Unknown

В ТИХОМ ОМУТЕ

Призраки Элм-стрит

Вентилятор на потолке моего кабинета в Лос-Анджелесе вращался с ленивым, похожим на предсмертный хрип гулом. Он не охлаждал помещение, а лишь гонял по кругу пыль, запах дешевого виски и неудач. Мелькание его лопастей отмеряло время, которое текло медленнее, чем патока, и было таким же густым и липким. Я сидел за своим столом, потрескавшаяся клеенка на котором отсвечивала тусклым желтым светом настольной лампы — единственной, что я мог позволить себе включить до вечера. Передо мной лежал неоплаченный счет за аренду, папка с забытыми делами, которые никуда не вели, и мой Браунинг 9 мм 1935 года — старый, как смертный грех, и такой же вечный. Я разбирал и собирал его с закрытыми глазами, чтобы занять чем-то руки и не смотреть на пустой стул напротив.

Я смотрел в окно. За грязным, покрытым тонкой сетью трещин стеклом Лос-Анджелес кипел и бурлил, жизнь била через край, шумная и безразличная. Но здесь, на втором этаже над прачечной «Счастливые пузыри», время, казалось, застряло в паутине и пыли, в квитанциях от коллекторов и в воспоминаниях, которые уже никому не были нужны. Я размышлял о закате. Не о том, что садился за холмы Санта-Моники, окрашивая небо в кроваво-багровые тона, а о своем собственном. Моя карьера, которая когда-то подавала надежды, скатилась к разводам неверных мужей и розыску сбежавших из дома дочерей. Я был живым архивом чужих секретов и разочарований, и груз их с каждым годом становился все тяжелее, отзываясь ноющей болью в спине по утрам и глухим стуком в висках после обеда.

Стук в дверь прозвучал как выстрел в этой гнетущей тишине. Негромкий, неуверенный, но настойчивый. Не похожий на стук разносчика или почтальона. Стук того, кто принес с собой проблемы. Я не ждал клиентов. Я редко их ждал.

— Войдите, — прокричал я, и мой голос скрипел, как несмазанная дверная петля, выдавая долгое молчание.

Дверь со скрипом открылась, впустив в комнату длинную полосу света из коридора. В проеме стояла женщина. Лет двадцати пяти, одетая скромно, но со вкусом — светлое платье из дешевого шифона, но идеально отглаженное, темный жакет, скывающий красивую фигуру, и маленькая шляпка-таблетка с черной вуалью, которая скрывала верхнюю часть лица, как будто она стыдилась собственных глаз. Но вуаль не могла скрыть опухшие, красные от слез веки, дрожь в тонких, без перчаток, руках и бледность кожи, проступающую сквозь слой недорогой пудры.

— Мистер Келлер? — ее голос был тихим, надтреснутым, словно она сорвала его на крике. — Джон Келлер?

— В последний раз проверял, так и было, — я махнул рукой в сторону потрескавшегося кожзаменителя клиентского кресла. Движение было отработанным, почти механическим. — Присаживайтесь. Что-нибудь выпить? Коньяка нет. Виски есть. Не лучший, но крепкий. Может кофе?

— Нет, спасибо. — Она опустилась на стул, сжимая сумочку так, будто это был спасательный круг, единственное, что удерживало ее на плаву в бушующем море. — Меня зовут Марианна Мэйсон. Мне… мне нужна ваша помощь.

Когда она впервые произнесла своё имя — Марианна Мэйсон, — я машинально отметил, как непривычно оно прозвучало в этой комнате. Обычно сюда приносили чужие секреты с горьким привкусом, и каждое имя было как камень в кармане утопленника. Её имя же будто не вязалось с прокуренным воздухом и запахом дешёвого виски. Оно звучало так, словно его следовало произносить на светской вечеринке под звуки рояля, а не в моей конуре над прачечной.

Я положил карандаш на стол, задержал взгляд на её руках. Пальцы худые, нервные, чуть подрагивают, будто она держит не сумочку, а кинжал, которым готова защищаться от всего мира. Кожа на костяшках чуть потрескалась — следы постоянной работы. Видно было, что это не барышня, привыкшая к салонам. Она умела стирать бельё, носить воду, вытаскивать из печи подгоревший хлеб. Умела жить без удобств. И всё же в её позе оставалось что-то упрямо прямое, почти гордое.

— С мужем проблемы? — спросил я по привычке, доставая из ящика стола блокнот и карандаш. Большинство моих дел начиналось именно так.

— Моя сестра мертва, — выдохнула она, и слова повисли в воздухе, тяжелые и безжизненные, как трупный запах. Они заполнили собой всю комнату, вытеснив даже запах пыли и виски.

Я медленно отложил карандаш. Я посмотрел на нее внимательнее, уже не как на потенциального клиента, а как на вестника. Не клиентка. Посланница из мира призраков, пришедшая за тем, чтобы я последовал за ней в царство теней.

— Сочувствую, — сказал я обезличенно, по-протокольному. Слова за годы практики потеряли всякий смысл. — Чем могу помочь?

— Они говорят, это был несчастный случай. Утечка газа. Но это неправда. Лоретту убили. Я в этом уверена. Я это чувствую. Здесь, — она прижала руку к груди, и пальцы ее впились в ткань жакета.

— Лоретта была старше меня на семь лет, — вдруг сказала она, будто отвечая на вопрос, который я ещё не задал. — С самого детства она заменяла мне мать. Наши родители умерли рано, а она… она всегда держала меня за руку. Мы – родом из Монтаны, а там бывает холодно. Помню, как однажды зимой мы возвращались из школы, а на улице бушевала буря. Снег валил такими хлопьями, что я ничего не видела. И только её рука в моей ладони… только она. Я знала, что пока она рядом, я не пропаду.

Её голос дрогнул. Я уловил эту дрожь, как охотник улавливает шорох травы, когда зверь выдает себя.

Я не перебивал. Пусть говорит. Иногда слова сами выводят человека на нужную дорожку.

— Она всегда была сильнее меня. Смелее. Даже слишком. В школе она дралась за меня с мальчишками, хотя сама получала синяки. Позже — заступалась за соседей, когда их обижали. Потом мы переехали в Калифорнию. Когда вышла замуж за Гарольда… я тогда подумала, что, может, она наконец-то научится жить спокойно. Но нет. Она никогда не могла пройти мимо чужой беды.

— Звучит как настоящий святой, — пробормотал я, вытаскивая из пачки сигарету. — А святые долго не живут.

Она не обиделась. Только чуть сильнее сжала сумочку.

— Лоретта умела видеть людей насквозь, — продолжала Марианна, будто не слыша меня. — Она знала, когда кто-то врёт. И не боялась задавать вопросы. Я часто сердилась на неё за это. Я говорила: «Зачем тебе это? Пусть живут своей жизнью. Мы и так едва сводим концы с концами». Но она только улыбалась. Улыбалась так, как будто знала что-то большее. «Если я не спрошу, — говорила она, — то кто тогда спросит?»

Я прикурил, затянулся, выпустил дым к потолку. Слушал её и невольно отмечал: такие люди всегда заканчивают одинаково. В морге, под белой простынёй.

Она говорила быстро, слова вырывались наружу, как вода из прорванной дамбы, сбивчиво и бессвязно. Лоретта. Ее старшая сестра. Единственная родственница. Жила в Гленвью, в том самом идеальном, картинном пригороде, где газоны всегда изумрудно-зеленые, а улыбки на лицах соседей — ослепительно белые. Вышла замуж за Гарольда Мэйсона, перспективного строителя, который начал пить горькую после того, как его бизнес пошел ко дну, не выдержав конкуренции с крупными компаниями. А неделю назад ее нашли мертвой в собственном доме. Вскрытие, проведенное окружным коронером, показало отравление газом. Неисправная газовая колонка. Следов насилия нет. Дело закрыто. Шериф Блейк выразил соболезнования и посоветовал не тревожить прах усопшей.

— Почему вы так думаете? — спросил я. Меня уже заинтересовало, в глазах зажегся знакомый огонек азарта охотника, но многолетний опыт велел держать дистанцию, не поддаваться на первый порыв. — Муж запил, денег нет, техника старая… история стара, как мир.

— Лоретта что-то расследовала, — настаивала Марианна, ее голос окреп, в нем появились стальные нотки. — Она… она была упрямой. Настоящей ищейкой. Не могла пройти мимо несправедливости. Год назад в городе пропала девушка. Молодая, талантливая художница, Джейн Уоллес. Все решили, что она просто сбежала в поисках лучшей доли. Но Лоретта так не думала. Она копалась в этом, как бульдог в огороде. Говорила, что там все нечисто, что замешаны большие люди, что все покрывают. А за пару дней до… до смерти она позвонила мне. Была не просто напугана. Она была в ужасе. Говорила, что нашла что-то важное. Что-то, что объясняет все. И про Джейн, и про других. И что за ней следят. Что в ее доме кто-то был, пока ее не было.

— И что это было? — спросил я, уже чувствуя знакомое щемящее чувство в груди. Охотничий азарт. Слух обострился, мир за стенами кабинета перестал существовать. Остались только мы двое и эта история.

— Я не знаю. Она не сказала. Боялась, что телефон прослушивают. На следующий день она была мертва. А когда я приехала разбирать ее вещи… в ее доме был обыск. Очень аккуратный, профессиональный, но я заметила. Мелочи. Кое-чего не хватало. Ее записных книжек, блокнотов. Она всегда все записывала.

— И вы решили продолжить её игру? — спросил я, делая вид, что не замечаю, как в уголках её глаз блеснули слёзы.

— Я не играю, мистер Келлер. — Она резко подняла голову. Голос стал тверже, чем я ожидал. — Я не ищу приключений. Я ищу правду. А правда в том, что моя сестра не могла умереть вот так — тихо, случайно. Она оставила след. Она за что-то боролась.

Она замолчала, словно сама испугалась, что сказала слишком много. Я слышал, как тикнули старые часы на стене. Мой кабинет редко дышал такой тишиной.

Я смотрел на неё и думал: передо мной не просто сестра убитой. Передо мной — женщина, которая ищет себе цель. Потеряв Лоретту, она осталась в пустоте. И теперь вцепилась в идею расследования, как утопающий хватается за обломок доски.

Я видел это уже десятки раз. Но что-то в её лице, в её жестах, заставляло относиться к ней иначе. Может быть, потому что её горе было чистым, без расчёта.

Я тяжело вздохнул, потер переносицу. История была хлипкой. Испуганная сестра, паранойя, несчастный случай, который хочется считать злым умыслом, чтобы было на кого излить гнев. Но в ее глазах, смотревших на меня из-под черной вуали, стояла такая неподдельная, сырая боль и непоколебимая уверенность, что мне стало не по себе. И еще это имя. Гленвью. Аккуратный, прилизанный, сонный городок на юге Калифорнии, где шериф, вероятно, играл в гольф с мэром, а самые ужасные преступления — это парковка в неположенном месте или слишком громкая вечеринка в субботу вечером. Идеальное место, чтобы спрятать грех под слоем благополучия и скуки.

— Мисс Мэйсон, — начал я осторожно, подбирая слова. — Расследование убийств — дело дорогое, грязное и долгое. Я буду копать, задавать вопросы, которые людям не понравятся. Это может всколыхнуть такое дно, которое вам и не снилось. И полиция редко ошибается в таких простых, бытовых вещах, как утечка газа. Вы уверены, что готовы к этому? К последствиям?

— У меня есть деньги, — она порывисто, почти выхватывая, открыла сумочку, вытащила плотный конверт и положила его на стол. Конверт был толстым, набитым купюрами. — Это все мои сбережения. И я могу занять еще. Я должна знать правду. Она была мне не просто сестрой. Она была всем, что у меня было. Если я сейчас сдамся и поверю в их «несчастный случай», то я буду предателем. Я буду такой же, как они.

Я посмотрел на конверт, потом на ее изможденное, искаженное горем и решимостью лицо. Деньги пахли надеждой, отчаянием и потом многих лет труда. А я давно уже не делал ничего ради надежды. Но жалость… жалость была еще тем мотиватором. И долг. Долг перед такими же, как она, кого система выбросила за борт.

— Хорошо, — хрипло сказал я, забирая конверт и суя его в ящик стола, не считая. Доверие — вот что я покупал за эти деньги. — Я посмотрю. Ничего не обещаю. Если это действительно несчастный случай, я вам честно скажу и верну то, что не потратил. Если нет… то мы посмотрим, как далеко заведет нас кроличья нора.

Она расплакалась снова, но теперь это были слезы облегчения, смешанные с истерикой. — Спасибо. О, спасибо вам, мистер Келлер! Я… я не знаю…

— Не благодарите. Еще неизвестно, за что.

— Расскажите подробнее о Гленвью, — сказал я наконец. — Не общими словами. Кто там живёт? Что за люди?

Она перевела дыхание, поправила вуаль и, прежде чем начать, словно собрала себя по кусочкам.

- Мистер Келлер, вы должны понять… Гленвью — это не просто город. Это фасад. Красивый, ухоженный, идеальный. Но за этим фасадом… там темно. Лоретта это видела. Она говорила, что город похож на красивое яблоко с гнилой сердвиной. И она пыталась докопаться до сути. Все они… они все вовлечены.

— Когда вы едете по главной улице, — продолжила она тихо, — вы видите вылизанные газоны, одинаковые дома, улыбающихся соседей. Но стоит заглянуть чуть глубже — и улыбки становятся масками.

Шериф Блейк — он не защитник. Он сторож. Сторож у ворот их маленького рая. Крупный, румяный, всегда жует мятную жвачку, чтобы скрыть запах виски. Его глаза… маленькие, свиные, все видят, все оценивают. И его руки… большие, мясистые, всегда готовые сжать кулак или принять конверт.

- Он следит за тем, чтобы никто не задавал вопросов. У него особая манера говорить — будто каждое слово он пробует на вкус, прежде чем выплюнуть. Лоретта говорила, что он похож на пса, который ждёт команды. Иногда эта команда — закрыть глаза, иногда — показать зубы. Он выполняет оба приказа одинаково хорошо.

Она опустила глаза, задумалась, потом добавила:

— А мистер Кроу, Говард Кроу… он хозяин всего. Он решает, кто будет жить в его идеальном городке. Высокий, седой, холодный, как мраморный памятник. Он словно дирижёр, и весь город играет под его палочку. Он не кричит, не угрожает. Ему это и не нужно. Достаточно одного взгляда. Его глаза такие холодные, что кажется — они измеряют твою стоимость в унциях золота.

Его жена, Эвелин… она как кукла. Идеальная, красивая, с безупречными манерами. Но глаза у нее пустые, стеклянные. Она носит дорогие платья и устраивает благотворительные балы, пока ее муж… пока он делает свое дело.

Доктор Хейл… он должен помогать людям. А он… он боится. Постоянно боится. Его руки дрожат, когда он зажигает сигарету. У него дорогой кабинет, дорогие часы, но он выглядит так, будто вот-вот прыгнет с моста. Лоретта говорила, что он что-то скрывает. Что-то опасное. Про Джейн Уоллес. И не только. Лоретта говорила: он боится собственных пациентов. Она пыталась с ним разговаривать, и он каждый раз съёживался, словно ребёнок, пойманный на краже.

И есть еще один… Артур Эллис. Его редко видят. Он живет на окраине, в большом доме за высоким забором. Он приезжий. Из Чикаго, говорят. Он… он не похож на других. Он тихий, но от него исходит опасность. Как от спящего волка. Лоретта боялась его больше всех. Она сказала, что он может быть ключом ко всему. Что он связан с Кроу. Деньгами. И чем-то еще… чем-то старым и темным.

И все они… все они связаны невидимыми нитями. Деньги, молчание, страх. Они все друг друга покрывают. И Лоретта стала угрозой для их маленького совершенного мира. И они убрали ее. Как убрали Джейн. Сделали это чисто, аккуратно. Как несчастный случай. Но это не так. Я это знаю. Я чувствую это здесь.

Я записывал имена, но больше прислушивался к её интонации. В её словах не было театральности. Она говорила о них так, будто они жили у неё в гостиной и каждый день садились за её стол.

— Она часто вам рассказывала о них? — уточнил я.

— Почти каждый вечер, — кивнула она. — Иногда даже по телефону. Она знала, что это опасно. Но она не могла молчать. Она говорила, что в Гленвью есть что-то большее, чем просто коррупция или жадность. Что-то… древнее. Она называла это «гнилью в корнях».

Эта фраза зацепила меня. «Гниль в корнях» — звучало не как слова перепуганной домохозяйки. Звучало как диагноз.

Я затушил сигарету, встал и прошёлся по кабинету, обдумывая. Она следила за мной глазами, полными тревоги и надежды.

— Мисс Мэйсон, — сказал я, остановившись у окна, — вы должны понимать: то, что вы мне рассказываете, звучит как городская страшилка. Соседи шепчутся на крыльце, дети придумывают легенды, чтобы пугать друг друга. Иногда эти легенды основаны на истинных событиях. Но редко.

Она снова прижала руку к груди, и ее пальцы впились в ткань так, что побелели костяшки.

Она поднялась тоже, шагнула ближе. Её голос стал почти шёпотом:

— Я видела, как они смотрели на неё на похоронах. Все эти «уважаемые люди». Их глаза были стеклянными Они не скорбели. Они проверяли, не оставила ли Лоретта за собой след. Я почувствовала это. Я не могу объяснить. Но я знаю.

Я снова посмотрел на неё. И понял, что эта женщина не отступит. Хоть я скажу ей «нет», хоть выставлю за дверь — она всё равно будет копать. И либо её закопают раньше времени, либо она найдёт способ дожить до правды.

— Мисс Мэйсон, — сказал я, откинувшись на спинку кресла, — вы понимаете, что всё, что вы мне рассказали, — это слухи? Подозрения. Намёки. Для суда этого мало.

Она подняла глаза. В них не было сомнений.

— А для вас? — спросила она.

Вопрос ударил точнее, чем выстрел. Для меня — этого было достаточно. Потому что в её голосе не было игры. Она верила. И эта вера была прочнее любой бумаги.

Я вернулся на своё место и сделал пометку в блокноте: «Марианна — не отпустит. Даже если я откажусь».

— Мисс Мэйсон, — сказал я после паузы, — в моей практике было немало клиентов, которые приходили ко мне с похожими историями. «Сестру убили», «мужа подставили», «сына похитили». Почти всегда оказывалось, что за громкими словами — обычная случайность или личная трагедия. Несчастный случай. Самоубийство. Чужая ошибка. И лишь изредка — настоящее преступление.

Я говорил жёстко, нарочно. Хотел проверить, выдержит ли она прямой удар.

— Я понимаю, — ответила она, и голос её дрогнул только на секунду. — Но Лоретта была не такой. Она не из тех, кто спотыкается на ровном месте. Она всегда знала, куда идёт. Если бы что-то случилось случайно, я бы смирилась. Но она сама мне сказала, что её жизнь в опасности. Разве это похоже на случайность?

Я не ответил. Она уловила моё молчание и продолжила:

— Вы, наверное, думаете, что я просто схожу с ума от горя. Что я вижу заговор там, где его нет. — Она опустила глаза. — Может быть. Но у меня больше никого не осталось. Если я не найду правду, то я потеряю её навсегда.

Слова прозвучали так просто, что я почувствовал, как сигарета в пальцах погасла, а я и не заметил.

— Хорошо, — сказал я. — Продолжайте.

Она глубоко вдохнула, будто собиралась с духом.

— В Гленвью есть один священник. Отец Донован. Лоретта говорила, что он слишком часто молчит там, где должен говорить. Что его исповеди — не только прощение грехов, но и сделки. Люди доверяют ему свои тайны, а он… он хранит их за плату. Не всегда деньгами. Иногда — услугами.

Я приподнял бровь. Церковные тайны редко становились частью моих дел, но если становятся — дело всегда пахнет хуже всего.

— Лоретта хотела поговорить с ним о Джейн Уоллес, — продолжала Марианна. — Но после их встречи она вернулась домой бледная и сказала только одно: «Они все связаны».

Я отметил ещё одно имя.

— Получается, список длиннее, чем я ожидал, — сказал я. — Кроу, Блейк, Хейл, Эллис, Донован… Вы понимаете, что если я возьмусь за это, мне придётся сунуть нос в каждую из этих дверей?

Она кивнула, не колеблясь.

— Я хочу, чтобы вы это сделали.

Я усмехнулся. Вот так всегда. Люди приходят и приносят тебе свою боль, как будто ты умеешь обращаться с ней лучше, чем они. На самом деле мы просто перераспределяем боль — от одного к другому. Но в её глазах была такая отчаянная решимость, что я не стал её разубеждать.

— Допустим, я соглашусь, — сказал я. — Что тогда? Вы понимаете, что это может закончиться плохо? Не только для меня, но и для вас?

Она впервые за всё время подняла голову прямо и посмотрела мне в глаза.

— Если я ничего не сделаю, я уже умерла вместе с ней.

Ответ был таким простым и твёрдым, что мне больше нечего было возразить.

Я затушил окурок в переполненной пепельнице, открыл новый лист блокнота и сказал:

— Хорошо. Давайте по порядку. Вы упоминали, что Лоретта заметила слежку. Машину у дома. Людей, которые приходили, пока её не было. У вас есть хоть какие-то детали? Номера, описания?

Она наморщила лоб, пытаясь вспомнить.

— Она говорила про тёмный «Кадиллак». Старый, с высокими крыльями. За рулём — мужчина в шляпе. Крупный. Но лица она не разглядела. И ещё… она уверяла, что кто-то перерывал её бумаги. Очень аккуратно. Только ящики стола были чуть не так задвинуты, как она оставляла.

— Значит, профессионалы, — пробормотал я. — Не любители.

— Да. И самое страшное, — добавила она, — что Лоретта сказала: «Они знают, что я знаю».

Эта фраза прозвучала как удар по струне. Я сделал пометку жирным карандашом.

Потом мы оба замолчали. Она сидела прямо, вытирая уголки глаз платком, а я думал о том, что её история слишком цельная, чтобы быть просто выдумкой. Слишком много совпадений, слишком много имён.

Я поднял голову и спросил:

— Вы готовы ко всему, что может вылезти наружу?

Она кивнула.

— Готова.

Я вздохнул и окончательно принял решение: возьму это дело.

— Тогда вот что. Мне нужны адреса. Ваш, сестры, всех, кого вы упомянули. Телефон, по которому я смогу вас найти. И всё, что Лоретта могла оставить после себя: записки, письма, фотографии. Даже самые незначительные.

Она быстро кивнула, достала из сумочки маленький блокнот и начала писать адреса. Почерк её был аккуратным, строгим, словно она старалась не допустить ошибки.

Я наблюдал за её рукой и вдруг понял, что впервые за долгое время чувствую то, чего давно не было: азарт. Эта женщина только что принесла в мою конуру живое дело. Настоящее. И отказываться было уже поздно.

Когда она закончила, я взял листок, убрал в карман и сказал:

— Хорошо. Я посмотрю. Но предупреждаю: если окажется, что ваша сестра умерла случайно, вы услышите это от меня прямо.

Она кивнула.

— Я хочу правду. Какую бы цену она ни имела.

И в этот момент я понял, что она говорит искренне.

Я записал данные, проводил ее до двери. Она ушла, пошатываясь, оставив после себя лишь легкий, дешевый запах духов и тяжесть ответственности, которую я только что на себя взвалил.

Я налил виски в свой стакан и сделал медленный глоток. Тишина после её голоса казалась особенно густой. На столе остался блокнот с её аккуратными записями, и я смотрел на него так, словно в этих строчках уже была разгадка.

Честно говоря, мне не нравились дела, которые начинались с родных умерших. Они всегда были как открытые раны: слишком много боли, слишком мало фактов. Обычно такие клиенты приходят, цепляясь за соломинку, а ты должен сказать им правду, которая рубит их надежду под корень. Но Марианна не выглядела человеком, готовым смириться. Она пришла не за утешением. Она пришла за оружием.

Я встал, прошёлся по кабинету. Стол, переполненный пепельницей и обрывками заметок, выглядел как поле боя. У стены стояла вешалка с плащом, от которого пахло дождём. Всё казалось привычным, но в воздухе уже витала новая нить, и я чувствовал, что если потяну за неё, клубок потянется за мной.

Я достал из кармана листок с адресами. Аккуратные буквы Марианны смотрели на меня упрямо, как сама она. «Кроу, Хейл, Блейк, Эллис, Донован…» — прочитал я вслух. Прекрасная компания. Если бы собрать их вместе за одним столом, это был бы настоящий пантеон власти и страха.

Я сел обратно в кресло, достал сигарету, прикурил и дал дыму подняться под потолок. В голове вертелся вопрос: что именно знала Лоретта? Что она такого увидела, что заставило весь этот сонный городок превратиться в осиное гнездо?

Я вспомнил, как Марианна говорила про «гниль в корнях». Слова звучали слишком образно для простой домохозяйки. Значит, Лоретта действительно нашла что-то, что не укладывалось в обычное объяснение. И за это её убрали.

Второй вопрос был куда хуже: зачем ввязываться мне? Я мог бы отказаться, сказать, что дело безнадёжное. Но я знал — не смогу. Когда видишь такие глаза, как у Марианны, ты понимаешь: если не возьмёшься ты, она всё равно пойдёт одна. А одна она далеко не дойдёт.

Я выпил ещё глоток и усмехнулся. Впервые за долгое время почувствовал то, что всегда ненавидел в себе: предвкушение. Любое новое дело — это шанс. Шанс потерять всё или хотя бы узнать о себе что-то новое.

Я подошёл к окну. С улицы тянуло сыростью. Фонарь освещал лужи, и в их отражении качался мутный свет. Вдалеке кто-то спорил, хлопнула дверца машины. Жизнь текла своим чередом. А у меня в руках оказалась нитка, ведущая в тень.

Я вернулся к столу, достал старую папку и вложил туда её листок. На обложке большими буквами написал: «Гленвью». Всегда лучше дать делу имя, прежде чем оно дало имя твоей могиле.

Затушив сигарету, я сел и стал перебирать в голове ближайшие шаги. Сначала — досье на Лоретту. Надо будет съездить к её дому, поговорить с соседями, собрать всё, что осталось от её бумаг. Потом встретиться с теми, чьи имена теперь записаны в моём блокноте.

Я знал, что это будет грязно. Я знал, что уже завтра могу пожалеть. Но отступить не мог.

В кабинете снова зазвенели часы. Я посмотрел на стрелки и понял, что вечер уже перешёл в ночь. В этом городе ночь всегда пахла одинаково — табаком, бензином и чужими грехами.

На следующее утро мой «Плимут» 48-го года, цвета увядшей хвои, катил по безупречным, как чертеж, улицам Гленвью. Солнце играло бликами на чистых витринах дорогих магазинов, на капотах новеньких «Бьюиков» и «Кадиллаков». Дети на велосипедах с блестящими спицами звонко смеялись, разносящие молоко мальчики звонили в колокольчики, и их белые фартухи были ослепительно чисты. Идиллия с обложки журнала «Saturday Evening Post».

Но чем дальше я углублялся в город, тем сильнее становилось навязчивое, щекочущее нервы ощущение. Ощущение гнили, тщательно присыпанной дорогим искусственным газоном. Воздух был сладковатым и затхлым, как у забытого в вазе фрукта, который уже начал подгнивать изнутри, сохраняя идеальную внешность. Здесь что-то было не так. Глаза встречных прохожих были пустыми, улыбки — слишком натянутыми. Здесь хранили секреты.

Первый визит. Разговор с Гарольдом.

Дом Лоретты и Гарольда оказался на Элм-стрит — аккуратное, одноэтажное бунгало с голубыми ставнями и подвесными кашпо с геранью у входа. Слишком аккуратный. Слишком тихий. Слишком безжизненный. Казалось, сама природа затаилась здесь, прислушиваясь.

Я припарковался через дорогу, наблюдая. Ничего. Ни души. Занавески на окнах были неподвижны. Я вышел из машины, постоял минутку, закуривая, вглядываясь в детали: слишком идеально подстриженный куст, слишком свежая краска на водосточной трубе, словно что-то замазывали. Потом перешел улицу и подошел к двери.

Мне открыл Гарольд. Мужчина лет сорока, с одутловатым, небритым лицом, в мятой рубашке нараспашку, обнажающей заросший волосами живот. От него пахло вчерашним перегаром, сегодняшним пивом и потом отчаяния.

— Кто вы? — просипел он, щурясь от яркого дневного света, непривычного для его глаз.

— Джон Келлер. Частный детектив. Ваша свояченица, Марианна, наняла меня, чтобы разобраться с обстоятельствами смерти вашей жены, — сказал я прямо, без предисловий, испытывая почву.

Глаза Гарольда сузились, в них мелькнула быстрая, как вспышка, смесь злобы, страха и чего-то еще, чего я не смог уловить. — Каких еще обстоятельств? Все уже разобрались. Трагическая случайность. Теперь проваливайте. Мне не нужны ваши услуги.

— Мне нужно осмотреть дом.

— А мне нужно, чтобы меня оставили в покое! — голос его дрогнул, сдавленно зазвучал. — Она умерла. Пора смириться. Похоронили и забыли.

— Марианна смириться не может. И я тоже, пока не получу ответов. Либо вы меня пускаете, либо я иду в окружную прокуратуру и прошу ордер, ссылаясь на подозрения в ненадлежащем расследовании. И тогда сюда нагрянут люди с фотоаппаратами и лупами, будут ходить по всему дому, задавать вопросы соседям. Вы этого хотите? Чтобы все снова вспомнили? Я блефовал, но Гарольд купился.

Гарольд пробормотал что-то нечленораздельное, ругательство, направленное в пространство, но отступил от двери, пропуская меня внутрь. Его плечи ссутулились, будто под невидимым грузом.

В доме пахло химией. Резкий, искусственный, удушливый аромат хлорки, аммиака и цветочного освежителя воздуха, который не мог перебить сладковатый, стойкий, въевшийся в самые стены запах смерти. Слишком чисто. Слишком стерильно. Полы блестели, на полках не было ни пылинки. Кто-то постарался на совесть, чтобы вычистить, выскрести, выжечь все следы произошедшего. Но на кухне на полу стояли пустые бутылки от виски. Много.

— Где это произошло? — спросил я, мои глаза бегло скользили по обстановке: стандартная мебель, дешевые ковры, фотографии в рамках, где они с Лореттой улыбались в камеру, еще не зная, что их ждет.

— В ванной, — мотнул головой Гарольд, не глядя в ту сторону. — Там и колонка. Газовая.

Я прошел в ванную. Маленькое, тесное помещение с черно-белой кафельной плиткой в шашечку. Все было вымыто, вычищено, вылизано до блеска. Следов сажи, копоти, гари не было видно. Ни малейшего намека на трагедию. Слишком быстро. Слишком тщательно. Слишком по-профессиональному.

— Где были вы в ту ночь? — спросил я, возвращаясь в гостиную. Я сел в кресло, демонстрируя, что никуда не тороплюсь.

— В баре. «Последний шанс», на старой трассе, недалеко отсюда. Там пол-города меня видело. Можешь спросить у Теда, бармена.

— А когда вернулись?

— Утром. Под утро. Дверь была заперта изнутри. Мне пришлось… пришлось выбивать стекло в кухне, чтобы попасть внутрь. Нашел ее… там. — Он указал пальцем в сторону ванной, рука его дрожала. Он не глядел на меня, уставившись в одну точку на ковре.

— Вы с женой ладили в последнее время? — сменил тему я, стараясь звучать нейтрально.

Глаза Гарольда вспыхнули мутным огнем. — А что, этот стерв… Марианна уже нашептала, что я ее бил? Что мы ругались? Да, мы ругались! У кого не бывает? Она стала холодной, скрытной, все время пропадала где-то. Вечно что-то писала в своих блокнотиках, куда-то бегала, шепталась по телефону. Наверное, завела себе мальчишку на стороне, раз я ей такой обузой стал. Может, это он ее и прикончил, любовник-то! Ищи его!

— У нее был любовник? — уточнил я, делая вид, что записываю. — Кто-то конкретный? Имя, адрес?

— Я не следил за ней! — он взорвался, его лицо покраснело. — Хватило проблем своих! Но она менялась. Стала нервной, прятала глаза. А потом эти ее поездки в Лос-Анджелес… под предлогом покупок. Какие покупки? Мы еле сводили концы с концами!

— В Лос-Анджелес? — переспросил я, и во рту появился знакомый металлический привкус азарта. — Она часто ездила?

— Последние пару месяцев. Раз в неделю, может. Возвращалась поздно, уставшая, но… возбужденная. Говорила, что скоро все изменится, что мы заживем по-другому. Бред какой-то.

Я кивал, делая заметки в блокноте. Это была новая деталь. Лоретта что-то искала. И, судя по всему, нашла.

— Она упоминала какие-то имена? Джейн Уоллес? Доктора Хейла? Мистера Кроу?

При последнем имени Гарольд заметно напрягся. Его глаза побежали. — Кроу? Нет… то есть, может, и говорила что-то… о его сыне, Эрике. Тот встречался с той пропавшей художницей. Но при чем тут Кроу-старший? Он тут всем заправляет. Лучше с такими не связываться.

— Почему? — мягко спросил я.

— Да потому что! — он заерзал на месте. — У него все в кармане. И шериф Блейк, и городской совет… Все. Кто против него — тому плохо приходится. Скажу тебе, детектив, — он вдруг понизил голос, став почти доверительным, — уезжай отсюда. Не копай тут. Тебя же предупреждают. Марианна горюет, она не в себе. Возьми свои деньги и проваливай, пока цел.

— Меня уже предупреждали? — поймал я его на слове.

Он смутился, отвел взгляд. — Я не о тебе… я вообще. Просто совет.

Я понял, что больше ничего от него не добьюсь. Он напуган и пьян. Но он что-то знает.

Я встал, сделал вид, что осматриваю гостиную. Книжные полки с дешевыми романами, камин, диван. Ничего. Затем прошел в спальню. Аккуратная постель, туалетный столик. Я потянул за ручку верхнего ящика.

— Эй, что ты делаешь? — взревел Гарольд, появляясь в дверях. Его лицо побагровело. — Это ее личные вещи! У тебя нет права!

— Я ищу личные вещи, — холодно ответил я, не останавливаясь. — Именно в них часто и кроются ответы. Вы же хотите, чтобы я проверил версию про любовника?

— Да пошел ты! — просипел он, но не стал вмешиваться физически. Он замер в дверях, наблюдая, как я роюсь в нижнем белье, в пачках писем, в коробочках с бижутерией.

Я порылся в ящике, сознательно грубовато, чтобы создать впечатление поверхностного обыска. Я видел, что он следит за мной.

— Ладно, — сказал я, закрывая ящик. — Пока все. Извините за беспокойство.

Я прошел мимо него, чувствуя, как он с облегчением выдохнул. Я вышел из дома, сел в машину и поехал искать бар «Последний шанс». Сначала проверим алиби.

Бар «Последний шанс».

Бар оказался темной, пропахшей прокисшим пивом, сигаретным дымом и отчаянием забегаловкой на окраине, у старой, заброшенной трассы. Внутри было темно, даже днем. Несколько завсегдатаев, похожих на выжившие из ума призраков, сидели у стойки, уставившись в свои стаканы. Бармен, грузный, лысеющий тип по имени Тед, с выцветшей наколкой на мясистом предплечье, с подозрением посмотрел на меня, сразу определив в чужака.

— Виски. Двойной. — сказал я, садясь на свободный стул.

Он молча налил, поставил передо мной стакан сомнительной чистоты. Я отпил. Жидкость обожгла горло.

— Ищу информацию, — сказал я, кладя на стойку пятерку.

Он медленно взял деньги, спрятал в карман фартука. — Какую?

— Про Гарольда Мэйсона. Он тут бывает?

— Бывает. — взгляд его стал еще более настороженным. — А тебе зачем?

— Его жена умерла. Проверяю алиби.

Тед хмыкнул. — Так ты тот детектив. Он предупреждал, что ты появишься.

— Кто он?

Фраза повисла в воздухе. «Он предупреждал». Не «мне сказали», а именно «он предупреждал». Гарольд не просто был здесь — он был частью местной экосистемы страха и сплетен. И кто-то, кто-то с властью, заранее предупредил всех о моем возможном появлении. Шериф? Эллис? Сам Кроу?

— Не твое дело. Гарольд был тут. В ту ночь. Сидел, пил виски, как всегда. Ныл про жену, про жизнь, про то, что все говно.

— Не отходил? Не уходил никуда?

Тед пожал массивными плечами, начал вытирать стойку грязноватой тряпкой. — Отходил. Где-то около полуночи, может, чуть позже. Говорил, на воздух подышать, машину проверить. Минут на двадцать, не меньше. Может, и на полчаса. Потом вернулся, еще выпил и ушел. Был какой-то встревоженный, что ли. Потный.

— А кто еще был тут в то время? Кто-нибудь, кто может подтвердить?

Тед засмеялся, коротко и грубо. — Будь я проклят, если я буду запоминать всех пьяниц, которые тут торчат. Люди приходят, люди уходят. — Он посмотрел на меня прямо. — Слушай, парень. Я тебе дал, что хотел. Теперь проваливай. У меня бизнес. Мне не нужны проблемы.

— Какие проблемы? — мягко спросил я.

— Любые. Особенно от таких, как ты. Любопытных. — Он наклонился ко мне через стойку, и от него пахло потом и перегаром. Его лицо было всего в сантиметрах от моего, и я видел каждую пору на его коже, каждый капилляр в его глазах, налитых кровью. Это была не просьба. Это был приказ. — Гленвью — тихий городок. Здесь все друг друга знают. И все друг за друга держатся. Чужакам тут не рады. Особенно тем, кто сует нос не в свое дело. Понял?

— Понял, — я допил виски и встал. Спирт горел в желудке, но внутри было холодно. Этот разговор был ритуалом. Посвящением. Мне официально указали на мое место. И мое место было за дверью. — Спасибо за беседу.

— Не за что. И советую послушать Гарольда. Уезжай, пока можешь.

Я вышел на слепящее солнце. . Воздух снаружи был свежим и чистым после барной вони, но он не принес облегчения. Алиби Гарольда было дырявым, как решето. Но это было не главное. Главное было в том, что меня ждали. Мне дали ровно столько информации, сколько посчитали нужным, и вежливо, но твердо показали на дверь. Тед был всего лишь голосом, рупором. Рупором системы, которая уже начала меня перемалывать.

Кто-то предупредил Теда о моем визите. Шериф? Сам Гарольд? Или тот загадочный «он»?

Я сел в машину и поехал обратно в город, к участку шерифа. Пора было посмотреть в глаза человеку, который закрыл это дело.

Участок шерифа.

Участок шерифа располагался в новом кирпичном здании с блестящей табличкой. Внутри пахло свежим кофе и лаком для пола. Все было чисто, стерильно и бездушно. Молодой помощник шерифа с идеальной прической и пустыми глазами проводил меня в кабинет шерифа.

Кабинет был просторным, залитым светом от большого окна. За дубовым монстром письменного стола, уставленным трофеями с рыбалки и фотографиями с местными политиками, сидел сам шериф Блейк. Он был полным, румяным мужчиной, и его идеально отутюженная форма цвета хаки натянулась на его внушительном животе.

Он напоминал сытого, довольного кота, который только что проглотил канарейку и теперь облизывается в предвкушении следующей. Он не встал, когда я вошел, лишь поднял на меня взгляд, и на его лице расплылась широкая, гостеприимная, но не коснувшаяся глаз, недобрая улыбка.

— Мистер Келлер, — сказал он, не предлагая сесть. — Слышал о вас. Что нужно столичной знаменитости в нашем тихом уголке? Фраза «столичная знаменитость» прозвучала как оскорбление, мягко обернутое в сарказм. Он давал мне понять мое место с самого начала.

— Расследую смерть Лоретты Мэйсон. По просьбе семьи. Есть некоторые нестыковки, вопросы, — сказал я, оставаясь стоять. Давать ему возможность предложить сесть — означало бы признать его превосходство. Я предпочел стоять, глядя на него сверху вниз, создавая легкий дискомфорт.

Улыбка шерифа померкла, как лампочка при скачке напряжения. — Какие вопросы? Дело закрыто. Трагическая случайность. Утечка газа. Бывает в старых домах. Муж запил, забыл о технике безопасности, не проверял. Печально, но бывает. Не стоит раздувать из этого шумиху, Келлер. Не в интересах города. Не в интересах семьи. Не тревожьте покойников.

Он говорил заученными фразами, как плохой актер, повторяющий роль. «Интересы города», «интересы семьи» — это были ширмы, за которыми прятались совсем другие интересы.

В его тоне сквозила сталь, вежливая, но недвусмысленная угроза. «Убирайся к черту».

— Видел отчет коронера, — солгал я. — Некоторые детали смущают. Слишком… чисто было на месте.

— Наш патологоанатом — профессионал, — голос Блейка стал холодным. — Он знает свое дело. А вы, насколько я понимаю, не имеете медицинского образования. Так что не стоит делать поспешных выводов. Он делал упор на слово «профессионал», противопоставляя его мне, чужаку-дилетанту.

— Хотел бы посмотреть протокол осмотра места происшествия. Фотографии.

— Протоколы для служебного пользования, — отрезал Блейк. Его глаза стали совсем холодными, как у морской щуки. — Вы не имеете к ним доступа. И, если честно, ваше настойчивое внимание к этому делу начинает меня беспокоить. Вы беспокоите скорбящего мужа, сеете сомнения в спокойном сообществе. Я не могу этого допустить. Выполняйте свою работу где-нибудь в другом месте. В Лос-Анджелесе полно работы для таких, как вы. Приятного дня.

Он явно давал мне от ворот поворот. Я мог настаивать, мог требовать, но это бы ничего не дало. Он был главным здесь.

Передо мной был не просто шериф. Это был страж. Страж у ворот их маленького, идеального мирка. Он не просто скрывал правду — он охранял ее, как собака охраняет кость. И его уверенность была абсолютной. Он знал, что его слово здесь — закон, и что ему все сойдет с рук. Это было хуже любой злобы.

— Ясно, — кивнул я, делая вид, что принял к сведению. — Просто выполняю свою работу. Будьте здоровы, шериф.

Я вышел, не сказав больше ни слова. Я понял главное: полиция в сговоре. Или просто не хочет лишних проблем, предпочитая спокойствие правде. Но Блейк знал больше, чем говорил. Он был частью этой системы. И он меня предупредил.

Воздух в коридоре снова показался мне спертым. Я получил все, что хотел: не официальный отказ, а нечто гораздо более ценное — подтверждение. Подтверждение того, что здесь есть что скрывать. И что Уильям Блейк был в этом по уши.

Дневник.

Я вернулся на Элм-стрит ближе к вечеру. Припарковался в отдалении и наблюдал. Окна дома были темными. Машины Гарольда не было видно. Судя по всему, он отправился продолжать заливать свое горе в том же баре.

Я подошел к двери. Постучал. Ни ответа, ни привета. Постучал сильнее. Тишина.

Я обошел дом. Задняя дверь была закрыта, но одно из кухонных окон оказалось приоткрытым на проветривание. Неосмотрительно, Гарольд явно не думал о безопасности, полагаясь на спокойствие Гленвью.

Небольшим усилием я отжал створку, достаточно, чтобы просунуть руку и отодвинуть простой засов. Через минуту я был внутри.

В доме царил беспорядок. Куда делась чистота, которую я видел сегодня утром? Пустая бутылка виски валялась на полу, рядом — опрокинутая пепельница. Гарольд, судя по всему, вернулся из бара и продолжил пить. Теперь он спал мертвым пьяным сном где-то в глубине дома. Его тяжелое, хриплое дыхание доносилось из спальни.

Я включил свой карманный фонарик, стараясь не светить в сторону коридора. Мне не нужны были свидетели. Мне нужны были ответы.

Я направился прямо в спальню Лоретты. На этот раз у меня было время для тщательного осмотра.

Я начал с туалетного столика. Снова открыл верхний ящик. Вытащил его полностью, поставил на кровать. Провел пальцем по внутренним стенкам. Ничего. Затем по дну. Дерево было гладким, без шероховатостей. Я постучал костяшками пальцев. Глухой звук. Сплошной.

- Слишком очевидно, Лоретта, — подумал я. — Ты была умнее.

Я вставил ящик на место и принялся за следующий. Нижний. Там лежали аккуратно сложенные шарфы, перчатки. Я вынул и его. И снова проверил стенки и дно. То же самое.

Я уже начал сомневаться, не выдал ли мне мои надежды профессиональный инстинкт, когда мои пальцы нащупали на внешней, обращенной к стене стороне ящика, шероховатость. Что-то вроде утолщения, небольшого, плоского предмета, приклеенного на жевательную резинку или что-то липкое.

Сердце забилось чаще. Вот он. Старый, как мир, трюк. Не внутри, а снаружи. Так, что даже при полном выдвижении ящика ничего не видно.

Я аккуратно поддел ногтем край. Предмет отлип. Это была небольшая, потертая кожаная записная книжка, прилепленная к дереву комком жевательной резинки.

Я замер, прислушиваясь. Хриплое дыхание Гарольда не изменилось. Он все так же крепко спал.

Я сунул находку во внутренний карман пиджака, вставил ящик на место, стер пыль с поверхности комода краем рукава. Я действовал быстро, почти беззвучно.

Через минуту я уже был на кухне, у открытого окна. Еще мгновение — и я снаружи, осторожно прикрываю створку. Я шепотом проклинал себя за то, что не надел перчатки, но времени на это не было.

Я двинулся к своей машине быстрым, но не бегущим шагом, не оборачиваясь. Только сев за руль и запустив мотор, я позволил себе выдохнуть.

Я отъехал на пару кварталов, припарковался у старого дуба и только тогда, в свете уличного фонаря, достал свою находку.

Обложка была потертой, кожаной. Блокнот был небольшим, карманным. Я открыл его. Страницы исписаны аккуратным, убористым женским почерком.

Я начал читать, и мир вокруг перестал существовать. Дневник Лоретты оказался не просто записной книжкой — это была карта ее одержимости, хроника расследования, которое стоило ей жизни. Страницы были испещрены не только датами и фактами, но и эмоциями — страхом, гневом, отчаянием.

«3 сентября. Снова разговаривала с миссис Донован, экономкой в поместье Кроу. Она подтвердила — Джейн действительно была беременна. Эрик хотел жениться, но старик Кроу был против. Говорил что-то о "неподходящей партии" и "грязной крови". Какое лицемерие! Сам-то он откуда взялся?»

«10 сентября. Встретилась с той девушкой из художественной студии, подругой Джейн. Она сказала, что Джейн боялась кого-то. Кого-то важного. Говорила, что "они не дадут нам быть вместе". Думала, это про родителей Эрика, но теперь не уверена. Упоминала какого-то "доктора". Хейла?»

«12 октября. Виделась с Эриком сегодня в кафе. Бедный, наивный мальчик, он все еще верит, что Джейн его любила и просто сбежала, не попрощавшись. Не знает, что у нее был его ребенок… Не знает, что с ней сделали… Он сказал, что отец устроил ему сцену, когда узнал об их отношениях. Угрожал лишить наследства. Но Эрик стоял на своем. Говорит, в последний раз видел Джейн у доктора Хейла — она жаловалась на тошноту. Хейл сказал, что это обычное дело на ранних сроках. Ложь!»

На полях были карандашные пометки: "Кроу → Хейл? $$", "Эрик ничего не знает?", "Проверить клинику Хейла".

«15 октября. Разговор с доктором Хейлом. Напуганный кролик. Почему он так нервничал, когда я заговорила о Джейн? Словно испугался чего-то. Бледный стал, руки трясутся. Все время оглядывался, как будто боялся, что нас подслушают. Сказал, что Джейн была его пациенткой, но лишь однажды, по поводу мигрени. Врет! Когда я упомянула беременность, он вообще затрясся. Сказал, что ничего об этом не знает. Надо проверить его, покопаться в его делах… Слишком много денег у него для обычного городского врача. Новая машина, дорогие часы. Откуда?»

Она видела то же, что и я: страх и деньги. Где встречаются эти двое, всегда пахнет преступлением. Она начала копать в его направлении, и это было смертельной ошибкой.

«22 октября. Поговорила с отцом Донованом. Весь такой святой, но глаза бегают. Сказал, что Джейн исповедовалась ему незадолго до исчезновения. Боялась чего-то. Говорила о "великом грехе" и "спасении души". Донован отказался говорить подробности — тайна исповеди. Но почему-то мне кажется, он знает больше, чем говорит. Все они знают больше, чем говорят.»

«17 ноября. Лос-Анджелес дал ответы. Нашла кое-что в архивах городской библиотеки. Невероятно. Она с этим бандитом. Вместе. И ребёнок. Старая газетная вырезка из бульварной газетенки, еле нашла. 1948 год. Фотография плохого качества, но похоже. Она с ребенком на руках. Он стоит рядом, хмурый. Подпись: "Местная красавица и чикагский бизнесмен". Бизнесмен! Я знаю, кто он такой на самом деле. Мафия. И она... она ведь замужем с 1947 года. Ребенок...Всё объясняет. Почему он здесь? Почему всё это началось? Должна найти подтверждение, поговорить с ним… Если он вообще заговорит.»

Вот оно! Ключ ко всему. Не убийство Джейн, не коррупция. Это было личное. Старая, грязная тайна семьи Кроу. Лоретта держала в руках не фотографию — она держала в руках динамит, способный разнести вдребезги всю их идеальную жизнь. И они не могли этого допустить.

На полях этой записи — хаотичные наброски связей: "Эллис → Кроу", "Эвелин → Эллис", "Эрик? → чей сын?", а также стрелки, соединяющие имена "Хейл", "Торрес", "Блейк". Было ясно, что Лоретта видела систему, сеть, но еще не понимала всех соединений.

«25 ноября. Видела, как Хейл выходил из банка Эдгарса. Нес конверт. Потом поехал прямиком к Кроу. Неужели Кроу держит его на крючке? Но за что? Джейн? Или что-то еще?»

Она строила связи. Видела денежные потоки. Хейл платит Кроу? Или Кроу платит Хейлу за молчание? Она была на верном пути.

«30 ноября. Гарольд напился again. Кричал, что я помешалась на этом деле. Говорит, меня убьют. Может, он прав. Сегодня заметила за собой машину. Темный "Кадиллак". За рулем — крупный мужчина в шляпе. Эллис?»

«3 декабря. Поговорила с тем грузчиком со склада Торреса. Пьяный, болтливый. Сказал, что "та девчонка-художница" (Джейн!) что-то видела не то. Что Торрес и его люди "избавились от проблемы". А потом приезжал "тот важный тип из Чикаго" и все утряс. Эллис. Он везде. Он всех контролирует.»

«5 декабря. Разговаривала с миссис Кларк, она работает в агентстве недвижимости «Оазис». Она помнит, как Эллис покупал свой дом пять лет назад. Говорит, он пришел с чемоданом. Не с чемоданчиком, а с большим, дорогим чемоданом. И расплатился наличными. Сотнями. Она говорит, что никогда не видела столько денег. Откуда у бывшего солдата или клерка (как он себя представил) столько наличности? Она сказала, что пачка денег была перетянута бумажной лентой с надписью «Brinks» — это же инкассаторская компания из Чикаго. Украл?

«6 декабря. Поймала старика Эбнера, он раньше работал кассиром в банке Эдгарса, пока его не «попросили» на пенсию. Он пьянствовал в баре «Последний шанс» и был разговорчив. Говорит, через пару недель после приезда Эллиса тот принес в банк тот самый чемодан. Он говорит, что в чемодане были пачки стодолларовых купюр, также перетянутые лентой «Brinks». Эллис положил их на депозитный счет, который открыл на свое имя. Старик говорит, что это были деньги мафии. Грязные деньги. И что Эллис не просто скрылся здесь — он украл их у своих же. И теперь они его найдут. Или он купил здесь свою безопасность? Но кого? Кроу? Блейка?»

«7 декабря. Шериф Блейк "случайно" встретил меня у почты. Вежливо предложил прекратить "беспокоить добрых людей". Сказал, что несчастные случаи бывают. И что некоторые несчастные случаи могут случиться и со мной. Это была угроза.»

Она поняла все. Поняла, что против нее — не просто какой-то муж-пьяница или коррумпированный шериф. Против нее была вся система. Город. И ее время истекало.

И последняя запись, датированная днем ее смерти, почерк нервный, торопливый, некоторые слова были написаны с таким нажимом, что почти протыкали бумагу:

«Он заставил его это сделать. Должна найти доказательства. Договор с Хейлом? Медицинские записи? Блейк покрывает всех. Торрес исполнитель. Эллис кукловод. Но кто дергает за ниточки? Кроу? Или... она? Эвелин? Боюсь, что за мной следят. Чувствую себя в ловушке. Если что-то случится, ищи...»

На этом все обрывалось. Не дописано. Последнее слово осталось незаконченным, как будто ее оборвали на полуслове. Или она услышала что-то и бросилась прятать дневник.

Я закрыл блокнот и откинулся на сиденье. Я сидел в тишине, и кровь стучала в висках. Лоретта не просто что-то подозревала — она почти во всем разобралась. Она знала имена, связи, мотивы. Она понимала механизм, который перемолол Джейн Уоллес и теперь добрался до нее самой. Но она не успела понять главного — кто именно отдал приказ. Кто этот "он", который "заставил его это сделать"? Кроу? Эллис? И это последнее, оборванное "ищи..." — что она имела в виду? Ищи что? Ищи где?

Я посмотрел на темные окна дома Гарольда. Где-то там, в пьяном забытьи, спал человек, который мог знать ответы. Но он был не единственным. В этом городе, таком опрятном и тихом на поверхности, было полно людей с грязными секретами.

И один из них только что прислал мне предупреждение.

Кровь ударила мне в виски. Это был не несчастный случай. Это было холодное, расчетливое убийство. И этот дневник был причиной. Лоретта знала слишком много. Слишком многих: Джейн Уоллес, доктор Хейл, Эрик Кроу, загадочный Эллис… Кто заставил кого «это сделать»?

Я завел машину и поехал искать мотель. Мне нужно было укрытие, кофе и время подумать.

Вечером я заселился в мотель «Сансет» на выезде из города — унылое, одноэтажное, подковобразное здание с выцветшей неоновой вывеской, которая мигала, как последний вздох умирающего. Я снял комнату номер семь, бросил пиджак на продавленную кровать, принес в номер кофе из автомата — бурду, отдававшую жженым цикорием — и сел за маленький столик у окна, разложив перед собой дневник Лоретты и свой блокнот.

Я читал его страницу за страницей, погружаясь в темный, извилистый мир Гленвью, который открыла мне мертвая женщина. Джейн Уоллес. Талантливая, наивная, беременная от Эрика Кроу. Доктор Аллан Хейл. Напуганный, что-то скрывающий. Мистер Кроу-старший. Владелец всего и вся. Его сын Эрик. Влюбленный и слепой. И загадочный, зловещий Эллис, связанный с кем-то важным и каким-то ребенком. Это был сложный, запутанный пазл, и Лоретта сложила его почти полностью, заплатив за это жизнью. Не хватало нескольких деталей. Самых важных. Кто такой Эллис? Что за фотография? И главное — кто заставил кого «это сделать»?

Каждая запись была кусочком мозаики, которую она складывала, сама того не зная, что картина окажется смертельной. Ее наблюдения были дотошными: она отмечала номера машин, приезжавших к Торресу ночью, стоимость новых часов у Хейла, слишком частые визиты Блейка в банк Эдгарса. Она не просто искала Джейн — она вскрывала всю гнилую финансовую систему города, даже не осознавая этого до конца. Она фиксировала свои траты на бензин для слежки, чертила схемы встреч Эллиса с Кроу. Это был дневник одержимости, и каждая страница кричала об опасности, которой она себя подвергла.

Записи становились все более эмоциональными. Ее гнев и отчаяние проступали сквозь строчки. Она уже не просто искала правду — она жаждала справедливости. Или мести.

Игра изменилась. Теперь это была не просто навязчивая идея сестры. Теперь у меня были факты. Пусть и собранные любителем, но от этого не менее смертоносные. Лоретта была гениальным дилетантом. Она видела связи, которые профессиональный детектив мог бы упустить, закопавшись в процедурах. Она чувствовала город на вкус, на запах.

Я позвонил Марианне, сообщил, что берусь за дело и начинаю расследование и что у меня есть кое-какие зацепки. Что смерть Лоретты определенно не была случайной. Она плакала в трубку и благодарила меня, ее голос дрожал от облегчения и новой боли.

Я положил трубку, посмотрел на фотографию Лоретты. На снимке она была улыбающейся, жизнерадостной женщиной с умными, живыми глазами. Теперь эти глаза были закрыты навсегда. И я пообещал себе, что найду того, кто это сделал.

Я лег спать, но сон не шел. В голове крутились обрывки фраз, лица.

И тогда я услышал шорох у двери. Едва слышный скрежет.

Я замер, рука потянулась к браунингу. Бесшумно подошел к двери, прислушался. Ничего. Рывком открыл.

Коридор был пуст. Я посмотрел вниз. У порога лежал окурок и смятый листок.

Я поднял его, развернул.

На нем были напечатаны кривыми буквами три слова:

«УЕЗЖАЙ. ЗДЕСЬ ТОНУТ»

Я вернулся в номер, захлопнул дверь и закрыл на цепочку. Сердце бешено колотилось.

Игра началась. Первое предупреждение я получил. Следующее, я знал, будет написано не на бумаге.

Я подошел к столу, взял блокнот и вывел на чистой странице: «КТО ТАКОЙ ЭЛЛИС?».

Расследование начиналось.

Я начал конспектировать, выписывая имена, даты, связи.

Джейн Уоллес. Беременна. Исчезла. Последний раз у доктора Хейла.

Доктор Хейл. Напуган. Богатеет не по чину. Связан с Кроу финансово? Делал аборт Джейн? Убил ее целенаправленно?

Говард Кроу. Центр паутины. Финансы, власть. Прикрывает сына? Прикрывает жену?

Эвелин Кроу. Бывшая любовница гангстера? Общий ребенок? Мотив скрыть прошлое.

Артур Эллис. Тень из Чикаго. Силовой ресурс Кроу. Исполнитель.

Шериф Блейк. «Крыша». Получает деньги от Торреса (контрабанда), закрывает глаза на дела Хейла (наркотики), выполняет приказы Кроу.

Торрес. Логистика. Нелегалы. Утилизация тел? (Джейн).

Гарольд. Муж. Пьянь. Сломлен. Получил деньги за молчание и ложное алиби. Возможно, знает, кто пришел в дом.

Отец Донован. Возможный источник информации (исповедь Джейн, Лоретты). Возможно, тоже на содержании.

Вся система работала как отлаженный механизм. Кроу — мозг. Эллис — кулак. Блейк — щит. Хейл и Торрес — инструменты. И все они были повязаны деньгами и страхом. Лоретта увидела шестеренки этого механизма и решила, что может его остановить. Ее убрали, как занозу.

И теперь на ее месте был я.

Я потушил сигарету и снова взял в руки дневник. Последняя запись. Оборванная фраза. «...ищи...»

Ищи что? Ищи где? Она не успела дописать. Может, она собиралась написать «ищи у Хейла»? Или «ищи в банке»? Или «ищи на складе Торреса»? Я закрыл глаза, пытаясь представить ее последние минуты. Она писала, торопилась, боялась. Услышала шаги? Стук в дверь? Она бросилась прятать дневник в тайник, который я нашел...

Грязь под белым халатом

Утренний свет, пробивавшийся сквозь запыленное окно мотеля «Сансет», был бледным и безжизненным, словно выцветшим от многократной стирки. Он не сулил ничего хорошего, лишь подсвечивал убогую обстановку номера: потрескавшийся линолеум, пятно непонятного происхождения на потолке и дрожащую тень от мигающей неоновой вывески. Я провел бессонную ночь, ворочаясь на продавленном матрасе, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. Записка «УЕЗЖАЙ. ЗДЕСЬ ТОНУТ» лежала на тумбочке рядом с браунингом, как немой укор и обещание. Я взял ее, снова вдохнул слабый, приторный запах чужих духов, потом смял и швырнул в угол. Угрозы были частью моей работы. Но здесь, в этом слишком тихом городке, они ощущались иначе. Глубже. Более личными.

Я встал, плеснул ледяной воды в лицо, пытаясь смыть остатки сна и напряжение. Отражение в зеркале над раковиной было мне не по душе: изможденное лицо, запавшие глаза, тень щетины. Я выглядел старше своих лет. Словно сам Гленвью уже начал высасывать из меня жизнь, впрыскивая взамен яд собственных секретов.

Я вышел из номера, огляделся. Коридор был пуст. Окурок с помадой исчез — кто-то убрал его, пока я спал, или мне это померещилось? Я спустился к своей машине, обошел ее кругом, заглянул под днище, проверил тормозные шланги — все было чисто. Старая паранойя, выработанная годами на войне и после нее, шептала, что это не паранойя, а здравый смысл. Здесь, в этом идеальном городке, опасность была не на виду. Она пряталась за улыбками, за чистыми фасадами, за словами «добро пожаловать».

Первый пункт на сегодня — доктор Аллан Хейл. Тот, кого Лоретта назвала «напуганным кроликом» и чье имя было вписано в ее дневник рядом с именем пропавшей Джейн Уоллес. Кролик с золотыми часами и дорогим автомобилем.

Кабинет доктора Хейла располагался в самом престижном районе Гленвью, на Оуквуд-драйв. Это был не просто кабинет, а целый особняк викторианской эпохи, бережно отреставрированный, выкрашенный в белоснежный цвет, с идеальным газоном, подстриженным под линеечку, и кованой оградой, больше похожей на произведение искусства. Дом успеха и респектабельности. Я припарковался напротив, наблюдая. К дому подъезжали дорогие машины — «Кадиллаки», «Линкольны», «Бьюики». Из них выходили дамы в шляпках и норковых палантинах, вели под руки хрупких, бледных старичков, чьи костюмы стоили больше, чем мой «Плимут». Все чинно, благопристойно, скучно до тошноты. Никакой суеты, никаких лишних звуков. Тишина кладбища.

Я подождал минут двадцать, закурив и делая вид, что изучаю карту, затем перешел улицу и вошел внутрь.

Внутри пахло деньгами. Не вульгарными, крикливыми, а старыми, уважаемыми деньгами. Дорогой политурой на темном дубе, старыми книгами в кожаных переплетах, антисептиком с оттенком чего-то цветочного и легким, ненавязчивым ароматом лаванды, распыленным в воздухе. В приемной, обитой панелями из темного дерева, за массивным секретером из красного дерева сидела медсестра холодной, ледяной красоты. Ее безупречный халат был белее свежевыпавшего снега, а взгляд — острее и безжалостнее скальпеля.

— Джон Келлер к доктору Хейлу, — представился я, снимая шляпу скорее по привычке, чем из уважения. — У меня нет записи, но дело неотложное. Касается недавно умершей пациентки.

Медсестра оценила мой потрепанный костюм, поношенные туфли и усталое лицо с безразличным презрением, с каким смотрят на насекомое. — Доктор Хейл очень занят. Его график расписан на недели вперед. Если вы хотите записаться на прием, я могу…

— Скажите ему, что речь идет о Лоретте Мэйсон, — перебил ее я, глядя ей прямо в глаза, стараясь пробить ледяную броню. — И о ее расследовании. Думаю, он найдет для меня минутку. Это важно.

Имя подействовало. В глазах медсестры, этих бездонных голубых озерах, мелькнула крошечная, но заметная трещинка. Что-то похожее на страх. Или на раздражение. Она молча набрала номер внутренней связи, что-то негромко, почти шепотом проговорила, выслушала ответ и, не глядя на меня, кивнула в сторону коридора. — Последняя дверь справа. Десять минут. Не больше.

Кабинет Хейла был еще роскошнее приемной. Высокие потолки с замысловатой лепниной, стены, заставленные книжными шкафами из красного дерева, дубовый письменный стол размером с автомобильную дверь, на котором стояла лишь настольная лампа из зеленого стекла, пресс-папье из чистого хрусталя и телефон с золоченой трубкой. На стенах висели не стандартные медицинские сертификаты, а настоящие картины в тяжелых, золоченых рамах — пейзажи в духе барбизонской школы и натюрморты, явно дорогие и подобранные со вкусом. Сам доктор Хейл был мужчиной лет пятидесяти, с седеющими у висков волосами, аккуратной седой бородкой клинышком и внимательными, пронзительно-голубыми глазами, которые, казалось, видели вас насквозь. Он был одет в безупречный, хрустящий белый халат, под которым виднелся дорогой костюм-тройка из темно-синей шерсти. Он воплощал собой уверенность, компетентность и безупречный, дорогой успех. Но я, присмотревшись, заметил мелочи: легкий, почти невидимый тремор в правой руке, когда тот поправлял очки в золотой оправе, и слишком частое, нервное моргание. «Напуганный кролик», — вспомнились слова Лоретты. Кролик в дорогой клетке.

— Мистер Келлер? — голос у Хейла был бархатным, спокойным, поставленным для успокоения самых тревожных пациентов. — Чем я могу вам помочь? Моя ассистентка упомянула что-то о миссис Мэйсон. Ужасная, невосполнимая трагедия. Я до сих пор не могу прийти в себя.

— Вы ее лечили? — спросил я, опускаясь в глубокое кожаное кресло напротив, тону в нем.

— В некотором роде. Миссис Мэйсон страдала от… нервного расстройства. Бессонницы, тревожности, навязчивых состояний. Я выписывал ей легкие седативные препараты. Очень чувствительная, ранимая натура. Ее смерть стала для всех нас настоящим шоком.

— Она считала, что ее смерть не будет случайной, — уронил я, наблюдая за реакцией, как хирург за показаниями приборов.

Хейл лишь печально вздохнул, сложив изящные, ухоженные руки на столе. — Это печально, но понятно. Часто после внезапной трагедии родственники ищут виноватых, не в силах смириться с жестокой и бессмысленной случайностью судьбы. Психика включает защитные механизмы. Отрицание, гнев, поиск козла отпущения. Очень характерно.

— Ее сестра наняла меня, чтобы разобраться. И в ходе разбора я наткнулся на другое имя. Джейн Уоллес. Я слышал, вы тоже были ее доктором?

Имя подействовало на Хейла как удар хлыста. Он не дернулся, не вскрикнул. Он просто замер. Замер на долю секунды, превратившись в прекрасно одетую статую. Воздух в кабинете, и без того спертый, стал густым и тяжелым, как сироп.

— Мисс Уоллес… — Хейл откашлялся, потянулся за хрустальным стаканом с водой, сделал маленький, аккуратный глоток. Его рука дрожала чуть сильнее, и вода чуть плеснула на идеально отполированную столешницу. — Да, она была моей пациенткой. Непродолжительное время. Очень… неуравновешенная, экзальтированная молодая особа. Художественный тип. Склонная к импульсивным, необдуманным поступкам и резким перепадам настроения.

— И она тоже исчезла. Случайность? Совпадение?

— Я полагаю, она просто уехала. У таких натур часто меняются планы, ветер в голове. — Хейл сделал еще один глоток воды, поставил стакан с чуть слышным стуком. Он избегал моего взгляда, рассматривая свои маникюрированные ногти.

— Скажите, доктор, — я наклонился вперед, понизив голос до интимного, доверительного шепота, каким говорят на исповеди. — А беременность — это тоже «художественный тип»? Или это уже медицинский факт, который обычно фиксируется в истории болезни?

Стакан в руке Хейла дрогнул, вода расплескалась на его безупречный халат и на стол. Его лицо побелело, как бумага. — Откуда вы… Это… Я не в курсе. И даже если бы это было так, я не могу обсуждать истории болезней своих пациентов. Врачебная тайна, мистер Келлер! Неприкосновенна и священна!

— Врачебная тайна не действует после неестественной смерти, доктор. Или после исчезновения при подозрительных обстоятельствах. Особенно если есть веские основания полагать, что совершено преступление. А у меня такие основания есть.

— Я не знаю, о чем вы! — голос Хейла срывался, теряя свой бархатный, успокаивающий тембр, в нем прорезались визгливые, истеричные нотки. — И я должен попросить вас покинуть мой кабинет. Сейчас же! У меня следующие пациенты, и я не намерен больше терпеть этот… этот допрос!

Я медленно, почти лениво поднялся. Мой взгляд скользнул по часам на запястье Хейла — дорогие золотые «Patek Philippe», явно не по карману даже очень успешному провинциальному врачу. Затем я бросил взгляд на одну из картин — небольшой, но явно подлинный пейзаж кисти какого-то французского импрессиониста, вероятно, Сислея или Писсарро.

— Красивые часы, — заметил я небрежно, делая шаг к двери. — И картина. Должно быть, частная практика в Гленвью очень… прибыльна. Или у вас щедрые меценаты?

Хейл ничего не ответил. Он просто смотрел на меня взглядом загнанного, прижатого к стене зверя, застигнутого в свете фар. В его глазах был не только страх, но и ненависть. Глубокая, молчаливая ненависть.

Я вышел, чувствуя, как по спине мне бьет этот ненавидящий, полный животного ужаса взгляд. Я получил ответ. Хейл что-то знал. И он боялся. Боялся настолько, что готов был заплатить за молчание. Дорого. Очень дорого.

***

Следующая точка — аптека. Но не та, что в центре для богатых, куда, вероятно, ходил Хейл, а небольшая, захудалая аптечка на окраине, где мог болтаться местный фармацевт, не боящийся лишних вопросов и видящий больше, чем следует.

Аптека «У Морриса» оказалась именно таким местом. Небольшое, узкое помещение, заставленное склянками с разноцветными жидкостями, пахнущее лекарственными травами, пылью и одиночеством. За прилавком, заваленным коробками и пузырьками, стоял сам Моррис — пожилой, сутулый человек в выцветшем халате, с добрыми, уставшими глазами за очками с толстыми линзами.

Я, изобразив легкую боль в спине, купил пластырь и баночку аспирина, завязал разговор о плохой погоде и ноющих старых ранах.

— Слушайте, а к доктору Хейлу многие ходят? Слышал, он лучший в округе. Может, и мне к нему записаться, раз уж со спиной беда.

Моррис фыркнул, снимая очки и протирая их краем халата. — Лучший? Самый дорогой. Для кого-то это и есть лучший. Ко мне его рецепты иногда приносят. Не сам, конечно, его служки.

— На что же он такое выписывает? — нарочито невинно поинтересовался я.

— На морфин, в основном.

— На морфин? — насторожился я, делая удивленное лицо. — Это же сильнодействующее. У него что, много тяжелых, неизлечимых больных? Больных раком?

— Паллиативных, говорит он. Для облегчения страданий. — Моррис бросил взгляд на дверь, как бы проверяя, не подслушивает ли кто, и понизил голос до конспиративного шепота. — Только я поглядываю — дозы большие. Непропорционально большие. И рецепты частые. И не на одни и те же имена. То одна фамилия, то другая. Странно это. Все по протоколу, бумажки в порядке, печати, подписи, а чутье мое старое, фармацевтское, говорит, что нечисто. Но кто я такой, чтобы спорить с самим доктором Хейлом? Он — светило, а я — так, торгаш таблетками. Скажешь слово — и аптеку мою закроют по надуманной причине. Так что молчу.

Я поблагодарил, оставил на несколько монет больше, чем следовало, и вышел. Картина прояснялась. Хейл не только делал незаконные аборты и хранил секреты богачей. Он приторговывал наркотиками, выписывая их по липовым рецептам на подставные имена. Это объясняло и часы, и картины, и этот кабинет-дворец. И это давало кому-то серьезный рычаг давления на него. Кто-то явно знал о его маленьком бизнесе и использовал это.

***

Я посмотрел на часы. Было еще рано. Я решил проверить другую ниточку из дневника Лоретты — архив местной газеты. Редактор, Роберт Лоусон, по словам Марианны, был честным, но запуганным человеком. Возможно, страх перед настойчивым детективом из Лос-Анджелеса окажется сильнее страха перед местными боссами. Или, по крайней мере, я смогу разговорить его.

Редакция «Гленвью Газетт» помещалась в небольшом, невзрачном кирпичном здании на задворках главной улицы, пахшем типографской краской, дешевой бумагой и старыми новостями. Лоусон, немолодой уже человек с усталым, породистым лицом интеллигента и добрыми, умными глазами за стеклами очков, сидел за заваленным гранками и рукописями столом и с мрачным видом правил какую-то статью, яростно вычеркивая целые абзацы красным карандашом.

— Мистер Лоусон? Джон Келлер. Хотел бы взглянуть на ваши подшивки за прошлый год. Для одного расследования.

Лоусон вздрогнул, поднял на меня испуганный, растерянный взгляд, будто пойманный на месте преступления школьник. — Подшивки? А с какой целью? У нас все есть в открытом доступе… в городской библиотеке. Я могу дать вам адрес.

— Отдел периодики закрыт на ремонт, — солгал я. — А дело срочное. Касается пропавшей девушки. Джейн Уоллес. Вы ведь помните это дело?

Имя снова сработало как пароль. Лоусон побледнел, заерзал на стуле, поправил галстук. — Я… я не знаю. У меня куча работы. Газета должна выйти завтра утром. И… и мистер Кроу, наш главный спонсор, не любит, когда посторонние копаются в наших архивах. Это внутренняя кухня.

— Я уверен, мистер Кроу не будет против, если это поможет прояснить судьбу молодой девушки, — я положил на стол хрустящую пятерку. — Это за ваше время и неудобства. Я буду быстр.

Лоусон посмотрел на деньги, потом на меня, потом снова на деньги. Совесть боролась со страхом. В итоге страх проиграл, но ненадолго. Он медленно кивнул, сунул деньги в карман и, оглядываясь по сторонам, повел меня в маленькую, запыленную комнатушку в глубине здания, где полки были уставлены папками с подшивками газет.

— Вот за прошлый год. Только, пожалуйста, быстрее. И… и никому не говорите, что я вас пустил.

Я не стал терять времени. Я быстро нашел номер за предположительный период исчезновения Джейн. И там, на третьей полосе, была скромная, в две колонки, заметка:

«ПРОПАЛА МОЛОДАЯ ХУДОЖНИЦА Джейн Уоллес, 22 года, местная жительница, не вернулась домой три дня назад. По последним данным, ее видели в районе старого карьера. Полиция просит отозваться всех, кто владеет информацией о ее местонахождении. Примет любая информация.»

Через неделю была еще одна заметка, уже меньше, на пятой полосе:

«ПОИСКИ ПРОПАВШЕЙ ПРЕКРАЩЕНЫ После тщательных поисков, не давших результатов, шериф Блейк принял решение приостановить активные мероприятия по розыску мисс Уоллес. По предварительной версии, девушка, известная своей свободолюбивой натурой, могла добровольно покинуть город в поисках новых впечатлений. Дело не закрыто, но передано в архив. Родственникам выражаются соболезнования.»

«Свободолюбивая натура». Старая, как мир, отмазка для тех, кого хотят поскорее забыть. Я поискал другие упоминания имени. В первой заметке мельком было сказано: «По словам друзей, мисс Уоллес встречалась с Эриком Кроу, сыном известного застройщика и мецената города Гленвью».

— Ничего больше не было? — спросил я у Лоусона, который нервно переминался с ноги на ногу у двери, словно ожидая неминуемого ареста. — Никаких расследований? Никаких вопросов?

— Нет. Мистер Кроу… то есть, я хотел сказать, что в городе и так было много новостей. Строительство нового района, благотворительный бал… Редакция решила, что эта тема никому не интересна.

— А вам? — пристально посмотрел на него я. — Вам, как журналисту, было интересно?

Лоусон отвел взгляд, его лицо исказилось от муки. — Она была хорошей девушкой. Талантливой. Я… я хотел помочь, но… меня предупредили.

— Кто? Шериф? Кроу?

— Все! — почти выкрикнул Лоусон, понижая голос до шепота. — Все предупредили! Не копайте тут, мистер Келлер. Опасно. Здесь все не так просто. Все связано. Лучше уезжайте, пока можете. Пока не стало слишком поздно. Для вас и для меня.

— Я уже получал подобные советы, — усмехнулся я без веселья. — А что вы знаете о докторе Хейле?

Лоусон замотал головой, испуганно оглядываясь, как будто боялся, что из-за папок выскочат сами Хейл и Эдгарс. — Ничего. Я ничего не знаю. Прошу вас, уходите. Забудьте. Ради вашего же блага.

Я понял, что пока большего я не добьюсь. Человека сломали. Я поблагодарил Лоусона и вышел. У меня теперь было имя: Эрик Кроу. И Говард Кроу. Застройщик. Меценат. Человек с деньгами и властью. Тот, кто мог заставить шерифа «приостановить поиски» и редактора — заткнуться.

***

Стар и млад

Я решил поговорить с соседями Лоретты и поехал к дому Мейсонов.

Солнце уже клонилось к западу, отбрасывая длинные тени от аккуратных домиков на Элм-стрит. Воздух был теплым и неподвижным, пахло скошенной травой и цветущими жимолостью. Идиллия, выверенная до мелочей. Я припарковался в нескольких домах от бунгало Мэйсонов и направился к соседнему дому, тому самому, с идеально подстриженными розами под окном и кристально чистыми стеклами. Домом, откуда, я был уверен, велось постоянное наблюдение за всей улицей.

Миссис Гейбл открыла дверь еще до того, как я успел поднести палец к звонку. Казалось, она ждала меня, стоя за дверью, прильнув к глазку. Ее маленькие, блестящие глазки-буравчики оценивающе скользнули по мне с ног до головы, фиксируя поношенный костюм, усталую позу и, конечно же, чужой номерной знак моей машины.

— Да? — просипела она, поправляя очки на цепочке. — Вам что-то нужно, молодой человек? Сборщик анкет? Страховой агент? Вы не похожи.

— Джон Келлер, миссис…?

— Гейбл. Агата Гейбл. — Она не предложила войти, заблокировав проем своей тщедушной, но решительной фигурой. Она была ходячим архивом улицы, и она знала себе цену.

— Расследую печальный инцидент с миссис Мэйсон, — сказал я, показывая удостоверение. — Хотел бы задать пару вопросов. Возможно, вы что-то видели или слышали в тот вечер.

Ее глаза загорелись азартом профессиональной сплетницы, ради которой приоткрылась завеса будничной рутины.

— Ну, наконец-то! — она фыркнула. — А то шериф Блейк отмахнулся, как от назойливой мухи. Говорит, «несчастный случай» и все дела. Чушь собачья! Входите, входите, только ноги вытрите хорошенько.

Ее гостиная была музеем застывшего времени. В воздухе витал сладковатый запах леденцов от кашля, воска для мебели и стареющей плоти. На каждом свободном сантиметре стояли фарфоровые куклы, керамические слоники и вышитые салфетки. Каждый предмет был пыльным свидетельством долгой, пустой жизни, заполненной наблюдением за чужими.

— Беда, настоящая беда, — завела она, усаживаясь в вольтеровское кресло и указывая мне на жесткий диванчик. — Лоретта была милой девушкой. Тихой. В отличие от него, — она ядовито сморщилась, — Гарольда. Только и знал, что пить да орать на нее. А в последнее время… она стала нервной. Ходила, будто на иголках. Все куда-то бегала, оглядывалась. Я ей говорила: «Лоретта, детка, у тебя что, совесть не чиста?» А она только отмахивалась.

— Она с кем-то встречалась? Кто-то приходил к ней? — спросил я, делая вид, что записываю в блокнот.

— О, конечно! — ее глаза вспыхнули. Для нее это был высший пилотаж — перейти от общих рассуждений к конкретике. — Эта… Эвелин Кроу, например. Да-да, жена самого Говарда Кроу! Приезжала пару раз на своей большой черной машине. Заходила ненадолго. О чем они могли говорить? Лоретта не из их круга. Подозрительно, очень подозрительно.

Она понизила голос до конспиративного шепота:

— И доктор Хейл! Тоже заезжал. Не как врач, нет. Без чемоданчика. Торопливо такой, озираясь. И… — она сделала драматическую паузу, — в ту ночь. Да, да, в ту самую! Мне давление скакало, я у окна сидела, чай пила. Видела, как он подъехал к своему дому, это через два дома, поздно, очень поздно. И с ним была дама. В платке, лица не разглядеть. Но походка… молодая. И не его жена, у той походка как у утки, я издалека узнаю.

Она сыпала мелкими, незначительными деталями, как конфетти. Стоило ли доверять ее старческим глазам? Но и отмахнуться нельзя было — в этой мешанине могла затеряться единственная важная улика.

— А мистер Эллис? Артур Эллис? Вы его знаете?

Ее лицо вытянулось. Сплетничать о первых лицах города было одним делом, о скрытном Эллисе — совсем другим.

— Эллис… — она сглотнула. — Его все знают. И все делают вид, что не знают. Живет на отшибе. Злой такой. Взгляд тяжелый. Проезжал он тут временами. На своей машине. Смотрел на их дом. На дом Лоретты. Как волк на овчарню. Я ей говорила: «Лоретта, берегись его». А она… она странная стала. Говорила: «Он ключ, миссис Гейбл. Он все объяснит».

В этот момент со стороны улицы раздался резкий скрип тормозов и звон велосипедного звонка. Рыжий, веснушчатый мальчишка лет четырнадцати на слишком большом для него велосипеде резко затормозил прямо у лужайки миссис Гейбл и, бросив велик на траву, бросился к открытой двери.

— Миссис Гейбл! Миссис Гейбл! Вы не поверите, что… — он запнулся, увидев меня. Его глаза, ярко-голубые и полные любопытства, расширились. — О! Вы тот детектив!

— Томми, сколько раз я говорила, не бросать велосипед как попало! — взвизгнула миссис Гейбл, но в ее голосе сквозь нарочитую строгость пробивалась явная нежность к мальчишке.

— Это Томми, — вздохнула она, обращаясь ко мне. — Наш местный… информатор. Его мать моет полы в мэрии, а отец работает на складе у Торреса. Мальчик все видит, все слышит. И, к сожалению, всем рассказывает.

Томми не смутился. Он влетел в гостиную, пахнущий потом, пылью и мальчишеской энергией, которая взбаламутила спертый воздух комнаты.

— Вы расследуете убийство миссис Мэйсон? Это ведь убийство, да? Я так и знал! Я читаю детективы! Я могу помочь! Я все про всех знаю! Когда я вырасту, стану полицейским детективом.

Он выпалил все это на одном дыхании, его глаза бегали по моему блокноту, пистолету в кобуре подмышкой, моему лицу.

— Она мне иногда давала доллар, чтобы я проследил, куда уезжает мистер Эллис или мистер Хейл! Говорила, это наша секретная миссия! Как у настоящих шпионов!

Из невольного слушателя я превратился в режиссера странного дуэта: болтливой старухи и юного сыщика.

— Ну и что ты узнал, шпион? — спросил я, снова открывая блокнот.

Томми надул щеки, стараясь выглядеть серьезным и деловым.

— Мистер Эллис ездит на склад мистера Торреса по вторникам и четвергам. Ровно в четыре. И никогда не задерживается больше чем на час. А однажды я видел, как он и шериф Блейк там встречались. Они о чем-то спорили. Мистер Блейк был красный, как помидор, и тыкал пальцем мистеру Эллису в грудь. А мистер Эллис молча стоял и улыбался. Такой холодной улыбкой. Мне аж страшно стало.

Миссис Гейбл ахнула: — Томми! Тебе же запрещали туда лазить!

— А я и не лазил! Я из-за забора смотрел, через дырку! — парировал мальчик и тут же переключился на новое.

- А еще?

— Мистер Эллис ездит на своем большом черном «Кадиллаке». Он всегда очень медленно едет по нашей улице. Совсем медленно. Как будто кого-то ищет или за кем-то наблюдает. И он всегда смотрит прямо на дом миссис Мэйсон. Прямо в окна! Я видел как-то раз — он сидел в машине и смотрел, а она стояла у окна и смотрела на него. Они просто смотрели друг на друга. Было страшно.

Миссис Гейбл ахнула: — Томми! Тебе же запрещали подглядывать за взрослыми!

— А я и не подглядывал! Я на велосипеде катался! — парировал мальчик и тут же переключился на новое. — А еще... за неделю до того, как она умерла, он приезжал к ним. Вечером. Его «Кадиллак» стоял у их дома почти час. Я спрятался в кустах и видел, как он ушел. А потом вышел мистер Мэйсон, Гарольд. Он стоял на крыльце и смотрел всему машине. И у него в руке был толстый конверт. Белый такой. Он его в карман сунул и быстро зашел в дом.

Я перестал делать вид, что записываю, и начал записывать по-настоящему. Подкуп. Прямо на пороге. Эллис покупал молчание Гарольда заранее. Или оплачивал его отсутствие в нужную ночь.

— Ты уверен, что это был конверт? Может, просто газета?

— Нет! — Томми был категоричен. — Он был толстый, раздутый. И мистер Мэйсон его так сжал, что аж пальцы побелели. Как будто боялся, что его отнимут.

— А в ту ночь? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Ты что-нибудь видел или слышал в ту ночь?

Лицо Томми стало серьезным.

— Я не спал, комикс читал с фонариком. Окно было открыто. И я слышал, как подъехала машина. Очень тихо, на низких оборотах. Я узнал звук мотора. Это был его «Кадиллак». Я подбежал к окну и увидел, как он припарковался на грунтовке за домом миссис Мэйсон в самом конце улицы, под большим деревом, в тени. Габариты погасил. И просто стоял. Минут пятнадцать. Потом завелся и так же тихо уехал.

— Может, это был кто-то другой? — осторожно спросил я.

— Нет! Я знаю звук всех машин на улице! — заявил Томми с полной уверенностью гения-самоучки. — И потом… я видел следы! С необычным протектором. Я зарисовал их! — Он лихорадочно полез в карман засаленных шорт и вытащил смятый листок в клетку, на котором детской рукой был старательно выведен рисунок протектора шины.

— Молодец, сынок, — сказал я, беря рисунок. — Настоящий сыщик.

Детский лепет и старушечьи сплетни вдруг обрели вес. Улик не было, но появлялась канва. Версия.

— Ты уверен в времени? — переспросил я.

— Абсолютно! Я как раз новую серию «Капитана Марвела» дочитывал. У меня будильник на тумбочке светится. Было почти полпервого.

— А потом? После того как он уехал?

— Потом... потом ничего. Было тихо. А утром... утром приехала скорая и шериф.

Вот оно. Прямое указание. Эллис не просто угрожал. Он был на месте преступления. Он был дирижером этой симфонии смерти. Он приехал, чтобы убедиться, что все идет по плану, или чтобы отдать последний приказ. Его «Кадиллак», черный и бесшумный, как сама смерть, стал главным свидетельством. Но, пока, не уликой.

— А мистер Кроу? — спросил я его. — Ты про него что-нибудь знаешь?

Тень пробежала по лицу мальчика.

— Он… он страшный. Он никогда не улыбается. Однажды его собака, овчарка злая, погналась за моим котом. Я кинул в нее камень, чтобы отогнать. Мистер Кроу вышел, ничего не сказал. Только посмотрел на меня. Холодно так. Я потом неделю во сне этот взгляд видел. Он… он как будто не человек. А что-то другое.

Я поблагодарил миссис Гейбл и Томми, сунул мальчишке в руку пятерку — «на оперативные расходы». Его глаза загорелись как у кладоискателя, нашедшего сундук.

Выйдя на улицу, я оглядел опрятные домики Элм-стрит. Теперь они казались мне не мирными обителями, а кулисами готического театра, за которыми скрывались темные страхи, старые грехи и притихшие, наблюдающие друг за другом актеры. И двое из них — старая сплетница и мальчик-фантазер — только что дали мне больше, чем все официальные лица Гленвью вместе взятые. Они дали мне направление.

И тень большого черного «Кадиллака» Артура Эллиса нависла над этой улицей, над всем городом, над этим делом. Он был здесь. Он был ключом как сказала Лоретта. И теперь мне нужно было найти доказательства, чтобы повернуть этот ключ в замке правды.

Я сел в машину и поехал по адресу, который нашел в телефонной книге. Поместье Кроу.

Оно находилось на самом холме, возвышаясь над городом, как феодальный замок над покоренной деревней. Высокий каменный забор, массивные кованые ворота с видеокамерами на каждом столбе, длинная, вымощенная булыжником подъездная аллея, усаженная подстриженными кипарисами. Я даже не пытался подъехать к воротам. Я припарковался в полумиле от них, в кармане деревьев у обочины, и достал старый, потертый полевой бинокль, который всегда возил с собой.

Я наблюдал. Минут через сорок к воротам подъехал знакомый темно красный «Кадиллак» — машина доктора Хейла. Ворота бесшумно открылись, машина проехала внутрь, ворота закрылись. Все как по маслу. Никаких лишних движений.

Я выждал еще минут двадцать, потом, пользуясь темнотой подступающего вечера и густой листвой, обошел забор, отыскав место, где старое раскидистое дерево наклонилось над оградой, давая возможность заглянуть внутрь, оставаясь в тени.

Я увидел лужайку перед особняком в стиле Тюдоров — ухоженную, изумрудно-зеленую, с беседкой, увитой плющом. И двух мужчин, стоявших у мраморного фонтана, из которого струилась вода, розовая в свете заходящего солнца. Доктор Хейл и другой мужчина — высокий, подтянутый, с седыми висками и властным, жестким лицом, высеченным из гранита. Мистер Кроу. Они о чем-то разговаривали. Хейл жестикулировал, его поза была напряженной, почти умоляющей. Он выглядел мелко и жалко рядом с этим монументом из плоти и костюма от-кутюр. Кроу слушал его, не двигаясь, его лицо было непроницаемой маской. Затем он что-то сказал, отчеканивая каждое слово. Хейл замолк, его плечи опустились. Затем он, словно исполняя приказ, достал из внутреннего кармана пиджака толстый конверт и протянул его Кроу. Тот взял его, не глядя, не проверяя содержимое, сунул в карман брюк, кивнул и, развернувшись на каблуках, ушел в дом, не оглянувшись. Хейл постоял еще минуту, потер лицо ладонью, и на его плечи будто взвалили невидимый мешок с цементом. Он побрел к своей машине, старея и сгорбившись.

Я опустил бинокль. В горле стоял горький привкус. Итак, связь была налицо. Хейл платит Кроу. Но за что? За защиту своего наркобизнеса? За молчание о том, что случилось с Джейн Уоллес? Или Кроу был тем самым «Он», который «заставил его это сделать»? Догадки кружились в голове, как осенние листья, но ни одна не хотела ложиться на землю фактом. Мне нужны были доказательства. Нужно было найти слабое звено в этой блестящей, отполированной цепи.

***

Я решил нажать на банкира. Тот, кто вращает деньги, всегда знает больше всех. Он — аорта системы. Мистер Эдгарс.

Банк «Гленвью Траст» был таким же импозантным и бездушным, как и кабинет Хейла. Мрамор, латунь, тихий, благоговейный шепот клиентов. Меня провели в кабинет Эдгарса — просторный зал с панорамным окном, из которого открывался вид на весь город, как на шахматную доску. Сам Эдгарс был человеком с лицом бухгалтера — невыразительным, подслеповатым — и глазами голодного хорька. Он не предложил мне сесть.

— Мистер Келлер? Чем обязан? — его голос был сухим, без эмоций, как скрип переворачиваемой страницы в гроссбухе.

— Расследую дело об исчезновении Джейн Уоллес, — сказал я, упираясь руками в его идеально чистый стол. — Есть информация, что она была связана с семьей Кроу. Мне нужно понять ее финансовое положение. Может, у нее был счет в вашем банке? Может, были переводы?

Эдгарс холодно улыбнулся, его глаза сузились до щелочек. — Мистер Келлер, вы же понимаете, что я не могу разглашать информацию о клиентах. Банковская тайна. Это не просто правило, это священный принцип.

— Даже если клиентка пропала без вести? Даже если есть подозрение в преступлении? Шериф Блейк, я уверен, мог бы сделать официальный запрос.

— Особенно тогда. Без официального запроса, заверенного печатью и подписью окружного прокурора, — ни-ни. — Он сложил пальцы домиком, его ногти были идеально подстрижены и отполированы. — И, если честно, я бы не советовал вам совать нос в дела мистера Кроу. Он очень уважаемый человек в нашем городе. Его репутация безупречна. А репутация — это все, что у нас есть.

— Как и ваша, я уверен, — сказал я. Мой взгляд упал на его руку, лежавшую на столе. На запястье банкира были те же самые золотые «Patek Philippe», что и у Хейла. Та же модель. Слишком большое, кричащее совпадение для маленького городка. Два паука в одной банке, носящие одинаковые часы. — Почему у вас и у доктора Хейла одинаковые золотые часы? Это такой корпоративный стиль в Гленвью?

Эдгарс заметил мой взгляд и быстро, почти судорожно, убрал руку под стол. — На этом, я полагаю, наш разговор окончен. Доброго дня, мистер Келлер. И помните мой совет.

Я вышел, не сказав больше ни слова. Воздух в банке показался мне таким же спертым и отработанным, как и в кабинете Хейла. В голове складывалась картина. Хейл, Кроу, Эдгарс. Они были связаны. Деньги, часы, молчание… Все они были частью одной системы. Кролик, паук и питон. Системы, которая покрывала темные дела и устраняла тех, кто вставал у нее на пути. Лоретта встала на пути. И теперь ее не было.

Я позвонил своему знакомому, который работал в налоговом ведомстве штата, и задал вопрос о Кроу. Он обещал перезвонить в мотель позже.

***

Вечером, когда я возвращался в свой мотель по темной, плохо освещенной дороге, ведущей из города, в зеркале заднего вида возникли фары. Они появились внезапно, из ниоткуда, и приближались слишком быстро. Слишком настойчиво. Слишком целенаправленно.

Я прибавил газу. Мой старый «Плимут» взревел, протестуя, но его изношенный мотор не мог дать много. Фары догоняли, слепя мне глаза, заполняя салон мертвенным, искусственным светом. И затем раздался резкий, короткий, издевательский звук сирены.

Полиция.

Что-то холодное и тяжелое сжалось у меня в желудке. Я медленно притормозил и съехал на обочину, на сырую, пахнущую полынью землю. Я положил руки на руль, чтобы их было видно. Сердце бешено колотилось, выбивая барабанную дробь в моих ушах. Я ждал.

К моей двери подошел шериф Блейк. Его тушка заполнила собой все пространство окна. Его лицо было каменным, непроницаемым в отблесках фар его патрульной машины.

— Выходите из машины, Келлер, — его голос был приглушен стеклом, но я почувствовал каждое слово, как удар тупым предметом. — Неторопливо. Руки на виду.

Я подчинился. Скрипнула дверь, я вышел на прохладный ночной воздух. Блейк обошел меня вокруг, его тяжелые ботинки хрустели на гравии. Он остановился напротив меня, так близко, что я чувствовал запах его дыхания — мятная жвачка, перебитая чем-то кислым, виски.

— Денек вы сегодня выдали насыщенный, — сказал он. Его голос был тихим, почти дружелюбным, но глаза были холодными, как галька на дне ручья. — И к доктору Хейлу сходили, и в аптеке поболтали, и в газете покопались, и у банка Эдгарса постояли. Прямо экскурсия по достопримечательностям моего города.

— Я работаю, шериф. Как и вы. Расследую смерть гражданки.

— Вижу, как вы работаете. Вижу очень хорошо. И мне это не нравится. — Блейк подошел еще ближе, его живот почти упирался в меня. От него исходило животное, угрожающее тепло. — Я вас предупреждал. Вежливо просил. Объяснял, как у нас тут принято. Вы не поняли. Так вот, слушайте теперь внимательно, раз вы туговаты на ухо. Уезжайте из моего города. Сегодня. Сейчас. Соберите свои пожитки, заправьте свою развалюху и проваливайте обратно в свой Лос-Анджелес. Забудьте про Лоретту Мэйсон, забудьте про Джейн Уоллес, забудьте все, что вы здесь увидели и услышали. Иначе следующие фары, которые вы увидите в зеркале, будут последним, что вы увидите в жизни. Ясно?

Я молча смотрел на него. Я видел в его глазах не просто злобу. Я видел уверенность. Уверенность человека, который знает, что он — закон, и что ему все сойдет с рук. Это было хуже любой злобы.

— Ясно, — наконец сказал я. Слово оказалось горьким и противным на вкус.

— Прекрасно. — Блейк похлопал меня по плечу, жестко, недружелюбно, с силой, граничащей с ударом. — Теперь садитесь в свою консервную банку и проваливайте. И чтобы я вас больше здесь не видел. Никогда.

Он развернулся и пошел к своей машине. Я сел за руль, руки мои дрожали, но не от страха, а от ярости. Глухой, бессильной ярости загнанного в угол зверя. Я посмотрел в зеркало. Патрульная машина развернулась и, не включая сирену, медленно, как катафалк, поехала за мной, сопровождая меня до самого поворота на мотель «Сансет», как страж, ведущий приговоренного к месту казни.

Я загнал машину на стоянку, зашел в номер, захлопнул дверь и прислонился к ней спиной. Темнота за окном казалась живой, враждебной, насыщенной невидимыми угрозами. Я был в ловушке. Меня предупредили. Дважды. Следующее предупреждение будет последним. Блейк не блефовал.

Я подошел к столу, зажег лампу, взял свой потрепанный блокнот. Под уже написанным вопросом «КТО ТАКОЙ ЭЛЛИС?» я вывел крупными, давящими на бумагу буквами: «ШЕРИФ БЛЕЙК — В СГОВОРЕ. ГЛАВНЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ — НА ИХ СТОРОНЕ.»

А ниже, под вопросом про часы: «ОДИНАКОВЫЕ ЧАСЫ У ХЕЙЛА И ЭДГАРСА. ВЗЯТКА? ОБЩАЯ СХЕМА? КРОУ — ИХ ОБЩИЙ БОСС?»

Я потушил свет, сел в кресло у окна, положив «Браунинг» на колени. Я не собирался спать. Я буду ждать. И думать. Думать о том, как превратить их слабость в свою силу. Система была могущественной, но у страха всегда есть трещины. Нужно было лишь найти правильный рычаг. Самого испуганного кролика в этой стае хищников.

Позвонил мой знакомый из налоговой. Сообщил, что Кроу под подозрением в уклонении от уплаты налогов, и на следующий месяц назначен аудит его финансов.

Расследование только начиналось. И я уже тонул. Но я не собирался сдаваться без боя. Лоретта заплатила за правду своей жизнью. Кто-то должен был за нее получить ответ.

Исповедь грешника

Утро началось с кофе, который был на вкус как жидкая грязь, и с твердой решимости пойти туда, куда меня явно не ждали. Если система закрывала рот таким парням, как Лоусон, и запугивала таких, как я, значит, нужно было искать тех, кого система предала или забыла. Нужно было искать слабых. И в этом городе, полном грехов, прикрытых лаком благопристойности, самым слабым звеном мог оказаться тот, кто по долгу службы должен был эти грехи отпускать.

Я поехал к церкви. К моему удивлению, она оказалась не маленькой скромной церквушкой, приличествующей небольшому городку, а большой, каменной, готического стиля, с витражами и высоким шпилем, упирающимся в небо. Церкви Святого Иуды. Ирония судьбы или чей-то больной юмор — выбрать покровителем того, кто предал Христа, для города, который, казалось, предал сам себя.

Внутри было прохладно и пусто. Пахло воском, ладаном и старой древесиной. Солнечный свет, пробиваясь через витражи, рисовал на каменных плитах пола разноцветные пятна — кроваво-красные, глубоко-синие, болезненно-желтые. Я постоял немного в задних рядах, давая глазам привыкнуть к полумраку. Затем направился к исповедальне — темной, резной деревянной будке у стены. Рядом на скамье сидел человек в рясе и что-то читал в молитвеннике. Отец Донован.

Он поднял на меня глаза, и я увидел в них не ожидаемую набожность, а усталую, житейскую хитрость. Его лицо было полным, румяным, с мясистым носом и слишком пухлыми для священника губами. Он выглядел как удачливый лавочник, переодетый в священника для маскарада.

— Сын мой? Вы пришли на исповедь? — его голос был густым, медовым, привыкшим утешать и усыплять бдительность.

— В некотором роде, — сказал я, садясь рядом с ним на скамью. — Я пришел поговорить о исповеди другой женщины. Лоретты Мэйсон.

Его лицо дрогнуло. Медоточивость куда-то испарилась.

— Тайна исповеди священна, мистер… —

— Келлер, — представился я. — Джон Келлер. Частный детектив. И я понимаю, что тайна исповеди священна. Но я не спрашиваю о грехах, которые она вам поведала. Я спрашиваю о ее состоянии. Она была напугана? Она говорила, что боится кого-то? Может, она упоминала имена? Доктора Хейла? Мистера Кроу?

Он замялся. Его глаза бегали по сторонам, избегая моего взгляда. Он погладил свой молитвенник, как бы ища в нем утешения.

— Миссис Мэйсон… да, она была обеспокоена. В последнее время. Говорила о… о темных делах, творящихся в нашем городе. О том, что некоторые люди, облеченные властью и уважением, могут быть не теми, за кого себя выдают. Она чувствовала опасность. Просила совета.

— Она назвала эти имена? — настаивал я.

— Тайна исповеди… — начал он снова, но в его голосе не было прежней убежденности. Сквозь напускную набожность проглядывал страх. Страх реальный, животный.

— Отец Донован, — я понизил голос до доверительного шепота. — Ее убили. Вы понимаете? Кто-то вошел в ее дом и устроил утечку газа. Кто-то, кому она мешала. И если вы знаете что-то, что может помочь найти этого человека, и молчите, то это грех куда более тяжкий, чем нарушение тайны исповеди. Это соучастие. Молчаливое одобрение.

Он побледнел. Его рука с молитвенником дрогнула.

— Я… я не могу. Вы не понимаете. Эти люди… они всемогущи. Они разрушат меня. Они разрушат эту церковь. Они сожгут все дотла, лишь бы сохранить свои секреты.

— Они уже разрушают этот город, — парировал я. — По кирпичику. И Лоретта пыталась это остановить. Помогите ей закончить начатое.

Но он лишь покачал головой, его глаза стали стеклянными, непроницаемыми. Стена снова опустилась. Я понял, что здесь и сейчас я ничего не добьюсь. Он был слишком напуган. Мне нужен был другой ключ к нему. Что-то, что заставило бы его говорить. Какая-то его собственная тайна.

***

Я вышел из церкви, и яркий солнечный свет ударил мне в глаза, ослепляя после полумрака.

Мои следующие шаги: Проверить алиби каждого. Начать с тех, у кого нет железного алиби.

Я совершил несколько звонков, представившись страховым агентом, проверяющим обстоятельства дела.

Говард Кроу и шериф Блейк: Их алиби подтвердилось. Они всю вечер играли в покер в библиотеке поместья Кроу. Присутствовали еще два члена городского совета. Железное алиби.

Торрес: Я поехал на пограничный пункт пропуска. По данным таможенного журнала, его фургон пересек границу с Мексикой рано утром в день смерти Лоретты и вернулся только через два дня. Не мог быть убийцей.

Донован, Эдгарс, Хейл, Эвелин Кроу: Все были на ежегодном благотворительном балу в отеле «Гленвью». Я поговорил с портье. Их видели десятки людей. Алиби.

Мне нужно было подумать, перегруппироваться. И поесть. Я направился в закусочную «У Мэйбл» — единственное место в городе, которое выглядело хоть сколько-то живым и настоящим.

Внутри пахло жареным жиром, кофе и легкой грустью. Я занял столик у окна, выходящего на пустынную в этот час главную улицу, и заказал сендвич и кофе. Мои мысли крутились вокруг Донована. Его страх был неподдельным. Но чего он боялся больше? Гнева Божьего или гнева Кроу? В его глазах я видел не ужас грешника перед карами небесными, а земной, острый физический страх человека, который знает, что с ним могут сделать очень конкретные люди. Говорят, собаки могут ощущать чужой страх по запаху. За много лет моей работы полицейским детективом, а потом частным, я тоже научился его распознавать на подсознательном уровне.

Мою еду принесла молодая официантка, лет восемнадцати, с усталым лицом и живыми, любопытными глазами, в которых еще не погасла искра надежды. Ее бейджик гласил: «Бекки».

— Вам еще что-нибудь? — спросила она, пытаясь улыбнуться профессиональной улыбкой, которая плохо приставала к ее юному лицу.

— Может, информации, — сказал я, показывая удостоверение. — Джон Келлер, детектив. Расследую смерть Лоретты Мэйсон.

Ее улыбка мгновенно исчезла. Она оглянулась на пустой зал, но инстинктивно понизила голос.

— Я… я ничего не знаю. Она сюда нечасто заходила.

— Вы знали Джейн Уоллес? — спросил я напрямую, решив сменить тактику.

Она кивнула, ее глаза наполнились внезапной влагой. Она быстро вытерла их краем фартука.

— Мы иногда общались. Она была… другой. Видела мир как-то иначе. Всегда что-то рисовала, даже на салфетках. Говорила, что хочет уехать в Париж.

— И Эрика Кроу? Она с ним встречалась?

— Да, — прошептала она, снова озираясь. — Он ее обожал. Такие разные… он из той жизни, знаете ли, а она… она была вольной птицей. Но он смотрел на нее, как на чудо. Такое в кино показывают. А потом она исчезла. И он сломался. Стал молчаливым, закрытым. Теперь он всегда один, ходит, как тень.

— А что насчет отца Донована? — сменил я тему, почуяв слабину. — Он их духовный наставник? Венчаться собирались?

Лицо Бекки исказилось от внезапной, неподдельной ненависти. Такая ненависть рождается только от личной боли. Она наклонилась ко мне так близко, что я почувствовал запах ее дешевого шампуня и жареного картофеля.

— Он — гад. Гад в рясе. Он ко всем девочкам пристает. И к мальчикам тоже, говорят. Ко мне приставал, когда мне двенадцать было. В воскресной школе. Говорил, что это наш маленький секрет с Господом, что так он проверяет мою веру.

Ледяная волна прокатилась по моей спине. Вот оно. Ключ. Грязный, скользкий, но ключ. Именно то, что я искал.

— Вы кому-нибудь рассказывали? Родителям?

— Родителям. Они пошли к нему. Были в ярости. А на следующий день к нам домой пришел шериф Блейк. Не один, с еще одним офицером. Сказал, что я фантазерка, что я все выдумала, чтобы привлечь внимание, и что если мы не заткнемся и не прекратим позорить уважаемого человека, то моего отца уволят с молокозавода. А отец Донован потом принес нам большую корзину с продуктами к Рождеству. Как милостыню. Сказал, что прощает нас. — Ее голос дрожал от ярости и унижения, глаза блестели от непролитых слез.

Я поблагодарил ее, оставил на столе крупную купюру — слишком крупную для чаевых, — и вышел. Воздух снаружи показался мне грязным после той грязи, что я только что узнал. У меня в руках была бомба. Теперь я знал, как заставить Донована заговорить. Но делать это следовало осторожно. Не в церкви. Не на его территории.

***

Я решил подождать. Посмотреть, куда он пойдет, с кем встретится. У меня было чувство, что его страх не ограничивается только мной. Он боялся кого-то еще.

Я устроился в своей машине напротив церкви, притушил свет и закурил, приготовившись к долгому ожиданию. Часы тянулись медленно. Город жил своей размеренной, сонной жизнью. Машины проезжали редкими огоньками, люди шли по своим делам. Ничего не происходило.

И тогда я увидел его. Донован вышел из боковой двери церкви, не в рясе, а в обычном темном костюме и шляпе, надвинутой на глаза. Он огляделся по сторонам, быстро и нервно, и зашагал в сторону от центра, направляясь в беднейшие кварталы города.

Я последовал за ним пешком, держась на почтительной дистанции. Он шел быстро, не оглядываясь, явно знал куда и зачем. Он свернул в узкий, грязный переулок за городской прачечной. Я прижался к стене, выглянул из-за угла.

В переулке его ждал шериф Блейк. Он стоял, прислонившись к кирпичной стене, и курил сигару. Донован что-то сказал ему, жестикулируя. Блейк слушал его с каменным лицом, затем кивнул, достал из внутреннего кармана пиджака конверт и сунул его Доновану. Тот жадно схватил его, сунул в свой карман, кивнул и, почти побежав, скрылся в другом конце переулка. Блейк посмотрел ему вслед с выражением глубочайшего презрения, бросил сигару, раздавил ее каблуком, сплюнул и неспешно пошел в противоположную сторону.

Я стоял, прилипший к холодному кирпичу, и пытался переварить увиденное. Шериф платит священнику. Но за что? За молчание? За информацию, полученную на исповеди? Это было чудовищно. Это было даже не коррупция. Это было нечто большее. Это было системное разложение, пожирающее город изнутри.

***

Я решил следовать за Блейком. Донован мог подождать. Шериф был рыбой покрупнее.

Блейк дошел до своей патрульной машины, сел в нее и поехал. Я прыгнул в свой «Плимут» и последовал за ним, держась на расстоянии двух-трех машин. Он ехал не на участок, а к промзоне, к складам и железнодорожным путям. Он свернул на территорию какого-то предприятия — «Торрес Грузоперевозки».

Я припарковался в тени заброшенного вагона в полукилометре от ворот и достал бинокль. Блейк вышел из машины, поговорил с охранником у ворот, и его впустили внутрь. Я видел, как он пересек огромную, освещенную прожекторами площадку и скрылся в одном из ангаров.

Мне нужно было попасть внутрь. Посмотреть, чем там занимается шериф в рабочее время. Я обошел забор, нашел дыру в сетке и проскользнул на территорию. Пахло соляркой, пылью и чем-то еще, сладковатым и неприятным.

Я подкрался к тому ангару, куда зашел Блейк. Задняя дверь была приоткрыта. Я заглянул внутрь.

И замер. Внутри ангара стоял огромный фургон без стекол. Его задние двери были распахнуты. И из него, под присмотром Блейка и какого-то коренастого, толстого мужчины в дорогом костюме (должно быть, сам Торрес), выходили люди. Мужчины, женщины, дети. Они выглядели изможденными, испуганными. Они молча, покорно строились в ряд, их вещи — узелки и рюкзаки — были заброшены в кучу поодаль. Торрес что-то говорил им в лицо, тыкая пальцем, а Блейк стоял рядом, сложив руки на груди, и смотрел на это с безучастным видом, как фермер на скот.

Нелегалы. Торрес занимался их перевозкой. А шериф Блейк ему покровительствовал. За долю, конечно.

Я почувствовал тошноту. Это было уже за пределами Лоретты и Джейн. Это была огромная, отлаженная машина по перемалыванию людских судеб. И Блейк был ее частью.

Я отступил в тень, мои руки дрожали. Мне нужно было убираться отсюда. Если меня найдут здесь, меня просто прирежут и бросят в одном из этих фургонов.

Я выбрался тем же путем, вернулся к машине и сидел там несколько минут, пытаясь унять дрожь и привести мысли в порядок. Город был гораздо больше, грязнее и опаснее, чем я мог предположить. И Лоретта, со своим расследованием пропажи одной девушки, наткнулась на это гигантское гниющее под городом чудовище.

Я поехал в бар «Последний шанс». Бармен Тед с неприязнью посмотрел на меня, но заказанный двойной виски принес. Я увидел на прилавке толстую тетрадь с именами должников и цифрами. Некоторые были за сотню. Я, улыбаясь самой дружелюбной из своих наклеенных улыбок, посочувствовал Теду, сказав, что он работает на ногах чуть ли не целые сутки, а посетители-должники оставляют его без честно заработанной прибыли.

Он чуть оттаял и сказал, что если он будет обслуживать толно за наличные, к нему вообще перестанут ходить. Бар находится не в самом респектабельном районе, и жильцы часто перебиваются от зарплаты до зарплаты. Зато, здесь живут честные работяги, и грабежей здесь очень мало.

Я плавно перевел разговор на Гарольда, напомнив, что его фирма недавно обанкротилась. Тед, поморщившись, сказал, что Гарольд действительно задолжал ему несколько сотен долларов, но недавно смог расплатиться. – Заказал в тот вечер более дорогой виски, сидел и плакал.

Я допил свой виски, пожелал Теду удачи и вышел.

***

Мне нужно было вернуться к Гарольду. К единственному прямому свидетелю, которого я пока нашел. Пора было перестать ходить вокруг да около и надавить на него по-настоящему.

Я поехал на Элм-стрит. В доме горел свет. Я постучал в дверь. Гарольд открыл. От него снова пахло алкоголем, но на этот раз в его глазах был не агрессия, а животный, неприкрытый страх.

— Ты?! — просипел он, пытаясь захлопнуть дверь. — Я же сказал тебе убираться к черту!

Я уперся плечом в дверь и заставил его отступить.

— Мы поговорим, Гарольд. Здесь или в кабинете окружного прокурора. Выбирай.

Он отступил в гостиную, его руки тряслись.

— Чего ты хочешь? Я ничего не знаю!

— Я знаю про Эллиса, Гарольд, — я подошел к нему вплотную. — Я знаю, что он дал тебе деньги. Много денег. За что? За молчание? За то, что ты не помешал ему убить твою жену?

Он затрясся, его лицо исказилось от ужаса. Запах перегара и пота стал резче.

— Нет! Я не… Я не знал, что они ее убьют! Они сказали, что просто напугают ее! Заберут ее бумаги! И все! Я думал, они просто угрожают!

— Кто они? — я наступил на него, заставляя отступить к дивану. — Кто пришел к тебе, Гарольд? Эллис?

— Да! Он! — выдохнул он, ломаясь. Слезы брызнули из его глаз. — Он пришел ко мне ночью! Сказал, что у Лоретты есть кое-что, что принадлежит ему. Какие-то бумаги, фотография. Сказал, что если я помогу ему это забрать, то он заплатит мне. Закроет все мои долги. А если нет… то меня найдут на свалке вместе с ней. Я испугался! Я был пьян, я не думал! Я сказал, когда меня не будет дома весь вечер и всю ноочь! А потом… потом она умерла! И он принес мне деньги. Наличными. И сказал, чтобы я молчал. Как могила. Иначе придет за мной. Он знает, где я живу. Он знает, что я банкрот. Он знает все! Он приказал мне сказать на дознании в полиции, что в тот вечер дом был заперт изнутри на засов и мне пришлось разбить окно, чтобы попасть внутрь.

Он разрыдался, упав на колени. Жалкий, сломленный человек, продавший свою жену за конверт с деньгами и свою собственную шкуру.

Я смотрел на него без жалости. Только с холодной, обжигающей яростью. Он был виновен не меньше того, кто повернул ручку газового крана.

— Где он, Гарольд? Где найти Эллиса? Где его логово?

— Я не знаю точно! Клянусь! Он живет где-то на старой лесной дороге, на северной окраине. В большом доме за высоким забором, с собаками. Все его боятся. Говорят, он из мафии. Из Чикаго. Говорят, у него руки по локоть в крови. Пожалуйста, уходите! Если он узнает, что я вам сказал…

Я оставил его рыдать на полу в луже собственного страха и вины и вышел. Воздух снаружи был холодным и чистым. У меня теперь было имя. И приблизительное место. Эллис. Старый укрепленный дом на северной окраине. Бывший мафиози из Чикаго.

***

Я сел в машину и посмотрел на спящий город. Огни в окнах казались такими мирными, такими обманчивыми. Паутина начинала расползаться, и я видел ее нити все четче. И я был в самом ее центре.

Я сидел в машине, двигатель был заглушен, и тишина давила на уши после воплей Гарольда. От его слов в воздухе висела вонь страха и предательства. Он продал жену за несколько тысяч долларов. Не по злобе, не из-за ненависти. Из-за слабости. Из-за долгов. Из-за того, что какой-то ублюдок по имени Эллис пришел и предложил ему сделку, от которой его алкогольное мужество развеялось как дым.

Эллис. Призрак. Тень из Чикаго с руками по локоть в крови. Он был связующим звеном. Тем, кто «решает проблемы». Для Кроу? Для Хейла? Для самого Блейка? Он был молотком, которым забивали гвозди в крышки чужих гробов. И теперь мне нужно было найти этот молоток.

Но сначала нужно было проверить другую ниточку. Торрес. И его склад с человеческим товаром. Если Блейк был в этом замешан, это давало мне рычаг на него. Больший, чем он имел на меня.

Я завел машину и поехал обратно в промзону. Ночь была моим союзником, прикрывая меня своим темным плащом. Я оставил «Плимут» в той же точке, в тени заброшенного вагона, и снова, как тень, проскользнул через дыру в заборе.

На этот раз площадка была пуста. Фургон уехал, увозя с собой свой груз отчаявшихся душ. Куда то на ферму. В ангаре горел свет. Я подкрался к тому же заднему входу и заглянул внутрь.

Торрес и Блейк сидели за столом, составленным из ящиков. На столе стояла бутылка виски и две стопки. Они не пили. Они считали деньги. Пачки банкнот. Стодолларовые купюры. Торрес, красный от напряжения, пересчитывал пачки, слюнявя пальцы. Блейк сидел напротив, откинувшись на стуле, с сигарой в зубах, и наблюдал. Его лицо выражало глубочайшее, скучающее презрение. Он был над этим. Он был получателем дани.

— ...и за десять голов с детьми, по тридцать с носа, итого триста, — бормотал Торрес, откладывая пачку. — Минус расходы на бензин, на еду для них... ну, скажем, двести восемьдесят чистыми. Половина тебе, половина мне. Сто сорок.

Он протянул пачку денег Блейку. Тот даже не посмотрел на нее, сунул в карман пиджака.

— Следующий рейс через неделю. Будет больше. Двадцать голов. Бери больше грузовиков.

— Рискованно, Шериф, — поморщился Торрес. — Если пограничники...

— Я решу вопрос с пограничниками, — отрезал Блейк. — Ты беспокойся о своем деле. Чтобы тихо и без происшествий. Как в прошлый раз. Та девочка, что захлебнулась в собственной блевотине... это нехорошо. Хлопот много.