В тени Нотр-Дама

Глава 1 Загадка собора Парижской Богоматери

Январские дни в Северной башне собора Парижской Богоматери проходили однообразной чередой, и я совсем не ощущал роковых нитей, которые все плотнее и плотнее стягивались вокруг меня. Во всяком случае, не в дневные часы, когда я бодрствовал и работал. Вероятно, это объяснялось тем, что странная книга Пьера Гренгуара всецело завладела моим вниманием, настолько увлекла своим содержанием, что я забыл почти обо всем вокруг себя — и даже то обстоятельство, что был пленником Собора.

Полный рвения, я окунул гусиное перо в чернильницу, чтобы переписать собранные Гренгуаром знания. Первая глава повествовала о различных взглядах, которые ученые высказывали о возникновении, взаимосвязи и значении комет. Возбуждение овладело мной из-за мыслей, в смысл которых я пытался проникнуть, и которые проникали при этом в меня. Набожные братья в Сабле научили меня письму с помощью Святого Писания. Мэтр Фрондо напичкал меня устойчивыми оборотами, формулировками справок и договоров. Помимо этого я подрабатывал еще немного на составлении личных и деловых писем для жителей моего родного городка — это были сухие бухгалтерские отчеты и глупые семейные истории. Сейчас же имелось нечто новое: мнения, которые противоречили друг другу; фразы, которые побуждали меня сделать собственное заключение. Разве не такого занятия я искал себе уже давно, когда работа у адвоката со временем показалась мне унылой?

Мысли великих ученых заменили мне общение с людьми, башня с колоколами — окружающий мир. За таким приятным занятием я с удовольствием проводил время, прежде чем снова осмелился спуститься в бурлящий Париж. К тому же, лейтенант сыска и королевская стража наверняка больше не вели слежку за предполагаемым убийцей облата Филиппо Аврилло.

Кроме двуногих муравьев, за чьим беспорядочным движением я наблюдал, когда в минуты отдыха смотрел вниз с башни, я едва мог рассмотреть человека. Иногда Клод Фролло интересовался ходом продвижения работы, когда он поднимался на башню, чтобы провести время в своей келье за таинственными занятиями; собственно, его жилые комнаты находились в монастыре собора Парижской Богоматери. В остальном Одон заботился о моем телесном благополучии, приносил мне еду и все необходимое для работы. Причетник не казался больше таким болтливым, как в вечер нашей первой встречи, скорее, он держался замкнуто и изо всех сил стремился поскорее удалиться. Возможно, из страха перед Фролло. Или — перед Квазимодо.

Последнего я видел мельком раза два или три, он, словно тень, проскальзывал в клеть с колоколами своей своеобразной раскачивающейся походкой и звонил в колокола. Звонарь, казалось, избегал меня — возможно, по указанию архидьякона, который не желал, чтобы меня отвлекали от работы. Слава Господу, я не придавал большого значения обществу горбатого чудовища.

Желудок мой был всегда сыт, жажда при желании утолялась вином, огонь в камине прогонял холодное дыхание января, а для души имелось увлекательное занятие. Я бы мог быть всем доволен, если бы не кошмары, которые порядком замучили меня по ночам. Сны, такие реалистичные, были мне не знакомы, — как и начинающаяся у меня во сне вторая жизнь.

…Огромная цитадель в горах владела моими снами, могущественная скала, какую могла воздвигнуть только целая армия ночных кошмаров в беспокойном сознании моего сна. Я научился различать природный камень и обработанный рукой человека. Стены, дома и башни возвышались на горе, горное гнездо для людей, окруженное отвесными скалами: убежище между небом и землей.

Люди, которые здесь обитали, были явными беглецами. Я видел мужчин и женщин, а также детей, стариков и больных, рыцарей и солдат. Я испытывал доверие и страх, сомнение и ужас, холод и голод. Я был не наблюдателем, а одним из них — отчаявшихся, храбрых, сильных.

Снова и снова меня уносили кошмары в то далекое место, в другое измерение. Я страдал и читал «Отче наш», как и прятавшиеся, верил и надеялся вместе с ними, боялся и негодовал в ярости. И рок приближался, неумолимо, словно смерть, предстоящая заболевшему чумой.

Пошел дождь. В той странной местности могли быть только каменные дожди. Его капли были скалами, которые бились о могучие стены, сотрясали их, пробивали в них дыры. Камень падал не только на камень, но и на плоть, кости и кровь. На людей, которые умирали под каменным градом или, придавленные глыбами, превращались в калек. Крики, стоны, проклятья смешались с раскатами грома каменной грозы.

Потом пространство вновь оказалось полным мира и надежды, залитым ярким солнечным светом, который сиял чистым зеленым оттенком и проникал своими лучами через все — в самую глубину души собравшихся здесь людей. Мужчины и женщины в простых темных одеждах обступили стол или алтарь, которого как раз коснулся пробивающийся солнечный луч и окрасил его в приятный зеленый свет.

Я тоже стоял там и чувствовал себя радостным, как никогда. Моя душа закричала, когда меня вырвали из зеленого света, и я снова должен был вернуться в холод. Ледяной ветер швырнул меня о беспощадные скалы.

Огонь прогнал холод, спасение — боль. Это был мощный костер, чьим топливом стали люди. С радостным пением они шли в пламя, смерть совсем не страшила их. Но я закричал при невероятном зрелище — горели мужчины и женщины, с которыми я прежде жил и страдал.

Желание быть рядом с ними, вместе с ними петь и чувствовать пламя охватило меня. Но я не мог сделать этого.

Невидимая сила оттолкнула меня прочь и затушила пламя. Осталась только благословенная жара…

Бледный диск луны светил через большое окно моей кельи и придавал всем предметам расплывчатые, неестественные очертания, будто они тоже относились ко сну. Огонь в камине потух, едва теплился под золой — он был слишком слаб и не мог согреть меня, не говоря о том, чтобы разгореться в пламя. Пот, который выступил у меня на лбу, лице и всем теле, был последствием видений — знаком того, как прочно захватили меня хитросплетения сна.

С каждой ночью сны становились навязчивее, беспокойнее, реальнее. Зачем? И почему всегда разыгрывались одни и те же сцены? Я не верил в совпадения. Началось это здесь, наверху, в башне, в комнате Пьера Гренгуара. Была ли связь между Собором и горной крепостью? Существовала ли вообще эта крепость, так реально являвшаяся мне во сне? Или ночные кошмары отравили мое сознание, и граница между сном и реальностью стерлась?

Жар, который наполнял комнату несмотря на давно потухший огонь в камине, душил меня. Я не мог ни дышать, ни мыслить ясно, находясь в полудреме. Смутно я почувствовал: мне нужно быстро встать с постели и выйти из кельи!

Резким движением я откинул одеяло и спотыкаясь поспешил в угол с умывальником, чтобы вытереть пот одним из больших шерстяных полотенец.

Я оделся и пошел к выходу. Близился уже конец января, но ночи еще оставались холодными. Свежий ночной воздух как нельзя лучше подходил для того, чтобы остудить мою разгоряченную голову и собраться с мыслями. Я раскрыл дверь — и отпрянул в ужасе.

Я едва не столкнулся с демоном, который выглядел в темноте, как одно из тех чудовищ системы водостоков, которые сидели на фасадах Собора, насмехаясь над всем людским. Что это — очередной ночной кошмар, обрушившийся на меня, чтобы окончательно стереть грань между реальностью и безумием? У меня волосы зашевелились на затылке при неожиданном виде неприкрытого безобразия, а мурашки пробежали по спине.

Маленький глаз стоящего напротив меня существа расширился, чтобы охватить меня взглядом. Огромный череп наклонился вперед, и потрескавшиеся губы обнажили два ряда кривых редких зубов, не походящих друг другу ни по форме, ни по расположению.

— Впустите меня, мэтр! — он повернул огромный череп направо и налево, и глаз посмотрел в темноту, что-то выискивая, почти со страхом. — Лучше, если никто не увидит меня.

Это был первый раз, когда Квазимодо, звонарь Собора, заговорил со мной.

Я отступил назад и впустил его вовнутрь — что естественно. Любой, кто, как я, видел, как горбун швырнул в воздух несчастного Робена Пуспена, не осмелился бы возразить Квазимодо.

Он закрыл дверь быстрым, неловким и испуганным движением. Потом потерянно остановился в моей келье как вкопанный. В холодном свете луны он действительно был похож ни на что иное, как на бесчисленные статуи Собора — несчастная халтура выбившегося из сил скульптора.

Я расшевелил кочергой слабо тлеющий огонь в камине и подложил пару поленьев, которые вскоре были жадно поглощены языками пламени. Дрова приятно потрескивали. Тонкой щепкой, от которой потянулась черная струйка дыма, я зажег бронзовую настольную лампу, и горящее масло буковых орешков наполнило помещение своим терпким запахом.

Кидая щепку в камин, я пригласил сесть моего нежданного гостя, но когда я обернулся к нему, он все еще стоял прямой как палка, и его глаз таращился на меня изучающее.

Я вспомнил о его глухоте и указал на оба стула возле стола. Квазимодо протащил свою бесформенное массивное тело через комнату и сел на стул — с почти что странным рывком. Деревянный стул заскрипел под его весом, и звонарь тяжело задышал под грузом своего горба. Я с колебанием сел напротив него и заметил робость в изуродованных чертах его лица, которая совсем не вязалась с этим грубым существом. Очевидно, он испытывал не меньшее смущение по отношению ко мне, чем я — при виде его.

— Ну, что я могу для вас сделать? — спросил я, и лишь потом осознал, что вопрос задан напрасно.

Но Квазимодо открыл свой кривой рот и сказал мне скрипучим, не привыкшим к словам голосом:

— Вы что-то сказали, но я ничего не понял, мэтр Сове. Шум колоколов сделал меня глухим для всего, что не так громко и угрожающе, как их пение. Но если вы будете на меня смотреть и при этом медленно и четко говорить, то я смогу вас понять, а еще лучше, если вы при сложных вещах сделаете мне знаки.

— Как отец Фролло? — спросил я медленнее и с четким ударением.

Квазимодо грустно кивнул и вздохнул:

— Да, как Фролло, чьи пальцы разговаривают со мной быстрее, чем на то способен человеческий рот.

Я заново спросил, что я могу для него сделать, и на этот раз он понял меня.

— Я хочу попросить вас помочь мне, мэтр. Вы умный и добрый человек.

Он заставил меня засмеяться.

— Как вы до этого дошли, Квазимодо?

— Вы умеете читать и писать, значит, вы должны быть очень умны. Как Пьер Гренгуар, который до вас жил здесь наверху. И о вашем добром сердце говорит то, что вы пытались дать мне воду, когда я был у позорного столба.

— Вы заметили это? — пробормотал я.

Он не понял меня и просто тупо уставился на меня. Я видел перед собой кровавую сцену возле позорного столба и связанное, измученное существо, которое корчилось под ударами плетки — и как ответ на свою отчаянную мольбу о воде получало только тумаки и насмешки. Меня оставил всякий страх перед Квазимодо, вместо этого я почувствовал причастность к нему, которая мне была совершенна непонятна. Он, чужак, возможно, самый ужасный человек на белом свете, показался мне чуть ли не старым другом. Примерно так думал я, пусть даже у меня не было старых друзей и мое сравнение получалось таким же уродливым, как тело Квазимодо.

— Я хотел вас спросить, можете ли вы мне помочь, — продолжил с сомнением Квазимодо.

— В чем?

Он пошарил в складках своего когда-то пестрого, но уже изрядно истрепанного платья и извлек на свет божий книгу, которую положил на стол. По переплету из глянцевой овечьей кожи было видно, что ею почти не пользовались. А когда я раскрыл книгу, то узнал причину ее девственного облика: это была книга нового образца! Издание на французском языке Нового Завета, украшенное гравюрами, отпечатанное в Париже в 1481 году от Рождества Христова.

— Что случилось, мэтр, это плохая книга? — спросил Квазимодо, потому что мое неодобрительное выражение лица нельзя было не заметить.

— Книга хороша, но вот способ ее создания — плох.

Квазимодо наклонил голову набок и вопросительно посмотрел на меня:

— В ней нет ничего полезного?

— Да нет же, из нее можно извлечь много поучительного.

— Книга разговаривает и рассказывает истории.

— Такова цель книг и это в свою очередь делает их ценными.

— Примерно так сказал и итальянец.

— Итальянец? О ком вы говорите?

— О человеке, который подарил мне эту книгу. Я так рад, что это хорошая книга. У меня она всего одна, — Квазимодо скорчил лицо в кривую гримасу, что, видимо, должно было означать чувство радости.

— Что случилось с этим итальянцем? Где вы встретились с ним?

— Внизу, в Соборе. Он часто бывал в последние дни там. чтобы поговорить со мной.

— Вы понимали его? — спросил я в недоумении.

— Он был очень ловок по части выражения своих слов жестами.

Итальянец!

Мои догадки не долго вращались вокруг комет и таинственных замков. Мне пришел на ум только один итальянец, и он вихрем поднял мои мысли, как сильный порыв ветра — пожухлую осеннюю листву в лесах вдоль Сарты[26]. Я подумал о маленьком человеке с черными локонами над морщинистым лицом, который в своем поношенном плаще походил скорее на нищего, нежели на лейтенанта сыска Шатле — Пьеро Фальконе. Что подтолкнуло лейтенанта к тому, чтобы бродить по Собору и расспрашивать Квазимодо? Заходила ли речь у Фальконе о звонаре — или обо мне?

— О чем итальянец беседовал с вами, Квазимодо?

— Он задавал много вопросов о соборе Парижской Богоматери и много рисовал.

— Рисовал? Что же?

— Собор, скульптуры. И меня! — последнее он сказал с явной гордостью, и его медвежьи лапы застучали по собственной груди.

— Почему вас?

— Он сказал, я — удивительное явление, которое заслужило того, чтобы быть запечатленным для потомков. Вы так не считаете, мэтр Сове?

— Да, конечно же, без сомнения, он совершенно прав, ваш итальянец.

— Почему вы спрашиваете о нем, мэтр? Вы его знаете?

— Возможно. Он был маленького роста, узок в плечах?

— Нет, он высокий и статный.

— Его лицо избороздили морщины?

— Оно было гладким и красивым как у молодой женщины.

— У него вьются волосы, они черны, как смола?

— Вьются да, но скорее светлые.

— Тогда я его не знаю, — сказал я с облечением и лишь теперь подошел к тому, с чего следовало начать:

— Он называл вам свое имя?

— Я должен был обращать к нему — «мэтр Леонардо».

Я не знал ни одного человека с таким именем и никого, кто бы подходил под описание Квазимодо. Однако оставалась нерешенной загадка, почему этот итальянец интересовался Собором и Квазимодо, но мне было все равно. Явно это не имело ничего общего со мной и двумя убийствами.

Это, должно быть, заблуждение, из того, чем было богато это время для меня — заблуждениями и сюрпризами.

Возможно, мне стоит еще упомянуть, что моя беседа с Квазимодо не проходила так гладко, как это могло .показаться на первый взгляд читателя. Если бы я захотел в деталях описать все повторные вопросы глухого и те якобы помогающие жесты, к которым я прибегал, то и в целой бочке не хватило бы чернил.

К тому же, самого Квазимодо было нелегко понять. Как у многих глухих, лишенных достаточного общения с людьми, его способность говорить атрофировалась, и он редко внятно произносил слова.

Расставляя неправильно ударение и проглатывая целые слоги, он говорил, как работают старые несмазанные колеса мельницы — со скрипом и вздохами.

— Что же теперь делать с этой книгой? — спросил я и указал на Новый Завет, не касаясь его; я боялся печатных книг как черт ладана. Мне представлялось жутким святотатством распространять Святое Писание с помощью сатанинского искусства Гутенберга.

— Она должна говорить со мной, рассказать мне своиистории.

— Тогда вы должны прочитать ее.

— Этого я как раз и хочу. Вы научите меня читать, мэтр Сове?

Стоит ли говорить, что я был удивлен? Это было бы сильным приуменьшением. Оторопев, потеряв дар речи, я уставился на звонаря. Этот грубый чудак, ошибка природы — и святое искусство чтения? Мне это казалось столь же несовместным, как Святое Писание и печатный станок Гутенберга. Представление о том, что сгорбленный парень склонится над книгой и остановит свой глаз под кустистой бровью на строках евангелистов, заключало в себе нечто абсурдное. И потом, существовало еще другое препятствие для учения: его глухота.

— У вас раньше никогда не возникала потребность читать? — тут я последовал старому правилу, благодаря которому ловко отказывают, отвечая на вопрос встречным вопросом.

— Отец Фролло всегда говорил — Святое Писание только для людей Церкви, только они могут толковать и понимать слово Божье. И ученые книги — для ученых. Книги приведут народ только к глупым мыслям и отвлекут тем самым от служения Господу со смирением. Он не хотел, чтобы я занимался с книгами. И позже, когда колокола лишили меня слуха, мы больше не говорили об этом.

Новый порыв сочувствия к Квазимодо пробудился во мне, и я постыдился своих мыслей. Разве Святое Писание не могло стать для него утешением? Я почувствовал гнев на отца Фролло за то, что он отказал своему питомцу в этом утешении. Я решил исправить положение, которое нарушил архидьякон по отношению к Квазимодо, и начал занятие, хотя книга и была печатной.

Еще никогда Евангелие от Матфея не казалось мне таким трудным, а родословная Иисуса Христа — таким непреодолимым препятствием. Но в случае Квазимодо, глухого ученика, я должен был образовывать четко каждый звук и дополнительно объяснять ему понятия, а лучше всего — показывать их. Но как я должен был сделать понятными для него имена из родословного дерева спасителя, как объяснить такие имена, как Давид, Авраам, Исаак, Иуда, Иосиф?

— Он идет! — взволнованным шепотом проговорил звонарь. — Возможно, он знает, что я нарушил его запрет. Пожалуйста, мэтр, не выдавайте меня! Сделайте так, будто эта книга принадлежит вам!

Его мольба напомнила мне жалобный плач непослушного ребенка, который прожужжал все уши матери, чтобы она ничего не рассказала вернувшемуся домой отцу о его проказах. Как свернувшаяся кошка, Квазимодо лежал на полу и не двигался, только бегающий по сторонам глаз выдавал его сильное волнение.

Я хотел было спросить о причине его странного поведения, но тут заметил, как тень загородила лунный свет. Тень человеческой фигуры.

Страх и растерянность Квазимодо передались и мне. Я склонился над книгой, облокотившись локтями о край стола, и, подперев голову руками, обхватив пальцами лоб и щеки, притворяясь, что занимаюсь по ночам. Но я смотрел не на изуродованные черными литерами страницы, а сквозь пальцы — на следующее окно. Я чуть не убежал в угол к Квазимодо, когда увидел зловещее лицо.

Как в богатых домах, в оконные рамы было вставлено хорошее стекло, и оно выдерживало ветер и дождь, поэтому я считал излишним закрывать на ночь ставни. Я предпочитал, чтобы лунный свет, а не полная тьма окружала меня. Но вид лица за окном заставил меня серьезно задуматься о своем отношении.

Наблюдатель, вероятно, каждую ночь приходит и заглядывает ко мне в келью, как демон Суккубус в поисках своей жертвы?!

Морщины на высоком лбу сдвинулись, словно тяжелые думы беспокоили его хозяина. Это был отец Фролло. Горящие глаза угрожающе кололи ночную темноту, и я был рад, когда он, наконец, отвернулся и исчез в тени каменных закоулков колокольной башни.

— Он ушел, — тихо сказал я. — Почему вы так боитесь его, Квазимодо?

Квазимодо поднялся, дрожа всем телом, и посмотрел испуганно на окна. Когда он, наконец, почувствовал себя в безопасности, он ответил:

— Вы не боитесь его?

На этот раз смутился я, сделав вид, словно не услышал вопроса. Почему? Возможно, я не хотел признаваться себе, что архидьякон, мой покровитель, внушал мне страх. Как знать, может, я не желал показаться трусом самому себе.

Квазимодо не потребовал ответа. Возможно, он подумал, что мои слова, как и многие другие, миновали его глухие уши.

Он подошел к столу и спрятал напечатанный текст снова под свою одежду.

— Мне нельзя было приходить, нарушив запрет Фролло. Пожалуйста, не говорите ничего отцу Фролло, мэтр!

И он вышел прочь, и как до того архидьякон, скрылся в темноте.

Я запер дверь и спросил себя, какой запрет имел в виду Квазимодо. Никогда не заниматься Святым Писанием? Или избегать меня при всякой возможности, что, как мне показалось, было велено и Одону?

К этому вопросу присоединилась странная печаль. Мне не хватало Квазимодо, хотя сперва его появление напугало и сбило меня с толку. С тех пор, как я поступил на службу к Фролло, я неделями находился один, и поэтому затосковал даже по общению с горбуном? Было ли это заточением, в котором меня держал Фролло? Так же, как он держал в одиночестве и безутешности Квазимодо, которого и без того избегали люди, отказывая ему даже в чтении Святого Писания.

Гнев на Фролло закипел во мне, и я выскочил наружу. Я предположил, что архидьякон ушел в свою келью. Там я хотел разыскать его и поговорить.

Как и прежде, когда я впервые стоял перед маленькой кельей, я увидел свет, пробивающийся через щели в двери, и услышал приглушенные голоса. Я переждал в тени рогатого каменного демона и обдумал, кто так поздно может быть у Фролло. У окна моей кельи я не видел никого, кроме него.

С осторожностью я подошел ближе. Только голос архидьякона глухо отражался от стен и двери кельи, другого не было. Он разговаривал сам с собой, явно в большом возбуждении. Я слышал крики и проклятия, но не понял ни слова от последних мер я отказался, осмелиться поднести ухо к дереву двери не решился. Что, если Фролло обнаружит меня?

Моя ярость улетучилась, усмиренная холодным ночным воздухом. Рассудок подсказал мне, что будет крайне недальновидно злить моего покровителя, к тому же, он без сомнения и так находился в рассерженном состоянии духа. Мне казалось, что я неоднократно разобрал слово «баранка» или «благодарен», сказанное совершенно отчаянным тоном. Какой смысл все это могло иметь?

Мне показалось, что я вспомнил последнее слово целестинца и ужаснулся. Нет, это не могло, не должно иметь ничего общего!

Дурные сны, недостаток сна и ночная встреча со звонарем явно утомили меня. Лучшее было пойти спать. Ночь поглощала все, и восприятие. Утром, при дневном свете, в Клоде Фролло больше не будет ничего от демона — во всяком случае, не так много.

Когда я снова лежал в своей постели, ко мне вернулось сомнение. Опасности нельзя избежать, закрывая от нее глаза. Но мне угрожала опасность? По крайней мере, многое было загадочным. В безопасности теплой постели у меня появился новый порыв храбрости и прочное намерение, разгадать тайну Собора Парижской Богоматери.

Действительно остаток ночи я спал крепко и без сновидений. Это явно было бы по-другому, если бы я знал, какими роковыми последствиями обернется мое намерение. И скольких человеческих жизней оно стоило.

Глава 2 Почти человек[27]

Я проснулся, только когда солнце поднялось над крышами собора, а мой завтрак — свежий ржаной хлеб и овсяная каша, — стоял на маленькой скамье перед кельей. Это стало обычаем: Одон приносил мне еду сюда, чтобы не отвлекать от работы. Возможно (и к этому я склонялся все больше), он избегал поводов беседовать со мной. Но сегодня-то я разговорил бы его — сотни вопросов одолевали меня после вчерашней ночи.

Поначалу голод был сильнее любопытства. Пока я хлебал кашу из деревянной миски и вылизывал остатки корочкой хлеба, я решил подловить в обед Одона Два стакана сладкой вишневой настойки, которую посылал мне отец Фролло, были мною выпиты. Напиток укрепил мое мужество и намерения, заставив сильнее стучать кровь в жилах. Так думал я тогда и забыл, как всякий опьяневший, что мужество и сила — мимолетные обманчивые ощущения, если они подкреплены лишь вином.

За работу тем утром я так и не сел. Странные события ночи занимали меня настолько, что в моих размышлениях не нашлось места для комет, путь они состояли только из земных паров или пятой стихии. К тому же, моя голова отяжелела от вина, поэтому едва могла воспринимать глубокие мысли великих ученых. Когда подошло обеденное время, я притаился в засаде. Я сел на полу рядом с дверью, чтобы хорошо слышать Одона. При этом я устроился поудобнее, закрыл глаза и слушал ветер, который монотонно свистел в углах и закоулках Северной башни, стихая и снова усиливаясь.

Когда я проснулся, был уже вечер; суп с бобами на маленькой скамеечке давно остыл. Я проклял вишневую настойку и от гнева едва не разбил кувшин. Я был склонен видеть в этом подношении дьявольскую хитрость Клода Фролло, но вино обладало просто отменным вкусом. Однако, тем не менее, я запил водой мой холодный обед и решил: то, что так позорно не вышло днем, наверняка получится вечером.

Тени стали длинными, как запреты долгих церковных постов, а солнце — бледным отражением в потоке Сены, когда Одон пришел с ужином. Заслышав его шаги, я снова сидел за дверью, но на сей раз — бодрствовал!

Я вытянул довольно далеко голову, чтобы подсматривать через одно из окон. В темноте причетник показался мне весьма странным. Я увидел только его фигуру, закутанную в грубую рясу, которая низко склонилась перед скамьей.

Быстро, слишком быстро, я вскочил, распахнул дверь и выбежал наружу. То есть, хотел выбежать, но в спешке споткнулся о дверной порог, упал на причетника и повалил его на пол. С глухим шлепком разбилась глиняная чаша, которая была у него в руках. Что-то горячее ошпарило мне кожу, сильно запахло рыбой, луком и щавелем.

— Проклятье, черт побери, да будь ты проклят! — закричал причетник подо мной и столкнул меня с себя. Я ударился затылком о деревянную скамью, резкая боль пронзила голову.

Ощупывая ушибленную голову, я застонал:

— Простите меня, Одон, я совершенно не хотел нападать на вас. Я просто споткнулся.

— Одон с легкостью простит вас, мэтр Сове, его-то вы не окатывали ухой. Хороша благодарность!

Человек, который поднялся передо мной и смотрел на залитую супом рясу, был узок в плечах, лицо под жидкими светлыми волосами выглядело плоским как доска, словно после его рождения лоб, нос и подбородок договорились не обременять короткую человеческую жизнь выразительными чертами.

— Но …кто вы?

— Меня зовут Гонтье, и я причетник собора Парижской Богоматери. Отец Фролло поручил мне заботиться о вас, приносить вам еду и питье и предоставлять все, что вы пожелаете.

— Нет, Одону это поручено.

— Теперь не ему.

— С каких это пор?

— С сегодняшнего дня.

— Почему?

— Потому что архидьякон велел ему очистить от пыли скульптуры Собора.

— Разве это не мог сделать точно так же кто-нибудь другой, вы, например?

— Верно.

— Почему Фролло передал вам обязанности Одона, ему же поручил другое?

— Задайте этот вопрос Фролло, мэтр Сове. Я занимаюсь другим.

— Чем?

— Мне принести вам новый суп?

Я отказался от супа, извинился еще раз перед Гонтье и привел себя в порядок, насколько было возможно. При этом я размышлял над тем, какая причина могла быть у Фролло, чтобы дать Одону новое задание? Именно после этой ночи, когда Квазимодо посетил меня! Совпадение?

Конечно, я мог бы спросить об этом Фролло, но тогда он почувствовал бы мое недоверие. И при малейшей неудаче я снова стану голодным безработным бродягой на улицах Парижа. Значит, надо смолчать и сделать вид, будто ничего не произошло?

Нет! Хотя подзадоривающее воздействие вишневой настойки и ослабло, я браво сохранял свой настрой и стал искать Одона в Соборе. Впервые со Дня Трех волхвов я покинул башню и снова вошел под наводящие страх своды, погруженные в сверхъестественный свет пламени многих сотен свечей. Врата огромной церкви были еще не закрыты, и по Собору передвигалось не меньше народа, чем встретишь на улицах Парижа. Рядом с кающимися, молящимися и церковными служителями Собор наполняли торговцы с лотками и молящие о пожертвовании нищие. Я пробирался сквозь толпу и искал глазами примечательное лицо Одона. Возможно, сейчас как раз был подходящий момент, чтобы поговорить с ним. Толкотня и шум скрыли бы нас от Клода Фролло лучше, чем самые толстые стены.

Наконец.я обнаружил его в маленькой часовне, где он очищал от пыли скульптуры Трех волхвов.

— Если вы и дальше так ревностно будете полировать головы волхвов, они не смогут носить свои короны, месье Одон.

Так как статуи величиной с человеческий рост стояли на метровом постаменте, Одон поднялся на раскачивающуюся табуретку.

От моего неожиданного появления он чуть не упал. В последний момент он сумел ухватиться за украшение на голове Каспара, подтверждая тем самым, что не только господину благородных кровей может быть выгодно стремление к короне.

Лишенный всякого высокомерия, скорее со страхом в расширенных глазах, причетник глядел на меня сверху вниз.

— Вы здесь?

— Почему бы нет? Вы забыли, что я гость отца Фролло? Всегда до вчерашнего дня вы занимались тем, что заботились о моем благополучии.

— До вчерашнего дня, как вы сказали, мессир. Теперь у меня другое поручение.

Одон сказал «другое», а имел в виду — «более важное». Похоже, причетник изо всех сил хотел это продемонстрировать, когда как одержимый чистил корону Каспара, чтобы стереть отпечатки пальцев, оставленные им в поисках спасения. Так как он совсем не обращал внимания на мою персону, я гневно пригрозил:

— Один удар по скамейке, и все волхвы, вместе взятые, не спасут вас от падения!

— Что вам от меня нужно? — теперь в его взгляде сквозила ярость, напополам с чем-то еще. Со страхом?

— Я хочу с вами поговорить.

— Вы это как раз и делаете.

— Я разговариваю с двучастным очистителем пыли, который состоит из вашего тела и скамейки.

С перекошенным лицом Одон спустился вниз и мрачно посмотрел на меня, пока его руки нервно теребили шерстяную тряпку.

— Итак?

— Вы избегаете меня уже много дней. Почему?

— Какие у меня могут быть с вами дела? Вы — переписчик и живете наверху в башне, мои же обязанности внизу. Это два разных мира.

— Миры, которые соприкасаются. Вы все это время носили мне еду и питье.

— Я нерегулярно выполнял свои обязанности?

— Нет, все в порядке.

— За остальное мне не платят.

Я вспомнил о нашей первой встрече и понял намек. Один раз я засунул руку в свой кошелек, и один соль поменял своего хозяина. Одон не казался больше таким отрешенным. На его губах даже заиграла улыбка, когда он увидел монетку на своей грубой ладони.

Нет, его робость передо мной не была разыграна, но один соль купил добрую часть его пугливости. Вдруг, словно он испугался, что я смогу поменять свои намерения, его пальцы сжали медный кружок.

— Итак, мэтр Сове, чем могу вам служить?

— Расскажите мне о Квазимодо. Он не настоящий сын отца Фролло?

— И да, и нет.

— За один соль я назову такой ответ довольно неточным.

— Следуйте за мной, мэтр, и я расскажу вам.

Мы прошли через продольный корабль церкви (неф) и вышли через портал Пресвятой Девы на площадь перед Собором. Тут же я почувствовал себя окрыленным и, раскинув руки, наслаждался свежим вечерним ветром, который дул с левого берега Сены. Я хотел бы подняться в воздух, словно птица, и улететь прочь! Свободным как птица я почувствовал себя впервые с той поры, как поступил на службу к Клоду Фролло. Конечно, там наверху, на башне, я дышал свежим воздухом, но всегда было чувство, что я не частичка мира, а пленник Нотр-Дама.

Одон отвел меня к грубо сколоченной деревянной кроватке, перед которой стояла большая медная кружка.

— Здесь, если вам это так интересно, колыбель Квазимодо. Сюда добрые парижане кладут своих детей, если потомство нежелательно или они не могут прокормить его. Кто хочет, может подойти и забрать ребенка себе, — Одон показал на кружку. — И пожертвования для бедных сирот тоже всегда приветствуются.

— Значит, он подкидыш?

— А могло ли быть иначе? Какая мать захочет вырасти такое чудовище, как Квазимодо?!

— А Клод Фролло принял его к себе?

— Иначе никто бы не захотел взять неуклюжее существо. Подумайте, даже в госпитале Сен-Эспри-а-Грас[28], который должен давать приют всем сиротам, не открыли бы ворота для Квазимодо, а достопочтенные воспитатели сирот нашего города отвернулись бы в ужасе. Нет, нет, мэтр, поверьте мне, Квазимодо повезло, что наш отец Фролло, тогда еще юный капеллан, позаботился о нем.

— И он воспитал его?

— Он воспитал чудовище. Это было пятнадцать или шестнадцать лет назад, когда черная смерть забрала семью Фролло. Только его младший брат остался в живых.

Одон понизил свой голос и приблизил свой рот к моему левому уху:

— Поговаривают, архидьякон заключил черный договор, жизнь своего брата — за Квазимодо. Фролло воспитал звереныша, и за это его брат не достался чуме.

— С кем Фролло заключил этот договор? — Одон отступил назад.

— А я знаю? Это всего слухи, да и только. Но звонаря называют сыном дьявола, не так ли?

— Так можно судить по его имени, — размышлял я слух.

— Он получил имя, потому что его нашли в Квазимодо, первое воскресенье после Пасхи.

— Если бы вы были немного знакомы с латынью, то знали бы, что означает «квазимодо». А именно, ни больше ни меньше, а «примерно» или «почти».

— Почти? — переспросил Одон.

— Да, почти человек.

— Без отца Фролло он бы им никогда не стал, — разве что мертвым чудовищем.

— Фролло — очень интересная личность. Расскажите мне о нем побольше, Одон.

— О нет, право! Я вам и так достаточно рассказал за ваш соль, правда, достаточно. Теперь мне нужно идти чистить статуи.

Не столько время, сколько страх перед архидьяконом подгонял его. Я крепко схватил за рукав спешащего причетника и достал новый соль.

— Это плата, если вы пожертвуете мне еще немного времени.

— Не следует быть безудержно жадным, — возразил Одон и вырвался, чтобы направить торопливые шаги к порталу Пресвятой Девы.

Так я остался стоять там в нерешительности с монеткой в руке. Теперь я знал, почему Квазимодо называют то братом Жеана Фролло, то сыном Клода Фролло. Он был и тем, и другим, и в то же время — никем. Подкидышем.

Итак, почти человек.

Как и я.

Возможно, это было причиной, почему я прошлой ночью при встрече с кривым звонарем почувствовал необъяснимую сопричастность.

Огромный храм исчез — как и оживленная площадь перед ним, Отель-Дьё, дворец архиепископа слева от Собора и район каноников справа от него. Оживленный даже в вечерние сумерки Париж превратился в задумчивый Сабле, место моего детства и юности. И обитель моей тайны, которая казалась мне такой же неразрешимой, как загадка Собора…

Когда воспоминания прошлого смешались у меня с настоящим, когда большие крестьянские дома в Сабле слились с покосившимися на ветру тавернами на острове Сены, а маленький монастырь бенедиктинцев, которому я обязан своим образованием, поглотила громада парижского Собора, меня как громом поразило. Видение? Или это мне только кажется спустя время? Нет, думаю, уже тогда я чувствовал, догадывался — я знаю, что загадка связана с другим. Судьба послала меня в Париж, в Собор, чтобы я разгадал здесь тайну моего происхождения.

Воспоминания о прошлом увлекли меня за собой. Неподвижно я смотрел на простую, без прикрас, деревянную колыбель, и мне казалось, что видел перед собой уродливое дитя, кричащее на неудобном ложе и не вызывающее ничего, кроме любопытства, отвращения и насмешек.

Потом оно стало взрослым горбуном, которого я видел на Гревской площади. Тогда, много лет назад, Клод Фролло проявил милосердие, которое не повторил недавно на Гревской площади. Что же произошло за эти годы? Фролло так изменился? Или — Квазимодо?

Деревянная доска заскрипела, даже задвигалась, словно там лежало невидимое дитя. Скорее, это был сильный порыв ветра. Я спросил себя, проявил бы я на месте молодого Клода Фролло милосердие к такому чудовищу, как Квазимодо? И не ответил.

Я бросил в медную кружку монетку, отвергнутую Одоном, и повернулся к Собору. Тут уголком глаза я заметил на площади перед Собором человека, который вселил в меня страх.

Быстро, с колотящимся сердцем и скачущим пульсом, я спрятался в тень от колыбели сирот в надежде, что другой, не заметив меня, пройдет мимо. В противном случае я поплачусь головой.

Глава 3 Долой бороду!

Я следил за коренастым человеком из своего ненадежного укрытия. Я тут же узнал его, хотя лицо наполовину было скрыто бортами берета, украшенного перьями. Окрашенные в красный и голубой цвет перья яростно бились на ветру, но Жиль Годен казался серьезным, как всегда. Вдруг, совсем недалеко от меня, он остановился, и я уже поверил, что обнаружен.

Но он смотрел не на колыбель для сирот, за которой я сидел на корточках, как играющий в прятки ребенок. Он взглядом следил за одетым в черное человеком, который вышел из дверей портала Страшного Суда и спустился вниз по ступеням на площадь перед Собором. За Клодом Фролло. Их взгляды встретились, и Фролло остановился возле нотариуса. Едва он поравнялся с ним, как Годен согнул слегка колено, склонил голову и тихо сказал:

— Простите и благословите меня. Просите Бога, чтобы он даровал мне хороший конец и уберег от дурной смерти.

Фролло ответил так же тихо:

— Бог благословит вас. Он дарует вам хороший конец и убережет от дурной смерти.

Я был изумлен. Выросший среди монахов, вынужденный выслушивать немало благословений, молитв и набожных приветствий, но таких слов я никогда не слышал. Так же и в религиозных писаниях, которые я переписывал у бенедиктинцев в Сабле, они не встречались. До сих пор Жиль Годен не производил на меня впечатление особенно верующего человека. С интересом я прислушивался к приглушенным голосам, ведущим разговор, и забыл совсем о страхе быть обнаруженным.

Годен выпрямился:

— Я искал вас, монсеньор.

— Я как раз собирался выходить.

— Ваши исследования касательно Фламеля[29].

Фролло кивнул:

— Мы должны торопиться. Наши враги подступают к нам ближе и ближе, я чувствую это. Они уже вышли на наш след, даже в Соборе мы не в безопасности от них.

— Вы кого-то конкретно подозреваете?

— Здесь не место и не время, чтобы говорить об этом. Я сделаю свое заявление на собрании девяти.

— Поэтому я и пришел, монсеньор. Я должен предупредить вас, что собрание перенесено. Оно состоится через пять ночей, когда погаснет день Божий.

— Кто распорядился?

— Великий магистр.

— Тогда для этого должна быть веская причина.

— Возможно, у великого магистра есть план уничтожения наших врагов.

Подобие улыбки заиграло на тонких губах Фролло; она отражала рассудительность, а не радость или облегчение:

— И у наших врагов есть планы, это и затрудняет все дело.

Они распрощались и оставили меня полностью растерянным, но, к счастью, не обнаруженным. Их слова были явно предназначены не для чужых ушей и никогда бы не оказались сказанными, если бы меня не скрыла сгущающаяся темнота и деревянная колыбель. Что все должно обозначать, так, впрочем, и осталось неясным. У меня не было и времени, чтобы поразмышлять над этим.

Фролло повернул на север и окунулся в квартал каноников, чьи ворота закрывались лишь после боя колокола, зовущего к Angelus. Возможно, он хотел сократить путь к мосту Нотр-Дам, или он хотел посетить свою келью в богадельне. Нотариус исчез в путанице улиц напротив Собора. Может быть, он хотел пройти по мосту Менял к Шатле, возможно, его цель находилась где-то на острове Сены.

В свете церкви Сен-Христофора я увидел, как узкая фигура скользнула из темного угла и села на хвост Годену. Только на один миг разноцветный свет из витражей церкви упал на бородатое лицо потрепанной фигуры, но все же этого хватило, чтобы опознать нищего.

— Колен!

Думаю, от волнения я произнес его имя вслух. К счастью, нищий был слишком далеко от меня, чтобы услышать. Мгновенно я вскочил и поспешил за обоими. Одного Колена было достаточно для моей спешки, но к тому же он преследовал нотариуса, что вдвойне подстегивало мое любопытство. Казалось, я нащупал узелок сети, в которой барахтался уже несколько недель. Сеть из неуверенности, предположений и подозрений. Если мне удастся в этот вечер развязать узел, то я надеялся вырваться из этих тенет.

Моя роль, признаюсь, доставляла мне удовольствие. Слишком долго я казался себе беспомощным, как оставленный ребенок, как слепой без поводыря.

Теперь я наслаждался тем, что был преследователем своего преследователя — с надеждой разузнать больше о двух темных фигурах: о Жиле Годене, который сделал лживое обвинение против меня, и о Колене, обворовавшем меня и потом выдавшем себя за моего друга Очевидно, он не относился к друзьям Годена. Возможно, он был одним из врагов, о которых говорили Фролло с нотариусом?

Переулки петляли, становились все более темными. Уже скоро я больше не знал, где мы находимся. Я старался не терять из виду Колена в случайном свете окна или открытой двери в таверну. Шел ли он еще по следу Годена, я не знал. В одной темной и спокойной улочке, которая предположительно была наполнена складскими амбарами, нищий оторвался от меня. Я не видел и не слышал его больше, а потому остановился и старательно прислушивался в темноте, пока мои глаза присматривались к очертаниям. У улицы было много ответвлений: невозможно было сказать, какое из них выбрал Колен.

Протяжный и пронзительный крик о помощи раздался у меня в ушах, крик, заставивший меня похолодеть. Голос женщины. Пока я пытался определить направление, раздался снова резкий, полный страха крик:

— Помогите! Грабители, убийцы! Да помоги мне кто-нибудь!

Он звучал справа наискосок от меня — и я бросился вперед. Но голоса многих мужчин, крики и проклятья вновь остановили меня. Хотя у меня и висел в кожаном чехле на правом бедре кинжал, который я купил себе на аванс Клода Фролло, но он подходил больше для накалывания поджаренного мяса, нежели для борьбы против целой шайки разбойников.

Крики женщины уже затихли, когда мне пришла, как я надеялся, спасительная мысль. Я громко застучал по истертому тротуару и заорал изо всех сил:

— Оружие к бою и окружайте банду убийц!.. Сержант Арман налево, сержант Сове направо!.. Вперед, стражники!

С обнаженным кинжалом я действительно бросился вперед и побежал в первый переулок справа Я топал так громко, как только мог, выкрикивал короткие команды и проводил лезвием ножа по стенам, так что от него сыпали в стороны искры — все ради надежды, что мой шум спугнет банду. Если нет, они расправятся в два счета с отрядом из одного человека из Сабле.

Лунный свет упал на площадь побольше. Там лежала пара брошенных пустых ящиков и бочек. Воздух был влажным: площадь явно находилась недалеко от реки, и здесь воняло крысами и нечистотами. Ни души по сторонам. Но я был уверен, что нашел место разбоя. Быстро удаляющиеся шаги заглушали мое запыхавшееся дыхание и стук крови. Я пришел слишком поздно? Исчезли не только разбойники, но и жертва.

Кроме дороги, по которой я пришел, было еще две. Я не мог различить, по какой из них убежали другие. Было невозможно определить, забрали ли они с собой женщину, или бедняжка убежала от своих мучителей. Преследовать разбойников не было моим делом, да и не стоило так поступать. В одиночку я вряд ли сумел бы отбить у них женщину. Даже если незнакомка сама спаслась, то я больше ничего не мог для нее сделать. Мне оставалось лишь искать обратный путь к Собору в путанице переулков.

Когда я решил покинуть площадь, то наступил на что-то мягкое и чуть было не поскользнулся. С любопытством я наклонился и увидел лежащий на земле комок волос. Разбойники отрезали женщине волосы в потасовке? Я наклонился. Волосы были седыми, без крови. Когда я поднял пучок, он приклеился к моей руке. Так все-таки кровь?

Во внезапном приступе отвращения я захотел стряхнуть волосы. Напрасно — они прицепились к моей правой руке. И тут я разобрал, что это было: борода. Седая борода нищего Колена. Не могу сказать, что это открытие уменьшило мое замешательство. Нищий был таким же фальшивым, как и борода? Даже если так, то, что мне это давало? Я свернул мою находку вовнутрь промазанной клеем поверхностью, и спрятал в камзол за пазуху, чтобы позже внимательно рассмотреть при лучшем освещении.

Angelus уже давно отзвучал, когда я нашел дорогу к Собору. И тем больше я удивился, когда увидел портал Страшного Суда открытым в такое время. Свет падал наружу на пару вооруженных людей, который несли там караул. Возможно, они были причиной тому, что только немногие нищие примостились на площади перед Собором. Колена я не сумел обнаружить, но на это и не рассчитывал. Перед лестницей я остановился и обдумал, что должен обозначать весь этот марш-бросок стражи. Узнал ли меня Жиль Годен и созвал по тревоги стражу Шатле?

— Вот он! — раздался резкий голос. — Там внизу у лестницы стоит Арман Сове!

Молниеносно стражники сбежали вниз, чтобы направить на меня свои пики и мечи.

— Не оказывайте сопротивления, тогда с вами ничего не случиться! — прорычал бородатый сержант. — Проследуйте за нами в Собор!

— Да, приведите его сюда, убийцу! — послышался тот же самый хрипящий голос. Его владелец прыгал в проходе по сторонам, как бешеный пес. Я узнал непоседливую фигуру Жеана Фролло.

Другой человек, не выше школяра, вышел вперед перед Фролло. Он был старше, чем студент и не белокур, а черноволос. Его морщинистое лицо сложилось в извиняющейся, почти смущенной улыбке, и он приказал стражникам опустить их оружие.

— Не сердитесь на их горячность, месье Сове, но они ищут убийцу.

— Еще один труп? — спросил я.

Лейтенант стражи Пьеро Фальконе кивнул с выражением сожаления:

— Десятка.

Ему не нужно было называть имени. Я уже знал, кто испустил последний вздох.

Глава 4 Два немых демона

Фальконе пригласил меня следовать за ним. Два вооруженных стражника и Жеан Фролло присоединись к нам. Мы прошли через Собор, мимо каноников и причетников, которые собрались в небольшие группы и взволнованно шушукались.

Показывали пальцем на нас, нет на меня! — и волнение собравшихся росло. Неоднократно произносилось жесткое слово «убийца».

— Если он уже когда-то лакал кровь, священник тоже быстро забывает христианскую любовь к ближнему, — хихикал Жеан дю Мулэн. — Некоторые бы сделали работу палача на месте же.

Ужас пробежал у меня по спине, и тут же встал комом в горле. Я схватился за шею и издал клокочущий звук.

— До этого дело не дойдет, — сказал Фальконе. — Вероятно, нет. — Но если что, мои люди остановят их. .'

Жеан Фролло снова захихикал:

— Власть короля против власти церкви. Возможно, эта ночь покажет, какая власть сильнее.

Охотнее всего я бы заехал ему по лицу кулаком. То, что мы были друзьями в День Трех волхвов, по крайней мере, несколько часов, он, похоже, начисто забыл. Немецкая пословица гласит: «Чтобы распознать друга, нужно съесть с ним пуд соли». Для школяра было достаточно и щепотки.

Недалеко от хоров мы поднялись наверх по винтовой лестнице. Я был благодарен, что не должен и дальше видеть обвиняющие лица священников и церковных служек.

Младший Фролло был совершенно прав: жажда мести отражалась в их взглядах, жажда крови — на серьезных лицах. Все христианское воспитание, внушалось ли оно годы или десятилетия, было не так сильно, как инстинкты человека. Око за око, зуб за зуб!

Но не менее зло, чем его коллеги внизу, на меня смотрел причетник Гонтье. Его узкая фигура прислонилась к тонкой колонне — хворая, написанная полувысохшими чернилами «I». Даже в розоватом отблеске факела в руках стражника его лицо было белым как мел — как у мертвеца. И наоборот — его глаза выглядели полными жизни, казалось, они хотели испепелить меня.

Причетника окружило много стражников и скульптурная группа в человеческий рост — Иисус и его ученики, перед ними на полу простерлась другая каменная фигура, скрюченное туловище с искаженным от боли лицом и пеной из полуоткрытого рта.

— Немой демон, — сказал я. — Марк пишет, как Иисус излечил парня от демонов немоты и глухоты.

— Отличный парень этот Иисус! — прокаркал Жеан Фролло. — Жаль, что его нет больше среди нас. Его искусство врачевания пришлось бы как раз кстати доброму Квазимодо.

Я больше не следил за глупой болтовней школяра. Все мое внимание сосредоточилось на мертвом, который, странно скорчившись, лежал на скульптуре схваченного дьяволом юноши. Кровь вытекла из глубокой раны на шее и образовала большую темную лужу — как раз перед лицом каменной скульптуры. Выглядело так, словно парнишка пил оттуда своими поджатыми губами. Глаза мертвеца смотрели наверх с невероятной задумчивостью. Во рту торчала игральная карта — такая же, какую нашли у сестры Виктории.

Хотя я тут же понял, кто на этот раз стал жертвой убийцы, меня охватил ужас. Возможно, не столько от горя по мертвому, сколько от ощущения, что невидимая, но крепкая веревка связывает меня с убийством, а убитый прицепился ко мне, как тяжкое бремя. Перед лицом каменного Спасителя я спросил себя, какова моя в том вина?

— Два немых демона, — Фальконе указал на юношу из камня и на убитого. — Более знакового места убийца не мог разыскать. Его жертва навсегда обречена на молчание, как и юноша из Нового Завета, если бы милость Иисуса не вылечила его.

— Вы считаете, это место усиливает послание десятки?

— Ваше молниеносное высказывание предположения делает вам честь, месье Сове.

Задетый этой похвалой, я громко стал размышлять:

— Убийца обождал, пока Одон поднимется наверх, чтобы почистить эти скульптуры.

— Или он сам заманил его сюда, потому что внизу в нефе и хорах слишком много свидетелей.

— Тогда Одон должен был знать своего убийцу, — сказал я.

— Арман Сове знает, как это делается, — сказал Гонтье с дрожащим от волнения голосом. — В конце концов, он убийца!

— Как вы можете такое утверждать! — накинулся я на причетника.

— Спросите лейтенанта, я ему уже все рассказал.

— Повторите, пожалуйста, — для месье Сове, — сказал Фальконе так четко, что это уже не было просьбой.

— Когда я сегодня вечером принес суп Сове, он набросился на меня и повалил на пол. Он вел себя, как дикий зверь. Он надеялся увидеть перед собой Одона, и когда понял свою ошибку, то спросил меня об Одоне.

— Я на вас не нападал, я споткнулся!

— Какое такое срочное дело было у вас к Одону? — тон Фальконе был нейтрален, лицо беспристрастно. Но я почувствовал расставленную ловушку охотника, чтобы зверь в итоге попал в капкан.

— Я чувствовал себя одиноко в башне и хотел немного поговорить с Одоном.

— Почему именно с ним?

— Как вы, вероятно, знаете, месье Фальконе, Одон до вчерашнего дня заботился обо мне. Мы беседовали, это я и хотел продолжить.

— И сегодня вечером вы встречались с Одоном?

— Конечно же, это он! — выпалил тут Жоаннес Фролло. — Я же вам рассказывал, господин лейтенант. Я пошел в Собор в поисках моего брата, хотел попросить его о кое-чем, ну, о финансовой поддержке, и увидел, как Арман Сове разговаривал с Одоном в боковой часовне. Потом они вышли на площадь перед Собором.

— Это правда? — спросил Фальконе.

— Да, это верно. Я расспрашивал о Квазимодо, что, пожалуй, и понятно, поэтому Одон показал мне колыбель для сирот, где нашли горбуна. После этого Одон ушел снова в Собор, чтобы продолжить свою работу.

— А вы?

— Я совершил прогулку по острову, хотел побыть среди людей, чтобы развеять чувство одиночества в башне, — было бы неразумно рассказывать Фальконе о Колене и Годене. Лейтенант явно и без того подозревал меня, поэтому мне не нужно взваливать на себя еще обвинение нотариуса.

— У вас есть тому свидетели, месье Сове?

— Нет.

— Ни хозяин таверны, ни девушка из таверны, которая бы вас видела?

— Я не был в таверне, просто шел по улицам.

— Это называют дешевым развлечением, — захохотал школяр.

— Не смейся над этим, брат! — раздался резкий голос с лестницы. — Я был бы рад, если бы ваши развлечения оказались хотя бы наполовину дешевле.

Отец Клод Фролло вышел из тени винтовой лестницы и подошел к нам. Жеан язвительно ухмыльнулся ему навстречу.

— Коли вы уж сами затронули эту тему, милый брат, то я пришел в Собор, чтобы попросить вас о небольшой поддержке моей учебы. Слава Богу, я еще застал вас.

Архидьякон смерил его уничтожающим взглядом:

— Перед лицом мертвого вы думаете только о своих развлечениях, Жеан?

— Развлечениях? Какому студенту учеба доставляет развлечения? Непосильная работа, а учителя хотят хорошей оплаты.

— Они ее получили, это вы знаете так же хорошо, как и я. Но ваши счета из таверн и ваши карточные долги, пожалуй, меньше…

— Не так громко, мой брат, здесь стража!

— Не думаю, что лейтенант Шатле пришел в Собор, чтобы навести справки о запрещенных карточных играх.

— Совершенно верно, монсеньор, — Фальконе указал на мертвого Одона. — Это — единственная причина моего присутствия. Я предполагаю взаимосвязь со смертью сестры Виктории.

— Тот же самый убийца? — спросил Клод Фролло.

— По крайней мере, тот же способ и, пожалуй, даже мотив.

— Какой?

— Из разговорчивых людей сделать немых демонов.

— Зачем?

— Хороший вопрос, — вздохнул Фальконе. — Если бы я знал ответ, то у меня был бы и убийца.

— Итак, вы не подозреваете месье Сове?

— Как вы пришли к этой мысли, монсеньор?

— Капеллан рассказал мне только что, что вы подозреваете моего нового переписчика. Я уже опасался потерять еще и прилежного мэтра Сове после причетника.

Клод Фролло посмотрел на меня с каким-то почти теплым сердечным взглядом, что я спросил себя, не ошибался ли я в нем? Справедливо ли подозревал я его в том, что он запретил Одону общаться со мной? Но почему Квазимодо боялся своего приемного отца, словно тот был палачом Пьера Тортерю? И почему Одон так упорно не желал говорить со мной о Клоде Фролло? А теперь Одон мертв — как сестра Виктория, которая была так напугана Клодом Фролло, когда хотела рассказать мне о нем. Совпадение?

Я выдержал взгляд архидьякона и попытался определить, было ли его сочувствие искренним или льстивым? Напрасно. В его лице было нечто от маски. К тому же, как высокопоставленный священник, он в избытке натренировался изображать чувства от лести до сожаления.

— Ваш переписчик остается у вас, отец, — сказал Фальконе не столько Клоду Фролло, но, прежде всего — ради моего успокоения. — Я лишь хотел поговорить с месье Сове, потому что он один из последних, кто видел Одона живым.

— Убийство в храме Пресвятой Девы! — Клод Фролло яростно затряс головой и перекрестился. — Где может произойти такое, попираются право и закон, как и Слово Божье.

— Аминь, — сказал Жеан Фролло. — Так как вы сказали только самое существенное, дорогой брат, мы, возможно, могли бы поговорить еще о моих финансовых нуждах.

— Постыдитесь, перед лицом мертвого думать только о своих деньгах! — зашипел старший брат.

— О моих деньгах? — глаза младшего засверкали. — Итак, вы дадите мне их?

— Поговорим об этом в другом месте, Жеан. Это не подходящее место.

Они поднялись по лестнице.

Фальконе так же отпустил и Гонтье, которого явно расспросят каноники и причетники внизу.

— Вам я точно больше не нужен, лейтенант Фальконе? — нерешительно спросил я.

— О нет, напротив!

— Но вы же сказали, что не считаете меня виновным.

— Да кто же невинен, за исключением Богоматери? Каким-то образом вы связаны с этим делом. Сперва сестре Виктории перерезают горло вскоре после беседы с вами. А теперь повторяется то же самое с этим беднягой.

— Но я ничего не знаю.

— Возможно, вы что-то знаете, сами того не подозревая. Давайте побеседуем в спокойной обстановке, лучше всего за бокалом вина. Этого, пожалуй, мы заслужили оба. Что вы об этом думаете, месье Сове?

Я не мог отказаться от приглашения, чтобы не навлечь на себя подозрение.

Фальконе поручил сержантам унести труп. Прежде чем он спустился со мной вниз по лестнице, он достал смятую карту изо рта Одона и пробормотал:

— Препятствие, предатель, начало и конец.

Глава 5 «У толстухи Марго»

Хотя лейтенант Фальконе и снял с меня подозрение в убийстве, собравшиеся в Соборе каноники и причетники вовсе не казались мне успокоившимися. Я был рад улизнуть от их застывших взглядов, и последовал за Фальконе на площадь перед Собором, где он повернул направо. Наш путь проходил под самыми стенами монастыря по улицам, которые просматривались ничуть не лучше, чем те, по которым я преследовал Жиля Годена и нищего Колена. Освещенные пивные, гогот и смех, девушки и женщины всех возрастов, одетые скорее легко несмотря на холодный вечер, а часто вообще оголенные на подобающих местах, определяли здешнюю картину. Разбитные бабенки дразнили нас своей грудью с высокой шнуровкой, своими крутыми бедрами и ягодицами и пытались завлечь призывами, которые показались мне по соседству с Собором и монастырем не только бесстыдными, а прямо таки богохульными. Тогда я еще не осознавал, что храмы Бога и слуги Бога, независимо от их обозначения, связаны только с Церковью, а не с Богом.

Фальконе остановился перед большой таверной, чье название я с некоторым трудом сумел разобрать на покосившейся от ветра, обветшалой вывеске — «У толстухи Марго». Рядом с выцветшей надписью не менее блеклая мазня изображала лицо и грудь невероятных размеров женщины, между мясистыми холмами (а лучше сказать — горами) которой, рос пышный и явно когда-то пестрый букет цветов.

Как говорится, доверяй только хорошей вывеске. Эта же производила совершенно иное впечатление, нежели вызывающее доверие.

— Ну, мы пришли, — объявил Фальконе довольно. — Хорошо, по дороге у меня появился крепкий аппетит. У Вас так же, месье?

Скептически я осмотрел старое здание, за покосившимися оконными рамами с марийским стеклом[30], за которым мелькали огни и тени, раздавались крики и песни.

— Снаружи не так привлекательно, тут вы правы, месье Сове. У «Толстухи Марго» позади ее лучшие дни, но истинный ценитель предпочтет лучше опыт возраста, нежели проходящий блеск юности.

— Но само имя не обещает ничего особенного. Каждый второй трактир во Франции будет так называться.

Фальконе охотно кивнул:

— Верно, но здесь — настоящий.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы не знаете, что имя снискало себе известность благодаря балладе Вийона[31]? Ну, так вот здесь образец для пользующегося дурной славой стихотворения не менее сомнительного поэта. А теперь заходите, наконец, прежде чем мы здесь не вросли в землю!

Когда Фальконе распахнул дверь, нас обдало плотными, теплыми клубами, какие могли подняться снаружи только в холодном вечернем воздухе. Я в буквальном смысле мог доставать кинжал, чтобы разрезать завесу из пота, пива и винного перегара. И помимо запахов нас окружил необузданный шум хорошо посещаемого заведенья. Помещение харчевни оказалось просторным, а почти каждый из грубо сколоченных столов был занят. Рядом со стойкой был проход, как и ведущая наверх лестница. Там достигалось блаженство горячего мяса, расхваленное Фальконе?

Лейтенант углядел свободный стол и потянул меня за собой, мимо шпильмана с гривой из локонов, чья песня о суровой жизни в темнице, которую он пел с южным акцентом, совсем не вязалась с радостными звуками его лютни.

Я указал Фальконе на это, пока мы усаживались, и он ответил:

— Это тоже одна из баллад Вийона. У толстухи Марго можно петь только песни Вийона. Старый кокийяр[32] вел бурную жизнь. Его стихи, правда, не всегда веселые, но он знал, о чем писал.

Я, должно быть, ошарашено посмотрел на него, потому что Фальконе спросил, что со мной. Он не мог знать, что его фраза напомнила мне о некоторых словах в бане на улице де ла Пеллетери. Я увидел перед собой миловидную Туанетту, когда она вдруг с ужасом отвернулась от меня и назвала «членом братства раковины». И я почувствовал угрозу мэтра Обера и его грубых помощников, которые вышвырнули предполагаемого члена «братства раковины» из бани.

— Я не понимаю ваших слов, месье Фальконе. Кто такие члены «братства раковины»?

— О, святая несведущая юность! — вздохнул лейтенант с наигранным пафосом. — Когда вы родились, организация «братьев раковины» уже утратила свое влияние. И даже если они были далеко распространены, то такие удаленные места, как Сабле, остались ими пощажены. Вы действительно ничего не слышали о кокийярах?

— О раковине? Нет.

— Одна из самых опаснейших и больших банд мошенников во Франции.

— Меня воспитали монахи.

— Это объясняет кое-что, — задорный блеск сверкнул в глазах Фальконе. — Банда мошенников неохотно рассказывает о другой, не так ли?

Я пожал плечами и подозвал жестом девушку, которая едва могла избежать грубых окриков и наглых рук.

— Жаркое, сыр и вино, черное морийон[33], — заказал Фальконе. — Жаркое куском, чтобы оно было еще сочным, — тоскливым взглядом он проводил раскачивающее бедрами удаляющееся рыжеволосое создание, прежде чем повернулся ко мне. — Ну, месье Сове из меланхоличного Сабле, так как вы не знаете ничего о кокийярах, начну-ка я лучше свое объяснение от Адама и Евы. Я предполагаю, об экошерах[34] вам тоже не доводилось слышать за вашу молодую жизнь?

— О живодерах? Конечно, я слышал о них! — возразил я с некоторой гордостью и возмущением. Кому же понравится, чтоб его представляли глупым мальчишкой? — Во время войны и Сабле не было ими пощажено, почтеннейшие горожане рассказывали настоящие страшные истории. О бандах живодеров, отбросах войны, уволенных или сбежавших наемных солдатах, которые разоряли любую деревню, любой двор на своем пути, пытали людей, надругались над ними и снимали последнюю рубашку.

— Часто не только последнюю рубашку. Если крестьяне и жители деревень хорошенько припрятывали свое добро или действительно были бедны как нищие, экошеры сдирали тогда с их живых тел кожу.

— Для устрашения? — спросил я вслед, представляя с ужасом яркую картину описываемого.

— И для этого тоже. И потому, что подонкам это доставляло удовольствие.

— И кокийяры — подобная гнусная банда?

— Такой она была, по крайней мере, но вот прошло уже около двадцати лет, когда ее уничтожили, ну, минимум, полностью обезглавили. Говорят, кокийяры вышли из экошеров. Когда страна была опустошена после войны, длившейся свыше ста лет, и бандам наемников, занимающихся мародерством, больше не находилась добычи, они попытали свое счастье за лишь кажущимися надежными стенами городов. Так возникли кокийяры, «братство раковины».

— Странное название. Откуда оно происходит?

— От раковины, которая служила опознавательным знаком членам этого распространенного по всей Франции союза. Предпочтительным образом они использовали спрятанную под одеждой пилигрима раковину. Такой же точно, как крепко закрытые половинки раковины, долгое время была вся банда. Все больше становилась их сеть, и братство делилось на четкие подразделения: одни срезали кошельки, другие были взломщиками, шулерами и фальшивомонетчиками, разбойниками и убийцами — это если назвать только самые главные подразделения. В 1455 году на след банды вышли в Дижоне, где у нее было одно из укрепленных убежищ. В следующие годы кокийяров все больше загоняли в угол, пока они не утратили своего единства и не распались, наконец. Их короля, впрочем, так и не поймали.

— Их короля? Кто это был?

— Никто этого не знает. За его выдачу любому бы пришлось несладко. Знаете, что кокийяры делали с предателями? Они прокалывали глотку и засовывали в рот раковину для устрашения других «братьев раковины».

Тут же Одон и сестра Виктория встали у меня перед глазами.

— Я вижу по вам, что вы думаете, так же как и я, месье Сове. Убийца, за которым я охочусь, действует как прежняя банда кокийяров. Только десятка сменила ракушку.

— Вы верите в совпадения, лейтенант Фальконе?

— Я вовсе ни во что не верю, иначе я бы стал священником. Моя задача найти взаимосвязи, мотивы и, прежде всего, исполнителей.

Рыжеволосая девица принесла большой поднос к нашему столу, на котором стояли два оловянных стакана и глиняная кружка с вином, жаркое, сыр и темный хлеб. Фальконе крепко схватил девушку за руку и спросил, дома ли Марго.

— Я не знаю, — вырываясь, ответила рыжеволосая.

— Ну, да, — ухмыльнулся лейтенант. — Передай ей, что Фальконе хочет с ней поговорить.

Когда девушка снова исчезла в толпе, Фальконе сказал:

— Марго захватила время кокийяров. Возможно, она сумеет рассказать вам об их короле.

— Вы же говорите, никто не знает ничего о нем.

— Но есть целая уйма слухов. Некоторые утверждают, что Вийон — их король.

— Франсуа Вийон, поэт?

— Он самый. Вийон, ученый и уличный поэт, магистр и мастер ножа. Он какое-то время жил в этом доме, когда толстуха Марго была юной красивой девушкой, а он — ее сутенером.

— Вийон — сводник?

— Не говорите так громко, месье Сове! — смеясь, Фальконе налил темное вино в бокалы. — Вы можете обидеть тем самым некоторых господ в этом зале. Кроме того, Вийону вменяются обвинения и похуже. Но давайте сперва подкрепимся. Уж Марго сумеет рассказать кое-что о великолепном Франсуа.

Он достал острый нож из-под своей куртки, чтобы разрезать хлеб, сыр и жаркое. Так же и мой голод победил ужас, который охватил меня при виде мертвого причетника. Я достал кинжал и вонзил его в хрустящее жаркое. Так ловко и неожиданно, как он прежде схватил девушку, Фальконе взял теперь меня за предплечье. Пока моя рука с кинжалом, остановленная таким образом, зависла над столом, я удивленно посмотрел на лейтенанта. Его глаза изучающее уставились на мой кинжал.

— Оружие еще совсем новое, — сделал он заключение. — Но уже имеет следы необычного износа. Клинок здорово поцарапан, — другой рукой он потянулся к моему кинжалу, и, проверяя его заточку, провел большим пальцем по лезвию:

— Тупо и грязно, к тому же, — он потер большой палец об указательный палец. — На ощупь как будто старый строительный раствор.

Стоило ли мне выдавать ему, что я скреб своим оружием по стене, чтобы изобразить из себя отряд королевских стражников? Едва ли, потому что тогда я должен буду рассказать о Жиле Годене. Так что я изобразил по возможности невинную улыбку и проговорил:

— По нему вы можете видеть, что я больше человек пера, нежели холодного оружия. Я недавно чистил кинжалом стык в стене в моей келье и не думал, как это будет губительно для инструмента.

— Лучше почистите сталь, прежде, чем приметесь за мясо и сыр. С тупым кинжалом вам явно придется хорошенько покромсать жаркое.

Звучало доброжелательно, но по взгляду Фальконе я понял, что мой кинжал заинтересовал его не на шутку. И теперь до меня дошло, почему он пригласил меня и заказал жаркое. Я держал кинжал у него перед носом.

— Рассмотрите клинок теперь вблизи, господин лейтенант. Вы не найдете ни капли крови. И тем еще меньше уличите убийцу за этим столом. Наоборот я желаю, чтобы Одон был бы жив!

Фальконе отвел мою руку с оружием:

— Не горячитесь так, месье Сове. Я уже вижу, Одон был убит не этим кинжалом.

Я прекрасно понял намек.

— Вы имеете в виду, я мог бы использовать другое оружие? Вы хотите меня обыскать?

Едва я выговорил это, я предпочел бы залепить себе пощечину. А что, если Фальконе найдет фальшивую бороду у меня под камзолом? Как мне это следует объяснять? Я еще так плохо разбирался во всем, но одно я знал точно: Фальконе будет думать, что я прокрался за Одоном с накладной бородой, чтобы убить его предательски из-за угла.

— С орудием убийства вы едва бы вернулись обратно в Собор, — сказал лейтенант и махнул рукой.

— Если вы так думаете, зачем тогда эта история с жарким?

— Чистая рутина, месье. Простите закоренелому стражнику его маленькие причуды. Кроме того, я действительно проголодался, — Фальконе жадно впился зубами в мясо и запил его большим глотком вина.

Его слова о состоянии моего клинка подтвердились, и мне действительно пришлось повозиться, чтобы отрезать ломоть жаркого.

Мясо было сочным и хорошо сдобрено приправами, морийон — крепким. Фальконе и я обедали, словно между нами никогда не существовало недоверия и подозрения.

— Чудесно, что соколу Парижа нравиться еда в моем доме. Давненько вы не гостили у нас, лейтенант.

Женщине, которая подошла к нашему столу, не приходилось искать себе место в переполненном кабаке. Кто добровольно и с почтением не отстранялся, просто сносился в сторону мощными телесами, которые грозили выскочить из поблескивающего голубого платья при каждом движении. Уложенные башней волосы были окрашены в странную мешанину красного и коричневого цветов.

Толстая женщина была в годах, даже если по ее заплывшим чертам лица нельзя было точно определить возраст. Из разреза платья выглядывали две розовые мясистые горы мощных размеров, из центра которых рос пестрый букет цветов. Без сомнения, это и была толстая Марго, впрочем, на несколько десятилетий старше, чем ее выцветшее изображение на вывеске у входа.

Эта сверх меры полная баба, целое собрание круглых, крепких «О», уселась за наш стол и оценила меня своими глазами с красными прожилками, словно я был быком, а она — покупательницей скота. Наконец, она повернулась к лейтенанту и сказала, строя глазки:

— Ваша новая ищейка — миленький паренек. Только ему следует, как и вам, иметь побольше мяса на костях.

— Нам не всегда удается получать такой хороший куш как вам, Марго, — Фальконе усмехнулся и уставился на ее мощные груди. — Кроме того, вы ошибаетесь в месье Сове. Он не относится к Шатле, он новый писец отца Клода Фролло. С такой сноровкой у него были бы неплохие шансы в цехе фальшивомонетчиков у кокийяров, не так ли?

Марго сделала внушительный глоток вина, при этом она просто поднесла кувшин к губам. Потом она нагнулась вперед с отрыжкой:

— Почему вы опять принимаетесь за старое, лейтенант? Нет новых случаев, которые занимают вас? Вы поймали жнеца из Собора?

— Кого?

— Ну, того парня, который наградил причетника кровавым ожерельем?

— Это произошло буквально сегодня. Откуда вы уже знаете об этом?

Она засмеялась так неистово, что ее розовые холмы запрыгали, как бодрые лягушки, грозя в любой момент выпрыгнуть из треугольного разреза.

— Марго всегда знает, что происходит в Париже. Не это ли причина, почему вы частенько находите дорогу ко мне, страж закона?

Фальконе кивнул:

— Итак, вы окрестили убийцу жнецом.

— Не я, а мои друзья здесь, — ее толстые как колонны руки описали круг, будто она хотела прижать к груди всех посетителей таверны — и, без сомнения, места оказалось бы достаточно.

— Вам это известно? — Фальконе положил на стол игральную карту изо рта Одона и расправил ее.

— Десятка, конечно, я знаю ее. Вы имеете в виду, в тавернах Парижа больше не играют в карты, только потому, что высокие мужи из Шатле запретили игру на счастье? Когда это кому-то мешало?

— Мне тоже не будет мешать, если эти карты будут использоваться только для игры, — обычно такой дружелюбный, тон Фальконе с этими словами стал жестче. — Эту карту я нашел сегодня во рту мертвого причетника, как и точно такую же три недели назад между губ мертвой августинки из Отеля-Дьё. Ей тоже перерезали горло.

— Помоги ей, Боже и Святой Августин, — сказал Марго, подняла глаза на небо и разыграла сочувствие.

— Случившееся напомнило мне о кокийярах, — непоколебимо продолжал Фальконе. — Тогда это была раковина, теперь же — десятка.

Марго непринужденно улыбнулась и обнажила неполный ряд гнилых зубных пней:

— Времена меняются, но люди остаются теми же.

— И кокийяры — тоже?

— «Братья раковины» больше не существуют, господин лейтенант. Многие из ваших прилежных коллег давно уничтожили банду.

— Возможно, рука закона покарала не всех.

— Откуда мне знать?

— У толстухи Марго «братья раковины» были как у себя дома! — открыл козыри Фальконе. — И здесь проживал Франсуа Вийон, величаемый многими королем кокийяров.

— Зачем вы откапываете трупы, которые давно превратились в тлен? — Марго говорила насмешливым тоном, но я думал, что заметил, как ожесточились мясистые черты ее лица.

Фальконе изучающим взглядом посмотрел на нее:

— Я не знал, что труп Вийона был найден. Просветите меня толком и скажите, когда и где ваш любовник испустил последний вздох? С этой новостью я мог бы предстать перед прево во всей красе.

— Вы же знаете сами, что о Вийоне нет уже лет двадцать ни слова, ни духа Многие говорят, он тогда сдох, выплюнул свои легкие из тела. Последние годы парень страдал от легких. Скитания по холодным лесам, долгое время в темнице, все это не пошло ему на пользу, нет.

Марго отрезала ножом Фальконе кусок жаркого и с чавканьем жевала его, внешне совершенно забыв обо всем, даже о Вийоне.

— Его смерть не доказана, — сказал Фальконе поучительным тоном. — Двадцать лет назад Вийон покинул Париж, после того как он чудом избежал виселицы после своих детских проделок и сослан на десять лет в ссылку. Его следы с тех пор пропали, тут вы правы, Марго. Но о том, как он неоднократно возрождался из пепла, рассказывают с тех пор во всех направлениях самые дикие слухи. Я не могу представить себе, что они не дошли до ваших ушей.

— Я слышу столько сплетен, что уже давно не могу запоминать все, — Марго выковыряла мясную прожилку из черных зубов и проглотила ее. — Что за слухи вы имеете в виду?

— То, что он примкнул к труппе балагана во Фландрии и играл в мистериях Иуду Искариота и апостола Павла. Две роли, которые имеют так много общего. Один предает Иисуса, другой себя самого, — Фальконе сделал глоток и добавил:

— Другие слухи говорят, что Вийон нанялся на службу к султану Ибрагиму Али визирем. Или якобы он уединился в монастыре тайного братства.

Марго проглотила вслед за жарким толстый кусок сыра, который теперь перемалывали ее челюсти. Я думал, что заметил, как при последних словах Фальконе она замерла на секунду. Но это была ошибка; она опять уже жевала и спрашивала как бы между прочим:

— Разве король Людовик не издал общую амнистию в шестьдесят седьмом, спустя четыре года после ссылки Вийона, чтобы снова наполнить людьми обескровленный город после черной смерти? Разве такой человек, как Вийон, чьим миром были улицы Парижа, не вернулся бы тут же, если бы он был жив?

— Возможно, его мир стал другим. Возможно, у него есть причины не возвращаться, — Фальконе наклонился, сокол подкарауливал свою добычу. — Возможно, он уже давно в Париже, но затаился.

— Глупости! — Марго засмеялась с такой отдачей, что пара кусочков сыра пролетела возле моих ушей. — После амнистии ему нечего бояться.

— Не солдат короля. Но такой человек как Вийон должен явно иметь много врагов.

Я чувствовал себя совершенно лишним при всем этом разговоре и злился по этому поводу. Фальконе и Марго спорили о человеке, о котором я ничего не знал, кроме того, что он был сочинителем песен — явно тем, кто был склонен больше к сточным канавам, нежели столам прекрасного общества, и чьи песни распевались не при большой публике, но во всех тавернах Франции.

— Почему так много шума вокруг этого парня? — пробормотал я.

Марго бросила на меня строгий взгляд:

— Никто не сочинял такие песни как он — ни до, ни после. Это песни людей здесь, — и снова она обняла весь кабак. — Не фальшивый миннезанг высоких господ и благородных дам. Песни сутенеров и проституток, о вине и опьянении — и о кокийярах, — при этих последних словах она посмотрела на Фальконе.

— Так он писал о том, что знал, — сказал угрюмо я. Фальконе заметил:

— Что можно учесть в оправдание малого числа поэтов и потому должно тем более цениться у Вийона.

— Но он был большим ученым, магистром в Сорбонне, — горячилась Марго, которая не на шутку разошлась.

— Магистр и мастер ножа, как я уже сказал, — Фальконе откусил сыр. — Человек со многими занятиями, многими именами и, если верить слухам, многими жизнями.

— Почему так много имен? — поинтересовался я.

— Свое настоящее имя знает, пожалуй, вообще только он сам. В актах Сорбонны мы найдем его как Франсуа Монкорбье, Франсуа-С-Холма-Виселицы — явно судьбоносное имя! Позже он выступал, как Франсуа де Ложе, но и назывался еще Мишель Мутон. Этот список я могу продолжать еще долго, но даже наша роскошная Марго потом посмеется тайком, как мало известно в Шатле.

— Я никогда не смеюсь над стражей, — возразила Марго. Фальконе отмахнулся:

— Никогда, если стража рядом.

— А Вийон? — спросил я. — Почему его так зовут, если у него много имен?

— Не знают, за кем была замужем его мать, когда он родился, — ответил лейтенант. — Если она была замужем. Она нашла покровителя для маленького Франсуа, уважаемого опекуна, который дал ребенку свое доброе имя, даже если этим не воспользовались. Гийом де Вийон был капелланом в церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне, напротив Сорбонны, и, должно быть, имел, как верят одному из слухов, естественное право дать свое имя маленькому Франсуа. Теперь, возможно, Вийон унаследовал противоречивую душу этого набожного человека.

— Что вы там говорите так напыщенно? — спросила Марго между двумя глотками вина из кувшина.

— Гийом де Вийон был капелланом, но способствовал жизни, по возможности больше чем своей вере. Из-за распространения своего ошибочного учения его лишили поста, — Фальконе игриво поднес палец ко рту и продолжил шепотом:

— Точно ничего не известно, но он явно водился с еретиками.

Марго разразилась хохотом, поперхнулась и прыснула через весь стол, так что красный винный дождь пролился на Фальконе и меня:

— Лейтенант, вы стражник или сплетница? Клянусь душой моей давно убиенной матери, я еще никогда не слышала так много болтовни за один вечер!

— Ваша вина, уважаемая Марго. Так как вы отказываете нам в фактах о Вийоне, нам приходится строить предположения.

Марго ударила кулаком по столу и пьяно воскликнула:

— Нет никаких фактов!

— Не философствуйте, это вам не идет, — иронично произнес Фальконе.

— Шпильман! — Марго поманила кудрявую голову к нашему столу; мне бросилась в глаза странная форма его лютни, как голова козы или скорее коня, сверкающая как серебро. — Шпильман, господа хотят послушать факты о Вийоне. Валяй, выкладывай-ка факты для их ушей!

Музыкант ударил по струнам — левой рукой, и запел чистым голосом:

Левушка, которую я прежде не заметил, танцевала под пение шпильмана вокруг нашего стола. На миг я подумал, что знаю девушку, вижу очаровательную Эсмеральду перед собой. Но танцовщица, которая высоко поднимала свою пеструю юбку и стройные ноги, походила на египтянку только возрастом и фигурой.

Ее кожа и волосы были гораздо светлее, красивое лицо немного круглее, глаза светло-карие. И все же ощущение доверительности не хотело меня оставлять. Я не знал девушку, но в то же время чувствовал, что встречал ее где-то.

Танцовщица, закружившись в танце, вдруг споткнулась и упала ко мне на руки. Теперь я с явным удовольствием подхватил ее, вдохнул сладкий аромат ее разгоряченного тела. Взгляд ее глаз мог воспламенить мужчину, но я подумал, что увидел в их глубине доверие. Всего один миг — и она уже вырвалась от меня с поспешными извинениями и со смущенной улыбкой и исчезла в проходе в сопровождении шпильмана.

— Никаких фактов, но милая песня, — вздохнул Фальконе и пустил серебряный грош кружиться по столу. — Возьмите этот турский ливр для шпильмана и танцовщицы, Марго.

Хозяйка трактира сцапала монету и скептически рассмотрела ее.

— Что за времена, если уже стража расплачивается фальшивыми деньгами? — забрюзжала она и бросила турский ливр презрительно на стол.

— Фальшивая монета? — спросил я удивленно.

— А то! — прорычала Марго. — Я вижу уже по весу. Кроме того, грош по краям исцарапан, внизу под серебром проглядывает дешевая медь.

Я поднес ближе монету и увидел медь под царапиной, хотя не сумел определить разницу в весе.

— Маленькая проверка, — Фальконе вытянул губы в извиняющейся улыбке. — Хотел посмотреть, вдруг я вас проведу, Марго. В Париже появились вот такие фальшивые гроши, что даже сами менялы определяют разницу только с помощью весов. Вы случайно не знаете, кто распространяет среди народа медные гроши?

— Почему именно я?

— Говорят, толстуха Марго в курсе всего, что происходит на острове Сены. А большинство фальшивых грошей появились на острове.

Марго пожала округлыми плечами:

— Времена, когда литейщики и весовщики рассказывали мне о своих делах, прошли. Я ничего не знаю о фальшивых монетах и ничего — о крапленых картах.

Фальконе поднял выше десятку:

— Почему крапленых?

— Если рисунок на обратной стороне внимательно рассмотреть, то вы увидите, что черточки в углах немного толще. Карта принадлежит не только убийце, но и шулеру. И не рассказывайте мне, что это для вас новости, мой хитрый страж порядка!

— Вовсе нет! — Фальконе спрятал игральную карту и грош. — Но у вас я надеялся получить намек, кто прячется за подделками.

— Вы предполагаете какую-то связь?

— Считаю возможным. Кто подделывает одно, находит, возможно, удовольствие и в другом. Как и кокийяры, которые были задействованы в самых разнообразных делах.

— Опять ваши «братья раковины»! Словно Париж не мог предложить других подлецов.

— Отнюдь, целую кучу. Нам в Шатле никогда не придется выстраиваться в очередь в поиске работы на Гревской площади. Клопен Труйльфу и ватага его нищих совсем не дают нам покоя; целая армия, как когда-то давно — кокийяры. И так же герцог Египта может внести в ближайшее время существенную лепту. Да и о кайманах и кротах не нужно забывать.

Оба последних понятия были мне незнакомы, и я попросил Фальконе объяснить.

— Кайманы хватают детей на улицах или из домов их родителей и отдают нищим. С обрубленными руками и выколотыми глазами или обваренными лицами малышей делают калеками и рабами.

— Какой ужас! — воскликнул я. — Худшего и вообразить себе нельзя.

— Почему же, — возразил Фальконе, — кроты. Банда, о которой мы знаем все равно, что ничего.

— Чем они промышляют? — спросил я, испугано и одновременно заворожено.

— Убийством, бесшумными убийствами темной ночью. Убийцы передвигаются в темноте с уверенностью кротов, которые прорывают себе ходы под землей.

Марго поднялась.

— Значит, лейтенант Фальконе, вам вовсе не нужен Вийон, Париж и без того дает вам постоянный заработок. Простите, если я сейчас вновь займусь делами таверны. И сэкономьте ваши фальшивые деньги, вы гости толстухи Марго.

Только она ушла, Фальконе махнул рыжеволосой девице.

— Еще вина, месье?

— Нет, мяса!

Он посадил ее себе на колени и положил руки на грудь.

— Марго пригласила нас. У тебя есть сестра для моего молодого друга и милая комнатка на ночь?

Я встал и сослался на сильное утомление и уйму работы, которая поджидала меня. Нет, у меня не было настроения для женщин. Маленькая танцовщица, которая так неожиданно споткнулась и упала в мои руки, могла бы легко разжечь огонь во мне. Но мне не нравилось все глубже заходить в расставленные сети Фальконе. Кроме того, я кое-что у себя припрятал под камзолом, чего ему не следует видеть.

— Мы наверняка скоро снова увидимся, месье Сове, — пообещал лейтенант и опять вернулся к хихикающей подружке.

Я поспешил обратно к Собору и не обратил внимания на сомневающиеся, подозрительные взгляды, которыми окинул меня привратник на улице дю Клаватре. Когда я вошел в Собор, я только мельком взглянул наверх, где Одон расстался с жизнью. Образ, непонятно как связанный с его смертью, вызвал у меня отвращение, и я быстро повернулся ко входу на лестницу.

Лишь в своей келье в Северной башне я почувствовал себя в безопасности от Фальконе и засунул руку под камзол, чтобы достать накладную бороду.

Она исчезла.

Глава 6 Каменная смерть

Прямо передо мной стояла девушка и говорила со мной, но я не понимал ее. Неугомонная дробь глухих ударов барабанов поглощала слова, каждый удар был таким мощным, что от него содрогался весь дом. А может, у меня только оттого возникало такое впечатление, что большинство людей сбились в кучи, стоило барабанам загреметь? Мужчины и женщины толпились в большом зале, каменные стены которого обещали им убежище и защиту. Надолго ли?

Девушка развернулась и вышла. Я побежал вслед за ней. В тот момент я не знал причины, это было неопределенным предчувствием опасности. Удары барабанов обещали беду, а страх людей красноречиво подтверждал это.

В длинном проходе я остановил девушку. Здесь ужасный барабан гудел не так мощно. Крича, мы поняли друг друга. Я спросил девушку, куда она идет.

— Мне нужно выйти, продолжить поиск.

Я предупредил об опасности, которая при каждом ударе барабанов обрушивается с небес на голову за пределами защитных стен.

— Опасность — цена познания.

Девушка хотела убежать прочь, но я крепко схватил ее за плечи, не давая ей уйти. Тут меня самого схватили за плечи и дернули с такой силой, что я упал на землю. Надо мной стоял костлявый мужчина с примечательным, похожим на лошадиное, лицом. Я узнал его: Одон.

Он ушел, а с ним девушка. Передо мной открылся покинутый ход, кажущийся бесконечно длинным. Я побежал вдоль по нему, натолкнулся на винтовую лестницу и прямо-таки взлетел, а не взбежал вверх по ней. Да, у меня было чувство, будто я лечу, парю над ступеньками.

Наконец, я стоял на свежем воздухе. Сильный ветер дул мне прямо в лицо, мешал дышать, колол глаза.

И за ветром пришел каменный дождь. Каменные шары, больше головы, летели во все стороны, будто их швыряла рука разгневанного великана. Мощными ударами они разбивали в крошку крепостные стены вокруг меня. Камень за камнем величавой горной крепости вырван из своей ячейки.

Тут я увидел девушку. Она стояла перед большим входом и внимательно смотрела на многочисленные скульптуры наверху, полностью забыв про каменный дождь. Но я видел, что каменные глыбы приближались все ближе ко входу.

Со страшным треском в воздухе летел камень. Я видел, как он приближался, и знал — он размозжит портал, а с ним и девушку. Я закричал и заметил силуэт, который кинулся к девушке, ища защиты, словно она могла оградить от каменной смерти.

Но прежде, чем каменный блок раскололся на части, я побежал. Когда я подоспел, яростный порыв ветра рассеял пыльное облако возле места удара. Под скалой и руинами портала лежало похороненное размозженное тело, я заметил остекленевший взгляд Одона. От девушки не осталось и следа…

Я проснулся рано утром и был благодарен тому. Смерть Одона преследовала меня даже во сне, сливалась с вечно возвращающимися картинами горной крепости. Так навязчиво, что сон почти не приносил мне отдыха. Я чувствовал себя усталым и разбитым, словно действительно боролся на той горе со штормовым ветром. Голова трещала, и многочисленные вопросы, которые напирали на меня, не способствовали облегчению.

Что должны были найти Одон и девушка в замке? Да и я сам? Кто метал камни? И девушка — что она искала? Кто она?

Во сне я был с ней знаком, однако не знал ее имени. Я закрыл глаза и попытался вызвать в воспоминаниях молодое, красивое лицо. Непроизвольно я подумал о малышке, которая прошлым вечером танцевала под песню Вийона. Это она произвела на меня такое впечатление, что я взял ее в мир моих сновидений?

Шорохи возле моей двери в келью оторвали меня от воспоминаний. Я вскочил с кровати и подошел к окну рядом с дверью. Я чуть было не выскочил наружу и не обнял мужчину, который там ставил на маленькую скамейку круглый поднос.

Одон!

Он жив!

Я оставил дверь закрытой. С разочарованием я осознал, что мой измученный разум играет со мной шутки: это был Гонтье, и у меня не было повода заводить с ним разговор. К чему слушать обвинения, если он вообще заговорит со мной. Слишком отчетливо у меня в памяти прозвучало его утверждение, что я — убийца Одона.

Когда я сидел за утренней трапезой, то догадывался, что Гонтье или даже все остальные причетники продолжали считать меня убийцей Одона Хлеб был черствым и старым. К сожалению, лишь после нескольких ложек я почувствовал отвратительный привкус мучного супа: это было утреннее пожертвование воды от причетника, а, возможно, даже от самого повара.

Я с большим трудом приступил к работе над второй главой Пьера Гренгуара «О теориях, которые выражали ученые в новейшее время о состоянии и определении комет». Я едва понимал, что записал Гренгуар. Много раз я делал описки и был вынужден стирать ошибки железным скребком. Виной тому были не только запутанные теории, в которых кометы назывались «хвостатыми звездами», «посланниками небес со шлейфом» и «кровавыми бичами Божьими», — мои мысли витали вокруг других вещей.

Все снова передо мной возникал Одон и неподвижно смотрел на меня с белых страниц, причетник появлялся из моего пера, пролитая кровь — из чернил. Но я не был убийцей!

Когда Одон умер, я преследовал Жиля Годена и бородатого нищего Колена. Мысль об этом не была способна смягчить мое воспаленное сознание, оно задавало новые вопросы. Куда шли оба? Почему Колен следил за нотариусом? Кем была та женщина, чьи крики я услышал? Что скрывалось за фальшивой бородой? Вероятно, Колен использовал ее. Почему он скрывал свое лицо? И куда, ради всех святых, запропастилась борода?

Мои размышления были нарушены стуком в дверь. Отец Клод Фролло вошел и поинтересовался моим самочувствием.

— Жестокая смерть Одона поразила нас всех, но, похоже, особенно вас, так как вы были несправедливо заподозрены в убийстве, месье Сове.

— Некоторые, кажется, не считали это несправедливым, — возразил я и рассказал ему о мучном супе.

— Этого больше не повторится. Я серьезно поговорю с Гонтье.

— Коли мы уже заговорили о причетнике, монсеньор, почему вы передали ему обязанности Одона?

— Боюсь, вы здесь наверху действительно одиноки. Гонтье — молодой смышленый парень, немного умнее, чем был Одон. Я думал, общение с Гонтье будет для вас разнообразием. Если Гонтье не нравится вам, я заменю его другим причетником.

— Нет, этого не нужно, — сказал я. — После вчерашнего случая ни один из них не расположен ко мне.

После короткого осмотра моих достижений в работе Клод Фролло покинул меня и отправился в свою удаленную келью. С ним исчезло и необъяснимое давление, которое воцарилось в моей груди с его появлением. Фролло не удавалось рассмотреть насквозь, — также, как нищего Колена, как монаха-призрака, как лейтенанта Фальконе. Я никогда не знал, имел ли архидьякон в виду то, о чем говорил.

Окна привлекали больше моего внимания, чем книги. Чем длиннее становились тени колонн и скульптур на башне, тем чаще я смотрел вниз и ждал. Я ждал Клода Фролло. Того момента, когда он покинет свою келью. Похоже, его разговор с Жилем Годеном вовлек интересы архидьякона в странные события, свидетелем которых я стал с момента моего приезда в Париж. Я жил с ним как бы под одной крышей. Если я следил за ним взглядом, то мне едва удавалось выйти на след его тайны.

Когда он действительно покинул свою келью, я резко вздрогнул от испуга. Вечерние сумерки давно наступили, и я зажег лампу на своем столе. Но снаружи все-таки было довольно светло, что я заметил тень перед одним из окон. Худой фигурой мог оказаться только Клод Фролло. Какое-то время он стоял там, застыв как вкопанный, и подсматривал за мной. Я притворился, что погружен в каракули Гренгуара и не замечаю наблюдателя.

Едва тень исчезла от окна, как я потушил свет, поспешил наружу и остановился у входа на лестницу. Вчера мне мало посчастливилось в преследованиях Колена и нотариуса. Возможно, сегодня мне повезет больше с архидьяконом. На узкой винтовой лестнице выяснилось, насколько я ошибался. Я затаил дыхание, когда услышал шаги, которые не удалялись, а приближались. Клод Фролло вернулся, потому что заметил меня? Мне следует убежать или лучше оправдаться перед ним? Но каким образом?

Я слишком долго колебался, чтобы принять решение. Со стучащим сердцем я ждал тень, которая освещалась слабым светом свечи — бесформенный силуэт, который принадлежал не менее неуклюжему существу. За пару ступеней подо мной звонарь остановился и внимательно изучил меня сверкающим глазом.

— Мне нужно наверх! — наконец, выдал он на своей нечеткой тарабарщине. — Мне нужно звонить к вечерне.

Я прижался к стене, чтобы пропустить его. Когда он протащил свое изуродованное тело мимо меня, я вобрал в себя воздух. Квазимодо не стоило бы и малейшего усилия отправить меня на тот свет вниз по бесконечным ступеням. Бурча себе под нос, что могло означать как благодарность, так и недовольство, звонарь исчез из поля моего зрения. Я прислушивался к его шагам и ждал, пока двери портала закроются с глухим грохотом. Порыв ветра резко обдал меня. Теперь я почувствовал себя в безопасности и продолжил свой путь.

Когда я спустился вниз в Собор, Квазимодо уже звонил к вечерне. Каноники[36] стекались вовнутрь через все порталы, но архидьякона я среди молящихся не обнаружил. Я так долго задержался на лестнице, что он разминулся со мной.

Чтобы хоть немного забыться и отдохнуть от Собора и его тайн, я поужинал в таверне у Маленького моста. И в надежде на глубокий сон я запил роскошным шатонефом целую сковороду с куриным мясом, салом, яблоками и белым хлебом.

…Мне снова приснилась девушка, которая не давала отвлечь себя от таинственного поиска. На этот раз я не вспоминал о танцовщице, которую видел у толстухи Марго. Кожа, волосы и глаза были темными, как у Эсмеральды. И человек, который был убит каменными глыбами, приобрел черты Квазимодо.

При виде мертвого я испытал глубокую печаль, почувствовав необходимость страдать от большой, невосполнимой потери. Этот приступ я едва мог бы себе объяснить. Я таращился на труп горбуна и едва дышал, словно это мне давила на грудь принесшая смерть скала Всхлипывая, я сжался, мои слезы капали на лицо, которое в смерти вовсе не было отвратительным — оно производило мирное впечатление.

Когда я проснулся, мои глаза были влажными, и я чувствовал ту же печаль, что и во сне.

Глава 7 Итальянец

На следующий день я не раз отыскивал взглядом Клода Фролло. Хотя холодный ветер пригнал над крышами неприятный дождь, почти такой же плохой как в моем сне, я неоднократно покидал свою келью и прохаживался по башне, якобы подышать свежим воздухом. В действительности я прохаживался мимо каморки Фролло. В этом дальнем углу все было тихо и мрачно.

Мысль о гневе отца Фролло и о силе его горбатого исполнителя удержала меня от соблазна приблизиться к келье и заглянуть туда вовнутрь через единственное окно. Если я не нашел архидьякона здесь, наверху, тогда возможно, найду внизу — в Соборе.

Но и в этот вечер он не принял участия в молитве, он остался невидим, будто камнями проглоченный. Мои расследования не были угодны звездам. Как лейтенант сыска из Шатле, я бы стал самым жалким из всех. Я чувствовал себя потерянно, как много лет назад накануне дня Святого Георгия, во время неудачных бегов наперегонки в Сабле…

…Жанетта, дочь бургомистра, должна была вручить приз победителю — вырезанную и раскрашенную статуэтку, которая изображала святого на коне в битве с драконом. Каждый парень в городе хотел обладать фигурой, словно тем самым становился сам победителем дракона. И не было ли это равным покорению ужасного дракона — оказаться самым быстрым, победить всех остальных ребят? Со стучащими сердцами и горячей кровью мы выстроились у церкви. Мы едва сдерживали себя, пока священник не осенил нас крестом, дав нам сигнал.

Мы побежали — один раз вокруг всего местечка до дома бургомистра, нашей цели. Каждый видел Святого Георгия у себя перед глазами — чудесную статуэтку, которая сделает героем простого мальчишку. Но я думал о другом. Перед моими глазами сверкал только образ Жанетты: локоны цвета каштана, кожа как слоновая кость с парой крошечных капелек веснушек, большие смарагдовые глаза и губы как спелая вишня. Как часто я видел это лицо перед собой, когда лежал по ночам в своей келье аббатства, окруженный только монахами и членами общины. С какой охотой я бы прикоснулся к бархатным щекам, погладил локоны, поцеловал вишневые губы!

Но Жанетта была дочерью уважаемого горожанина, а я — всего лишь сирота, бастард. Она даже не догадывалась о моем существовании, а если и знала, то не задумывалась о том. Все должно было измениться в день Георгия. Потому что Жанетта, таков был обычай, вручала победителю не только приз, но дарила победителю еще и поцелуй. Мне! Во все свободное время я упражнялся в беге, уже с Вальпургиевой Ночи. Меня же ожидал самый большой приз, чем всех других.

Итак, мы бежали, мальчишки из Сабле. Сыновья многоуважаемых горожан, как и дети крестьян и наемных работников. И я — самый презираемый из бастардов. Как они удивились, когда я вырвался вперед, едва мы только покинули место. Арман, найденыш, задал им всем фору. Я кряхтел и боролся, бежал и бежал, впереди всех. Мимо меня пролетали крытые соломой хижины поденщиков на окраине, огороды, сочная зелень на берегу реки, усыпанная весенними цветами, — и лица зрителей, которые дивились предводителю своры, мне, бастарду.

Мы оббежали Сабле по кругу, я был далеко впереди. Другие, казалось, давно отстали, их топот и тяжелое дыхание едва долетали до моих ушей. Передо мной возник высокий каменный дом бургомистра, дом с настоящими стеклами в окнах. Перед ним деревянный подиум с бургомистром, аббатом и другими почетными гостями. И с Жанеттой, которая держала Святого Георгия. Я совершил это, я был горд и счастлив. Еще только пара шагов!..

А другие мальчишки? Ухмыляясь, я повернулся к ним. Первые добрались как раз до кузнеца Лорена и не были опасны для меня. Тут они странным образом резко развернулись, — ас ними дом и деревья — весь мир. Лишь когда я почувствовал глухой удар, то понял, что это я перевернулся; моя правая нога попала в чертополох. Я упал в овраг перед домом бургомистра, ударившись головой о камень величиной с кулак. Возможно, я потерял бы сознание, если бы вода в овраге не омыла мое лицо.

Оглушенный и промокший насквозь, я поднялся, пока ухмыляющиеся соперники один за другим пробегали мимо меня. Жанетта наклонилась к Матиасу, прыщавому сыну пекаря, подарила ему статуэтку и поцелуй. Мне же оставалось все как всегда — издевки и насмешливые крики.

— Вздулся пузырь, да и лопнул, бастард!

— Уехал верхом, а пришел пешком! Спесь никому не идет на пользу! — и тому подобное.

Самым худшим было то, что они правы, а Жанетта осталась только мечтой.

Вечером я сидел один на берегу Сарты и бил балкой невинные цветы калужницы. В действительности я был в ярости на самого себя.

Но тогда я проклинал со всей ненавистью своего отца — чужого, неизвестного, таинственного. Я насылал чуму на его тело или петлю — на шею. Абсолютно все равно как, но он должен был страдать! Как он заставил страдать своего сына, когда обрек на позор сделаться бастардом — тем, о ком его отец желал так мало знать, что не открыл сыну ни разу ни своего лица, ни имени.

Бесконечное горе, которое охватило меня в тот вечер и выплеснуло ненависть, только на поверхности относилось к npoигранномy бегу, упущенному поцелую и все такой же далекой Жанетты. Глубоко внутри я печалился об отце, который навсегда останется для меня чужым.„

…Так и сейчас, много лет спустя, я думал об этом, сравнивал горечь того вечера в день Георгия с тем, что была в моем сне. Чувство было одинаково глубоким, и это я не мог объяснить даже себе.

Какая связь должна существовать между горбатым звонарем и моим отцом, моими чувствами? Она оставалась загадкой — притом, неизменной. Следующей ночью сон повторился, и снова я оплакивал Квазимодо.

День Господа приближался. Отец Фролло и Жиль Годен договорились о таинственном собрании через пять ночей. Две ночи уже прошли, у меня оставалось еще три, чтобы узнать, чем занимается архидьякон. Я чувствовал, предполагал, что это собрание девяти, как Фролло его назвал, было важно для меня. Оно могло помочь мне разузнать больше о связи между Фролло и Годеном. Узнать больше — о сети, в которую я попал.

Первая половина дня тянулась невыносимо долго. Я корпел над вторым разделом книги Гренгуара, и, пока сохло перо, предавался своим мыслям. Посетителя я заметил, лишь когда он уже стоял посередине комнаты.

— Вы плохо себя чувствуете, монсеньор Сове? Вы держите пишущее перо так далеко от себя, словно его вид доставляет вам глубочайшее страдание, не говоря о его использовании. Гонтье сказал мне, что вы последнее время мало едите и по вечерам охотно выходите поесть. Я хорошенько отчитал его: вам не нужно больше заботиться о вкусе вашей трапезы.

Испытующий взгляд отца Фролло тяжелым грузом лег на меня. Было ли это истинное беспокойство? А если да, откуда оно происходит? Охотнее всего я бы открыто расспросил его, но я не мог на это решиться. Если мои темные опасения оправдаются, то я выдам себя врагу. Если же нет, я бы подверг себя самой глубокой насмешке.

— Речь не идет о еде, на это у меня нет никаких жалоб, — пробормотал я и попытался справиться со своим удивлением, пока я попеременно смотрел то на Фролло, то на перо с давно высохшими чернилами. — Но исследования Гренгуара о взглядах новых ученых на кометы — действительно жесткий хлеб. Я мало что понимаю в этом.

— Если бы каждый разбирался в этом, то ученых едва бы называли учеными, — насмешливая улыбка заиграла на губах Фролло, но снова исчезла на серьезном лице. — Действительно ли только научный диспут — причина тому, что у вас пропал аппетит и желание работать?

Я решился на ответ, который был очень близок к истине. Это всегда предполагает лучшие перспективы не быть пойманным на лжи.

— Я должен много думать о несчастном Одоне. Я, по-прежнему, последний, кто видел его живым.

— Вы упрекаете себя в чем-то?

— Стоит ли? — я пожал плечами. — Возможно, убийца уже был в Соборе, когда я говорил с Одоном. Возможно, я даже столкнулся с ним.

— Это воистину безбожные времена, в которые может произойти такой кровавый поступок в святых стенах Собора. Вы не опасаетесь нечаянно стать жертвой жнеца?

Мысль заставила меня похолодеть внутри. Это был вопрос — или предостережение? Что происходило внутри Фролло, выражение маски не выдавало его.

— Если нельзя чувствовать себя в безопасности в Нотр-Даме, то уж снаружи, на улице — и подавно не по себе, — ответил я уклончиво. — О жнеце я не размышляю, так как я не знаю ни его, ни его мотивов.

— Верно, гоните мрачные мысли прочь. Они заводят только в темные углы, из которых трудно найди дорогу обратно. Заботьтесь лишь о кометах, и вы скоро забудете о кровавом злодеянии.

После такого напутствия (или это был приказ?) архидьякон распрощался. Волк предупредил любопытного гостя в лесу? Или ученый всего лишь нанес побудительный визит своему медлительному переписчику?

Прежде чем дверь закрылась за Фролло, я демонстративно опустил кончик пера в чернильницу, но не написал ни слова Я видел, что мой покровитель ушел в свою каморку, и там останется и после полудня.

Я подошел к окну и неподвижно смотрел на башню, как я смотрел ребенком на Пасху в окно.

…Каждый год, когда приближалась Пасха, я прилипал к стеклам аббатства в Сабле. Не для того, чтобы как все остальные дети подглядывать, как аисты Пасхи прячут яйца. Я больше не верил, что возвращающиеся домой с Востока птицы клали цветные яйца, с тех пор видел, как миряне раскрашивали их. Нет, я ждал таинственного, невидимого…

Моего отца!

На каждый праздник Пасхи перед аббатством лежал кожаный мешок, наполненный десятью золотыми кронами и маленькой записочкой, всегда с одним и тем же текстом: «На достаточное питание и одежду, как и богоугодное воспитание Армана Сове».

Кто приносил кошелек, оставалось неизвестным. Но я чувствовал, что это мог быть только мой отец. Пасхальная мистерия не усилила мой авторитет в этих местах. Многие перешептывались, что я сын дьявола, который веселится оттого, что отдал меня монахам. Разговоры стали постепенно мне безразличны, я хотел, наконец, познакомиться с отцом. Но я ни разу его не видел, и даже набожные братья не знали его в лицо…

Когда я незадолго до вечерни увидел появившуюся тень человека между колоннами и скульптурами, то выскочил наружу, на лестничную клетку, и поспешил вниз. На этот раз я оказался в Соборе раньше Фролло, и он от меня не улизнет.

Переводя с трудом дыхание, поскольку я быстро бежал и чуть было не потерял равновесие на темной лестнице, я прислонился к колонне, так что был невидим для того, кто спускался по лестнице. Пока я, прижав горячий лоб к холодному камню, ждал Фролло, до моего сознания лишь теперь дошло, что за невыразимым дураком я был.

Если архидьякон, как он это часто делал, заглядывал в мою келью по дороге к лестничному входу, он бы заметил мое отсутствие. Я не запер чернильницу, не закрыл книги и не отложил их в сторону. Разве такая разумная голова, как Фролло, не заподозрит сразу что-то недоброе?

Как и всегда, теперь было слишком поздно. Если бы я снова поднялся вверх по лестнице, то как раз попал бы ему в руки. Я мог только надеяться, что он не наблюдает за моей кельей, не считает за шпиона, кем я назначил себя сам.

Едва Квазимодо пробил к вечерне, его повелитель вышел из полутемноты лестницы и задержался на минуту в Соборе. Он моргнул не один раз, словно его глаза привыкали к свету. Или он что-то искал? Или — кого-то? Меня?

Я плотно прижался к холодной колонне, отчего различал архидьякона только по очертаниям, пока он, наконец, не задвигался и не пошел мелкими шагами к хорам. При этом он поприветствовал входящих в Собор каноников, обменялся с ними парой слов. Ничто, казалось, не указывало на то, что он — человек с тайной, с мрачными намерениями.

Не является ли эта мысль плодом моей фантазии? Не сочинил ли заговор из безобидных событий мой измученный запутанными кошмарами разум в приступе безумия? Заговор, существующий только в моей голове. Не сделал ли я из уважаемого каноника ужасное привидение?

Однако если это было так, то как вязались два убийства с этой картиной? Он не был фантазией. И еще меньше — жнецом Норт-Дама. Ужасная мысль перехватила мне дыхание на миг: мог дух настолько быть сбитым с толку, что сам раздвоился? Могли ли два существа поселиться в одном теле, из которых одно совершало преступления без ведома другого? Или это было окончательным безумием — самого себя подозревать в убийстве…

Все больше народа толпилось в продольном нефе, чтобы присутствовать на вечерней службе. Пока я смешался с толпой, чтобы следовать за Фролло в направлении хоров, я с ужасом посмотрел наверх туда, где Одон встретил свой конец. Если бы скульптуры были из плоти и крови, тогда они бы рассказали о злодеянии и могли назвать убийцу!

Я оторопел и так резко остановился, что меня подтолкнули резким пинком в спину. То, что я увидел наверху, заставило меня обо всем забыть. Похоже, фигуры ожили, двигались, чтобы выполнить мое немое желание!

В замешательстве я вошел в часовню, прислонился неосмотрительно к искусно украшенному настенному ковру и несколько раз зажмурил глаза. Божественные звуки органа перед западной розеткой окна наполнили Собор, они доходили до самых темных уголков. Так они достигли и моего тела и заставили его трепетать. Возможно, я еще и раскачивался, потому что по-прежнему видел движение наверху. Мой взгляд неподвижно завис на странном явлении, пока в хорах раздавалось пение каноников.

К разливающемуся «kyrie eleison!» поющих церковных мужей прибавились нежные голоса двенадцати хоровых мальчиков из дома Гайлона. В их светлом, ясном звучании я постиг истину: только одна фигура двигалась наверху, и она не была высечена из камня. Мужчина с кудрявыми волосами до плеч, повернувшись к скульптурам, стоял там и, видимо, чем-то был очень увлеченно занят.

Я снова нырнул в текущую толпу и заметил вблизи, что человек с кудрями держит в одной руке блокнот для рисования, а в другой, левой, — карандаш, которым поспешно чертит на бумаге. И когда он слегка развернулся к свету свечи, я узнал его лицо. Я отчетливо видел его перед собой и думал, что слышал гортанный голос, который пел у «Толстухи Марго» рондо Вийона.

Итальянец! Мэтр Леонардо!

Квазимодо рассказывал мне об этом человеке, который делал рисунки в Соборе. Это должен быть он. Но именно в этом месте, где умер Одон?

Меньше двадцати шагов отделяло меня от выхода наверх, когда наши взгляды пересеклись. Короткий миг удивления, — и он быстро пробежал по узким ступеням вниз, чтобы слиться с толпой верующих и нищих. Его высокая фигура возвышалась над другими, и я хорошо видел кудрявую голову, на которой сидел голубой шерстяной берет. Человек передвигался быстро, как будто убегал от меня. Да и на самом деле он убегал. Я прочитал в его глазах, что он не хочет встречаться со мной — ни здесь, в Нотр-Даме, где он — рисовальщик, ни там, где он — шпильман.

Было бессмысленно преследовать его, он хорошо выбрал свой путь к бегству. Элегантно, как змея, он протискивался среди плотного человеческого клубка, сжимаемого прибывающим народом, в котором теперь почти не образовывалось ни просвета. Мэтр Леонардо, если он так действительно звался, исчез за спинами людей, скульптурами и колоннами. Мне не удалось заметить, к какому выходу он стремился, так что было бессмысленно поджидать его снаружи.

Сопровождаемый ритмичным громом труб органа, я поднялся наверх, следуя больше внутреннему порыву, нежели конкретной мысли. Я чуть было не поскользнулся. Под ногой оказался листок бумаги, который рисовальщик потерял при поспешном бегстве — на рисунке углем была группа статуй, в центре которой лежал труп Одона. Перед свернувшимся юношей даже было обозначено пятно крови. Я приблизился к скульптурам и увидел, что пятно на полу еще можно разобрать. Какую извращенную цель мог преследовать итальянец этим рисунком?

Мое замешательство росло. Я сложил рисунок пополам и засунул за пазуху камзола, чтобы он не исчез оттуда ни при каких обстоятельствах. Он был вещественным доказательством, пускай я даже еще и не знал, чего именно. Если от меня ушел жнец, то зачем ему нужен рисунок места своего кровавого злодеяния?

Я направил свои мысли в другое русло и посмотрел на хоры, чтобы разыскать Клода Фролло среди других каноников. Снова и снова я скользил взглядом по лицам духовных мужей, но архидьякона среди них не было. Возможно, он оставил меня в дураках, и только изобразил, что пошел в хоры, а сам ускользнул из моего поля зрения. Я был не в состоянии ответить, была ли то случайность, или он знал, что я его преследую. Но, в результате, все оставалось, как прежде: Арман-бастард снова проиграл гонки — дважды за один вечер.

Преодолевая разочарование, я покинул хоры, а потом и Собор. Исполняемая то хором, то органом мелодия гудела в моей голове, и мне было душно среди большого скопления людей. На площади перед Собором я смог снова ясно мыслить и принять решение. Странный итальянец ушел от меня, но у меня была ниточка.

Я шел тем же самым путем, что три ночи назад с Фальконе, и повернул к «Толстухе Марго». Хотя я засиделся там порядочно после боя колокола к Angelus, я не увидел ни шпильмана, ни танцовщицы, ни даже лейтенанта сыска. Я подумал о сицилийском происхождении Фальконе и задался вопросом, существовала ли связь между ним и светловолосым итальянцем.

Когда и сама толстая Марго не появилась после нескольких часов, я справился о ней у рыжеволосой девицы, которую Фальконе усадил себе на колени в тот вечер.

— Мадам сегодня нет дома.

— А шпильман?

— Какой шпильман?

— Тот, который пел в тот вечер, когда я здесь был с лейтенантом Фальконе.

— Кто вы? И кто этот Фальконе?

— Маленький человек с темными кудрявыми волосами, которому ты вскружила голову. Он еще хотел уйти с тобой в комнату.

— Я не припоминаю…

Девица поспешила дальше и бросила на меня издали робкий взгляд. То, что она лгала, мне было ясно, но я не хотел дальше расспрашивать ее. Хотя я и не признавался в этом себе, но втайне боялся, что потом, после разговора со мной, ее могут найти с перерезанным горлом — и десяткой во рту.

Глава 8 Литейщики и весовщики

Разве не говорит житель Востока о пророке, который идет к горе? Фальконе следовал этой мудрости, возможно не догадываясь о ней. Звуки колоколов, сзывающих к мессе, уже отзвучали несколько часов назад, когда он вошел в мою келью, и у меня от удивления выпало на пол из руки перо.

— Большинство людей пугаются при виде стражника, если у них есть что скрывать, — он улыбнулся извиняющейся улыбкой и сделал беспомощный жест руками, так что складки его накидки раскрылись, как крылья летучей мыши. Мне была отлично знакома его ненавязчивая приветливость, чтобы распознать за бодро порхающим полевым жаворонком притаившуюся в засаде лису. Был ли это миг, чтобы рассказать ему о мэтре Леонардо и достать рисунок? Но потом он увидел бы красного дракона и спросил меня, почему я храню в тайнике эту фигуру и бумагу.

— Не вы — причина моей неловкости, во всяком случае, не так напрямую, — ответил я, поднял перо и положил к другим в резную шкатулку. — Я немного устал и принял вас в первый момент за отца Фролло, который застал меня в момент моей праздности. Надеюсь, вы не выдадите меня. Я, видимо, вчера вечером слишком долго засиделся у толстухи Марго.

Я постановил, что ложь мне дается с каждым разом все легче, чем дольше я упражняюсь в ней. Довольный своим ответом, я поклонился и нажал пробку на чернильнице. Мы были похожи на играющих уличных мальчишек. Теперь я снова бросил ему мяч. Если он знал, что я справлялся в кабаке о шпильмане, это заставит его начать разговор об итальянце.

— По своему роду занятий я часто указываю на предателей, но это, однако, не значит, что я сам один из них. Кроме того, я могу понять визит к толстухе Марго, как вы, пожалуй, знаете, — пока он говорил, то подходил ближе, параллельно окидывая изучающим взглядом помещение и, наконец, заглянул в раскрытые книги. — Можно спросить, какое поручение дал вам архидьякон — или это большая тайна?

— Почему вы решили, что таковая вообще существует? — Фальконе выглянул из окна.

— Почему же иначе Фролло держит вас взаперти здесь наверху, как раба, отрезанным от всего мира? К тому же, Пьер Гренгуар не смог долго выдерживать такое и уволился со службы.

Его слова прозвучали небрежным замечанием, но были гораздо большим. Лейтенант сыска имел прекрасное информирование, и я сказал ему то же самое.

— Во всяком случае, это относиться к моей профессии. Я должен прислушиваться и сохранять многое, что, на первый взгляд, не имеет ничего общего с делом, здесь, внутри, — он постучал по своей голове. — Но даже безобидные мелочи могут вдруг приобрести значение при взаимосвязи с другими кажущимися безобидными вещами. И иногда то, что мне говорят, столь же важно, как то, что от меня скрывают. Не так ли, месье Сове?

Он расставил мне ловушки. Мое возражение могло быть неправильным движением, из-за которого я попаду в петлю. Поэтому я решил ответить, ничего не говоря о себе:

— В настоящие времена молчание — знак мудрости и часто — лучше, чем слова, как сказал Плутарх.

— Кто знает, что кому нужно скрывать, — Фальконе подошел вплотную ко мне и испытывающим взглядом посмотрел на меня. Теперь он снова был соколом, готовым схватить дичь. — Меня, собственно больше интересует, что вы скрываете от меня!

Выяснилось, наконец — он нашел след, ведущий ко мне. У него есть что-то в руках… против меня!

Беспокойство охватило меня, отчего у меня вспотели руки, задрожали веки. Я с усилием заставил успокоиться себя и даже выдавил на лице невинную улыбку.

— Вы говорите со мной как с преступником, господин лейтенант.

— А вы разве не таковы?

— Мне пока не известно в чем меня обвиняют.

Его ответ состоял только из двух слов, единственного имени, и все же меня это заставило дрожать больше, чем, если бы Фальконе зачитал целый акт обвинения:

— Филиппо Аврилло.

Я потерял самообладание, что Фальконе принял к сведению со вздохом удовлетворения.

— Я вижу, вам известен мэтр Аврилло. Вы весь побледнели.

— Он был хорошим человеком, который умер ужасной смертью, — сказал я тихо и обдумывая каждое слово. Крепость содрогнулась, но мое сопротивление еще не было сломлено. Мы не играли больше в мяч, а в primero. Каждый хотел выяснить с помощью намеков, какие карты у другого на руках. Кто сделал намеков слишком много, выдавал себя.

— Что вам известно о смерти целестинца? — спросил лейтенант.

— Ну, только то, что все рассказывают. Он попал под лошадь нотариуса Шатле. Трагическое несчастье.

— Никакое не трагическое несчастье, а покушение. Так, по крайней мере, говорит нотариус, Жиль Годен. Неизвестный толкнул Аврилло под его лошадь — совершенно намеренно, как это показалось мэтру Годену.

— Но зачем?

— Я думаю, вы могли бы мне помочь ответить на этот вопрос, месье Сове. В конечном итоге, вы знали облата. И это вы утаили от меня!

— Утаить можно только то, интересует собеседника, что он хотел бы услышать. Мне было неизвестно, что мэтр Аврилло интересует вас, господин лейтенант. Вы уже больше не заняты поиском жнеца?

— Нет, нет, я как раз вышел на ваш след. Аврилло умер в ночь на праздник Святых волхвов, сестра Виктория — на следующий день. Оба служили в духовном ведомстве города. Существует ли взаимосвязь между этими двумя разными событиями?

— А нашли десятку у целестинца?

— Нет, но это не говорит против взаимосвязи.

— Я не в силах следовать за вами, но все же: простите, что я не сообщил вам о моем кратком знакомстве с мэтром Аврилло.

— Как кратко оно было?

— Мы повстречались только утром в День волхвов, внизу под Собором. Я не нашел пристанища на ночь и поэтому спал среди нищих. Когда причетники захотели грубо вышвырнуть меня, Аврилло заступился за меня.

— Примерно так рассказали мне и причетники.

— Ах, так это — ваш след, — пробормотал я. — Значит, собратья Одона считают меня жнецом и пользуются всякой возможностью облить меня грязью.

Испытующий взгляд Фальконе потеплел.

— Я должен проверить каждое утверждение, и не всегда люди понимают это.

Я ни в коей мере не чувствовал себя успокоенным, но держался приветливо и предложил своему непрошеному гостю вино, сыр и хлеб. Когда я разлил в бокал яблочный сидр, который Гонтье принес мне на обед, я надеялся, что причетник не использовал схожесть цвета с другой жидкостью для обычной проделки.

Фальконе выпил сидр.

— Вероятно, вы не были рядом, когда умер Аврилло — или?..

— Это произошло возле Гран-Шатле, не так ли?

— Да, с наступлением сумерек.

— Я был на Гревской площади, пока не погас костер. Потом я пошел по мосту Нотр-Дам обратно на остров, чтобы подкрепиться в трактире.

— Где это было?

— Я не знаю точно. Тогда я был здесь совсем новичок, и вино ударило мне в голову.

— Как этот сидр, — Фальконе опустошил бокал и довольно рыгнул. — Если я выпью еще больше, то не смогу больше задавать разумные вопросы.

Я налил ему добавки.

— Тогда давайте поменяемся ролями, и я задам один вопрос: это обычно, что у Шатле совершают убийства с такой решительностью?

— Речь идет о двух убийцах, возможно, о троих, которые связаны между собой.

— Даже это не будет чем-то чрезвычайным для такого города, как Парижа.

Фальконе положил серебряный грош на стол, словно хотел расплатиться за вино.

— Узнаете монету, монсеньор Сове?

Когда я внимательнее рассмотрел ее, то обнаружил медные царапины.

— Фальшивая монета, которой вы хотели разыграть Марго.

— Верно, она. Один из многих грошей, которыми наводнен Париж. Как во времена кокийяров… Похоже, литейщики и весовщики снова принялись за старое.

— Странное имя для фальшивомонетчиков.

— Литейщиками называют бездельников, которые уменьшают у настоящих монет их содержание серебра, а весовщиками — обманщиков с весами для монет. Они обманывают на весе монет или подкручивают весы, чтобы распространять деньги с меньшим весом среди народа. Или же они используют неиспорченные весы, чтобы выявить хорошие монеты, подходящие для литейщиков.

— Для того чтобы обманщики не обманывали друг друга? — Фальконе холодно улыбнулся.

— Я вижу, вы смотрите в корень дела. Это же совсем не трудно. Трудно будет, пожалуй, там, где необходимо схватить подонков.

Я наклонился вперед с любопытством:

— Признайтесь, это дело вашей чести.

— Теперь вы заглянули даже мне в душу.

— Но это бы означало…

— Ну, что же?

Я снова присел, таким ужасным мне показалось мое заключение:

— Это бы означало, что вы предполагаете взаимосвязь между убийствами и фальшивыми монетами?'

Он тяжело кивнул головой.

— Фальшивомонетчики, шулера, убийцы. Одно ведет к другому, и все находится во взаимосвязи.

— Как вы пришли к этому заключению?

— Уже около года мы следим за сбытом отлично отчеканенных фальшивых монет. Первые появились в кассе пожертвований Отеля-Дьё, позже мы нашли их и в других духовных организациях, даже у целестинцев. Филлипо Аврилло был ответственным как alraosenier за распределение поступлений. Литейщики и весовщики отмывали свои деньги с помощью набожных братьев и сестер.

Я выразил свое возмущение этим постыдным занятием и спросил:

— Итак, епископ Парижский попросил у вас помощи?

— Король сам имеет интерес в этом деле. Даже в казначействе появились в огромном количестве фальшивые монеты. Если король Людовик не может положиться на стоимость своей собственной казны, то вся Франция в опасности.

— Заговор против короля? — выпалил я, не дыша. Уже давно рассуждения Фальконе вогнали в меня страх.

— Вероятно. И уже чистая возможность этого опасна, — сказал лейтенант. — Вам говорит что-нибудь имя Марк Сенен?

После небольшого обдумывания я покачал головой.

— Он — главный казначей в Высшей счетной палате, — Фальконе вздохнул и скривил лицо в кислую мину. — Скажем лучше, Сенен был таковым. Что сейчас с ним, никому в Шатле не известно. Фальшивые монеты всплыли в его особняке, были внесены в его книги как проверенные и находились как полноценные. Когда мы это установили, прево послал отряд лучников его арестовать. Но его дом был уже пуст, Сенен так же исчез, как и его дочь. Когда мы спросили в соседних домах, мы узнали, что только час до нас лучники штурмовали дом, и Сенен был арестован. Его дочь никто не видел.

— Этого я не понимаю. Если стража схватила этого Сенена, то он должен находиться у вас под стражей.

— Люди назвались стражей и были одеты в фиолетовую одежду оруженосцев, но они не пришли в Шатле.

— Странное совпадение, что они пришли с настоящими почти в то же время.

— Если это было совпадение.

— Иначе говоря, предполагается, что в Шатле есть предатель.

— Вы крайне прозорливы, юный друг, — мина Фальконе стала еще кислее, чем прежде. — Вы можете мне поверить, что эта мысль никого не обрадует в Шатле, меньше всего прево. Но судя по положению вещей мессир д'Эстутвиль не может исключать такое предположение, и поэтому он уполномочил меня пролить свет на эту темную историю.

— Итак, вам он доверяет.

— Я надеюсь на это.

— И вы используете убийства как повод, чтобы иметь возможность заниматься вашими собственными расследованиями без помех.

— Верно подмечено. Но не думайте, что жнец мне безразличен. Относится ли он к фальшивомонетчикам или нет, его делишкам нужно как можно скорее положить конец!

— Точно так же думаю и я, — сказал я, однако не рассказал ему о рисунке шпильмана Это значило сделать себя пособником полиции, подвергнувшись с большей долей вероятности разоблачению со стороны Годена — Вы довольно откровенны в своих высказываниях, лейтенант Фальконе. Могу ли я из этого заключить, что вы не считаете меня соучастником фальшивомонетчиков?

— Если вы — один из них, я ничего нового вам не рассказал. Тогда вы должны были бы мне что-нибудь рассказать, и вам следует так поступить. Схваченные с поличным литейщики и весовщики всегда очень неприятно заканчивают свои дни. Их опускают в кипящее масло — само собой разумеется, еще живыми.

— Само собой разумеется, — повторил я с трудом, стараясь скрыть волнение.

— Считаю правильным ввести вас в курс дела, — сказал Фальконе, прежде чем распрощался. — Хотя я еще и не знаю как, но каким-то странным образом вы вовлечены в эту историю — хотите вы сами того или нет.

Глава 9 Танец мертвецов

За холодными стенами кладбища, между гробниц, наполненных выбеленными костями, раздавались крики, смех, обрывки звуков музыки, во все стороны разлетались руки, ноги и целые тела. Мертвецы танцевали, и если это были не они, тогда те, кто когда-то был таковым. Сгнить и превратиться в бледные кости — судьба и нищего, и короля. Разве люди высокомерно не смеялись над этой судьбой — или же из страха перед этим, из ужаса стать следующим, кого похлопает по плечу старуха смерть с ухмылкой на черепе?! Дерзкие люди, которые здесь, перед лицом тысяч и тысяч мертвых, осмелились так громко жить. Или — отчаявшиеся. Призывы остроумных пилигримов и проповеди изнуряющих себя голодом нищих монахов раздавались неслышно.

Я был напуган и оглушен, испытывал отвращение и ужас, постоянно находился в опасности заразиться озорством будущих мертвецов. Некоторые выглядели так, словно старуха смерть уже держала их в своих когтях. Пожар сожрал их черное мясо, гной тек из открытых ран, кости выпирали из пожелтевшей кожи. В другом месте — разбившиеся, в третьем — хворые, — все они были долгожданными танцорами и музыкантами. Их подбадривали, ими восхищались, их осмеивали в головокружении безрадостного веселья. На таком спектакле, невообразимом на кладбище в Сабле, я еще никогда прежде не присутствовал.

Внезапно я очутился в кругу шумного хоровода, который следовал за пестро одетым флейтистом. Как пойманная лягушка, которую жестокие невинные дети накрыли кувшином, я напрасно прыгал взад и вперед, слева направо и справа налево, чтобы вырваться из орущего круга танцующих в такт флейты танцоров. В экстазе они кидали свои тела взад и вперед, и у многих из женщин, будь то молодая или древняя карга, при этом оголялась грудь. Грубые крики и жесты должны были завлечь меня, жадные когти хватали меня за нижнюю часть тела. Наконец, возле арки я вырвался из водоворота и обессилено прислонился к открытому своду ворот. Мой взгляд внимательно скользил по месту отвратительного народного праздника. Я снова потерял отца Клода Фролло…

Это был день Господа и день собрания девяти. Я уже отказался от своего намерения выйти на след дел архидьякона, когда я увидел его молящимся среди других каноников в хорах Нотр-Дама. Собственно, я хотел покинуть башню, чтобы развеяться на улицах Парижа. Но при взгляде на Фролло у меня снова пробудился азарт охотника Когда после молитвы он вышел из Собора, я превратился в тень, которая следовала за ним по улицам острова Сите по мосту Нотр-Дам до кладбища Невинно Убиенных Младенцев. Но здесь, похоже, я не знал, что мне делать дальше.

От громких вздохов и стонов я вздрогнул. Я прыгнул в сторону от арки ворот и недоверчиво уставился в полутьму большого колумбария. Здесь лежали сгнившие останки умерших, которых достали из могил, потому что новым трупам не хватало места — Париж выплевывал их в таком огромном количестве с таким верным постоянством, что вокруг кладбища нужно было устраивать все новые колумбарии. Из непроглядных сумерек раздался новый вздох, сопровождаемый тихим, резким криком. Неужели мертвые звали меня, живущего, чтобы завлечь меня в свой мрачный мир?

Я хотел уже хватать ноги в руки и бежать из этого ужасного места, как вдруг разобрал движение в тусклом свете. Медленно я подошел к зданию. Возможно это твоя судьба, Арман Сове — твое больное любопытство победило здоровый страх!

Невообразимая вонь обдала меня при входе в аркаду. Наполненные мусором и нечистотами улицы Парижа воняли чудовищно, поэтому люди наслаждались свежим воздухом под деревьями и в окрестностях кладбища. Но этот колумбарий пахнул еще ужаснее, чем пользующие самой плохой репутацией улицы, вонял, как испарения нечистот живых. Моя левая рука на ощупь нашла нос и зажала его, пока я осторожно проходил между гор костей дальше вглубь, в темноту, где увидел призрачное движение. Оттуда до меня доносились беспрестанные стоны и вздохи.

У меня захватило дух — если и не от запаха, то от картины, увиденной возле обратной стены колумбария. Если все до этого момента было кошмаром, то это должно было стать мигом ужасного пробуждения. Но я не очутился снова в кровати мокрым от пота. Я действительно стоял перед мертвыми, которые танцевали. Перед скелетами, которые трясли своими голыми костями. Совершенно голыми, чтобы быть точным. На некоторых висели еще клочья мяса, на других целая армия мух, жуков и червей сделала свое дело.

Лишь когда я увидел железный стенной крюк, на котором висели скелеты, до меня постепенно дошло. Могилы для новых трупов были нужны так быстро, что старые еще не совсем разложились, когда их снова вырыли из земли. Итак, их повесили, чтобы остатки мяса высохли или пали жертвой паразитов. Но зачем, клянусь Святым Иоанном Крестителем, они танцевали?

Здесь вовсе не было сквозняка, который мог бы пробудить к жизни мертвых. Но они снова застонали, завыли как раненые звери, закачались и застучали, как прежде. Мои глаза, привыкшие к полутемноте, рассмотрели странный конгломерат — массу человеческих конечностей среди скелетов. Они не истлели, кости были покрыты еще совсем живым мясом. Руки и ноги в большом количестве, сгорбленные спины, головы. Я различил три существа. Все трое кряхтели, стонали, потели и раскачивались.

На голой земле на спине лежал человек со спущенными штанами, прижавшись щекой к щеке уже немолодой женщины, чей мясистый голый зад выглядывал из-под задранной юбки и обхватывал чресла мужчины в сильном возбуждении. Грудь выскользнула у нее из корсажа. Время от времени мужчина прикладывал губы к большому темному соску и сосал его с жадным чмоканьем. Второй мужчина вошел в женщину сзади, пристроившись к ней, как находящийся в течке кобель, и причинял ей боль быстрыми, резкими толчками, словно получал свое удовлетворение от величины ее страданий (если она вообще их чувствовала). Я был не в состоянии различить, рождались ли нарастающие крики женщины от удовольствия или боли — возможно, от того и другого поровну.

Гниющий запах плесени, казалось, только возбуждал троих. Они так страстно погрузились в свое горячечное занятие, что не восприняли меня всерьез — или же я был им безразличен. Время от времени женщина и пристроившийся за ней мучитель стукались головами о висящие над ними скелеты и приводили их в движение, сопровождаемое громыхающей музыкой еще висящих на связках костей.

Отвращение подступило к горлу. Я выбежал прочь сломя голову и споткнулся о большую груду костей. Облако пыли поднялось, окутало меня, и на губах я ощутил вкус гниющей смерти. Перед собой я увидел полукруглый свет арки ворот — спасение от этой пытки. Нетвердой поступью я добрался до робких лучей прячущегося за тучами солнца.

Пестрое и шумное движение на кладбище перед лицом бесстыдной сцены в колумбарии мне показалось совсем в ином свете. В месте вечного покоя устраивать любовные игры и танцевать, нарушать заповедь святого воскресенья и все заповеди приличия — это было возмещением за жизнь, которую ведут горожане Парижа? Жизнь, защищенную каменными стенами — но ограниченную. Чем надежнее защищена жизнь, тем несвободнее она становится — пока не закончится в колумбарии, где, не считая неподобающего действа, ничто больше не может столкнуть кости. Там они вечно покоятся — в безопасности, но без всякого проявления жизни, в покое, воняющем до небес.

Мой взгляд скользнул по толпе бездельников, которые скопились на лужайках или возле будок торговцев сладостями, пивом и вином. Это было не то место, где я предполагал увидеть вечно угрюмого архидьякона. И действительно, я нигде не смог его обнаружить. Я свернул в мрачный проулок, проросший тисами и конским каштаном, и с облегчением вдохнул воздух, который в сравнении со смрадом в колумбарии показался мне просто райским. Если Клоду Фролло все же удалось намеренно, или нет, вновь избавиться от меня, я хотел, по крайней мере, насладиться днем. И сочная, пышно разросшаяся для Парижа трава напомнила мне о лесах Сабле.

В конце аллеи располагались вытянутые поля могил, на которых не царило большого столпотворения. Каменная эпитафия объяснила мне причину. Здесь лежали в братских могилах охраняемые крестами без украшений умершие во время Великой чумы в 1466 году. О черной смерти никто не вспоминал охотно. Возможно, некоторые даже побаивались, что давно сгнившие трупы все еще могли выделять ядовитые пары этой страшной напасти. По-видимому, поэтому их так и не раскопали, а их останки не перенесли в аркады: боялись миазмов мертвых сердец, хотя они давно уже разложились.

Я обнаружил одиноких посетителей чумных могил — и среди них оказался Клод Фролло!

Его темная фигура стояла тихо перед одной из них, обрамленной живой изгородью из бирючины высотой по пояс. Я быстро отскочил назад и скрылся в тени раскидистого тиса. Очевидно, Фролло навещал свою семью.

Моя осторожность была излишней. Архидьякон повернулся ко мне спиной и пошел дальше — до склепа, у которого несли свою службу скульптуры, странными позами отпугивающие демонов. Он склонил голову и сложил руки в молчаливой молитве. Его скорбь показалась мне гораздо сильнее, чем прежде — возле братской могилы. Вероятно, я ошибся, его родственники были похоронены под каменным надгробием.

Наконец, он зашевелился и медленно обошел могилу вокруг, не отрывая взгляда от каменных фигур. Какое странное поведение! Он должен был знать могилу своих родителей, по крайней мере, столь же хорошо, как келью на колокольной башне. Трижды он полностью обошел могилу, и мне это показалось чуждым ритуалом. Наконец, он выдавил из себя шипящий звук, похожий на вздох разочарования, обернулся рывком и зашагал быстрыми шагами прочь, так что я с трудом поспевал за ним.

Я последовал за ним по той же дороге, задевал листья бирючины и прошел мимо склепа, чьи странные хранители со звериными мордами заставили бы мурашки пробежать у меня по спине, если бы я не привык к большому числу странных скульптур Нотр-Дама. Надпись на большой каменной плите только увеличила загадку, потому что имена здесь похороненных едва ли были именами родителей Фролло: Николай Фламель и Клод Пернель.

Имя Фламеля вызвало у меня воспоминания о разговоре между Фролло и Годеном. Не об исследованиях, которые церковный муж проводил касательно Фламеля, говорил нотариус? У меня не оставалось времени на долгие разглядывания, если я не хотел потерять архидьякона из виду.

Он окунулся в толчею на лужайках и остановился возле столпившейся кучи народа, который предавался незнакомому мне удовольствию. Я слышал, как толпа ревела и ликовала, выкрикивая цифры. То, что речь шла о состязаниях, я понял лишь потом, когда взобрался на нижний сук каштана, чтобы получше все рассмотреть.

Толпа образовала круг около сорока футов диаметром, в котором прыгали четверо бедно одетых мужчин — как в пляске святого Витта. Они набрасывались друг на друга с кулаками, подбадриваемые криками жаждущих зрелища. Движения этих четверых производили странное, неловкое впечатление, будто бы их тела не подчинялись им. Часто тумаки наносились противнику по касательной, хотя можно было легко попасть в голову или тело.

К своему удивлению я признался себе, что они вовсе не целились друг в друга. У них под ногами носилось что-то черное — поросенок, которого они стремились ударить палками. Но вместо визжащего животного они попадали только по земле или по одному из своих — как будто они были в чаду опьянения.

— Эй, вот так смачный танец. Вперед, вы, бестолковые парни, орудуйте палками с толком! — голос из ветвей внизу так напугал меня, что я чуть не свалился. Маленькое существо ловко взобралось ко мне наверх и уселось рядом на суке слева. Остроносое лицо под шапкой белых волос мне было знакомо, но не приятно.

— Не глядите так сердито, месье Арман! Можно подумать, вы хотите меня проглотить!

— Чтобы вы меня снова обвинили в убийстве, Жеан Фролло? Премного благодарен, от праздничной трапезы я отказываюсь! — я отмахнулся с презрительным жестом.

— Ошибаться может каждый, в заблуждении пребывает только дурак, это знал еще Овидий.

— Если он это знал, то узнал от Цицерона.

— О! — Фролло шельмовски усмехнулся. — Посмотрите, куда ведет такое долгое учение. Больше не могут вспомнить свои источники, особенно, если собственный брат так прижимист, что отказывает в деньгах даже на книги.

— На книги или вино?

— Одно нужно, чтобы выдержать другое, — отрезал школяр и разразился непрерываемым смехом. — При епископском тупоумии моего братца из меня еще выйдет настоящий философ.

— При таком большом уме вы мне явно можете поведать, какую диковинную игру разыгрывают там внизу. Что-то вроде пляски святого Витта, как мне кажется.

Молодой Фролло взглянул на меня с удивлением.

— Вы никогда не слышали о танце слепых?

Я отрицательно покачал головой и пробормотал:

— Но название подходящее. Четыре дурака ведут себя действительно как слепые.

— Они — слепые.

Теперь пришел мой черед сделать изумленное лицо.

— Я вас не понимаю, месье Жеан. Почему именно слепых заставляют убивать поросенка?

— Вы действительно не понимаете, — захихикал Фролло. — В этом то и вся соль. Берут пару нищенствующих слепцов, чьи животы пусты, как мой кошелек, и обещают поросенка тому, кто его убьет.

— Но по слепоте своей они бьют только себя самих!

— Да, верно, теперь и вы поняли шутку.

Я и объяснить не сумел, что не нахожу ни капли веселья в злой шутке, он соскользнул на землю, словно вспугнутая белка.

— Клянусь душой моего отца, там внизу стоит мрачный Клод! Вот посмеемся, если на это раз мне не перепадет ни одного гроша.

Жеан был проворен, но его брат был еще быстрее. С гневным криком и угрожающими жестами архидьякон разогнал толпу. Поросенок нашел спасительную дыру. Клод Фролло заговорил со слепыми и увел их с собой под гневные вопли разочарованных зрителей. Школяр последовал за братом, и я поспешил за Жеаном.

Я ненадолго потерял из виду белокурую голову, но обнаружил ее после перед большим домом, стоящим поблизости от кладбища. Жеан нетерпеливо бегал взад и вперед и все бросал нетерпеливые взгляды на здание.

— Брат вас застукал? — Школяр кивнул головой:

— Он отводит слепых, так что квэнз-вэн будет полным.

— Что, квэнз?

— Квэнз-вэн. Пятнадцать на двадцать — в итоге триста. Так много слепых живут в приюте, питаются за счет короля и опекаются мэтром Дени Ле-Мерсье. Вы должны были видеть смотрителя убежища для слепых на празднике шутов. Он был среди гостей в Большой зале во Дворце правосудия.

Я припомнил мрачного высокого, крепкого телосложения мужчину с таким именем и спросил:

— Вы тоже были на кладбище, чтобы нанести визит вашим родителям?

— С каких это пор проводят свое время с мертвыми? У Невинных Младенцев развлекаются, а печаль там не почитается.

— Ваш брат, наоборот, казалось очень интересовался склепом — впрочем, с именами Николая Фламеля и Клода Пернеля.

— Могила герметика и его стариков, которая находится рядом с чумной могилой наших родителей. Если отец Клод последует своим экзальтированным идеям, то он не далек от дурной науки. Фламелю, видимо, удалось создать золото. Трансмутация[37], ха-ха! Если бы из дерьма можно было делать золото, я бы давно уже это делал, — школяр удрученно махнул рукой. — К сожалению, у меня нет благородного металла ни в трансмутационном котле, ни в кошельке. Не могли бы вы мне случайно помочь? Пока мой брат выйдет на улицу, я умру от жажды.

К его удивлению, я дал ему соль. Я хотел отправить его восвояси, чтобы без помех наблюдать за архидьяконом. Едва Жеан Фролло скрылся с преувеличенными благодарностями за ближайшим углом, главный вход приюта слепых раскрылся. В тени поросшей мхом стены я увидел, как отец Клод попрощался с человеком в вышитом серебром камзоле — я узнал в нем мэтра Ле-Мерсье.

Целеустремленно Клод Фролло поспешил по путанице улиц, и я со стучащим сердцем превратился в его тень. Но если бы я надеялся, что он приведет меня на тайное собрание, я бы был горько разочарован. Маленький дом на углу улицы Писателей и Мариво, в который он вошел при начинающихся вечерних сумерках, был полностью пуст — заброшенные руины, по которым сновали крысы. С противоположной стороны улицы я наблюдал за Фролло, который бродил, как призрак, по мусору и все время наклонялся, словно он что-то искал. Я слышал его глубокие вздохи, как прежде у склепа.

В расположенной поблизости кухне, откуда я мог не упускать из виду разрушенный дом, я купил вертел с телятиной и шампиньонов. Как бы невзначай я спросил косолапого содержателя трактира о развалинах.

— Почему дом оставили в таком состоянии?

— Потому что он слишком непрочен, чтоб там жить.

— Тогда нужно его снести и построить новый дом.

— Никто не осмеливается. Все бояться духа Фламеля, как говорится. Но если вы хотите знать правду, думаю, некоторые высокопоставленные господа хотят выведать у старой ведьмовской кухни ее тайны. Они копаются в грязи и думают, что там лежит спрятанный философский камень. Даже Его Величество короля Людовика видели в доме Фламеля.

— Должно быть, это был неординарный человек, этот Фламель.

Свиные глазки повара изучили меня с любопытством.

— Вы, похоже, не из Парижа, если ничего не слышали о Николае Фламеле?

— Вы отгадали, месье.

— Рассказывают, он отправился странствовать по дальним странам за искусством трансмутации. Это значит, он знал тайну получения золота и тайну вечной жизни. Но если это правда — про вечную жизнь, — то я спрашиваю себя: а тогда почему он больше шестидесяти лет тому подох в том доме, как раньше его отец, некий Клод Пернелль, а?

У меня не было ни подходящей мысли, ни времени ответить на вопрос. Фролло вышел на улицу, отряхнул грязь с одежды и направил свои стопы в юго-восточном направлении. Разочарованный, я следовал за ним по мосту Менял обратно на остров Сены, уверенный, что он стремиться к Нотр-Даму. Собрание, видимо отменили или передвинули. Но снова я ошибся. Фролло повернул направо, нырнул в переулки вокруг Отеля-Дьё и остановился на поросшем кустарником берегу.

И потом он просто исчез.

Как привидение.

Или как монах-призрак.

Глава 10 Союз девяти

Я беспомощно стоял наверху, на прибрежном склоне, и таращился вниз на левый рукав Сены. Садящееся солнце придавало реке бронзовый блеск, словно там шипело бесчисленное количество расплавленного металла, превращенного в промежуточную стадию алхимиком в поиске совершенной трансмутации из воды в золото. Жеан Фролло сказал, что его брат тоже находится в поиске тайны преобразования, и косолапый содержатель трактира подтвердил это. Волшебник реки прикоснулся к архидьякону, бросил в поток, чтобы тот сам стал частью процесса, стремящегося к совершенству… Я посмотрел на другой берег, на квартал Университета на холме — с путаницей улиц, из которых, как по четкому плану, на равномерном расстоянии возвышалось около сорока коллегий. Там сновали магистры и школяры, монахи нищенствующего ордена, но также — толпа легкомысленного и боящегося света отрепья. При этом было не так легко провести границу между серьезными студентами и ничтожеством, примером коего служил Жеан Фролло.

На реке, которую стражники преграждали железными цепями по обоим концам города лишь после окончательно захода солнца, было такое же оживленное движение, как и на полных жизни улицах. Узкая полоска берега подо мной не привлекала ни единого человека — слишком отвесным был склон, слишком угрюмо смотрелись острые скалы и густой растрепанный кустарник: столь же негостеприимное место, как и разрушенный дом Николая Фламеля.

Медленно, осторожно ставя вперед ногу, я спускался вниз к реке. Все время я крепко держался за ветки, чтобы не потерять равновесие в непроходимой местности. Разросшиеся кусты орешника в рост человека, гусиные лапки и камыш — роскошное место, чтобы скрыться от преследователя. Может, несмотря на все предосторожности, архидьякон заметил меня? Вдруг земля у меня под ногами разверзлась, и падение оборвало все мысли.

Больно ударившись плечом о твердый камень, я все же был почти благодарен, когда решил, что падаю по склону вниз — в Сену. Вместо этого я лежал в мрачной норе, которая скрыла от моих глаз кусты и сумерки. Возможно, с архидьяконом произошло что-то подобное? Потом я заметил шахту, которая вела глубоко в подземное царство. Я услышал тихое нашептывание удаленных голосов, и мне подумалось, что, возможно, архидьякон намеренно прыгнул в дыру.

Собрание девяти!

Мое любопытство было сильнее, чем страх, который заставлял биться мое сердце. Я пошел на голоса и шагнул глубоко в темноту. И пол, и потолок туннель были одинаково холодными и сырыми. Неоднократно я спотыкался и ударялся головой о твердые камни. Ширина хода в скалах была различной. Самое большее двое человек могли пройти здесь рядом, — потом вновь места хватало только одному. Неожиданно раскрывшиеся отверстия в стене сбили меня поначалу с толку, пока я не отгадал загадку: это были ответвления. Куда они вели, я не знал, но я не знал и своего собственного пути. Только одно казалось ясным: так как подземный ход вел от реки, то я должен находиться где-то под Нотр-Дамом, возможно — даже под Оте-лем-Дьё.

Лишь когда я различил слабый луч света, я заметил, что форма шахты изменилась; теперь она стала более ровной и состояла из отесанных камней. Я остановился, прислушался и разобрал несколько голосов. Сгорбившись, я тихонько пробирался ближе. Свет становился сильнее. Когда я выглянул из-за угла, то обомлел и непроизвольно затаил дыхание. Тут же, чтобы меня не обнаружили, я прижался лицом к влажной, холодной, как могила, стене.

Девять человек стояли в круглом зале, образовав круг возле алтаря, который представлял собой грубую каменную глыбу. И на нем горело много свечей, их свет привел меня. Я не хотел определять, как глубоко я находился под землей. Естественного источника света не было.

Я узнал некоторых мужчин — в первую очередь, Клода Фролло, потом Жиля Годена и королевского прокурора Жака Шармолю, которого я видел в мой первый вечер в Нотр-Даме в сопровождении Фролло и Годена, а еще раньше — в День волхвов в Большой зале Дворца правосудия. И смотритель убежища для слепых принадлежал к странному кругу — так же, как двое господ, которых мне нужно было лишь припомнить. Они тоже повстречались мне в день Трех волхвов в Большой зале: ротмистр Жеан де Гарлэ, начальник ночной королевской стражи, и присяжный библиотекарь Университета Андри Мюнье.

Странным, как место собрания, был и внешний вид людей. Каждый был одет в белый плащ, закрепленный на шее пряжкой и украшенный на спине кроваво-красным восьмиконечным крестом[38]. Одеяние будило воспоминание, я знал его по иллюстрациям в старых книгах. Но лишь, когда я увидел за алтарем растянутое знамя, которое делилось на верхнее черное и нижнее белое поля, ко мне вернулось понимание реальности.

Но это было невозможно — по многим причинам! Эти люди находились на службе епископа Парижского, короля или ректора Сорбонны. Как они могли одновременно принадлежать к ордену? Да еще к тому, который уже сто семьдесят лет запрещен, распущен Папой, уничтожен королем? Но не стоило оспаривать то, что видели мои глаза: белый плащ с крестом цвета крови Христовой, знамя с цветами верных и неверных, добра и зла. Бедные рыцари Христа храма Соломона в Иерусалиме — тамплиеры!

Был ли я тайным зрителем того, как благородные господа разыгрывали в своих одеяниях гротескную пьесу, вышедшую из-под пера многостороннего Пьера Гренгуара? Но то, что архидьякон, офицер высокого звания и мужи, занимающие руководящие посты в Шатле, предались подобному, казалось неслыханным. С другой стороны, вся сцена передо мной была не менее возмутительной.

Невиданная картина парализовала меня, так что пока я просто не обращал внимания на слова, которые произносились по очереди — видимо, согласно ритуалу. Теперь все девять взяли друг друга за руки и начали петь, при этом Фролло был запевалой.

Архидьякон стоял прямо перед черно-белым знаменем и, видимо, занимал статус предводителя в группе. Каждое из его предложений повторялось другими восьмью тамплиерами — так я их, пожалуй, должен называть.

— Девять ступеней ведут к Небесному граду. Девять правил расчленяют отряд ангелов. Из девяти сфер состоит бренный мир. На девятый час умер Иисус Христос, наш Пророк. Девять смельчаков потянулись в Иерусалим, чтобы сохранить Храм Святого Сокровища. В девяти трижды содержится полная Троица. Нас девять — и мы почти совершенны. Для полного совершенства нам нужна божественная сила. Так явись нам, Отец Познания, чтобы из нашего союза девяти создать совершенное общество десяти!

Приглушенное пение отражалось в подземном храме глухим эхом, словно потустороннее существо отвечало одетым в белые плащи из бездонной глубины. Я вспомнил древние предания о черных обрядах тамплиеров, к которым я прислушивался ребенком с разгоряченными щеками, если набожные братья Сабле были в настроении рассказывать истории. Тогда я узнал о бесстыдных обрядах тамплиеров, во время которых они славили демона Бафомета, — что им и ставилось в упрек[39].

Неудивительно, что я вздрогнул от страха, когда явно живое существо с головой чудовища вышло из тени в расступившийся круг девяти.

У него было лицо, словно жидкий огонь, и зеленые пламенные лучи сверкали из глаз. Я не знаю, был ли я ослеплен или напуган до смерти, но отпрянул назад и закрыл глаза, словно так мог избежать чудовища.

Я был глупцом, вел себя как маленький ребенок. Это я признал, когда я снова открыл глаза и поднялся на узкий карниз, чтобы лучше все рассмотреть.

В середину девятки вошло вовсе не чудовище, а человек — как мы все. И он был одет в плащ с красным крестом, а в правой руке держал жезл из черного дерева. Лицо скрывала маска, которая изображала лицо, но оно то все больше расплывалось в пляшущем свете свечи, то возникало вновь. С металлическим блеском похожим то на медь, то на золото, оно отражало огонь свечи. Из серебра состояла длинная борода, а в глазницы были вставлены смарагды, которые отражали свет зеленым пламенем.

С опущенными головами девятеро опустились на колени перед человеком в маске.

— Простите и благословите меня. Просите Бога, чтобы он даровал мне хороший конец и уберег от дурной смерти.

Фролло набожно проговорил слова, которые Годен сказал ему на площади перед Нотр-Дамом — и восемь остальных в кругу повторили их хором.

Человек в маске сперва возложил руку на голову Фролло, а затем — и другим, и каждый раз сказал тем же голосом, который звучал из-под маски глухо, сухо и не по-человечески.

— Бог благословит вас Он дарует вам хороший конец и убережет от дурной смерти.

Все вместе они помолились Всевышнему Отцу, после чего Клод Фролло посмотрел на человека в маске и сказал:

— Templum omnium hominum pacis abbas, Храм всех людей — Отец Мира.

Человек с металлическим лицом кивнул и велел остальным подняться. Он, должно быть, был великим магистром, о котором говорили Фролло и Годен. Его жезл из черного дерева был знаком звания мастера всех строителей, как и великого магистра ордена тамплиеров.

Где-то я читал об этом. Если целую жизнь проводить за книгами, то когда-нибудь это оправдается, если ты прежде не умер с голоду.

Значит, человек в маске созвал собрание. Причину я надеялся узнать, когда он заговорит с остальными.

— Тревожные новости дошли до моих ушей. Толпы египтян наводнили Париж, гораздо больше, чем во времена англичан. И «братья раковины» снова должны приняться за работу. Я предчувствую опасность!

Огец Фролло посмотрел на него твердым взглядом.

— Опасность уже существует, отец познания, но наш союз сильнее. Остатки банды кокийяров снова появляются, не принимая в этом серьезного участия. Они пытаются загрести кроны и соли с помощью своих старых связей.

— Итак, совпадение?

— Предполагаю, мудрый отец.

— И египтяне?

Фролло скривил вниз угол рта:

— Надеяться на это — значит, считать самого себя дураком. Боюсь, герцог Египетский преследует четкие цели.

— Которые пересекаются с нашими?

— Да.

— Что вы предпримете против этого?

— Я обращусь к епископу с просьбой, чтобы права египтян были урезаны, и чтобы они сами держались подальше от Нотр-Дама.

— Лучше всего было, если бы их изгнали из Парижа.

— Для этого нужно найти уважительный повод.

— Если вы не можете найти подходящий, брат Фролло, тогда изобретите его!

Фролло хотел что-то возразить, но человек в маске уже продолжил:

— Позаботьтесь также о кокийярах. Если число совпадений растет, за ними скрывается большее. На улицах Парижа снова слышны песни Вийона.

— Вийон мертв, — голос архидьякона звучал упрямо.

— Вам следует помнить, что смерть — начало, но не конец, Фролло. И вам следует учитывать, кем был Вийон. Одного его имени достаточно, чтобы разбудить силы, которые могут стать очень опасными для нас. Я слышу о шпионах, которые крутятся возле Нотр-Дама.

— Это еще не точно. Были пара болтливых языков, — да, но теперь они замолчали навсегда. К тому же, у нас есть свои шпионы. Если противоположная сторона окрепнет до невероятной силы, мы узнаем об этом своевременно.

— Очень надеюсь на это, брат Фролло, также для спасения вашей души. Прибавили ли вы целестинского облата к этим пустым языкам?

— Он повсюду вынюхивал. Но прежде, чем он что-то сумел разузнать, брат Годен избавил его от бренной жизни.

— Но кто дал целестинцу это поручение? — спросил человек в маске голосом с раскатами и постучал своим посохом, словно он не получил ответа. — Вы притворяетесь, что не угрожает никакая опасность, и все же у вас больше вопросов, нежели ответов. Каковы новости о Марке Сенене? Он, по крайней мере, заговорил?

Шармолю опустил свою седую голову, словно от страха перед карающим ударом, когда ответил:

— Нет, достопочтенный великий магистр. Даже под самыми жуткими пытками он остается нем. Если бы мы схватили его дочь, то у нас было бы средство давления на него.

— Но вы же схватили ее! — загремел голос великого магистра.

Шармолю отступил назад и возразил слегка дрожащим голосом:

— Существует надежда, что мы схватим ее! Она сама ищет своего отца и рыщет здесь по острову. Она была уже почти у нас в ловушке, но в последний момент…

—…Она снова ускользнула от вас, я знаю уже от брата Годена. Вы хотя бы отвели Сенена в надежное место?

Шармолю сильно закивал головой, радуясь, что может, наконец, сообщить человеку в маске что-то радостное.

— Он сидит в той же темнице, в которую в свое время бросили сумасшедшего в 1465 году. Того беднягу, который лишился разума из-за кометы, — при последних словах Шармолю усмехнулся, словно это фраза порадовала его.

Великий магистр снова повернулся к Фролло:

— Как обстоят ваши дела по изучению кометы? И как далеко вы продвинулись в поиске солнечного камня?

— Только сегодня я был еще раз у могилы Фламеля и в его доме. Я чувствую, что близок к разгадке. Возможно, список к книге комет, который составляет мой новый переписчик, даст мне разгадку. При условии, что пятое состояние кометы, как мы предполагаем — возбудитель трансмутации.

Когда я услышал, что речь идет обо мне, я хотел придвинуться еще ближе. Этот перенос веса стал для меня роковым. Кусок скалы сорвался с узкого карниза, на котором я стоял. Я потерял равновесие и упал на пол, как куль муки.

Конечно, тамплиеры услышали шум. Только полная темнота прохода в скалах защитила меня от немедленного обнаружения. То, что это было бы неблагоразумно — быть обнаруженным людьми в белых плащах, — не вызывало возражений, тем более, что они признались в убийстве Аврилло и, пожалуй, в тех кровавых убийствах, в которых лейтенант Фальконе обвинял жнеца Нотр-Дама. Итак, я вскочил и побежал — так быстро, как только позволяла темнота и сужающийся проход, — в том направлении, в котором и пришел.

— Her шпионов?! Ничего подобного! — услышал я раскатистый голос великого магистра. — Вон там бежит один из них. Притащите его ко мне, а если не его самого, то хотя бы его голову.

В ясности их намерений не было сомнений, и это было стимулом для меня, которым Аид крайне больно подстегивал сзади[40]. Я отчетливо слышал поспешные шаги и короткие крики преследователей. Она давали друг другу указания — или переговаривались. Зачем?

Слабый свет впереди дал мне надежду. Воздух, который я жадно втягивал своими легкими, становился все более свежим. Наконец, я выбрался на свободу через ту же дыру, в которую провалился. Уже давно был вечер. Луна и звезды освещали все молочным сиянием, которое, впрочем, после темноты туннеля показалось мне самым ярким летним днем.

Я взбирался вверх на откос и не обращал внимания на многочисленные царапины, которые оставляли чертополох и острые листья камыша. Только прочь — от этого ужасного спектакля, в котором восставшие тамплиеры уготовили мне или моей голове крайне неблагодарную роль!

Издалека я разобрал голоса и шорох в кустах. Преследователи еще искали меня. Я тихо пробирался дальше вверх по склону и облегченно вздохнул, когда оказался наверху.

Моя радость длилась считанные мгновения, так как я обнаружил троих тамплиеров. Они принимали участие в собрании, но были мне неизвестны. Теперь я знал, почему слышал крики, пока бежал под землей. Эти трое отделились от остальных и, очевидно, вышли другим путем из «царства Аида» — тем, который отрезал мне путь к бегству.

Они подходили ко мне с трех сторон. Каждый из них достал кинжал. Я схватился за свое оружие, но все же знал, что этот маневр едва может меня спасти. Если я наброшусь на одного из них, двум остальным не составит труда лишить меня жизни. Или головы, что, собственно, одно и тоже.

Теперь, чуть не потеряв голову, я обернулся в поисках выхода из окружения. Спасения не было — только трое в белых плащах с окаменевшими лицами приближались ко мне все ближе — шаг за шагом.

Напряжение стало невыносимым. Когда на меня набросился рыжеволосый тамплиер, я ощутил чуть ли не облегчение. Я сумел избежать его клинка, — но и он моего. Он повалил меня на землю и тяжело придавил. Странным образом он не двигался, не предпринял больше попыток вонзить кинжал в мое тело. Я заметил застывший, безжизненный взгляд его глаз и, наконец, стрелу, которая глубоко вонзилась ему в спину. Кровь текла из раны, красная, как восьмиконечный крест, с которым она слилась.

Второй из моих врагов издал глухой гортанный звук и упал на колени. Кинжал выскользнул у него из рук. Он схватился за шею, которую пронзила стрела, словно у него была еще надежда, что может вытянуть вредоносную стрелу. Потом он повалился в сторону и более не шевельнулся.

Дикий страх исказил лицо последнего тамплиера. Таинственный противник ударил быстро и беспощадно, не выдав себя. Я видел в широко раскрытых глазах моего преследователя, как отчаянно он искал лучника. Но, в один миг пронзенный стрелой, и этот человек упал на землю. Мертвый, как надо полагать. Я посмотрел на убитых — одного за другим и заметил, что оперение стрел было стального синего цвета.

Я не искал ни своего спасителя, ни возможности его поблагодарить. Во-первых, тамплиеры все еще гнались за мной, во-вторых, лучник, возможно, и был врагом людей в белых плащах, — но не моим другом. Так что, я побежал прочь от реки и почувствовал себя в безопасности лишь когда достиг площади перед Собором — она еще была полна народу, несмотря на поздний час.

При свете окна я остановился и уставился на круглый кусок бронзы у меня в ладони. Непреднамеренно я оторвал его у рыжего тамплиера во время борьбы. Это была пряжка, которая стягивала его плащ под подбородком. Она была украшена с обеих сторон изображением. На передней стороне были два рыцаря с копьями, которые делили одного коня: печать ордена храмовников. На обратной стороне — дракон или змей свернулся в кольцо, чтобы укусить себя за собственный хвост. Молниеносно я увидел перед собой умирающего облата и подумал о странной деревянной фигуре.