьба: маленькая Эмма станет госпожой Богарт!

Вообще говоря, можно было этой ночью отдохнуть от службы и пойти в церковь свеженьким. Но сержант Богарт был молод и не поспать ночь для него было сущим пустяком, а главное, не хотелось упускать из рук кругленькую сумму, которую начальство платило в виде особой премии за выполнение «специального задания». Такие премии существенно увеличивали его заработок. Премиальные деньги он клал на особый банковский счет, они превращались в маленький капитал, и молодой человек любовно растил это деревце: под его сенью будет копошиться их будущий ребенок.

Уже взрослым парнем Вилем однажды получил от мамы нож, курицу и распоряжение отрезать птице голову: в этот день ожидались гости. Послушный сын зашел за угол сарая, положил курицу на землю, вытянул ей шейку и… вернулся к маме с признанием, что он не может полоснуть ножом по живому телу. Чувствительность Вилема понравилась всей семье, но пастор потом неоднократно и весьма авторитетно беседовал с юношей и разъяснял ему, что бог создал животных на пользу человеку и убивать нельзя только себе подобных, за исключением случаев, предусмотренных королем, начальством и церковью. Эту мысль и другие подобные ей прочно усвоил послушный Вилем; послушание помогло ему стать хорошим солдатом и жандармом, оставаясь при этом по-девичьи чувствительным молодым человеком. Совесть его была всегда безмятежно спокойна.

«Морис Лулеле» — не спеша и очень четко записал сержант в книге. Потом, бодро насвистывая, взошел на катер.

Было часа три ночи. На палубе между двумя жандармами, сгорбившись, сидел осужденный. Сержант молодцевато поправил фуражку, присел на корточки и крест-накрест обвязал веревкой камень — увесистую плоскую плиту, одну из тех, какие здесь используют для мощения дорог. Потом, щеголяя выправкой и проворством, Вилем встал, сделал на другом конце веревки скользящую петлю, накинул ее на шею арестованного, затянул потуже и раз десять быстро обвил шею излишком веревки так, чтобы она почти натянулась между человеком и камнем.

— Ладно. Сойдет!

Сержант прошел на корму, не без изящества спрыгнул в кабину. Снял фуражку и аккуратно положил на скамейку (он любил аккуратность). Вынул ключик, включил освещение и мотор.

— Эй, вы, на палубе! Снимаемся!

Один из жандармов на берегу бросил швартовы, и катер отвалил. Сделав полукруг, он взял курс в море, а потом на север, наперерез мощному течению пресных вод. С правого борта проплыл назад освещенный порт Банана и скрылся за кормой. Стало свежее, потянул океанский ветерок.

— Вы, черти, — вдруг послышалось из кабины. — Что это за бутылки?

Жандармы переглянулись. Один подмигнул другому.

— Мы покупали бутылки. Завтра премия. Хозяин говорит, очень-очень вкусно и крепко.

— Пропиваете черномазого, а? — сидя на кожаном стульчике, сержант регулировал скорость хода. Теперь он сбавил ход, бросил руль и защелкнул затвор штурвала. Катер медленно уходил в синюю мглу. Сержант взглянул на палубу — осужденный с камнем на шее по-прежнему понуро сидел на палубе. Его спина была хорошо видна через переднее стекло. Жандармы полулежали на металлическом перекрытии кабины, и в боковые стекла виднелись их ноги и приклады винтовок. Все было в порядке: не впервые они вывозили заключенных в море. Все осужденные на смерть проходили следствие и бесконечный ряд избиений. Это были еле живые люди, и бояться их не приходилось. По команде сержанта жандармы толкали осужденного ногой в спину, и дело было кончено. Сержант обычно делал несколько красивых поворотов, чтобы насладиться прохладой, а мощное течение пресных вод тем временем увлекало труп далеко в океан.

На этот раз внимание сержанта привлекли две бутылки, принесенные его подчиненными: сквозь белое стекло ясно виднелись ледяные кристаллы, осыпавшие бутыль изнутри. Это было необычно и очень красиво. Сержант пересел на мягкий диванчик. На нарядной этикетке прочел надпись: Kummel и место изготовления Riga.

«Где это? Кажется, в Австрии? Как хороши были бы такие бутылки на свадебном столе! Ледяные кристаллы и загадочная надпись…»

— Где ты купил такую прелесть? — крикнул Вилем. Жандарм залепетал что-то непонятное.

— Иди сюда, косноязычный черт! Жандарм спустился в кабину.

— Ой, ой, хорошо! — сказал он, состроив потешную рожу. — Твой свадьба сегодня. Мои тебе желать много-много счастья, мой сержант!

И, прежде чем Вилем успел что-нибудь сказать, жандарм ловко откупорил бутылку и протянул ее Вилему,

— Один буль-буль, пожалуйста!

— Я не пью, Жан!

— Один буль-буль!

Пока Вилем любовался кристаллами, Жан успел откупорить вторую бутылку.

— Один буль-буль за твоя баба, мой сержант! Завтра мы город. Жан и Пьер покупать тебе два такой бутылка для свадьба, хороший начальник! Буль-буль! Буль-буль! — Второй жандарм наклонился и тоже спрыгнул в кабину. — За твой баба! Бояться нет!

«Э-э, черт побери, один глоточек! Свадебный день уже начался», — подумал Вилем и отпил из бутылки. Жидкость была душистая, сладковатая и некрепкая, как ему показалось. Жандармы по очереди отпили из второй бутылки.

«Интересно, что же такое опьянение? — подумал Вилем, садясь за руль. — Сколько болтают, а я ничего не чувствую. Ничего! Видно, у меня очень крепкая голова, да!»

Сержант заглянул в стекло: все было в порядке. Голова у него хорошая. Этот кюммель — вкусная водичка, вот и все. Вилем взял бутылку и отпил еще несколько глотков. Жандармы мгновенно допили вторую бутылку, вынули из сумки третью и откупорили ее. Между тем Вилем почувствовал необычайный прилив буйной энергии. Это его не удивило: он был от природы жизнерадостным. А день свадьбы? Э-э, все в порядке, все в порядке… Если бы Вилем попытался встать, то обнаружил бы странную тяжесть в ногах, но ему не хотелось двигаться, и он этого не заметил.

В наплыве чувств жених запел (голос у него был хороший). Жандармы подтянули. Катер плавно покачивался и медленно шел в море. Раз или два его основательно тряхнуло. «Мы уже далеко ушли, сейчас надо поворачивать», — пронеслось в голове Вилема, но он как раз начал длинную трогательную песню и решил обязательно кончить ее.

После ареста генеральный секретарь Союза борьбы за освобождение Конго пережил несколько часов величайшего душевного потрясения: дело, которому он отдал жизнь, казалось, рухнуло в самом начале. До боли ясно Морис Лулеле представил все большие и малые задачи, поставленные им себе на ближайший день, неделю, месяц, десятилетие. Это не было бюрократическое, оторванное от жизни планирование. Совсем нет! Напротив. Работа развивалась успешно, почва для распространения идей организации оказалась такой благодатной, что дело двигалось вопреки малой подготовленности инициаторов и несмотря на их идеологическую слабость. Генеральный секретарь проводил беседы, инструктировал помощников, писал прокламации. И вдруг — конец всему!

Лулеле верил в бога искренне, от всей души. Не разбираясь во всех тонкостях, он брал на веру каждое слово святого писания и глубоко сожалел, что теперешние бельгийцы не похожи на своих предков, описанных в черной книге с золотым крестиком на обложке. Как все упростилось бы, если бы король назначил губернатором не графа Кабелля, а плотника Иисуса. Само собой разумеется, что Лулеле верил и в святость тайны исповеди.

Вначале на допросах арестованный держал себя спокойно, как Иисус перед Понтием Пилатом. Несчастье вызвало в нем взрыв религиозной экзальтации. Он прекрасно помнил рисунки и статуи Иисуса со связанными руками и в терновом венце и стоял как он — выпрямившись, чуть склонив голову набок, повторял внутренне: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят».

И вдруг — подлое предательство! Иуда… Теперь Лулеле сгорал от жгучей ненависти и кричал свое заклинание не потому, что не знал ругательств, а под влиянием инстинкта, под-сказавшего ему, что не проклятия, а именно одно это слово больше всего бесит его мучителей и является поэтому самым лучшим оружием. Он шептал «Свобода!» и видел перед собой бледные искаженные лица и взрывы ярости. И чувствовал удовлетворение: он сражается! Силы приходили к концу, он никого не выдал, но понимал, что смерть уже близка.

Наконец Лулеле перевезли в Матади и бросили в камеру смертников: он стал получать теплую пищу, его не беспокоили допросами, и несколько дней он пролежал на полу без движения. Охваченный вялой дремотой, равнодушно думал, что все кончено, и спокойно ожидал неизбежного.

Но отдых, сон и пища быстро восстановили силы. Отдохнувший мозг заработал снова, и только теперь Лулеле со всей ужасающей ясностью понял свою ошибку. Дело не в предательстве аббата. Страшная правда заключалась в том, что ни национальность, ни цвет кожи, ни религия по-настоящему не объединяют и не разделяют людей. Подлецы и замечательно добрые, самоотверженные люди встречаются и среди конголезцев, и среди бельгийцев. Не все африканцы ему братья только из-за цвета кожи, и не все бельгийцы ему враги. Именно от своих бельгийских друзей он услышал слова, которые, как солнце, осветили единственно правильный путь. И что же? Он поднял руку и сам заслонил солнце. Он слушал белых друзей нехотя, через силу. И вот теперь, когда все кончилось, он видит, что главное и единственное, что ему удалось сделать для Свободы, — это разослать преданных людей по провинциям огромной страны… Он даже не стремился узнать, что же означает в точности это странное слово — коммунизм и может ли оно иметь какое-нибудь практическое значение для освобождения конгомани.

Еще на пристани при свете фонаря совершенно подсознательно он заметил, что узел завязан слабо и если потянуть веревку со стороны камня, то получится выигрыш в сантиметр или полтора. Узел пришелся не на гладкую лицевую, а на шероховатую тыльную сторону плиты, именно на бугорок — сдвинуть его пальцем, и будет еще выигрыш в два-три сантиметра. Когда жандармы увлеклись разговором о бутылках, Лулеле вытянул сначала одну босую ногу, потом другую и, ловко работая пальцами в течение двух-трех минут, ослабил перевязку. Теперь одним рывком ее можно было снять с камня. Сердце его вдруг лихорадочно заколотилось, появилась надежда. Что делать дальше? Падая в воду, он должен набрать побольше воздуха и снять веревку с камня так, чтобы иметь еще силы выплыть. Но потом катер сделает поворот, и палачи добьют его выстрелами в упор. Значит, надо под водой выгрести как можно дальше от кормы и выставить на поверхность только губы, вдохнуть побольше воздуха и нырнуть опять, пока катер не скроется в ночной мгле.

Лулеле чуть не задохнулся от радости, но не изменил позы и стал прислушиваться. Он слышал, как открывали третью бутылку. Вот сержант запел песню…

Лулеле вытянул руки, освободил один конец камня и скользнул с ним за борт. Катер качнулся, потом выровнялся, качнулся еще раз и быстро понесся дальше.

Под водой каменная плита ушла в темную бездну. «Хорошо, что нет свечения воды — я не виден», — подумал Лулеле. Он поплыл под водой назад, лег на спину под поверхностью и выставил губы. Вода набралась в уши. Пустяки! Вдохнув побольше воздуха, он поплыл под водой. Потом вынырнул. Ярко освещенный катер уходил ровно и прямо. Исчезновение осужденного пока не заметили. Сквозь ночь доносился голос сержанта, все еще певшего о белокурой девушке. Все удалось неплохо.

До этого катер шел на неполном ходу, и потому до берега оказалось не особенно далеко — километра два, не больше. Это расстояние он мог проплыть. Нужно только держаться севернее, чтобы поскорее выплыть из пресной воды, увлекавшей его в океан. Потом выходить на берег в темноте или подождать рассвета и присоединиться к рыбакам? Вопрос очень важный. По берегу бродят пограничники. Они ловят контрабандистов. Энергично выгребая, Лулеле обдумывал положение. Лучше подождать рассвета и скрыться в толпе рыбаков. Так надежнее. Не выдадут. А потом он отлежится у кого-нибудь и проберется в Тисвиль — там живет надежный человек.

Вдруг Лулеле услышал шум мотора. Катер возвращался, его исчезновение заметили и теперь прочесывают участок. В сыром темном воздухе гулко разносились пьяные голоса.

— А решил нырнуть на дно добровольно, так и черт с ним, тем лучше! Плакать не будем: утром все равно получим премию, — издалека донесся голос Вилема. Оба жандарма громко смеялись

Лулеле вдруг почувствовал под рукой какой-то предмет: рядом плыла большая рваная плетенка — могучая река выносила в море множество всякой дряни. Беглец отломил кусок тростника, нырнул под плетенку, взялся за нее руками и неподвижно повис под ней, высунув трубочку для дыхания. Он слышал шум гребного винта совсем рядом, полминуты ему казалось, что кто-то колотит по ушам молотками. Потом звуки стали ослабевать и исчезли. Лулеле вынырнул. Катер полным ходом уходил к берегу.

Первые минуты соленая вода остро обжигала израненную кожу. Но через полчаса раны потеряли чувствительность. Беглец успокоился, и его движения приобрели нужный ритм. Через одинаковые промежутки времени он ложился на спину и отдыхал, глядя в звездное небо, потом плыл опять. Позднее темный край неба вдруг посерел, ясно показав знакомый профиль гор. Наступало утро. Плыть осталось недалеко, и Лулеле уже увидел впереди стайку зыбких лодок. Он устал, но торжество победы удесятерило силы.

Победа? Нет. Это был просто выход на работу после окончания курса переподготовки. Впереди удесятеренный труд. Но это уже будет не повторение пройденного. Будет партия, но другая: ванКампен и друзья подскажут, с чего и как начать. Это будет не только партия слепой ненависти, но и партия разумной любви, потому что все великое и прочное в жизни строится только на любви. Любви к трудовым людям, а не к богу. Да, теперь он знает, кто его друзья и кто враги!

Впереди занималась заря: чуть выше дальней розовой полоски у самого горизонта клубились тяжелые тучи, в них поблескивали зарницы надвигающейся грозы, оттуда доносились еще пока глухие раскаты грома. Там лежала родина, бедная и порабощенная, которая будет когда-нибудь процветающей и могучей. Сильно работая руками, Лулеле изо всех сил спешил вперед, волоча по воде позабытую на шее веревку. Все в нем ликовало и пело, он смотрел на грозовой рассвет, улыбался и тихонько повторял:

— Угуру! Хорошо, что будет буря! Угуру!