В тени луны. Том 2

Глава 27

Мистер Бартон, женившись, не собирался хоть сколько-нибудь изменить образ жизни, и его наиболее беспутные друзья продолжали бывать частыми посетителями резиденции. Язвительная миссис Коттар и полная, надутая и хитрая миссис Уилкинсон часто бывали здесь как со своими мужьями, так и без них, и «вечеринки по вторникам», о которых говорила миссис Коттар, таким образом, продолжались. Винтер была вынуждена изображать хозяйку дома на любом из приемов, устраиваемых комиссаром, которые относились к разряду официальных, но отказывалась участвовать в азартных играх и выпивке, а по вторникам ложилась рано, ссылаясь на головную боль.

Конвей пытался настоять на ее присутствии, говоря, что ее ранний уход обижает гостей. Но потом он обнаружил, как и прежде, при решении вопроса о Хамиде, что с его женой не так-то легко сладить. Она прекрасно исполняла обязанности жены комиссара, но эти обязанности не включали ее участия в таких шумных и не совсем благопристойных увеселениях, как «вечеринки по вторникам».

Она ни с кем не подружилась в британской колонии Лунджора, ей не понравились слуги в резиденции; в особенности, ее айя, Джохара, сестра той женщины из биби-гура, которая, как объяснил ей Конвей, пряча глаза, была женой его дворецкого, Имана Бакса, и которому он специально выделил дом для проживания. Вся ее жизнь разделилась на две половины — до замужества и после. Все счастливые воспоминания остались в прошлом. Она погрустнела, ушла в себя, а ланджорское общество посчитало юную миссис Бартон просто льдышкой.

Миссис Гарденен-Смит утверждала, что ее дочь Делия была лучшей подругой миссис Бартон, и с Делией часто можно было встретиться в резиденции. Но приходила она скорее из-за полковника Маулсена, чем из-за Винтер. Винтер была удивлена и встревожена тем, что Делия становилась одной из «вторничных гостей» резиденции, она считала, что миссис Гарденен-Смит вряд ли одобрила бы это, и была убеждена, что полковник Гарденен-Смит — молчаливый, пожилой, заслуженный человек, влюбленный в армию и порядок, — не позволил бы своей дочери присутствовать на таких сомнительных вечеринках.

Винтер нравился полковник Гарденен-Смит. Он немного напоминал ей дядю Эшби, чья любовь к книгам изолировала его от реальной жизни. Полковник был одержим служением во благо своего полка, и это прививало ему стойкий иммунитет против всего, что выходило за пределы его службы.

Недавно полковник воплотил в жизнь долго вынашиваемый план улучшения жизни семей его сипаев, включавший в себя открытие школы для их детей, приучение к европейскому образу жизни, создание медицинского центра для детей и их родителей. Он надеялся, что его жена и дочь заинтересуются такими грандиозными предприятиями, но миссис Гарденен-Смит и Делия равнодушно отнеслись к этой идее, и весь план оказался сплошным разочарованием. Полковник Гарденен-Смит только недавно узнал, что его филантропический план рассматривается сипаями, как способ разрушения их касты, и он, не колеблясь, возложил всю вину за подобное отношение на полковника Пэйкера, офицера, командующего 105-м Бенгальским пехотным полком, расквартированным в Лунджоре.

Полковник Пэйкер, ревностный христианин, считал свои обязанности перед богом выше обязанностей армейского офицера. Он не стал спорить и счел лучшим для себя подать в отставку.

Обязанности полковника Пэйкера перед богом заставляли его прилагать все усилия для открытия язычникам Евангелия, и в настоящий момент он был занят обращением всего вверенного ему полка в христианство: проект, который полковник Гарденен-Смит вместе с каждым мыслящим британским офицером и с каждым сипаем в Лунджоре считал враждебным и ненужным и который вынудил капитана Рэнделла, от имени комиссара Лунджора, направить соответствующее послание-протест главнокомандующему, генералу Энсону, с предложением либо немедленно запретить полковнику Пэйкеру «распространять слово божие», либо снять с него командование полком.

Полковник Гарденен-Смит отказывался видеть, что недоверие к его собственным планам в отношении сипаев вызывало нечто большее, чем тревога и смятение, вызывавшие в среде местных пехотинцев религиозные усилия полковника Пэйкера, поэтому он не отказался от мысли учредить школу и медицинский центр.

Поэтому он был слишком занят, чтобы обращать внимание на активность жены и дочери, и хотя он и не любил полковника Маулсена, которого знал как сносного офицера, дворянина по рождению и неплохо зарабатывающего, он мог еще понять, почему Юджиния рассматривала его как подходящую кандидатуру, но не предполагал, что Делия всерьез подумывает о том, чтобы выйти замуж за этого парня. Скорее всего, насколько он разбирался в молодых девушках, она влюбится в какого-нибудь безродного молокососа, а не в мужчину возраста Маулсена!

К сожалению, полковник Гарденен-Смит совершенно не разбирался в девушках и меньше всего в собственной дочери. Делия нисколько не была влюблена в полковника Маулсена, но она кокетничала и заигрывала с ним с явным намерением выйти за него замуж. Он еще не сделал ей предложения, но она была уверена, что он отыщет для этого время и подходящий момент. Она собиралась предоставить ему то и другое, а так как чаще всего его можно было застать в компании комиссара, она добивалась общества молодой миссис Бартон и частенько крутилась возле резиденции.

Винтер пыталась открыть глаза ее матери на «вечеринки по вторникам», но миссис Гарденен-Смит никак не реагировала, либо искренне заблуждаясь, либо делая это намеренно. Она убеждена, что ее Делии ничто не может угрожать на приемах, где хозяйкой является Винтер. И в конце концов, ее дочка так молода, а молодые люди не могут появляться только на официальных приемах со старшими офицерами.

— Полковник Маулсен вовсе не молод, — возразила Винтер. — Так же, как и мистер Коттар или майор Моттишэм, и я предпочла бы не принимать их в своем доме. Но они появились там прежде — прежде, чем я вышла замуж за мистера Бартона, и он продолжает поддерживать с ними отношения.

Миссис Гарденен-Смит терпеливо улыбалась, наконец-то догадавшись об истинной причине замкнутости Винтер: маленькая невеста была ревнива, ей было неприятно то внимание, которым комиссар и его друзья удостаивали Делию. Вполне понятно, поскольку Делия в глазах матери была намного красивее. Приглашения из резиденции продолжали поступать, и миссис Гарденен-Смит все так же позволяла своей дочери посещать «вечеринки по вторникам». Но Винтер больше не делала попыток вмешаться.

Она все же подружилась с одним человеком, жившим в резиденции, Зеб-ун-Ниссой, девятилетней внучкой Акбар Хана, привратника. Нисса была худеньким маленьким существом, ее огромные глаза имели странный, невидящий взгляд, словно смотрели мимо людей, не видя их. Про нее говорили, что она обладает внутренним зрением, и остальные слуги побаивались ее.

Она была одинока и большую часть времени проводила среди корней большого баньянового дерева возле ворот резиденции, наблюдая за птичками и белками, которые совсем ее не боялись, ели из рук и склевывали зернышки прямо изо рта. Однажды рано утром Винтер заметила стайку зеленых попугаев, порхающих над корнями, и вышла посмотреть, что так привлекло их. Она остановилась поговорить с Ниссой, и они подружились.

Винтер попросила разрешения для девочки помогать по дому, чтобы выучить ее на горничную вместо Джохары, но предложение было отвергнуто, она подозревала, что главной противницей была сестра Джохары, Ясмин. Мать Ниссы, жалкого вида женщина, всегда казалась слишком довольной, а Акбар Хан низко кланялся и благодарил добрую леди-сахиб за ее интерес к его недостойной внучке, но выразил сожаление, что девочка оказалась недостаточно сильной для работы. Нисса не заходила в дом, но Винтер часто разговаривала с ней в саду, и они махали друг другу руками, когда Винтер проезжала мимо баньяна во время своих ежедневных верховых прогулок.

Ощущение своего несчастья за последние недели у нее несколько притупилось, и постоянно ноющая боль сменила саднящую рану в сердце. Вокруг была Индия, и только это совпало в ее мечтах с ожиданием. Она выезжала каждый вечер и рано утром, перед восходом солнца, проносясь галопом по равнине, вдоль берегов дальней реки, или скакала по мокрым от росы полям, слыша крик павлинов или перекличку стай диких гусей, летевших в небе в сторону Хазрат-Багха и Пари.

Сияние солнца над бескрайними равнинами и широкой рекой; тихая красота вечеров, когда солнце садилось с невероятной быстротой, окрашивая реку и длинные серебристые песчаные берега, город и равнину, и каждое дерево в теплые нежные абрикосовые тона; опаловые сумерки и звездная ночь, раскрывающая свои объятья, словно павлиний хвост, зеленая, голубая и фиолетовая, отсвечивающая последними искорками солнечного света, — это никогда не исчезающее очарование нового дня утешало и поддерживало Винтер.

Необъятная земля, широкая река и огромное небо казались ей бесконечно прекрасными. Простор успокаивал ее. Она как бы ощущала мировые пространства — тянущиеся до самых пустынь Биканера равнины, голубые воды Кейп-Коморин, джунгли и долины Непала; белые хребты Гималаев, где отдаленные тропинки вели в неизведанную страну Тибет, в Персию и на Памир, к огромным степям и озерам Центральной Азии — Кара-Корум, Гиндукуш, Тянь-Шань и Туркестан; Балхаш и Байкал; к снежным просторам Сибири и желтым пескам Китая. Здесь не давило на нее ощущение замкнутости пространства, которое она иногда испытывала за высокими стенами в Уэйре. Реки в милю шириной и огромные горные вершины казались меньшими барьерами, чем аккуратные изгороди Англии и форелевый ручей, отделяющий конюшни от парка.

И восточный фатализм также привлекал ее, а грязь, болезни и жестокость, являясь контрастом к природе, ни в коей мере не умаляли ее любви к этой земле. Город был уродлив, зловонен и полон картин, невероятных для европейского взгляда, и от глаз Винтер это тоже не ускользало. Но она любила город и в другом его проявлении. Разноцветный базар с горами фруктов, овощей и зерна. Сильный запах горчичного масла и масалы, мускуса, специй и гхи[1]. Гончарные и серебряные лавки. Лотки, с которых торговали стеклянными браслетами, такими тонкими и легкими, словно шелк, и хрупкими, словно сухой лист, сверкающими, переливающимися разноцветным огнем — красным, синим, золотым и ярко-зеленым. Магазинчики, где продавали шелк, с тюками, громоздившимися горами в тени. Шевелящуюся, толкающуюся толпу и огромных ленивых священных быков браминов, слоняющихся по узким улочкам и снимающих пробу прямо из корзин торговцев овощами.

Белых женщин нечасто можно было увидеть в городе, и только в тех редких случаях, когда они все же там появлялись в экипажах и в сопровождении белых мужчин. Но Винтер ездила с одним лишь Юзафом, сайсом, и поначалу толпа начинала хихикать, показывать пальцем и идти следом за ней, пялясь на нее и перешептываясь. Но она наведывалась в город так часто, что они просто привыкли к ней, а то, что она говорила на их языке с легкостью, редкой для сахиб-лог, способствовало установлению контактов. У нее появилось в городе много друзей и знакомых. Ее неожиданные приятели и странные знакомые наверняка ужаснули бы и вызвали бы неприятие у ее мужа, узнай он об этом. Но Конвей мало интересовался делами своей жены, не знал, да и не волновался о том, куда она ездила.

Алекс знал, и хотя поначалу его тревожило, что Винтер ездит так свободно и так далеко в глубь страны и в город, он решил, что ее чувство безопасности основано именно на таких знакомствах, и он снял скрытое наблюдение, поначалу установленное за ней.

Он тоже, когда не был в лагере, выезжал верхом каждое утро до восхода солнца, и Винтер иногда замечала его в отдалении, хотя и не догадывалась, что он выезжал, чтобы не терять ее из виду, боясь, чтобы с ней не случилось никаких неприятностей. Он слышал историю о кобре в ванной и сделал для себя определенные выводы. Та женщина из биби-гура, бывшая танцовщица, когда-то хвалившаяся огромным изумрудом Кишан Прасада, боялась конкуренции и сама или с помощью своих связей пыталась устранить соперницу.

Его полная беспомощность приводила Алекса в ярость, но он предпринял все возможные меры. Он поговорил с Иманом Баксом, зная его как союзника той женщины, и намекнул ему, что если с мем-сахиб еще что-нибудь случится или он услышит о том, что она заболела, поев какой-нибудь пищи, то головы некоторых слуг полетят с плеч и даже не поможет влияние комиссара.

— И думаю, всем известно, что я — человек слова, — тихо добавил Алекс. Иман Бакс, заглянув в эти безжалостные глаза, явно смутился и вместо того, чтобы протестовать против незаслуженных оскорблений, лишь пробормотал: «Это известно».

Но тот факт, что ничего больше не могло быть предпринято против невесты комиссара в стенах дома, не исключало подобной возможности в то время, когда она находилась за его пределами, и Алекс был недоволен, что ее муж разрешает ей скакать верхом целыми днями в сопровождении одного лишь сайса. Ему уже удалось устроить своего человека на этот пост. Когда рядом с ней был Юзаф, он был уверен, что ничего дурного с ней не приключится, и после этого Винтер уже редко видела его, выезжая на прогулку перед рассветом.

Она была счастлива, когда покидала этот дом. Он принадлежал Конвею, который когда-то означал для нее детскую мечту о добре, прекрасном принце и романтической любви, а теперь превратился в ужасную пародию на того рыцаря. Кроме того, там было полно незнакомцев — людей, чьи лица были теперь ей знакомы, но которые все равно оставались чужими. Громкоголосые мужчины и оглушительно смеющиеся женщины заставляли ее чувствовать себя неуверенной, юной, неуклюжей и внушали ей холодную неприязнь. Джош Коттар — грубый, вульгарный богач, сделавший состояние на пиве и армейских контрактах; майор Уилкинсон — краснолицый, со стеклянными глазами, пьяно-сентиментальный тип, да и другие не лучше. Не говоря уже о Джохаре, сестре Ясмин с хитрыми глазами и завуалированным высокомерием. Но иногда, в сумерках, там появлялась тоненькая белокурая девушка в странном старинном платье…

Винтер нечасто видела эту девушку и только, когда была особенно утомлена и измучена. Часто ей казалось, что она слышит кого-то, хотя в комнате никого не было. Этот дом отличался от других домов. Когда в комнатах горел свет, и в них были ее муж, слуги или гости, они казались обыкновенными. Декорация для людей, заполнявших их. Но в редких случаях, когда она оставалась в одиночестве, они выглядели по-другому. Тогда в пустых комнатах появлялся кто-то еще. Винтер проходила через открытую дверь в молчащую комнату, и там кто-то был. Кто-то, кого спугивало ее появление. Пугалась не она, а тот, другой, кто мог — она была в этом уверена — чувствовать ее несчастье, отчаяние и напряжение, и был этим встревожен. Иногда она даже слышала голоса. Не шепот, а словно они доносились издалека, и все же были в нескольких шагах от нее. Однажды она подумала, что расслышала несколько слов, ясно произнесенных: «Здесь кто-то несчастен. Словно, словно это Я!». Это было странно.

Но однажды ночью она услышала совсем другой шепот.

Это было в самом начале Нового года, и Винтер проснулась от холода. Она спала одна на широкой кровати, потому что Конвей перешел спать в свою старую комнату и лишь изредка посещал ее. Весь день шел дождь, но к закату небо прояснилось, и теперь луна стояла высоко и светила в окна ее комнаты. Винтер села и протянула руку за пуховым одеялом, обычно лежавшим в изножье кровати, но его там не оказалось, и она вспомнила, что с вечера забыла взять его из гардеробной.

Она выскользнула из постели дрожа и, накинув на плечи легкую кашмировую шаль, пересекла комнату и распахнула дверь в гардеробную. Она оставила одеяло на диванчике возле двери в ванную комнату и уже хотела было взять его, когда уловила чей-то шепот, замерла и прислушалась: на мгновение ей показалось, что это все те же призрачные голоса, которые так часто представлялись ей раньше.

Шипящий звук имел еле слышное, но вполне различимое эхо и, казалось, доносился из ванной, дверь в которую оставалась открытой. Винтер стояла, сжимая в руках одеяло, дрожа и немного испугавшись, пока вдруг не поняла, что разговор идет на хинди и что призрачное эхо рождалось из-за толстой каменной заслонки трубы, по которой уносилась вода из ванны. Кто-то говорил по другую сторону дальней стены ванной комнаты, невидимый и неслышимый в доме, но не догадывающийся, что выход трубы сыграл роль слуховой трубки, через которую его тихий шепот доносился до резных сводов ванной.

Винтер уловила булькающий звук трубки-хуках и предположила, что это Данде Хан, ночной сторож, проводящий долгие часы с бодрствующим приятелем, из слуг. Неожиданно ей захотелось совершить детскую шалость — впервые за три месяца — прокрасться в ванную и завыть в водопроводную трубу. Стена без окон была скрыта в черной тени, и подобный звук, донесшийся ниоткуда, напугал бы старого Данде Хана. Но она тут же отказалась от этой мысли, представив, как весь дом проснется от пронзительных криков ужаса, и хотела было уже уйти, когда в тишине снова зазвучал тихий бестелесный голос:

— Он будет на Чатуке или Шалини, потому что Орел потерял подкову. В общем, кто-то из них покажется среди полей.

Винтер застыла и прислушалась. Так звали лошадей капитана Рэнделла. Неужели эти люди в темноте слепой стены говорили об Алексе Рэнделле? Она напряженно подождала, прислушиваясь, потом заговорил второй голос, менее отчетливо, но все же довольно разборчиво:

— А как же Нияз Мохаммед Хан? Рэнделл-сахиб почти никогда не обходится без него.

— Все уже подготовлено. Думаю, сейчас он страдает от легкого недомогания. Только легкого — было бы неразумно вызывать ненужные подозрения — но достаточного, чтобы продержать его в кровати весь день. А у сайса больная рука. Думаю, сахиб будет в одиночестве.

Когда заговорил второй, Винтер подумала, что он отошел подальше, потому что едва могла разобрать слова. Она обнаружила, что дрожит, но уже не от холода, и продвинулась в темноту, нащупывая каждый шаг вытянутой рукой. Оконные ставни были закрыты, и ни единый лучик света не проникал в темную ванную. Она приникла ухом к полу, на уровне которого пролегала труба, и теперь голоса лились ей прямо в ухо:

— А что, если он не поскачет по дороге в Чанвар?

— Поскачет. Было сообщение, что Мохаммед Афзал распахал берег канала для своих полей, и, сидя возле двери конторы, я слышал, как он сказал комиссару-сахибу, что отправится утром посмотреть, не подтвердится ли сообщение. А, насколько я знаю, чтобы добраться до Чанвара, он должен пересечь нуллах[2] рядом с деревьями. Для всадника другой дороги нет. Это будет несчастный случай.

— Но… вдруг мне не удастся, — голос дрогнул то ли от холода, то ли от страха.

— Ты не промахнешься. Ребенок не смог бы промахнуться. Помни, там также будет Механ Лал. Найдется свидетель, чтобы рассказать, что лошадь сахиба испугалась, чему все поверят, ведь он уже падал с лошади три месяца назад и разбивал голову. Когда лошадь несет человека, запутавшегося ногой в стремени, трудно потом установить истинную причину его гибели. Я уже видел подобное в своей жизни.

Другой голос проворчал:

— Но почему не ружье или нож?

— Чтобы нас поймали? Нет. Кроме того, мы не хотим открытого убийства. Если он будет убит в открытую, может пойти слух, что в Лунджоре неспокойно, и тогда, кто знает, ангрези[3] пошлют сюда свой полк, что нам совсем ни к чему. Его смерть должна выглядеть, как несчастный случай. Это приказ, который мы получили.

Наступила пауза, было слышно лишь бульканье трубки, и через заслонку в комнату донесся тонкий запах табака. Винтер услышала, как человек прочистил горло и сплюнул, потом дрожащий голос произнес:

— Зачем это нужно? Он всего лишь один сахиб, а таких много.

— На одного умного тысяча глупцов, — возразил первый голос. — В Пешаваре говорят, есть много сахибов, но только один Никай Сей (Николсон). Так повсюду. Если люди, видящие там, где другие слепы, уберутся с дороги, наше дело значительно облегчится.

— Но… Но он хороший человек. — Другой голос был теперь едва слышен. — Он знает наши обычаи, хотя временами он бывает горяч, но справедлив. Он снизил налог с урожая, и Балу Рам сказал — хорошо!

— Идиот! — этот эпитет эхом отозвался в холодной комнате. — Не те нам опасны, кто плюет на нас и обращается с нами, как с собаками и рабами, потому что они сами разжигают для себя костер. Опасны люди вроде Рэнделла-сахиба, говорящие на наших языках, у которых есть много друзей среди нас и которые поступают с нами по справедливости, — это они тяжелый камень на нашем пути. Потому что многие наши люди прислушиваются к их словам и будут следовать им до смерти, подняв руку даже на единокровных. И таких сахибов надо уничтожать в первую очередь.

Послышалось согласное бормотание и очередное бульканье хукахи. У Винтер от холода начали стучать зубы, но она стиснула их и продолжала сидеть, скорчившись в темноте, чтобы не упустить ни единого слова. Но вдруг что-то спугнуло людей, она услышала звуки торопливых шагов и ругательское бормотание, потом наступила тишина, и она не могла понять, ушли говорившие или все еще сидят под стеной. Потом раздались шаги, астматическое покашливание и бренчание цепи за закрытым окном, и она догадалась, что это был старый Данде Хан, ночной сторож, обходящий дозором, чье приближение могли услышать люди у стены.

Она прождала еще примерно с четверть часа, кутаясь в шаль и коченея от холода, но больше никаких голосов не услышала, хотя ночь была такая тихая, что она улавливала звук собственного дыхания и поскребывание мыши в углу. Наконец она встала и побрела обратно в кровать, тихо прикрыв за собой дверь в гардеробную. Она забыла о пуховом одеяле и не стала больше спать, но обернулась простынями, села, уперев в колени подбородок, думая и дожидаясь наступления рассвета.

Чанвар… Это деревня к югу от города. Она уже ездила по той дороге, хотя и не часто, потому что первую милю тянулись рисовые поля, полузатопленные водой, и было трудно пробираться через них по узеньким тропкам или по неровному краю ирригационных каналов. За полем лежала на несколько миль открытая пыльная равнина, поросшая деревьями кикар и дхак; грубая, каменистая почва, вся в рытвинах и сухих нуллахах.

Нуллах, о котором говорил тот человек, пересекал по диагонали равнину в миле или даже меньше от деревни, расположенной за густыми зарослями деревьев. Это был широкий, с крутыми краями овраг, и проехать в Чанвар со стороны военного лагеря можно было только в одном месте, где проходила узкая, проделанная арабами колея. В овраге было полно деревьев, кустарников и высокой травы, и кто-то — возможно, несколько человек, — будет поджидать там капитана Рэнделла. В таком месте очень легко спешить всадника, потому что они издалека увидят его приближение. Проложить через тропинку канат или веревку и неожиданно резко их натянуть. Кто-то прыгнет с дерева на плечи всаднику… Десятки различных способов. И когда они стащат его и оглушат, его ногу запутают в стремени, а его лошадь рванется вперед, волоча за собой хозяина по каменистой равнине…

Неожиданно перед глазами Винтер появился образ Алекса Рэнделла, его загорелое, чисто выбритое лицо, превратившееся в кровавое бесформенное месиво, она вздрогнула, глядя в темноту. Часы тянулись бесконечно, лунный свет покинул комнату, потом веранду, и в спальне стало темно и очень холодно. Из-за этого холода она чуть не задремала, но испугалась, что проснется слишком поздно и не сможет вовремя предупредить Алекса, и он поскачет навстречу своей смерти.

Наконец чернота начала потихоньку сереть и где-то в помещениях прислуги прокричал петух. Винтер зажгла свечу и принялась торопливо одеваться; ее пальцы отказывались слушаться от холода и страха, что она может опоздать. Эта мысль ужаснула ее, и она пробежала через тихий дом и растрясла одного из слуг, спавших ночью в холле, попросив его сказать ее сайсу, что она хочет немедленно оседлать свою лошадь.

Челядь уже привыкла к ее ранним выездам, и поэтому слуга ничуть не удивился и, зевая и поправляя тюрбан, побежал передавать приказание. Юзаф, должно быть, уже встал, хотя выезжала его госпожа обычно на час позже, и менее чем через пятнадцать минут она скакала по длинной дороге в сером прозрачном свете раннего утра. Она еще ни разу не была в бунгало капитана Рэнделла, хотя ежедневно проезжала мимо него. В одном из окон горел свет, и конюх прогуливал лошадь перед верандой. Значит, он еще не уехал! Винтер с трудом осадила лошадь, потому что Забияка была горячей, с норовом и любила носиться галопом; но у Винтер не было никакого намерения забираться так далеко: она заставила лошадь свернуть на узкую дорожку к зарослям тамариска, пока не услышала позади стук копыт Чантука.

Она не знала, что за человек шептался прошлой ночью у стены, и слышала лишь одно имя, незнакомое. Но пришлых людей, не из резиденции, там быть не могло. Один или они все из прислуги комиссара. Винтер не могла поверить, что ее сайс Юсеф был одним из них, но она была слишком испугана, чтобы рисковать, поэтому и его не взяла бы с собой, если бы не боялась ненужных разговоров.

Если это слуги из дома Конвея — она не думала об этом доме, как о своем — задумали убить капитана Рэнделла, ей следовало сделать вид, что она ничего не знает об этом, иначе они догадаются, что она подслушала их или что один из них донес на остальных своей госпоже. Она понятия не имела, как разрешить эту проблему. Алекс бы знал, но пока что она не должна показывать, что намеренно отговаривает его ехать в Чанвар, и их встреча должна выглядеть случайной.

Дорожка выходила на открытую местность, окаймленную манговой рощей и рисовыми полями. Справа находился город и река, а в полмиле отсюда лежал майдан[4] и стрельбище. Винтер ехала по бездорожью, не выбирая направления. Она услышала Шираз, лошадь Юзафа, приближавшегося к ней, и потом долгожданный стук копыт; она так развернула Забияку, что Алексу ничего не оставалось, как остановиться. Он приблизился, и Винтер заметила, что он один. Значит, они были правы.

Так, чтобы слышал Юзаф, она произнесла с ноткой удивления:

— Капитан Рэнделл! Как я рада, что мы встретились. Мне очень хотелось повидаться с вами. Могу я присоединиться к вам?

Впервые с ночи его приезда в Лунджор три месяца назад она встретила его и заговорила, но если Алекс и был удивлен ее обращением, то не подал вида. Он слегка поклонился и сказал самым невыразительным голосом:

— Конечно, миссис Бартон, если хотите. Но я направляюсь в Чанвар и боюсь, что вам эта поездка не понравится. Она будет довольно тяжелой.

— Тогда, возможно, вы проедете со мной до майдана, — предложила Винтер, разворачивая свою лошадь. — В Чанвар вы сможете поехать как-нибудь в другой раз.

— Прошу прощения за возможную непочтительность, — начал Алекс, — но…

Винтер взглянула на него через плечо, удивленно приподняв брови, отпустила повод и под прикрытием своей длинной юбки пришпорила Забияку. Той не нужно было второго приглашения. Лошадь просто плясала на месте, всхрапывая, в ожидании бешеной скачки.

Винтер еще раз окликнула капитана Рэнделла и сосредоточилась на том, чтобы остаться в седле, одновременно не позволяя Забияке остановиться ни на минуту. По правде говоря, она вовсе не была уверена, что у нее получится все так, как задумано, но Забияка, закусив удила, помчалась галопом, словно за нею гнались семь дьяволов.

На счастье, поверхность земли была ровная, и как только они миновали деревья, впереди показался широкий майдан. Дорожка среди деревьев была узкой, и ветки хлестали по юбке Винтер; шляпа ее слетела, и волосы развевались на ветру, словно черный шелковый флаг, и вот она уже скачет по открытому майдану. За спиной она услышала стук копыт Чатука и крики Алекса: «Налево! Тяните левый повод!» и только потом вспомнила о широкой канаве, окаймлявшей дальний край площадки. Она изо всех сил потянула за ближайший повод, но не смогла развернуть взбесившуюся лошадь. Потом Алекс настиг ее, и она увидела черную голову Чатука с заложенными ушами, поравнявшуюся с ней, и Алекс перехватил у нее узду и отвернул Забияку — все еще несущуюся галопом, но уже показывающую признаки усталости — прочь от канавы, в открытое поле. Две минуты спустя он заставил обеих лошадей остановиться.

Винтер перегнулась через шею Забияки с неожиданной слабостью, почувствовала крепкие пальцы Алекса на своем плече и услышала, как он спросил:

— С вами все в порядке?

Она подняла голову, посмотрела на него — и увидела выражение осенившей его догадки. Он разжал руку и недоверчиво спросил:

— Вы сделали это нарочно?

Винтер выпрямилась и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.

— Я… мне было необходимо. Извините меня. Но я должна поговорить с вами. Я обязана! Прикажите Юзафу держаться позади.

Алекс долго смотрел на нее. Его глаза были черны от гнева, а губы сомкнулись в твердую, узкую линию. Он бросил короткую команду через плечо, тронул ногой Чатука, и две лошади двинулись шагом вперед, а Юзаф отстал и ехал в стороне.

— Вам лучше привести в порядок волосы. Дайте свой повод. — Алекс перегнулся и принял уздечку у нее из рук, глядя, как она пытается собрать и восстановить какое-то подобие прически из блестящей массы волос. Гнев его прошел, он улыбнулся с легкой ухмылкой:

— Вы сейчас напоминаете мне одну из спартанок, «причесывающих свои длинные волосы перед смертью» в проходе Фермопил. Перестаньте смотреть с таким трагизмом. В чем дело?

— Простите меня за… за это, но мне нужно было остановить вас и не пустить в Чанвар. — Ее голос был тихим и дрожащим, она взглянула на него и увидела, как его брови нахмурились, а в глазах появилось недоуменное выражение. Неожиданно она спросила:

— Почему вы сегодня один? Где ваш ординарец?

— Он заболел, — коротко пояснил Алекс. — Почему вы спрашиваете?

Винтер прерывисто вздохнула:

— Потому что… значит, это правда. Я ничего не придумала.

Алекс поморщившись посмотрел на нее:

— Что правда? Что все это значит?

— Вас собираются убить, — сказала Винтер. — В овраге, на дороге в Чанвар. Я подслушала разговор прошлой ночью и решила предупредить вас. Но… но мне не хотелось, чтобы они догадались, что я все знаю, поэтому, когда вы отказались поехать со мной, пришлось вас заставить это сделать. Поэтому мне пришлось пришпорить Забияку и притвориться, что я убегаю от вас, чтобы вы…

— Погодите. Не повторите ли вы все с самого начала и помедленнее? Кажется, я плохо соображаю с утра.

Неожиданно в его голосе послышались нотки недоверия, и Винтер вспыхнула.

— Вы не верите мне. Вы думаете, что я… Но это правда! Они сказали, что Нияз Мохаммед будет отравлен и заболеет, и что у вашего сайса повреждена рука, поэтому вы поедете один и… — Она обернулась по сторонам и продолжила: — Мне… Мне очень жаль. Кажется, я слишком путано все объясняю.

— Начните с самого начала, — посоветовал Алекс. — Кто это «они»?

— Не знаю. Я лишь слышала голоса. — И она рассказала ему всю историю, связанную с голосами, которые шептались в тени слепой стены, возле трубы, соединенной с ванной, и как она случайно услышала их, а Алекс слушал и не перебивал. Когда она закончила, он немного помолчал и потом спросил, не узнала ли она какой-нибудь голос. Винтер покачала головой.

— Нет. Они говорили очень тихо, и эхо искажало звук.

— Никаких имен?

— Только одно. Человек по имени Механ Лал тоже будет в овраге, чтобы… помочь. Среди слуг такого человека нет.

— Но есть среди моих знакомых, — мрачно заметил Алекс.

Он щелкнул пальцами на уровне плеча, не оборачиваясь. Это был короткий, едва уловимый жест, но Юзаф, находившийся в двадцати ярдах позади, увидел его и приблизился.

— Хузур?

— У тебя есть оружие?

Юзаф сунул руку за шиворот и достал маленький пятизарядный кольт; довольно необычное оружие для сайса. Алекс протянул руку, взял его и спрятал себе в карман.

— Мне могут понадобиться оба. Отвези мем-сахиб домой через военные лагеря и держи рот на замке.

Он увидел удивление на лице Винтер и улыбнулся: но глаза его оставались серьезными.

— Все в порядке. Юзаф — один из моих людей. Вам не следует ездить так далеко без надежного сопровождения. Времена сейчас неспокойные.

Он хотел развернуть Чатука, и Винтер перехватила повод.

— Нет! Алекс, нет! — в ее голосе слышалась паника.

Алекс посмотрел на нее, и лицо его смягчилось. Он коснулся ее руки и пожал крепко и ободряюще.

— Со мной все будет хорошо. Обещаю вам. Ведь я предупрежден и вооружен.

Но пальцы Винтер все еще сжимали уздечку.

— Что вы собираетесь делать?

Алекс неожиданно улыбнулся.

— По правде говоря, не знаю. Не очень-то хочется быть пристреленным, и я собираюсь не допустить этого. Но есть большая разница между человеком, попадающим в засаду, и заранее предупрежденным об опасности.

— Я поеду с вами… и Юзаф может поехать…

Алекс покачал головой:

— Нет, нет. Это все испортит. Они ожидают меня одного, и если увидят кого-нибудь рядом, то оставят свой план и подождут другой возможности. И в следующий раз меня могут застать врасплох.

— Алекс…

Алекс выдернул повод из ее рук и твердо произнес:

— Ради бога, не смотрите на меня так! — Он заметил, как она дернулась, словно он ударил ее, и нетерпеливо добавил: — Простите. Я очень благодарен за то, что вы меня предупредили. Теперь уезжайте, возвращайтесь в дом.

Он пришпорил Чатука и поскакал галопом по открытой равнине к отдаленной роще; Винтер развернула свою лошадь и смотрела, как его фигура становится все меньше и меньше, пока, наконец, он не скрылся за деревьями.

Когда она проезжала под аркой ворот резиденции, небо было жемчужно-серое, теперь же солнце ярко сияло на нем, и только утренняя звезда все еще слабо дрожала в ярко-желтом свете, льющемся с востока — утренняя звезда и бледный полумесяц, тонущие в приливе восхода. Прошло меньше часа с тех пор, как она покинула резиденцию, но, казалось, миновало много лет. Словно все это произошло не с ней.

Почему она раньше не понимала, что любит Алекса Рэнделла? Почему только сейчас, когда он уезжал от нее, возможно, навстречу своей смерти, она поняла, что он для нее значит? Она так долго его любила, но была слишком увлечена детским, глупым, созданным ею образом Конвея, чтобы признать это. Однажды, на Мальте, ей так хотелось, чтобы он поцеловал ее, но она испугалась — из-за Конвея. И когда он поцеловал ее в Дели, она испытала стыд и возмущение оттого, что, как ей казалось, она предала Конвея, и она возненавидела себя за все. И Алекса, который втянул ее в это.

Она была слепа, глупа и упряма. Она всегда должна была чувствовать, что может доверять Алексу. Но, поверив в утешительную ложь мистера Кэрролла, она отвергла честную откровенность Алекса. Ее детская наивность и слепота не дали разглядеть ей истинного чувства, а неожиданное проявление его на пикнике она приняла за минутную слабость. Ища защиты от ударов предательского мира, бросилась сломя голову в объятия своей придуманной судьбы. И только теперь, когда она столкнулась с возможностью гибели Алекса, все эти перепутанные чувства неожиданно упорядочились и вылились в один-единственный факт — она любит его. Но теперь, жив он или мертв, все равно слишком поздно, потому что она замужем за Конвеем Бартоном.

Юзаф кашлянул, намекая на то, что ему необходимо выполнить приказание и сопроводить ее в резиденцию, Винтер расправила свои худенькие плечи и гордо подняла голову, как когда-то в детстве, сталкиваясь с недоверием, обидой или унижением, развернула Забияку и поскакала навстречу рассвету, к дому ее мужа.

Но она не стала заходить в него. Спешившись у ворот и отпустив Юзафа с лошадьми, подошла к большому баньяновому дереву посидеть в тишине между его корней и посмотреть, как маленькая внучка Акбар Хана делит свой завтрак с птичками. Вид этой маленькой, неподвижной фигурки с неторопливыми движениями, окруженной стайками птиц и белок, всегда действовал успокаивающе на Винтер, а эти живые существа успели привыкнуть к ее частому присутствию и почти не обращали на нее внимания. Но сегодня они казались более шумными, чем обычно, и едва отвечали на бессловесный зов Зеб-ун-Ниссы.

— Это потому, что они знают, как ты испугана, — сказала Зеб-ун-Нисса. Она посмотрела на Винтер своими огромными необъятными глазами и улыбнулась ей рассеянной улыбкой. — Не надо. Ему не причинят зла.

Эти слова были произнесены тихо, по-заговорщицки, словно относились к птичке или белке, но Винтер неожиданно почувствовала радость. Ужас и напряжение оставили ее, а ярко-синяя птица с белым хохолком, переливающаяся, как горсть бриллиантов на утреннем свете, слетела вниз, чтобы взять крошки хлеба из маленькой ладошки Ниссы.

Глава 28

Солнце еще не поднялось из-за горизонта, когда Алекс оставил позади себя поля с зелеными всходами и отпустил поводья Читука, представив ему возможность по своей воле скакать по широко раскинувшейся долине.

Долине не было видно конца, но высокая группа деревьев дхак могла служить небольшим ориентиром на однообразной серовато-коричневой поверхности равнины. Утренний воздух был острым, холодным и бодрящим. Среди травяных кочек и колючего кустарника слышались крики куропаток, а медленно плетущаяся вдалеке линия черных точек выдавала бредущее на выпас стадо.

Ухабистая колея тянулась через равнину в сторону оврага и Чунвара, но выпавшая обильная роса и дождь, прошедший накануне, прибили пыль к земле, и копыта Читука оставляли на дороге четкие следы. За последние несколько часов здесь не проезжала ни одна повозка, и только два человека пешком прошли по равнине. Алекс обратил на это внимание, но сделал вывод, что подкрепление подошло с противоположной стороны, и он мог только надеяться, что в засаде его ждали не больше трех, самое большее четырех человек. Разговор, который передала ему Винтер, позволял предположить, что их будет только двое, но вряд ли было благоразумно рассчитывать на это.

Механ Лал… Да, он помнил Механ Лала и довольно ясно представлял себе, почему именно его выбрали на роль исполнителя этого убийства. Механ Лал обладал необычными достоинствами. Как-то раз Алекс видел, как он свалил бегущего леопарда, прорвавшего заслон во время охоты на куропаток. Животное выскочило на открытое пространство, и Механ Лал с невероятной быстротой и точностью выбросил вперед свой боло — шелковистую веревку с грузилом. Веревка обмоталась вокруг передних лап леопарда и свалила рычащего зверя на землю. О Механ Лале говорили, что он мог бы свалить кого угодно — от галопирующей лошади до длинноногой цапли — своей чудо-веревкой, и Алекс в этом не сомневался.

Он перевел Читука на легкий галоп, когда группа деревьев дхак заметно выросла, и верхушки кустарника, деревьев и тростников, росших в овраге, темной линией показались над его краем. Приблизившись к оврагу, он замедлил ход: не было необходимости рисковать поврежденной ногой Читука, хотя он точно не знал, попытаются ли они свалить его лошадь. То, что Читук должен быть в состоянии протащить его мертвое тело на значительное расстояние, было, по-видимому, существенной частью плана.

Алекс относительно часто проезжал через овраг, и сейчас он попытался мысленно увидеть его и поставить себя на место двоих человек, которые хотели устроить засаду на третьего и убить его, предпочтительно ударом в голову. На дне оврага росло дерево, которое и простирало свои сучья над тропой. Человек, лежащий на одном из этих сучьев, мог бы ударить по голове проезжавшего под ним всадника. Но окажется ли достаточно густой листва, чтобы спрятать такого человека? Этого он не мог вспомнить, но в одном он был уверен: во время спуска по склону ему будет легче разыскать человека среди ветвей, потому что на несколько мгновений он окажется на одном уровне с его глазами. Следовательно, на дереве никого не будет. Это случится, когда он окажется лицом к противоположной стороне оврага.

Алекс вытащил длинный охотничий нож, который возил под крылом седла. Он был частью снаряжения, которое могло пригодиться в длительных поездках по неприветливым землям, и уже не раз сослужил свою службу. Нияз всегда следил за тем, чтобы его лезвие всегда было острым, как бритва, и Алекс легко провел по нему большим пальцем, одобрительно усмехаясь при виде крови, выступившей от одного его прикосновения. Он сунул кинжал в рукав лезвием вверх, тронул Читука пятками, и они миновали деревья дхак и край оврага.

Копыта Читука скользнули по склону, и Алекс тихо заговорил, успокаивая его. Он ехал свободно, удобно сидя в седле, и ничто в его наружности не выдавало напряжения и готовности к немедленным действиям. Он услыхал слабый шорох с одной стороны тропинки и свист веревки и, так как ждал этого, натянул поводья и тем же движением поднял вверх левую руку.

Веревка, как живая, обвилась вокруг него, но вместо того, чтобы прижать обе его руки к бокам, она оставила одну руку свободной. Лезвие ножа взметнулось вверх, перерезая веревку, а Читук, которого грубо осадили, подался назад, вместо того чтобы упасть вперед.

Почти в тот же момент из высокой придорожной травы поднялся человек и бросился к ноге Алекса, но Алекс отпустил поводья после рывка, а в его правой руке оказался пистолет. Выстрел и последовавший вопль заставил Читука пугливо попятиться назад по узкой тропинке, и сокрушительный удар латхи с железным наконечником прошел мимо цели и попал коню в бок, от чего тот неистово заржал. Алекс уронил нож и снова выстрелил, и в ярости Читук снова попятился назад. В следующее мгновение лошадь и всадник со скоростью молнии бросились вон из оврага на плоскую равнину под громовой топот копыт Читука.

Алекс не делал попытки сдержать обезумевшего коня, но позволил ему скакать по своей воле, пока не утихли его боль и панический страх. Они въехали в Чунвар по берегу канала, и Алекс заметил, что рапорт о нелегальном отводе канала оказался правдивым, но это сделал другой земледелец, а не Мухаммед Афзал, получивший от этого выгоду. Он позвал котвала — деревенского старосту — и, разобравшись с отводным каналом, поехал назад к оврагу, сопровождаемый котвалом и несколькими другими жителями деревни.

Человек по имени Собха Чанд был обнаружен прячущимся в зарослях в четверти мили выше тропинки. Было нетрудно выследить его, потому что у него в плече засела пуля и он потерял много крови. По-видимому, он решил, что уже мертв или умирает. Механ Лал тоже ушел не так далеко. Раздробленное колено — достаточно болезненное увечье, так что он корчился в траве и стонал. Кстати, с ними был еще и третий человек, но он скрылся.

Алекс проверил, как двоих раненых положили в повозку, запряженную волами (их раны были наспех перевязаны), и они медленно поехали назад к военному лагерю вслед за повозкой, там он передал двух незадачливых наемных убийц в руки полиции и вернулся в свой бунгало, чтобы позавтракать. Он надеялся, что утреннее происшествие отпугнет остальных, заинтересованных в его устранении, так как обычный туземец, чаще всего безразличный к смерти, испытывал непреодолимый страх перед болезненным ранением.

Позавтракав, он пешком пошел в канцелярию комиссара, незаметно обращая особенное внимание на поведение всех слуг, попадавшихся ему по дороге. Никто не выразил никакого удивления при его появлении, но с интересом заметил, что Дурга Чаран, главный чуппрасси, умеющий управлять своим лицом и вкрадчивыми, немигающими глазами, не мог унять дрожь в руках. Алекс опустил взгляд на эти неспокойные руки и позволил себе некоторое время на них задержаться.

— Дурга Чаран, — тихо сказал Алекс, — кажется, я слышал какие-то разговоры о таклиф[5] в твоей деревне. Может быть, тебе нужно отлучиться и посмотреть, все ли в порядке в твоем доме… пока тебе позволяет здоровье.

Тот ничего не ответил, но часом позже он попросил у комиссара разрешения отлучиться, чтобы заглянуть к себе домой.

Винтер услышала шаги Алекса и его тихий голос. Она ушла в свою спальню, закрыла за собой дверь и разрыдалась впервые после свадебной ночи: она рыдала от облегчения и благодарности, как никогда не рыдала из-за утраченных иллюзий.

Это был вторник, и вечером в резиденции должна была ужинать, как обычно, «вторничная толпа». Винтер была слишком измучена тревогами предыдущей ночи и разнообразными эмоциями дня, чтобы иметь достаточно сил для новой сцены с Конвеем, и она согласилась поужинать с ним при условии, что он позволит ей удалиться сразу же после ужина. Договорившись, она села за его стол (у Конвея не возникло ни малейшего возражения против того, чтобы она притворилась, будто у нее мигрень) и ушла после завершения трапезы.

Он посмотрел на нее с хмурым раздражением, удивляясь, как он мог считать ее красавицей. В последнее время он почти не обращал на нее внимания и внезапно заметил, что она очень похудела и приобрела весьма болезненный вид. Жаль. Ему не нравились тощие женщины. И глаза у нее слишком большие. Они показались ему удивительно прекрасными, когда она впервые приехала в Лунджор. Самые красноречивые глаза, которые ему когда-либо приходилось видеть у женщины. С ресницами как… как черные бабочки! «Проклятье», — подумал комиссар, удивляясь самому себе и неожиданно поэтическому полету фантазии. Но сейчас в них была некая бессмысленность, и они, казалось, смотрели мимо или сквозь него, но никогда не на него, и под ними лежали голубые тени, похожие на синяки.

Вслух он произнес несколько беспокойно:

— У тебя не самый цветущий вид, моя дорогая. Тебе нехорошо? Лунджор — не самое подходящее место для женщин. Климат не тот. Может быть, тебе лучше ненадолго уехать, прежде чем наступят жаркие дни. Эбатноты, я уверен, будут рады увидеть тебя. Или, возможно, следует подумать о визите в Лакноу. Тебе бы понравилось посетить дом твоего отца — наш дом. Что ты скажешь об этом?

Он увидел, как яркая краска на мгновение залила бледное лицо его жены и ее глаза потеряли свою бессмысленность и снова стали блестящими, и с изумлением подумал: «Черт возьми, да ведь она и есть красавица!..»

С дрожью в голосе Винтер спросила:

— Я действительно могла бы поехать в Лакноу? Мне так этого хотелось. Я действительно могла бы?

Комиссар был обрадован ее реакцией на его бездумное предложение, хотя ему стало обидно, что она не выразила сожаления, расставаясь с ним. Но в целом она была послушной крошкой, и, за исключением тех моментов, когда она становилась упрямой, как, например, когда она отказалась участвовать в его веселых вечерах, с ней не бывало неприятностей. И она была — или не была — привлекательна. Странно, что он никогда не мог решить этого. Он похлопал ее по плечу со снисходительной заботливостью и сказал, что они еще подумают об этом. Быть может, это совсем неплохая идея. Каса де лос Павос Реалес, «Дворец павлинов» — он думал, что это причудливое название имело какое-то отношение к павлинам, — был действительно замечательным домом. Он останавливался в нем один-два раза, когда проверял ее собственность от имени ее опекуна.

Довольный своим великодушием, он обнял ее рукой за талию и, притянув к себе, запечатлел на ее щеке влажный поцелуй с запахом спирта. Он намеревался поцеловать ее в губы, но Винтер повернула голову, хотя больше не сделала ничего, чтобы увернуться от его объятий и стояла неподвижно, терпя все это с закрытыми глазами, с внезапной страстностью желая, чтобы на его месте оказался Алекс. Она услышала шаги в прихожей и бормотание Имана Букса: «Ваша честь», и, поняв, что в следующее мгновение в гостиную войдет посетитель, попыталась освободиться:

— Конвей, пожалуйста. Кто-то пришел…

— Ну и пусть! — пьяно промямлил Конвей.

Он рано начал пить, чтобы к приходу гостей быть в отличном настроении, и, как всегда, нашел, что чувствовать женщину в своих руках — даже такую тонкую и неподатливую, как его жена — исключительно приятно.

Руки Винтер были неподвижно опущены, но сейчас она подняла их и взялась за рукав мундира, пробуя оттолкнуть его, так что на мгновение могло показаться, будто она в ответ тоже обнимает мужа. Она услышала звук открывающейся двери и обнаружила, что смотрит прямо в бесстрастное лицо Алекса Рэнделла.

Это было внезапное и кошмарное повторение того дня в Дели, когда он так же вошел и обнаружил ее в объятиях Карлиона. Тем более кошмарное, так как в тот раз она очень боялась, что в такой унизительной ситуации ее застанет Конвей; но это оказался Алекс. А теперь Конвей держал ее в объятиях, и это снова оказался Алекс. Но любила она Алекса.

Конвей отпустил ее и повернулся.

— Привет, малыш Алекс. Пришел как раз поглядеть на влюбленных, черт подери?! Выпей-ка. Чувствуй себя, как дома. Ничего спешного, а? Потому что у меня сейчас нет на это времени. Миссис Бартон уже одета, а мне еще надо принять ванну и переодеться.

Он крикнул, чтобы принесли напитки, взял один стакан себе и двинулся к двери.

— Не уходи. Моя жена о тебе позаботится. Почему бы тебе не остаться на ужин? Сегодня соберется отличная компания. Повеселимся всласть. Ты как-то выбился из колеи. Мы на тебя надеемся.

— Боюсь, сэр… — начал Алекс и замолчал.

Он посмотрел на вытянутое, неподвижное лицо Винтер и после заметной паузы медленно произнес, как будто он и намеревался так окончить свою реплику:

— …что в последнее время пренебрегал моими общественными обязанностями. Я с радостью приму ваше приглашение.

— Вот и хорошо, — сердечно одобрил комиссар. — Присмотри за ним, дорогая.

Он удалился, и Винтер натянуто сказала:

— Мне очень жаль, что мистер Бартон не уделит вам внимания, но мы ждем гостей в течение этого часа. Я надеюсь, ваше дело к нему может подождать?

Алекс перешел комнату и остановился перед ней. Он чувствовал злость, какой не чувствовал никогда раньше. Совершенно необоснованную злость, ведь он должен был радоваться тому, что она, в конце концов, не так несчастлива в браке, как ему представлялось. Из-за этой злости его манера слегка растягивать слова стала более заметной.

Он поставил стакан на каминную полку и сказал:

— Я пришел сюда вовсе не затем, чтобы увидеться с мистером Бартоном. Я пришел уплатить свои долги.

— Ваши долги?

— Скажем, выразить свою благодарность. Боюсь, сегодня утром я выглядел не особенно признательным. Но это не так. Я думаю, что обязан вам жизнью, и самое меньшее, что я могу сделать, это поблагодарить вас за этот подарок, — он взглянул на нее, улыбнулся не вполне искренне и прибавил: — Кажется, я собирался сказать что-то вроде того, что теперь она в полном вашем распоряжении, но такие заявления лучше звучат в театре, как вы считаете? Так что я ограничусь словами: «Благодарю вас». Я в самом деле вам очень благодарен.

Он потянулся вперед и, прежде чем она поняла, что он собирается сделать, он взял ее руку и официально склонился над ней, подняв ее так, что она едва коснулась его сжатых губ.

Винтер отдернула руку и сделала быстрый шаг назад, боясь его близости и обескураженная насмешливой интонацией в его голосе. Полушепотом она произнесла:

— Вам не за что меня благодарить, капитан Рэнделл. Я не сделала ничего такого, чего бы не сделал на моем месте любой честный человек.

Делая значительное усилие, чтобы успокоить свой голос и казаться сдержанной и хладнокровной, она подошла к стулу и села, ее широкие накрахмаленные юбки зашуршали, и она сказала:

— Вы не рассказали мне, что произошло сегодня утром. В овраге никого не оказалось?

— Нет, там была засада, — ответил Алекс.

Он не принял приглашения сесть, прислонившись спиной к каминной доске, смотрел на нее; его руки — такие же неспокойные, как и у Дурги Чарана, — были глубоко засунуты в карманы.

Он рассказал ей отредактированную и бесцветную версию того, что произошло в овраге, и перешел на другие темы, упомянув, что недавно получил письмо от миссис Эбатнот, и осведомился, не было ли каких-нибудь вестей о Лотти.

На самом деле Винтер получила с последней почтой длинное и восторженное письмо от Лотти, но так как оно большей частью касалось многочисленных достоинств Эдварда и милой обстановки, которую Лотти приобрела для свой гостиной, в нем было немного того, что могло бы заинтересовать капитана Рэнделла, в то время как единственная важная новость о ребенке, который должен был родиться в середине лета, не могла быть произнесена вслух, потому что о таких вещах с джентльменами разговаривать было не принято.

Капитан Рэнделл не остался надолго. Он допил свое вино и извинился, объяснив, что, поскольку он ужинает в резиденции, ему нужно переодеться в более официальную форму.

Винтер поднялась, желтая ткань ее платья зашуршала. Она не смела прямо посмотреть на него в последние десять минут, но теперь взглянула ему в лицо.

— Почему вы вдруг передумали, сначала отказавшись от ужина? — отрывисто спросила она. — Я знаю, вы не любите застолья, а если вы хотели только получить возможность поблагодарить меня, то вы уже сделали это, и вам не обязательно ужинать здесь, если вам этого не хочется. Я передам ваши извинения мистеру Бартону.

— Что заставляет вас думать, что у меня нет желания остаться на ужин?

— Вы… никогда раньше не принимали приглашения.

Алекс иронически поднял одну бровь.

— Разве? Вы должны отнести это за счет моих служебных обязанностей. Смею сказать, я уже приводил подобные основания. Но вы ошибаетесь. Я люблю застолье. Только их последствия иногда кажутся мне утомительными. Кроме того, кажется, я уже был на нескольких в этом сезоне.

— Но ни разу в этом доме.

— Это было невежливо с моей стороны, — мрачно сказал Алекс. — Но сегодня я исправлюсь.

Он поклонился и вышел, оставив ее в недоумении.

Он возвратился примерно через тридцать минут, и Винтер испытала сомнительную радость при виде того, что он совершенно непринужденно чувствовал себя среди близких друзей и знакомых комиссара. Миссис Коттар фамильярно обращалась к нему по имени и большую часть своего внимания посвящала ему, и разговор с ней, казалось, доставлял ему удовольствие. Он так же был необыкновенно обходителен с Делией Гарденен-Смит, и в то же время вежливо отказывался вступать в какой-либо спор с полковником Маулсеном, продолжавшим сверлить его враждебным взглядом.

В заключение трапезы гости вернулись в гостиную, где мебель была раздвинута, чтобы освободить достаточное пространство для длинного стола, покрытого зеленым сукном, на котором уже лежали карты и игральные кости. На таких приемах обычно присутствовало несколько индийских гостей: богатые землевладельцы и дворяне или их сыновья, которые всегда принимали азартное участие в игре и потому находились на дружеской ноге с комиссаром и его более беспутными друзьями. Индусы, чья кастовая принадлежность запрещала употреблять в пищу некоторые продукты, приходили после ужина, а сегодня вечером к ним присоединился Кишан Прасад, которого Винтер не видела с того дня, как приехала в Калькутту.

Она уже хотела извиниться и уйти, сославшись на головную боль, но два обстоятельства заставили ее передумать. Появление Кишана Прасада и нечто, мелькнувшее в лице Алекса в тот момент, когда он увидел его.

Алекс находился в дальнем конце комнаты в кругу шумной группы, обычно собиравшейся у миссис Коттар, и Винтер украдкой за ним наблюдала. Она видела, как его взгляд на мгновение задержался на Кишане Прасаде, и внезапно поняла, что он знал о том, что Рао-сахиб будет присутствовать на этом вечере, и именно по этой причине он принял приглашение ее мужа отужинать с ними. Может быть, он даже пришел в тот самый момент в надежде получить это приглашение, и по каким-то своим причинам сделал вид, что сперва хотел отказаться? Выражение его лица почти не изменилось при виде Кишана Прасада, но Винтер показалось, будто в его глазах блеснуло удовлетворение, как будто он поставил на карту и выиграл. Потом он повернулся к нему спиной и завел разговор с миссис Коттар, а Винтер прошла вперед, чтобы поздороваться с Рао-сахибом.

Кишан Прасад склонился в официальном поклоне по индийскому обычаю и выразил свое удовольствие от того, что снова ее видит. Она никогда не могла избавиться от легкого чувства отвращения по отношению к нему с того самого дня, когда он с усмешкой смотрел на тонущие, полузатопленные останки судна по пути к Адену. Но он сильно отличался от своих соотечественников, частенько бывавших на менее респектабельных вечеринках у комиссара, она не могла представить его пьющим, подобострастным или наглым, или способным дать обмануть себя в картах — а такое было в порядке вещей, когда вечеринки во вторник перерастали в утро среды.

Карточная игра еще не началась, и Кишан Прасад, поприветствовав полковника Маулсена и других знакомых, подвинул стул к дивану, на котором сидела Винтер, и обратился к ней на своем родном языке. Так как ей было прекрасно известно, как хорошо он владеет английским, она оценила его комплимент, вместе с тем он не говорил ей тривиальностей. Речь Кишана Прасада была привычно занимательна и изобиловала восточной образностью, Винтер нашла, что разговаривает с ним с большей непринужденностью и интересом, чем в самом начале ее пребывания в Лунджоре, и лишь почувствовала досаду, когда к ним присоединились полковник Маулсен и Делия Гарденен-Смит и ему пришлось вернуться к английскому языку.

Он вежливо поинтересовался, где миссис Бартон намеревается провести летние месяцы, и, услышав, что она не собирается переезжать в горы, серьезно посоветовал ей сделать это. Он заверил ее, что она найдет Лунджор неприятно жарким уже с середины апреля, пока не начнется сезон дождей. Он сам бывал в Симле не один раз и пространно расписывал ее очарование. Она должна убедить комиссара позволить ей насладиться прохладным воздухом с запахом сосен.

Делия находила удовольствие в кокетстве. Она сообщила Кишану Прасаду, что никакая любящая жена добровольно не позволит разлучить ее с мужем, и если бы она была замужем, она никогда не посмела бы оставить своего мужа даже на неделю. Никакой горный воздух не может возместить таких лишений! Она позволила своему взгляду невинно задержаться на полковнике Маулсене, который подкрутил свои усы и выразил одобрение подобным женским чувствам.

Кишан Прасад сухо заметил, что мисс Гарденен-Смит еще придется на себе испытать знойный климат равнины, и перевел разговор на предстоящую охоту на уток в Хазрат-Баге — это название переводится как «Лес тысячи деревьев» — на озере, которое лежит примерно в пятнадцати милях от военных поселений. В Хазрат-Баге когда-то были охотничьи угодья какого-то забытого царя, но теперь от них ничего не осталось, кроме нескольких небольших прудов и нескольких пересекающихся плотин, на которых среди высокой травы и тростника стоят «тысяча деревьев» — кикар и несколько пипул, — и представляет отличное укрытие для охотников. А так как поблизости от озера нет деревень, водяные птицы слетаются туда тысячами.

Охота устраивается несколькими местными землевладельцами, и гости обеспечиваются едой и загонщиками в достаточной мере. В числе гостей большинство британских офицеров, квартирующих в Лунджоре. Дамы, приглашенные в качестве зрительниц, будут наблюдать за охотой с дамб или из искусственного «убежища» с одной стороны от озера, и несколько сотен сипаев должны будут следить за тем, чтобы птицы не садились на других водоемах и в недоступных местах. Дорога находится в процессе постройки, чтобы дамы могли приехать к назначенному месту в своих экипажах, так как оно находится вдалеке от всех дорог, и в настоящее время до него трудно добраться даже верхом на лошади, настолько плохое состояние дорог.

— Я надеюсь, мы будем иметь удовольствие видеть вас там, миссис Бартон? — спросил Кишан Прасад. — Я один из устроителей, вы знаете.

— Нет, я не знала этого, — призналась Винтер. — Но я непременно там буду. Я еще никогда не была на большой охоте.

— Вы должны позволить мне когда-нибудь устроить для вас охоту на тигра, — сказал Кишан Прасад. — Уток можно стрелять и в Европе, но охоту на тигра можно увидеть только на Востоке.

— Что касается меня, то я не смогла бы присутствовать при этом, — содрогнувшись, заявила Делия. — Я просто не могу понять, как какая-нибудь леди может согласиться на это.

— Почему? — осведомился Кишан Прасад. — Вас удручает то, что прекрасный экземпляр будет убит? Но тигры хищники и паразиты, вы же и сами знаете. Они нападают на деревенские стада, а в старости нередко отваживаются убивать и человека, в то время как утки, которых будут стрелять на ваших глазах, никому не приносят вреда.

— О, но я имела в виду не это, — возразила Делия, широко раскрывая глаза. — Я подразумевала опасность, конечно. В утиной охоте не может быть ничего опасного, но охота на тигра представляет собой большой риск.

— Вот почему она так захватывает, — с улыбкой пояснил Кишан Прасад. — Никакой спорт не стоит своего названия, если не включает в себя элемент риска.

— Это ваше кредо или только мнение? — осведомился приятный голос позади них. — Добрый вечер, Рао-сахиб. Когда вы прибыли в Лунджор?

— Разумеется, кредо, капитан Рэнделл. Я редко высказываю мнения. Я прибыл в полдень.

Ни один из них не заметил, как подошел Алекс, и Винтер показалось, что при звуке этого голоса Кишан Прасад едва заметно изменился в лице; но через мгновение он снова был вежливо спокоен и голос его был так же любезен, как и голос Алекса.

— В самое подходящее время для похорон, по сути, — с усмешкой сказал Алекс. — Мне очень жаль, что пришлось вас разочаровать.

— Да? — тонкие брови Кишана Прасада приподнялись, и на его лице появилось озадаченное, но любезное выражение, как будто он посчитал, что Алекс использовал какую-то западную шутку, смысл которой ускользнул от него.

Винтер перевела внимательный взгляд с одного лица на другое; хотя на первый взгляд бессмысленное замечание Алекса было совершенно ясным для нее, она не могла понять, почему он сказал это. Предполагать, что Кишан Прасад мог участвовать в покушении на его жизнь, было нелепо, раз этот человек сам был обязан ему жизнью, и не было похоже, что он собирается забыть об этом. И все-таки она не считала, что Алекс имел привычку отпускать бессмысленные замечания.

Знал ли Кишан Прасад о том, что должно было состояться покушение на жизнь Алекса? Нет, конечно, это было невозможно!.. Или возможно? Она не могла быть в этом уверена, и, скорее всего, совершенно не была уверена, но внезапно почувствовала страх.

Алекс рассмеялся, но никак не пояснил своих слов. Вместо этого он сказал:

— Надеюсь, вы пригласите меня на вашу тигриную охоту Когда она должна состояться?

— Я не думал об этом, — серьезно сказал Кишан Прасад. — Это был не план, а только предположение.

Он спокойно встретил взгляд Алекса, задержавшись на нем довольно долго, потом все же ответил:

— Как-нибудь в жаркую погоду, скажем? С ними всегда легче иметь дело в жаркие месяцы, так как, вместо того чтобы разгуливать, где им вздумается, они будут держаться поблизости от воды и будут менее активны.

— На это я не хотел бы рассчитывать, — сказал Алекс, глядя на него из-под полузакрытых век.

Кишан Прасад пожал плечами.

— Конечно, нет. Разве я не сказал, что в этом всегда есть элемент риска? По этой причине и нужно быть особенно осторожным, если в охоте должны принять участие женщины. Но вряд ли многие леди пожелают принять участие в такой охоте в жаркие дни, и я не представляю себе, что миссис Бартон может быть с нами. Я уверен, что она переедет в более прохладный район, чтобы избежать самого сильного зноя. Я только что предупредил дам, что Лунджор может показаться им самым настоящим пеклом в те месяцы, пока не переменятся муссоны. Приехав из Европы, они имеют слабое представление о том, каким знойным может быть наше индийское лето.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы убедить их в этом, — сказал Алекс.

— Я уверен, капитан Рэнделл, — с улыбкой сказал Кишан Прасад. — Хотя я опасаюсь, что ваши предупреждения будут оставлены без внимания. Те, кто еще не испытал на себе жары, уверены, что вы сильно преувеличиваете ее неудобства, а те, кто уже испытал, позабыли, как плохо они могут себя чувствовать. Так что вы и сами видите, как удачно я играю роль изменника по отношению к климату моей страны.

Делия сказала весело:

— Моди Чилтон провела в Лунджоре четыре сезона, она говорит, что лучше всего не думать о таких вещах, пока прохладно, а когда становится жарко, то с этим ничего нельзя поделать, и потом, когда жара проходит, о ней можно забыть до следующего раза.

Винтер не нашла ничего веселого в этом замечании, но и Алекс, и Кишан Прасад рассмеялись, но смех их показался ей несколько нервозным. Было похоже, тревожно подумала Винтер, что их небрежный разговор имел два разных значения, и каждый из них точно знал, на что намекает другой. Она посмотрела на обоих мужчин, и на мгновение ей показалось, что между ними есть странное сходство. Сходство, которое не имеет отношения к цвету кожи или чертам лица, но гораздо глубже, чем внешний вид.

Кишан Прасад поднялся при появлении миссис Коттар и спустя некоторое время отошел с Алексом, дружески обсуждая с ним предстоящую утиную охоту, и Винтер решила, что позволила увлечь себя воображению. В ту ночь она не оставила гостей по своему обыкновению рано. Она впервые осталась, наблюдая за Алексом и Кишаном Прасадом и уговаривая себя, что нет основания для подозрений. Что Кишан Прасад не делал Алексу никаких тайных намеков, и Алекс не воспринял так его слова.

Комиссар, как обычно, выпил слишком много и в конце концов оставил карты, развалившись на диване в дальнем конце комнаты, положив руку на талию миссис Уилкинсон — в настоящее время майор Уилкинсон был не в состоянии противиться такому поведению, еще раньше набравшись портвейна.

Винтер посмотрела на грубое, разгоряченное лицо своего мужа с белыми выпученными глазами и обвислыми рыжеватыми усами и увидела, как он гладит пухлое обнаженное плечо Крисси Уилкинсон, шепча что-то ей в ухо, от чего она принималась хохотать. Она знала, что не должна оставаться и что даже не было нужды подыскивать предлог, чтобы удалиться, так как немногие из гостей смогли бы заметить ее отсутствие. Она сидела неестественно прямо, желтая шелковая ткань ее юбки расходилась в стороны от тонкой талии, как лепестки распустившейся розы, и на ее лице была та же застенчивая улыбка, которая была на ней в кошмарные часы, последовавшие за свадьбой.

Она не могла уйти, потому что там был Алекс, и вдруг ей стало достаточно просто того, что он находился в той же комнате, так что она могла видеть его лицо и слышать его голос и смех. Понимать, уже представив его мертвым, что он цел и невредим, и чувствовать мучения любви в сердце. Завтра или послезавтра, или позже он может встретиться еще с одним спланированным покушением или умереть от холеры или тифа, или лихорадки, или от любой другой смертельной болезни, опустошавших Индию. В такой стране жизнь стоила недорого, и человек, смеющийся за обеденным столом, в один прекрасный день, менее чем через двадцать четыре часа, может быть найден мертвым, и прежде чем солнце сядет еще раз, оно уже будет похоронено под шестью футами земли.

Смерть была здесь слишком частым гостем, и, как сказала Моди Чилтон о жаркой погоде, о таких вещах лучше всего не думать. Но были и другие, менее непоправимые обстоятельства, которые могли бы так же разлучить ее с Алексом. Его могут перевести в какой-нибудь другой район или вернуть к полковым обязанностям. Он может влюбиться и жениться на каком-нибудь прелестном создании вроде Софи Эбатнот, которая, обладая определенно большим здравым смыслом, чем Винтер, не стала терять времени на то, чтобы влюбиться в него. Или в кого-нибудь вроде Делии… Нет, конечно, не Делия! Он всегда был только любезен с Делией. Но сейчас он был с ней более чем любезен…

Винтер незаметно наблюдала за ним через комнату и подозревала, что он немного пьян. Его глаза были очень яркими, а густые темные волосы небрежно рассыпались, он, по-видимому, находился в отличном состоянии духа и не возражал против того, чтобы развлекать мисс Гарденен-Смит — или, коли уж на то пошло, миссис Джош Коттар. Джош Коттар, у которого была репутация человека, который может выпить больше всех и все-таки остаться трезвым, обсуждал какую-то сделку в дальнем углу комнаты с одним из индийских гостей комиссара, но полковник Маулсен, сидевший слева от Делии, по всем признакам начал терять самообладание.

Кишан Прасад ушел в полночь, но его уход не был сигналом к уходу для других гостей, так как вечеринка по вторникам редко заканчивались раньше трех, а иногда и четырех часов утра. Но как раз перед тем, как часы пробили час, комиссар, успешно прошедший через компанейскую, любвеобильную, драчливую и слезливую стадии опьянения, в итоге совершенно лишился соображения; и как будто он ждал этого, Алекс поставил недопитый стакан, бросил карты на стол и поднялся.

— Куда вы уходите, Алекс? — спросила миссис Коттар.

— Спать, — кратко ответил Алекс. — Как следовало бы и всем вам.

Невероятно, но он сумел избавиться от них. Винтер не знала, как он это сделал, но через четверть часа уехала последняя карета, и остался один Алекс. Он задумчиво посмотрел на храпящую тушу комиссара, потом на Винтер и спросил:

— Не нужна ли вам какая-нибудь помощь?

Винтер не была вполне уверена, что он имел в виду, но решила выбрать самое очевидное истолкование его и сказала несколько сдавленно:

— Вы не должны беспокоиться. Измаил поможет ему добраться до кровати.

Алекс едва заметно пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, когда она его остановила.

— Капитан Рэнделл…

Алекс обернулся.

— Миссис Бартон?

Винтер сказала:

— Вы знали о том, что сегодня должен прийти Рао-сахиб?

— Я слышал, что он может быть.

— Поэтому вы остались сегодня?

Алекс посмотрел на нее, приподняв брови.

— Моя дорогая миссис Бартон, я был здесь сегодня, потому что ваш муж меня пригласил.

— Но вы бы отказались, если бы не подумали о том, что может прийти Рао-сахиб.

Алекс снова пожал плечами:

— Может быть. Почему вы спрашиваете?

— Зачем вы хотели его видеть?

Ленивый взгляд Алекса на несколько секунд задержался на ней, и потом он сказал:

— Потому что так получилось, что он интересовал меня. Для всего, что делает Кишан Прасад, есть причина, и это всегда одна и та же причина. У этого человека только одна мысль.

— Какая мысль?

— Моя дорогая девочка, — сказал Алекс с внезапным нетерпением, — вам это прекрасно известно, не хуже, чем мне. Однажды вы видели его лицо, когда мы проезжали мимо останков того транспорта. У него в жизни лишь одна цель: свергнуть правление компании. И чтобы достигнуть этого, он готов, если необходимо, своими собственными руками перерезать горло любому белому человеку в своей стране — с одним возможным исключением.

— Вы подразумеваете меня? Но вы считали, что он приказал тем людям убить вас. Вы так ему и сказали! Это вы хотели сказать, не правда ли?

Алекс покачал головой.

— Нет. Намеренно он не отнимет у меня жизни и не будет строить заговора против меня, потому что однажды я сделал серьезную ошибку и спас его жизнь. Но если за это возьмется кто-то еще, это будет совсем другое дело.

Винтер резко опустилась в кресло. Посмотрев на него, она спросила:

— О чем вы говорили? Это было похоже на обычный разговор, но это не так, верно?

Алекс опустился на диван напротив нее и засунул руки в карманы. Медленно он произнес:

— Не совсем. Я думаю, что он намеревался оказать вам услугу — или мне — и что он достаточно уверен в себе, чтобы позволить себе сделать это. Может быть, он прав.

Винтер сказала:

— Я не понимаю, — и Алекс взглянул на нее сквозь опущенные ресницы.

— Вполне допускаю. Вы собираетесь в горы эти летом?

— Нет.

— Я думаю, что вам следует поехать, и сделаю все, что в моих силах, чтобы вы так и поступили. Вы так стремитесь остаться? — Его взгляд обратился к дивану в дальнем углу комнаты, где лежал и храпел ее муж.

— Да, — сказала Винтер, смотря на его профиль в свете лампы.

Это ли имел в виду Кишан Прасад? Хотел ли он сказать, что в следующие месяцы в Лунджоре могут случиться волнения? Но если это было так, как она может уехать в горы, зная, что Алекс остается в Лунджоре?

Она почти неслышно сказала:

— Бывают времена, когда… так не хочешь, чтобы тебя отсылали.

Алекс неправильно истолковал двусмысленные слова. Он резко обернулся, его губы вдруг побелели.

— У вас будет ребенок? — спросил он.

Винтер не пошевелилась, но он увидел, как замерло ее лицо, и почувствовал содрогание, пробежавшее по ее телу, так же ясно, как если бы она прикасалась к нему, а не находилась в двух шагах от него.

Было бы нелепо сказать, что Винтер никогда не обдумывала такой возможности, потому что она часто представляла себя матерью детей Конвея. Но это было до их брака. С тех пор, как это ни удивительно, подобная мысль ни разу не приходила ей в голову; может быть, потому, что в подсознании ей не верилось, что она может зачать от того, кто вызывал у нее лишь страх и отвращение. Резкий вопрос Алекса заставил ее задуматься о том, что наполняло ее смертельным ужасом; как будто она была лунатиком, который, внезапно проснувшись, обнаружил, что балансирует на краю разверзшейся пропасти. Краска отлила от ее лица, оно приобрело желтоватый оттенок. Это не могло случиться с ней — не могло! Дети должны рождаться от любви…

Алекс сказал:

— Так что?

Его хриплый голос удивил его самого.

Винтер с усилием успокоила дрожь, слишком потрясенная, чтобы возмутиться этому вопросу.

— Нет.

Алекс резко поднялся и, подойдя к столу, на котором все еще в изобилии лежали карты и кости, поднял свой недопитый стакан. Бренди обжег ему горло, и он выпил его, будто страдал от жажды, и, снова наполнив стакан у столика рядом с дверью, вернулся, держа его в руке, и встал, глядя на нее.

— Простите. Наверное, мне не следовало спрашивать вас об этом.

Винтер не подняла глаз выше стакана в его руке, и, заметив напряжение ее взгляда, он криво улыбнулся:

— Нет, боюсь, я не пьянею. Это не относится к числу моих недостатков, так что я не могу сослаться на этот предлог. Мне показалось, что вы подразумеваете это, а в таком случае вам еще более необходимо уехать из Лунджора на жаркие месяцы.

Винтер не смотрела на него. Она сказала:

— Я только имела в виду, что не сбегу.

— От чего?

— От… чего угодно.

— Нет, — сказал Алекс задумчиво, — я не верю, что вы сбежите.

Он снова сел и, вытянув ноги перед собой, положил голову на спинку дивана, и молчание затянулось и медленно наполнилось тихими звуками: шумным дыханием комиссара, тиканьем часов, чириканьем гекконов и монотонным порханием большой ночной бабочки, которая прилетела откуда-то из ночи и билась в стекло большой масляной лампы, отбрасывая дрожащие тени на стены и высокий белый потолок.

Винтер сидела без движения, ее тело все еще не могло прийти в себя от шока.

Она не видела лица Алекса на золотистом фоне высокой спинки дивана. Она смотрела на руку, держащую стакан: смуглую, тонкую, нервную, с длинными пальцами; руку, обладающую неожиданной силой и равно неожиданной нежностью; и ей виделись рядом с его рукой влажные, толстые, шевелящиеся пальцы человека, за которого она вышла замуж. Тогда она поняла, что не может родить детей Конвею. Сделать это значило бы совершить величайшую непристойность. Она поедет в Лакноу, как он предлагал. Не в тот дом, который принадлежал ее отцу, но в тот, что был ее единственным домом. В Гулаб-Махал. К Амире, которая все может понять, а даже если и не поймет, то все равно будет ее любить. Если бы только она могла возвратиться в Гулаб-Махал, она стала бы многое видеть яснее, она могла бы отойти и посмотреть на все происходящее как бы со стороны.

Она не могла сделать этого, пока Алекс был здесь и она так сильно нуждалась в нем. Пока здесь был Конвей, и ее мучительное отвращение к нему наполняло ее таким головокружительным отчаянием. Она вернется домой…

Она видела, как расслабилось тело Алекса, и стакан, который он едва держал в руке, наклонился. Он все еще молчал, но его молчание было так же лишено напряжения, как и его тело, и знакомое чувство безопасности и уверенности от его присутствия постепенно успокоило смятение в голове Винтер. Напряжение отпустило и ее, и она устало привалилась к спинке пушистого плюшевого кресла, чувствуя, как тревоги последних двадцати четырех часов медленно отступают.

В гостиной стоял спертый воздух, перемешанный с запахом сигарного дыма и спиртных напитков, увядающих роз и тяжелых фиалковых духов миссис Уилкинсон; мебель все еще была отодвинута после карточной игры. Комната выглядела неопрятной и пустынной, как бывает, когда праздник окончен и гости разошлись, но несмотря на разгром, она все же была странно мирной. Алекс всегда мог дать ей это ощущение спокойствия и надежности, и, глядя на его погруженное в себя лицо, Винтер подумала, как это странно, что он до сих пор оказывает на нее такое действие. Конечно, теперь, когда она открыла, что любит его, она должна чувствовать смущение, робость или стыд в его присутствии. Она была замужней женщиной, и для нее было совершенно неприлично позволить себе влюбиться в другого мужчину. Ей должно быть стыдно. Но ведь она не позволяла себе влюбляться в Алекса. Она лишь обнаружила это, когда было уже поздно что-нибудь предпринимать. У нее даже не хватило ума понять это, когда он поцеловал ее. Был ли это лишь внезапный порыв, рожденный романтической красотой мягкого лунного света и мелодией сентиментальной песни? Или, в конце концов, он немного любил ее? Она знала, что он чувствовал ответственность за нее и что это чувство раздражало его. Она также знала, что оно не умерло с ее браком. В тишине и молчании она наблюдала за его спокойным лицом, желая прочесть его мысли.

Алекс не думал о Винтер. У него редко было время на это, или, скорее, он редко позволял себе думать о ней. Мысли теснились в голове. Так много нужно было сделать, и всегда не хватает времени на обдумывание…

Так, значит, Кишан Прасад должен быть одним из хозяев утиной охоты — Кишан Прасад, который никогда ничего не делает, не имея на то причин. Что же тогда скрывалось за этой охотой в Хазрат-Баге? Мог ли быть какой-то тайный мотив у подобной затеи? Или его целью было лишь еще больше убедить старших офицеров и чиновников в безопасности и вселить в них веру в добрые намерения местных крупных землевладельцев? А еще это означает, что большую часть дня военный лагерь будет практически пуст без британских офицеров, ведь в большинстве своем они будут принимать участие в охоте. Может быть, есть план устроить что-нибудь в их отсутствие? Арсенал?.. Вещевой склад?..

Нет, это абсурдно. Кишан Прасад говорил о жаркой погоде. Он не стал бы говорить, если бы это было неправдой, действительно, жаркая погода не начиналась раньше второй половины апреля — первой недели мая. Или он играет в двойную игру? Это на него похоже. И все-таки… Нет, он именно это имел в виду. Он мог ненароком передать Алексу эту информацию, легкомысленно считая, что никто другой в нее не поверит.

Сипаи… Они просили сипаев помочь поднять птиц. Зачем, ведь они могли бы получить эту помощь от крестьян? Скрывалось ли что-нибудь в этом? «…это сойдет для крестьян, но окажется бесполезным для сипаев. Для них это должно быть что-то такое, что бьет глубже и касается каждого человека. Они уже как трут, но еще не было искры. Неважно, мы ее отыщем…» Нашел ли Кишан Прасад искру, о которой говорил? Что вселило в него такую уверенность, чтобы он стал предупреждать их, — ибо это было предупреждение…

«Я должен утром увидеться с Пэкером, Гарденен-Смитом и Маулсеном, — думал Алекс, — хотя никто из них не поверит ни единому слову. Однако они готовы поверить, что полк сипаев прогнил, и это может подействовать. Они, разумеется, должны знать, что их сипаи подкуплены. Какой тайный смысл скрывается за этой проклятой утиной охотой? Там есть что-то. Я сердцем чувствовал это задолго до того, как узнал, что в этом замешан Кишан Прасад. Мейнард говорит, что полиция настороже. Интересно. Боже мой, почему они не пришлют еще британских офицеров — чтоб эти штатские убрались подальше от армии вместе со старичьем в погонах!..

Уильям был совершенно прав, когда сказал, что в том возрасте, когда офицеры получают звания майоров и полковников, они уже не способны выносить лишения военной службы в Индии. Взять хотя бы то, как арсеналы и склады были оставлены без охраны. Если в Лунджоре будет восстание, кто будет удерживать склады, если они все в этом участвуют? Благодарение Богу, у нас небольшой арсенал! Но есть арсенал в Сутрагуни: винтовки, порох в достаточном количестве, чтобы взорвать половину Индии, и только один Королевский полк против трех местной пехоты и одного кавалерийского, если когда-нибудь дойдет до… Ох, что пользы думать об этом! Это не мое дело…»

Его мысли покинули широкие просторы и вернулись к более близким заботам о благополучии его собственного района.

Часы на каминной полке пробили два часа, Алекс опустил задумчивый взгляд от потолка и, повернув голову, заметил Винтер. Он медленно произнес:

— Извините… Я не хотел так задержать вас. Едем сегодня утром?

— Да.

— Куда?

— Куда угодно. К кургану Пэрри?

— Отлично. Тогда в шесть часов.

Они улыбнулись друг другу, их лица были спокойны и ясны, Алекс допил свой стакан и встал. Винтер поднялась, зашуршав шелком, и вместе с ним вышла в холл, где сонные слуги, кивая головами, сидели на корточках у дверей в столовую.

Алекс вежливо сказал:

— Пошлите к сахибу его слугу.

Слуга вскочил на ноги и поспешил в темноту, а Алекс обернулся к Винтер и протянул руку:

— Спокойной ночи. Или доброе утро. И, кажется, я должен поблагодарить за приятный вечер.

— Он был приятным?

Алекс задумался, все еще не отпуская руку, которую она вложила в его ладонь. У него была привычка обдумывать вопрос, прежде чем отвечать на него, а не отделываться пустым ответом.

— Поучительным, во всяком случае. И, полагаю, в чем-то занимательным.

Он как будто хотел добавить что-то еще, но передумал и молчал несколько мгновений, глядя на Винтер и не улыбаясь, но черты лица его стали неожиданно мягкими, а взгляд нежным. Потом он поднял ее руку, которую держал, и, повернув ладонью вверх, поцеловал легко и медленно и, сжав ее пальцы после поцелуя, отпустил.

В этом жесте не было ни малейшей страсти: он мог бы сойти за молчаливое извинение или успокоительную ласку ребенка. Потом он повернулся и вышел в ночь, Винтер слышала, как он сказал что-то слуге на крыльце, и ждала, стоя в молчаливом холле, пока в темноте не стих звук его шагов.

Глава 29

Менее чем через четыре часа Алекс уже ждал Винтер на дороге к резиденции, и они выехали через тихое поселение и стрельбище на открытую местность, за ними следовали Нияз и Юзаф.

Дорога через стрельбище шла ровная, лошади были отдохнувшими и шли хорошо, так что они почти не разговаривали. Но за стрельбищем земля стала неровной, и они перешли на шаг, находя дорогу между ухабами и травяными кочками, деревьями кикар и колючим кустарником, пушистыми пучками пампасной травы и выходящими на поверхность породами, направляясь к одинокому холму, на вершине которого рос баньян и возвышалась пострадавшая от непогоды надгробная доска старой могилы. На ней все еще можно было с трудом различить надпись: «Здесь лежит тело Эзры Пэрри из «Почетной компании лондонских торговцев», торгующей с Восточной Индией, сына Тоса. Пэрри и Сюзанна, которые расстались с ним в октябре 1666».

Солнце встало, когда они добрались до холма и присели на нем, глядя на расстилавшийся перед ними простор; каждая травинка и лист сверкали и искрились от капель росы, и утренний туман поднимался так, что земля как бы постепенно раскрывалась, обнаруживая себя все дальше и дальше на необозримое расстояние.

В ветвях баньяна ворковали голуби, над головой просвистели крылья диких уток, направлявшихся к озеру, лежавшему в десяти милях к северу. Винтер повернула голову, следя за ними, пока они не превратились в крохотные точки на фоне голубого утреннего неба, увидела и другие стаи, длинные и неровные или аккуратные и темные, как наконечники стрелы; утки, гуси и чирки поднялись в воздух после ночи, проведенной на реке или среди вспаханных земель.

Алекс повернул лошадь и, проследив за направлением ее взгляда, сказал:

— Они скоро улетят. Охота отметит окончание сезона.

— Куда они улетят?

Алекс дернул подбородком, показывая на северо-запад.

— В Центральную Азию, Монголию, Сибирь. Чтобы вывести птенцов. Они вернутся той же дорогой, когда снова наступит холод.

— Там находится Хазрат-Баг, верно? А что находится с другой стороны от него?

— Ничего ближе Сутрагуни. Но там нет дорог.

— Там строят дорогу, — сказала Винтер и указала хлыстом на тонкую коричневую линию, вьющуюся через равнину.

— Да. Это временная дорога, чтобы дамы гарнизона смогли с удобствами доехать до места и понаблюдать за утиной охотой. Никаких денег не жалеют на то, чтобы произвести впечатление на вашего мужа и гарнизон, будто местные землевладельцы — самые что ни на есть друзья, готовые сотрудничать с нами; я бы дорого дал, чтобы узнать…

Он не закончил фразу, и Винтер с любопытством спросила:

— Что вы хотите знать?

Алекс не ответил. Винтер обнаружила его привычку не отвечать на вопрос, если он не хотел этого — он просто игнорировал его. Сейчас он отвернулся, прищуривая глаза от ослепительного, только что взошедшего солнца, и сказал:

— Послушайте, как кричат эти куропатки. Как-нибудь вечером я обязательно должен побывать здесь с ружьем.

Винтер молчала несколько мгновений и потом сказала:

— У вас вчера уже было с собой оружие? Пистолет, я хочу сказать. Вы всегда носите его с собой?

— Нет. Только недавно.

— А сейчас он с вами? — спросила Винтер.

Алекс кивнул, его глаза следили за выводком куропаток, взлетавших среди низкого колючего кустарника и спешивших подняться из освещенной солнцем травы. Там, у подножия кургана, Нияз остановил свою беспокойную лошадь.

Винтер отрывисто спросила:

— Вы не дадите мне его?

Алекс резко обернулся:

— Что?

— Вы не дадите мне пистолет?

— Для чего?

— Я буду чувствовать себя… увереннее, — ответила Винтер, притворяясь, что с интересом наблюдает за парой птиц, неугомонно летающих вокруг своего гнезда среди ветвей колючего кустарника.

Алекс оглядел ее прищуренными глазами и сухо спросил:

— Думаете подстрелить кого-нибудь?

— Нет, — мрачно сказала Винтер. — Даже не себя.

Орел фыркнул и попятился назад, словно почувствовав, как узда внезапно натянулась, и воцарилось недолгое молчание, пока Алекс успокаивал его. Покончив с этим, он поинтересовался, пользовалась ли она огнестрельным оружием когда-нибудь раньше.

Винтер покачала головой.

— Нет. Но я полагаю, что это не слишком трудно, не так ли?

— Попробуйте.

Алекс спешился и, перекинув уздечку через голову Орла, свистнул Ниязу и повернулся, чтобы помочь Винтер сойти с коня. Солнце блеснуло на стволе небольшого револьвера, когда он объяснял ей механизм.

— Он заряжен? — спросила Винтер.

— Моя дорогая девочка, — нетерпеливо сказал Алекс, — вы действительно воображаете, что я буду носить с собой незаряженный пистолет? Вот, возьмите. Нет, не цельтесь так низко. Стреляйте в воздух.

Выстрел заставил лошадей затанцевать и возмущенно зафыркать, напугал павлина и пять его миниатюрных коричневых жен, в испуге гуськом побежавших прочь, скрываясь среди пучков пампасной травы.

— Отлично сделано, — одобрительно сказал Алекс. — Вы не подпрыгнули, но на будущее следует учитывать отдачу.

— Покажите мне, как.

Она протянула пистолет Алексу, и он резко ее одернул:

— Никогда больше так не передавайте заряженное оружие кому бы то ни было!

Менее чем в двенадцати ярдах от них на колючках дерева кикар Алекс заметил ярко-голубое перо сойки, он вскинул руку и выстрелил. Перышко исчезло, и Нияз, стоявший позади них, буркнул что-то одобрительное.

Винтер спросила:

— Это действительно нужно делать так? Не целясь?

— Нет, — с усмешкой признался Алекс. — Это было лишь представление. Я приношу свои извинения. На этот раз я покажу вам медленно. Встаньте за моим плечом и смотрите вдоль ствола.

Он направил револьвер и выстрелил.

— Думаю, теперь у вас должно получиться лучше.

— Да, пожалуй.

Винтер менее робко взяла оружие, выбрала точку и нажала на курок. Ее запястье дернулось от выстрела, и пуля прошла высоко над целью.

Алекс заставил ее расстрелять оставшиеся патроны и потом заметил:

— Неплохо. Вы можете оставить его у себя.

— Благодарю вас, — серьезно сказала Винтер. Она протянула пистолет ему и сказала: — Вы не могли бы перезарядить его для меня?

Алекс покачал головой.

— Нет, пока я не научу вас пользоваться им. А до тех пор безопаснее держать его незаряженным. Он будет не менее эффективен в качестве устрашающего средства.

Он вдруг заметил, как яркая краска заливает ее лицо от шеи до самых корней волос, и у него внезапно появилась догадка, для чего ей нужен этот пистолет. Винтер сунула оружие в карман своей амазонки, обернулась к Юзафу, державшему ее негодующую лошадь, и Алекс, следуя за ней, помог ей сесть в седло и стоял рядом, придерживая за стремя и глядя на нее из-под нахмуренных бровей. Яркая краска отхлынула с лица, и ничего нельзя было в нем прочесть, а через мгновение он опустил руку, не сказав ни слова.

Они легким галопом поехали друг за другом среди высокой травы, камней и колючих деревьев с плоскими верхушками и, достигнув стрельбища, перешли на галоп, не сбавляя хода, пока не добрались до окраин поселения. Алекс остановился у ворот резиденции, так как его собственное бунгало лежало всего лишь в сотне ярдов за ней, и коротко сказал:

— Принесите завтра с собой пистолет, и я научу вас им пользоваться. Он может оказаться полезным.

Глянув, как она проходит в тень ворот, он поехал к своему бунгало.

Винтер оказалась способной ученицей. У нее был четкий глаз, она не вздрагивала или вскрикивала при громких звуках. И через неделю ей можно было уже доверить стрелять по небольшой цели в десяти шагах, а покрупнее и в двадцати.

Алекс не задавал вопросов, зачем ей нужен был пистолет, и не знал того, что спустя три дня, как он дал его Винтер, она уже воспользовалась им против его начальника. Эффект был должный, хотя оружие и не было заряжено.

Конвей редко заходил в комнату своей жены, но он сделал это в ночь после вторничной вечеринки и обнаружил, что она заперта. Он устроил сцену, которая ничего ему не дала. На следующую ночь, снова обнаружив, что дверь заперта, он решил проучить жену, и следующим вечером он вошел к ней, когда она одевалась к обеду. Он был трезв, потому более опасен, и наорал на Джохару, помогавшую его жене одеться, приказав ей убираться и не лезть не в свое дело.

— А теперь, моя дорогая жена, — нелюбезно сказал Конвей, его белые глаза покраснели от бренди и гнева, — ты откроешь, что есть и другое время суток, когда я могу потребовать от тебя послушания. Ты можешь снять это платье. Оно тебе не понадобится.

Винтер не пошевелилась. Потом она открыла ящик туалетного столика и обернулась к нему с револьвером в руке. Она была предельно вежлива и выражалась совершенно определенно. Он женился на ней не по любви, но из-за денег и получил, что хотел, так что должен быть доволен. Она будет исполнять свой долг жены любым иным способом, кроме этого, но если он когда-нибудь снова попытается принуждать ее, она выстрелит в него.

— Не так, чтобы убить тебя, Конвей. Но ранить достаточно больно, чтобы гарантировать, что такое больше не повторится. Я надеюсь, ты понимаешь, что я говорю серьезно?

Если бы она стала визжать или бушевать, Конвей мог бы не поверить ей. Так как она не делала ни того, ни другого, но встретила его со спокойствием и произнесла все это побелевшими губами, он взорвался и стал кричать, обзывая ее непристойными словами, но все же задом попятился из ее комнаты и больше уже не пытался войти в нее. Позже он сделал попытку найти револьвер и забрать его, но не нашел, и ни Ясмин, ни Джохара никак не смогли помочь ему в этом деле. В дальнейшем у него уже не возникало большого желания приближаться к своей жене, и он оставил ее в покое. Револьвер сослужил свою службу, но Винтер продолжала получать уроки обращения с ним. Частью оттого, что это развлекало ее, но, главным образом, из-за того, что это давало ей повод видеться с Алексом.

Алекс учил с угрюмым, неулыбчивым видом, заставляя ее заряжать и стрелять, перезаряжать и снова стрелять, пока у нее не начинало болеть запястье.

— Нельзя сказать заранее, когда он может оказаться полезным, — это все, что он говорил.

Однажды на утреннюю прогулку он принес с собой ружье и сказал, чтобы она попробовала выстрелить из него. Это был, сказал он, один из новых образцов; ружье Энфилда должно было заменить старомодный пехотный мушкет — знаменитую «Коричневую Бесс», которая давно уже пережила свое время.

Он учил ее стрелять лежа, как на стрельбище, и сам лег рядом с ней на сырую от росы землю, объясняя принцип действия и убеждая ее не держать ружье так, словно оно было сделано из стекла. При отдаче оно сильно ударило ее в плечо и щеку, а пуля пролетела далеко в стороне от верхушки муравейника, в который она целилась. Алекс не разрешил ей выстрелить еще раз. Он сам сделал выстрел, и Нияз, видя, как вдалеке поднялся клуб пыли, втянул в себя воздух и сказал довольно: «Вах!».

И Нияз, и Юзаф глядели на ружье с заметным интересом.

— Правда, что эта штука стреляет гораздо дальше, чем старые ружья? — полюбопытствовал Нияз. — Как оно сделано?

— У него нарезы в канале ствола, — сказал Алекс.

— Их будет трудно заряжать, особенно когда они грязные? — Предположил Нияз, заглядывая в дуло прищуренным глазом.

Алекс покачал головой.

— Нет, потому что пыжи смазываются.

Он вытащил один из кармана и, забив его в ствол, чтобы продемонстрировать, выстрелил снова.

— Можно мне попробовать? — спросил Нияз.

Алекс передал ему ружье и другой пыж. Нияз откусил кончик и выплюнул его на землю.

— Фу! — сказал он с гримасой. — Чем это смазано?

Он улегся на землю, прижимая приклад к щеке, тщательно прицелился и выстрелил. Облако взметнувшейся пыли показало, что пуля попала в муравейник, и Нияз рассмеялся.

— Хей! Это и правда отличное оружие. Теперь все, что нам нужно, это война, чтобы испробовать его на враге!

— А может человек купить такое ружье для себя? — спросил Юзаф, его глаза возбужденно блестели. — За границей за такую вещь серебра дадут во много раз больше, чем она весит.

Юзаф по рождению был афганцем, и на его родине многие конфликты разрешались в кровопролитных междоусобицах.

Алекс не ответил. Он уставился на небольшой клочок жирной бумаги, который выплюнул на землю Нияз, на его лице появилось странное выражение. Он вытащил еще один пыж из кармана и стоял, глядя на него, поворачивая его в своей руке и теребя пальцем жирную бумагу, пока Винтер не спросила:

— Что это?

— М-м?

Он обернулся к ней отсутствующим взглядом, он смотрел мимо нее, как будто ее там не было.

Юзаф сказал:

— Ваша честь, можно я тоже попробую ружье?

Глаза Алекса внезапно сузились. Рассеянность исчезла, и его рука с пыжом крепко сжалась в кулак.

— Конечно.

Он медленно обернулся, протянул пыж, и Винтер, наблюдая за ним со стороны, вдруг поняла, что у него в голове происходит какая-то напряженная, опасная работа. Она быстро повернулась, взглянув на Юзафа, почти ожидая, что он отдернет пальцы от протянутой руки Алекса; но он без колебания взял пыж и, откусив кончик, как это делали Алекс и Нияз, забил его в дуло.

Юзаф не лег на землю стрелять, как это делают сипаи. Он прицелился, как кочевник, пуля ударила в верхушку муравейника и разрушила его.

— Здорово! — Нияз захлопал в ладоши.

Алекс передал ему второй пыж, не сводя с него напряженного, пристального взгляда, и странный огонек мелькнул в его глазах, когда Юзаф, откусив конец второго пыжа, быстро вытер рот тыльной стороной ладони.

Юзаф снова выстрелил, но промахнулся.

— Это плохой выстрел, — сказал Нияз. — Ты должен приходить и стрелять на стрельбище. Второй выстрел должен быть лучше, чем первый.

— В моей стране, — сказал Юзаф, — считается первый выстрел. Если человек промахивается в первый раз, он может не дожить до второго. Поезжай со мной через границу, когда у тебя будет отпуск, Нияз Мохаммед, и мы тебе покажем!

Он передал ружье Ниязу и опять провел рукой по рту.

Алекс, увидя этот жест, отвернулся, засунув руки в карманы и глядя на равнину, а через несколько мгновений Винтер услышала его шепот: «…выполняю требования…»

— Что это? — спросила она, обеспокоенная чем-то в его поведении, чего не могла понять.

Алекс посмотрел на нее, слегка нахмурившись, словно забыв, что она была рядом.

— О чем вы?

— Вы сказали о каких-то требованиях.

— Правда? Я, должно быть, думал вслух.

— О чем? — спросила Винтер, испытывая безотчетную тревогу.

Алекс усмехнулся.

— Мне вспомнились несколько строчек Драйдена.

— Мне показалось, они очень подходят.

Он повернулся на каблуках, и хотя было еще довольно рано, они никуда не поехали, а вернулись назад в поселение — Алекс мчался с несвойственным ему безрассудством, которого никогда не показывал, выезжая вместе с Винтер, и как будто забыв о том, что она была рядом.

Часом позже его проводили в кабинет Гарденен-Смита, где он был вынужден ждать еще довольно долго.

— Доброе утро, капитан Рэнделл, — сказал полковник, запоздало появляясь и с какой-то неловкостью глядя на Алекса. — Простите, что заставил вас ждать. Очень неудобное для меня время суток…

Он подумал, зачем так рано мог явиться сюда Рэнделл, и надеялся, что он больше не будет поднимать паники по поводу якобы планируемого на жаркие месяцы вооруженного восстания. Весьма умелый молодой человек. Полковник Гарденен-Смит питал глубокое уважение к знаниям и способностям капитана Рэнделла. Но все эти выдающиеся молодые люди, вскормленные на политике — «Молодые люди Лоуренса», — были помешаны на чем-то. У Рэнделла была постоянная боязнь мятежа, и не местного масштаба, а чего-то глобального, затрагивающего всю Бенгальскую армию, а не только один или два полка.

Подобные идеи, разумеется, были полной чушью. Не то, чтобы полковник Гарденен-Смит полагал, что в Индии больше не осталось бунтовщиков и мятежников. На это, возможно, не стоило уповать. То и дело можно было слышать о том, как начинаются волнения в том или ином недовольном и плохо управляемом полку, но что касается целой армии — чепуха! Понадобится нечто более значительное, чем мелкие поводы для недовольства, — нечто общее, что вызвало бы панику среди всех сипаев. Его собственный полк, например, был лоялен до мозга костей, и он недавно написал письмо в «Калькутта Таймс», выражающее возмущение теми людьми, имевшими так мало уважения к известному мужеству и верности сипаев под началом британских офицеров, что пытались очернить их в печати, заявляя о готовности повернуться против своих хозяев. Ничего подобного! У полковника почти возникло искушение согласиться с полковником Маулсеном (человеком, к которому он всегда испытывал неприязнь), что люди, выражающие подобные взгляды, должны покинуть службу.

Не то, чтобы Рэнделлу не хватало физической или моральной храбрости, но тот последний допрос, на котором присутствовали и полковник Пэкер 105-го полка Национальной пехоты, и полковник Маулсен 2-го полка нерегулярных войск в Лунджоре, был действительно изнурительным. Создалось впечатление, что капитан Рэнделл совсем не чувствовал себя виноватым, преувеличив степень опасности. Возможно, он страдал от переутомления или солнечного удара. Он был совершенно хладнокровен и отлично вел себя перед лицом Маулсена, чье поведение полковник не мог не считать оскорбительным; но все же…

Полковник Гарденен-Смит нахмурился и сказал с большей враждебностью, чем собирался сначала:

— Ну, так что у вас на этот раз?

Когда полковник вошел, Алекс стоял у окна, глядя на выжженные солнцем плацы и вертя что-то в руке. Он кратко ответил на приветствие полковника и, подойдя к столу, протянул ему этот предмет и сказал без предисловия:

— Это один из пыжей для новых винтовок Энфилда, сэр. Вы можете сказать, чем они смазываются?

Полковник уставился на него, застигнутый врасплох вопросом и тоном, которым он был задан. Он подобрал пыж, осмотрел его и выронил из рук, испытав неловкость, что сел за свой стол, не предложив сесть Алексу. Рэнделл может занимать довольно высокое штатское положение в Лунджоре, но в присутствии командующего офицера он был лишь простым капитаном и обязан был вести себя, как полагается.

Он холодно ответил:

— Не имею понятия. И думаю, что едва ли составные части винтовочной смазки находятся в вашей сфере деятельности.

Алекс сдержанно возразил.

— Возможно, вы правы, сэр, но это должно находиться в вашей компетенции. Эти пыжи приходится откусывать, и если есть хоть малейшее сомнение в содержимом смазки, то это отрицательно скажется на каждом сипае в армии. Недовольство объединит все полки — вот общий знаменатель.

Упоминание термина, который только что мелькнул у него самого, смирил поднимающийся гнев полковника, и он бросил испуганный взгляд на внешне безобидный предмет, который Алекс бросил на его стол. В молчании он смотрел на него минуту или две, потом снова поднял глаза на бесстрастное лицо Алекса и мельком подумал о том, что Рэнделл за последнее время сильно постарел. Медленно он произнес:

— Вы хотите сказать, что если там животный жир…

— Если смазка содержит лярд или животный жир, — резко сказал Алекс, — то ни одному сипаю нельзя приказывать прикасаться к ней, а не то, что откусывать. Свинья — нечистое животное для мусульман, а корова — священное животное для индусов, в то время как жир мертвого животного — мерзость и для тех, и для других. Но никто не знает этого лучше вас, сэр.

Обеспокоенный взгляд полковника Гарденен-Смита вернулся к пыжу, и он нахмурил брови, прикусив губу. Он неуверенно произнес:

— Это не могло ускользнуть от внимания ответственных лиц.

— Почему? Эти вещи производятся в Англии, а не в Индии, и люди, отвечающие за него, едва ли имеют ясное представление о кастовых условностях, довлеющих над сипаями.

— Я не думаю… — начал полковник, и тут им снова овладели раздражение и гнев.

Разумеется, всегда существовала угроза возникновения волнений в завоеванной стране! И несмотря на то, что он, как и большинство полковых солдат старой школы, мало интересовался делами, не имеющими отношения непосредственно к ним, ему тоже в последнее время удалось заметить, как меняется атмосфера и пропадает симпатия и дух сотрудничества между офицерами и подчиненными, существовавшие раньше, в более тревожные дни. Он чувствовал, как это носится в воздухе, и видел это в самих лицах и голосах своих людей, и это ему не нравилось. Но это был Новый порядок, и все. Новые методы. Новые люди. Новые точки зрения. Отсутствие крупных сражений и значительных операций, которые могли бы держать войска при деле, и неизбежное ослабление дисциплины. Не так все это было в дни его молодости. Но Бенгальская армия все еще была самым точным сражающимся механизмом во всем мире. В этом он был уверен. Это новое ощущение беспокойства в рядах ничего не означало; оно пройдет, и если бы только такие люди, как Рэнделл, прекратили накликать несчастья, жизнь была бы гораздо приятнее. С его людьми все было в порядке. Это были его солдаты, и он вполне мог управляться с ними; они последуют за ним куда угодно — разве он не доказал это? Он бы хотел, чтобы Рэнделл оставил его в покое и перестал постоянно поднимать панику… Как пчела под ухом… Жжжж-жжж-жжж…

Он вдруг ударил по столу сжатым кулаком и воскликнул:

— И что же вы от меня хотите? Это не мое дело — и не ваше! Я не заведую артиллерийско-техническим и вещевым снабжением! Все эти ружья и патроны к ним в самое короткое время будут распространены по всем полкам в Индии.

— Я знаю, — устало сказал Алекс.

Он протянул руку и подобрал пыж, его лицо вдруг стало невыразительным.

— Но, по меньшей мере, не будет вреда, если попросить провести официальный анализ этого материала, а тем временем, может быть, было бы возможным наладить собственное производство пыжей здесь, в Лунджоре, так, чтобы люди сами могли видеть, что для этого используется.

— Это совершенно невозможно, — коротко сказал полковник Гарденен-Смит.

— Теперь все возможно, — медленно произнес Алекс. — Даже мятеж в Бенгальской армии.

Полковник Гарденен-Смит резко поднялся и сердито оттолкнул назад свой стул.

— Похоже, по этому пункту мы с вами вряд ли придем к согласию. Если вы хотели видеть меня только за этим, то я должен просить вас извинить меня, так как сегодня я очень занят. Я подумаю над тем, что вы сказали, и немедленно напишу, чтобы нам сообщили о составных частях этого смазочного материала. Но можете быть абсолютно уверены, как и я, что ваши страхи окажутся беспочвенными.

— Спасибо, сэр, — без всякой надежды в голосе ответил Алекс и вышел в яркое сияние утреннего солнца.

После этого он меньше ездил с Винтер на прогулки и не брал с собой винтовки Энфилда.

Винтер скучала по этим утренним поездкам в его обществе и не знала, что причиной их сокращения было лишь то, что ему было трудно приезжать домой рано утром и просыпаться вовремя, чтобы ехать на прогулку до восхода солнца.

Алекс многие ночи проводил в самых неожиданных местах, слушая, наблюдая и временами — очень редко — задавая вопросы. Ночью было легче проскользнуть незамеченным на людные базары и улочки города, у него там были источники информации, пользы от которых значительно бы поубавилось, если бы они открыто приходили к нему в дом. Было разумнее встречаться с ними вне военного поселения, и по пути ему удавалось собрать значительное количество любопытной информации.

Нияз тоже проводил большую часть своего времени за тем же занятием, но не часто заглядывал в город. У Нияза были друзья среди сипаев, и его часто можно было видеть в расположении войск. Многое из получаемых им сведений совпадало с тем, что узнавал Алекс, и собранная информация не вселяла ни малейшей уверенности в завтрашнем дне.

— Поговаривают, — отчитывался Нияз, пожевывая травинку, пока Алекс лежал, растянувшись во весь рост, и внимательно разглядывал ствол тяжелой винтовки Вестли-Ричардса, — что правительство хочет силой или обманом обратить всех людей в христианскую веру. Это сказал мне сам джемадар полковника Гарденен-Смита. Но говорят, что раз чужеземцев мало, то им будет трудно заставить всю Индию обратить в свою веру; вот почему они будут пытаться сделать это обманом.

— С какой целью? — спросил Алекс, прищуривая глаза на солнце.

— Чтобы они могли использовать слабость сипаев, с целью завоевать весь остальной мир для себя.

Если сипаев рассредоточить, отправив служить на флот, они разбредутся по всему миру. Не привыкшие к чужим условиям, они будет болеть и не смогут так хорошо воевать, но с сахибами все по-другому, а это бывает потому, говорят, что сахибы едят другую еду. Поэтому, если бы все в армии были одной веры — христианской, — они тоже стали бы есть такую еду и стали бы сильными, и так рабы сахиба будут воевать для него в сотне стран. Даже прошел слух, что с этой целью правительство перемололо свиные и коровьи кости и перемешало их с пылью и мукой, так что любой, кто попробует этой пакости, потеряет свою касту. И тогда им придется стать христианами и… вы тоже слышали об этом?

Алекс кивнул.

— Слышал. И в войсках верят в это?

— Многие верят. Ведь говорят, если чужеземцы завоевали многие города и провинции обманом, почему они не могут теперь сделать так же? Еще хорошо известно, что дети, купленные в голодные годы, были помещены в христианские школы. Что говорят в городе?

— Они отказались от последней партии муки, выданной правительством, — сказал Алекс. — Она все еще лежит на телегах, неразгруженная. Я послал за зерном в Дизу, так что они могут молоть ее сами. Неужели нет ни одного человека в полках, который понимал бы, что это ложь, которую распространяют, чтобы запугать дураков?

— Они, как овцы, — презрительно сказал Нияз. — Предводитель спотыкается, и все остальные падают на него. Дни компании сочтены, если те, кто командует полками, не знают, что в головах у этих людей.

Алекс вспомнил:

— Один человек написал в письме из Кабула в войну тридцать восьмого года: «Да поможет нам Бог, потому что нам не позволено помогать самим себе».

— А если я не ошибаюсь, — протянул Нияз, — в той войне ваш Бог отказал им в своей помощи. А! — его голос понизился до полушепота, — тот манджи (лодочник) сказал правду. Он сказал, что он приходит в этот час дня…

На искрящейся поверхности реки показалась рябь и засверкала в ослепительном свете, спустя некоторое время, дюйм за дюймом, серая блестящая форма подплыла к белому песчаному берегу и пристала к нему, как дрейфующее бревно.

— Это далеко, — пробормотал Нияз, — и солнце прямо в глаза. Нам надо было спуститься ниже.

Алекс ничего не ответил. Он терпеливо ждал, пока животное не вытащило из воды все свои шестнадцать футов брони и повернулось медленно и неуклюже, в полную длину улегшись под углом к течению.

Оглушительный грохот выстрела эхом прокатился по тихой реке, и несколько черепах, высунувшихся из воды, спрятались обратно, а стайка маленьких птичек отлетела подальше. Большой крокодил дернулся один раз и затих. Алекс выстрелил во второй раз и поднялся на ноги, стряхивая с себя песок, а Нияз бросился вперед.

Пули попали в шею зверя, раздробив позвоночник, и он не сдвинулся больше, чем на фут.

— Мы оставим шкуру? — спросил Нияз, отмеряя шагами длину пресмыкающегося от челюстей до конца хвоста.

— Нет. Эта тварь, насколько я знаю, отняла жизнь у двадцати человек, и у меня нет никакого желания, чтобы мне об этом постоянно напоминали. Оставим ее коршунам. Они живо с ним расправятся.

Алекс повернулся на каблуках и пошел назад по горячему белому песку, а вечернее солнце рисовало перед ним длинную голубую тень.

Крокодил снимал тяжелую дань с города и деревни в пяти милях выше по реке в течение многих лет, и только два дня назад он убил Мотхи, восьмилетнего сына садовника. Мотхи был приятелем Алекса, и Алекс получил разрешение на отлучку после полудня, чтобы устроить засаду на убийцу. Но, шагая по песку, он думал о том, зачем он это сделал. Убить глупое животное из мести было бессмысленно, так как крокодил убивал ради пропитания, как диктовал ему инстинкт, и его смерть не вернет ни ребенка, ни других его жертв, на которых он разжирел. У крокодила тоже было право на жизнь, и кто мог сказать, что его жертвы не были с рождения предназначены для такого конца?

«Мы слишком часто вмешиваемся, — устало подумал Алекс. — Разве я Бог, чтобы судить?» Он посмотрел на плоскую равнину и спокойную реку, золотящуюся в солнечном свете, и кисло подумал: Я начинаю рассуждать, как индус».

Медленная тень проплыла по белому песку, когда хищная птица с тощей шеей неуклюже приземлилась в нескольких ярдах от красно-серой туши у кромки воды и осторожно, вперевалку двинулась к ней.

— Это тоже было предопределено, — тихо сказал Нияз, — потому что никто не умирает раньше назначенного срока.

Алекс повернул голову и задумчиво посмотрел на Нияза, поражаясь, как этот человек смог прочесть его мысли, чего не могут или не хотят те люди, которые по долгу службы обязаны прислушиваться хотя бы к его словам. Люди его круга, представленные офицерами гарнизона в Лунджоре, были теперь так далеки от него, будто они жили в различных мирах и говорили на разных языках. Он не мог пробраться сквозь их намеренную слепоту и равнодушие, и все, что он говорил, они были склонны принимать за критику в свой собственный адрес.

Взять хотя бы это дело с правительственной мукой. Еще раньше он уже поднимал этот вопрос на общем собрании, пытаясь привлечь внимание к тому, что индийцы отказываются принимать ее, но комиссар возразил, что если она им не нравится, то они могут обойтись без нее, и большинство посчитало, что он поднимает бурю в стакане воды, которая прекратится сама собой, если не обращать на это внимание. Полковник Пэкер придерживался того мнения, что это была лишь попытка местных крестьян взвинтить цены на собственное зерно; полковник Гарденен-Смит, со своей стороны, был уверен, что нескольких спокойных объяснений будет достаточно, чтобы в его собственном полку воцарилось спокойствие, а полковник Маулсен нелюбезно заметил, что не знает, куда идет гарнизон, если его члены позволяют себе поддаваться панике всякий раз, услышав какую-нибудь глупую сплетню на базаре.

Алекс сначала пытался убеждать, потом просто слушал, и в душе подымались ярость и раздражение от бессилия. Многословные, неконструктивные дебаты окончились ничем, и он выбежал на солнечный свет, не спросив разрешения ни у комиссара, ни у собрания.

Двумя часами позже, все еще охваченный яростью, он отправился на охоту за крокодилом. Долгая дорога по горячему песку к пыльному и неудобному укрытию за небольшой травяной кочкой, предоставлявшей единственное подходящее для засады место на расстоянии ружейного выстрела, и вынужденное бездействие долгого ожидания, последовавшее за этим, помогли ему успокоиться. И, глядя на мертвое животное, он ощутил слабое удовлетворение оттого, что отомстил за смерть дружелюбного коричневого чертенка, к которому так привязался. Но это удовлетворение было самым мимолетным, и Нияз, наблюдая за ним, по какой-то связующей нити дружбы смог уловить его мысли.

Опять эта же мысль вернулась к нему, когда они шли в вечернем свете по речному берегу в направлении зеленого пояса деревьев, скрывавших поселение.

«Я отнял жизнь у этого чудовища ради Мотхи, которому теперь все равно, и чтобы излить свою незатихающую ярость; и все-таки я не мог убить Кишана Прасада или просто оставить его тонущим, хотя это могло бы спасти жизнь огромного числа людей, гораздо большего, чем крокодил смог бы убить за всю свою жизнь. Почему? Не потому ли, что у Кишана Прасада есть душа, а у зверя ее нет? Но душа была и у того священника в Канвае, чью жизнь я отнял.

И у его жены, которая сожгла бы себя вместе с мужем на его погребальном костре, если бы я не помешал этому. Но разве она стала счастливее оттого, что ее принудили жить? Если бы она совершила самосожжение, она ушла бы со своим мужем и ее имя с почетом упоминали бы в деревнях: самый ее пепел стал бы святыней. Теперь же она никогда не сможет выйти замуж во второй раз, но доживает свою жизнь, как будто выполняя тяжелую работу, без детей, презираемая и отверженная. Мы слишком часто вмешиваемся. Мы слишком много берем на себя. По какому праву? По какому праву?!»

«И почему, во имя четырех тысяч девяносто девяти ангелов, — злился на себя Алекс, — почему я не могу избавиться от этой привычки видеть обе стороны вещей? А какая из них моя собственная?..»

По случаю гостевого вечера в 105-ом полку он ужинал не дома, хотя склонялся к тому, чтобы послать свои извинения, однако ему пришло в голову, что его отсутствие будет несомненно расценено, как обида, и это убедило его надеть узкий, с высоким воротничком мундир своего полка, с причудливыми аксельбантами и звенящими шпорами, и поехать в казармы, находившиеся в двух милях от его дома, с другой стороны военного городка.

Вечер продлился допоздна и был шумным, и было уже далеко за полночь, когда он смог уехать. Сонный конюх встретил его на крыльце, отвел рессорную двуколку к конюшням, и Алекс поднялся по ступеням веранды, с облегчением расстегивая воротник.

В его комнате горел свет, на койке лежал слуга, натянув одеяло на голову. Он спал крепким сном и не пошевелился, когда мимо него прошел Алекс. Но когда в тишине забренчали шпоры, две тени поднялись у дальнего конца неяркого квадрата оранжевого света, отбрасываемого масляной лампой на пол веранды. Одна из них двинулась вперед и подняла занавес, висевший в дверном проеме, чтобы пропустить его.

— Кто у тебя там? — понизив голос, спросил Алекс.

— Это котвал из Джалодри, — тихо ответил Нияз. — Он чуть было не ушел, сказав, что вернется завтра утром, но я уговорил его остаться, у него есть новости, которые касаются вас.

— Проводи его внутрь, — сказал Алекс.

Человек проскользнул под занавесом и стоял, нервно моргая в свете лампы. Алекс серьезно поздоровался с ним и принес свои извинения за то, что заставил так долго ждать.

— Что случилось, Чуман Лал?

— Я не знаю, — прошептал котвал, его глаза расширились, как у испуганной лошади. — Этих вещей я не понимаю, и поэтому я пришел к тебе ночью. Но мне сказали, что ты пошел есть в пултон, и я бы вернулся к тебе домой, но твой слуга уговорил меня подождать. Он сказал, что это такое дело, о котором ты можешь знать. Если это правда и в этом есть какие-то злые чары, то, может быть, ты не сможешь им помешать.

Человек быстро обернулся и глянул через плечо, но позади него стоял только Нияз, и, засунув дрожащую руку в складки своего одеяния, он вытащил оттуда чуппатти.

Выражение лица у Алекса не изменилось, но прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил.

— Какие же злые чары в этом?

— Я не знаю, — прошептал котвал, вздрогнув. — Прошлой ночью мне принесли его из Чумри, который находится в четырех коссах к северу. Человек принес с собой еще пять таких штук вместе с куском козлятины и сказал мне, что я должен приготовить еще пять, сломав один из них и перемешав его кусочки с пятью новыми. Это я должен передать другому гонцу в другую деревню, посылая также и кусок козлятины, чтобы отдать это старосте той деревни и сказать ему, что он должен поступить так же и послать гонца в следующую деревню. И вместе с этим надо произнести определенные слова, которые сказал мне гонец из Чумри: «С севера на юг, с востока на запад». Тогда я понял, что здесь какие-то чары.

Алекс протянул руку, взял тонкую лепешку из муки грубого помола и стоял, глядя на нее с выражением улыбки, которое научился принимать всякий раз, когда на него смотрел взволнованный или испуганный человек. Нияз, знавший эту слабую, рассеянную улыбку, ухмыльнулся, и котвал, переводя тревожный взгляд от одного к другому, заметно расслабился.

«Вот оно, — подумал Алекс, — огненная черта. Вот о чем он говорил на Мальте… «как до восстания в Махратте». Тогда по деревням распространялись лепешки и просо. Это плоды той дьявольщины в Канвае, «…это может сойти для крестьян, но окажется бесполезным для сипаев…»

Он передал чуппатти Котвалу и спросил:

— И что же ты сделал?

— Я сделал то, что мне было сказано, — ответил котвал. — Я приготовил еще пять и послал их с гонцом. Те, что получил, кроме одной, я завернул в полотно и глубоко зарыл. Господин, что это означает? Я бедный, невежественный человек и боюсь, что это может принести несчастье моему дому и полям.

— Здесь нечего бояться, — тихо сказал Алекс. — Просто, как тебе известно, в прошлом году была засуха и урожай тоже засох. Эта лепешка в твоей руке означает еду для всех, и если в ней есть чары, то только хорошие, это жертвенная чуппратти, чтобы в этом году было много дождей и урожай в тех деревнях, через которые прошли эти чуппатти, был обильным.

— Ах! — благодарно сказал котвал. — Это хорошая речь. Я расскажу в деревне, потому что все очень боялись и думали, какое зло они могут нам принести. Я раскрошу их над полями, и тогда мой урожай точно будет богатым. А кусок козлятины? Что означает он? Тара Чанд, чьи поля лежат рядом с моими, говорит, что он предсказывает падение компании и правительства, потому что сказано, что… — Котвал резко замолчал и смущенно закашлялся.

— …что убивший англичанина приносит козла в жертву Кали, — мрачно закончил Алекс. — Я тоже это слышал. Но кусок козлятины, который прислали тебе, это знак того, что стада будут увеличиваться, потому что в хороший год на всех хватает травы и воды. Расскажи это в деревне, чтобы они знали, что это хорошее предзнаменование.

Котвал низко поклонился и, с благоговейной осторожностью засовывая чуппатти среди складок покрывала, в которое был замотан, попятился из комнаты. Они слышали, как удаляются его шаги.

— Наконец началось, — тихо сказал Нияз, повторяя мысли Алекса. — Это было придумано наспех. Поверит ли он?

— Будем надеяться. А вот правительство не поверит!

— Все правительства, — ободряюще сказал Нияз, — слепы, как мартышка из Матарама, которая не хотела видеть.

И он сел на корточки, чтобы помочь Алексу снять сапоги и передать ему сплетни, гуляющие по войскам.

Алекс написал рапорт о таинственной передаче чуппатти и следующим утром в трех экземплярах послал его комиссару, но тот настроен на шутливый лад, заговорив об этом предмете тем же вечером.

— Черт меня возьми, если я не начинаю думать, что Фред Маулсен прав насчет тебя, Алекс. Ты — ненормальный. Да, да, да, я знаю, тебе в прошлом году рассказали какую-то дикую историю про чьи-то фокусы в Канвае. Но я тебе еще тогда говорил, не надо совать нос в их дела. Наверное, тут нет никакой связи с тем, что происходит сейчас. Скорее, это какие-то местные затеи с жертвами богам посредством распространения лепешек; это не так уж необычно — тебе-то это должно быть известно! А если ты думаешь, что я собираюсь писать про всю эту чушь губернатору, ты, похоже, рехнулся! Вот уж в самом деле нашел бунтовщиков! Да ничего подобного!.. Восстание в Махратте? А какое отношение оно имеет ко всему этому?.. А, ерунда! Я не верю ни одному слову — простое совпадение. Те волнения были полвека назад.

Алекс медленно проговорил:

— Люди здесь говорят, что число этого года составляет анаграмму: «Ангрези туббах шоод ба хур соорат» (Британцы должны быть уничтожены).

— Ах, чепуха! — сказал комиссар.

— Или соломинка на ветру? — подсказал Алекс.

— Чушь! Вздор! Вот что я скажу тебе, успокойся. Ты становишься каким-то ипохондриком. Найди-ка себе лучше женщину вместо этого — получишь куда больше пользы! Будешь завтра на утиной охоте? Хорошо, хорошо. День на открытом воздухе проветрит тебе мозги.

Алекс, который большую часть дня провел на открытом воздухе, больше имея дело с людьми, а не с бумагами, и который в последнее время половину своих ночей тоже проводил на открытом воздухе, никак не отозвался на это предложение. Он отказался от предложенной выпивки и пошел назад, к своему бунгало, сам удивляясь, что сможет убедить комиссара переменить свое мнение. Пожалуй, нет, подумал он и почувствовал стыд за свой рапорт в трех экземплярах, понимая, что написал это лишь для того, чтобы потом суметь документально оправдать себя. Но какую пользу ему или кому-то другому могло бы принести это оправдание? «Я это предсказывал», — это дешевая форма удовлетворения в лучшие времена, и он презирал себя за то, что поддался ей. Ему придется чаще бывать в деревнях и разговаривать со старостами и старейшинами и решать, что он в состоянии сделать, чтобы успокоить панику, которую могла вызвать эта передача чуппатти.

Несли ли эти вещи какое-то особенное сообщение или их целью было создать атмосферу тревоги и подозрений и таким способом подготовить плодородную почву для более глубокой ненависти и страхов? Пять… Имело ли это какое-то значение? Алекс знал индийский обычай передавать сообщения посредством разрозненных предметов — цветов, листьев, фруктов, браслетов; вещей, из которых каждая имела свое собственное значение на языке знаков и которые были обычными для любовных посланий. На этом языке каждый повторяющийся предмет указывал на время, если только к нему не была приложена щепотка шафрана или благовоний, в таком случае это указывало на место. Пять чуппатти… Пятый месяц? Это будет май, а Кишан Прасад говорил о «жаркой погоде».

Мимо него проехал открытый экипаж с капитаном и миссис Хоссак, их четырьмя детьми и нянькой. Миссис Хоссак была приятной женщиной несколько суетливого склада, а четверо детей, самый младший из которых, завернутый в бесчисленные пеленки, лежал на руках у кормилицы, были белощекими, длинноногими малышами, чья бледная хрупкость была постоянной причиной тревог для их матери. Двое старших детей, узнав Алекса, с восторгом замахали ему, когда экипаж проезжал мимо, и миссис Хоссак улыбнулась ему и кивнула головой.

«Слава Богу, что я не женат! — подумал Алекс с внезапной страстностью. — По крайней мере, мне не за кого бояться, — и тут же подумал: — Я должен заставить его отослать ее в горы. Ей придется поехать, если он ей прикажет. В конце концов, он ее муж».

Но думал он не о миссис Хоссак…

Глава 30

Утиная охота в Хазрат Баге была назначена примерно на восемь часов утра, чтобы гости имели возможность собраться и позавтракать на приготовленной площадке в полумиле от места охоты.

Раньше уходило несколько часов на то, чтобы добраться по неровной местности до озера, и никакая карета или телега не смогла бы преодолеть это путешествие. Но временная дорога, построенная устроителями охоты специально для гостей, оказалась очень хороша, и экипажи, выехавшие из Лунджора на рассвете, добрались до места встречи к самому завтраку.

К удивлению Винтер, многие из гостей оказались ей незнакомы, она узнала, что это офицеры из Сутрагуни — большого военного поселения за границами Лунджора.

Если считать напрямую, то Сутрагуни находился менее чем в тридцати милях от поселения в Лунджоре, но основная дорога уходила гораздо дальше на юг, и к этому расстоянию прибавлялись еще пятнадцать миль по боковой дороге. Существовали разнообразные пешие тропинки, плутавшие между деревнями, но так как никто не был в состоянии взять карету, британские жители Сутрагуни и Лунджора встречались редко. Сейчас благодаря тому, что временная дорога была продлена далеко за озеро, на охоте присутствовала, по меньшей мере, дюжина членов тамошнего гарнизона.

Здесь также можно было увидеть трех оживленных леди и четырех джентльменов европейского происхождения — членов так называемого «Итальянского оперного театра», совершающих турне по востоку; успех в Калькутте и Бомбее вдохновил их продолжить турне по другим городам. Но немногие театры имели все необходимое для постановки оперы, поэтому они выступали на частных приемах и, недавно появившись в Лакноу, теперь отправлялись в Дели. Среди них не было ни одного итальянца: один из них приехал из Гоа, другой был из французской общины в Пондишерри; ведущая леди (когда-то сопрано), томная чаровница с золотисто-каштановыми волосами, по имени Аврора Резина, была хороша собой, и две дамы постарше, хотя и слишком экстравагантные, тоже были привлекательны.

Они прибыли на охоту в самых невероятных одеяниях: кринолины были такой ширины, какой еще не видывали в Лунджоре, широкополые шляпы были украшены несметным количеством лент, помпонов и цветов, а свои лица они защищали от солнца зонтами с оборками, которыми непременно распугали бы всех диких птиц.

Комиссар, познакомившись с ними на небольшой вечеринке, устроенной полковником Маулсеном предыдущим вечером, поддался пышному очарованию примадонны, но даже его склонность к ней не могла повлиять на его убеждение, что ее бы лучше держать вне поля зрения уток. Оперный театр был одиннадцатичасовым дополнением к охоте, и хотя двое джентльменов остались под тентами с дамами, двое других попросили ружья и выразили желание «выстрелить разок-другой».

— Ради Бога, — взмолился капитан Гэрроуби из 93-го полка, с мрачным предчувствием глядя, как один из них держит свое ружье, — поставьте их куда-нибудь, где от них не будет вреда. Этот малый взорвет дамбу, или быть мне голландцем!

Другой джентльмен, по афише мистер Хуан-Девант, который не скрывал своего франко-венгерского происхождения и был родом из Пондишерри, держал свое ружье с большей уверенностью и так ловко, что пробудил у Алекса внезапный интерес и заставил приглядеться. «Обученный казаками», — подумал Алекс и неслышно шепнул Ниязу, занятому разговором с одним из крестьян, пришедшим сюда еще ночью, чтобы подбирать подстреленных уток.

— Муллу присмотрит за ним, — шепнул Нияз, присоединяясь к Алексу и занимая назначенные места на поросшей травой дамбе в тени деревьев, росших по берегам.

Озеро казалось совсем не таким, как представляла себе Винтер. Она рисовала себе водную гладь в милю длиной, окаймленную тростником, но узкие дамбы разрезали неглубокую воду на многочисленные квадраты и треугольники. Деревья и высокая трава густо заполонили границы дамб, по краям которых рос тростник и красноватая трава, охотники со слугами заняли свои позиции с промежутками в пятьдесят-сто ярдов.

Винтер уселась на камне, прислонившись спиной к стволу дерева в нескольких ярдах от того места, где находился ее муж, и сняла шляпу с широкими полями, чтобы позволить ветерку обдувать ее волосы. Тысячи водяных птиц постоянно то взлетали, то садились на воду, сплошь покрывая ее, и шум от их крыльев и неумолчного гвалта казался успокоительной и монотонной музыкой. На ветвях деревьев ворковали голуби, прохладный ветер что-то тихо шептал тростникам и листьям, шелестя сухой травой и принося с собой сладкий запах цветочной пыльцы. Яркое утреннее солнце разрисовывало берега причудливыми узорами из света и теней, и небо уже больше не казалось нависшим над землей, как это часто бывало в самые жаркие часы дня, оно было безоблачным и таким же полным мира и спокойствия, как и безмятежные воды, отражавшие его.

Маленькая индийская белка с полосатой спинкой проскочила в футе от ноги Винтер и встала на задних лапках, ее миниатюрные передние лапки и светлый мягкий мех крохотного тельца белым пятном выделялись на фоне тени, отбрасываемой деревьями. Белка посмотрела на нее блестящими любопытными глазками, и так как она не пошевелилась, а ее амазонка приятного и скромного серого цвета не слишком выделялась на фоне пыльной земли и грубой серой коры дерева, то она снова опустилась на четыре лапы и продолжила искать свой корм. Неподалеку приземлился удод и гордо прошествовал по дамбе, его хохолок поднимался и падал; среди тростников прошелестели крылья, это чирок перелетел на другую сторону водоема.

«Мне бы хотелось построить здесь дом, — подумала Винтер, и ее мысли текли так же медленно, как и тени. — Не дом… хижину из сухого тростника. И жить здесь совсем одной, сидеть у двери и смотреть, и слушать; как Нисса…» Зеленоватое перо проплыло по теплому воздуху и опустилось к ней на колени, она задумалась обо всех тех землях, куда скоро улетят птицы, обо всех диких, странных лесах, озерах и тундре, которые они увидят. Алекс сказал, что они полетят в Центральную Азию, Монголию и Сибирь. Но когда снова наступят холодные дни, они вернутся в Хазрат-Баг, стая за стаей — чирки и дикие утки, рябки и розовоногие, белогрудые гуси, и длинноногие аисты, которые свивали свои гнезда на одиноких деревьях кикар и вырастали на открытых водах озера, и растили своих глупых птенцов. А летом здесь все еще будут возиться голуби и удоды, черно-белые зимородки, зеленые голуби и голубые сойки, и сотни других птиц и зверей, живущих у озера…

Полосатая белка бросилась прочь с негодующим возгласом, и Винтер, обернувшись посмотреть, что ее встревожило, увидела, как слуга подает ружье ее мужу, и внезапно ее охватило жгучее желание закричать, умоляя его не стрелять.

Первый выстрел нарушил сонный покой утра, и вдруг день перестал быть мирным, наполнился шумом и насилием, потому что за первым выстрелом последовал оглушительный грохот и звук, которого Винтер не слышала никогда раньше, — медленный, нарастающий шум крыльев тысяч и тысяч птиц, снимающихся с воды.

Спокойная тишина взорвалась хлопаньем крыльев и громкими выстрелами, они гремели и отдавались эхом и снова гремели, когда охваченные паникой птицы бросались к берегам, садились и взлетали, переворачивались в воздухе и падали или поднимались над вершинами деревьев выше и выше сквозь темные кружевные узоры на фоне голубого неба.

Слон, которого привели к самому просторному водоему, чтобы птицы не улетали из поля досягаемости ружейного выстрела, пищал, трубил и пятился назад, а его погонщик кричал на него, а потом птицы стали падать; они неподвижно плавали на поверхности воды или неуклюже перебирались под временную защиту тростников.

Винтер вскочила на ноги и прислонилась спиной к грубому стволу дерева, зажав уши руками, чтобы не слышать звуков выстрелов и криков, и в ужасе уставилась на падающих птиц и их беспомощные, умирающие метания, когда они пытались нырнуть, и не могли сделать этого, или били по воде сломанными крыльями, пытаясь увернуться от людей, которые ловили их, но которым кастовая принадлежность запрещала прекратить страдания умирающего существа.

Она зажмурилась, чтобы не видеть этого ужасного зрелища, но не могла не слышать звуков. А потом что-то с треском упало сквозь тонкие ветви рядом с ней. Она открыла глаза и увидела большого гуся, пытающегося подняться с земли у ее ног. Он отполз прочь, волоча за собой одно крыло и широко раскрыв клюв, как будто ему не хватало воздуха.

— Хороший выстрел, — отозвался Конвей, неуклюже поднимаясь. — Лучше свернуть ему шею, чтобы он не удрал. Просто удивительно, какие живучие эти птицы…

Он наклонился, но Винтер опередила его, схватив огромную птицу на руки. Лицо ее было без кровинки от всей накопленной боли и ужаса, она попятилась от него, открыв рот в беззвучном крике.

— Ну-ка, отдай мне его, — сказал Конвей. — Ты не можешь убить его сама. У тебя не хватит ни силы, ни умения.

— Не трогай его! — она почти закричала. — Он только ранен. Он не умирает. Ты его не убьешь!

Конвей вытаращил на нее глаза, горящие злобой.

— Не будь дурой! Живо положи его на землю, слышишь?

Он шагнул к ней, протягивая руку, но Винтер увернулась и, повернувшись, бросилась бежать по дамбе, прижимая раненую птицу к своей груди, теплая шея гуся была у нее на плече, а одно беспомощное огромное крыло почти касалось земли, когда она бежала.

Дамба сворачивала под прямым углом менее чем в пятидесяти ярдах от того места, где ее муж занял свою позицию, и ее окружала высокая трава, доходящая до нижних ветвей колючих деревьев. Винтер бежала, ничего не видя перед собой, едва дыша от безотчетного ужаса, и не заметила Алекса, пока не наткнулась на него.

Капитану Рэнделлу предоставили менее открытое место, как раз за самым поворотом дамбы, но в то утро ему не везло в охоте. Он думал о другом. Наконец он очень отчетливо понял смысл этой охоты и недоумевал, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше, ведь она была так проста и совершенно очевидна. В климате ли дело? Не могло ли жаркое солнце, отнимавшее силу одного, ослабить разум другого? Увы, теперь было слишком поздно. Он должен был остановить это раньше. Как?.. Бартон никогда бы не позволил ему. Но может быть — кто знает? — это подействует в обе стороны. Так просто, и все же он не додумался до этого!

— Смотри! — послышался голос (это был капитан Гэрроуби из 93-го полка) в пятидесяти ярдах дальше по тенистой дамбе.

Одинокий гусь со свистом пролетел над головой, Алекс выстрелил и увидел, как раненая птица упала где-то вдалеке. Нияз неодобрительно буркнул, и Алекс бросил ему ружье, проворчав: «Черт подери этих птиц!» Он повернулся и пошел к повороту дамбы, ища в своих карманах сигареты, и в этот миг на него налетела Винтер.

Алекс поймал ее за плечи и крепко сжал, глядя в «широкие от ужаса глаза. Мгновение она пыталась освободиться и только потом увидела, кто держит ее.

— Алекс! Алекс, не позволяй убить его! Не позволяй ему…

Она подняла на руках тяжелое тело гуся, и, когда она сделала это, мягкая, пушистая шея соскользнула с ее плеча и безвольно повисла.

— Он мертв, дорогая, — тихо сказал Алекс и взял у нее гуся.

— Нет! Нет, он не может быть мертв, он только ранен.

Ее платье было забрызгано алыми пятнами, и большое кровавое пятно расплылось на груди серой амазонки, как будто она сама была ранена, а не птица; и при виде этого на Алекса накатила безумная волна страха, как будто что-то ударило его прямо в сердце.

Он опустил птицу на траву, и Винтер схватила его за руку, как будто хотела вырвать ее. А потом она вдруг уронила голову на его плечо и разрыдалась.

Алекс стоял, не шевелясь и обнимая ее, чувствуя дрожь стройного теплого тела под своими руками. Ее волосы едва пахли лавандой (он вспомнил этот запах), и он едва прикасался к ней, потому что всем сердцем хотел прижать ее к себе… и оттолкнуть ее от себя! Звук ее беспомощных, прерывающихся всхлипываний разрывал ему сердце, ее лицо было искажено болью, и на нем появились резкие линии, которых не было раньше. «О Господи, — подумал Алекс, — только не это! Не теперь. Я не могу этого вынести». Солнце припекало ему плечи, и тишина вместе с жужжанием пчел наводила сон, и сладко пахло лавандой, а треск выстрелов, казалось, доносился откуда-то издалека, как будто из дальнего конца длинного туннеля. Наконец задыхающиеся, дрожащие всхлипывания стихли и прекратились, и он мягко отстранил ее от себя.

Она не сделала попытки отвернуться, а стояла лицом к нему, ее длинные ресницы слиплись от слез, а по щекам пробежали мокрые дорожки, и она искала в своих карманах носовой платок. Он был слишком тонким и тоже запачкан кровью, стекавшей по огромному крылу. Алекс достал свой платок и протянул ей. Его губы побледнели, но он проговорил довольно спокойно:

— Возьмите этот, он больше, да и гораздо чище.

Он смотрел на нее с мучительной нежностью, как она вытирала глаза и маленький нос с совершенным отсутствием застенчивости, и думал — редкая женщина забыла бы о своей внешности и встретила его прямой взгляд, вместо того, чтобы отвернуться и привести в порядок мокрое от слез лицо и беспорядочные волосы.

Винтер сложила его платок в аккуратный квадрат и глубоко вздохнула.

— Простите, — извинилась она, снова овладев своим голосом. — Я не знаю, почему вдруг так глупо повела себя.

Она мрачно посмотрела на мертвую птицу, лежащую рядом с ними на траве, на ее сильные крылья и мягкую грудь в яркой крови и медленно произнесла:

— Я думаю, это оттого, что сегодня был такой чудесный день, а когда началась охота, он сразу как будто перевернулся… потому что он был таким прекрасным, таким мирным. Я не могла вынести того, что он был так испорчен. А потом прямо на меня свалился этот гусь, и он был ранен. Конвей ранил его — он хотел добить его, и…

— Я ранил его, — сказал Алекс.

— Вы? — она подняла на него глаза, удивленная, слегка нахмуренная.

— Да, я увидел, что он упал, и пошел, чтобы подобрать его.

— О, — несколько мгновений она молчала, и Алекс, наблюдая за ней, мягко спросил:

— Это не все равно?

Ее взгляд вернулся к нему, и она задумчиво сказала:

— Да, но я не знаю, почему.

— Это лучше… или хуже?

Она не ответила ему, и Алекс поднял руку и легко провел пальцами по ее лбу.

— Не хмурьтесь, дорогая. Все это не имеет такого большого значения. Дайте мне носовой платок.

Она протянула ему платок, он взял его; раздвинув траву и тростники, намочил в воде и вытер им самые большие пятна с ее амазонки, заметив, что на солнце она высохнет очень быстро.

— А теперь попробуйте сами подстрелить утку. Вы еще никогда не стреляли из охотничьего ружья.

Винтер вздрогнула и отшатнулась от него, ее лицо побледнело от обиды, но Алекс прямо встретил ее взгляд.

— Вы считаете, что это бессердечно и жестоко с моей стороны, не правда ли? — после всего, что случилось только что. Но это привычка, вы знаете. Все равно что вернуться в седло, после того, как упали, когда вы только учитесь ездить верхом. Разве вас никогда не заставляли делать это? Кроме того, вы обнаружите, что попасть в подвижную мишень не так просто, как вы полагали. Это требует большого умения, тут нужно действовать по-другому.

Винтер передернула плечами:

— Я не хочу никого убивать — никого! А если я попаду в птицу, я могу только ранить ее, а не убить с первого выстрела. Как… как этого гуся.

С обдуманной резкостью Алекс сказал:

— А как вы думаете, что происходит с диким животным, когда оно стареет? В девяти случаях из десяти оно умирает медленной и мучительной смертью. И так здесь бывает с большинством животных. Вчера я прошел мимо буйвола, который упал в овраг и сломал две ноги. Вороны уже выклевали ему глаза, а бродячие собаки рвали его мясо. Это происходило неподалеку от деревенской дороги, и двадцать человек в час проходили мимо него, но так как он был еще жив, никто и не подумал прикончить его.

Винтер судорожно сглотнула.

— Вы убили его?

— Да. И выслушал нотацию от местного брамина за то, что сделал это. Он мой приятель, но настоящий фанатик. Утиная охота — это не настоящее убийство, что бы вы ни думали. Кроме того, это еда, и ни одна из птиц не пропадает зря. И еще — это требует сноровки. Вы можете не испытывать желания попробовать самой пострелять, но это заставило бы вас увидеть все в другом свете. Как противоядие от сентиментальности.

Его голос вдруг лишился жалости или сочувствия и стал насмешливым, но его жестокость оказала бодрящее действие на Винтер. Она нуждалась в жестокости. Она согласилась. Неохотно, но согласилась. Алекс протянул ей ружье и дал несколько кратких инструкций.

— Вы обнаружите, что это совсем не то же самое, что стрелять в неподвижный предмет. Поворачивайтесь со своей целью и учитывайте ее скорость. Вот справа от вас чирки. Сейчас!

Винтер выстрелила, и три птицы, летевшие в ее сторону, дернулись, поднялись выше и улетели.

— Недостаточно высоко. Попробуйте еще раз.

Он заставлял ее стрелять снова и снова, и после первых трех-четырех попыток страх и тошнотворное отвращение, которое снова начало подниматься к горлу, пропало, и она думала только о теории стрельбы, тщательно сосредотачиваясь на мелькающих мишенях, так что пятнадцать минут спустя, когда Алекс взял у нее ружье и показал свое умение, сбив двух птиц в ярде одну от другой, интерес в ней занял место ужаса.

— Ну? — спросил Алекс, глядя вниз, где она сидела среди причудливых теней. — Ваши чувства изменились?

Винтер кивнула.

— Да. Но я все-таки не хочу никого убивать сама.

— Да у вас нет и причин к этому. Но всегда полезно развивать в себе чувство рациональности. — Он положил ружье и уселся рядом с ней на теплую траву. — Я сам когда-то страдал от такого же мысленного неприятия, как и вы. Недавно я подстрелил кое-кого не ради пропитания и даже не для того, чтобы испытать ловкость на трудной мишени, но из-за мести и из-за того, что я был в чертовски плохом настроении. Я не чувствовал сожаления, но это показалось мне бессмысленным, и по той или иной причине, но я долго не мог заснуть — по меньшей мере, минут десять!

— Человека? — спросила Винтер, затаив дыхание.

Алекс коротко рассмеялся.

— Нет. Вот где противоречие. Не так давно я убил человека по тем же самым причинам; но это совсем не казалось бессмысленным, и мне не пришлось ворочаться из-за этого по ночам. Не позволяйте себе расстраиваться по таким поводам, — он дернул головой в сторону болотистого озера. — Относитесь к этому правильно. Я сам не люблю такую большую охоту, когда льется много крови. Предпочитаю охотиться в одиночку или, самое большее, в обществе двух человек вместо того, чтобы наслаждаться массовым убийством.

— Тогда почему вы пришли сюда? Если вы знали, на что это будет похоже.

— Из любопытства. Хотелось посмотреть, не смогу ли я выяснить, для чего Кишан Прасад и его друзья устроили эту тщательно продуманную охоту.

— И вам удалось это выяснить?

— Да.

Алекс ничего не добавил к своему утверждению, но, прищурив глаза от солнечного света, перевел взгляд на залитую солнцем воду за узкой полосой травы и тростника, окаймлявшего дамбу. Теперь там было меньше птиц, многие разлетелись и направлялись к тихим местам на реке и дальних озерах, а те, что остались, слишком сильно метались из стороны в сторону, чтобы служить приемлемой мишенью. Стрельба почти прекратилась, только время от времени раздавались единичные выстрелы, и теплое, сонное молчание вернулось в утренний воздух, нарушаемое только тихим монотонным воркованием невозмутимых голубей.

Винтер выдернула травинку и задумчиво стала ее жевать, смотря на смуглый профиль Алекса на фоне резких лучей света, проникавших сквозь ветви деревьев и высокие стебли сухой травы. В ее молчании не было ничего натянутого, и спустя некоторое время она произнесла:

— Как вы думаете, почему они устроили эту охоту?

— М-мм? — рассеянно протянул Алекс.

Винтер повторила вопрос.

— Это не утиная охота, — сказал Алекс, его взгляд все еще был обращен к блестящей поверхности воды. — Это просто средство достичь цели и… возможно, еще и репетиция.

— Репетиция? Я не понимаю. Что они репетируют?

— Они — ничего. Это мы любезно делаем за них.

Он вытянулся во весь рост и повернулся лицом к ней, лежа на теплой земле.

— Право, это было довольно просто. Лунджор лежит на одной из главных дорог в Оуд, а эта дорога пересекает металлический мост в десяти милях к югу. Если начнется восстание в Пенджабе или Дели, мы сможем удержать этот мост; но если дело зайдет слишком далеко, то мы просто могли бы взорвать его и не только изолировать себя от взбунтовавшихся войск, но и помешать им воспользоваться дорогой в Оуд, являющийся в настоящее время рассадником недовольства. В Сутрагуни есть арсенал. Притом очень большой и, по моему мнению, недостаточно защищенный от возможного восстания. Некоторые из наших местных влиятельных друзей не упустили это обстоятельство, и под прикрытием щедрого и хорошо организованного развлечения для гарнизонов обоих районов они построили приличную дорогу, которая идет мимо моста и соединяет нас с Сутрагуни, так что он оказывается примерно в двадцати милях от нас. Мы очень любезно согласились испытать ее для них, и высоко оценили ее удобство и время, затраченное на поездку, провезя по ней множество экипажей, в то время как офицеры из Сутрагуни со своей стороны сделали то же самое. А там, где проехал экипаж, сможет проехать и фургон с амуницией и оружием.

Алекс повернулся на спину, положив голову на сцепленные руки, и смотрел на длинную процессию рыжих муравьев, спешивших куда-то по нижней стороне ветки у него над головой, пока через несколько мгновений Винтер с некоторой неуверенностью не спросила:

— Вы действительно… вы действительно думаете, что начнутся волнения?

Она почти ожидала, что он не ответит, потому что Алекс, когда решал отвечать на вопрос, не лгал, и она знала, что большинство мужчин, встретившись с таким вопросом, исходящим от женщины, прибегли бы к отрицанию или отделались бы какими-нибудь общими успокоительными фразами; но Алекс сказал:

— Не волнения. Восстание. Да, я так думаю. Я думал так около пяти лет. Мы просили его. Непир предупредил нас, что рано или поздно произойдет восстание, если не будут проведены определенные реформы, но никто не обратил на него внимания. Мы лелеем мысль о том, что прислушиваться к предупреждениям или действовать в соответствии с ними — значит, проявлять признаки паники и потерю уверенности, и готовы скорее потерять свою жизнь на следующий день, чем быть обвиненными в первом или втором. Эта черта приводит меня в ярость. Это значит есть свой собственный хвост, потому что предосторожности, которые не были приняты в мирное время, нельзя принять, когда кризис неизбежен, по одной простой причине, что эти предосторожности в неподходящее время вызывают панику и лишают уверенности, когда нельзя позволить себе ни того, ни другого.

— Что же случится? — спросила Винтер.

Мгновение Алекс молчал, а когда заговорил, в его голосе была такая горечь, что это испугало Винтер.

— Через день или двадцать дней мы увидим лишь развалины того, что могло бы быть лучшей армией в мире. И хотя мы снова восстановим ее, она уже никогда не будет той же. Мы повернем половину этой армии против своих же соотечественников и натравим сикхов на мусульман, а мусульман на индуистов, а гурков и на тех, и на других. Жестокость будет и с той, и с другой стороны — со всех сторон. Восточный человек легко становится варваром, если его напугать или разъярить, а мы последуем их примеру и назовем это местью — как это уже было со мной! Будут убийства и кровавая резня, потому что эти люди не понимают, какую силу мы можем бросить против них из Европы, и они будут воображать, что смогут раздавить нас…

Алекс снова больше обращался к себе, чем к Винтер, говоря с гневом и отчаянием:

— Даже такие люди, как Кишан Прасад, не имеют представления о том, чему они бросают вызов. Кишан Прасад видел, как русские отбросили нас у Севастополя. Он видел путаницу, и беспорядок, и яростную неразбериху и упустил то обстоятельство, что, несмотря на это, открытая смелость, мужество и выдержка возобладали. Он и люди, подобные ему, не осознают, что даже если они убьют каждого белого человека, белую женщину и ребенка по всей Индии, Англия будет продолжать посылать сюда войска и раздавит сопротивление. А репрессии, которые последуют потом, дадут законное основание для ненависти, которую будут передавать будущим поколениям, от отца к сыну и от матери к дочери. Мы забудем, но они не забудут!

Над озером прошелестело дуновение ветерка, взволновав воду, зашуршав тростником и принеся с собой резкий запах пороха, который перемешался со слабым ароматом желтых цветов деревьев кикар, похожих на мимозы, и пыльным запахом высохшей травы. Справа от них раздался еще один выстрел, и в тихом воздухе еще раз прозвучал голос капитана Гэрроуби: «Смотри!»

Дюжина чирков, сбившихся в кучу, просвистела над головой, почти задевая крыльями верхушки деревьев, и Алекс неохотно поднялся на ноги.

— Энергичный малый… — видимо, он говорил о капитане Гэрроуби. — Возможно, мне надо бы сделать что-нибудь, чтобы поддержать честь нашей команды.

Он взглянул на Винтер и сказал:

— Кажется, ваша амазонка высохла. Может быть, вам лучше вернуться назад?

Винтер не обратила внимания на эту реплику.

— Поэтому вы хотели, чтобы я поехала в горы? И учили меня стрелять? — спросила она, по-женски перескочив с общих тем на личные.

— Да, — коротко сказал Алекс и ограничился этим.

Винтер поднялась и одернула серые складки своей юбки. Она сказала довольно легко:

— Я подумаю об этом.

Она повернулась, чтобы уйти, но вспомнила о гусе. Мгновение она колебалась, потом несколько застенчиво сказала:

— Этот… это гусь. Конвей думал, что он подстрелил его. Могу я взять его назад? Тогда, может быть, он не будет так…

Она смолкла, мучительно покраснев, и прикусила губу, почувствовав внезапный стыд за свое желание пожаловаться на недостойные манеры своего мужа. Но Конвей будет в ярости, а она не могла вынести скандала именно сейчас.

Алекс смотрел за полетом дикой утки, которая взлетала от воды, и утвердительно кивнул, не поворачивая головы.

Он не оглянулся, когда она уходила, но слышал, как шуршит под ее ногами высокая трава, и стоял неподвижно, слушая, пока этот звук не стих, и лицо его было искаженным и бледным в резком солнечном свете.

«Почему, — вопрошал Алекс, и он часто обращался к небесам с этим отчаянным вопросом, — это должно было случиться именно со мной?»

Через полтора часа прозвучал рог, вызвав странное эхо над водой. Слуги и охотники подбирали мертвую дичь и возвращались к тентам, где их ждали напитки и закуска. В течение оставшегося дня они охотились на куропаток на открытой местности к западу от озера, предоставив уткам снова устроиться на нем, и вернулись к дамбам только вечером.

Алекс за этот день успел переговорить с Кишаном Прасадом и с бригадным комиссаром. Вместе с Кишаном Прасадом они поднялись на гребень низкого каменного холма, с которого открывался вид на дальнее озеро, и там он без обиняков повторил Кишану Прасаду то, что уже говорил утром Винтер, — что Британия вышлет новые полки, которые займут страну, если нынешнее правительство падет.

— Если падет правительство, этого будет достаточно, — сказал Кишан Прасад. — Если я доживу до этого, то смогу умереть довольным.

— Но мы все же удержим Индию, — сказал Алекс. — Если на это уйдет год, пять лет, десять, двадцать! Мы все равно будем продолжать войну с вами, хотя бы ради одного — ради женщин. Если произойдет восстание, то ваши друзья будут беспощадно убивать наших женщин и детей. Кто знает это лучше тебя, побывавшего в Канвае? Ты не сможешь этому помешать, и это единственное, чего не простят мои соотечественники. Все остальное, может быть, но не это. Их смерть вызовет ненависть и ярость, которые будут искать лишь мести и не успокоятся, пока не получат ее. А эта месть падет на головы невинных, как и на виновных, потому что ярость ослепляет людей. Я видел, как неистовствуют солдаты, это зрелище не из приятных. В итоге твои люди пострадают больше всех, и при этом напрасно, потому что от нас вы не избавитесь.

Он прочитал выражение на лице Кишана Прасада и сказал более спокойно:

— Ты не веришь в это из-за того, что видел в Крыму. Но это правда. Мы будем присылать сюда новые и новые британские полки.

— Вы сочтете это слишком дорогостоящим, — сказал Кишан Прасад. — Ваша королева и ее министры скажут: «Оставьте их в покое. Дело того не стоит».

— Никогда. Ты не понимаешь. С каждым днем мы становимся все богаче и могущественнее, и наша гордость не позволит нам стерпеть подобное оскорбление. Может быть, когда-нибудь придет время, когда мы будем думать так, как ты сказал, и прекратим войну. Но не сейчас. Еще рано.

— Тогда я подожду до того дня, — тихо сказал Кишан Прасад. — А если я умру, то мой сын будет готов — а если не он, то его сын или сын его сына! Разве вы бы поступили не так же?

Алекс не ответил, и Кишан Прасад повторил своей вопрос на хиндустани, используя знакомый титул:

— Скажи мне, сахиб, разве ты не поступил бы так же, если бы это была твоя земля, а ты был моей крови?

Алекс пристально посмотрел на него, глаза его горели бессильной яростью, которая была направлена против него самого не меньше, чем против Кишана Прасада, и с силой произнес, как будто слова с болью исторгались из него:

— Да, черт тебя возьми!

Он повернулся на каблуках и пошел прочь, не оглядываясь на Кишана Прасада, медленно последовавшего за ним.

Бригадный командир оказался не более сговорчивым. Ему было семьдесят четыре года, его голова поседела, он был почти глух и, прослужив в Индии более половины века, был убежден, что никто лучше не разбирается в этой стране и ее жителях, чем он сам.

Приложив ладонь к уху, он выслушал взгляды Алекса на цели только что выстроенной дороги между Лунджором и Сутрагуни, и заметил, что по его мнению, это чертовски полезная штука. Если в Лунджорском гарнизоне среди солдат возникнет недовольство, ему было известно, что многие из новых полковников были страшно некомпетентны и не знали, как обращаться с туземцами — совсем по-другому было в его дни, он-то знал всех своих людей по имени! — тогда полки из Сутрагуни, преданные ему до последнего человека, немедленно смогут прибыть туда, чтобы водворить порядок. Да и вообще он не видит ни малейшего повода к беспокойству. Он всегда находится в курсе дел и первый заметит, если начнут возникать какие-то волнения. Капитану Рэнделлу не о чем беспокоиться.

Алекс молча повернулся и покинул его, не тратя лишних слов.

Глава 31

Экипажи с дамами рано уехали из Хазрат-Бага, чтобы успеть вернуться до темноты, но охотники остались на озере, чтобы пострелять еще немного, и через три часа при свете месяца верхом отправились назад, чтобы успеть посетить большой прием, который давал комиссар в завершение дневных увеселений.

Собравшиеся в резиденции большей частью состояли из тех, кто был в Хазрат-Баге, включая членов оригинального «Итальянского оперного театра», исполнявших отрывки из легких опер, а затем несколько популярных песен.

Алекс присутствовал на этом приеме по причинам, связанным с джентльменом по имени мистер Хуан-Девант. Алекс приехал в плохом настроении, поэтому, может быть, впервые в жизни намеренно стал пить слишком много.

Спиртные напитки всегда щедро лились на вечеринках у комиссара, даже в смешанном обществе, и хотя попойки времен Регентства ушли в прошлое, все же гость, который не мог похвастаться хотя бы одной выпитой бутылкой портвейна за вечер, считался неполноценным. Но хотя вино и коньяк в доме комиссара были лучшими из того, что можно было достать, они мало повлияли на Алекса и его возрастающее раздражение, к чему добавил свою лепту и мистер Бартон, открыто расточавший любвеобильные авансы златоволосому украшению оперной компании, не обращая внимания на присутствие своей жены.

Дело близилось к полуночи, когда неплохой баритон мистера Хуана-Деванта принялся выводить знакомую балладу:

Музыка и воспоминания больно поразили Алекса, и в нем как будто что-то сломалось, будто лопнула слишком туго натянутая нить. Он поставил свой стакан, прошел через комнату, и спокойно увел синьориту Аврору Резину из окружения комиссара. У него был некоторый опыт в общении с такими женщинами, и он выпил достаточно много, чтобы пренебречь враждебностью комиссара. Все вдруг потеряло для него значение. И кроме того, там была Винтер, которую нельзя заставлять терпеть оскорбительное поведение ее мужа. Но он не хотел думать о Винтер…

Алекс мог быть обаятельным, когда хотел, но сейчас он этого хотел. Он не обращал внимания на кипящего от возмущения своего начальника, враждебность полковника Маулсена и огорчение на лице Винтер и увел актрису с собой — видимо, чтобы показать ей сад при лунном свете. Они не возвратились, хотя большинство гостей, несмотря на длинный и утомительный день, проведенный на свежем воздухе, остались до двух часов ночи, а кто и дольше.

Комиссар грубо высказался в адрес капитана Рэнделла, когда гости разъехались, и закончил свою речь замечанием, что Лу Коттар была права на счет этого малого, черт возьми, — он действительно темная лошадка, а для женщин такие хуже всего: уж такой женщине, как Лу, можно поверить! Лу всегда говорила, что Рэнделл еще себя покажет, а сегодня он отхватил себе порядочную киску, чтобы согреться ночью. Только ему, Конвею Бартону, досталась эта холодная рыба, будь она проклята.

Комиссар вернулся в опустевшую гостиную, чтобы выпить еще бренди, а Винтер ушла в свою комнату и долго сидела на краю кровати, невидящим взглядом уставившись перед собой и думая об Алексе. Алекс с его сильными, нервными пальцами, гладящий волосы другой женщины, и его темноволосая голова, лежащая на пышной напудренной груди или зарывшаяся в подозрительно ярких золотых локонах…

Только под утро она плакала о мертвой птице. Нет, конечно, не о мертвой птице. Она плакала из-за того, что было разрушено что-то прекрасное. Прекрасный день или сильная, красивая птица? Или из-за своих иллюзий и того, что с ним стало? Она не знала. Но сейчас она не плакала, потому что представила, что Алекс мог быть, как Карлион и полковник Маулсен, и Эдмунд Рэтли, который поцеловал ее так давно, и как… как Конвей.

«Я должна уехать, — думала Винтер, как уже думала, впервые открыв, что любит Алекса. — Я вернусь домой в Гулаб-Махал. Если только удастся вернуться туда, я снова буду в безопасности — в безопасности от чего бы то ни было!» И как часто думала она о розовых стенах и блестящих цветах и птицах с яркими разноцветным оперением, которые были настолько ручными, что позволяли ей гладить себя, и о старой Азизе Бегам с ее уютными коленями и руками, пахнущими сандаловым деревом, на которых она сидела в теплых, звездных сумерках, слушая истории о богах и героях.

«Я вернусь, — подумала Винтер, сухими глазами вглядываясь в темные углы комнаты. — Если я смогу вернуться к началу — началу всего, что я помню, и смогу заново начать новую жизнь. Если только я смогу вернуться, я все начну сначала…»

Наконец она заснула, не раздеваясь, и в тот день она не поехала на верховую прогулку ни утром, ни вечером, потому что боялась увидеть Алекса.

Она не видела его довольно долго. Алекс тщательно об этом заботился. Ночь, которую он провел в объятиях Авроры, ничего не принесла и не решила его проблем. Она даже не заставила его забыть ощущения тонкого тела Винтер в его руках. В холодном сером свете раннего утра златоволосая Аврора оказалась неряшливой и вульгарной — губная помада, которой она красила свои надутые губы, пачкалась и была безобразна, а черная краска с ресниц измазала ей щеки. От нее пахло потом и рисовой пудрой, но над всем этим преобладал запах пачули, и Алекс смотрел на нее с нетерпением и жалостью и некоторым отвращением и думал о Винтер, оплакивающей на его плече смерть дикой птицы. Он обнаружил, что его злость не испарилась с наступлением утра, но все еще тяжелым камнем лежала на сердце.

Собственные запутанные эмоции раздражали его, он разбудил женщину и в свете восходящего солнца отвез ее к тому бунгало, где расположилась театральная труппа и откуда она вместе со остальными ее членами уехала утром в Дели; Алекс послал с ними несколько слов мистеру Симону Фрейзеру и подыскал им неприметную личность, которая должна была присоединиться к скромной свите их слуг — предыдущий слуга, чье место он занял, внезапно заболел и был не в состоянии продолжать путь.

«Может быть, мне в каждой тени чудится угроза? — подумал Алекс. — Этот человек умеет петь. Но это могут делать многие русские. Театральные труппы редко добираются дальше Калькутты или Мадраса, а эти люди были в Лакноу. Ну, ладно, по крайней мере, теперь мы будем знать, с кем он встретится на дороге и о чем будет говорить, и Фрейзер сможет разобраться с ним в Дели».

Алекс больше не приходил ужинать в резиденцию и не ездил на конные прогулки с Винтер. Иногда он на несколько дней пропадал из своего бунгало, потому что все больше свободного времени проводил в деревнях, собирая информацию между своими служебными обязанностями и делая все, что в его власти, чтобы успокоить тревогу, которую чувствовал за каждым вопросом и осторожным приветствием.

Крестьяне передавали ему слухи — такие же истории, как та про перемолотые кости, которые якобы перемешаны с правительственной мукой, — а он опровергал их, объясняя и успокаивая, и слушатели соглашались с ним. Да, да, он был прав. Его честь, господин был прав. Это просто сказка, неправда. Сказка, которую распространяют злые люди, чтобы напугать простаков… Но он знал, что они не ели муку и она лежала и гнила на запечатанных правительственных складах и фурах.

Он не мог достучаться до них. Они мыслили не по западному образцу. Они повиновались приказу, если он подкреплялся силой, но это не означало, что он был для них приемлем сам по себе. Они уважали Алекса, и многим из них он нравился, но он был ферингхи — чужеземец. Между ними лежала непреодолимая пропасть, и они беспомощно смотрели друг на друга с обеих сторон, глядя на одни и те же вещи в совершенно разном свете и взвешивая их по разным стандартам, так что казались столь же непохожи друг на друга, как река и камень. «Есть ли где-нибудь точка соприкосновения? — думал Алекс. — Есть ли где-нибудь нейтральная земля?» Но рядом с ним был Нияз, который был таким же его другом, как и Уильям. Как можно было объяснить эту крепкую дружбу с человеком его возраста, который отвернулся от своей нации, чтобы служить инородцу?

Однажды вечером он задал этот вопрос Ниязу, когда они лежали среди высокой травы, ожидая, когда мимо них пройдет стадо антилоп на расстоянии выстрела (они остановились на привале и охотились ради пропитания), и Нияз легко ответил:

— Я попробовал английской соли.

— Это не ответ. Многие ели это, но хлеб, который съеден, легко забывается.

Нияз пожал плечами.

— Мы братья, ты и я. Кто скажет, почему? Если б я был индуистской собакой, я бы сказал, что в другой жизни мы были близкими друзьями или родственниками, потому что я не встречал никого из твоего народа, чьи мысли были бы мне понятны — или чьи мысли я хотел бы понимать. А тебя я все-таки понимаю.

— А если будет кровавая битва, и это может случиться, ты останешься со мной, чтобы драться против своего народа?

— Бешак! — ответ был незамедлителен. — Я обязан тебе жизнью, а ты мне. Одно это уже связывает нас такой веревкой, которую трудно перерезать. Теперь тихо! Они идут…

Нияз принес копию листовки, которая бродила по городу, призывая мусульман приготовиться к джихаду — священной войне.

— Она ходит по рукам магометан, — сказал Нияз. — В мечетях тоже проповедуют джихад. Я еще слышал, было обещано, что Газиуд-дин Багадур Шах, царь Дели, вернет себе трон, так что в Индии снова будет править потомок Великих Моголов.

— А что говорят индуисты, когда слышат такую речь? — спросил Алекс.

— О, они не имеют ничего против. И это странно, потому что они не хотят, чтобы мы снова управляли ими, как уже было однажды. И все-таки они говорят, что лучше примут мусульманина, потому что он индиец, а не чужеземец. Сокундра Дулкхан (Александр Великий), — Нияз с улыбкой посмотрел на Алекса. — Я буду сражаться рядом с тобой и выполнять твои приказания, когда начнет литься кровь — и я не говорю «если начнется литься кровь» — но я бы тоже хотел, чтобы мусульманин снова правил в Дели, пусть он будет даже грязный суннит, хотя я сам из шиитов.

Алекс спросил:

— Ты так уверен, что дело дойдет до восстания?

— Так же уверен, как и ты! А если бы у нас с тобой это было не так, я бы и сам стал кричать: «За Веру!»

Алекс непроизвольно поежился. В свое время он слышал этот фанатичный крик и видел, как развевались зеленые знамена и орды правоверных с горящими глазами бросались на ружья, вопя… Он не забыл этого.

— Кто стоит за тем, что происходит? Индуисты или мусульмане? Или это работа иностранцев — русских или иранцев?

Нияз засмеялся и сделал рукой отрицательный жест.

— Здесь много русских шпионов и иранских тоже. Они, руссы, хитрят со всеми, как это у них в обычае — но всегда против твоего народа! И, несмотря на полицию и правительственных шпионов, они все еще бродят по стране, даже до самых стен Дели, принося деньги, оружие и много обещая, и их обещания и слова открыто печатаются в индуистских газетах. Но с их словами мало считаются: они помогают раздуть огонь, и все. Нет, то, что идет, это Восход Луны. Мы, когда-то считавшиеся великими в этой стране, потеряли почти всю свою власть, и восстание послужит нам так, как не может мир. Это будет джихад. И я думаю, что он близок. Ты помнишь ночь землетрясения в Хоти Мардан?

Алекс кивнул. Он слишком хорошо понимал, что имеет в виду Нияз, потому что в последнее время эта мысль не раз приходила и ему самому. Больше семи лет прошло с той ночи, о которой говорил Нияз, но он никогда не забывал странного, ожидающего затишья, предшествовавшего яростному землетрясению, или того, как собаки и лошади чувствовали, что должно произойти, и своим визгом, ржанием и дрожью пытались предупредить тех, кто не понимал, что происходит. Алекс снова чувствовал такое же зловещее, жутковатое затишье. Но это затишье не могло продлиться долго, и первые отдаленные раскаты грома донеслись из далекого Бенгала.

То, что отчетливо представил себе Алекс сразу после небрежного отзыва Нияза о смазке на пыже, — факел, который правительство бездумно вложило в руки Кишана Прасада и подобных ему, — воспламенило горючее, которое уже было приготовлено. И горючее было сухим.

В то самое январское утро, когда лунджорский гарнизон весело отправился на утиную охоту в Хазрат-Баге, человек низкой касты, ласкар, работавший на снарядном заводе в Дум-Думе около Калькутты, остановил сипая высокой касты в самый жаркий час дня, умоляя о глотке воды из лота — небольшого медного кувшина для воды, который обязательно носили с собой все индуисты и тщательно хранили от осквернения. Сипай уставился больше с изумлением, чем с гневом, на того, кто осмелился на такую возмутительную просьбу.

— Как это можно, глупец? Я брамин, и моя каста запрещает это.

— Каста? Что такое каста? — усмехнулся ласкар. — Пыжи, которые мы здесь готовим, осквернены жиром свиней и коров, и скоро вы все будете, как один — без каст — когда будут розданы новые винтовки по войскам и вам каждый день придется откусывать кончики пыжей.

— О чем ты говоришь? — заплетающимся языком спросил сипай. — Повтори еще раз!

Ласкар сделал это, еще и приукрасив свой рассказ, и сипай не стал дожидаться конца, а побежал к своим товарищам. Вот наконец и нашлось доказательство двуличия чужеземцев! Ненавистная политика завоевания и упадка, подавление обычая самосожжения жен, свержение царей и сокращение жалования, уменьшение власти и привилегий — ничто по сравнению с этим; ибо это ударяло по самым глубоким верованиям людей и разрушало их души.

Индуисты и мусульмане вместе в ужасе отшатнулись от осквернения и святотатства. По войскам прошла волна паники, и от них, с невероятной быстротой, которую страх придает плохим новостям, она распространилась по всей Индии, все увеличиваясь, раздуваемая теми, кто был готов и ждал такой возможности и кто мог наилучшим способом воспользоваться ею.

Сотня человек — за ними сотни тысяч — подхватила испуганный шепот и передала его дальше: «Это приказ англичан! от Королевы и ее советников, что с помощью пыжей все сипаи — и мусульмане, и индуисты, должны быть осквернены, как были осквернены все люди, живущие в городах и евшие муку с костями, чтобы, лишившись своих каст, они навсегда остались рабами под началом сахибов! Нас предали чужеземцы, которые украли у нас страну, а теперь хотят украсть еще и наши души!

Вот тогда-то и начались ночные пожары. Вдруг ночью загоралась соломенная крыша офицерского бунгало, подожженная чаще всего горящей стрелой, пущенной какой-нибудь невидимой рукой. Телеграфная станция большого поселения в Барракпуре сгорела дотла, и ночь за ночью, несмотря на охрану и часовых, в темноте полыхали яркие языки пламени, распространяясь на север от Калькутты и Барракпура…

По ночам встречались люди с закрытыми лицами, они держались в тени стен, и часовые не окликали их. Были и письма (потому что сипаи научились пользоваться почтой прежде, чем привилегия пользоваться почтой бесплатно, для армии была отменена). Письма эти читались под каждым деревом, призывая солдат сопротивляться попыткам осквернить их. Известие о том, что 19-й полк Национальной пехоты в Берхампуре, в сотне миль к северу от Калькутты, взбунтовался, распространилось по всей Индии, вызывая панику.

Но этот бунт, вспыхнувший так внезапно, закончился сам собой и без применения силы. Запрос по поводу смазки для пыжей был отправлен в свой нелегкий путь, и офицеры, которые начали с тревогой поглядывать на своих солдат, в чем никогда бы не признались, снова успокоились.

Слухи стихли, и комиссар в Лунджоре, который постоянно отшучивался от возможности серьезного восстания, безмятежно заметил, будто он всегда знал, что это была просто буря в стакане, а те, кому следовало бы лучше разбираться во всем, лишь поднимали панику. Как же, он даже слышал какую-то несообразную историю якобы о манифесте, который гуляет среди мусульман и призывает к священной войне! Все это чепуха, разумеется. В его районе не было ничего подобного.

— Около восьмисот, я думаю, сэр, — бесстрастно сказал Алекс.

— Что это? — голос комиссара сорвался от гнева и изумления. — Ты говоришь мне, что они были у нас в Лунджоре? Тогда почему, черт подери, мне не доложили?

— Вам докладывали, сэр. Я посылал подробный рапорт — в трех экземплярах. Он где-то в папках.

— О, — сказал комиссар, смущенный.

Он гневно сверкал глазами несколько мгновений, потом угрюмо заметил, что у него не было времени читать каждую проклятую паникерскую бумажку, которая приходит в его канцелярию.

С облегчением восприняв разрешение временных проблем, вызванных страхом перед смазкой для пыжей и мятежом в 19-ом полку, он наконец-то решил подумать о том, чтобы взять отпуск и навестить Каса де лос Павос Реалес в Лакноу.

Глава 32

В тот год январь оказался щедрым на дожди, и река стояла высоко, так что мост скрипел под напором течения.

Со стороны Оуда его пересекали повозки, и Винтер, предпочитавшая ехать верхом, а не сопровождать своего мужа в экипаже, ждала, пока они пройдут, и в то же время как Конвей разражался руганью по поводу этих проволочек, она завела беседу с сухопарым, седоголовым мусульманином, который тоже ждал, когда сможет перейти мост.

Глядя на линию густых джунглей по берегам широкой реки с медленным, на первый взгляд, течением, с ее безмятежной поверхностью и предательскими омутами, они увидели, как медленно проплыл обгоревший труп, поворачиваясь из стороны в сторону, как будто он был живой, когда рыбы и черепахи задевали его. Он задержался с одной стороны моста, и Винтер содрогнулась, подумав о том, как долго он останется там, прежде чем кто-нибудь сочтет необходимым оттолкнуть его шестом. Но жуткая, раздувавшаяся туша неожиданно исчезла, как будто из глубины протянулась рука и утащила его под воду, и старый джентльмен, заметив ее испуг, сказал:

— Это крокодил из-под моста. Он освобождает реку от таких вещей. Несомненно, Всемудрый предназначил его для такой работы. Куда едет мэм-сахиб?

— Я еду домой, — сказала Винтер, и ее лицо осветилось улыбкой, — впервые за многие дни.

— Домой? Тогда твой муж из тех сахибов, которые только что приехали в Оуд?

Винтер покачала головой.

— Нет, я родилась в Лакноу. В доме Азизы Бегам, жены Мирзы-Али-Шаха, который называется Гулаб-Махал. Но дом моего отца находится к западу от города. Он называется «Дворец павлинов». Вы знаете Лакноу?

— Кто лучше меня знает его? — сказал старик. — Да, да, я знаю дом и слышал эту историю. Но это печальное время, чтобы возвращаться домой, дочь моя. В Лакноу все дворы пусты, а низкие дворы полны, и многие, получавшие пенсию от короля, голодают, пока новое правительство решает, кто и чем должен им платить. Когда человек состарится и живет на королевский дар — всего несколько рупий в месяц — больше ему не платят, пока новое правительство решает, нужно ли ему платить, ему ничего не остается, только умереть… если разговоры продлятся дольше, чем старик и старуха смогут прожить без хлеба.

В его голосе не было ни злобы, ни горечи. Он просто констатировал факт, бесстрастно и спокойно. Было обещано, что пенсии, когда только возможно, будут выплачиваться. Но права на пенсию нужно было доказать, а это происходило медленно из-за неразберихи и дезорганизации, вызванной сменой правительства.

Амира, и Алекс, и многие из друзей и знакомых Винтер в Лунджоре говорили о Лакноу и о тревожных временах, которые в нем настали, Винтер слушала их вполуха, потому что ей казалось невероятным, чтобы такое происходило в ее родном городе. Но только сейчас, когда старик, терпеливо ждавший рядом с ней, когда сможет перейти мост, заговорил об этих тревогах без гнева и возмущения, ею внезапно овладел страх.

Муж Амиры тоже потерял работу и средства к существованию после присоединения Оуда. Они тоже были в нужде? Винтер снова подумала о письме Амиры, и у нее стало неспокойно на душе…

Она написала Амире о том, что собирается приехать в Лакноу, и Амира ответила ей с восторгом и пообещала заглянуть к ней, как только сможет. Но она намекнула — это был лишь самый прозрачный намек, — что пока еще не может пригласить ее в Гулаб-Махал. Они смогут, писала она, поговорить о таких делах, когда встретятся. Письмо кончалось простым упоминанием того, что ее брат, молодой Халиг Дад, умер.

Винтер послала ей свои соболезнования и не слишком задумывалась о том, что ее не ждут с распростертыми объятиями в Гулаб-Махале. Она вспомнила об этом сейчас. Это не могло быть правдой, что Амира не хочет видеть ее в Гулаб-Махале!.. Или, может быть, они не хотели видеть там жену британского офицера?

При первом взгляде на прекрасный варварский город ничто не пробудило у Винтер даже воспоминаний.

Они достигли его вечером следующего дня, когда широкое русло реки, густая, благоухающая зелень садов, фантастические силуэты дворцов с куполами и высоко взлетевших в небо минаретов, лепные балкончики и заостренные шпили храмов были залиты заревом заката.

На широких тенистых дорогах встречалось много британских офицеров и штатских, наслаждающихся вечерним воздухом; мужчины верхом на конях, дамы в светлых платьях в кабриолетах и легких двухместных экипажах и дети, катящие обручи, под снисходительным и внимательным оком нянек. Многие из них повернули головы и наблюдали за девушкой в серой амазонке, ехавшей верхом, их внимание было привлечено выражением нетерпеливого ожидания на юном лице под широкой шляпой.

Алекс узнал бы это выражение. Но даже он не видел его уже многие месяцы, и никто в Лунджоре, кроме него, не видел его никогда.

Длинная высокая стена окружала земли «Дворца павлинов», а ворота в мавританском стиле были сплошь оплетены ползучим растением с пурпурными цветами. Привратник низко поклонился, когда Винтер въехала под арку, и его светящиеся старческие глаза одобрительно следили за ней.

— Это и в самом деле дочь сахиба Маркоса, — сказал он, обращаясь к группе зевак, собравшихся у ворот. — Я помню, что прослужил в их доме много лет. Дочка — вылитый отец! Как жалко, что она не родилась сыном. Много лет прошло с тех пор, как мой молодой сахиб, когда его жена умерла, родив дочь, уехал воевать за сикар[6] в Афганистан и не взял меня с собой, потому что лежал в лихорадке. Дом слишком долго был пустым! Плохо быть пустым для дома… или для сердца.

Дом ее отца показался Винтер таким же незнакомым, как и город. Но золотой дух Сабрины не изменился, потому что годы были добры к «Дворцу павлинов», и казалось, будто время в нем остановилось. Рощи лимонных и гранатовых деревьев все еще наполняли своим благоуханием сумерки, розы, жасмин и ползучая бегония все так же оплетали решетку террасы каскадом цветов, а во внутреннем дворике все так же музыкально звенели брызги фонтанов. Мистер Сомарез и его жена, которых Маркос очень давно нанял присматривать за домом, хорошо выполняли свою работу, и армия слуг, многие из которых служили еще у деда Винтер, остались в доме по завещанию графа и преданно подметали, натирали и мыли огромные пустые комнаты, внимательно расставляли вещи по своим местам.

Сильная жара и проливные дожди, песчаные бури и недолгие холода в течение почти восемнадцати лет, взяли с дома свою дань, но в тот первый вечер трудно было сказать, насколько им это удалось, потому что неяркий свет свечей скрывал многие недостатки. Только при полном свете дневного солнца стало видно, как состарился дом, и Винтер заметила, что парчовые занавесы настолько выцвели и истрепались, что могли порваться от одного прикосновения, резные деревянные украшения покоробились и потрескались, а темные, прекрасные испанские портреты на стенах покрылись пятнами от сырости.

Слуги, помнившие ее родителей, собрались вокруг нее с улыбками, слезами и цветочными гирляндами, и это ее растрогало; это и расстроило ее немного, потому что она не могла вспомнить ни одного лица среди них. Но было приятно разговаривать с людьми, которые помнили ее родителей и говорили о них так, будто они только что покинули этот дом. Эти люди помнили день свадьбы ее матери, и как свадебное платье невесте было найдено в сундуках ее бабки, потому что у невесты не было ничего, кроме амазонки, в которой она приехала.

Это было белое платье, рассказывали они, и это было дурное предзнаменование, потому что белый цвет, как всем известно, был цветом вдов и мертвых. Для невест полагался красный цвет! — красный и золотой, цвета радости. Хотя, может быть, она надела белое, оплакивая отца и мать своего мужа, которые умерли незадолго до этого… И Винтер снова услышала из уст старика, помогавшего открывать тяжелую дверь гробницы, как ее дед, дон Рамон, бодрствовал у гроба своей жены и умер от этого. Ей снова пересказывали истории, которые она слышала от Зобейды, и в том самом доме, где они произошли — в большом испанском доме, который выстроил дон Рамон в дни своей романтической юности на берегах Гумти и назвал «Дворцом павлинов».

Павлины все еще кричали в сумерках и на рассвете, и иногда на траве или каменных плитах речной террасы Винтер находила блестящее золотистое перо из павлиньего хвоста. Прислуга собирала их, связывала в пучки и использовала эти великолепные перья, чтобы смахивать пыль с картин и портретов, которые дон Рамон привез с собой из Испании.

Конвей крайне неодобрительно относился к тому, что называл «болтовней со слугами». Он говорил, что это недостойно, смехотворно и может вызвать только фамильярность, лень и дерзость с их стороны. Кроме того, по его мнению, в ее знании местного наречия было что-то предосудительное. Черт возьми, с этими ее черными волосами и глазами, не говоря уже о ее желтой коже (от всех этих верховых прогулок она сильно загорела) люди могут даже чего доброго подумать, что он женился на полукровке! Немного владеть хинди было полезно, но разговаривать на нем, как на родном языке, ей совсем не подобало, и он надеялся, что она не станет проявлять свои способности к туземному языку в высшем обществе Лакноу.

Они совсем не оставались одни, потому что новость о том, что в резиденцию в Каса де лос Павос Реалес прибыл лунджорский комиссар со своей англо-испанской женой, быстро распространилась, и множество посетителей заполнили дом, и Конвей принимал и раздавал множество приглашений. Но не ради этого Винтер стремилась в Лакноу. Это снова было, как в Лунджоре, — бесконечные обеды, ужины, собрания, карточные игры и скачки. Но она не представляла, как их можно избежать, если не под предлогом нездоровья. Но не могла же она притвориться больной, а потом ехать на прогулку по парку и городу, а ей не хотелось сидеть в доме. Одного только человека она хотела видеть в Лакноу, это была Амира. И только в одно место тянуло ее всей душой — в Гулаб-Махал.

В самый первый вечер Хамида принесла записку и корзинку с цветами и фруктами от Амиры, но в записке говорилось только о том, что Амира навестит ее, как только сможет выбраться.

— Значит, я не поеду в Гулаб-Махал? — недоумевая, спросила Винтер у Хамиды.

— Потом, моя птичка, потом, — сказала Хамида. — Подожди, пока не увидишь сперва Бегам-санибу. Она скоро придет.

Однажды вечером Амира в сумерках приехала к ней в паланкине с занавесками, украшенными мишурой, его несли носильщики в обносившихся пышных нарядах, и по счастливой случайности Конвея не было дома. Она обняла Винтер со слезами на глазах, и в прохладных сумерках они прошли на речную террасу, в то время как Хамида и двое слуг из Гулаб-Махала стояли настороже, чтобы предупреждать о приходе любого назойливого мужчины. Они говорили о многом, но известия, которые принесла Амира, были для Винтер горьким ударом, потому что они означали, что Винтер не должна приезжать во «Дворец роз». Не сейчас. Еще рано. Когда-нибудь, пообещала Амира, но не в этот раз.

Кхалиг Дад, сын Вали Дада и Хуаниты, который родился меньше, чем за три месяца до Винтер — Кхалиг Дад, который должен был стать «великим царем и иметь трех сыновей» — был убит в уличной драке. Он погиб от удара по голове, полученного, когда пьяная и рассвирепевшая толпа молодых денди, чьим вожаком он был, по ошибке была принята за мятежников какими-то пьяными британскими офицерами, поздно вечером возвращавшимися с попойки в одном из недавно реквизированных дворцов. Правда никогда не выходила наружу и власти ничего не предпринимали, потому что со времени присоединения Оуда в Лакноу происходило множество неприятных инцидентов, и это был лишь один из немногих. Но это происшествие было раздуто до того, что тело сына Хуаниты вопящая толпа пронесла по улицам города, так что ее пришлось разгонять силой.

— Он был моим братом, — сказала Амира, — и я не должна говорить против него, потому что он был просто глупым мальчишкой и мог бы с возрастом отказаться от своих буйных привычек. Но от одного человека, который был там, я слышала, что он выпил слишком много вина, и, увидев ангрези, он придумал устроить на них охоту, и вместе с теми, кто был с ним, он стал бросать горящие партаркары[7] под ноги их лошадей и плясать вокруг них, и вопить. Я еще слышала, что, хотя сахибы пришли в ярость и принялись бить их своими хлыстами, они все-таки не стреляли в них. Только партаркары. Но жена Дазима, Мумтаз, не поверила в это. Она похожа на моего мужа и ненавидит всех иностранцев.

Амира вздохнула, думая о своем муже Валаят Шахе и той ненависти, которая озлобила его с тех пор, как английское правительство сместило короля Оуда. Она попыталась объяснить его мнение Винтер, хотя это было трудно, так как он больше не открывал мыслей своей жене…

Валаят Шах не питал никаких дружеских чувств к британцам, но он восхищался их силой — когда ей сопутствовала удача, и до тех пор, пока британцы выигрывали сражения и покрывали славой свою наемную армию, он был готов смотреть на них с терпимостью и определенным уважением. Сейчас, однако, одним ударом они лишили его всех прав и привилегий и положили конец его средствам к существованию, так что практически за один день он превратился из человека, обладавшего определенной силой и властью, почти в нищего, вынужденного даже доказывать свои притязания перед британским чиновником на землю, которой владела его семья в течение многих поколений и которая теперь была его единственным источником доходов. А доказать свои права в стране, где меч всегда имел больше веса, чем перо для письма, было нелегким делом, если даже письменные свидетельства владения просто не существовали.

Терпимость Валаят Шаха к ферингхи (чужеземцам) превратилась в мстительную и разъедающую его ненависть. И с этой ненавистью, словно феникс из пепла, возникло воспоминание о былой славе его народа. Он редко задумывался об истории своих предков, пока мусульманское королевство в Оуде стояло непоколебимо, но теперь, когда Оуд — почти последняя магометанская область в Индии — пал, он и многие, подобно ему, обернулись к их славному прошлому, когда исламский полумесяц осветил небо над Индией от Пешавара до Деккана, а Великие Моголы правили всей Индией. Пламя той великой Империи теперь превратилось в слабый огонек, как будто это было не больше, чем огонь тысячи чирагов — маленьких масляных ламп, зажигаемых на праздники, — которые вместе горят, как золотой костер, но гаснут одна за другой, когда кончается масло или их задувает ночной ветер. Лишь немногие лампы однажды заставили былое пламя разгореться, потому что жаркие ветры воинственных махраттов, раджпутов, гуру Нарнака, основателя сикхов, потушили одну за другой. А потом поднялся еще больший ветер: холодный ветер «Компании Джона», дующий из-за Черной Воды на последние искры Империи Моголов.

Британцы завоевали завоевателей: махраттов, раджпутов и сикхов; и теперь, если падут и сами британцы, наступит хаос. Из этого хаоса полумесяц ислама может ли не подняться еще раз и могут ли последователи Пророка не получить власть над страной, как это было в великие дни Акбара, Джехангира, Шахжедана, Орунгзеба, «Владетеля Мира»?

Валаят Шах, размышляя о теперешних бедствиях и былой славе, прислушивался к словам тех, кто проповедовал джихад, и грезил магометанскими мечтами. Потому что теперь джихад означал не только распространение истинной Веры и убийство неверных. Он означал месть и, может быть, снова Империю.

— Он переменился даже ко мне, своей жене, потому что моя мать была ферингхи, — печально сказала Амира, — и поэтому я не могу пригласить тебя в Гулаб-Махал. Когда-нибудь, непременно. Но пока тебе лучше держаться подальше.

Итак, эта дверь закрылась перед Винтер.

Наконец-то она вернулась в Лакноу. Но не в ту прекрасную и мирную точку отсчета, где она надеялась вновь обрести свою силу и найти цель в жизни, которая могла бы придать ей уверенности; отныне не как ребенок, отданный на милость непостижимых взрослых порядков, а как она сама, Винтер де Баллестерос, освободившаяся из-под глупой зависимости от картонной фигуры несуществующего рыцаря, свободная от страха и одиночества и мучительных пут любви и способная выстоять в одиночку.

Вновь и вновь повторяемое обещание того, что однажды она вернется в Гулаб-Махал и тогда у нее все будет хорошо, слишком глубоко вросло в ее сознание, чтобы его с легкостью можно было вырвать оттуда, и Гулаб-Махал стал для нее не только воспоминанием о счастливых днях. Это было заклятье… волшебство… философский камень, который мог превращать металлы в золото. Недоступная луна. Казалось, она наконец-то почти дотянулась до нее, но не могла прикоснуться к ней, потому что ворота закрылись перед ее лицом.

Не желая огорчать Амиру, Винтер не спросила дороги к «Дворцу роз» и в какой части города он находился, и потому она даже не знала, проезжала ли она мимо него, когда ездила по городу. Она так не считала, так как дома, в которых жили европейцы, находились на окраинах Лакноу или в военных поселениях.

Город сам по себе был лабиринтом улочек, проходов, людных базаров, домов, лавочек, мечетей, храмов и дворцов. Немногие европейцы бывали там, потому что он кишел недовольством и горечью, злобой и слухами: «Сахибы не успокоятся, пока не получат всю Индию», передаваемых из уст в уста. «Разве у них не было договора с королем и разве они не нарушили его? Говорят, что главный Сахиб получил почести от Королевы за то, что украл так много земли, а новый хочет украсть еще больше земли, чтобы получить еще больше почестей. Скоро в Индии больше не будет королевств, но только одна страна — и вся будет принадлежать компании!»

Десяткам людей, которые осаждали суды с вопросами, кто теперь будет выплачивать им пенсии, было приказано ждать. Ждать… ждать. А пока они ждали, им пришлось голодать.

— Ничем нельзя помочь, — сказал мистер Сэмюэл Кумбс, обсуждая этот вопрос с Лунджорским комиссаром за стаканом портвейна. — За несколько недель нельзя превратить такой хаотичный беспорядок, как в Оуде, в четко отлаженный механизм. Это невозможно. Даже авгиевы конюшни не были в таком беспорядке, а Каверли Джексон не Геракл! Конечно, он сделал все, что в его силах, но этого оказалось недостаточно… У него было не так много сочувствия и понимания к бедственному положению этих нищих чертей, которые потеряли средства к существованию, когда мы взяли власть. Кроме того, не секрет, что он половину времени тратил на ругань со своими помощниками — всему Оуду это известно, а такие вещи не внушают доверия. Хорошо, что он покинул этот мир.

Мистер Кумбс, как и мистер Джош Коттар, занимался бизнесом и имел дело с поставками для армии, они и составили ему большое состояние. Его методы вести дела оставляли желать лучшего, но это был трезвый человек, отлично разбиравшийся в Оуде, он имел независимое положение и крупное финансовое представление об опасностях данного положения, которого не имели чиновники, чей кругозор ограничивался бумажными отчетами.

Мистер Бартон, который не питал симпатии и не стремился к пониманию порабощенной расы, заметил, что, на его взгляд, слишком много шума поднимается в последнее время вокруг туземцев.

— Наполеон был прав, ей-Богу, — сказал мистер Бартон. — Чернь понимает только одно лекарство — картечь.

Но теперь, когда у власти Лоуренс, я полагаю, с населением начнут носиться, как с писаной торбой.

Мистер Кумбс покачал головой.

— Не Лоуренс. Ей-Богу, он чудо! — в хрипловатом голосе мистера Кумбса послышались неожиданные нотки благоговения. — Его нет на месте десять дней, и все-таки каждый уже может ощутить разницу. Жаль, что его не прислали сюда с самого начала, скажу я вам.

— Чуть было не прислали, — вмешался другой гость, дородный, седой человек с налитыми кровью глазами. — Факт! Мне говорили, что он просил об этом положении, но его письмо пришло слишком поздно, Кэннинг уже назначил Джексона. Очень жаль. Джексон был способным малым, но слишком уж горячим. У Лоуренса тоже есть характер, но он редко выходит из себя. Терпение в этой стране — добродетель! Джексона надо было сместить еще несколько месяцев назад.

— Проблема в том, что Кэннинг слишком добр, — сказал мистер Кумбс. — Он не стал бы просить Джексона об отставке, после того как сам его назначил, и надеялся на то, что все уладится. Но я понимаю, что поток жалоб на плохое управление стал слишком большим даже для его мягкосердечной светлости и заставил его выбросить своего кандидата в пользу сэра Генри.

— По-моему, это ошибка, — возразил мистер Бартон. — Сэр Ганри — больной человек. Каждому видно это с первого взгляда. А больной любитель черномазых — это не то, что я прописал бы этой провинции. Нет, ей-Богу, не то! Я слышал, что он должен был уехать в Англию, когда пришло письмо от генерал-губернатора. Ему нужно было уехать!

Мистер Кумбс оглядел хозяина с явным отвращением.

— Вот и видно, что вы не знаете сэра Генри, — заметил он. — Он приехал бы, даже если бы умирал. Он знал! Он знает, как это бывает. Он сделает все, что в его силах, и лучше, чем любой другой человек во всей Индии. Если хоть кто-нибудь может помешать дальнейшему разложению, то это он — хотя на мой взгляд, оно зашло так далеко, что ему нельзя помешать, не пролив крови.

— Совершенно верно, — согласился комиссар. — А я что вам говорил? Картечь, вот вам и весь сказ! Барнвелл, вам еще портвейна…

Сэр Генри Лоуренс, возможно, самый популярный человек в Индии, прибыл в Лакноу во второй половине марта, чтобы принять управление Оудом из рук мистера Каверли Джексона. Он состарился от горя и разочарований и, как сказал мистер Бартон, не мог похвастаться хорошим здоровьем. Но по просьбе Кенпнинга он тут же позабыл о том, что так нуждался в отъезде на родину, и поспешил на помощь в Оуд. «…человек может умереть только однажды, — писал Лоуренс своему другу и ученику Герберту Эдвардсу, — и если я умру в Оуде — после того, как спасу здоровье, жизнь или иззат (честь) какого-нибудь бедняка — у меня не будет причины быть недовольным… Но цена, которую плачу, высока, потому что всем сердцем я уже устремился Домой…»

Никто не знал лучше, чем человек, который привел в порядок завоеванный Пенджаб и заработал уважение и приязнь разгромленных сикхов, какие неизбежные трагедии происходят при такой смене правительства или каким наилучшим способом можно решить трудности и успокоить безнадежность и сердечную боль, неотвратимо следующие за переворотом. Новость о его назначении заставила вздохнуть с облегчением половину Индии. Если кто-нибудь мог усмирить мрачного, подозрительного и дикого жеребца, каким был Оуд, то это был Генри Лоуренс.

Конвей Бартон был приглашен на ужин в резиденцию, и Винтер впервые увидела человека, о котором Алекс говорил так, как говорят о богах или героях.

Это был высокий, худой человек, и его волосы и редкая неровная борода уже начинали седеть. Его осунувшееся лицо со впалыми щеками было изрезано морщинами тревог и усталости и непрекращающейся скорби по жене Гонории, которая умерла три года назад. Но серые, глубоко посаженные глаза были спокойными и внимательными, они могли гореть тем же огнем и воодушевлением, с которым он встретил свою задачу еще молодым человеком, только что прибывшим в Индию, и которая заставляла таких людей, как Джон Николсон, Герберт Эдвадс, Ходсон и Алекс, и многих других взирать на него с восторгом и уважением, как на лучшего и мудрейшего администратора.

В эти дни резиденция всегда была полна гостей, так как только что назначенный Верховный Комиссар держал двери открытыми для знати, землевладельцев и дворянства округа, чтобы внушить доверие к себе и быть в курсе мнений, преобладающих в Оуде. Его юрисдикция не простиралась за границы его провинции, но, так как Лунджор прилегал к этим границам, ему не терпелось встретиться с его комиссаром, о котором он слышал мало хорошего. Мистер Бартон не завоевал его расположения:

— Так как вы в данное время находитесь в отпуске, мистер Бартон, возможно, вы не слышали, что в Барракпуре произошел серьезный инцидент, — сказал сэр Генри. — Скоро это станет общественным достоянием, но я подумал, что вы хотите узнать об этом как можно быстрее в том случае, если вы считаете желательным при данных обстоятельствах, вновь присоединить его к вашему району.

— Вновь присоединить? — сказал мистер Бартон, выпятив белые глаза. — Вы сказали Барракпур? Но он вряд ли затрагивает нас. От Лунджора далеко до Калькутты и Барракпура.

— «Дели дур уст», — сказал сэр Генри с кислой улыбкой.

— Что, простите?

— Это старая здешняя поговорка, — сказал сэр Генри. — «Далеко до Дели». Но я не думаю, что расстояние может защитить кого-то из нас, потому что то, что случилось в Барракпуре, может повлиять на всех нас. За этими волнениями снова была проблема с пыжами. Кажется, сипай 38-го полка Национальной пехоты убил начальника отделения личного состава и сержанта, бросившегося к нему на помощь, в то время как джемадар и двадцать наблюдавших человек отказались ему помочь. Генерал Хеарси, кажется, терроризировал этого человека, который потом сам застрелился. Это случилось за день до того, как был расформирован 19-й полк, устроивший мятеж в Берхампуре, и я опасаюсь, что это может оказать пагубное влияние на любой военный лагерь в Индии. В Амбале уже прошли некоторые волнения, и страх перед пыжами распространяется.

— Все раскроется, — утешительно сказал мистер Бартон.

— Не знаю. Признаюсь вам, что мне не нравится это дело с пыжами. Самое плохое, что в нем есть частица правды, и я уверен в том, что этому не было уделено надлежащего внимания и нужно было прямо признать свою ошибку и исправить ее. Но в решении этого вопроса я не могу участвовать. Я не знаю, как обстоят дела в вашем округе, но, по-моему, нас должна беспокоить армия, а не местная знать и талукдары; хотя и не могу отрицать, что у знати есть множество поводов проявлять недовольство. Я всегда полагал, что мы слишком склонны недооценивать индийские формы правления и мерить все по британской мерке: и вопреки здравому смыслу мы все еще как будто ожидаем, что прежние правители этой страны с радостью примут то, что мы забрали у них всю власть и все доходы! Если мы не можем относиться к ним, в особенности к солдатам, как к людям, у которых те же желания, что и у нас, мы никогда не будем в безопасности. В Бенгальской армии многие годы были дурные настроения, но сейчас, когда они понимают, как мы малочисленны, они обнаруживают опасное сознание силы. Сержант пехоты, с которым я разговаривал всего несколько дней назад, предостерег меня, что, если мы в ближайшее время не возместим их обиды, они возместят их себе сами.

— Я надеюсь, негодяй был повешен в назидание? — спросил мистер Бартон, его лицо покраснело от оскорбления.

Серые глаза под нависшими бровями посмотрели на него.

— Я не наказываю людей за то, что они говорят мне правду, — холодно ответил сэр Генри. — Самой мудрой политикой всегда было — я уверен, вы сами это поймете — позволять людям выражать свои мысли, потому что мешать им делать это — значит самому оставаться в неведении. Ваш округ лежит так близко к моему, что непорядки здесь должны обязательно оказать влияние на Лунджор, и я не скрою от вас, что я не без мрачных предчувствий смотрю в будущее. В Лунджоре нет королевский войск, я полагаю?

— Нет, только три полка Национальной пехоты: 93-ий и 105-ый, полк нерегулярных войск и контингент военной полиции. Но я могу заверить вас, сэр Генри, что у нас нет причин для тревоги и беспокойства. Мой округ никогда не был спокойнее, и полки лояльны до последнего человека. Я полностью в них уверен.

— Я вам завидую, — тихо сказал сэр Генри. — Хотелось бы сказать о себе то же самое. Конечно, у вас очень способный помощник. Как Рэнделл? Я надеялся увидеть его. Он обещает стать очень умелым администратором.

Мистер Бартон пожал плечами.

— Удовлетворителен. Весьма удовлетворителен. Я не буду отрицать того, что он усердный работник, но он слишком много берет на себя. Сначала делает, а потом спрашивает.

Сэр Генри улыбнулся.

— Боюсь, эта черта лежит на моей совести. Впоследствии от нее пострадали все мои ученики. Но вы знаете, Бартон, в определенных пределах это неплохо. В этой стране мы слишком страдаем оттого, что множество людей не готовы взять на себя риск или сделать то, что они считают нужным, не получив сперва письменную санкцию от вышестоящей инстанции. А на это уходит время. Я учил их действовать по своему усмотрению и поступать так, как они считают нужным. Для администратора существует только три золотых правила. Наведи порядок в стране. Сделай людей счастливыми. Заботься о том, чтобы не было скандалов.

— Если бы Рэнделл делал все по-своему, — угрюмо сказал мистер Бартон, — то мы имели бы скандалы в изобилии. Он теряет свою полезность, и это факт. Начинает видеть вора под каждой кроватью, словно какая-то занудная старая дева!

— В самом деле? Это так непохоже на Алекса Рэнделла. Каких же конкретных воров он увидел?

Мистер Бартон, кажется, почувствовал себя несколько неуютно, потому что ему только что пришло в голову, что между взглядами капитана Рэнделла и теми, что выражал хозяин, существовало определенное сходство. Он уверенно сказал:

— О, да ничего особенного. Ничего особенного. Какую-то нелепицу о планируемом организованном восстании. Ему передали какую-то историю про чуппатти, которые раздаются по деревням моего округа, и он посчитал, что это сигнал — «огненная черта», как он ее называет.

Сэр Генри задумчиво его оглядел.

— Не только вашего округа, мистер Бартон, — сказал он мягко, — эти чуппатти распространялись по большей части Индии, и я тоже склонен считать их чем-то вроде… Рэнделл выразился лучше всего, «огненной черты».

Лицо мистера Бартона опасно побагровело, но он проглотил свое раздражение и пожал плечами.

— Я не слышал, что это было замечено в других районах, — признался он. — Но я могу заверить вас, что в том, что касается Лунджора, страхи капитана Рэнделла совершенно беспочвенны. Конечно, я не могу говорить за остальную Индию, но я счастлив сказать, что мой район абсолютно свободен от каких бы то ни было недовольств. Я знаю, что могу говорить за полки, находящиеся в нем, так как их командиры и вместе и по отдельности заверили меня в том, что совершенно уверены в своих людях.

— Тем не менее, — сказал сэр Генри, поднимаясь, — я надеюсь, что вы не сочтете меня дерзким, если я предположу, что с сипаев нельзя сводить пристальнейшего взгляда и, может быть, целесообразно было бы просматривать их переписку. Наступили тревожные времена, мистер Бартон, и всем нам необходимо быть настороже… Давайте присоединимся к дамам.

— Что я тебе говорил? — спрашивал мистер Бартон, возмущенно передавая этот разговор своей жене, когда они в теплой темноте ехали домой. — Он болен и не годится для такого поста. Прислушивается ко всякой базарной сплетне и мучается от этого! Эти туземцы понимают только железную руку. Они уважают силу и презирают слабость. «Я не наказываю людей за то, что они говорят мне правду» — ба! Уж я бы знал, как поступить с любым черномазым наглецом, который осмелился разговаривать со мной подобным образом! Слушать их болтовню — значит, только подзадоривать их!

Мистер Бартон обнаружил бы, что в некоторых взглядах он сходится с Гонорией Лоуренс, если прочел, что она писала о своем муже почти пятью годами раньше: «Если новая доктрина полагает, что сочувствие к народу не подходит человеку, который управляет им, тогда сэр Генри в самом деле не подходит для своего поста». По мнению мистера Бартона, сэр Генри был совершенно неподходящим человеком, но у него не было желания оскорбить такую выдающуюся личность, поэтому он придерживал свой язык, пока не смог дать ему волю, оставшись наедине с женой.

Они посетили еще несколько приемов в резиденции, и, хотя мистеру Бартону больше не представилась возможность поговорить с глазу на глаз с Верховым Комиссаром Оуда, Винтер завязала дружбу с миссис Дейли, исполнявшей роль хозяйки и домоправительницы у сэра Генри.

Миссис Дейли, ее маленький сын и муж капитан Гарри Дейли остановились в качестве гостей в резиденции, и миссис Дейли временно взяла на себя управление просторным, скромно обставленным домом. Она почувствовала большое расположение к молодой миссис Бартон, и за несколько дней до своего отъезда вместе с мужем и ребенком в Хоти Мардан на северо-западной границе (к месту службы своего мужа) она пригласила Винтер провести несколько дней в резиденции.

Конвей не возражал, так как ему пришло в голову, что отсутствие жены представляет ему прекрасную возможность устроить себе развлечения на его собственный вкус в Каса де лос Павос Реалес. Поэтому он с удовольствием одобрил это приглашение и, проводив Винтер в резиденцию, устроился с большим стаканом коньяка, чтобы разработать план увеселений на неделю.

Глава 33

Резиденция в Лакноу была большим трехэтажным зданием, чьи веранды и портики глядели на прекрасный город и извилистую реку. Она стояла на возвышении, среди зеленых благоухающих лужаек и садов, наполненных розами и цветущими деревьями, окружавшими район плотно примыкающих друг к другу домов, в которых жили бесчисленные орды безработных музыкантов, фокусников и прочих прихлебателей исчезнувшего двора Вахида Али Шаха, последнего короля Оуда.

— Сэр Генри делает для них, что может, — обратилась к Винтер миссис Дейли, гуляя со своей гостьей по саду в прохладный вечер, — хотя я не думаю, что это просто. Он не может дать работу им всем. Но он всегда готов выслушать каждого, кто просит о помощи, и сделает то, что может. Я думаю, большую часть он берет из собственного кармана, и я не верю, что где-нибудь можно встретить более доброго и истинно щедрого человека. Гарри — мой муж — говорит, что он уже сделал больше возможного, чтобы успокоить провинцию, он заботится о том, чтобы обещанные пенсии выплачивались и чтобы утихомирить враждебные настроения среди торговцев и лавочников в Лакноу. Но мне кажется, что источником беспокойства остается армия бывшего короля. Гарри говорит, что сэр Генри надеялся определить их в военную полицию или местные войска, но они сказали, что получали жалованье от короля и не хотят получать его больше ни от кого. Но он не отчаивается. Он устраивал так много аудиенций, вы знаете, на которых знать и землевладельцы могут свободно высказывать свои жалобы, чтобы он мог сделать все, что в его силах, чтобы возместить им ущерб. Мне кажется, он никогда не спит!

В последние несколько дней Винтер была счастливее, чем была когда-либо за последние несколько месяцев. Облегчение оттого, что она была свободна от общества Конвея, само по себе было неизмеримо, а кроме того она была очарована атмосферой резиденции и ее хозяином, непритязательным, милым и благородным человеком.

— Нам с Гарри пришлось обставить мебелью и светильниками почти весь дом, — призналась миссис Дейли, — так как сэр Генри заявил, что ему нужны только нож и вилка. Он не может беспокоиться о таких мелочах и оставляет их на усмотрение слуг. И я никогда не знаю, скольких ждать гостей. Он просит меня разослать карточки для пятнадцати приглашенных, а за час до обеда войдет Джордж Лоуренс и скажет, что дядюшка пригласил еще двадцать и совершенно забыл сказать об этом! А кроме того, всегда приходят незванные посетители.

Один из таких посетителей явился на завтрак за два дня до того, как Винтер должна была уехать из резиденции.

Завтраки в резиденции были долгими и приятными, продолжались они от десяти до двенадцати, а в этот раз на нем присутствовали (в добавление к сэру Генри, его племяннику Джорджу, семье Дейли и Винтер) полковник Эдвардс, некий мистер Кристиан, комиссар Ситапура и доктор Огилви. Они оживленно обсуждали достоинства Будди и Конфуция как религиозных учителей, когда был объявлен посетитель, и капитан Дейли поднял глаза и вскочил на ноги:

— Алекс — это невероятно!

Винтер как раз очищала апельсин, она так и замерла от неожиданности. За ее спиной голос Алекса произнес:

— Привет, Гарри, я не знал, что ты здесь. Надеюсь, вы простите меня, что я явился к вам без приглашения, сэр Генри? Я приехал около часа назад, но мистер Бартон сможет принять меня позже, так что я подумал…

— Ты знаешь, Алекс, что я рад видеть тебя в любое время и ты не должен извиняться, — сказал сэр Генри, улыбаясь.

Винтер очень осторожно положила апельсин на тарелку и медленно обернулась, но Алекс не смотрел на нее. Он даже не понял, что она здесь. Он смотрел на своего старого начальника, и Винтер была охвачена беспомощным, глупым порывом чистой зависти. Чувством обиды, таким же горячим, сколько и нелепым, потому что ни она, ни любая другая женщина никогда не смогла бы вызвать такое выражение на лице Алекса.

Сэр Генри отодвинул свою тарелку и встал, чтобы пожать руку Алекса, и капитан Дейли приказал кидматгару принести еще один стул.

— Ты уже завтракал? — спросил сэр Генри.

— Примерно в пять утра, сэр.

— Тогда тебе не помешает еще один. Хазри лао сагиб кирвасти, Ахмед Али. Что ты делаешь в Лакноу, Алекс?

— Комиссар послал за мной, сэр.

Голос Алекса был совершенно бесстрастен, но сэр Генри посмотрел на него, понимающе сощурив глаза:

— Вызвал для объяснений? Что на этот раз ты там натворил, не проконсультировавшись с вышестоящими инстанциями?

Алекс засмеялся.

— Что-то в этом роде. Вы слишком проницательны, сэр.

— И совершенно невоспитан, потому что я еще не представил тебя гостям. Хотя, я думаю, ты знаешь всех, кроме доктора Огилви. Миссис Бартон остановилась у нас на несколько дней, чтобы составить компанию миссис Дейли.

Алекс взглянул на нее, внезапно удивленный каким-то испугом в глазах.

— Простите, миссис Бартон, я не видел, что вы здесь. Привет, миссис Дейли. Рад снова вас видеть. Доброе утро, сэр — нет, я не думаю, что мы с вами встречались.

— На сколько ты останешься? — полюбопытствовал сэр Генри.

— Ни на один день, сэр. Это зависит от комиссара, но я надеюсь выехать в обратный путь завтра до рассвета. Нет времени, чтобы…

Он не закончил предложение, и его губы крепко сжались, он почувствовал досаду на самого себя за то, что чуть не высказал неосторожное замечание. Но мысль была совершенно ясна. Это было неподходящее время для того, чтобы уезжать из Лунджора ради объяснений каких-то мелких служебных проступков его отсутствующему комиссару.

Сэр Генри спросил:

— Только на одну ночь? Это недолго. Ты останешься здесь, конечно.

— Я бы с удовольствием, сэр, если вы уверены…

— О, миссис Дейли все устроит. Тебе незачем беспокоиться. Сейчас она здесь за все отвечает. Я ума не приложу, что буду делать без нее, но ее муж эгоистично забирает ее с собой тринадцатого числа. Дейли едет принять командование разведчиками.

Алекс быстро обернулся:

— Это правда? Поздравляю, Гарри, я не слышал об этом. Тебе всегда чертовски везло. Рад?

— А кто бы не был рад? Но лучше бы это случилось в другое время. Трудно покидать Лакноу именно сейчас, когда приехал сэр Генри.

Сэр Генри улыбнулся.

— Мой дорогой Гарри, не думай, что я не ценю твой комплимент, но, как я уже сказал тебе, и не думай о том, чтобы отказаться от самого замечательного назначения для солдата.

Алекс с завистью спросил:

— Вы не могли бы устроить так, сэр, чтобы он остался здесь, а я поехал бы вместо него?

Сэр Генри задумчиво посмотрел на него.

— Я мог бы попытаться, хотя не думаю, что это получится. Но ты действительно поехал бы, если бы получилось?

Алекс ответил на его взгляд его губы исказились кривой улыбкой:

— Нет, сэр.

В его голосе была странная горечь, и сэр Генри понимающе кивнул:

— Я так и думал. Не в этот раз, — он отставил стул и поднялся. — Итак, если вы извините меня, я должен идти. Увидимся позже, Алекс. Когда получишь свою взбучку!

Разговор после его ухода перешел на общие темы, но, хотя Алекс принимал в нем участие, он казался отсутствующим, и Винтер обнаружила, что он ни разу не взглянул в ее сторону. Глядя на него через широкий стол, она преисполнилась отчаяния. Ничто не изменилось. Она могла бы никогда не приезжать в Лакноу — никогда не уезжать из Лунджора. Она не видела никакого решения своих душевных проблем. Может быть, решения просто не существовало. И никакого ответа, кроме силы духа.

Алекс ушел после завтрака, и она больше не видела его, пока он не вошел в людную гостиную перед ужином в тот же вечер. Ей показалось, что он выглядит усталым и раздраженным, и она многое бы отдала за то, чтобы иметь возможность подойти к нему и своими пальцами разгладить морщины с его лба, как он сделал однажды в Хазрат-Баге. Она ломала голову, думая, чем он до такой степени досадил Конвею, что он вызвал его в Лакноу, и какой у них мог состояться разговор. То обстоятельство, что ее муж не смог принять его в одиннадцать часов, не ускользнул от ее внимания: прошлой ночью Конвей либо устраивал сам, либо посещал позднюю вечеринку. Она надеялась на последнее, потому что ей было бы весьма неприятно представить себе, как в прохладных, величественных залах «Дворца павлинов» пирует пестрая толпа, состоящая из наименее достойных членов британской общины в Лакноу.

Винтер не видела своего мужа с тех пор, как переехала в резиденцию. Он обещал навестить ее, но не сделал этого, и она была радовалась этому. В первый раз со дня своей свадьбы она жила не под одной крышей с Конвеем, и она находила облегчение, испытываемое от этого, несколько пугающим. Сможет ли она в самом деле провести всю оставшуюся жизнь в обществе человека, чье отсутствие доставляло ей такое бесконечно блаженное чувство облегчения? Можно ли было при таких условиях рассматривать их брак, как священное таинство, связывающее их нерушимыми узами?

«Быть может, это моя вина, — подумала Винтер, — быть может, если бы я приложила все силы, я бы смогла заставить его быть неравнодушным ко мне, и это могло бы отвратить его от той жизни, которую ему нравится вести. Если бы я попыталась…» Но для Конвея любовь означала лишь вожделение. Было бы легко разбудить в нем желание, но, удовлетворив его, он бы так же мало обращал на нее внимания, как и раньше. У него был свой взгляд на женщин. Они были либо физически привлекательны, либо нет. Все было так просто. На востоке считалось, что у женщин нет души и они появляются в этом мире единственно для того, чтобы служить мужчинам, доставлять им удовольствие, рожать их детей и (к выгоде дьявола) совращать их с пути праведного. Конвей Бартон целиком бы подходил под эту мерку; в этом мире он любил только одного человека — себя.

Винтер ясно это понимала, но тем не менее она снова и снова, наслаждаясь мирным течением дней в резиденции Лакноу думала о своем чувстве долга — если бы она заставила себя побороть отвращение к Конвею при одной мысли о его прикосновении — она могла бы постепенно отвратить его от пороков, разрушавших его разум и тело. И все же сейчас, глядя на Алекса Рэнделла через освещенный свечами стол в резиденции, она с беспомощной и отчаянной уверенность понимала, что не может этого сделать. Нет, пока она не может спокойно смотреть на Алекса, так, чтобы не сжалось ее сердце.

В ту ночь давался большой званый ужин, и со своего места во главе стола сэр Генри переводил усталый взгляд с одного гостя на другого, замечая отсутствие интереса или средств к общению между многими его британскими гостями и их индийскими соседями и оживленный разговор между молодой миссис Бартон с двумя дворянами Оуда, сидевшими по обеим сторонам от нее. По крайней мере, у нее не будет недостачи в друзьях. Но о скольких еще можно было так сказать? Что касается ее мужа, то сэр Генри мог быть только благодарен судьбе за то, что в Индии было немного подобных чиновников, но ему горько было думать о том, какой вред может принести один человек, и он перевесил бы все хорошее.

Его взгляд перешел на Алекса Рэнделла и задержался на нем с приязнью и одобрением. Такие люди годились к тому, чтобы управлять страной. Люди, которые удержали бы мир, свободно общаясь с народом и отправляя правосудие и которые не считали землевладельцев и пенсионеров врагами и надоедливыми типами, но чувствовали бы себя вдвойне обязанными с добротой относиться к бывшим врагам, поверженным ими. Однажды, почти девять лет назад, в пылу спора Алекс сказал: «Нет, я не верю в божественное право королей! Но я верю, что в наших руках управлять этой страной хорошо или плохо.» Вероятно, он до сих пор придерживался той же точки зрения, подумал сэр Генри, и обладал для этого нужными способностями. Он должен найти возможность поговорить с Алексом, когда разойдутся гости.

Но только после того, как уехала последняя карета, вскоре после одиннадцати часов, и обитатели дома разошлись по своим комнатам, он очутился наедине с капитаном Рэнделлом в прохладной темноте высокой веранды, высокие колонны ограждали их от залитого лунным светом сада.

— Ну, Алекс? — спросил сэр Генри после значительного молчания.

Алекс отвернулся от созерцания белых лужаек и теней.

— Ничего хорошего, сэр. Вы простите меня, если я опущу причины, по которым я здесь. Я не чувствую себя способным в настоящее время обсуждать их.

— В сущности, — тихо сказал сэр Генри, — если бы кто-нибудь предложил вам принять команду над разведчиками, вы бы ответили иначе, чем сегодня утром.

Алекс засмеялся.

— Я бы принял любой пост, который вернул бы меня к полковым обязанностям!

— О, нет, не принял бы, — мирно сказал сэр Генри. — Если ты так думаешь, то ты знаешь себя хуже, чем я. Я уже несколько дней дожидаюсь возможности увидеться с тобой. Я бы написал тебе, если бы не был так занят. Колвин рассказывал мне кое-какие новости о тебе, когда я остановился у него в Ангре на пути сюда. Кажется, ты видел его в октябре.

— Да, — мрачно сказал Алекс. — У меня было, что сказать ему, но он не поверил в это.

— Так я и понял, — сказал сэр Генри, устраиваясь поудобнее в просторном кресле. — Возможно, меня тебе будет проще убедить. Садись и расскажи мне об этом.

— Благодарю вас, сэр, но я лучше постою. Я много времени провел в седле, и завтра мне это предстоит снова.

— Разве ты не можешь остаться еще на один день? В Лакноу с визитом приезжает Нана из Битаура, и я принимаю его завтра. У меня есть кое-какие подозрения насчет Нана-сабига, и мне было бы интересно услышать твое мнение о нем. Ты когда-нибудь встречался с ним?

— Нет, сэр. Я чуть было не встретился с ним в Дели как-то раз, но помешали… непредвиденные обстоятельства. И, боюсь, мне снова не удастся встретиться с ним. Я не могу откладывать отъезд.

— Жаль. Расскажи мне то, что ты хотел сказать Колвину. Думаю, что твоя версия несколько отличается от его.

Алекс прислонился спиной к ближайшей колонне и снова повторил ту историю, которую уже рассказывал прошлой осенью мистеру Колвину, губернатору северо-западных провинций. Он рассказал все полностью, начиная с лунной ночи в Мальте и кончая своим вторым визитом на руины Канвая с кавалерийским эскортом и тремя скептически настроенными британскими офицерами, и сэр Генри слушал спокойно, не перебивая и, когда он закончил, задал только один вопрос.

— Кто был тот человек с рубиновыми серьгами? Ты выяснил?

— Нет. Я узнаю его, если увижу снова, но это все, что я могу сказать.

— Жаль. Хорошо бы знать с уверенностью, кто твои враги. Похоже, что этот человек занимает какое-то положение, а сейчас более чем необходимо знать, кому мы можем доверять, а кому нет. Я знаю Кишана Прасада. И Маулви тоже. Последний проповедовал в этом городе и имел много сторонников. Зачинщик и прирожденный лидер. Они говорят, что он еще и чудотворец. Полагаю, он выделывает такие же трюки с греческим огнем для легковерных, ты это видел. Этот человек шарлатан, но он патриот и фанатик и пользуется своей головой. То же самое можно сказать и о Кишане Прасаде, хотя с меньшей долей достоверности, так как он бы нашим надежным союзником, если бы мы не сделали все возможное, чтобы отпугнуть его, тогда как Маулви никогда бы не склонился перед нами. Но они оба настолько разные люди, что тревожно видеть их в одном и том же гнезде. Ты приехал из-за того, что в твоем округе появились признаки серьезного недовольства?

— Один. Постройка дороги между Лунджором и Сутрагуни под видом обеспечения утиной охоты для гарнизона…

Алекс передал ему подробности, и сэр Генри слушал и кивал.

— Снова Кишан Прасад. Какие-нибудь волнения в деревнях?

— Не слишком большие, сэр. По деревням распространялись чуппатти, и были кое-какие волнения по поводу муки, в которую якобы подмешали измельченные кости, но в деревнях довольно спокойно. Конечно, им не по себе, со всеми этими чуппатти и слухами про муку, и разными разговорами о дурных знамениях и предсказаниях — вы знаете, что это такое, сэр. Знаки в небе, чудовищные птицы, двухголовые телята и тому подобное. Не говоря уже о столетнем пророчестве Пласси, о котором болтают повсюду. Но в полках — это другое дело. Тут я полагаюсь на информацию Нияза Мохаммеда. У него друзья среди сипаев.

— Значит, он все еще с тобой?

— Да, и в войсках он слышит такое, чего не услышал бы я. Немного, потому что они его подозревают. Но достаточно. Как вы думаете, что должно произойти?

— Худакемалум[8]! — сказал сэр Генри. — Давай-ка лучше выслушаем твою точку зрения. Мне бы хотелось узнать, что ты думаешь.

Алекс рассеянно нахмурил брови, глядя на содержимое своего стакана, медленно поворачивая и разглядывая блики, попадавшие в него от луны, которая переместилась и осветила темную веранду.

— Так что? — осведомился сэр Генри спустя некоторое время.

Алекс посмотрел на лицо, неясно белевшее в лунных бликах, и ярко блестевшие глаза и решительно проговорил:

— Я думаю, нам следует бояться армии.

— Мятеж! — это слово прозвучало скорее как утверждение, а не вопрос.

— Да, сэр. Не спонтанный взрыв, а организованный. Он должен произойти одновременно во всех полках Индии в назначенную дату. Несколько месяцев назад я бы не поверил, что такое возможно, понадобился бы гораздо более серьезный повод для недовольства, который объединил бы и мусульман, и индуистов — достаточно сильный, чтобы поднять их вместе против нас. Мы же, однако, весьма предусмотрительно обеспечили их этим общим поводом посредством смазки для пыжей. Это все, что было нужно. Дав оружие им в руки, мы выполнили их требования.

Несколько мгновений сэр Генри молчал, поглаживая бороду, и потом тихо спросил:

— Доказательства, Алекс?

Алекс с силой выплеснул содержимое стакана на розы за верандой и с горечью сказал:

— Ни одного, которое было бы приемлемо для комиссара или этих ослепших, тупоголовых… прошу прощения, сэр!

Сэр Генри рассмеялся и, вставая с кресла, протянул тонкую руку и крепко сжал плечо молодого человека.

— Захандрил, Алекс?

— Чертовски, — признался Алекс, встречая его взгляд.

— Понимаю. Это все равно что биться головой о каменную стену. Какие доказательства?

Алекс рассказал ему, повторив слова Кишана Прасада, сказанные им в гостиной лунджорской резиденции.

— В жаркую погоду… — задумчиво проговори сэр Генри. Он опустился в кресло, пока говорил Алекс, и теперь он откинулся на спинку, в задумчивости потирая пальцем губу. — Почему ты так уверен, что он говорил тебе правду такими косвенными намеками?

— Однажды я спас его жизнь, — коротко сказал Алекс. — Возможно, это была моя самая большая ошибка, но он чувствует, что чем-то обязан мне. Кроме того, мне кажется, что он испытывает некоторую симпатию по отношению к Винтер… миссис Бартон. Или…

Алекс замолчал, и тут его осенило: не могло ли быть так, что Кишан Прасад подозревал о чувствах Алекса к миссис Бартон и поэтому предупредил его, намекнув, что ее нужно увезти куда-нибудь подальше? Он не закончил фразу, но вместо этого сказал:

— Ведь есть еще одно обстоятельство, которое подтверждает, что он мог сказать правду. Этой дорогой, если моя мысль верна, можно пользоваться лишь до наступления дождливого сезона, потом она станет бесполезной. А это значит, только до середины июня. Что-то произойдет до этого времени.

Сэр Генри кивнул и наклонился вперед в своем кресле, руки сжаты на коленях, а голова серебрилась под лунным светом. Он медленно произнес.

— Я согласен с тобой. Хотя я все еще цепляюсь за слабую надежду, что нам удастся избежать потопа, который вызвала наша слепота.

— Тогда вы не считаете, что я надоел вам «своими причудами», как это именует мой начальник?

Сэр Генри рассмеялся.

— Едва ли. Если только у меня нет тех же причуд. На самом деле я настолько согласен с твоей точкой зрения, что скажу тебе кое-что, о чем известно очень немногим. Я уже начал готовить резиденцию к осаде.

— Значит, вы думаете?..

— Я надеюсь! — перебил его сэр Генри. — И я буду продолжать надеяться, пока будет возможно. Но я также делаю все, что в моих силах, чтобы быть готовым к худшему, если моя надежда не оправдается. Может быть, приготовления окажутся бесполезными. Я очень верю в Пенджаб. Там Николсон и Эдвардс вместе с моим братом Джоном. Они удержат Пенджаб в мире. Я думаю, что Николсон справился бы с этим и один, и если бы было три Николсона, а не один, то я был бы спокоен за всю Индию. Но я не чувствую никакого оптимизма в том, что касается северо-западных провинций, и если в Оуде произойдет переворот, это тяжело скажется на всех нас. Если бы у меня было время, я уверен, что смог бы удержать мир в Оуде, даже если восстанет вся остальная Индия; но нам нужно время — время в первую очередь, а этого как раз Бог и правительство могут мне не дать. Песчинки все сыплются, Алекс.

После краткой паузы Алекс спросил:

— Откуда, черт возьми, они получают свои сведения? Телеграфом это не объяснить, в Лунджоре нет телеграфного сообщения, и новости мы получаем с курьерами. У нас целую неделю не было известий об этом деле в Барракпуре, но в городе об этом говорили уже через два дня.

— То же самое повсюду, — сказал сэр Генри. — Я не возьмусь объяснить это, но если б я был суеверным человеком, я бы сказал, что в такие времена самый ветер передает плохие новости. Думаю, в Африке это происходит при помощи барабанов, здесь почти можно сказать, что они способны передавать мысли на расстоянии от одного зачинщика к другому.

— Кстати, о зачинщиках, — вспомнил Алекс, — Григория Спаркова ожидают в Дели. Это сказал мне Ходсон, по-видимому, у него в Дели есть источник информации. А, кроме того, около месяца назад через Лунджор проезжала бродячая театральная труппа. Она провела несколько дней в Лакноу, а до этого побывала в Каунпуре и Ангре. У меня есть основания полагать, что один из них может быть приятелем Спаркова — или его агентом. Они продолжали путь в Дели, и я послал словечко мистеру Фрейзеру. Недавно я услышал, что этот человек исчез на следующий же день, после того как приехала труппа. Думаю, что он во Дворце, но так его нельзя обыскать, то он в относительной безопасности. Интригует с королем, я полагаю.

— Скорее с королевой, — сказал сэр Генри. — Старый падишах слишком слаб, чтобы представлять большую опасность, если только в качестве не самой значительной фигуры, которую поддерживают на троне. Но Зейнут Махал — это совсем другое дело. У нее есть и ум, и характер, и она горит ненавистью и честолюбием. Я думаю, она средоточие русско-иранского заговора.

— Вы полагаете, это важно, сэр?

— В определенной степени. Россия всегда хотела завладеть Индией. А ей всегда был нужен весь мир! Особенно Восток. Она не может получить его, пока мы здесь, и знает это. Но если ей помогут выгнать нас отсюда, то она пролезет по тысяче щелей и сгноит все от верхушки до самого дна, пока она не упадет к ней в руки, словно перезрелая груша. Естественно, она делает все возможное, чтобы раздуть пламя. Этого только и надо ожидать.

Алекс инстинктивно обернулся, чтобы посмотреть на север, и неловко дернув плечами, спросил:

— Это правда, что местные газеты в Дели печатают русскую пропаганду?

— Правда, — спокойно ответил сэр Генри. — Кажется, что-то о том, что царь отдал полумиллионную армию в распоряжение иранского шаха, чтобы избавить Индию от британцев. С другой стороны, была статья, в которой утверждалось, что русские были причиной нашей войны с Ираном и просто использовали иранцев, чтобы прикрыть свои собственные интересы в Индостане.

— Насколько я их знаю, это вполне вероятно, — мрачно сказал Алекс.

Сэр Генри пожал плечами.

— Возможно. Но индийцы в течение многих лет верили, что русские однажды начнут войну с нами за господство в Индии, и когда мы сделали ошибку, убрав войска из этой страны, чтобы воевать в Крыме, это было воспринято, как доказательство того, что русские ослабили нашу армию и у нас не осталось солдат, чтобы защищать себя здесь. Но Россия не играет роль злодея в теперешнем спектакле. Мы освободили ее от этой обязанности, сами взявшись за эту роль.

Он взглянул на Алекса и улыбнулся своей усталой, обаятельной улыбкой.

— Кажется, сегодня вечером я рисую весьма печальные перспективы на будущее, не правда ли? Но хотя я чувствую ветер и слышу громовые раскаты, я все еще не отчаялся избежать грозы. А если она разразится, я обращусь к тебе, чтобы ты удержал для меня западную дорогу, так что, если ты окажешься прав и полки в Сутрагуни взбунтуются и захватят арсенал, они не доберутся до Оуда по дороге Кишана Прасада.

— Я сделаю все возможное, сэр. Вам это известно.

— Даже если завтра тебе предложат принять под свое начало разведчиков?

Алекс вскинул руку жестом фехтовальщика, встречающего удар, и засмеялся, но уже без горечи.

— Вы не смогли бы предложить мне большего соблазна, сэр, но я удовольствуюсь тем, что попытаюсь удержать для вас западную дорогу.

— Будем надеяться, что до этого не дойдет, — сказал сэр Генри. — Ты только что упомянул Ходсона. Ты давно с ним виделся?

Какое-то время они говорили на другие темы, пока наконец сэр Генри не поднялся и протянул свою руку.

— Если ты выезжаешь завтра рано утром, я больше не увижусь с тобой. Удачи тебе, Алекс. Благослови тебя Бог и… — мгновение он колебался и потом сказал задумчиво, и как будто ему было непросто выговорить это слово: — Прощай.

Он быстро пожал руку Алекса, повернулся и пошел прочь, и Алекс еще раз увидел его, бросив взгляд на его высокую фигуру в освещенном дверном проеме, когда он вошел через него в дом и пропал.

«Я больше не увижу его», — подумал Алекс с внезапной убежденностью, и эта мысль испугала его. Почему он подумал об этом? Не из-за того ли, что он переутомлен и вообразил себе что-то трагически неизбежное в последнем слове прощания? Он не сводил взгляда с дверного проема, как будто усилием воли мог бы вернуть эту высокую фигуру, и в горле застыл комок.

Последние месяцы были наполнены тревогами, напряжением и приводящими Алекса в бешенство сложностями, и недавний разговор с мистером Бартоном опасно приблизил его к точке срыва. Его заставили уехать вместо того, чтобы объясниться по поводу абсолютно оправданного действия, предпринятого против богатого и распутного аристократа, избежавшего справедливого возмездия благодаря только взяткам, которые он платил комиссару. И все же он сжал зубы и терпел это, и в результате приехал в резиденцию не в особенно дружелюбном настроении. На мгновение он действительно считал, что принял бы любой пост, позволивший ему вернуться к полковым обязанностям, как сказал сэру Генри Лоуренсу, и он серьезно обдумывал, не просить ли ему отставки у мистера Бартона. Но десяти минут в обществе Лоуренса оказалось достаточно, чтобы вернуть здравомыслие. Может быть, именно поэтому такие выдающиеся и разные люди, как Николсон и Ходсон, относились к сэру Генри с уважением и признательностью, и поэтому, когда он уезжал из Пенджаба, тысячи людей пришли попрощаться с ним и следовали за ним на протяжении многих миль, как будто они видят его в последний раз.

«Конечно, я увижу его снова! — подумал Алекс, — он еще не старик. Ему едва исполнилось пятьдесят…» Но несмотря на безветренную и теплую ночь, он поежился, как будто ему было холодно, и не мог избавиться от мрачного предчувствия.

Было уже поздно, и через несколько часов он отправится в обратный путь к Лунджору. Он знал, что ему нужно выспаться, но спать ему совсем не хотелось. В доме было жарко, и даже в тени веранды было слишком тепло, но сад казался прохладным и приветливым. Алекс прошел через веранду и спустился по ступенькам в спокойные лунные лучи.

Хотя стояла уже почти середина апреля, ночь действительно была свежа и прохладна, в этот год жара необычно долго задерживалась, и вполне можно было подумать, что еще первая половина марта, так зелены и красивы были трава и цветущие деревья. Розы в молочном свете казались бесцветными, но поздние цветы апельсиновых деревьев и похожего на пену жасмина выглядели, как белые звезды, и ночной воздух сладко пах цветами и влажной землей.

Алекс шел по широкой лужайке, его шаги были не слышны в траве, политой на закате садовниками, и случайно подошел к деревьям, отбрасывающим бархатные черные тени в лунном свете.

Кто-то стоял у дальнего края этой тьмы, широкие, бледные юбки на женской фигуре светлым пятном выделялись на фоне теней, и несмотря на то, что ее очертания были почти неразличимы и она стояла спиной к нему, он узнал Винтер. Он остановился и хотел было повернуть назад, но что-то в позе едва различимой фигуры задержало его внимание. Она смотрела на что-то, и глубокие тени не могли скрыть настороженности в повороте ее головы. Любопытство взяло верх, он пошел вперед и остановился около нее.

Она услышала тихие шаги и повернула голову, но не сделала ни одного движения, выражавшего удивление или тревогу, и, казалось, была так же уверена в том, что это именно он, как и он в том, что это была именно она. Она, быть может, даже ждала его, хотя в данный момент могла и не думать о нем. Но ей казалось совершенно естественным то, что он появился. Прохладная тишина сада была как бы другим миром, никак не связанным с суетой и беспокойством, которые были частью дневных часов. Она приняла его присутствие как нечто само собой разумеющееся и вернулась к своему созерцанию, как будто ее совершенно поглотил интерес к тому, что находилось там, и она не обращала на него внимания.

Стоя рядом с ней, Алекс мог видеть бледные очертания ее профиля на фоне темной массы листьев и чувствовать чистый прохладный аромат лаванды, связанный именно с ней. Когда его глаза привыкли к темноте, он смог разглядеть изогнутые линии длинных ресниц, слабую, озадаченную морщинку между бровями и выбившуюся прядь черных волос, которая по-детски завивалась над ее ухом.

Винтер как будто не чувствовала его взгляда, и через какое-то время она шепотом просила:

— Что они делают?

Алекс посмотрел в сторону и впервые заметил то, что привлекло ее внимание. Что-то двигалось на открытом пространстве между острыми краями теней, отбрасываемых зданиями, находившимися на территории резиденции: оно двигалось в полнейшем молчании, придерживаясь теней и бесшумно перелетая через освещенные луной места, как стайки троллей, сгорбленных и смехотворных силуэтов на фоне серебристых блесток травы или стен дома, и снова пропадая в тенях и возникая опять только для того, чтобы быть поглощенными землей.

Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать, что это были люди, переносящие тяжелые грузы, сгибающиеся под мешками на плечах или тяжелыми ящиками, и оставляли их в погребах, которые были под несколькими зданиями резиденции. Он сказал довольно непринужденно:

— Они просто переносят запасы на лето. Зерно и…

— И боеприпасы, — закончила Винтер. — Зачем? И почему они делают это ночью? Некоторое время назад там был Джордж Лоуренс. Я видела его. Он сказал, что идет спать, но сам пришел сюда, чтобы посмотреть, нет ли кого поблизости. Прошлой ночью они занимались тем же самым. И позапрошлой тоже. Кому нужно столько запасов, если только… если только они не думают, что дворец будет осажден. В этом дело?

Алекс не ответил на вопрос. Вместо этого он сказал:

— Почему вы приходите сюда наблюдать за ними каждую ночь?

— Я не прихожу. То есть, я хочу сказать, что я прихожу не наблюдать за ними. Я просто вышла погулять по саду.

— В это время? Уже очень поздно.

— Я не могла заснуть, а это дало мне новую тему для размышлений, — просто сказала Винтер. — Неужели действительно будет восстание? Амира говорит…

Она смолкла, и через мгновение Алекс спросил:

— Что говорит Амира? И кто она такая?

Винтер обернулась и с удивлением посмотрела на него. Ей показалось невероятным, что Алекс не знает про Амиру. Потом она вспомнила, что едва виделась с ним почти три месяца после своей свадьбы и что он даже не знал историю того, как она появилась в Лунджоре. Она рассказала ему что-то из этого сейчас, о Хуаните и Азизе Бегам, и о Гулаб-Махале, стоя среди благоухающих теней сада, из которого открывался вид на спящий город и дом, в котором она родилась.

Стоял апрель, когда Маркос де Баллестерос, выезжая из ворот Гулаб-Махала, повернулся в седле, чтобы увидеть Сабрину среди причудливых теней золотых деревьев, и она не знала, что он видит ее в последний раз. Восемнадцать лет назад. И теперь снова был апрель, и дочь Сабрины рассказывает эту историю, как когда-то ей рассказывала Зобейда…

— Мы так и не узнали, что с ними случилось — с Азизой Бегам, моей теткой Хуанитой и остальными, — в заключение сказала Винтер. — Письма прекратились. И это все. Я даже не знала, что Амира осталась жива, кого я знала.

Она задумалась и потом медленно произнесла:

— Я думаю, Амира боится. Ее муж не любит британцев, и я думаю… я думаю, он не доверяет ей, потому что в ней течет западная кровь. Она не позволяет мне приехать в Гулаб-Махал, и я видела ее всего лишь дважды. Она сказала, что ей нелегко со мной видеться, и я не думаю, что ее муж знает о том, что она это сделала. Может быть, если бы он узнал, он бы наказал ее. Как вы думаете, он накажет ее? Джехан Хан рассказал мне, что Нила Рам отрубил жене руки за то, что она ослушалась его…

Ее голос вдруг задрожал от страха, и она протянула руку и вцепилась в рукав Алекса:

— Алекс, вы не думаете, что он сделает что-нибудь в этом роде, не правда ли?

Алекс посмотрел на маленькую ладонь на его руке и не смог противиться желанию накрыть ее своей ладонью. Его прикосновение как будто испугало ее, он почувствовал, как напряженно сжались тонкие пальцы и неподвижно замерли под его легким пожатием. Он мягко и не спеша убрал свою руку, но спугнул ее доверительное спокойствие, и легкость между ними исчезла.

Алекс сказал сухим голосом:

— Нет, я так не думаю. Полагаю, жена Нила Рама занималась какими-то тайными делами. Навестить двоюродную сестру, даже если она европейка, вряд ли такое большое оскорбление. Она считает, что существует опасность вооруженного восстания?

Винтер покачала головой.

— Она сказала, что город полнится странными слухами, но не сказала, что это за слухи. Она только… только сказала, что я должна уехать в горы и не оставаться в Лунджоре.

— Насколько я помню, я вам говорил то же самое.

— Я знаю. Но в Лунджоре есть еще около двадцати женщин…

Она резко замолчала, жалея о том, что сказала. Вывод был настолько очевиден. Какого же ответа она ожидала от Алекса? Что она была единственной, о чьей безопасности он заботился? Она непроизвольно отодвинулась от него, чувствуя, как жаркая краска заливает ее лицо, и с благодарностью подумала о темноте, скрывавшей ее. Но голос Алекса был резким и холодным:

— Мне об этом известно. И если бы у меня была власть, я отослал бы всех вас к ближайшему расположению британских войск в горах, пока еще есть время. Не ради вашей безопасности, но ради нашей.

— Ради вашей? — неуверенно сказала Винтер. — Я не понимаю…

— Неужели? Я думал, это очевидно, — резко ответил Алекс. — Мужчины сентиментальны с женщинами и детьми, поэтому их присутствие в районе военных действий будет мешать их мужьям и отцам принимать единственно правильные решения. Мужчины, которые в любых других условиях никогда бы не подумали о сдаче позиций, будут вынуждены принимать условия противника в обмен на безопасность горстки женщин. Если на войне убивают мужчину, то это в порядке вещей, но если убивают женщину или ребенка, то это уже варварское деяние, и, мстя за это, жертвуют сотней или тысячей жизней. Только такой человек, как Джон Николсон имеет наглость писать, что безопасность «женщин и детей в некоторых кризисах имеет так мало значения, что перестает иметь какое бы то ни было значение вообще». Если бы только большинство мужчин считали так же, в могли бы все оставаться в Лунджоре, и черт с вами!

В его голосе было столько горечи и раздражения, как будто перед его мысленным взором со всей своей трагической четкостью предстало пророческое видение будущего. Вдруг позади него хрустнула сухая ветка, он быстро обернулся и увидел Джорджа Лоуренса, стоявшего в тени деревьев.

— Кто здесь? — тихо, но резко спросил Джордж Лоуренс, и когда Алекс выступил из мрака, он сказал с нескрываемым облегчением: — А, это ты, Алекс. Я думал… — он заметил Винтер. — Миссис Бартон!

Его брови хмуро соединились у переносицы, и Винтер сказала:

— Простите, мистер Лоуренс. Мы вас напугали? Я пришла побродить по саду, мне не спалось, и здесь меня нашел капитан Рэнделл.

В нервном замешательстве племянник Верховного комиссара прокашлялся и бросил на Алекса быстрый взгляд, не нуждавшийся в объяснении.

Алекс чуть злорадно ухмыльнулся:

— Не повезло, — как бы в ответ на невысказанный вопрос ответил он.

Лунный свет не смог скрыть того, что лицо Джорджа Лоуренса помрачнело. Он резко сказал:

— Я ни на минуту не подумал… — и снова замолчал, а потом спросил отрывисто, как будто Винтер не было рядом: — Как много она видела?

— Достаточно, — лаконично ответил Алекс. — Но она не расскажет.

Джордж Лоуренс повернулся, чтобы посмотреть на Винтер, и она, как и Алекс, ответила:

— Я обещаю. Я не хотела шпионить за вами и никому ничего не скажу. Слово чести.

Она улыбнулась ему, и его лицо с облегчением улыбнулось ей в ответ.

— Благодарю вас. Мой дядюшка хотел бы предать эту затею гласности. Это лишь мера предосторожности, мы понимаете, но если об этом станут говорить, это может вызвать панику в такое время, когда существенно необходимо создавать видимость спокойствия.

Он обернулся к Алексу и сказал:

— Я думал, ты собираешься ехать в пять часов утра, Алекс? Уже около часа. Не лучше ли было бы тебе пойти спать? Я провожу миссис Бартон в ее комнату.

Алекс посмотрел на него с сарказмом. Значит, Джордж полагал, что он подвергает серьезной опасности репутацию юной миссис Бартон тем, что его обнаружили за беседой с ней в саду около часа ночи, не так ли? Он подумал о том, какое впечатление создастся у любого, кто может случайно увидеть, как мистер Лоуренс провожает миссис Бартон в ее спальню в такое время ночи. Джордж не подумал об этом! Он серьезно ответил:

— Я уверен, что мог бы оставить ее в более надежных руках. Доброй ночи, миссис Бартон. До свиданья, Джордж. Я слышал, ты вскоре возвращаешься в Сикору? Удачи тебе.

— Спасибо, — торжественно сказал Джордж Лоуренс. — Она может мне понадобиться.

Алекс поднял руку в кратком жесте прощания и, повернувшись на каблуках, пошел прочь по залитой лунным светом лужайке, и его поглотила тень резиденции.

Глава 34

Семья Дейли уехала на следующий день вскоре после полудня, и через час после их отъезда Винтер отправилась в экипаже сэра Генри назад в Каса де лос Павос Реалес.

Ее муж, как ей сообщили, был еще в кровати. Была вечеринка прошлой ночью, но слишком большая, примерно дюжину сахибов. Но они оставались почти до самого утра.

Несмотря на запоздалое лето, каждая дверь и окно в большой гостиной были распахнуты настежь, но горячий воздух полудня и запах только что срезанных цветов не могли заглушить спертый дух сигаретного дыма, спиртных напитков и другого запаха, который напомнил Винтер о Хазрат-Баге. В комнате, кроме того, было что-то, чего там не было раньше: большой квадрат выцветшего бархата, в котором она узнала постельное покрывало из комнаты на верхнем этаже, оно аккуратно занавешивало портрет дона Кристобаля де Баллестероса кисти Валаскеса.

Винтер посмотрела на него, озадаченная и нахмуренная, и послала за старым Муддех Ханом, главным носильщиком. Муддех Хан выглядел несчастным и избегал ее взгляда. Сахибы, виноватым тоном объяснял он, были в веселом настроении и немного попортили портрет, развлекаясь. Он бы убрал его, только стена тоже…

Винтер отпустила его и когда он ушел, подошла к портрету и потянула за оливково-зеленый бархат, и тогда она поняла, почему запах в комнате напомнил ей о Хазрат-Баге. Конвей со своими гостями использовал картину вместо мишени, и темная красота великолепного полотна была испорчена отверстиями от пуль, которые продырявили его насквозь и, ударяясь о стену позади него, испортили и ее тоже. Надменное испанское лицо со впалыми щеками, с намеком на презрительную насмешливость в чертах было похоже на месиво из холста, и от портрета не осталось почти ничего, что стоило бы восстанавливать.

Глядя на него, Винтер пришла в безумную ярость. Он посмел сделать это с домом ее отца. С Pavos Reales! Он посмел привести своих грубых, пьяных дружков и дешевых, вульгарных женщин в этот прекрасный молчаливый дом и так надругаться над ним, как в прошедшую ночь!

Она повернулась и вышла из дома, и пошла к речной террасе, с непокрытой головой в жарком солнце и дрожа от потрясения, гнева и отвращения, как она дрожала в утро после брачной ночи.

«Я не могу этого вынести! — думала Винтер, глядя на реку, а перед глазами стояло бессмысленно погибшее великолепное полотно. — Я не могу этого вынести!» И все же, что она могла сделать? Ни церковь, ни закон не освободят ее, и она снова вспомнила, что ей сказала миссис Гарденен-Смит: закон будет на стороне Конвея.

«Я уеду в горы, — думала Винтер. — Сразу же — сегодня же! Это, по меньшей мере, доставит приятное Алексу. Или… или нет? Он хочет, чтобы я уехала не потому, что я — это я, а потому что я только одна из тех женщин, от которых ему хотелось бы избавиться, чтобы мы не мешали им принимать военные решения, когда наступит кризис. Алекс считает, что скоро наступит кризис. Так же думает и сэр Генри, иначе он не принимал бы всех предосторожностей. Амира — тоже так думает — или она просто боится своего мужа? Или боится за него? Как это сказал Алекс? Или Николсон?.. «женщины… в кризисах имеют так мало значения, что перестают иметь какое бы то ни было значение вообще».

Вдруг она забыла о своем гневе и отчаянии, вспомнив, что если над Индией действительно собирались тучи, то ее личные неприятности уже не имели никакого значения, и она не вправе была добавлять их к проблемам и тревогам, которые ложились на плечи всех людей. Конвей собирался вернуться в Лунджор в конце месяца, и она поедет с ним и постарается отправиться в Симлу или Наини Тал к середине мая. Это, по крайней мере, не вызовет скандала, и Конвей не будет очень возражать против ее отъезда. До тех пор она ничего не должна предпринимать, за исключением самого трудного — ей придется ждать…

Наступила вторая и самая тихая половина дня. В зареве солнца река и каменные плиты террасы были пустынны, и далекий берег казался заброшенным. В миле вверх по течению город мерцал в жарком мареве, и в небе не было ни облачка, все было неподвижно, за исключением беззвучной реки и одинокой лодки, плывшей по течению.

Это была плоскодонная деревянная лодка с соломенной крышей, защищавшей гребца от солнца, направляемая стариком с подслеповатыми глазами в скудном одеянии рыбака; она ближе и ближе подплывала к берегу, пока легко не стукнулась о каменную стену террасы, и ее нос с резким звуком задел за ступени, спускавшиеся к воде. Это был негромкий звук, но он прогремел в жаркой, неподвижной тишине полудня и Винтер подошла к балюстраде и посмотрела вниз.

Закрытое чадрой лицо женщины выглянуло из-под соломенного укрытия и внимательно оглядело реку, ее глаза были сощурены из-за ослепительного солнца, а потом она взглянула вверх и увидела Винтер. Глаза внезапно расширились и появилась темная рука, похожая на птичью лапу. В ее жесте было что-то заговорщическое и настойчивое. Винтер непроизвольно обернулась, чтобы увидеть кого-то за своей спиной. Но терраса и парк были пусты, даже бабочки не летали в слепящем солнце.

Она быстро спустилась к воде, поднимая широкие юбки от горячих камней, но у вершины ступеней она на мгновение задержалась. Поблизости не было никого, и она не знала, кто находится в лодке. Рука снова повелительно позвала ее, и Винтер медленно сошла по ступеням и остановилась, вглядываясь в тень под соломенной крышей. Женщина, которая смотрела на нее, на короткий миг опустила свою чадру. Это была Хамида.

Винтер подобрала юбки и, придерживая их, прыгнула в лодку. Раздался звон серебряных браслетов и запах розовой воды, и из темноты протянулась мягкая, тонкая рука, не принадлежавшая Хамиде, и взяла ее за голое запястье.

— Амира! Это ты?

— Это я, querida… — Амира говорила на ломаном испанском. — Удача действительно сопутствует мне, потому что я не ждала, что найду тебя здесь. Хамида должна была найти тебя в доме. Я приехала в это время, надеясь, что немногие будут на улице, но я не могу остаться надолго.

Она говорила торопливым шепотом, что заставило Винтер резко спросить:

— В чем дело? Что случилось?

— Ничего. Пока ничего. Но больше я не смогу тебя навещать. Это небезопасно ни для тебя, ни для меня. И если узнают, что я приехала к тебе сейчас…

Она не закончила предложения, вздрогнув, и сразу жаркий мрак укрытия под соломенной крышей, недвижность земли и широкой, медленно текущей реки — все сразу наполнилось страхом, и даже небеса вдруг показались полными неясной угрозы.

Винтер сжала руку Амиры между своими маленькими прохладными ладонями.

— Скажи мне, что случилось.

Амира понизила свой голос до шепота:

— Я больше не должна приходить к тебе, но я не могла — я не посмела послать тебе записку, потому что боялась, что ты ее не получишь или не поверишь. Ты должна уехать, querida. Быстро! Очень быстро. Здесь стало опасно для всех твоих соотечественников. Нет, не только в Лакноу или в Оуде, но во всей Индии. Я слышала… вести. Вести, которые я не смею тебе передать. Но это правда, что я говорю. Только вчера нашли воззвание, приклеенное к воротам Джуммы Масджида из Дели, в котором говорится, что Шах-ин-Роос (русский царь) пришлет армию, которая прогонит всех британцев до моря и…

— Вчера? — сказала Винтер. — Откуда ты можешь это знать? Отсюда до Дели больше двухсот миль.

— Есть способы, — прошептала Амира. — Плохие новости путешествуют быстро, а плохих новостей очень много, поэтому я пришла, чтобы сказать, что ты должна уехать не в горы, а к морю, а там садиться на корабль и сразу же возвращаться в свою страну.

— Здесь моя страна.

— Нет — нет! — страстно сказала Амира. — Я принадлежу этой стране, а ты нет! Но из-за любви к тебе, потому что детьми мы играли вместе и потому, что твой отец был братом моей матери, я предаю своих соотечественников, прося тебя уехать.

Винтер медленно сказала:

— Дорогая, теперь ты должна сказать мне больше. Я не могу уехать просто так. Я… я замужем. Здесь мой муж… разве ты не можешь сказать мне…

— Я ничего не могу сказать тебе — ничего! Я и так уже сказала слишком много. Я люблю и своего мужа, хотя его сердце отвернулось от меня, потому что в моих жилах течет кровь моей матери — ты думаешь, я не постаралась бы избавиться от нее, если бы могла, ради него? Он снова повернется ко мне, в этом я уверена. Как бы я смогла жить, если бы это было не так? О, мужчины не такие, как мы. Для нас они — вся жизнь. Но для них любовь — лишь ее небольшая часть, которую они забывают, когда кончаются поцелуи. Мой муж сначала думает о своем народе, своем падишахе и своих обидах. Если бы он узнал, что я говорю с тобой, он бы убил меня — даже меня, родившую ему сыновей и которую он любит.

Глаза Винтер, привыкшие к мраку после солнечного света на террасе, теперь могли видеть, что лицо Амиры было искажено страхом и тревогой и на лице Хамиды был тот же самый страх. Но она должна была узнать больше. Она должна была узнать, когда, но в Амире почти не осталось духа ее предков, ее любовь и ее верность были отданы этой стране, ее народу, и она не скажет больше того, что должна…

Винтер сказала осторожно, стараясь скрыть настойчивость в своем голосе:

— Я попытаюсь уехать, но будет не просто уехать быстро. Мы не вернемся в Лунджор до конца месяца, и в середине мая я собиралась поехать в горы.

Амира сказала:

— Нет! Не в горы! В Англию. Даже в горах может быть небезопасно.

— Понадобятся три недели, чтобы добраться до Калькутты, — медленно сказала Винтер.

— Это я знаю. Разве я не сказала, что тебе нужно ехать сразу же? До того, как пройдет первая неделя мая.

Пальцы Винтер отпустили тонкую руку, и она сказала как будто в испуге:

— Но безопасно ли сейчас путешествовать? Если есть опасность, не лучше ли остаться там же, где и мужчины?

— Ничего не случится с тобой до последнего майского дня. Но после мая везде будет небезопасно — а меньше всего там, где армия! Ты уедешь? Пообещай мне, что уедешь.

Винтер глубоко вздохнула, ее ладони были влажными, но это не имело никакого отношения к душной жаре маленькой лодки. Она узнала то, что хотела. Она наклонилась вперед и быстро поцеловала Амиру.

— Я постараюсь, querida. Но если мой… муж не уедет, то и я не смогу.

— Тогда уезжай в горы. Может быть, этого будет достаточно… Я не знаю. А теперь я должна возвращаться. Я и так уже пробыла здесь слишком долго. Прощай, querida… — она перешла на индустани. — Прощай, маленькая жемчужина. Не забывай меня. Я буду молиться о твоей безопасности моему Богу и Биби Мириам (Деве Марии) тоже, она была женщиной и может услышать меня.

Слезы текли по ее щекам, и она на мгновение прильнула к Винтер, а потом оттолкнула ее от себя.

— Теперь иди — уходи скорее! Уже поздно. Хамида, скажи манджи, чтобы он поторопился!

Винтер стояла на ступеньках, ведущих к воде, и смотрела, как старик отталкивается шестом, направляя узкую лодку по течению. Она подняла руку в прощальном жесте, и потом лодка повернулась, и старый манджи повернул ее против течения в сторону города.

Маленькие волны мягко набегали на каменные ступени, и Винтер смотрела, как маленькая лодка блекнет в тумане слез, пока ее стало совсем не видно в ослепительном сиянии отраженного от воды света. Что-то пошевелилось на террасе позади нее, и она резко обернулась, сердце ушло в пятки. Но это был лишь павлин, который прошел по каменным плитам, шурша своим великолепным хвостом.

Ее неожиданное движение и шорох юбок напугали птицу, и павлин, поднимая свой хвост от земли, с недостойной поспешностью бросился под защиту бамбука. Но мгновенный страх, который он вызвал у Винтер, напомнил ей — если ей нужно было это напоминание — что Амира рисковала своей жизнью ради того, чтобы предупредить ее. Это была ужасная мысль, и от нее по спине Винтер побежали ледяные мурашки. Она взглянула на реку, приложив к глазам ладонь козырьком. Но лодка исчезла, и река бежала тихо и спокойно между берегами и ничего не было на ее поверхности, кроме трупа, который плыл по волнам, лениво поворачиваясь вместе с течением, медленней черепахи, которая вылезла из воды со своими приятелями, чтобы погреться на солнце у края песчаной полоски.

Видел ли кто-нибудь, как лодка Амиры причаливала к террасе? В Индии было так много глаз. Но Амира была права: теперь, когда установилась жаркая погода, это было самое безопасное время дня. Безопаснее, чем ночь, когда каждое дерево, куст или тень могли прятать не одну пару глаз. Нет, на террасе не было никого, и никого не было в садах или парке. Только она сама и павлин. Нелепо бояться. И все-таки она боялась.

Винтер стояла на пустынной террасе и смотрела на широкую реку и просторную землю, раскинувшуюся вокруг, как однажды вечером стояла ее мать Сабрина почти восемнадцать лет назад — и ее так же, как Сабрину, охватил внезапный ужас перед Индией. Перед дикой, чужой страной, которая простиралась вокруг нее на сотни миль и все же подавляла ее; перед темными, скрытными, искоса глядящими глазами и уклончивыми, непостижимыми умами, вежливыми, бесстрастными лицами. Лицами, как у Нила Рама, который отрубил руки своей молодой жене…

«Я должна быть осторожна, — подумала Винтер. — Я должна быть очень осторожна. Не ради себя, но ради Амиры».

Если бы только Алекс все еще был здесь. Она подумала, не могла ли она написать ему, но поняла, что не может так рисковать, не будучи уверена, что ее письмо не будет прочитано, и если откроется, что она владеет опасной информацией, Амиру станут подозревать. Она боялась не за себя. Может быть, потому, что была слишком молода, чтобы с ясностью представить свою смерть, или, может быть, потому, что ее жизнь в настоящее время не представляла ценности. Но Амира имела многое, ради чего стоило бы жить, и она боялась за Амиру так, как никогда бы не могла бояться за себя.

«Я должна быть осторожной», — повторяла Винтер, громко говоря на залитой солнцем речной террасе. «Осторожной», — шептало эхо от выгнутой каменной стены, ограждавшей ее дальний конец. В течение трех долгих дней она ничего не делала, принуждая себя бездействовать и улыбаться, боясь, что ее поведение или выражение лица будет замечено кем-то, кому было известно о посещении Амиры.

Она не писала писем и не наносила визитов. Она принимала и развлекала гостей мужа, не проявляя ни одного признака тревоги или беспокойства и чувствуя себя предателем по отношению к своей нации, потому что она не побежала сразу же к сэру Генри с этой жизненно важной информацией.

Ей представилась эта возможность на четвертый день, когда она и ее муж отправились на вечерний прием в резиденцию. Это был очень большой прием, и на лужайках были развешаны цветные фонари. Оркестр одного из полков играл музыку, в то время как гости числом не менее нескольких сотен, включавшие в себя почти всех жителей британского происхождения и большую часть дворянства Лакноу и его окрестностей, бродили по саду, переговаривались, смеясь, восхищаясь фонариками, угощались разнообразными прохладительными напитками и закусками и наблюдали представление нескольких жонглеров.

Возможно, самым эффектным гостем и определенно вызывавшим самый большой интерес, был Дунду Пант Нана из Битаура, который явился на прием в сопровождении впечатляющей свиты.

Нана был человеком, заботливо культивирующим недовольство британцев. Правительство отказалось признать его законным наследником Бадже Рао, который, не имея сына, усыновил его по индийским законам. Но он, по-видимому, не позволил себе ожесточиться. Он был само дружелюбие по отношению к британским гостям, с некоторыми из которых, казалось, находился на короткой ноге, и Винтер видела его, занятого оживленным разговором с сэром Генри Лоуренсом. Это был полный человек, слишком темнокожий для махратта и великолепно одетый; он носил пару алмазных серег, которые искрились и вспыхивали в разноцветном свете бумажных фонариков. Алекс, если бы он присутствовал на приеме, не узнал бы эти серьги — те, что он видел как-то, были рубиновые — но он без труда узнал бы того, на ком они были надеты.

Куда бы сэр Генри ни шел, верховного комиссара повсюду окружало кольцо гостей, и было совершенно невозможно переговорить с ним с глазу на глаз. Но Винтер все же удалось переговорить с Джорджем Лоуренсом. Она попросила его показать ей розовый сад и, положив свою руку на его, пошла вместе с ним, говоря с необычным для нее оживлением. В розовом саду тоже были гуляющие, но их было гораздо меньше, так что здесь было возможно говорить, не боясь, что тебя услышат.

— Мне нужно сказать вам кое-что, — сказала Винтер, ее пальцы сжали его руку. — Я хотела говорить с сэром Генри, но за ним повсюду следуют люди, так что вы должны передать ему наш разговор.

Она прямо посмотрела в лицо своего спутника и сказала:

— Пожалуйста, вы не могли бы улыбаться, как будто я рассказываю вам что-то веселое? — и рассмеялась.

Джордж Лоуренс улыбнулся послушной и несколько озадаченной улыбкой, и ему удалось сохранить ее, хотя и не без труда, в течение нескольких следующих минут. Он внимательно слушал, пока Винтер неторопливо шла рядом с ним, улыбаясь за разговором и прерываясь, чтобы восхититься розами или фонариками или отозваться о музыке и освещении, когда поблизости кто-нибудь появлялся. Полученная информация привела его в некоторое замешательство, но он, по крайней мере, понимал, что юная миссис Бартон была предельно серьезна, хотя и был склонен отнестись к рассказанной ему истории с некоторой осторожностью. В последнее время бродило так много слухов, и это был лишь еще один — кроме того, его, по-видимому, передала перевозбужденная индианка, которая, по какому-то любопытному стечению обстоятельств, приходилась двоюродной сестрой этой девушке, шедшей рядом с ним. Он не был склонен принимать эти сведения за нечто большее, чем очередную соломинку, которая, склоняясь, указывала, в какую сторону дует ветер, но тем не менее, он пообещал передать это сэру Генри.

— Вы не должны говорить с ним об этом в таком месте, где вас могли бы подслушать, — серьезно упрашивала его Винтер. — И он никому не должен говорить о том, кто рассказал ему об этом. Это правда — скажите ему, я уверена, что это правда! Амира рисковала своей жизнью, когда пришла рассказать мне об этом, и я рискую ею, рассказывая вам. Скажите ему об этом.

Она посмотрела ему в лицо и улыбнулась, говоря, но ее глаза были расширены и полны отчаянной настойчивости.

— Я скажу ему, — пообещал Джордж Лоуренс. — Но вы не должны слишком поддаваться тревоге, миссис Бартон. Мы слышим множество таких слухов. В Оуде много недовольных, потому что первоначальная политика была строга без необходимости. Но сэр Генри хочет все это изменить, и чувствую, что и эта туча пройдет, подобно всем остальным. Я думаю, вы не слишком долго были в Индии, но когда вы на себе испытаете наш жаркий климат, вы заметите, что бывают дни, когда обираются тучи и все небо покрыто ими, и кажется, что вот-вот должен хлынуть дождь. И все-таки они расходятся без единой упавшей капли. То же самое будет и в этот раз, вы убедитесь. Все пройдет.

Все пройдет… Все прошло…

В военных поселениях и канцеляриях, в резиденциях и бунгало британских офицеров, в правительственных зданиях и в доме самого губернатора, — где только ни встречались британцы, чтобы поговорить, снова и снова произносились эти утешительные слова. Короткая вспышка в Берхампуре в феврале, более поздний и безобразный взрыв недовольства в Барракпуре — все это стихло, не приведя к дальнейшим волнениям, а люди, которые уже принюхивались к ветру, снова успокоились и соглашались с популярным мнением, что пик общих волнений уже позади и всякая серьезная опасность (если вообще была какая-то опасность, в чем большинство по-прежнему сомневалось) миновала.

Винтер больше не получала новостей от Амиры, но из Дели ей написала Лотти. Эдварда перевели туда из Мейрута по специальному заданию, но жили они не в военном городке, им был предоставлен восхитительный дом в черте города недалеко от кашмирских ворот.

«Я боюсь, мама несколько разочарована тем, что мы не стали жить с ней и с папой, — писала Лотти, — но я так мало вижу Эдварда, что мне хотелось бы иметь его только для себя, когда он свободен. Софи поехала навестить друзей в Каунпур и вернется пятнадцатого числа следующего месяца. Все еще не так жарко, и я начинаю думать, что слухи о жаре в долинах были весьма преувеличены, хотя мне сказали, что это исключительно прохладный год и многие старожилы говорят, что давно уже не помнят такого. Если не станет хуже, то не думаю, что буду слишком стеснена. Мне бы хотелось, чтобы ты приехала и остановилась у меня. Было бы замечательно снова увидеть тебя. Ты обязательно должна приехать в следующий холодный сезон, и только подумай! У меня уже будет к тому времени маленький Эдвард, и я смогу показать его тебе! Я сама никак не могу поверить в это. Мама посылает тебе свой привет…»

Винтер читала письмо и думала об Амире… и о Джордже Лоуренсе. Кто из них был прав?

Вести от Лотти взволновали ее, так как она думала, что, по крайней мере, Лотти была в безопасности. В Мейруте было более тысячи британских солдат, формирующих самый сильный гарнизон во всех северо-западных провинциях, и любая женщина непременно должна была чувствовать себя там в безопасности. Но Дели…

Она написала Лотти, умоляя ее ради ребенка уехать в горы и взять Софи с собой:

«Ты не знаешь, как жарко может стать в долинах, а в этот раз это будет очень тяжело для тебя. Ты должна думать о ребенке. Я думаю поехать в горы в середине мая, и мне будет там так одиноко, так что, если ты приедешь и останешься у меня в гостях и будешь поддерживать мою компанию, ты окажешь мне огромную услугу».

Она написала также и Эдварду, и миссис Эбатнот, прося их о том же и умоляя миссис Эбатнот сопровождать ее дочь — они все проведут жаркие месяцы в бунгало среди сосен, где будет прохладно и приятно. Но Лотти не оставила бы своего Эдварда, а миссис Эбатнот своего Джорджа. Дорогая Винтер слишком добра, но они уверены, что она их поймет. Может быть, Софи навестит ее как-нибудь потом?..

Винтер написала снова и более настойчиво, но не смогла их убедить. «Даже если я скажу им то, что передала мне Амира, они все равно не приедут, — думала Винтер, — потому что не поверят в это. Или будут надеяться, что это неправда, и скоро заставят себя поверить в то, что это невозможно. Я ничего не могу с этим поделать».

В свой последний день перед отъездом из Лакноу она снова в полдень вышла на речную террасу. Теперь было еще жарче, чем в тот день, когда она виделась с Амирой, и даже широкополая шляпа не могла помешать солнцу, которое жгло ее плечи. День был таким же недвижным и беззвучным, как и в тот раз. Даже павлин куда-то пропал. Там была только Винтер со своей короткой, черной тенью на каменных плитах и маленький уж, гревшийся на ступеньках, который с сухим шорохом уполз, когда она появилась.

Прошлой ночью Конвей устраивал прощальный прием. Это была разгульная попойка, длившаяся до самого утра, и его пришлось на руках нести к карете, в которой они должны были совершить обратное путешествие в Лунджор. Он категорически запретил Винтер ехать верхом, сказав, что у него нет желания возиться с ней, если она получит солнечный удар. Но зрелище безжизненной и пропитанной коньяком туши своего мужа, посаженного в карету, оказалось для нее слишком невыносимо, и она приказала оседлать своего коня.

Уезжая, она оглянулась на Каса де лос Павос Реалес. На апельсиновые деревья и лимонные рощи, на гранаты и парки, которые так мало изменились за долгие годы. И думала, как когда-то Сабрина: «Может быть, я больше никогда этого не увижу». Но она не думала об этом с любовью и тоской, как Сабрина. Красивый, мирный дом не имел для нее такого значения, как для Сабрины: в нем не было ни счастья, ни воспоминаний. Они были в Гулаб-Махале, но Гулаб-Махал был закрыт для нее. Он все еще был, как фата моргана — мерцающий мираж. Недоступная луна.

Путешествие в Лунджор было жарким и утомительным, и хотя расстояние было не таким уж длинным, им понадобилось четыре дня, чтобы преодолеть его, потому что лошади быстро уставали из-за жары. Конвей ворчал, ругался и ныл и постоянно утешал себя бренди. Снега на севере таяли, и река стояла выше, чем было в тот раз, когда они пересекли ее, направляясь в Лакноу. На мосту гулко отдавался стук лошадиных копыт, и Оуд остался позади.

Глава 35

Вечером последнего дня апреля комиссар и его жена снова въехали в массивные ворота своего дома в Лунджоре. Двумя часами позже они уже обедали в той же самой теплой компании, которая была у них на свадьбе.

За исключением мистера Джоша Коттара, отправившегося по делам в Калькутту, они все были здесь: Лу Коттар, Крисс и Эдгар Уилкинсоны, полковник Маулсен, майор Моттишам и еще полдюжины остальных.

— Я заранее послал им приглашения, — сказал Конвей. — Я не планировал что-то грандиозное, но что плохого, если мы вместе отпразднуем наш приезд?

— Пока вас здесь не было, это место напоминало морг или молитвенное собрание, — сказала Лу Коттар. — Мне было так скучно, что на моем лице появились две лишних морщинки, а, видит Бог, их и так предостаточно. Большинство твоих подопечных дам не считают меня достаточно порядочной, поэтому без тебя меня очень редко приглашали на вечеринки. Странно, не правда ли? Возможно, они не доверяют своим мужьям! Хотя я не могу понять — почему. Ведь почти все мужья, за редким исключением, достаточно ленивы, чтобы причинить кому-либо вред.

— Кого же ты считаешь исключением, Лу? — спросил комиссар с улыбкой. — Уж не меня ли?

— Ни в коем случае, — миссис Коттар вскинула брови. — Но ты, по крайней мере, устраиваешь более-менее сносные вечеринки во всем Лунджоре.

— Но ведь не только на моих вечеринках тебе было весело, а, Лу? — сказал комиссар, дотрагиваясь до ее руки.

— Ну, это же было, по крайней мере, пять лет назад. Или, может, больше? В те времена ты был большой красивой скотиной. Помнится, я фактически потеряла две ночи, когда спала с тобой.

— Не могли бы мы это повторить?

— Тебе это не под силу. Ты слишком груб, Кон. Ты жирный и лысый и слишком много пьешь. И если бы не твои вечеринки, я решилась бы порвать с тобой. Но ты уже вошел в мои привычки, а я слишком ленива, чтобы их менять.

— Я слышал от женщин о тебе столько плохого, Лу, что просто не знаю, почему я тебя до сих пор терплю, — сердито посмотрев на нее, ответил комиссар.

— Потому, что и ты ко мне привык, и ты тоже никогда не сможешь избавиться от плохих привычек, — сказала миссис Коттар, рассмеявшись своим низким, грубым смехом.

Подойдя к пианино, она открыла крышку и, чтобы развлечь компанию, запела под свой собственный аккомпанемент:

«Ничто не изменилось», — подумала Винтер. — «Все то же самое, как-будто я и не уезжала в Лакноу».

Но это было не так. Изменилась она сама. Ни шум, ни эта беспутная вечеринка, ни вид ее мужа, обнимавшего за талию Крисс Уилкинсон, больше не возмущали и не раздражали ее. Ночь, проведенная в саду их дома в Лакноу, а затем день у реки на террасе павлиньего домика, все в ней переменили. Теперь ей хотелось ощущать ветер и слушать гром.

Если Амира права, все эти люди через несколько месяцев или даже раньше могут умереть. Амира сказала, что это будет в последний день мая, «и после этого нигде не будет безопасно». Завтра Первое мая. В английских деревнях накануне этого дня рано ложатся спать, чтобы встать с рассветом и нарвать цветов для плетения майских венков, в которые нарядится вся деревенская молодежь. Все деревья в садах стоят в цвету, в полях и лесах расцвели первоцветы и примулы, а майские деревья на лужайках разукрашены лентами. Первое мая… И еще тридцать дней… Права ли Амира? А, может быть, прав Джордж Лоуренс? Это будет… Это будет… Это уже произошло. Может, это действительно уже произошло?..

На следующее утро Винтер не уехала. Лошади нуждались в отдыхе, и она поздно встала, а после завтрака написала Алексу.

Это было короткое письмо, и вообще она писала ему впервые. Она хотела отправить его со слугой, но тот сказал, что господин Рэнделл находится в отдаленном деревенском лагере.

— Тогда кто-нибудь должен отвезти его туда, — сказала Винтер. — Пришли ко мне Юзафа.

Слуга покосился на нее из-под прикрытых век и вышел, чтобы позвать конюха.

Этот его взгляд напугал Винтер.

Внезапно она почувствовала все значение того, что произойдет, если всеобщее восстание, готовящееся в этой стране, придет в ее дом. Она никогда еще реально не представляла этого. Она подумала, что Амира может быть убита или искалечена в наказание за то, что предупредила ее. Она представляла себе и то, как Лотти и добрая миссис Эбатнот и правоверная София могут быть растерзаны воющей толпой. Раньше эти картины были как бы отстранены от нее, а внутренний голос нашептывал ей: «Мало ли бывает слухов… этого не может быть…» Но теперь, стоя в большой, холодной гостиной дома своего мужа, она впервые отчетливо поняла, что может означать такое восстание. Она подумала о том, что горстка белых людей, управляющих этой восточной страной, живет бок о бок с многомиллионным народом, ежеминутно наблюдающим за ними, слушает каждое их слово — и ждет… Невозможно уединиться в такой стране, где у тебя рядом всегда дюжина слуг, где тебя окружают кули, батраки или портные, сидящие на улицах со скрещенными ногами, где естественной принадлежностью каждой веранды являются разложенные на полу циновки.

В доме своего отца в Лакноу она доверяла слугам, но все же заботилась о том, чтобы никто из посторонних не задавал им никаких вопросов. А уж здесь-то тем более надо об этом позаботиться. Она разорвала написанное Алексу письмо, сожгла клочки, а затем написала новое. Не то, чтобы она не доверяла Юзафу, который был личным слугой Алекса, но ей хотелось предотвратить любую случайность. Поэтому, отдав ему письмо, она четко объяснила, что он должен дать понять кули и садовнику, обрезавшему в это время засохшие головки лилий на клумбе под верандой, что цель его поездки — сообщить господину капитану о возможном приезде его друга, которого она встретила в Лакноу. Он хотел бы приехать поохотиться, и так как господин капитан находится в лагере, то он должен знать об этом, если задумает оттуда уехать.

Алекс прочитал привезенное Юзафом письмо в тот же вечер при свете масляной лампы. В письме было всего две строчки, но он читал и перечитывал его, а затем аккуратно сложил и спрятал во внутренний карман костюма. После этого он тихонечко свистнул, и из темноты возникла фигура Нияза.

— Завтра мы возвращаемся, — сказал Алекс.

Нияз вскинул брови, но никак не прокомментировал неожиданный приказ, а лишь спросил, когда надо выезжать.

— В пять часов. Это необходимо. — Неожиданно для себя впервые за две недели Алекс перешел на английский. — Это то самое дело Пурана Чанда, я не могу оставить его, все остальное может подождать.

Когда он совершал поездки по районам, ему редко выпадал случай говорить на его родном языке, и он частенько обнаруживал, что думает и даже видит сны на хинди. Теперь он вернулся к английскому.

— Скажи котвалу, что я встречусь с ним на рассвете. Здесь есть еще некоторые неотложные дела. Мы выедем, как только их закончим. Где Юзаф?

— Ваша честь? — Из темноты вынырнула еще одна тень и отсалютовала.

— Передай госпоже, что я вернусь завтра или послезавтра.

Юзаф снова отдал честь и нырнул обратно в темноту, а Алекс вернулся в свою палатку и задул лампу, на которой нашли свою погибель многочисленные ползающие и летающие создания.

Нияз разложил походную кровать на открытом воздухе. Лежа на ней и наблюдая через москитную сетку за мерцанием звезд, Алекс увидел комету, пересекавшую небо с востока на запад. Она двигалась не так быстро, как падающие звезды, и оставляла за собой длинный ярко светящийся хвост, который был скорее красным, чем белым или золотым. В течение целых десяти минут все небо светилось искрами. В дюжине ярдов от себя Алекс слышал, как ворочается Нияз. Посмотрев в его сторону, он увидел его поднятую голову и понял, что тот тоже видел комету.

— Теперь они будут говорить, что это знак — или знамение, — подумал он, — я не уверен, что их можно за это винить.

Красная звезда, оставившая кроваво-красный след на небе с востока на запад. Были ли когда-нибудь такие небесные явления знамениями? Когда-то, много веков назад, по сигналу звезды белые люди ушли с Востока, чтобы, обнажив меч, нести в мир войну, и до сих пор этот меч еще не в ножнах. То, что небеса могут предсказывать будущее, было древнейшим суеверием в мире. В течение более чем трех тысячелетий люди наблюдали за небом, уверенные, что по нему можно прочесть судьбу. В жаркую погоду здешние жители спят под открытым небом — на дорогах, на плоских крышах или у дверей своих хижин. Многие ли из них видели эту красную комету? Многие ли из них восприняли ее как знамение с небес? Причем — как дурное знамение, но не из-за цвета, так как красный цвет на Востоке ассоциируется с радостью, а просто потому, что и времена, и мысли людей были дурными.

В ста ярдах от Алекса, задрав морду в небо, протяжно и печально завыла собака. Ее вой подхватили и повторяли снова и снова все собаки соседней деревни, и этот вой, перешедший в лай, образовал целый хор, как будто они лаяли на луну. Позади водоема и манговой рощи, где стояла палатка Алекса, один за другим вспыхнули огни, и тут же в храме затрубила раковина и застучал там-там.

«Они видели это, — подумал Алекс. — Так рождаются легенды».

Он слышал, как Нияз что-то пробормотал вполголоса. Похоже, это было что-то не очень лестное для местных жителей. Краснохвостая комета скрылась за манговыми деревьями, а ее отражение еще на мгновение задержалось в темных водах водоема. Свечение неба померкло, и как по команде, собаки перестали выть. Но трубный звук раковин и удары там-тамов слышались еще несколько часов и смешивались с тяжелыми снами уснувшего Алекса.

Он выехал в Лунджор только в полдень следующего дня. Оставив слуг разбирать лагерь, а затем следовать за ним, он вместе с Ниязом проделал тяжелый путь по дневной жаре, перешедшей затем в пыльный час заката и в краткие зеленые сумерки. Когда солнце скрылось за горизонтом, они остановились поесть и попить, так как в новолуние начинался мусульманский пост Рамадан, во время которого Нияз и другие последователи Пророка не имели права есть или пить между восходом и заходом солнца. Когда Алекс разъезжал по деревням, он тоже соблюдал пост, находя его хорошей тренировкой, и были времена, когда он просто нуждался в этом.

У края водоема они отпустили поводья, а спешившись, увидели над головами одинокого голубя, которого преследовал ястреб. Голубь крутился, вертелся в воздухе и, в конце концов, бросился с глухим стуком в большое священное дерево на дальнем берегу водоема. С хриплым карканьем слетела с дерева стая ворон, и ястреб улетел. Тогда голубь, возбужденный опасным преследованием, слетел на каменную плиту, наполовину погруженную в зеленую, вспененную воду и стал пить. Но почти тотчас же он снова взлетел, шумно захлопав крыльями, будто чем-то напуганный. Путники увидели, как он взмыл вверх, а затем повернулся на запад, золотящийся в пыльном дымке заходящего солнца.

Прищурив глаза, Алекс посмотрел на противоположную сторону водоема, стараясь разглядеть, что заставило птицу взлететь. Среди ветвей священного дерева сидел человек. Это был святой. Обнаженный, с головой, посыпанной пеплом, он сидел так тихо, что его можно было принять за часть дерева. Вокруг него туда-сюда прыгали белки, стая птиц, готовившихся усесться на ночь на насест, вертелась над его головой, как бы не замечая его присутствия. Он был абсолютно неподвижен, иначе все звери и птицы были бы встревожены. Однако голубь был чем-то напуган! Этот, казалось бы, обычный инцидент заставил Алекса думать о нем всю оставшуюся часть пути.

Было совсем темно, когда она подъехали к бунгало. Приняв горячую ванну, смыв пот и дорожную пыль, Алекс облачился в белый офицерский китель, являвшийся почти униформой в жаркую погоду, и при свете звезд направился к дому.

Огромный дом сверкал огнями, а перед ним на широком дворе стояла коляска и высокий дог-карт. «Опять Маулсен, — подумал Алекс, — да еще небось Гидней и Моттишам». Он кивнул привратнику и поднялся на веранду. Слуга приподнял тростниковую штору, загораживавшую дверь в зал, и прошептал, что господа в малой гостиной играют в карты, а госпожа находится в большой гостиной.

Винтер сидела в центре комнаты на софе, около которой медленно покачивалось опахало, создавая ветерок. В руках она держала книгу, но было видно, что она прислушивалась к его голосу, доносившемуся из зала. Ее хрупкая фигурка выдавала состояние напряженности, но сама она улыбалась. Это была улыбка вежливости, улыбка актрисы, которая хочет сказать, что она приятно удивлена. Так как обычно она не встречала его с такой улыбкой, то приближаясь к ней, Алекс раздумывал, обращена ли она к нему или к Рассулу, который провел его к ней. Она протянула руку. Взяв ее, он почувствовал, что его подозрения не напрасны. Прежде чем отпустить его руку, она предостерегающе пожала ее холодными, непослушными пальцами, и он почувствовал какую-то опасность.

— Очень мило с вашей стороны, что вы приехали так быстро, — весело проговорила она с выражением приятного удивления. — Надеюсь, это не причинило вам неудобства? Я получила поручение от вашего друга, которого встретила в Лакноу. — Она пристально посмотрела на него и сказала слуге, медлившему у двери, чтобы тот принес господину выпить.

— Слушаюсь, — пробормотал Рассул и вышел, мягко закрыв за собой дверь.

— Садитесь, капитан Рэнделл, — сказала Винтер. — У вас сегодня был длинный путь. Боюсь, сейчас мой муж занят. Как всегда, играет в карты. Понимают ли наши слуги по-английски? Я не ожидала увидеть вас раньше завтрашнего дня. — Она рассмеялась так, как будто удачно пошутила.

— Меня там ничто не удерживало, — без каких-либо колебаний ответил Алекс. — В такую жару в лагере работать очень тяжело. Мало кто себе это представляет.

Он услышал, что Винтер облегченно вздохнула, и улыбнулся. Боялась ли она, что он не поймет ее и потребует объяснений? Она бросила беспокойный взгляд на две двери, открытые на веранду. На каждой двери висела тростниковая штора, защищавшая комнату от летучих мышей и ночных насекомых, но она знала, что на веранде находятся, по крайней мере, трое слуг. Она слегка покачала головой, и Алекс увидел, что дверь позади него медленно открылась и в комнату вернулся Рассул с полным подносом.

— Да, я думаю, это так и есть, — сказала Винтер. — Мистер Браун интересовался, можно ли в это время года в Лунджоре хорошо поохотиться. Он скоро освободится на несколько недель и хотел бы приехать сюда. Я сказала ему, что не могу точно ничего сказать и что вы ему напишете сами.

Налив в бокалы вино, Рассул удалился; еще с четверть часа Алекс и Винтер болтали о пустяках. Что бы Винтер ни собиралась ему сказать, он не хотел слышать этого сегодня. Она же хорошо играла свою роль, и по ее голосу и ее легкой улыбке никто не мог бы заподозрить, что ее что-то беспокоит. Выпив вино, он поднялся.

— Если позволите, я хотел бы сказать несколько слов комиссару. Вы завтра поедете?

— Да. Около пяти. После восхода солнца сейчас очень жарко.

— Поезжайте вдоль реки, — сказал Алекс, — там прохладнее. Надеюсь, что увижу вас. Спокойной ночи, миссис Бартон.

Он зашел в малую гостиную, где его довольно неприветливо встретил комиссар, наблюдавший за партией в вист, и удалился.

В эту ночь на небе не было никаких знаков, и собаки молчали, чего нельзя было сказать о самом городе. В городе было беспокойно, люди не спали. Слышались удары там-тамов и трубные звуки раковин, такие же, как в деревне за водоемом и манговой рощей, а на дороге, ведущей из провинции в город, было необычно много странников.

— Это Рамадан, — сказал Нияз, но как-то неуверенно, глядя в сторону.

— Это сумасшествие, — возразил Алекс, и добавил, когда Нияз собрался уходить. — Завтра на рассвете выезжаем. Захвати ружье.

— Какое? На кого будем охотиться — на куропаток или на зайцев?

— На голубя, — резко сказал Алекс.

— А!

— Ты ведь видел его тогда? — спросил Алекс более мягким тоном.

— Нет. Он был слишком далеко. Но тот святой не хотел, чтобы мы его видели, и приказал ему улететь. Вот почему я удивился.

— Я тоже, — сказал Алекс. Он и раньше видел такое, и сейчас ему не казалось невозможным, что человек мог без каких-либо движений и слов приказать птице улететь. Он слышал от кого-то, что даже маленькая молчаливая Зеб-ун-Нисса, внучка Акбара Хана, умеет это делать.

Ранним майским утром было необычно холодно для этого времени года. Май и июнь на равнине были обычно жаркими, но этот май был непохож на другие, и Алекс мог об этом только сожалеть, так как обычно с наступлением жары многие женщины спешили со своими детьми к холмам, а теперешняя прохлада заставит их замедлить отъезд.

Земля, река и небо на рассвете были одного и того же, чистого пепельно-серого цвета, на фоне которого мерцала одинокая утренняя звезда. Над рекой курилась слабая дымка. Когда Алекс и Нияз проезжали по узкой, огороженной дамбами дороге, пересекавшей равнину, со стороны хлебного поля донесся резкий крик журавлей.

Винтер выехала не через главные ворота, а по деревянному мосту, перекинутому через овраг позади дома. Дальний берег оврага порос кустарником и зарослями джунглей, которые образовали как бы рукав, протянувшийся к востоку и подходящий к берегу реки мили на три ниже того места, где река впадает в общий поток, образующий границу между Лунджором и Оудом. Выехав из этой полосы, Винтер увидела на равнине далеко впереди себя двух всадников. Из-за большого расстояния они казались очень маленькими, медленно двигавшимися фигурками, хотя длинный белый след пыли, клубящийся за ними, говорил о том, что лошади скачут быстрым галопом. Чтобы настичь всадников до того, как они окажутся у берега, она направила Фурианта наперерез по узкой дорожке в зарослях, выходившей на равнину. Прижав голову к спине коня, Винтер скакала прямо по кочкам луговой травы. Возбуждение от быстрой езды и напор свежего утреннего ветра разрумянили ее и, осадив лошадь позади трех пальмовых деревьев, где остановившийся Алекс поджидал ее, она рассмеялась.

— Доброе утро, капитан Рэнделл. Вы захватили ружье, чтобы тренироваться в стрельбе?

— Возможно, — сказал Алекс. Теперь они поехали рядом вдоль берега реки, а Нияз и Юзаф двигались сзади на расстоянии, не позволявшем слышать их разговор. — Что же вы хотели мне сказать? — При этих его словах Винтер с опаской оглянулась. — Все в порядке, они нас не услышат, а если и услышат, то тоже не беда; так в чем же дело?

— Это сказала мне Амира, — ответила Винтер и рассказала ему о том жарком, спокойном полуденном времени, которое она провела у реки на террасе павлиньего домика; с маленькой закрытой лодке, которую занесло на речные пороги, и о том, что сказала ей Амира на испанском языке, так, чтобы даже Хамида не могла этого понять.

Алекс не сказал ей ничего утешающего или успокаивающего, как это сделал Джордж Лоуренс. Долгое время он вообще ничего не говорил, проезжая рядом с ней вдоль сверкающей реки.

Значит, он был прав. Назначен день и дата. Он был уверен, что это должно произойти, так как люди, подобные Кишану Прасаду и Моулви из Файзабада не успокоятся, пока не возбудят всеобщего недовольства. А это сделать легко, очень легко. Ведь маленькие разрозненные вспышки недовольства хотя и причиняют неприятности, но могут быть локализованы и подавлены. А сейчас готовится общий мятеж Бенгальской армии, объединенный с народным восстанием, и это очень страшно. Тем более, что день и дата этого события уже назначены.

Последний день мая… а сегодня уже третье. Три дня прошли. Осталось двадцать семь. Двадцать семь дней на то, чтобы повернуть вспять порывистый и горячий ветер, поднимающийся во всех районах Индии. Как же можно остановить ветер из-за слепоты, упрямства и эгоизма людей, воображающих, будто можно легко отнять у Востока его тысячелетние законы и ценности и втиснуть его в западную форму?

«Я ничего не могу сделать с войсками, — подумал Алекс, но некоторые из землевладельцев будут на моей стороне или, по крайней мере, останутся нейтральными. Я думаю, то же будет и с деревнями. Зато города очень опасны. Хибарки в городах полны всевозможными негодяями, да и на базарах и на окраинах есть много подонков. Все они могут подняться по первому же слову просто для того, чтобы иметь возможность убивать и грабить… Устоит ли полиция, если поднимется армия? Я должен снова увидеться с Майнардом… Смогу ли я добиться, чтобы Бартон командовал объединенными войсками в Лунджоре, чтобы он имел право приказать сипаям разоружиться, если их полковники откажутся это сделать? Я всегда смогу как следует напоить его, и он подпишет все, что угодно. А остальное я возьму на себя. Этих твердолобых, свиноголовых, преданных делу полковников никому не удалось бы убедить, что их любимые солдаты по ночам слушают предателей. Внушить человеку, такому, например, как Гарденен-Смит, — это то же самое, что сообщить ему о неверности его жены. Худшее, что он сделал бы в этом случае — это с удовольствием сбил меня с ног… Нигде не будет безопасно; а особенно — в войсках».

— Вы кому-нибудь еще говорили об этом? — коротко спросил Алекс.

— Я сказала Джорджу Лоуренсу, но, думаю, он мне не поверил. Он, конечно, поверил, что это сказала Амира, но подумал, что она повторяет базарные слухи. А вы тоже так думаете?

— К сожалению, нет. Это слишком хорошо совпадает с моим собственным взглядом на происходящее. — Он снова погрузился в молчание, продолжая медленно ехать вперед.

По мере того, как на востоке вставало солнце, земля, небо и река меняли свой цвет. Они уже не были серыми, а наполнялись мягким светящимся блеском. По обширной равнине пробежала едва заметная дрожь.

«Крылья утра, — подумала Винтер, — это похоже на крылья, невидимые крылья, или на бегущего человека, имеющего на ногах крылья».

Вдоль речной отмели медленно пролетела белая цапля, отражаясь в спокойной зеркально-чистой воде, а полоска пыли показывала путь, по которому гнали коз и коров на пастбище. Стая голубей, черная на фоне яркого неба, пронеслась со стороны города и, взмыв вверх, осветилась косыми лучами восходящего из-за пыльного горизонта солнца. Теперь крылья птиц были светлыми и блестящими.

Алекс быстро спешился, а Нияз потрусил без лишних слов вперед и вскинул взятое с собой ружье, как будто получив приказ. Из кучи сухой травы донесся крик куропатки, но ни Алекс, ни Нияз не повернулись в этом направлении. Они наблюдали за голубями, и Винтер, увидев это, изумленно подняла брови. Ее поразило сосредоточенное выражение их лиц. Она проследила за направлением их взгляда и увидела одного голубя, отделившегося от кружащейся стаи и летящего в их сторону, но под углом, который уводил его за реку.

— Слишком далеко, не достать, — пробормотал Нияз.

Алекс согласился. Он даже не поднимал ружья и отдал его обратно Ниязу. Тот принял его, и оба, не отрывая глаз, смотрели на одинокую птицу, пока она не превратилась в крошечную точку в бескрайнем небе.

Винтер хотела задать Алексу вопрос, но выражение его лица не располагало к этому, и она промолчала. Он вскочил обратно в седло, и они поехали галопом вниз по реке, а затем по равнине. К моменту, когда ослепительный край солнечного диска появился из-за горизонта, они достигли окраины военного лагеря.

На дорогах, проходивших через лагерь, шло оживленное движение, так как ранее утро было гораздо более приятным — а возможно, и единственно выгодным — для совершения поездок. Поскольку сегодня было воскресение, колокольный звон призывал к утренней шестичасовой службе, и по забитым дорогам в большом количестве шли паломники. Алекс наконец перестал молчать, и весьма сердечно беседовал с Винтер, как будто его ничто и не беспокоило. Он проводил Винтер до ворот ее дома, где его приветствовал Акбар Хан, и вернулся к себе в бунгало к завтраку. Он не соблюдал пост Рамадана, находясь среди своих соотечественников.

Когда он вошел на веранду, там уже сидел, скрестив ноги, Нияз, успевший позавтракать до рассвета, и теперь заправлял табаком сигареты. Он встал и стряхнул с одежды рассыпавшийся табак.

— Я поговорю с Амиром Натом, — сказал он. — Думаю, он не проболтается. Но это надо делать с того берега. Мы слишком далеко.

Алекс согласился. Все было понятно и не нуждалось в бесполезном обсуждении.

— Скажи ему — завтра в пять, — сказал он.

На следующее утро они выехали, едва только рассвело. На противоположной стороне моста, перекинутого через реку на расстоянии мили от города вверх по течению, Алекс с неудовольствием увидел Винтер. С раздражением натянув поводья, он поскакал, чтобы выяснить, что она там делает.

— Гуляю, — Винтер вскинула брови. — А почему вы спрашиваете?

Алекс пристально посмотрел на нее.

— Ну, хорошо, я признаюсь. Я хотела посмотреть, — сказала она, рассмеявшись.

— На что посмотреть? — в голосе Алекса и на лице читалось явное неодобрение.

— Возможно, вы не знаете, — весело сказала Винтер, — что Амир Нат — мой друг. Он разрешил мне запускать своего сокола. — Она увидела, как плотно сжались губы Алекса, и быстро продолжала. — Он мне ничего не говорил, уверяю вас. Вчера вечером я встретила его, когда он шел сюда, и остановилась с ним поговорить. Он только сказал, что собирается взять соколов на тот берег реки и поохотиться на куропаток. Вот я и собралась приехать сюда, чтобы посмотреть. Только когда я увидела здесь вас, вспомнила про голубя. Значит вы здесь из-за него?

— Да, — коротко ответил Алекс.

— Можно мне с вами? Если вы против, я уеду…

— Теперь уже можно, — с неудовольствием ответил Алекс. Громко поприветствовав старого рыбака, жившего в камышовой хижине под мостом, он резко пришпорил коня.

Проехав полторы мили по противоположному берегу и оказавшись за пределами видимости со стороны города, они повернули вглубь равнины и поехали прямо по траве, низкому кустарнику и песчаным холмам. Вскоре, совершенно неожиданно, перед ними с земли поднялся невысокий белобородый, тонкий, как стрела, мужчина, и Алекс, остановившись, спешился.

— Господин приехал вовремя, — сказал Амир Нат. — Будет ли господин сам запускать сокола? — Он поднял спутанного сокола, прикрепленного к его запястью; птица завертела головой, слабо звеня колокольчиком, сгибая и разгибая когтистые лапы, слегка потянулась и взъерошила перья.

— Нет, — Алекс покачал головой. — Я слишком давно не держал ее в руках и не хочу, чтобы она промахнулась. — Он надел кожаную перчатку и, взяв сокола у старого охотника, стал его поглаживать и говорить с ним. В это время Винтер сошла с коня и спросила у Амира Ната, здесь ли Нанни.

— Конечно, — сказал старик и громко крикнул.

Из высокой травы тут же поднялся маленький мальчик и широко улыбнулся Винтер. Это был внук Амира Ната. К запястью у него тоже был прикреплен сокол. Винтер уселась на травяную кочку, и между ними троими завязалась задушевная беседа. Над ними палило солнце, просыпались куропатки, и голуби, пролетая по реке, шуршали крыльями прямо над их головами.

Сокол, которого Алекс держал в руке, вытянул шею, завертел головой и задергал спутанными ногами. Тогда Алекс вернул его Амиру Нату.

Юзаф приподнялся в стременах и поднял руку. Нияз, находившийся на триста ярдов ниже, свистнул.

— Он высоко поднимается, — сказал Алекс.

— Да, и полетит налево, — спокойно согласился Амир Нат, — это король птиц.

Алекс снова взялся за ружье, но голубь был еще вне досягаемости. Он летел ровно, так же, как и в прошлый раз, когда они видели его на границе Оуда.

— Он слишком высоко, — подумал Алекс, — сокол его не увидит…

Амир Нат освободил птицу от пут и с громким криком резко подбросил ее в воздух. С шумом взмахнув крыльями, сокол взмыл вверх, кругами набирал высоту со скоростью оперенной стрелы. Зависнув на мгновение над ними на высоте шестидесяти футов, он увидел голубя и улетел.

— Браво! — прокричал маленький Нанни и заплясал на траве.

— Не говорил ли я, что это король птиц? — сказал Амир Нат.

— Наблюдайте, как он настигнет свою добычу. Бей! Бей!

Подъехал Нияз. Нанни быстро передал деду своего сокола и с ловкостью белки вскочил на лошадь Нияза, который нагнулся в седле и подал ему руку. Они вместе отправились в погоню за птицами.

Голубь изо всех сил старался увернуться, надеясь найти спасение в густых зарослях джунглей, покрывавших границу между Лунджором и Оудом. Но ему не удалось долететь до нее. Сокол бросился на него сверху, схватил, зажал когтями и упал вместе с ним на землю.

Три часа спустя Алекс предстал перед комиссаром с листком местной бумаги, на котором на местном наречии были написаны две строчки.

— Сэр, вот, оказывается, каким способом так быстро распространяются здесь плохие новости, — заключил Алекс. — Возможно, это отработанная система.

— Откуда вы, черт возьми, это взяли? — брюзгливо проворчал комиссар.

«Это будет очень скоро. Ждите благоприятного дня».

— Ну? Ну и что? Что из этого? Какая в этом опасность? Что будет очень скоро? Это какая-то бессмыслица!

— Я собираюсь сопоставить это сообщение с возможными волнениями в Оуде, — сказал Алекс, стараясь быть спокойным. — Если в ближайшие дни мы услышим о подобных инцидентах, то нам стоит к этому прислушаться. Конечно, само по себе это еще ничего не доказывает, но в сочетании со всеми остальными фактами может представлять интерес. И тут не последнюю роль играют те сведения, которые мы имеем сейчас от своих агентов и агитаторов в городе. Все это подтверждает теорию, что намечается срок восстания — «благоприятный день».

— Чепуха! — воскликнул комиссар. — Возможно, речь идет о свадьбе.

— Как вам угодно, сэр, — как можно более равнодушным голосом сказал Алекс.

«Зачем я это делаю? — думал Алекс, возвращаясь в бунгало. — Какого черта я это делаю? Это же пустая трата времени! Однако я же не мог держать его в неведении. Я должен был это сделать, чтобы потом, когда мина взорвется, он не мог упрекнуть меня, что я его не предупредил, и свалить вину на меня, как это уже бывало. О, зато теперь я могу доделать это дело до конца и получить за это проклятье…»

Это бесплодное, пустое утро он провел на ногах (ему даже не предлагали сесть), нанося визиты по очереди трем офицерам из стоявших в Лунджоре полков. Но результат был ничуть не лучше первого. Полковник Гарденен-Смит все еще твердо отказывался верить чему-либо, порочащему его людей, хотя Алекс заметил, что он чувствует себя не так уверенно, как прежде, и пожалел старого джентльмена.

— Вы не понимаете, Рэнделл, — воскликнул полковник, возбужденно хлопнув ладонями. — Вы еще молоды и никогда на командовали полком — вы едва успели послужить в одном из них! Разве вы не видите, что именно вы и люди, подобные вам, предчувствуете возможность каких-то волнений в Бенгальской армии? Там, где есть полная уверенность, не может быть недоверия и подозрительности, а вы делаете все возможное, чтобы пробудить недоверие, и это вызывает недовольство! Я не могу не доверять своим людям. Это значило бы погубить их — и меня самого!

Полковник Маулсен обиделся, а полковник Пакер заявил, что верит в бога и поэтому ничего не боится. Алекс спустился в расположение полицейских частей и обсудил возможность недовольства в их рядах с начальником полиции майором Майнардом.

Майор Майнард был единственным, кто высказал тревогу, но не по поводу полиции, которую считал лояльной.

— Это все старый Пакер, — сказал он. — Пока кто-нибудь не остановит его божественной проповеди среди солдат, мы все можем оказаться в ловушке. Нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы заткнуть глотку этому старому дураку?

— Я попытаюсь, — устало сказал Алекс. — Я получил от него официальный нагоняй. По его мнению, я являюсь одним из тех, «которые совершают правонарушения!» Но это было лучшее из того, что я мог сделать.

— Итак, вам не удалось заглушить его проповедническое рвение, — заключил майор Майнард. — Может, он хочет заслужить венец мученика?

— Пожалуй, да, и, в таком случае, он его получит! Но лично у меня такого желания нет. Догадывается ли он, что играет с порохом? Он сказал мне, что «Воздаст Кесарю Кесарево, а Богу Богово» и что поэтому в мирских делах он выполняет приказы своих высших командиров, а в делах духовных, как солдат Христа, он подчиняется приказам Всевышнего, который повелевает ему спасать язычников от проклятия. Его в Лунджоре многие поддерживают.

— Среди сипаев?

— Упаси бог! Нет, конечно! Среди дам. Они смотрят на него, как на святого и ставят его в пример менее набожным, таким, как Маулсен!

— Зато Маулсен ужасный солдафон, — насмешливо сказал майор Майнард. — Похоже, что здесь нет никакой золотой середины! Один лелеет своих парней, как садовник нежные растения, другой — Пэкер — смотрит на них, как на заблудших овец, которых надо загнать в стойло, а Маулсен впадает в другую крайность и заковывает их в кандалы только за то, что они не блестят, как на параде. Однажды он может зайти слишком далеко, однако нельзя отрицать, что в его частях самая хорошая дисциплина. Я бы сказал, что вероятность беспорядков в них значительно меньше, чем среди заблудших овец Пэкера.

— Так же, как среди ваших? — осведомился Алекс.

— О, здесь все в порядке, — уверенно ответил майор Майнард. — Но я приму к сведению то, что вы мне сказали, и буду внимательно наблюдать за ними. А вообще-то лично я считаю, что худшее уже позади. Я слышал, они повесили того парня, который выпалил по бараку, его звали, кажется, Мангал Пэнди? К тому же он был разжалован в звании. Это должно предотвратить другие глупости.

— Я завидую вашему оптимизму, — сухо сказал Алекс и медленно направился к своему бунгало.

Глава 36

Телеграф в Лунджоре все еще не работал, поэтому только через два дня сквозь границу из Оуда в Лунджор просочилась новость о том, что в воскресенье, третьего мая, седьмой полк нерегулярных войск, расположенных в Оуде, отказался принимать патроны и устроил мятеж. Сэр Лоуренс немедленно отреагировал на это и разоружил полк, многие из солдат которого успели скрыться. Пятнадцать зачинщиков были задержаны.

«Это будет очень скоро», — подумал Алекс, читая это лаконичное сообщение. — «Будьте терпеливы и ожидайте благоприятного дня». — Он скомкал клочок бумаги и, отбросив его с внезапной злостью, вышел под палящее солнце, чтобы встретиться с одним из влиятельных землевладельцев района.

В ту ночь, около часа, его разбудил Нияз.

Обычно в жаркую погоду Алекс спал в помещении, а иногда в саду. В этом же году его кровать была вынесена на плоскую крышу бунгало, а Алам Дин спал на ступеньках лестницы, ведущей туда. Вообще Алекс спал очень чутко, и его мог разбудить любой шорох. Ему понадобилось всего не больше десяти секунд, чтобы проснуться от ощущения какой-то возни внизу.

— Кто там?

— Спуститесь, господин, — прошептал Алам Дин. — Это Нияз, мне кажется, он сильно ранен.

Алекс сбежал по лестнице вниз, и его босые ноги поскользнулись на чем-то мокром. Он понял, что это липкая влага. Увидев внизу у лестницы осевшую темную фигуру, он отрывисто приказал Аламу Дину: «Помоги ему».

— Не надо, — с трудом произнес Нияз. — Я могу идти. Подставь мне плечо, брат.

Алекс подтолкнул Алама Дина вперед.

— Зажги лампу в моей комнате, быстро! — приказал он и обратился к Ниязу. — Куда ты ранен?

— В спину, слева. Но они промахнулись, рана нестрашная.

Перекинув правую руку Нияза через свое плечо, Алекс помог ему дойти до спальни, где Алам Дин уже зажег лампу и опустил шторы. Одежда Нияза была пропитана теплой кровью, а руки казались ледяными, несмотря на жаркую майскую ночь. Рана была довольно неприятной, но, как и сказал Нияз, неглубокой. Нож убийцы скользнул по лопатке, и Нияз страдал, главным образом, от потери крови, так как после ранения ему пришлось пройти не менее мили.

— Это случилось в военных частях, — сказал Нияз. — Я…

— Успокойся, — резко прервал его Алекс. — Сначала мы тебя перевяжем.

Он разрезал запачканную кровью одежду, с помощью Алама Дина промыл и перевязал рану и отослал его заварить крепкого чаю.

— Я больше не могу ходить к солдатам, — устало сказал Нияз. — С этим все кончено. Они уже давно не доверяли мне, и я, зная об этом, носил с собой нож. Поймали, как птенца! Эх! — Он поморщился от боли и жадно отпил горячего сладкого чаю.

— Кто это был?

— Не знаю. Я пошел поговорить с теми, кого считал своими друзьями в 93-м полку и узнать, что они думают. Но сегодня вечером они не захотели со мной говорить, они смотрели мне в глаза, отводили взгляд, и, кроме того, в их поведении чувствовалась какая-то напряженность. Среди них был один садху, святой деревни. Я видел, что он стоял в тени дома. Он молчал и не пошевелился, когда я проходил мимо него, а я сделал вид, что его не заметил. Уходя, я посмотрел, там ли он еще, но он ушел, а я взял в руку нож и пошел неслышно, словно кошка в переулке, где полно собак.

Нияз криво улыбнулся, чтобы скрыть очередной приступ боли и снова отпил чаю; зубы его стучали о край кружки.

— На повороте, у лавки торговца, возле дерева висит лампа, — сказал он, глотая чай, — там в пыли лежало оружие… Револьвер, такой, какие носят белые. Детская уловка, на которую не клюнет и ребенок, я же попался на этом. Я слышал шаги, но не увернулся от удара. Если бы я не слышал, в дело пошел бы нож.

Алекс спросил:

— Кто это был?

— Я не видел. Падая, я повернулся, но он исчез словно тень, и я не стал ждать. Но думаю, что это был садху.

— Почему?

Нияз выразительно сморщил нос, и Алекс кивнул. Ему тоже был знаком характерный запах пепла, которым натираются индийские святые вместо мытья.

На следующий день у Нияза началась лихорадка, но рана промылась кровью и была чистой, так что страдал он от нее не очень сильно. Погода по-прежнему была необычно мягкой, и по всей Индии женщины, собиравшиеся отправляться в горы, отложили отъезд, пока ночи оставались прохладными, и комиссар Лунджора сообщил своей жене, что не может отправить ее в горы до двадцать второго числа. Оказалось, что миссис Гарденен-Смит с Делией, миссис Хоссак с четырьмя детьми, капитаном и миссис Баттерсли с маленькими детьми уезжали тоже в этот день, поэтому удобнее было, чтобы она поехала с ними, поскольку присутствие капитана Баттерсли позволяло комиссару не организовывать для нее специальное сопровождение.

Винтер согласилась неохотно. Она бы с удовольствием поехала, если бы с ней была Лотти или Софи с миссис Эбатнот, потому что она, по крайней мере, больше была бы уверена в своей безопасности, а без них чувствовала себя неспокойно. Она все еще продолжала ездить верхом по утрам, до восхода солнца и вечерами, когда было уже прохладно, но в течение нескольких дней она совсем не видела Алекса и ничего не слышала о нем до тех пор, пока полковник Маулсен однажды вечером в ее присутствии не обмолвился, что капитан Рэнделл взял отпуск на несколько дней и уехал на охоту.

— Он столько говорил о жаре, — сказал полковник Маулсен с усмешкой. — Теперь видно, как он ее боится, если предпочел охотиться за дикими индийскими петухами. Пытался всех нас поссорить и когда обнаружил, что ему не удалось испугать нас, уехал и дуется на нас где-то в предгорьях. Я удивляюсь, что вы его отпустили, Кон. Черта с два я бы так поступил! Что этому щенку надо, так это пять лет службы в полку под начальством командира, который выбил бы из него самомнение. Хотел бы я, чтобы он попал ко мне!

— Ну, вы совсем раскритиковали его, Фред, — заметила миссис Коттар добродушно. — Не понимаю, за что? Он что, увел у вас из-под носа какое-нибудь миленькое создание? Кону он нравился до тех пор, пока Северное Сияние не предпочла капитана Его превосходительству комиссару, правда, Кон? Но с тех пор он тоже его невзлюбил, так же, как и вы. Как вы, мужчины, тщеславны!

Комиссар бросил на нее неприязненный взгляд и сказал брюзгливо:

— Я не знаю, зачем я все это терплю от вас, Лу. Что касается вас, Фред, можно подумать, что я отпустил человека не на три дня, а на месяц.

— Да мне все равно, хоть на три года, — отозвался полковник Маулсен. — Без него тут лучше. Ваше дело…

Алекс досадовал из-за потерянных дней значительно больше, чем полковник Маулсен — необходимо было подготовиться, а за ночь этого нельзя было сделать. Нияз, считал он, вряд ли мог выбрать более неудачное время для случая с ножевым ранением, но ждать его выздоровления не было возможности. Сам Нияз сердито уверял, что с ним все в порядке, и умолял взять его с собой, но Алекс был непреклонен. Он возьмет Алама Дина и охотника Шикари Кашмиру, двоих, которые могли делать все необходимое, а Нияз понадобится ему позднее.

Тощий, седой, маленький человек в серой чалме и в рваной одежде с начищенными пуговицами давно забытого полка Индийской кавалерии прибыл к дому Алекса в темный час перед рассветом. Алам Дин тихо кашлянул у двери спальни и прошептал:

— Ваша честь, Шикари прибыл, и повозка у дверей.

Кашмира знал о дичи, зверях и непроходимых джунглях больше, чем кто-либо другой в этой местности, и часто сопровождал на охоте Алекса и Нияза. При свете масляной лампы Нияз и Алам Дин сложили в повозку разные пакеты, свертки и несколько ружей.

— Хватит! — резко сказал Алекс Ниязу, который услышал скрип колес и вышел, чтобы помочь. Алекс быстро взял из рук Нияза маленькую квадратную коробку:

— Твое время придет. Надо подумать о дороге, а твои услуги, когда ты еще в таком состоянии, мне не нужны. Пока меня не будет, лежи в постели.

Нияз кивнул головой в сторону Шикари и тихо спросил: — А он знает?

— Нет еще. Но он увидит, что обратно мы привезем не все, что берем, поэтому я должен кое-что сказать ему… хотя и не все. Мы пойдем вверх по реке и разобьем лагерь за Бардари, как будто мы будем охотиться за черными оленями, Алан Дин и я спустимся на лодке ночью, так будет легче. Труднее будет возвращаться, придется плыть против течения. Смотри, чтобы в мое отсутствие сюда не приходили никакие святые!

Они вернулись через три дня вечером, привезя оленьи рога и дюжину куропаток, валявшихся в повозке. Правил Кашмира, а Алекс и Алан Дин крепко спали: последние три дня им приходилось мало спать и то только днем.

— Ну, как твоя рана? — осведомился Алекс на следующее утро.

— Зажила, — ответил Нияз нетерпеливо. — Кость не задета. Сколько мне еще здесь оставаться?

— Думаю, еще неделю, — сказал Алекс. Он улыбнулся, глядя на нахмуренное лицо Нияза и тихо сказал: — Мне кажется, что ты был так тяжело ранен, что я должен ехать за границу на несколько дней с грумом, чтобы все знали, что ты болен и не можешь разъезжать…

— А-а! — отозвался Нияз и улыбнулся. — И что?

Алекс продолжил мысль:

— …и если пойдешь ты и кто-то еще, пешком и ночью, и будет известно, что ты болен, думаю, можно кое в чем преуспеть.

— Я тоже так думаю, — сказал Нияз. — Скажи, что я при смерти. Это обрадует тех собак в полку! Кто поедет со мной, Юзаф?

Алекс размышлял, нахмурившись, и через минуту сказал:

— Должно быть, да.

На следующее утро он нашел Винтер сидящей в маленькой гостиной — она писала письмо Лотти. Было воскресенье, и она только что вернулась из церкви. Ее платье, серое в белый горошек, из китайского муслина, выглядело свежим и легким, а шляпка лежала на диване. Когда он вошел, она удивленно подняла на него глаза, и он заметил, как вспыхнуло ее лицо. Казалось, она сама поняла это и повернулась спиной к свету.

— Я пришел спросить, не могу ли я взять на несколько дней Юзафа, — Алекс решил обойтись без формальностей. — Нияз болен, а мне надо кое-что сделать, а Юзаф мог бы помочь мне. Но это только на несколько дней. Можете мне его дать?

— Да, конечно. Но…

— Спасибо. Это означает, что вам придется взять одного из грумов комиссара, когда вы поедете. Не заезжайте слишком далеко и держитесь подальше от города. Я отошлю его обратно сразу же, как только смогу.

Он повернулся, чтобы идти, и Винтер спросила вдогонку:

— Я слышала, что вы брали отпуск, чтобы съездить на охоту. Когда вы вернулись?

— Прошлой ночью, — ответил Алекс и, не желая вдаваться в подробности, вышел.

Дверь закрылась за ним, и Винтер посмотрела ему вслед, вспыхнув от обиды:

— Бывает, — сказала она вслух специально, чтобы ее услышали, — иногда я рада, что однажды дала вам пощечину!

Она вернулась к письму, на котором был написан только адрес и, взяв перо, обмакнула его в чернильницу. Но не стала писать. Она сидела в задумчивости и грызла кончик пера; время шло, а чернила сохли.

Пара ящериц чекко на стене, позади стола, издавали короткие резкие звуки. В саду птица пела свою песню, все повышая и повышая тон: «С ума сойти… с ума сойти…», внезапно обрывая ее на самой высокой ноте и снова начиная низкой нотой и так же монотонно. Сегодня было жарко. Жарче, чем все последнее время, и в каждой комнате двери и окна закрывались перед рассветом, чтобы сохранить прохладный воздух ночи и не допустить в доме обжигающей майской жары. — Теперь до сезона дождей больше не будет прохладных ночей, — сказал в то утро Иман Бакс.

— Я свалял дурака, что не послал документы раньше, — проворчал комиссар, вытирая пот, струившийся по его толстой шее. — Не думаю, что этот чертов Кэннинг поедет в этом году с проверкой. Дураком буду, если он поедет, — жариться тут в такую погоду не из-за чего! Надо было уехать еще месяц назад. Да убери ты этот кофе и принеси чего-нибудь холодного. Черт тебя подери!

Он смешал шампанское с бренди и начал день с «горючей смеси».

Алекс сидел за столом в комнате, которую он использовал как офис, и рассеянно слушал приглушенный голос старшего клерка, читавшего какое-то длинное и запутанное ходатайство. «У нас есть только один шанс, — думал Алекс, — он состоит в том, что зачинщики не смогут сдержать их до назначенного ими срока. Они слишком устали. Какой-нибудь осел обязательно вмешается и вызовет преждевременный взрыв, который послужит сигналом. Но если все произойдет в срок и сразу по всей Индии, то можно уже теперь сочинять для нас некрологи…»

В далекой Калькутте старший член Верховного Совета закончил читать телеграфный отчет сэра Генри Лоуренса о мятеже в нерегулярных войсках и взял в руки перо. «Чем раньше будет положен конец распространению эпидемии мятежей, тем лучше, — писал член Верховного Совета. — Полумеры здесь не годятся. Нужно, чтобы наказание было суровым и показательным… Я убежден, что, в конце концов, своевременная строгость даст свои плоды…»

В большом доме военного поселения в Мируте, что в сорока милях к северо-востоку от Дели, полковник Кармайкл Смит, командир 3-го полка легкой кавалерии, сел завтракать.

— Приговор был совершенно справедливым! — сказал он.

Полковник был человеком, чьи мнения полностью совпадали со взглядами члена Верховного Совета и, торопясь подать всем пример, он на следующее утро после возвращения из отпуска приказал отобрать из каждого взвода по пятнадцать человек для того, чтобы обучить их пользоваться новыми патронами.

— Я не потерплю никаких глупостей в своем полку! — заявил полковник Смит.

Было выстроено девяносто человек — восемьдесят пять из них отказались иметь дело с патронами, так как это противоречило законам их касты. Они немедленно были переданы военному суду и приговорены к десяти годам тюрьмы. Престарелый дивизионный комиссар генерал-майор Хьюит приказал всему личному составу присутствовать при вынесении приговора. В течение нескольких часов на Мирутском учебном плацу под лучами палящего солнца в мертвящей тишине стояли полки и смотрели, как с восьмидесяти пяти выборочно взятых солдат из одного выборочно взятого полка содрали форму, заковали в железные кандалы, которые им предстояло носить все десять лет заключения, и наконец, когда все было кончено, эти люди, бывшие солдаты, гремя кандалами, уходили под ярким безжалостным солнцем и в отчаянии взывали к своим товарищам:

— Разве это справедливо? Из-за того, что мы остались верны своей касте, чтобы от нас не отвернулись люди нашей касты, должны ли мы так страдать? Где справедливость? Братья, помогите нам! Помогите нам!

— Совершенно справедливо! — подтвердил полковник Смит, доедая яичницу. — Жестоко? Вздор! Этих взбунтовавшихся дураков нужно хорошенько проучить. Только так можно остановить разложение!

— Братья, подождите! Подождите… подождите. Потерпите. Запомните этот день! Он скоро придет! Очень скоро! — убеждали народ агенты Ахмеда Уллы, муллы из Файзабада, Дунду Панта, муллы из Бишара; Кишана Прасада…

— Ты из кавалерии? — послышался резкий голос проститутки, обращенный в сумерки к группе потенциальных клиентов, на улице Шлюх в Мируте. — Ты говоришь, из третьего кавалерийского полка? Тогда тебе здесь не место. Вон! Вон отсюда! Мы не спим с трусами! Где твои товарищи, которые едят грязь и звенят кандалами? Вот они — настоящие мужчины! А ты —…! Куриные сердца — сопляки — все вы трусы! Ух! — Она плюнула в сердцах, и со всех балконов и из окон высунулись размалеванные девицы, и разноголосый хор подхватил: «Вон! Вон! Мы не спим с трусами! Если вы действительно мужчины, а не младенцы, освободите своих братьев от оков!»

Их крики и насмешки преследовали мужчин из третьего кавалерийского полка на жарких, многолюдных, шумных базарах Мирута, доводя их до ярости и безумия.

Винтер обмакнула перо в чернильницу еще раз и под адресом поставила дату:

«Воскресенье, 10 мая 1857 г.

Дорогая Лотти…»

Глава 37

Ночь была жаркой и очень тихой. Такой тихой, что каждый малейший звук, отделяясь от других, только подчеркивал эту тишину. Писк ондатры, сухой шелест скорпиона, ползущего по стене, хлопанье крыльев летучей мыши в темноте веранды, приглушенное жужжание москитов и доносящееся издалека эхо воющих шакалов в долине у реки.

Винтер лежала и слушала эти звуки, не в силах заснуть. Ей почудилось, что кто-то шепчется и, вспоминая ночь, когда она прислушивалась в ванной комнате, она бесшумно выскользнула из постели и на цыпочках подошла к ванной. Но голосов там слышно не было. Только шуршание сухих листьев, слетающих с деревьев, кружась в горячем, безветренном воздухе, и падающих на выжженную каменную крышу или на сухую ломкую траву.

— Сегодня в воздухе не слышно там-тамов, — подумала Винтер, прислушиваясь, стоя у раскрытого окна. — Сегодня впервые за десять дней я их не слышу. Может быть, из-за жары. До сих пор еще не было настоящей жары.

Где-то в глубине дома часы пробили час. Не раньше, чем часа через три, она сможет одеться и выйти из дому, чтобы покататься верхом у реки. Может быть, у реки будет прохладнее. Здесь было так жарко, так душно. Из-за того, что шум хлопающей пунки раздражал ее, она отослала слугу, сказав, что без пунки[9] ей будет легче заснуть. Но, когда он ушел, ей захотелось позвать его обратно, потому что удушливая тишина оказалась еще хуже, чем действующее на нервы, однообразное чередование скрипа и хлопанья пунки.

— Поднимусь-ка я на крышу, — подумала она, отойдя от окна. — Там будет прохладнее. — В темноте она нащупала комнатные туфли, машинально стряхнула их, чтобы там не оказалось сороконожек или скорпионов, надела их, просунула руки в широкие рукава муслинового халата, который лежал на кровати. В холле горел слабый свет, а неподвижная фигура, завернутая в тонкое полотенце из хлопка, лежащая возле парадной двери, издавала мерный, протяжный храп. Винтер тихо прошла мимо и, отодвинув тростниковую занавеску, вышла на веранду. Затем, поднявшись по каменным ступенькам, она поднялась на первый уступ крыши.

Здесь было прохладнее, но кирпич и камень были еще на ощупь теплыми, и стена, поддерживающая второй и более высокий уровень крыши, отдавала волны накопленного тепла. Она обошла нижний уровень и пошла вверх по ступенькам на площадку, под которой находились основные комнаты дома.

На фоне стены шевельнулась какая-то тень. Она испуганно взглянула вверх и увидела маленькую белую фигурку, стоявшую у узкого парапета, окружавшего верхнюю часть крыши. Это была Зеб-ун-Нисса.

Винтер шепотом позвала ее, но девочка не только не ответила, но, казалось, совсем ее не слышала. Она смотрела куда-то вдаль, за ворота дома, за сад, на юго-запад, лицо ее было странно застывшим, как будто она пыталась уловить какие-то далекие еле слышные звуки.

— Наверное, она сомнамбула, — подумала Винтер, внезапно почувствовав беспокойство. Она подождала с минуту, глядя вверх на напряженное лицо ребенка, и тихо пошла вверх по ступенькам, стараясь не испугать ее. Зеб-ун-Нисса не шевельнулась. Ее глаза были широко раскрыты и неподвижны, и, стоя рядом с ней, Винтер увидела выражение страха на ее лице. Она тихо взяла девочку за руку и еле слышно сказала:

— Нисса…

Зеб-ун-Нисса не повернулась к ней, а только взглянула, как будто знала о том, что Винтер здесь; в глазах ее застыл ужас.

— Прислушайтесь! — прошептала она. — Слышите их?

Она задрожала, и Винтер обняла ее за худенькие плечи и притянула к себе:

— Что с тобой, милая? Что ты слышишь?

Девочка освободилась и опять повернулась к парапету, вцепившись пальцами в камень и слушая какие-то звуки, которые Винтер не могла уловить.

— Это белые — женщины. Они кричат. Разве вы не слышите, как они кричат? Конечно, вы не можете их услышать — там, должно быть, и дети тоже… Слушайте! Слушайте! Они убивают белых женщин. Вы не можете слышать взмахи мечей… и пламя. Там! Был ребенок! — слышите крик его матери?.. Они убивают белых женщин… Они убивают белых женщин!

Винтер упала на колени и обхватила маленькую вздрагивающую фигурку.

— Нисса! Нисса! Никто не кричит. Все спокойно. Послушай, ничего не слышно. Тебе приснилось, дорогая. Это только дурной сон. Никто никого не убивает!

Она ничего не слышала, но увидела в лунном свете черную тень, быстро обернулась — сердце билось у нее в горле — и увидела Акбар Хана, сторожа, почтительно поклонившегося ей. Его лицо при свете луны казалось темным, но Винтер видела блеск его глаз, и хотя, увидев его, она немного успокоилась, внезапный страх охватил ее, и она крепко прижала к себе девочку.

— Она сбежала тайком от матери, — сказал Акбар Хан тихо. — Последние несколько дней она лежала в лихорадке и теперь, должно быть, убежала, пока ее мать спала. Извините, что она побеспокоила вас, госпожа.

— Она не побеспокоила меня, — сказала Винтер. — Оставьте ее. Она может лечь спать в моей комнате.

— Нет, нет! — вскричал Акбар Хан. — Госпожа сама добродетель, но это нехорошо. Кроме того, ее мать беспокоится, она просила меня разыскать ее.

Винтер почувствовала, как хрупкое тело девочки напряглось в ее руках, а потом медленно расслабилось. Нисса вздохнула, ее голова опустилась на поддерживающее ее плечо, и, взглянув на маленькое личико и почувствовав ровное, поверхностное дыхание, Винтер поняла, что она заснула.

Акбар Хан подошел к ней и взял ребенка.

— Это был припадок, — сказал он спокойно. — Она всегда была болезненным ребенком, и боюсь, теперь конец ее близок. Ее мать будет очень горевать. Но что суждено, то суждено. — Он поудобнее взял худенькое тело своей внучки и произнес: — Большая честь для ее матери, что вы так побеспокоились о ее ребенке. Позвать слугу, чтобы он проводил вас в вашу комнату?

— Нет, — коротко ответила Винтер. — Я останусь здесь. Скажите матери Зеб-ун-Ниссы, что я приду завтра навестить ее.

— Вы, госпожа, мой отец и моя мать, — пробормотал Акбар Хан вежливо и ушел, бесшумно ступая босыми ногами по теплому камню.

Винтер смотрела, как он уходит, и, несмотря на жару, ее бил озноб. Ее знобило не от холода, а от тревоги и предчувствия беды. Акбар Хан всегда был спокойным и любезным, и, когда бы она ни встретилась с ним, в его манере не было скрытого недовольства или дерзости, что иногда сквозило при общении с другими слугами Конвея. Но сегодня в его манере было что-то пугающее. Нет, в манере, в общем, ничего особенного не было. Тогда что же? То, что он сам был чем-то напуган? Блеск его глаз на темном бородатом лице, когда он смотрел на бормочущую фигурку своей маленькой внучки? Нет, просто у нее больное воображение. Однако он солгал, что она была больна несколько дней. По меньшей мере, это не было правдой, так как она виделась с Ниссой ежедневно на рассвете.

Что же ей казалось, что она слышала? Конечно, это был сон. Она видела сон. И все же ее поведение отличалось от поведения лунатика. Девочка заметила появление Винтер — она не спала, ею владел ужас, но она не спала.

Слуги говорили, что у маленькой внучки Акбар Хана было второе зрение, и боялись ее. А однажды она сказала — или казалось, что сказала — что с Алексом будет все в порядке, и он действительно избежал опасности. Но тогда она даже не знала, что он подвергался опасности. Это было совпадение. «Они убивают белых женщин, разве вы не слышите их криков?» Тогда в тишине эти крики доносились бы из помещений военного городка за деревьями. Но не было слышно ни единого крика, ни единого звука. Только тишина.

Почти против своей воли Винтер пошла и облокотилась о парапет так же, как это делала Нисса, и стала напряженно вслушиваться. Но ничего не было слышно, даже воя шакала или шелеста падающего листа. «Ей приснилось!» — сказала Винтер вслух. Но ее снова охватил озноб, и, плотно запахивая свое одеяние, она ушла с крыши и вернулась в свои теплые, душные, тихие покои, в свою жаркую, скомканную постель.

На следующее утро, в одиннадцать часов, Алекс услышал, как она бежала по веранде его дома, и он уже знал, кто это, раньше, чем слуга поднял штору, защищающую от палящих лучей солнца. Она остановилась перед ним, напряженная, с бледным лицом, ее руки вцепились в край стола.

В офисе находилось еще пять мужчин, но она, казалось, забыла о них. Алекс встал и коротко приказал им выйти. Они тут же растворились в солнечном свете. Винтер не увидела, как они ушли. Она проговорила приглушенным, чужим голосом, стараясь овладеть собой:

— Алекс, седлай кого-нибудь! Они убили ее! Я знаю, они убили ее! Конвей ничего не будет делать. Он говорит, что все это вздор. Это ее дед — это Акбар Хан. Он это сделал. Я знаю, что это сделал он! Алекс, ты не оставляй это так!

Алекс вышел из-за стола и схватил ее за плечи, затем вывел из кабинета в гостиную. Он заставил ее сесть в кресло, налил в стакан бренди и держал стакан, пока она не выпила все, что он налил. Винтер глубоко вздохнула и закашлялась, но после этого она уже чувствовала себя менее напряженно.

— Теперь расскажи мне все.

— Это Нисса, — сказала Винтер, и на глаза у нее навернулись слезы. — Вчера ей приснился кошмарный сон. По крайней мере, я думаю, что это был кошмар. Акбар Хан сказал, что это был припадок. — Она описала то, что случилось на крыше. — Затем он унес ее; когда я пошла навестить ее утром, мне сказали, что она умерла. Они не хотели, чтобы я прошла к ней, но я заставила их пропустить меня. Ее мать плакала, старалась что-то рассказать мне, но ее оттащили, а мне сказали, что с ней истерика. Я никогда раньше не видела покойников. Только прадедушку, а он… Но я думаю — я думаю — они задушили ее. — Внезапно в ее голосе послышался настоящий ужас.

Алекс сказал тихо:

— Ты этого знать не можешь.

— Да. Они сказали, что у нее был еще один приступ… а я не верю этому! Он слышал, что она говорила — Акбар Хан — и испугался. Я знаю, он испугался. Я поняла это прошлой ночью.

Алекс сказал:

— Посмотрю, что я смогу сделать.

Он вышел с ней в ярком свете солнечного утра, посмотрел, как она вошла в дом, а час спустя он послал ей записку, в которой спрашивал, поедет ли она вечером с ним верхом.

Во второй половине дня Винтер слышала рыданья в комнатах слуг, некоторое время спустя через боковую дверь вынесли небольшой деревянный ящик, чтобы отвезти на мусульманское кладбище за городом; она не видела, как его повезли.

— Мы ничего не сможем сделать, — сказал Алекс. — Оказывается, ребенок страдал эпилепсией, и доктор О’Дуайер, которого я попросил осмотреть тело, сказал — вполне возможно, что она умерла во время припадка, толчком могла послужить жара и общая слабость девочки. Он не был готов предпринять какие-то дальнейшие действия. Он сказал — и совершенно правильно — что обстановка здесь и без того напряженная, и совершенно незачем усугублять ее. Извини, но это все, что я мог сделать.

Винтер сказала холодно:

— Ну, а ты сам что думаешь?

— То, что я думаю, не имеет к этому ни малейшего отношения, — сухо ответил Алекс.

— Так что, ты больше ничего не будешь делать?

— Я не могу сделать ничего больше того, что я уже сделал. Ребенка уже похоронили в четыре часа дня. Все уже кончено.

Он повернулся и взглянул в застывшее бледное лицо. Спустя минуту он сказал:

— Извини меня, Винтер, я очень сожалею.

Она не посмотрела на него, и ее собственная боль возбудила в ней желание причинить ему боль тоже.

— Нет, ты не сожалеешь. Ты ее не знал. Для тебя и для Конвея она была просто одним из индийских детей. Туземкой! Что она значила для вас? Вас бы больше расстроила смерть вашей собаки, а тем более — лошади. Ты не возражаешь, если мы больше не будем обсуждать эту тему?

Алекс пожал плечами и больше ничего не сказал. Он не хотел это обсуждать. Он кое-что знал о Зеб-ун-Ниссе и слышал, что о ней говорили. Эпилептиков часто считали в Индии одержимыми бесами или любимцами Бога, а сам он был свидетелем, какой властью обладала девочка над созданиями природы, хотя он и относил это за счет ее бесконечного терпения, столь необычного в ребенке; у нее никогда не было быстрых, торопливых движений, она любила часами сидеть на одном месте. Но то, что рассказала ему Винтер о событиях последней ночи, обеспокоило его.

Не то, чтобы он верил, что у Зеб-ун-Ниссы было второе зрение, но ему казалось вполне вероятным, что она видела во сне или повторяла то, что слышала: какой-то разговор, шедший при ней. Если так, то это подтверждало слова Винтер о том, что Акбар Хан испугался. Если Акбар Хан считал, что девочка говорила вслух о том, что подслушала, ей могли и помочь умереть. Однако, поскольку О’Дуайер не был готов вмешиваться в это дело, дальше предпринимать было нечего. Но слова, сказанные ребенком, снова и снова звучали в его мозгу так, как прошлой ночью их повторяла Винтер: «Они убивают белых женщин. Они убивают белых женщин!»

Возможно, это произошло из-за смерти Зеб-ун-Ниссы — некогда было позвать в тот жаркий день послушать крики белых женщин.

Дели был далеко, скрытый пылью и дрожащей дымкой, выжженными солнцем долинами, и миссис Эбатнот не кричала, умирая под палящим солнцем у Кашмирских ворот, где незадолго до этого вечером в лунном свете был устроен пикник с офицерами из военного лагеря возле Риджа. Но маленькая мисс Дженнингс, дочь капеллана, и молоденькая мисс Клиффорд, которая пела песенку «Где цветы?» под аккомпанемент своей мандолины и гитары капитана Ларраби, пронзительно кричали, когда их схватили цепкие, окровавленные руки и зарубили заалевшими от крови саблями. И весь этот долгий жаркий день душераздирающие крики женщин и обезумевших от ужаса детей, потрескивание огня, вой толпы — доносились из Дуриагунджа — всегда такого тихого и мирного делийского квартала, где жили, а теперь умирали — в лучах безжалостного слепящего солнца — европейские и евразийские чиновники и пенсионеры, а также индусы, принявшие христианство.

Весь этот долгий жаркий день в Мируте, где началась резня и откуда мятежники после ночи убийств ускакали в Дели, обезумевшие от горя офицеры, скрипя зубами, ждали или умоляли разрешить им отправиться за ними в погоню (в Мируте было больше войск, чем в любом другом гарнизоне в Индии, и не все туземные полки приняли участие в мятеже), только разрешить им преследовать мятежников и спасти Дели, прежде чем не станет слишком поздно — или, по крайней мере, послать туда предупреждение! Но генерал Хьюит был старым, толстым и нерешительным. Масштабы кризиса повергли его в такое замешательство, что он потерял способность принимать решения и действовать, а бригадный генерал Уилсон, которому была передана инициатива, колебался и пребывал в растерянности. «Мы должны беречь мужчин: мы должны думать о женщинах и детях, — повторял бригадный генерал, явно испытывая неловкость. — Мы не можем рисковать и допустить повторения резни прошлой ночи. Мы должны защитить оставшихся женщин и детей». Он не давал разрешения отправиться в погоню…

Весь этот долгий жаркий день делийский гарнизон ждал и надеялся на помощь из Мирута — никто не мог поверить, что помощи не будет. И с каждой минутой задержки подкрепления восставшие из третьего кавалерийского полка и присоединившиеся к ним становились все наглее, и все больше и больше народа собиралось перед дворцом, где суд престарелого Короля Индии с каждым часом чувствовал себя увереннее.

— Это правда — это правда! — подстрекал Зинат Махал, интриган и фаворит старого Бахадур Шаха. — Говорят, убили всех иностранцев в Мируте: мужчин, женщин и детей. Должно быть, это правда, потому что — посмотрите, на дороге из Мирута пусто. Если бы кто-нибудь остался в живых, что, вы думаете, они не помчались бы в Дели, чтобы отомстить? Они мертвы. Должно быть, никого не осталось в живых. Давайте перебьем всех иностранцев в Дели и тогда ты станешь настоящим Королем!

— Это правда — это, должно быть, правда! — кричали оборванцы, точа сабли и ножи для убийства. — Они убили всех иностранцев в Мируте! Давайте и здесь сделаем то же самое.

— Правда! — кричали повстанцы из третьего кавалерийского полка, примчавшиеся в Дели, опасаясь погони и мести (воображая, что их нагоняют) и видевшие, не в силах в это поверить, что никто их не преследует. — Разве мы вам не говорили, что мы убили всех до единого? Король! Король Дели! Помоги нам, о Король! Убей! Убей!

Лотти видела, как ее отца зарубили свои же люди; на его румяном, благообразном лице было выражение крайнего недоумения, как будто даже в момент смерти он не мог поверить, что такое возможно. Она не издала ни звука, потому что она тоже не могла поверить своим глазам. Стоя вместе с матерью и еще с десятком женщин с детьми, укрывшимися в караульном помещении Кашмирских ворот, она видела, как он со своими людьми подъехал к воротам; спокойный и уверенный в себе, торопя их сразу покончить с этой нелепой ситуацией, подробности которой потом будут тщательно описаны. Она слышала возбужденный отцовский голос — этот приятный, добрый невысокого роста человек (о котором она знала так мало) поднялся, увещевая своих людей, когда они остановились перед воротами. Спустя минуту она увидела, как его стащили с лошади, и три штыка вонзились в его тело.

Майор, командир сипаев и его слуга-индус выстрелили в убийц и тут же сами были зарублены, а Лотти, изумленно глядя с розово-красных стен туда, где они устраивали пикники и гуляли в мирные осенние дни уходящего года, подумала, какой особенно красной и яркой кажется кровь на горячей белой пыли.

— Этого не может быть, — рыдала Лотти. — Это не может быть правдой…

— Я не представляю себе, как мы сможем продержаться дольше, сэр, — сказал руководитель экспедиции Бакли лейтенанту Уиллоуби, в ведении которого находился склад оружия в Дели.

— Они принесли сюда лестницу. — Его слова едва были слышны из-за гула толпы и непрерывного треска выстрелов.

Они оборонялись с утра, а теперь солнце клонилось за горизонт. Было всего четыре часа. Их было всего девять против гудящей, орущей толпы из нескольких тысяч человек. Девять человек с десятью ружьями.

— Скалли говорит, что идет поезд, сэр! — Крикнул Бакли. — Что-нибудь видно на дороге из Мирута, сэр?

Молодой лейтенант Уиллоуби побежал к речному бастиону и с напряжением стал всматриваться вдаль, но видел только раскаленную пустую дорогу, на которой висела и дрожала горячая пыль под лучами беспощадного солнца.

— Нет. Они не едут. Может быть, все они погибли. Мы больше не можем ждать.

Он посмотрел в голубое небо — на вспотевшем, пыльном, опаленном порохом лице выделялись удивительно молодые глаза; затем он глянул вниз на копошащуюся массу людей, которые, как обезьяны, карабкались по стенам, оставляя защитникам последнюю узкую полоску земли.

— Вместе с собой мы прихватим и многих из них, — сказал лейтенант Уиллоуби.

— Хорошо, Бакли. Давайте сигнал.

Земля, и здания, и само небо, казалось, содрогнулись, закружились и закачались с ужасным гулом, перекрывавшим шум обезумевшего города, и огромное облако, розово-красное и красивое, подсвечиваемое солнцем, поднялось над куполами и минаретами; над рощами и садами города Моголов; взвиваясь все выше и выше и распускаясь, словно гигантский цветок на длинном белом стебле.

Это облако висело несколько часов, как бы являя собой недолговечный памятник мужеству людей. Грохот взрыва как будто послужил сигналом для мрачных, колебавшихся сипаев, находившихся в караульном помещении, и они набросились на тех, кто укрывался там; Лотти, сбегая вниз, навстречу Эдварду, увидела, как беззвучно упала ее мать от пули, попавшей в висок, и видела, как саблей, почти до плеча, разрубили голову ее мужу.

Она вскрикнула, хотела бежать к нему, но кто-то схватил ее за руки и потащил ее, сопротивлявшуюся, кричавшую и звавшую Эдварда, к стене башни; там ей связали руки и стащили вниз со стены.

Но кое-как связанные ремни развязались, и она упала, ударившись о твердую землю, покатилась в канаву, почти бездыханная. Там ее снова схватили и потащили, спотыкаясь на бегу, в чащу Кудсия Багха…

Взрыв всколыхнул горячий воздух и потряс Башню с флагштоком на Ридже, куда собрались охваченные ужасом семьи из военных поселений, ожидая известий и до боли в глазах вглядываясь в пустую дорогу, ведущую из города. Женщины затаили дыхание и содрогнулись при грохоте взрыва, их слуги громко запричитали, а дети закричали, когда белый столб дыма поднялся над далеким городом и поплыл медленной розово-красной короной, которая зависла над искалеченными телами тысяч людей, погибших при взрыве склада боеприпасов.

— Мы не можем больше здесь ждать, — сказал офицер с изможденным лицом, шагая по Риджу. — Какого черта они делают в Мируте? Не могут же они быть все убиты! Ради Бога, почему мы ничего не делаем, чтобы помочь этим несчастным в городе? Ведь есть еще речной арсенал. Мы могли бы им еще показать кое-что вместо того, чтобы оставлять людей на растерзание!

— Не валяйте дурака, Меллиш! Мы должны думать о женщинах и детях. Мы не можем ослабить гарнизон, нам нужно иметь здесь достаточно людей для защиты. Мы не можем ради «призрачной надежды» подвергать их опасности.

— Тогда почему же мы не отослали их в Карнал, как только получили известие? Почему, черт побери, мы не отсылаем их сейчас? С каждой минутой растет опасность и для них, и для нас, а больше всего для тех, кто находится в ловушке в городе. В Мируте, кажется, никто даже не пальцем не пошевелил, и здесь никто ничего не делает, кроме молодого Уиллоуби, у которого, очевидно, хватило ума взорвать склад боеприпасов. В любом случае, это лучше, чем бездействовать и наблюдать, как даже те немногие люди, сохранившие нам верность, теряют в нас веру. Посмотрите! Что это? Повозка на дороге! Может быть, наконец-то новости?

Тележка, запряженная буйволами, поскрипывая, медленно двигалась по дороге в облаке пыли и остановилась около Башни с флагштоком, где лучи заходящего солнца осветили с беспощадной ясностью то, что лежало внутри: искромсанные, застывшие, залитые кровью тела нескольких английских офицеров, брошенные туда как попало, как будто это были тюки соломы. Победивший город бросал вызов Риджу. Вызов, на который не могли ответить в течение многих дней.

Когда день угас и на смену ему вышла полная светлая луна, все, кто стоял на делийском Ридже со смешанным чувством надежды и страха, ожидая помощи из Мирута, которая так и не пришла, наконец, решили уйти.

— Через полчаса стемнеет, — сказал бригадный генерал, все еще вглядываясь в дорогу, ведущую из Мирута. — Женщинам лучше уйти, им нужна защита. Вам всем лучше уйти, пока дорога на Карнал еще свободна.

Ослепительный свет от горящих домов в военных поселениях был похож на закат. Телеги, двухместные экипажи, пешие, верхом на лошадях — все устремились в сгущающуюся темноту.

Это было бегство через враждебную страну, во время которого многим суждено было умереть.

Бригадный генерал подождал, пока они ушли, а затем с последним оставшимся офицером осмотрел остатки своих войск.

— Труби сбор, — приказал бригадный генерал и услышал привычный сигнал, прозвучавший в тишине.

Единственная фигура, сипай из семьдесят четвертого Бенгальского пехотного полка, ответил на призыв, стоя по команде «смирно», одинокий и послушный в сгущающейся темноте. Единственный, кто остался верным своему командиру, единственный из всех, кто сутки назад беспрекословно подчинился бы приказу.

Плечи бригадного генерала устало поникли. Наконец, он повернулся и поехал прочь от Риджа, оставляя покинутый военный лагерь во власти ночи и мародеров. Позади него высоко над городом, погружающимся во тьму, первые лунные лучи осветили темнеющее облако, все еще висевшее над взорванным складом боеприпасов и свидетельствовавшее о единственном решительном действии, предпринятом в тот ужасный день.

Во время вечерней прогулки Винтер молчала, а Алекс был слишком занят своими собственными мыслями и не заметил этого.

Ему было жаль ее, но он подумал, что скоро ему придется жалеть еще об очень многом. Он больше не мог посылать Нияза в войска, и его различные источники информации в городе и в деревнях становились все менее доступными. Они боялись появляться около его дома, и сведения, приносимые ими, были неутешительными и тревожными.

Он взглянул на бледный серп луны, плывущей высоко над пыльной завесой, за которой с трудом угадывался горизонт. Клин бакланов, улетающих в направлении Хазрат-Бага, был виден на опаловом небе, и стая пурпурных голубей кружилась над крышами города. Он думал о поездке Нияза и Юсафа. В долине будет значительно жарче, а им нельзя ни есть, ни пить. Рамадан, когда он выпадал на жаркую погоду, был настоящим испытанием, кроме того, ножевая рана на спине Нияза еще полностью не зажила. «Мне бы следовало самому поехать сегодня», — думал Алекс. Ночная работа была не трудна для Нияза и Юсафа, которые могли найти время для сна и днем, а для Алекса это было тяжело, потому что днем спать он не мог.

Он натянул поводья перед воротами резиденции и впервые заговорил:

— Когда вы отправляетесь в горы?

— Двадцать второго, — ответила Винтер сухо. Гнев ее прошел, и наступила странная апатия.

— Вам понадобится неделя на это путешествие, — сказал Алекс. — Точнее, восемь дней. За это время доедете. Думаю, я увижусь с вами до отъезда. Спокойной ночи.

Он повернул лошадь и поскакал к своему дому, а Винтер въехала под арку мимо статной, почтительной фигуры Акбар Хана. Час назад она бы проигнорировала его присутствие. Час назад она бы считала его убийцей и ненавидела бы обоих, Алекса и своего мужа, за то что они не повесили этого убийцу. Но теперь, охваченная безразличием, она не была в этом уверена. Может быть, Нисса, в конце концов, умерла своей смертью?

Высокие белые стены резиденции оказались неожиданно прохладными после изнуряющей жары долины, где даже воздух позднего вечера напоминал жар открытой печи. Лампы были зажжены, двери и окна распахнуты настежь, а дорожки около дома полили водой, чтобы прибить пыль. Запах влажной земли был сильным, словно ладан, но хотя он пропитал воздух во всех комнатах и наполнил дом чистым ароматом, он не смог заглушить другой запах: отвратительный сладковатый запах мускуса и бетеля, исходивший от толстухи, жившей на женской половине. Значит, в ее отсутствие здесь побывала Ясмин. Это было необычно. Зинтер было хорошо известно, что по ночам эта женщина бывает в комнатах Конвея, но раньше она ни разу ни замечала, чтобы Ясмин появлялась в других комнатах. Но сегодня было очевидно, что она заходила в гостиную и в столовую. Даже в спальню Винтер.

Конвей лежал на диване в гостиной со стаканом бренди в руке. На нем была тонкая рубашка местного покроя и белые брюки из хлопка. На одежде проступили пятна пота. Было еще не поздно, но он был уже сильно пьян. На полу стоял кальян, лежали подушки, как будто около него только что кто-то сидел. Винтер раньше не видела его в такой одежде и не знала, то ли это была его обычная одежда в такую жару, то ли он снова сползал к тому образу жизни, который вел до женитьбы. Однажды она ему сказала, что, если эта женщина появится в доме, кроме как в его комнатах — она сама уйдет из дому, и теперь она гадала, почему Ясмин позволила себе такую дерзость, что осмелилась ходить по всему дому. Следует ли ей теперь напомнить об этом и выполнить свою угрозу?

Она пристально посмотрела на красное, пустое лицо, размякшее потное тело и поняла, что с ним бесполезно говорить, когда он в таком состоянии, потому что все равно он ничего не поймет. Апатия, охватившая ее час назад, совсем придавила ее. Накануне ей не пришлось сомкнуть глаз, и теперь она чувствовала себя разбитой. Слишком усталой, чтобы думать еще и о Конвее и его благоухающей мускусом любовнице. Это для нее не имело больше никакого значения. Может быть, действительно, верно, что судьба дается каждому свыше, и никто не может изменить ее. Что суждено, то суждено.

Кто-то шевельнулся в тени, позади лампы, стоявшей на столе около локтя Конвея. Это была бледная девушка с желтыми волосами, ее Винтер видела прежде в этой комнате. Ее серые глаза были широко раскрыты и испуганы, как будто она, а не Винтер, увидела привидение. Умерла она, что ли, в этом доме? Может быть, она что-то здесь забыла? «Они убивают белых женщин».

Конвей проговорил хрипло:

— Что это? Что нужно?

Но за лампой уже никого не было. Только белая занавеска, ваза с желтыми лилиями и тени…

В ту ночь Винтер крепко спала, несмотря на жару и скрип пунки. Так же крепко, как Зеб-ун-Нисса, которая теперь лежала на мусульманском кладбище и не слышала воя шакалов, рыскавших среди могил. Так же, как Лотти, крепко спавшая в закрытой повозке, в разорванной одежде, запачканной кровью и грязью. Ее и еще двух ее спутников нашел возница этой повозки в придорожной канаве, где они прятались.

— Я еду в Лунджор и очень спешу, — сказал возница. — Дели долго еще не будет местом, подходящим для мирной жизни, а в Лунджоре у меня брат, у которого я хочу пожить, пока это сумасшествие закончится.

Глава 38

Алекс и Юсаф вернулись темной ночью, перед зарей и разными дорогами, Нияза нигде не было видно. Сказали, что он лежит в лихорадке и не встает.

Алекс надеялся, что ему удастся выспаться, но с восходом солнца его разбудил Алам Дин.

— Ваша честь, — тихо сказал Алам Дин, — на колючем дереве у городской дороги поймали красный воздушный змей.

— Черт! — сквозь сон проговорил Алекс. — Черт побери! Хорошо, Алам Дин.

Он сразу же встал и через двадцать минут уже ехал через поле по направлению к Чунвару. У дороги, которая вела через открытую долину в город, метрах в двухстах от военного поселения, росло одинокое колючее дерево, и этим утром в его редких ветвях поймали дешевый бумажный змей, такой, как обычно запускают дети. Ярко-красный змей, заметный с большого расстояния.

Ярко раскрашенные змеи летали в небе над городом часто и во все времена года, и нередко можно было видеть змей с оборванной веревкой и запутавшийся в ветках дерева. Алекс не стал проезжать мимо дерева, а просто посмотрел на него. Он свернул на узкую тропинку и поехал по краю горчичного поля. Остановив Орла у дренажной канавы, где росла высокая слоновья трава под тенью дикого фигового дерева, он спешился как бы для того, чтобы подтянуть подпругу.

Зашелестела трава, и послышался голос человека, которого не было видно. Он заговорил шепотом, хорошо слышным, несмотря на далекий скрип колодезного колеса и негодующий голосок полосатой белки:

— На базаре говорят, что пехотный полк поднял мятеж в Мируте, что они перебили всех англичан и пошли на Дели, который тоже взяли. Говорят также, что они провозгласили Королем Багадур Шаха и порубили всех иностранцев.

— Когда? — спросил Алекс, натягивая повод.

— Только вчера. Рано утром мне рассказал об этом нищий дервиш на ступеньках мечети Перл Маджид.

— Это невозможно, — сказал Алекс. — Дели далеко.

— А разве птицы небесные не разговаривают со святыми дервишами? — прошептал тот же голос.

— А еще что-нибудь известно? — спросил Алекс.

— Нет. Чего же еще? Город и так шумный, как улей.

— Они поднимутся?

— Кто знает. На базарах полно негодяев, но люди муллы призывают их пока воздерживаться и ждать приказа. Было бы лучше, если бы ваши люди не появлялись сегодня в городе. Попридержите их. Даже если кто-то бросит камень, кто знает, чем это может кончиться. Вы знаете, как ведет себя толпа. Если они видят кровь, они сходят с ума, как шакалы.

Алекс тихо сказал:

— Возвращайся назад, а вечером опять встретимся. На заходе солнца я приеду к гробнице Амин-уд-дина.

— Постараюсь. Но я — боюсь. Если только они узнают, меня растерзают на кусочки!

Алекс услышал, как у него стучат зубы; он положил горсть серебра в пыль у края дренажной канавы и сказал:

— Сегодня вечером получишь еще пятьдесят.

Затем вскочил на лошадь и поскакал по направлению к Чунвару.

Он покружил по полям и вернулся к военному поселению, большую часть — медленным шагом, что стоило ему большого напряжения воли, и была уже половина девятого, когда он вернулся в резиденцию.

Он обнаружил, что комиссар еще не вставал и лежал до пояса голый, на бедрах его было намотано полотнище из хлопка на манер бирманского лунж. В комнате стоял запах мускуса и воздух был спертым. Закрытые окна были завешены шторами из тростника. Алекс тронул ногой маленькие серебряные колокольчики, таки, которые индианки любят надевать себе на ноги, и еле сдержался, скрывая гримасу отвращения.

— Ну? — угрюмо спросил мистер Бартон. — Что теперь? Опять пчелы?

— Надеюсь, может оказаться, что их больше не будет, — сказал коротко Алекс. — Говорят, что в Мируте и в Дели мятеж. Может быть, это и неправда или, может быть, слухи сильно преувеличены. Но говорят, что и там, и там восстали полки. Поубивали всех европейцев, а Багадур Шах провозглашен Королем.

— Какая ерунда! — сердито сказал комиссар. Он сел и выпрямился. Это движение причинило ему боль, он застонал и приложил руку ко лбу. Бросив на Алекса злой взгляд, сказал:

— В Мируте очень много английских войск. Ими все наводнено! Их там, по крайней мере, две тысячи. Самый крупный гарнизон во всей Индии. Вздор! Это все базарные слухи!

— Может быть, сэр, — сказал коротко Алекс. — Дело не в том, правда это или нет. Такой слух может породить волнения, и я хотел бы, с вашего разрешения, ограничить въезд в город европейцев до тех пор, пока ситуация не нормализуется.

— Господи, даруй мне терпение! — взмолился Алекс, стискивая зубы. Он ответил спокойно и доброжелательно, как говорят с неразумным ребенком: — Требуется очень немного, чтобы возбудить людей, которые систематически готовятся к этому. При этих слухах на базарах появление белого в городе могло бы привести к тому, что в него стали бы бросать камни. И, как вам известно, сэр, от этого только один шаг до убийства. В данный момент мы не можем себе позволить каких-либо неприятных инцидентов. Через пару дней мы узнаем истинное положение вещей и, если слухи не подтвердятся, волнение уляжется. Могу ли я рассчитывать на ваше согласие ограничить въезд европейцев в город?

— Полагаю, что да, — сказал комиссар снисходительно. — Не верьте ни одному их слову, но… Ну, хорошо, делайте, как хотите, и оставьте меня в покое!

Алекс не стал мешкать. Он не пошел к себе в кабинет, вместо этого направился в кабинет комиссара, где быстро и коротко написал от его имени бумагу и, взяв перо и чернильницу, вернулся в затемненную спальню комиссара за его подписью. Увидев слугу, выходящего с запечатанными документами, он спросил, можно ли видеть миссис Бартон, но Винтер не оказалось дома.

— Госпожа уехала полчаса назад, — сказал ему Иман Бакс. — Она поехала в город.

Алекс так быстро обернулся к слуге, что тот отпрянул.

— Куда?

— В г-город, — запинаясь, проговорил Иман Бакс. — В магазин Дитты Мулла, купца, торгующего шелком, возле Суддер базара.

— Кто с ней поехал?

— Ваша честь, госпожа поехала верхом. Я не знаю, с каким грумом. Я могу узнать, если ваша честь…

Но Алекса уже не было.

Шел уже десятый час, и тени деревьев становились короче на пыльной дороге, а жара в долине усиливалась, так что город, находившийся на расстоянии мили, дрожал в палящих лучах солнца, будто он был сделан из расплавленного стекла. На шее и боках Орла выступила белая пена, а одежда Алекса пропиталась потом, но в желудке и в руках от страха и гнева он чувствовал ледяной холод — гнев был направлен на него самого.

— Если я попаду в заварушку, придется стрелять, — думал Алекс, — и если так, то они не причинят ей вреда! Они знают ее слишком хорошо! Меня они знают тоже, но я представитель властей, и это может их подтолкнуть… Я должен дать ей шанс. Если они убьют меня, этому дураку Бартону не сносить головы, а я не давал приказа в отношении моста, — я не могу рисковать всем из-за одной женщины!.. Николсон был прав, безопасность женщин и детей в некоторых кризисных ситуациях — не самое главное, я не должен был ехать… — Но он продолжал скакать.

Он перешел на легкий галоп, приблизившись к городским воротам, и поборол свой страх, потому что толпа, как животное, всегда чует страх. Он не спеша въехал в ворота, свободно сидя в седле, и поздоровался с полицейским сержантом, проезжая мимо него. Тот ответил на приветствие.

Он почувствовал атмосферу беспокойства и паники, царившую в городе. За спиной повисла зловещая тишина, иногда слышались приглушенные проклятия, и в лицах была какая-то напряженность и дерзость. Люди, которых он знал лично, при приближении Орла избегали смотреть ему в глаза и отходили в сторону, на их лицах читалось затаенное беспокойство. Обычно, когда он проезжал по городу, они расступались перед ним, а сегодня он обнаружил, что Орлу с трудом приходится пробиваться сквозь толпу, которая и не думала уступать ему дорогу, и дерзость эта не была случайной. Ему приходилось ехать все медленнее, когда вдруг в него из толпы полетел камень. Но попал он не в него, а в женщину, она пронзительно закричала.

В толпе поднялся невообразимый шум, рычание гигантской кошки; Алекс поднялся на стременах и, глядя в ту сторону, откуда был брошен камень, закричал. Крик его пронесся над толпой, в нем был и приказ, и презрение, и насмешка; толпа, застигнутая врасплох, стала хохотать. Напряжение спало, и какой-то человек выкрикнул:

— Знает ли господин, что происходит в Дели?

— Конечно! Каждое утро я слышу много вранья, Картер Сингх. Но я жду вечера, и когда спадает жара, я узнаю правду.

— Тогда это правда? — выкрикнул другой.

— Жара, видно, разгорячила твою голову, Сохан Лан, — сказал Алекс, смеясь. — Потерпи немного, и голова твоя охладится!

Толпа приняла шутку. Враждебность исчезла, вместо нее появилось сомнение. Может быть, слухи, распространявшиеся на базаре со сверхъестественной быстротой с раннего утра, были все-таки лживыми? Потому что белый господин, который, очевидно, был в курсе дела, в то же время смеялся. Стал бы он смеяться, если бы новости и в самом деле были плохими? Толпа отпрянула, и ему освободили дорогу, лица были сумрачными и растерянными. В двадцати ярдах впереди Алекс увидел муллу одной из городских мечетей. Он пришпорил Орла и, поравнявшись с муллой, наклонился и тронул его за плечо. Мулла резко обернулся.

— Ас-салам алейкум, господин мулла, — приветствовал его Алекс. Не могли бы вы уделить мне немного времени и проводить меня в лавку Дитты Мулла на улицу, где торгуют шелком? Я не помню дорогу.

Он увидел, как гнев вспыхнул в глазах муллы, но через секунду, когда он взглянул на Алекса, а затем на толпу, наблюдающую за ними, его сменило коварство. Алекс понял, что догадка его верна. Это был один из людей Ахмеда Уллы из Файзабада, и Гопал Нат, прятавшийся в канаве под фиговым деревом, шепотом говорил ему, что муллы из Файзабада призывали к терпению. В их планы не входили преждевременные бунты. И если даже была какая-то доля правды в слухах относительно Дели и Мирута, они должны были ощущать тревогу за успех собственного дела. Человек, стоявший у стремени Алекса, прекрасно знал, что Алекс великолепно ориентируется на улицах и в переулках города, и все лавки ему хорошо знакомы, и он многое отдал бы за то, чтобы отказаться его сопровождать.

Но в обоюдных интересах было предотвратить преждевременное волнение в Лунджоре, поэтому он криво улыбнулся и пробормотал обычное приветствие.

— Ва алейкум салам. Если господин пойдет со мной, я покажу дорогу.

Над головами людей Алекс увидел, как нетерпеливо вскидывал голову Неистовый и как грум с испуганным лицом пытался удержать обеих лошадей, взбудораженных толпой, запрудившей всю узкую дорогу перед лавкой Дитты Мулла. Панический страх на лице грума опять вселил тревогу в сердце Алекса, и он с трудом подавил ее. Мулла, шедший рядом с ним, взял Орла за уздечку и прокладывал путь в толпе, которая расступилась, и они оказались перед ступеньками, ведущими в лавку.

Винтер нигде не было видно, так как Дитта Мулл поспешно опустил тяжелую штору из тростника, висевшую на двери. Услышав голос Алекса, он выглянул и схватил его за рукав:

— Увезите ее, ваша честь! — умолял Дитта Мулл. — Через заднюю дверь. Я не знаю, какое безумие охватило город сегодня утром. Говорят, что… Не имеет значения. Я боюсь, для нее здесь опасно, потому что она жена господина комиссара. В мою лавку уже бросали камни. Это не наши люди. Они ее хорошо знают. Но есть и другие — негодяи из Сутрагунджа, Шахджеханпура и Барейли, которые подстрекают людей своими россказнями. Госпожа находится с моей женой и детьми. Она хотела уехать, опасаясь, что из-за нее может пострадать моя лавка, но я не отпустил бы ее. Хорошо, что вы приехали! Я сейчас скажу госпоже.

Он тотчас же удалился через темную дверь в глубине лавки, размахивая своими маленькими пухлыми ручками и издавая короткие звуки, напоминающие стоны. Через пару минут он вернулся с Винтер. Она была совершенно спокойна и, как раздраженно подумал Алекс, равнодушна к опасности в данной ситуации. Она слегка нахмурилась, увидев его, и наотрез отказалась уезжать, не получив нужного ей розового шелка для сари, который она предварительно выбрала. Она наблюдала, как Дитта Мулл завернул его в муслин, причем его руки дрожали, как листья на ветру. Получив сверток и заплатив за него, она сказала с ноткой нетерпения:

— Не показывайся им. Если они увидят, что ты боишься, они могут повести себя очень глупо. Но не наоборот.

Она передала пакет Алексу, молча взявшему его, и вышла, подняв штору, под палящие лучи солнца. Толпа перестала шуметь и затихла, с любопытством стараясь заглянуть вглубь лавки, когда в ней приподняли штору, и разглядывая муллу, с бесстрастным выражением лица стоявшего на ступеньках перед входом в лавку. Когда Винтер вышла на солнечный свет, опять в толпе поднялся шум, но она как будто не замечала его, и Алекс увидел, как она взглянула вверх и улыбнулась кому-то в окне второго этажа на дальнем конце узкой улицы и помахала рукой.

Люди в толпе, как один, обернулись посмотреть, кого приветствовала белая госпожа, и увидели маленького толстенького ребенка, высунувшегося из окна и жестами приглашавшего ее войти в дом. Винтер покачала головой и крикнула:

— Осторожней, Банпа, не упади. Сегодня я не могу к вам зайти, но скоро приду.

— Завтра? — кричал ребенок.

— Нет, не завтра. Может быть, на следующей неделе.

Эта короткая беседа изменила настроение толпы так же, как и крик Алекса тогда на Суддер базаре, но каждым нервом своего тела Алекс чувствовал, что настроение толпы, как маятник, может качнуться как в одну, так и в другую сторону, и он знал, как немного надо, чтобы эти люди впали в состояние бессмысленной дикости. Сознавала ли это Винтер? Казалось, да, сознавала. Он слышал, как она поздоровалась с муллой. Затем она села на лошадь и поехала сквозь толпу, легко сдерживая нервозное нетерпение Неистового. Следующие пятнадцать минут показались Алексу вечностью. Их постоянно разъединяли. Он слышал, как легко и весело она разговаривала с людьми. Он заметил, что большинство лавок, мимо которых они проезжали, были закрыты — безошибочный знак паники. Что, несмотря на страшную жару, узкие улицы и переулки были запружены народом, как будто это был праздничный день, и что люди переговаривались шепотом.

Мулла внезапно покинул их на повороте к Суддер базару, который заканчивался у Рохилхандских ворот, и исчез в боковой улице. Еще триста ярдов… двести… пятьдесят. Медленно, не спеши… Какой-то человек призывал толпу, гудящую, как улей, и слышны были обрывки фраз «… с двумя головами! Брат жены моего двоюродного брата видел его… Это знак! Что еще, как не знак? Их дни сочтены…!» Приглушенные проклятья, человек, плюнувший в их сторону громко и презрительно. Женщина из низшей касты, кричавшая на испуганного, сердитого грума: «Эй, тебя, наверное, кормят костяной мукой за верную службу белым господам?»

А потом, когда они выехали на слепящую дорогу, идущую к военному поселению, и Неистовый поскакал галопом, Винтер попыталась придержать его, проскакав сотню ярдов, но Алекс подстегнул коня, и на полном галопе они помчались в тени деревьев, окаймляющих дорогу, в военное поселение. Он натянул поводья только перед воротами своего дома и подождал, когда к ним подъедет грум. Он не произнес ни слова с тех пор, как вошел в лавку Дитты Мулла, и все еще продолжал молчать. Он поднял руку и вытер пот, он чувствовал, как дрожит его рука.

Винтер сказала нерешительно:

— Вы сердитесь, не так ли? Но я не знала, что в городе волнение. Я знаю, вы предупреждали меня. Простите. Но вам не следовало за мной ездить. Я не думаю, что они могли бы причинить мне зло. Более вероятно, что они могли бы напасть на вас.

Это было так, как думал сам Алекс, и он был зол на самого себя за то, что у него не хватило мужества дать ей самой использовать свой шанс. И эта мысль заставила его молчать.

Винтер посмотрела на него с сомнением и добавила:

— Очень любезно с вашей стороны, что вы приехали. Спасибо.

— Вам не за что благодарить меня, — сказал Алекс резко. — Я, возможно, подверг опасности вашу жизнь, а также жизнь всех в поселении.

Подъехал грум, весь в пыли, сжимая пакет с розовым шелком; Алекс увидел его плотно сжатые губы и повернулся к Винтер:

— В город запрещается выезжать до дальнейшего распоряжения, и я буду вам признателен, если вы сократите свои выезды в будущем и ограничитесь поселением и плацем.

— Но…

— Это приказ, — сказал Алекс и въехал в ворота.

На заходе солнца он сел на лошадь и направился к разрушенной гробнице Амин-уд-дина на дальнем берегу реки, но Гопал Ната там не было. Там не было никого, кроме летучих мышей, ящериц и стаи зеленых попугаев, потому что Гопал Нат лежал ничком в высокой траве на краю пастбища с горлом, перерезанным от уха до уха, и работа, которую начали в тот вечер шакалы, была закончена на следующий день коршунами и грифами, а также безжалостной жарой, так что спустя сутки уже никто не мог сказать, кому принадлежали эти изглоданные кости.

Алекс вернулся домой в сумерки, понимая, что ждать больше не было смысла, и позднее, вечером, он вышел к задней стене сада, окружающего дом, в густую тень от деревьев, и возле кустарника на краю поселения встретил Юзафа с двумя худыми деревенскими лошадьми.

В тот вечер в резиденции были гости. Последний из званых вечеров, которые обычно проводились по вторникам, хотя никто тогда не знал, что он будет последним. Он закончился поздно, и Алекс вернулся к себе в четыре часа утра, когда небо уже становилось серым. Он слышал голоса и смех гостей, покидающих резиденцию, потом провалился в глубокий сон.

В ту ночь Лотти находилась в тридцати милях от Лунджора. В Мируте генерал Хьюит и бригадный генерал Уилсон с большим количеством английских войск под их началом все еще пребывали в состоянии беспомощного бездействия, а на Ридже в Дели только окаменевшие тела шести офицеров, все еще наваленные одно на другое в брошенной телеге, тащившей их от Кашмирских ворот, были единственными англичанами, которые уже не могли рассказать о тех, кто еще два дня назад жил и смеялся в пустом теперь поселении.

Курьер из Сутрагунджа прибыл на взмыленном коне в Лунджор в полдень в среду. Он долго прождал, чтобы передать запечатанное письмо, которое он привез старшему слуге комиссара, и чтобы напоить лошадь прежде, чем отправиться в обратный путь. Алексу ничего не сказали о его приезде, а комиссар, которому Иман Бакс вручил письмо во время ланча, запихнул его в карман, не прочитав, и забыл о нем до следующего утра. Был уже почти полдень, когда он прочел его, наконец, и даже тогда он не мог сразу вникнуть в содержимое письма, написанного очень кратко.

Сначала он не поверил. Это была какая-то мистификация, розыгрыш. Должно быть, это было так, потому что это не могло быть правдой. И все же оно было написано на официальном бланке, и ему была знакома подпись. Казалось, кровь отхлынула у него от сердца и вытекла из тела. Его водянистые глаза почти вылезли из орбит, а бумага упала из непослушных рук на пол; ветерок гонял ее по ковру гостиной, как птичку со сломанным крылом.

Это Винтер подняла его и послала за Алексом. Он пришел, когда комиссар допивал третий стакан бренди. Под влиянием бренди он и рассказал ему о содержании письма.

— Розыгрыш, — сказал мистер Бартон. — Ничего другого и быть не может.

— Боюсь, что нет, — сказал Алекс, пробежав глазами единственный листочек. Он взглянул на трясущуюся тушу, тяжело опустившуюся на диван со стаканом в руке, и спросил: — Где человек, который привез письмо? Когда он прибыл?

Комиссар проглотил остаток бренди и налил себе четвертую порцию, пролив часть на ковер.

— Мне за всем не уследить! — сказал он громко вызывающим тоном. — Откуда мне было знать, что оно важное? Это могло быть простое приглашение на охоту. Положил его в карман. Забыл про него. Естественно.

— Оно пришло вчера во время ланча, — сказала спокойно Винтер. — Полагаю, что курьер уехал почти сразу.

Алекс промолчал. Он посмотрел на своего начальника с презрением и гневом, которые даже не пытался скрыть, повернулся и вышел из комнаты.

— Какая наглость! — сказал мистер Бартон с раздражением и допил четвертый стакан бренди.

Меньше чем через час за столом у комиссара собралось человек десять испуганных офицеров, чтобы обсудить, какие срочные меры нужно принять, исходя из полученных невероятных, невозможных сведений, чтобы обезопасить Лунджор от нападения мятежников и предотвратить кровопролитие, подобное тому, что произошло в Мируте и Дели.

Алекс предложил крайнюю меру — разоружить полки, но это предложение сочли оскорбительным.

— Если бы мне генерал приказал оскорбить моих людей таким образом, — резко заявил полковник Гарденен-Смит, — ему сначала пришлось бы разоружить меня и, кроме меня, всех моих офицеров!

— Ваше предложение, капитан Рэнделл, — сказал полковник Маулсен, — ниже всякой критики.

Алекс слегка пожал плечами.

— Извините, сэр. Тогда я могу предложить, чтобы мы немедленно послали женщин и детей в Наини Тай. Если можно, то сегодня. У нас еще есть время!

Опять эти слова вызвали бурю протеста. Если недовольство распространится, то путешествие будет опасным и трудным. Женщинам будет безопаснее оставаться там, где они сейчас. Трудно обеспечить сопровождение. Отправлять их в горы сейчас — значит подвергать еще большому риску.

— Но еще больший риск ждать до тех пор, когда будет уже слишком поздно, — заметил Алекс. — Мятежи в Мируте и Дели были преждевременными. Я в этом уверен. Как я вам уже говорил, у меня есть основание считать, что срок для всеобщего выступления был назначен на конец этого месяца; и это предложение основывается не только на полученной информации, но и на поведении людей в городе. У нас еще есть время отослать женщин и детей в безопасное место!

— Мы не можем этого сделать, — печально сказал полковник Гарденен-Смит. — Слишком поздно.

— Не поздно! — горячо возразил ему Алекс. — По крайней мере, есть шанс!

— Может быть. Но это шанс, которым мы не можем воспользоваться. В данный момент, безусловно, дело первостепенной важности — не обнаруживать свой страх. Вы должны понимать это.

— Я сомневаюсь в этом, — сказал полковник Маулсен, насмешливо усмехаясь. — Это как раз то, что капитан Рэнделл никогда не мог понять. И я согласен с вами, полковник. И думать нечего о том, чтобы женщины уехали. Их отъезд как раз и докажет то, что мы испугались и потеряли самообладание; я уверен, что выражаю мнение большинства, когда говорю, что делать этого не следует.

— Я согласен. Я полностью согласен, — сказал полковник Пэкер. — Наш страх может ускорить кризис, который мы хотим избежать. Мы должны положиться на Бога. Его милость нас не оставит.

— Может быть, и не оставит, — сказал Алекс сухо. — А сипаи нас оставят? Должны ли мы согласиться, что вид наших женщин и детей, которых мы отошлем в безопасное место, возмутит армию до такой степени, что вспыхнет мятеж? Как я понял, вы считаете их очень верными?

— Верность моего полка, — сказал спокойно полковник Гарденен-Смит, — никогда не подвергалась сомнению. А если я отправлю свою жену и детей — это будет вызовом и подтверждением тому, что я потерял веру в их лояльность. Я этого не сделаю. В этот раз вдвойне необходимо не терять веры и избегать любого действия, которое может быть расценено как паника.

— Что означает, — сказал Алекс сквозь зубы, — что какие-либо предохранительные меры, которые внесут изменения в обыденную жизнь, могут рассматриваться как паника.

— Вы преувеличиваете, капитан Рэнделл, — холодно проговорил полковник Гарденен-Смит. — Конечно, разумные меры предосторожности будут приняты.

— Не скажете ли, сэр, какие? — резко спросил Алекс.

За столом вдруг стало тихо. Тишина была нарушена полковником Пэкером, заявившим тоном, не терпящим возражений, что те, кто полагается на Бога, не нуждается в другом оружии.

— Вздор! — запальчиво возразил полковник Гарденен-Смит. — Бог поможет тем, кто сам себе помогает, Пэкер. Но в данном случае я полагаю, что все, что необходимо — это сохранять спокойствие. В нашей повседневной жизни не должна чувствоваться тревога и не должны быть заметны никакие изменения, это могло бы вызвать кривотолки. Именно поэтому я лично против того, чтобы отправлять женщин и детей. А что вы скажете, Бартон?

— М-мы долж-жны сохранять спокойствие, — ответил мистер Бартон. — Оч-чень шушшественно сохранять спокойствие. Где бренди?

Алекс вскочил на ноги и наклонился вперед, вцепившись руками в край стола.

— Прошу вас еще раз обдумать этот вопрос, сэр. Я прекрасно сознаю, что если мы отправим их, то это вызовет панику. Господи, я не совсем… — он с трудом овладел собой и продолжал более спокойно: — Но я думаю, что можно будет объяснить полкам, хотя бы через офицеров-индусов, что члены семей отправляются потому, что офицеры и сипаи могут понадобиться для военных действий, а не для того, чтобы быть привязанными к поселению для защиты горстки женщин.

— Я прот-тестую, — с негодованием воскликнул комиссар. — Ш-то вы имеете в виду под «горсткой женщин»? Эти милые созданья!.. Высокая ч-честь защищать их!

Алекс проигнорировал его слова.

— Я умоляю вас отправить их, пока еще есть время. Это меньшее из двух зол, и наша первейшая обязанность не их защита, а спасение страны. Гарнизон не может действовать с полной эффективностью, если в лагере будут находиться женщины, личная безопасность которых будет поставлена выше, чем военная целесообразность!..

Воспоминания о событиях предыдущего дня, когда он поехал в город за женой своего начальника, не сообразуясь с доводами рассудка, сдавили ему горло и душили его. Он стукнул ладонью по столу:

— Неужели вы не видите, что если они останутся здесь, то будут мешать нам, а наши действия окажутся бесполезными? Как человек может хладнокровно принять решение, если он знает, что будет рисковать не только собой, если существует риск гибели его жены и ребенка? Есть сотни шансов, которыми мы могли бы воспользоваться, если бы их здесь не было, и все же будем колебаться, думая об их безопасности.

Он всмотрелся в хмурые лица сидящих за столом и увидел на них сомнение и нерешительность; на миг у него появилась надежда. Тогда заговорил полковник Маулсен:

— Уважаемый капитан Рэнделл, — медленно проговорил он. — Вы позволяете своим страхам вырываться наружу. У меня такое мнение, что сведения, полученные из Дели, сильно преувеличены. И в любом случае войска у Мирута уже выступили, и я почти уверен, что Дели уже в наших руках. Но даже если это и не так, я хотел бы напомнить вам, что у нас здесь три полка пехоты, половина полка военной полиции, и даже, если бы у нас был только один — мой полк — я все равно смог бы удержать город и защитить женщин и детей, даже если бы их было вдвое больше. Как известно, толпа малодушна и труслива, хватило бы заряда картечи, чтобы охладить их пыл, если бы с их стороны были бы какие-то попытки насилия. Не далее, как вчера я выступал в защиту этого курса, но вижу, что вы предпочитаете более осторожный метод и считаете, что не надо выезжать в город. Жаль. Я же считаю, что мне нужно пустить своих людей по улицам и стрелять в каждого черного ублюдка, который осмелится пикнуть. Это быстро положило бы конец всяким глупостям!

— Слышите! Слышите! — воскликнул майор Моттишам.

— Итак, вы действительно не должны надеяться на то, что мы будем демонстрировать свою несостоятельность, эвакуируя женщин и детей, только потому что у вас сдали нервы, — заключил полковник Маулсен.

Алекс тихо сказал:

— Я только могу добавить, сэр, что в том случае, если мои худшие опасения оправдаются, я надеюсь, что вы найдете некоторое утешение от сознания того, что вы пожертвовали жизнью этих женщин и поставили под угрозу имущество компании, чтобы продемонстрировать свою уверенность в лояльности своих сипаев, которой в общем-то не существует.

Лицо полковника Маулсена внезапно побагровело от гнева, и он привстал на стуле.

— Капитан Рэнделл! Вы ведете себя нагло! Нужно ли мне напоминать вам, что вы — младший по званию и вас можно подвергнуть дисциплинарному взысканию?

— Из-за того, что я говорю правду, сэр? — Алекс перестал владеть собой, в его голосе звучала такая же ярость, как и в голосе полковника Маулсена. — Все вы тоже сомневаетесь! Все до единого! Но никто из вас не признается в этом. Вы не станете даже пытаться узнать об истинном положении дел, потому любые расследования были бы равносильны признанию того, что отсутствие лояльности среди ваших людей возможно, и потому вы предпочитаете лучше закрыть глаза, чем, как вы считаете, бросить тень на доброе имя ваших полков. Очень достойное поведение, я должен вам сказать, что в этом едва ли есть здравый смысл.

— В настоящем кризисном положении, — сказал сердито полковник Маулсен, — кого надо бояться, так это паникеров! Если мы от них избавимся, то будет только лучше! Уверяю вас, вопрос о нелояльности не стоит. Но поскольку вы сами чувствуете себя так неуверенно, я могу только предложить вам взять отпуск по болезни и немедленно отправиться в Нанни Тал!

Пальцы правой руки Алекса, лежавшей на столе, медленно сжались в кулак и также медленно разжались. Бесполезно было их убеждать. Они были довольно мужественными людьми, но они даже не понимали масштаба грозившей им опасности. Они отказывались принимать какие-то меры предосторожности, когда опасность была еще далеко, а теперь, когда она была близка, они ничего не хотели предпринимать из-за боязни обнаружить свой страх. Они ничего не делали, пока могли, и брали на себя смелость ничего не предпринимать, когда должны были действовать.

— Полностью согласен, — повторил комиссар, икая. — Должны с-сохранять спокойствие!

Алекс не стал больше ничего говорить и сидел молча, пока дискуссия не кончилась совершенно безрезультатно. А когда она закончилась, он отправил телеграмму генерал-губернатору от имени комиссара Лунджора с просьбой о предоставлении неограниченных военных полномочий. До последнего времени ближайший телеграф был в семидесяти пяти милях от Сутрагунджа, но если ехать по дороге на Хазрат-Баг, то путь составлял меньше двадцати миль, и Алекс подумал с досадой, что новая дорога доказала свою полезность в такой непредвиденной ситуации.

В ту же ночь в Лунджоре произошел первый пожар — у хирурга из 105-го полка, которым командовал полковник Пэкер, дом сгорел дотла. Дом был крыт тростниковой крышей. Около полуночи на эту крышу была выпущена подожженная стрела, обмотанная тряпками, облитыми бензином.

…Менее чем пятьдесят миль к юго-западу Лотти и с ней еще несколько человек, хотя и страдавшие от жары в плотно закрытой телеге, все же были в безопасности. Их добрый возница вез их по направлению к Лунджору. Но оставшиеся позади беглецы, разбросанные по равнинам, окружающим захваченный город Моголов, прятались, голодали и умирали.

Мужчины, женщины и дети весь день прятались, сжавшись в канавах и тростниковых зарослях от безжалостной жары, срывая военную форму и кринолины, переходя вброд реки, ползая по увядшей траве, скрываясь в джунглях.

Роя голыми руками твердую раскаленную землю, чтобы похоронить ребенка, оставляя тела взрослых на растерзание грифов и шакалов. Ограбленные, раздетые, оскорбленные, преследуемые и убиваемые ради развлечения. Обманутые обещаниями защитить и попавшие в деревни, обитатели которых собирались, чтобы посмотреть, как умирают белые, и смеялись, когда обнаженные, залитые кровью тела были брошены на навозные кучи.

Только немногим, очень немногим удалось попасть к людям, давшим им кров и пищу, рисковавшим своей жизнью и жизнью своих семей ради спасения преследуемых, беспомощных людей. А в стенах Дели, в душной темнице без окон, в подвале Дворца старого, трусливого Багадур Шаха, недавно провозглашенного королем Индустана, содержались пятьдесят пленников — последние англичане и христиане, оставшиеся в Дели, — которым осталось жить два дня.

Глава 39

Нияз опять стал бывать на людях, и снова его видели верхом с капитаном Рэнделлом в деревнях.

В основном, они ездили верхом, так как Алекс каждый вечер возвращался в Лунджор. Он слушал новости и давал свои заключения, сидя на лошади в тени деревьев в эти длинные жаркие дни; видел на лицах крестьян зловещие признаки болезни, поразившей Индию: открытая враждебность и дерзость, на которую не нужно было обращать внимания, быстро возникающая паника, которую нужно было успокоить.

Тихая провинция была наполнена слухами. Персидский Шах послал армию на помощь Багадур Шаху, который сейчас является Королем индусов, и эта армия уже в Дели!.. В стране осталась только горстка иностранцев, и поверженные остатки английских полков были отогнаны назад и их гнали до тех пор, пока они не утонули в море!..

Этим рассказам не было конца, как не было и доказательств. До тех пор, пока в один прекрасный день в деревню в десяти милях от Лунджора не приехали трое и не привезли с собой доказательства в виде двух муслиновых платьев с оборками, шпагу и длинную прядь шелковистых белокурых волос. Мягкий муслин оборок и мягкое золото волос затвердели и запачкались отвратительными коричневыми пятнами засохшей крови, причем на лезвии шпаги тоже была кровь, некогда принадлежавшая английскому офицеру.

— Мы нашли их в канаве у дороги, они там прятались, — хвастался один из мужчин. — Две белые женщины и мужчина в пяти милях от Дели. Еще там был ребенок, который и выдал их своим плачем. Мужчина был ранен, но когда Абдулах опустил на ребенка свою саблю, тот ударил его этой шпагой. Но у него не было сил, и я выхватил у него шпагу и убил его, и молодую женщину тоже. Как она кричала! Как павлин. Я поймал ее за волосы, вот, смотри, это ее локон. Все дьяволы мертвы, и…

— Не все, — послышался твердый ясный голос позади него, и глазеющие крестьяне поспешно разошлись.

Алекс проехал вперед — Нияз был рядом — и посмотрел долгим и пристальный взглядом на трех мужчин, но никто не заговорил. Потом он согнул палец и, не поворачивая головы, тихо сказал:

— Котвал-джи, свяжи-ка этих людей.

Староста вспыхнул и занервничал, и вдруг в руках Алекса и Нияза появились револьверы.

— Поскорей, отец, — сказал Нияз приятным тоном. — Не заставляй ждать Его честь, или, используя выражение этих троих, дьявола.

Толпа заколыхалась, и Алекс повысил голос.

— Эй! Стоять! Тот, кто сдвинется с места без приказа, сразу отправится на тот свет. Если это будет женщина, тогда ее муж расплатится вместо нее. Сними свою чалму, Котвал. Возьмешь ее вместо веревки. Так-то лучше! Мохаммед Латиф и ты, Дуар Чанд, свяжите мне этих двоих.

Все трое были до смерти напуганы, у них тряслись челюсти, глаза расширились от ужаса; Алекса знали в деревне на протяжении нескольких лет, и привычка слушаться его, подкрепленная угрозой оружия, сработала. Если бы он отвел глаза или заколебался, они побежали бы, и в руках у них, как по волшебству, появились бы ружья и ножи, и бамбуковые палки, в Алекса и Нияза полетели бы камни, но он не отвел глаза, его взгляд был холоден и не предвещал ничего хорошего. Так же, как и усмешка Нияза.

Один из трех вдруг повернулся и побежал. Нияз выстрелил. Человек споткнулся и упал в пыль, лицом вниз, дернулся два раза и затих.

— Легкая смерть для такого подонка, — сказал Нияз весело, сдерживая свою лошадь больше коленями, чем поводьями, держа их в левой руке.

Орел вскинул голову и замер на месте, он был обучен стоять при звуках выстрелов. Когда остальные убийцы были связаны, Алекс, указывая на тело третьего, валявшееся на земле, приказал:

— Повесьте его вместе с этими двумя, чтобы все их видели.

Молча они связали труп. Нияз поднял шпагу, запачканную кровью, одежду и прядь светлых волос и, связав все в узел, прикрепил к своему седлу. Алекс, следя за дрожащим Котвалом и молчаливыми крестьянами, сказал:

— Если кто-нибудь придет и скажет, что все белые убиты, покажите им этих троих. И скажите, что, хотя теперь в Индии перебили всех белых, сто тысяч англичан и десять раз по сто тысяч приедут из Англии отомстить за убийство их женщин и детей. Потому что кровь этих беспомощных людей, как семя, которое, падая в землю, произрастает вооруженными людьми.

Они выехали из деревни, не оглядываясь.

— Хо! — воскликнул Нияз, вытирая пот со лба. — Не думал я, что мы выберемся отсюда живыми. Достаточно было только одному человеку показать зубы, и они перегрызли бы нам глотки, как волки. Вам было страшно?

Алекс коротко рассмеялся и протянул руку ладонью вниз вместо ответа. Она дрожала.

— У меня тоже руки дрожат! — сказал Нияз. — Каждый свой вдох я считал последним. Правда ли, что за вашими людьми охотятся по всей Индии?

— Правда. Но это еще не конец. В конце будет месть, которая будет пострашнее, чем сам мятеж. Такое убийство пробуждает дьявола!

Голос Алекса был хриплым от гнева и отчаяния, и Нияз сказал спокойно: — Ничего не поделаешь, брат. Что суждено, то суждено.

— Этому учит твой Пророк, а не мой, — ответил с горечью Алекс. — Мой учит, чтобы я был пастырем брату моему.

Он направил комиссару краткий отчет о случившемся, и тот послал за Алексом.

— Вы не имели полномочий так действовать! — кипел от злости комиссар. — Позор! Только подумайте, до властей может дойти, что в моем округе без суда были повешены трое человек! Честное слово, Рэнделл, вы слишком много берете на себя! Этих людей надо было привезти сюда и судить их в соответствии с законом!

— И они стали бы героями и мучениками, — мрачно прервал его Алекс. — Это война, сэр! Что эти люди знают о западных законах, чуждых для них? Эти люди хвастались перед крестьянами тем, что убили женщин, детей и раненого. В их руках было доказательство. Вы сами его видели. Вы думаете, что если бы я привез их сюда, то впечатление от их казни, совершенной здесь, было бы больше? Они понимают справедливость — но не закон! И если бы я захватил этих людей, их десять раз уже могли бы перехватить в пути; во время суда половина города и, возможно, половина войск стала бы на их сторону и подняла бы их на щит, как героев, выступивших против англичан. Мы можем себе позволить обойтись без этих судов, сэр.

— Это произведет очень плохое впечатление, — возразил комиссар без прежней убежденности.

— Наоборот, очень хорошее, — сказал коротко Алекс. Более спокойным голосом он добавил: — Если вы предоставите мне, сэр, свободу действий, я смогу обеспечивать порядок в нашем округе до тех пор, пока полки Лунджора остаются спокойными. В настоящее время сипаи спокойны, но, если они восстанут, дело обернется совсем по-иному. Поэтому я считаю, что вам нужно объяснить командирам целесообразность разоружения, пока еще есть время!

— Этого я делать не буду! — сверкнул глазами комиссар, его бледное лицо побагровело. — Что будет, если они разоружатся? Ну — мы останемся совершенно без защиты! Разоружите сипаев, и мы окажемся на милости горстки черни, и каждый крестьянин вооружится ружьем или бамбуковой палкой!

— Не их мы должны бояться! — сказал Алекс и вышел из дома, сразу оказавшись в пекле полуденного солнца. Того самого солнца, палящие лучи которого заливали двор дворца Короля Дели, где в тени дерева стоял большой бак.

Туда, во двор, словно овец, согнали человек пятьдесят ошеломленных, охваченных ужасом людей, среди которых было несколько женщин и детей. Это были последние оставшиеся в живых европейцы и христиане из Дели, которых вытащили из мрака тюрьмы, где их продержали пять дней. Их должны были убить люди, которых вид и запах крови превращал в зверей, люди, совершенно обезумевшие и продолжавшие убивать, резать, рубить саблями с воем и ревом до тех пор, пока не затихал последний крик и стон. Потом, придя в себя, они отступали, содрогаясь от вида окровавленных тел, мозгов и внутренностей убитых, сваленных в одну кучу.

Наконец-то в Дели больше не было иностранцев! Теперь все, начиная от старого Короля, нерешительного и трусливого, и кончая малыми детьми, вступили на новый путь. Назад дороги не было. Из-за массового убийства женщин и детей, чьи изуродованные тела валялись во дворе и чья кровь, впитавшаяся в молчаливые камни и запекшаяся под лучами безжалостного солнца, заклеймила их и обрекла на этот путь. Назад дороги не было. Жребий был брошен.

Весь этот день, пока тени от дерева и бака скользили по камням и мертвым, любопытная, гудящая толпа заполняла двор. К вечеру несколько уборщиков, людей низшей касты, пришли, чтобы убрать во дворе. Они собирали и складывали окаменевшие трупы в повозки и отвозили их на берег тихой Джамны, где по одному сбрасывали в реку. На съедение крокодилам и гигантским черепахам, шакалам и хищным птицам; тела, уносимые медленным течением, застревали в песчаных грядах, в рыбачьих сетях, в водоворотах у крепостных стен.

Алекс шел домой под обжигающими лучами солнца и думал о городе и об округе в целом. О сипаях нечего было думать, но поскольку они все оставались спокойными, он что-то еще мог сделать для охваченных страхом людей, находящихся во власти противоречивых слухов. Он должен был действовать на свой страх и риск. «Мне надо заручиться его согласием, иначе мне ничего не дадут сделать», — думал Алекс. Он вернулся домой, чтобы все обдумать.

— Нияз, есть ли среди пехотинцев люди, которые поддерживают англичан?

— Нет, я ни за кого и ломаного гроша не дам, — резко ответил Нияз. — Самые лояльные — это сикхи. Они не любят нас, мусульман и не очень любят индуистов. Они сражаются сами за себя.

— А мусульмане?

— Мы сражаемся за веру. За исключением таких ренегатов, как я, — усмехнулся Нияз.

— Дай мне имена десятка сикхов из пехоты. Наиболее верных, — сказал Алекс и вернулся в резиденцию.

Ему не составило труда помочь комиссару дойти до состояния опьянения, в котором он мог подписать любую бумагу, не читая — и он подписал многое. И на следующий день в сопровождении нескольких верховых (в Лунджоре не было кавалерии, но в поселении было много лошадей), он проскакал тридцать миль, чтобы арестовать влиятельного и богатого землевладельца, чья предательская деятельность интересовала его какое-то время в прошлом. Хабиб Улла Хан был застигнут врасплох, и в результате обыска в его доме было обнаружено большое количество оружия и документов. У него было сорок вооруженных слуг, и Алекс дал им пять минут для того, чтобы они сдали оружие. Соотношение было три к одному, а вернее десять к одному, если учесть, что у каждого была масса родственников, слуг и крестьян, но, видя Алекса, сидящего на лошади в мрачной тишине, с часами в руке считавшего минуты, им оказалось вполне достаточно — они сдали все оружие. Оружия было так много, что увезти его не представлялось возможным. После того, как повозка была уже нагружена, Алекс, наблюдавший, как растет гора шпал, сабель, мушкетов, найденных в доме и захваченных в результате тщательного обыска в деревне, приказал принести дров и сухой травы, положить их на собранное оружие, облить горючим и поджечь. Весело потрескивающий огонь и взрывающиеся патроны создавали зрелище, завораживающее крестьян.

Алекс подождал, пока не осталось ничего, кроме груды раскаленного металла, и быстро поскакал обратно, оставив позади своих сопровождающих. Документальные доказательства, обнаруженные в доме Хабиба Уллы Хана, а также признания, сделанные им в тюрьме, были достаточно убедительными даже для комиссара с его мозгами, пропитанными бренди.

— Вся смута в городе исходит от муллы Амануллы из мечети Моти Масджид и Абдул Маджидхана, племянника землевладельца. Если мы сможем поймать этих двоих, то в городе останутся только мелкие возмутители спокойствия, — сказал Алекс. — Однако, если мы попытаемся арестовать их открыто, то в результате получим хороший мятеж, и я не думаю, что… — Он резко оборвал свою речь, затем продолжал: — Думаю, что просить сипаев участвовать в уличных столкновениях, было бы для них слишком большим испытанием верности. Но если вы созовете совещание, на которое пригласите всех влиятельных людей города, включая богатых купцов, то можно кое-чего добиться. Это единственная надежда.

Потребовались час времени и бутылка бренди для того, чтобы убедить комиссара; но труднее убедить военных в том, что риск оправдан. Сражение было выиграно полковником Маулсеном, а точнее его неприязнью к Алексу, из-за того, что Алекс мог предположить, будто полковник Маулсен не доверяет своему полку.

Совещание проводилось в большом шатре, натянутом во дворе резиденции; произносились речи и звучали заверения в верности: довольно искренние в момент их произнесения, думал Алекс, не забывая о том, что десятиминутная беседа с агитатором могла раскачать маятник в совершенно другую сторону. Мнения высказывались и выслушивались с взаимным уважением. Гости разошлись, когда солнце уже садилось. Все ушли, за исключением двоих. Мулла Аманулла и Абдул Маджид Хан, богатый племянник землевладельца, несколько замешкались, а когда собрались уходить, их задержали.

В ту ночь в городе чувствовалось напряжение. Мировой судья, вложивший свою лепту в распространение недовольства, оказался арестованным, и на следующее утро была выпущена прокламация, призывающая всех жителей города сложить оружие в течение двадцати четырех часов, вслед за ней — другая, о введении комендантского часа. Затем появились четыре тяжелых орудия, которые были ясно видны и направлены на Ролихандские ворота и на главную дорогу в город.

Лишенный своих руководителей, город капитулировал; оружие было отобрано, но не уничтожено.

— Ради Бога, — умолял Алекс, — сожгите его. Взорвите! Здесь его достаточно, чтобы вооружить армию. Теперь, когда оно у нас, не оставляйте возможности, чтобы оно попало снова в их руки!

— Нет более безопасного места, чем военная полиция, — резко оборвал его полковник Маулсен.

Алекс удержался от резкого ответа и замолчал. По крайней мере, на данный момент опасность отвели. Деревни и город успокоились — как только успокоились сипаи.

— Тридцать первого мая… Еще десять дней. Если бы только они разоружили бы их сейчас!

На его послание в Сутрагундж, которое должно было быть передано телеграфом генерал-губернатору в Калькутте, ответа не было, и он не знал, что оно так и не дошло до лорда Каннинга и собирало пыль в ящике стола, пока младший офицер, получивший его, занимался планами эвакуации своей семьи на первом же корабле, отплывавшем в Европу.

В эти дни в Калькутте царила паника: телеграммы, донесения, сообщения приносили известия о катастрофе. Дели выскользнул из рук англичан в течение часа; Мирут с одним из самых сильных английских гарнизонов в Индии, озадаченный и беспомощный, и, очевидно, неспособный на большее, чем защищаться от опасности, которая там и возникла и распространялась, как местный пожар, на половине территории Индии. В эти дни Каннинга засыпали просьбами, умоляя о войсках — об английских войсках. «Мы не можем держаться без войск! Пришлите нам помощь! Сипаи восстали! Пришлите нам войска!»

Он сделал все, что мог, но этого было мало. Помощь шла медленно. Они должны были защищать сами себя.

Наконец, Лотти прибыла в Лунджор. Лотти, мистер Дакоста и миссис Холли — та самая миссис Холли, которая была на пароходе «Сириус» и ухаживала за миссис Эбатнот и ее дочерьми, когда им было плохо во время морской болезни.

Статная, всегда веселая, чувствительная миссис Холли! Одежда висела на ней, а ее круглое приятное лицо испещрили глубокие морщины. У нее на глазах мужу отрубили голову одним взмахом острой сабли в склепе Дуриагунджа, и только внезапное падение горящей балки крыши спасло ее от такой же участи. Как-то — она не могла вспомнить, как — она и мистер Дакоста сумели бежать из этой кровавой бойни и достигли караульной у Кашмирских ворот, где стали свидетелями окончательной трагедии, но им снова удалось бежать. Хотя она утратила и свою стать, и свою веселость, тем не менее осталось ее спокойствие и здравый смысл. Она взяла Лотти и мистера Дакосту под свое крыло, и именно она уговорила возницу повозки взять их и привезти в Лунджор.

Мистер Дакоста был смуглым евразийцем среднего роста, мелким чиновником государственного департамента. Он был ранен ударом сабли и сильно обожжен, но мужественно сражался и не жаловался. Миссис Холли перевязала ему раны и заботилась о нем так же, как о Лотти: «Вы знаете, мэм, — объясняла она Винтер, — они как будто были больны. Мне нужно было что-то делать, чем-то отвлечься от того, что я видела в тот день. Мисс Лотти вспомнила, что вы здесь, когда возница повозки сообщил, что он едет в Лунджор. Она сказала, что мы должны ехать сюда, и я не скажу, что она была не права. Мы не знали, куда нам ехать. Она сказала, бедняжка, что вы ее приглашали».

— Миссис Холли, — спросила Винтер огорченно, — как вы думаете, она когда-нибудь обретет память?

— Когда-нибудь, — ответила миссис Холли.

— Жаль, если она все вспомнит, ей лучше оставаться так, как есть, и это правда.

Потому что Лотти была счастлива встретиться с Винтер — она забыла Дели. Иногда мимолетно она удивлялась, почему она решила поехать в Лунджор. Что-то произошло? Но она всегда собиралась навестить Лунджор и Эдварда… Почему Эдвард позволил отослать ее сейчас? Она не говорила, что сейчас не собирается уезжать от него. Может быть, это было как-то связано с будущим ребенком, что она не могла вспомнить? Легче было не думать — намного легче. От мыслей у нее болела голова, и тогда у нее возникал страх, словно ледяная вода выплескивалась из невидимого источника, ее сердце начинало колотиться, а дыхание прерываться. Но бояться было нечего. Нечего. Здесь была Винтер. Она была в гостях у Винтер, и скоро она вернется в свой хорошенький домик в Мируте и снова будет с Эдвардом. Она не должна думать. Она чувствовала себя больной, и это было плохо для ребенка. «Ты не должна думать о себе, Лотти; подумай о ребенке… Ты должна больше отдыхать, Лотти; подумай о ребенке… Ты плохо ешь, Лотти; подумай о ребенке. — Эдвард и мама, и друзья мамы так часто повторяли эти слова, и они были правы. — Ты должна думать о ребенке». Ребенок Эдварда…

— Вы знаете, Эдвард хочет девочку, — доверительно говорила она Винтер, — но я хочу, чтобы первый ребенок был мальчиком и был бы похож на Эдварда. Его нужно назвать Эдвардом, я уже решила. Он должен быть Тедди, потому что не может быть два Эдварда. Я уверена, что Тедди будет точно такой же, как его папа. Эдвард говорит, что рыжие волосы очень привлекательны!

— Алекс, — в отчаянии спросила Винтер, — как вы думаете, к ней вернется память.

— Когда-нибудь, — отвечал Алекс и добавлял так же, как миссис Холли: — Но ей лучше оставаться такой, как сейчас. Когда ожидается рождение ребенка? — Он нахмурился, увидев, как вдруг вспыхнул румянец на щеках Винтер и проговорил нетерпеливо: — Не думаете же вы, что если поднять выше пояс у платья и накинуть сверху шаль, то никто ничего не заметит?

Винтер так воспитали, что упоминание о ребенке, пока он не родился, в присутствии мужчин считалось неприличным, но нетерпение, которое слышалось в голосе Алекса, заставило ее устыдиться своего смущения:

— Думаю, что она ожидает его примерно через два месяца. Но миссис Холли говорит, что с первым ребенком никогда нельзя быть уверенным, пока он не родится…

Она вдруг замолчала, приложив ладони к горячим щекам. Одно дело ответить на прямой вопрос, другое — обсуждать такие вещи с мужчиной!

Алекс усмехнулся и сказал:

— Не надо жеманиться, миссис Бартон. — Это совершенно естественный процесс. Когда вы можете уехать?

— Уехать? Сейчас я не могу уехать! Лотти не может никуда ехать. После всего, что она пережила. Доктор О’Дуаер говорит, что ее нельзя трогать, она должна находиться в спокойной обстановке. Он говорит, что она не вынесет путешествия при такой жаре и он не уверен, что у нее не случится…

— Выкидыш, — закончил Алекс нетерпеливо. — Да, я тоже слышал об этом. И вы, значит, тоже не поедете?

— А как я могу?

— Нет, — сказал Алекс холодно. — Вы не можете. Кроме того, я думаю, что в любом случае уже слишком поздно.

Так как Алекс разговаривал с мистером Дакостой — миссис Холли избегала вопросов, — он из первых уст услышал о том, что происходило в последний день британского правления в Дели. Его ужаснуло известие о том, что Дели был захвачен. Поскольку имелись известия о том, что хотя молодой лейтенант Уиллоуби взорвал склад боеприпасов в городе, чтобы он не достался толпе, но другой склад оружия на берегу реки выше Меткаф-Хаус, очевидно, не был уничтожен, что означало, что восставшие располагали огромным количеством оружия.

— Мы весь день ждали ваши войска из Мирута, — прошептал мистер Дакоста хриплым от слабости и лихорадки голосом, — но они так и не пришли. Достаточно было бы двадцати английских отрядов в то утро у ворот, и мятежники бежали бы. Они были очень трусливы. О да, они боялись преследования. Но все пропало — все пропало. Вся моя семья — мама и Клара, и дети. У нас было всего двенадцать детей, но пятеро умерли в младенчестве. Моя Клара — она плакала о них. Она не плакала бы, если бы знала, какой смертью умрут она и остальные дети. Несправедливо, что я все это видел и все еще жив. Я был в офисе, мистер Рэнделл, и, услышав, что в городе беспорядки, даже не мог предположить, что все будет так ужасно. Я посмеялся над молодым Перейрой и сказал ему: «Вздор, парень! Ничего особенного», — и остался сидеть за своим столом. Я был прав, мистер Рэнделл, не правда ли? Каждый должен оставаться на своем месте и показывать пример тем, кто поддается панике. Мы не можем убегать и оставлять работу. Но если бы я тогда побежал, я мог бы спасти их! Нет, нет — это неправда. Но я хотя бы умер с ними! Бедная моя Клара! Она всегда была такая жизнерадостная. Всегда смеялась и шутила. Потом — потом я бегал по улицам и искал свой дом — и увидел… и увидел… Мистер Рэнделл, они все погибли! Даже малышка Чири. Знаете, ей было только два года. Они ее… Нет, нельзя видеть то, что я видел, и жить после этого. Это неправильно!

Спустя два дня он умер, и миссис Холли, которая уже не могла рыдать над своим Альфредом, рыдала над худым, немолодым, смуглокожим мистером Дакостой, считавшим, что его долг — оставаться на рабочем месте и показывать пример мужества.

Теперь почти каждую ночь неизвестно почему в поселении вспыхивали пожары, и хотя дополнительные патрули дежурили на улицах, они никогда никого не ловили. Однажды сгорел полицейский участок, потом почта, на следующую ночь — дом лейтенанта Девара, причем едва удалось спасти его жену и детей, так как из-за жары они спали на крыше, а огонь, вспыхнувший в гостиной, перекинулся на крышу прежде, чем их разбудили.

Было трудно погасить панику среди семей офицеров, которые жили в домах, окруженных большими садами, где деревья и кустарники служили хорошим укрытием для поджигателей, и мало кто из женщин ложился ночью спать, а родители детей лежали без сна, вздрагивая от ужаса при малейшем шорохе.

Только дети вели себя по-прежнему спокойно. Они побледнели, потому что из-за жары сидели дома, мало бегали, сидели в комнатах с закрытыми ставнями, но их всегда любили домашние слуги, а в лагерях — сипаи. Дети любили их, доверяли им, разговаривали на их языке с большей живостью, чем на своем родном языке, играли с ними, командовали ими и бегали к ним со своими детскими бедами. Индусы — любые индусы — были их друзьями, союзниками и товарищами в играх, и они не представляли себе, что те могут причинить им вред, как если бы это были их собственные родители. Более того, родители иногда могли быть строгими и наказывать, а Мали-джи, Айя-джи, Махан Хан, Пиари Лал, Собра Сингх, Хавилдар Джуракун Тевари и Сипай Джули Сукул, прачка, портной, продавец сладостей, старый Хунду, ночной сторож — никогда! От всех этих людей и сотни других детей никогда не видели ничего, кроме добра и любви. Но их матери худели от постоянного беспокойства и страха, а в фигурах и походке их отцов чувствовалась напряженность и готовность отразить нападение.

Три командира все еще отказывались обезоружить своих людей, хотя теперь, когда уже было слишком поздно, они отослали бы своих женщин, но не отваживались это сделать, потому что каждый день приходили новые данные о смутах и убийствах. В Лунджоре все еще было спокойно, но это было спокойствие кошки у мышиной норы, а в округе чувствовалось напряжение.

— Здесь для них безопаснее, — говорил полковник Гарденен-Смит, который за последние десять дней состарился на несколько лет. И даже те, кто раньше хотел отослать семьи в горы, теперь уже не думали об этом.

Комиссар даже не заметил, что его жена в очередной раз отложила отъезд. Он мало что замечал в эти дни, но и то, что замечал, видел сквозь туман пьяного угара. Он боялся, и его страх гнал его к единственному убежищу — бутылке. Даже Ясмин покинула его. Она уложила свою одежду, драгоценности и все остальное, до чего могла добраться, и однажды ночью исчезла вместе с тремя детьми-полукровками, своими родственниками, слугами и Ниламом, голубым попугаем, и больше не появлялась. Ее побег напугал комиссара больше, чем ночные пожары, сведения из Дели, бездействие войск в Мируде и даже бесконечные рассказы об убийствах, долетавшие из внешнего мира.

— Крысы покидают тонущий корабль! — прошептал комиссар хрипло, уставившись в пространство, не видя непроницаемого лица Имана Бакса, принесшего это известие. — Вот так-то. Они знают. Крысы знают! Мы тонем. Она знала это, и она ушла — ленивая, черная сука!

Он бросил стакан в бесстрастного слугу и в тот же день после обеда завел разговор о необходимости немедленного бегства. Они все должны уехать, ночью, в лодках, вниз по реке. Пока еще не все погибли, те, кто еще жив, должны бежать из страны — достичь берега, по рекам, избегая дороги, — и покинуть Индию. Они не смогли удержать ее. Если они останутся, их всех перебьют.

— Пусть лучше так, чем драпать, — презрительно сказал полковник Маулсен, неодобрительно глядя на него. — Надеюсь, вы не говорите этого в присутствии слуг, Кон. Если мы не потеряем голову, мы сможем справиться с этой бурей. Калькутта не сможет остаться в стороне и наверняка поможет!

— Откуда нам знать, остался ли кто-нибудь в живых в Калькутте? — прошептал комиссар. — Если восстали туземные полки в Барфакпоре, они запросто могут перебить за ночь всех европейцев в Калькутте. Разве мы можем быть уверены в том, что этого уже не случилось? Откуда нам знать?

— Знаете, Кон, — осуждающе сказал полковник Маулсен. — Уж лучше продолжайте пить. Не о чем беспокоиться — войска тихие, как овечки. Если эти пожары действуют вам на нервы, забудьте о них! Все это базарные слухи. Сипаи выступают в роли троянцев!

Комиссар опять взялся за бренди и не проявил никакого интереса к информации, переданной ему три часа спустя, что сипаи полка полковника Пэкера отказались принять груз с мукой, заявив, что ее смешали с костной мукой, чтобы искоренить их касту.

Полковник Пэкер и его офицеры увещевали, взывали к сипаям, объясняли, наконец, умоляли, но все было напрасно. Они не станут прикасаться к муке и считают, что ее следует изъять из употребления, чтобы она не попала к их товарищам в других полках. Мука была выброшена в реку.

— Слава Богу, что это не были люди Маулсена, — сказал Алекс майору Мэйнарду. — Он бы приказал им или съесть ее, или же…

Сипаи, добившись своего, заметно обнаглели и вышли из повиновения, и многие из них, из всех трех полков, открыто пошли рвать спелые фрукты в садах домов поселенцев. Вскоре офицеры заставили их прекратить это, но было ясно, что дисциплина быстро падает.

— Они слегка вышли из повиновения, — неохотно признался полковник Гарденен-Смит, — но это понятно, учитывая исключительные обстоятельства. Мы всего лишь люди. Ничего серьезного — хотя полк Пэкера ведет себя не совсем хорошо. Я начинаю думать, что у нас с ними будут неприятности. Хотя мои люди способны навести порядок.

— Сипаи старика Гарднера в ужасном состоянии, — сказал полковник Пэкер. — Мне не нравится их вид. Слава Богу, мои люди не дают мне повода для беспокойства. Я уверил их, что перестанем использовать муку, поставляемую правительством, и будем запасаться ею здесь — и они успокоились!

— Я бы не стал доверять людям Пэкера, — сказал полковник Маулсен, — а также и этой старой бабе Гарднеру! Никакой дисциплины — вот в чем их беда. Теперь мои люди…

Той ночью майор Уилкинсон, обедавший в резиденции и вернувшийся помочь пьяным, ранил выстрелом одного из патрульных, который окликнул его. На следующий день было проведено дознание, и майор Уилкинсон был оправдан ввиду непредумышленного нанесения раны — говорили, что он в то время был без сознания по причине интоксикации.

— Чертовы дураки! — сказал Алекс с раздражением. — Им надо было уволить его, — отослать в Сутрагундж и судить. Как угодно, но надо было это сделать. В такое время оправдывать его за ранение сипая на основании пьянства — они что с ума сошли? Если бы это случилось с сипаем, они осудили бы его на десять лет или повесили! Если после этого ничего не произойдет, то я еще глупее Пэкера!

В первый день недели был дан бал в честь дня рождения Королевы. День рождения Виктории пришелся на воскресенье, поэтому бал должен был состояться на следующий день. Кроме того, это был конец поста Рамадан, и в небе висел тонкий серп луны. Он висел на зеленом вечернем фоне, словно серебряная нитка, — исламский символ, вышитый на зеленых знаменах Правоверных — словно зловещее знамение в небе.

— Ла Иллах — Ка! Ил Илл-ах-хо! — взывали муэдзины с минаретов мечетей в городе. — Нет Бога, кроме Аллаха!

Музыканты оркестра первого полка нерегулярный войск Лунджора стояли по стойке смирно, их темные лица застыли от напряжения, глаза следили за палочкой дирижера. — Боже, храни Королеву, — знакомая мелодия, национальный гимн чужой страны, неслась по плацу и проникала в открытые окна и в расположения сипаев.

Ей исполнилось тридцать восемь — этой коренастой, властной, самоуверенной домохозяйке, взошедшей на трон, будучи еще стройной, самоуверенной девушкой в тот год, когда Сабрина Грантам встретила Маркоса де Баллестероса; в тот год, когда Анна Мария II, получившая имя Амира, жена Валаят Шаха, родилась в маленьком розовом мозаичном дворце в городе Лакноу.

— Пошли ей победные, счастливые и славные…

Дочь Сабрины танцевала на балу по случаю дня рождения Королевы, она была в бальном платье с широкой юбкой из зеленоватой накрахмаленной кисеи, украшенном гирляндами камелий. Танцуя, она улыбалась, как все женщины, танцевавшие в зале, украшенном флагами и цветами или сидящие вдоль стены и слушавшие оркестр сипаев, исполняющий «Вальс Имоджие», «Польку Султана», «Лавр», «Анджелина», «Деревенская красавица» и «Ландыш». Они улыбались, но радостью не наполнялись их сердца. Они улыбались, наблюдая за своими мужчинами и напрягая слух, чтобы понять, о чем они говорят, и ловя выражение на их лицах.

Алекс тоже был на этом балу, и в его лице не было ничего говорящего, что большую часть дня он провел в спорах, бесполезно убеждая трех мужественных, упрямых людей в необходимости разоружения сипаев.

— Это можно сделать, — убеждал Алекс. — Нас достаточно, и этот бал — хорошая возможность осуществить мой план. Никто не будет ничего ожидать в ночь бала! — Он нарисовал план действий, сложный, но выполнимый, но решение не было принято.

— Пока у нас не будет явных доказательств относительно их намерений поднять восстание, — возразил полковник Гарденен-Смит, — ни один мой сипай не подвергнется такому оскорблению, или…

— Я еще должен добавить, — резко оборвал его Алекс, забывая всякую дипломатию и резко прерывая эту знакомую речь, — что лечение предпочтительнее, чем предупреждение болезни. И этот случай с Уилкинсоном можно считать последней каплей. Я правильно понял — его оправдание было встречено в войсках без энтузиазма?

Но их нельзя было переубедить. Однако они решили предпринять предупредительную меру, ради женщин, чьи нервы были на пределе от постоянной необходимости быть настороже. В Лунджоре в европейских семьях существовал обычай выезжать рано утром, пока воздух его был свеж, до восхода солнца, пока не было жары, заставлявшей их сидеть в полумраке комнат с закрытыми ставнями. Всем семьям военнослужащих было сказано, что на следующее утро после бала им следует вместо прогулки отправиться в резиденцию, взяв с собой такое количество одежды, которое может понадобиться на несколько дней. Резиденция была достаточно большой, чтобы укрыть их всех, не причиняя особых неудобств. На территории был поставлен дополнительный наряд военной полиции для усиленной охраны, а четыре орудия с туземными солдатами из полка полковника Маулсена должны были расположиться между резиденцией и войсками, и еще два орудия между резиденцией и городом.

— Резиденция идеально расположена с точки зрения обороны, — сказал полковник Гарденен-Смит. — Ничего не может быть лучше: стена вокруг резиденции, овраг, за ним джунгли.

— Я согласен, — сказал Алекс, — при условии, что защищаться надо будет от нападения со стороны города. Но если мятеж поднимут сипаи, резиденция превратится в ловушку.

— Мои сипаи не восстанут, — упрямо ответил полковник Гарденен-Смит. — Могу поклясться своей жизнью.

Алекс промолчал. Он устал от бесконечных уговоров. Он пошел в резиденцию и поговорил с Винтер.

— Я снова беру Юзафа. Он мне нужен. Что вы сделали с револьвером, который я вам дал?

— Он у меня!

— Хорошо. Пусть он будет заряжен, и держите его поблизости. Я принес вам еще патронов. Смотрите, чтобы у вас всегда была оседланная лошадь и… — Он не окончил предложение, смотрел с минуту через плечо Винтер на пустую стену, сдвинув брови, затем, пожав плечами и не сказав больше ни слова, вышел. А что еще можно было сказать? Он сделал все, что мог. Правду ли говорила эта женщина — Амира? Был ли уже назначен день, и было ли восстание в Мируте преждевременным? Оно было удивительно успешным, и его успех вызвал ряд восстаний в других местах. Были ли те мятежи тоже случайны?

— Ждите благоприятный день…

— Впереди еще два дня, — думал тем вечером Алекс, прислонясь к стене и наблюдая за танцующими кадриль на балу по случаю дня рождения Королевы.

Но впереди оставались не дни, а только часы.