В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Лазарь Соломонович Флейшман (Глава 1 ОППЕРПУТ-СЕЛЯНИНОВ В САВИНКОВСКОМ СТАНЕ) #2

Глава 1 ОППЕРПУТ-СЕЛЯНИНОВ В САВИНКОВСКОМ СТАНЕ

Для того чтобы нащупать объяснение некоторым загадочным аспектам в событиях 1927 года, обозначившим конец «Треста», необходимо обратиться к более раннему эпизоду в биографии Опперпута, связанному с последней попыткой Савинкова организовать мощное антисоветское выступление в 1921 году. После разгрома и эвакуации армии Врангеля из Крыма в ноябре 1920 и провала выступления с польской территории отрядов Савинкова и Булак-Балаховича надежды антисоветских сил были обращены на широкое крестьянское повстанческое движение в советской России. Эдуард Опперпут, выходец из латышской крестьянской семьи, дослужившийся на фронте в Первую мировую войну до чина поручика и мобилизованный, как и многие другие офицеры, в Красную армию после революции, был в конце 1920 года привлечен своими старыми армейскими друзьями к антисоветскому подполью и в январе 1921 года в районе Гомеля, где он состоял на службе, перешел еще не подвергшуюся демаркации польскую границу. Опперпут искал финансовой поддержки и агитационной литературы для созданной им, стремительно растущей подпольной военной организации. Оказавшись на польской территории, он сразу обнаружил, что первоначальное его намерение установить контакт с варшавским отделом Союза Возрождения не имеет смысла, так как никакой сколь-нибудь существенной роли эта организация в Польше — в отличие от советского подполья — не играла[3]. Взамен надлежало обратиться к Савинкову, тогда располагавшему серьезной поддержкой официальных польских кругов и поглощенному воссозданием Народного Союза Защиты Родины и Свободы (НСЗРС), призванного сплотить все антибольшевистские повстанческие силы на советской территории, независимо от их партийной программы[4]. Члены варшавского комитета Союза Возрождения стали сотрудниками савинковской организации и редакции газеты Свобода. В ходе нескольких своих кратких визитов в Варшаву в январе-мае 1921 года Опперпут не только сразу сумел увидеться с Виктором Савинковым, ведавшим разведкой, и с самим руководителем организации Борисом Савинковым, но и возбудил интерес к имевшейся у него информации у представителей польской и французской разведок. Включив созданную им подпольную организацию, поставившую своей задачей подготовку крупномасштабного вооруженного выступления против советских властей, в Народный Союз Защиты Родины и Свободы (в качестве его Западного областного комитета), Опперпут оказался благодаря этому главным уполномоченным савинковской организации на советской территории[5]. Кроме того, судя по публикациям материалов Союза, с середины марта 1921 года появлявшимся в газете Свобода, возглавляемый Опперпутом гомельский («Западный») комитет Союза выглядел наиболее внушительным боеспособным отделом заново создаваемой организации, ее боевым авангардом[6]. К началу мая он явно приобрел значение и мозгового центра Союза, своими инициативами едва ли не оттеснившего в сторону варшавское окружение Савинкова. Так, именно Опперпут, по-видимому, сыграл решающую роль в разработке тактических основоположений организации, сформулированных в документе, названном «Тактика Народного Союза Защиты Родины и Свободы» и помещенном в газете Свобода 7 мая 1921 (с. 3). Там, в частности, заявлялось:

Все существовавшие по сие время на территории советской России антисоветские организации не пытались и не могли выйти из узких рамок заговора. Поэтому вовлечь в антисоветскую работу широкие массы народа они не могли. Наша тактика совершенно иная. Мы не строим из Союза тайну, в которую посвящены только избранники. Мы, наоборот, всегда и повсюду, где только представляется возможным, заявляем во всеуслышание о существовании Союза и заявляем, что борьба с советской властью началась и будет вестись до освобождения России от гнета комиссаров и учреждения в ней свободной, правовой и спокойной жизни. Мы не скрываем даже конструкции Союза. Этим мы даем возможность всем живым силам страны принять непосредственное активное участие даже в организационной работе Союза по созданию новых ячеек, отрядов и комитетов Союза. При такой постановке вопроса каждый энергичный, способный гражданин смело может приступить к работе по созданию новых ячеек и организаций Союза, будучи уверен, что при должной энергии и предприимчивости он скоро столкнется с организацией Союза, уже имеющей связь с высшим его органом.

Допуская широкую частную инициативу, не требуя немедленного установления тесной связи с центральными органами Союза, мы достигаем привлечения максимума организаторских сил и делаем удары чрезвычайных комиссий менее для нас чувствительными, ибо существование в одном уезде или губернии двух-трех организаций, не знающих одна про существование другой, становится общим явлением и раскрытие одной из них не влечет образования на данной территории пустого места.

Его же перу, очевидно, принадлежал и другой важный документ организации, в деталях намечавший организационную структуру Союза[7]. Как вспоминает Опперпут, он выдвинул и идею созыва съезда Союза для разработки военной кампании, предполагавшейся в летние месяцы 1921 года. Предложение о съезде было отвергнуто помощниками Савинкова, но одобрено им самим[8]. С начала мая Опперпут был кооптирован во Всероссийский Комитет — руководящий орган НСЗРС, состоявший из ближайших соратников Савинкова, и должен был принять участие, в качестве члена Комитета и делегата от Гомеля, в намеченном первоначально на 5 июня в Варшаве съезде НСЗРС. Явиться на него он, однако, не смог, так как был 26 мая задержан по дороге на съезд, в ходе полного разгрома, которому подверглась его организация[9]. Съезд, перенесенный на 13–16 июня, прошел без него.

О своей деятельности по организации Союза сам Опперпут рассказал в брошюре, написанной в тюрьме осенью 1921 года[10]. Но еще до ее выхода показания его были использованы советскими инстанциями в дипломатической и пропагандистской кампании, поднятой с целью изгнания савинковцев из Польши. Нота польскому правительству Народного комиссариата иностранных дел от 4 июля 1921 года в существенной своей части опиралась на сообщенные Опперпутом сведения[11], однако его имя в ней ни разу не было упомянуто. В ноте утверждалось, что в нарушение статьи 5-й Рижского мирного договора от 18 марта 1921 года, запрещавшей создание и поддержку «организаций, имеющих целью вооруженную борьбу с другой договаривающейся стороной, либо покушающихся на ее территориальную целостность, либо подготовляющих ниспровержение ее государственного или общественного строя путем насилия, равно как и организаций, приписывающих себе роль правительства другой страны или части ее территории, возглавляемый Савинковым Русский Политический Комитет готовил грандиозный заговор против Советской республики, планировал диверсии и террористические акты на ее территории, вербовал российских граждан для подготовки восстаний и с этими целями создал “Народный Союз Защиты Родины и Свободы”, который и был организацией, непосредственно работавшей над осуществлением обширного плана заговора, охватывавшего и столицы Советской России и ее провинциальные города, и железные дороги и сельское население. Агенты Народного Союза Защиты Родины и Свободы стояли во главе бандитских выступлений в Западной области. Во время ныне уже законченной ликвидации бандитизма в этом районе выяснилось, что все нити этого движения почти постоянно приводили к Народному Союзу Защиты Родины и Свободы, т. е. к организации, функционирующей в Варшаве при прямом содействии Польского Правительства. <…> Для содействия проведению этого плана заведующим интернированной армией был назначен личный адъютант Военного министра Польской Республики Генерального Штаба полковник граф Соллогуб-де-Войно». Снабженная ссылками на письма Савинкова и Балаховича и другие документы, попавшие в распоряжение советских властей, но без упоминания показаний, к тому времени уже полученных от Опперпута, советская нота обвиняла польский Генеральный штаб в прямом участии в подрывной антисоветской работе:

Почти все агенты Русского Политического Комитета состоят в то же время агентами Польского Генерального Штаба. Чины подведомственных Польскому Генеральному Штабу учреждений проводили через границу направленных в Россию агентов Русского Политического Комитета. На квартирах этих чинов подведомственных Польскому Генеральному Штабу учреждений устраивались склады антисоветской литературы. Мало того, Польский Генеральный Штаб содействовал посылке в Россию яда с целью массовой отравы красноармейских частей в момент восстания. Так, например, вторым отделом Польского Генерального Штаба за подписью майора Генерального Штаба Бека был выдан документ агентам Савинкова на провоз в Советскую Россию, якобы для разведывательных целей, по 2 килограмма яда, целью которого в действительности было массовое отравление красноармейцев. Все эти действия высших учреждений Польского правительства были возможны только благодаря тому, что Русский Политический Комитет до сих пор пользуется покровительством самых высших инстанций Польской республики. Вследствие этого Польское Правительство истратило из средств польской казны 350 миллионов марок на поддержку Русского Политического Комитета и его заговорщической деятельности.

В ноте было выдвинуто требование об изгнании из Польши членов Русского политического комитета — обоих братьев Савинковых, Философова, Мягкова, Одинца, Дикгофа-Деренталя, Б ул ак-Балаховича, Перемыкина, Эльвенгрена и других членов «Народного союза для защиты родины и свободы», полковника Гнилорыбова, а также лидеров украинских и белорусских контрреволюционных организаций[12].

В ответе министра иностранных дел Польши Скирмунта от 11 июля советские заявления были названы лишенными надежного основания.

Он утверждал, что никакой ответственности за то, что происходит на российской территории, польская сторона нести не может[13].

В рамках усилившейся к осени пропагандистско-дипломатической кампании Наркоминдел выпустил в сентябре 1921 года на русском, польском и французском языках книгу, в которой обнародовал выдержки из показаний арестованных на советской территории членов савинковской организации, подтверждавшие выдвинутые против НСЗРС и польского Генерального штаба обвинения. Среди этих документов выделялась «Выписка из протокола опроса уполномоченного Всероссийского Комитета Союза Защиты Родины и Свободы Западной Области Опперпута-Упелинца Александра Эдуарда Отовича»[14]. Судя по содержанию, протокол был сделан вскоре после задержания Опперпута, в июне 1921 года, и именно его детальные показания легли в основу содержавшихся в ноте Чичерина от 4 июля разоблачений. Опперпут рассказал, как поток ходоков из советской России вызвал у Савинкова иллюзию о зарождении в России мощного и тяготевшего именно к нему, вне зависимости от той или иной политической окраски участников, массового антисоветского движения. Это побудило Савинкова к основанию в январе 1921 года новой антисоветской организации для работы внутри советской территории — Союза Защиты Родины и Свободы. В новой организации и в особенности в разведывательных возможностях, предоставляемых ее деятельностью, сразу выразили заинтересованность как польский Генеральный Штаб, так и французская военная миссия в Польше. Как свидетельствовал Опперпут, первый миллион польских марок поступил в распоряжение Союза именно из французской военной миссии. Опперпут давал в высшей степени детальный отчет обо всех перипетиях начального существования организации и финансовых проблемах, встававших перед нею по мере ее бурного роста и присоединения к ней все новых и новых повстанческих сил, включая украинские и белорусские партизанские отряды и демократическое крыло Кубанского казачества.

Следует подчеркнуть, что выдержки из показаний Опперпута, обладая бесспорной фактической обоснованностью и убедительностью, в то же время обнаруживали аналитическую глубину и меткость и были совершенно свободны от каких бы то ни было дешевых клише или поверхностной демагогии. Так, он сообщал: после ратификации Рижского мирного договора стало ясно, что касса второго отдела Военного министерства Польши закрывается для деятельности савинковских организаций и что наметилось охлаждение между Савинковым и руководящими кругами Польши, явившееся причиной его поездки в Париж для организации поддержки там. Эго замечание об охлаждении отношений, вряд ли выглядевшее уместным в плане чисто пропагандистской кампании, свидетельствовало о взвешенно-объективном характере опперпутовского отчета о недавних событиях. Столь же беспристрастно-сдержанный, чисто аналитический характер имели и все другие положения опубликованного протокола его допроса. Его показания сильно отличались от помещенных в этой книге протоколов допросов других арестованных углубленным анализом, сопровождавшим точную констатацию фактов.

Как мы упомянули, первоначально предполагавшееся участие Опперпута в варшавском съезде НСЗРС было предотвращено в ходе массовых арестов участников возглавляемого им Западного областного комитета. Поэтому информация о самом съезде, прошедшем 11–13 июня, в данной брошюре представлена показаниями А. В. Ремезникова (Самарина), арестованного после его возвращения из Варшавы[15]. В своей общей части они подтверждают факты, оглашенные Опперпутом. В частности, Ремезников показал: «Ближайшие задачи Союза Защиты Родины и Свободы следующие: немедленная организация террористических актов по всей России против выдающихся коммунистов и советских работников, и в частности против чрезвычайных комиссий. Савинковым рекомендовалось умерщвлять советских работников отравлением кокаином, морфием, опиумом и т. п.; взрывать железнодорожные мосты, склады с боевыми припасами, портить дороги, поджигать здания коммунистических партий, усилить пропаганду и агитацию главным образом среди красной армии и железнодорожников, расхищать продовольственные склады и раздавать продовольствие населению, составлять секретные запасы для снабжения частей военного восстания, назначенного в конце сентября с. г. Момент восстания во всероссийском масштабе будет указан Центральным Комитетом Союза из Варшавы. Конец сентября назначен потому, что находят удобным использовать момент выполнения продналога»[16]. На допросе 25 июня Опперпут засвидетельствовал получение им от Всероссийского Комитета Защиты Родины и Свободы двух килограммов ядов на предмет отравления перед намеченным восстанием пищи «надежных войсковых частей Красной Армии, баталионов ЧЕКА, частей Особого Назначения и т. д. Документы на провоз были выданы Вторым Отделом Польского Военного Министерства»[17].

Показания Опперпута — наиболее подробные из всех, включенных в это издание, — можно обвинить в излишней откровенности и полноте, но никак не в фальсифицированности или провокационном подлоге. Перед нами перекрасившийся, по-видимому, после ареста оппортунист, ренегат, переметнувшийся на сторону победителя, изменник-перебежчик, но не агент-провокатор, с самого начала исполнявший возложенную на него предательскую роль. Это существенно потому, что версия, будто Опперпут с самого начала был заслан в Варшаву с провокаторскими заданиями как агент ЧК, приведенными фактами и документами никак не подтверждается. Версия эта, кто бы ни был ее сочинителем[18], оказывалась на руку как савинковской организации, так и польским официальным кругам, поскольку позволяла начисто отрицать возведенные против них советской стороной обвинения, указывая на сомнительный или скомпрометированный источник их происхождения. Но если принять утверждение, что Опперпут с зимы 1921 года действовал по инструкциям ЧК, то встает вопрос, зачем надо было его арестовывать, сорвав его появление на съезде, прошедшем 13–16 июня и ознаменовавшем, по словам Д. С. Дюрранта, «кульминацию деятельности Савинкова в Польше»[19], — коль скоро это событие составляло несомненный интерес для советской разведки. Съезд был проведен благодаря инициативе и настоянию Опперпута, который в Комитете — руководящем органе НСЗРС — был единственным представителем с советской территории. Будь он уже в тот момент ставленником органов ЧК, у последних не было бы решительно никаких причин не допускать его участия в таком важном сборище в Варшаве.

Убедительным опровержением версии о провокаторских функциях Опперпута в тот момент служит и новый материал, извлеченный Виталием Шенталинским из архивного дела КГБ, посвященного Западному областному комитету НСЗРС. Не подозревая, кажется, о позднейшей роли Опперпута в «Тресте», В. Шенталинский пишет:

Царский офицер, после революции он служил то белым, то красным, потом переметнулся к Савинкову, но, будучи арестован чекистами, как сказано в деле, «своими показаниями дал ключ к раскрытию и ликвидации всех савинковских организаций в пределах Западного фронта». Помещенный во внутреннюю тюрьму Лубянки, Опперпут 7 июля 1921 года шлет вопль о скорейшем разрешении своей участи — начальнику Особого отдела ВЧК Менжинскому.

Письмо это в то же время — великолепная автохарактеристика, и не только лично его, Опперпута, а целого типа порожденных тем временем авантюристов и профессиональных убийц, темных духов, выпущенных на поверхность революцией и Гражданской войной, людей савинковского образца.

«… Движимый отчаянием, осмеливаюсь обратиться к Вам.

Моя жизнь с 1915 по 1920 год включительно складывалась так, что я вынужден был вести образ жизни, полный самых опасных приключений и острых ощущений. Достаточно сказать, что целый год я провел на турецком театре войны и весь 1919-й — в усмирении различных восстаний против Советской власти, причем не раз пришлось действовать против неприятеля в десять раз более многочисленного. Непрерывная цепь приключений и опасности в конце концов так расшатали мои нервы, что вести спокойный образ жизни я уже не мог. Как закоренелый морфинист не может жить без приемов этого яда, так я не мог жить без острых ощущений или работы, которая истощала бы меня до обессиления. Моей энергии в этих случаях удивлялись все, кому пришлось со мной сталкиваться… Я не буду задерживать Вашего внимания на факте моего падения. Это было стечение массы благоприятных для этого обстоятельств. Но сейчас у меня одно желание: самоотверженной работой на пользу Советской власти загладить свой проступок и проступки тех, мной вовлеченных в заговор, которые не являются врагами Советской власти. Это представилось бы мне возможным сделать, если бы я был отпущен в Варшаву. В месячный срок я сумел бы дать Вам возможность полностью ликвидировать все савинковские организации, польскую разведку, частично французскую разведку и представил бы ряд документов в подлинниках, обрисовывающих истинную политику Польши. Для этого Вам приходится рисковать только потерей одного, уже не опасного для Вас арестанта, ведь возвращение в лагерь врагов Соввласти после моих показаний… мне отрезано навсегда… Что же касается наказания по отношению лично ко мне, то я частично его понесу, ведь я перед отъездом должен буду нанести себе довольно серьезное огнестрельное ранение, чтобы не вызвать в Варшаве сомнений в действительности моего побега и иметь возможность оставаться необходимое для меня время работы там. Ни средств, ни документов я у Вас не прошу. Умоляю только дать мне возможность работать и клянусь Вам тем, что у меня есть дорогого и святого, что Вам, товарищ Менжинский, никогда в своем доверии разочароваться не придется… Если все же этих гарантий недостаточно, я готов взять на себя до моего отъезда выполнение самых опасных рискованных поручений, лишь бы доказать правдивость своих слов. Я уже не раз был на волосок от смерти за Советскую власть и готов пожертвовать собой… Мои нервы требуют сильной реакции. Я терплю невероятные муки и дохожу до отчаяния, когда я готов разбить голову об стену или перерезать горло стеклом. Я уже дошел до галлюцинаций. Каждый лишний час моего здесь пребывания равносилен самой невероятной пытке. Еще раз умоляю решить мою судьбу скорее.»

И судьба Опперпута была решена: «по обстоятельствам дела» его освободили из-под стражи и использовали — в каких именно целях, дело умалчивает. За границу Опперпута отпустить не рискнули, но идею его взяли на вооружение: к Савинкову будет послан свой, более хладнокровный и надежный человек[20].

Понятно, что, будь Опперпут провокатором, внедренным ВЧК в ряды савинковской организации, а не контрреволюционером, по доброй воле примкнувшим к ней, тон и содержание письма были бы совершенно иными. В любом случае автор письма не рискнул бы в качестве оправдательного момента ссылаться на свой авантюризм, а напротив, всячески акцентировал бы идейные мотивы своих поступков. Но, даже говоря о своем участии в карательной деятельности Красной армии против партизан, Опперпут считает необходимым в письме к Менжинскому отметить личное бесстрашие, а не политическую лояльность. И это не случайно. Спустя несколько лет, возвращаясь в своих записках к тому же моменту своей биографии — участию в подавлении повстанческого движения, — Опперпут раскрыл такие стороны своего поведения, которые никак о большевистской принципиальности и классовой зрелости свидетельствовать не могли:

В течение 1919 г. Опперпуту в качестве красного офицера приходилось выступать против местных партизан.

Он, однако, установил тесную связь с повстанцами, вследствие чего походы красных оканчивались неудачей.

— При встречах с представителями партизан, — расказывает Опперпут, — мы решали, по каким дорогам будут двигаться красные партизаны, по каким будут отступать повстанцы. «Припоминаю забавный случай, — передает он, — когда мне с двумя нашими офицерами самим пришлось обстрелять на могилевском шоссе автомобиль губвоенкома, чтобы сбить его от верного направления и дать возможность партизанам отойти в район пропойских лесов»[21].

Однако факт остается фактом: Опперпут, согласно следственному делу, «дал ключ» к раскрытию савинковской организации. Можно предположить, что само по себе письмо к Менжинскому — с неожиданным обращением «товарищ» — было написано с одобрения Я. С. Агранова, который вел допросы Опперпута уже в Смоленске, Гомеле и Минске, а затем и в Москве. Опперпут так вспоминал о нем в своих гельсингфорсских записках 1927 года:

Мягкий по внешности, с глубоким грудным баритоном, он ворковал перед своими подследственными, точно голубь, и только порой холодный блеск его темных прищуренных глаз выдавал сидящего в нем кровожадного зверя. Дьяволом звали его подследственные, и им он был в действительности. Во время следствия он точно измывался над своей жертвой. Месть, обещания золотых гор и полного прощения всех грехов не только подследственному, <но> и всем с ним связанным, и безусловно большие гипнотические способности были главными его орудиями следствия. Физических пыток он не признавал совершенно, но зато виртуоза выдумывать моральные пытки нет ему равного. Недаром Ленин, умевший верно оценивать людей, направил его из своих секретарей на работу в ВЧК. <…> Ко мне он почему-то благоволил. Возможно, что в данном случае имело значение то, что у нас по Гомелю оказалось много общих знакомых, которые безусловно сносились с ним по поводу меня. Его влияние в ВЧК было огромно, почему не удивительно, что он очень легко добился замены мне высшей меры наказания заключением в концентрационный лагерь с тем, чтобы я впоследствии был использован как секретный сотрудник[22].

Поездку в Варшаву с целью ликвидации Савинкова Опперпуту не позволили: доверия к энтузиасту-неофиту чекисты не питали. Но, с другой стороны, предложение ценного арестанта об использовании его услуг они приняли и подвергли его нескольким испытаниям.

Первым таким испытанием оказалось следствие по делу Петроградской боевой организации, завершившееся расстрелом 61 человека в августе 1921 года. Интерес к Опперпуту в этом контексте объяснялся тем, что следствие изо всех сил стремилось найти доказательства сотрудничества между петроградской и савинковской организациями. Как только его доставили в Москву во Внутреннюю тюрьму на Лубянке, от него стали добиваться соответствующего признания:

В первый же день меня вызвали к Артузову, «начальнику контрразведывательного отдела» ГПУ (т. н. «КРООГПУ»).

— Почему вы отрицаете свою связь с организацией Таганцева? — спросил он. — В этом сознался не только сам Таганцев, но и ваша невеста, через которую вы поддерживали связь.

Я ответил:

— Отрицаю эту связь потому, что ее нет и не было, а моя невеста не может быть такой связью потому, что она даже не знает, что я веду антисоветскую работу и участвую в Союзе защиты родины и свободы.

Вскоре мне устроили очную ставку с одним офицером. Его я встретил в Варшаве, в штабе Савинкова. Оказалось, что он… служит в ВЧК и снова возвращается в Варшаву, вместе с другими такими же «савинковцами»[23].

Как известно, следствие по таганцевскому делу было возложено на того же Агранова. С его переводом в Петроград этапировали туда и Опперпута. В «Записках» Опперпута рассказывается:

Спустя еще несколько дней, на одном из допросов, Агранов сообщил, что ему поручено также и дело профессора Таганцева, но руководство следствием по делу НСЗРиС он все же сохраняет за собой, почему одновременно с его отъездом в Петроград и меня переводят туда же. Действительно, скоро меня перевезли в Петроград и поместили в т. н. «Особом коридоре» ДПЗ.

Когда арестованных по делу организации Таганцева оказалось слишком много, часть из них перевели из тюрьмы Губчека в ДПЗ.

В мою камеру поместили самого Таганцева.

Трагедия его организации развивалась и дошла до своего конца на моих глазах[24].

По-видимому, в каком-то отношении к этой попытке Агранова вскрыть связь между НСЗРС и таганцевской организацией находилась и история брата Опперпута Фридриха, рассказанная в тех же гельсингфорсских воспоминаниях:

В ДПЗ состоялась моя очная ставка с братом Фридрихом, специально для этого доставленным из Витебской губчека. Непричастность его к союзу была полностью установлена, и Агранов освободил брата с тем, чтобы он немедленно покинул Петроград и возвратился в Витебск. Брату все же удалось уведомить У., что я — в ДПЗ.

Только потом я узнал о тяжкой участи моего брата. Несмотря на полное оправдание, он, по прибытии в Витебск, был задержан снова и помещен в тюрьму губчека. Он упорно отрицал свою причастность к НСЗРиС. Это раздражало следователей. В конце концов, предпринимая обычные меры воздействия, уполномоченный ВЧК (из польских офицеров), за которым числилось дело брата, приказал бросить его в т. н. «каменный мешок»: низкая и узкая дыра, в которой нельзя было ни встать, ни лечь, в которой не была даже знаменитой тюремной «параши», почему отправлять свои естественные надобности приходилось здесь же, на полу.

В этом мешке до брата уже помещался кто-то. Понятно вполне, почему, после нескольких дней сидения в этой клоаке, брат Фридрих — к антисоветской работе действительно совершенно непричастный — при отводе на допрос к следователю выбросился в окно с целью покончить жизнь самоубийством.

Ввиду перелома грудной клетки его перевели в больницу, а оттуда — в Москву, в Бутырскую тюрьму[25].

Сопоставление доступных нам данных заставляет прийти к заключению, что перевод Опперпута в Петроград, конечно, не был чисто механическим перемещением. Его отправили туда не просто потому, что туда направили Агранова, но потому, что следствие по делу Таганцева нуждалось в специфических показаниях Опперпута, которые помогли бы объединить оба дела — Савинкова и Таганцева. Потому и поместили двух высокопоставленных арестованных — руководителя Западной областной организации НСЗРС и главу Петроградской боевой организации — в одну камеру. Амальгама исконно была излюбленным методом чекистского руководства.

Первым публичным, документальным отражением этих усилий явился доклад ВЧК, опубликованный 24 июля, где предварительный отчет о разоблаченных петроградских группах дан был вместе с изложением материала, собранного о деятельности Савинкова[26]. В докладе сообщалось о полном разгроме всей Западной областной организации НСЗРС с ее гомельским центром:

В последних числах мая с. г. Всероссийской Чрезвычайной Комиссией раскрыта и ликвидирована крупная боевая, террористическая организация Бориса Савинкова, раскинутая на территории всей западной и сев. — западной областей и имевшая ячейки и связи почти на всей территории Р.С.Ф.С.Р. Центр раскрытой организации — западный областной комитет так называемого «Народного союза защиты родины и свободы» во главе с представителем «всероссийского комитета» по западной области находился в г. Гомеле.

Арестованы все члены областного комитета и подведомственных ему губернских, уездных комитетов и волостных ячеек на территории Гомельской, Смоленской и Минской губ. Арестованы сотни членов организации и ряд савинковских курьеров и шпионов, захвачено много уличающих документов и десятки пудов контр-разведывательной литературы.

В докладе были отмечены прямые контакты организаторов савинковского заговора с французской военной миссией в Польше и польским Генеральным Штабом. Хотя весь этот раздел опирался на информацию, извлеченную из июньских допросов Опперпута, о судьбе его самого не говорилось ни слова, и лишь конспиративное его имя (Селянинов) было упомянуто в перечне руководителей савинковского заговора:

Раскрытая организация находилась в полном подчинении «всероссийскому комитету Н.С.З.Р. и С.», имевшему свое постоянное местопребывание в Варшаве, в гостинице «Брюль». Председателем «всероссийского комитета» являлся с.-р. Борис Викторович Савинков, организатор ярославского белогвардейского восстания в 1918 г., при участии английской и французской миссий; члены комитета: есаул Виктор Викторович Савинков, Дикгоф-Деренталь, литератор Философов, генерал Эльвенгрен, казачий полковник Гнилорыбов и Селянинов.

Так в печати впервые проскользнуло имя Селянинова, причем фигурировало оно в отчете только один раз. Другие упоминания Опперпута оставались безымянными. В обнародованных ЧК материалах была подробно раскрыта структура савинковской организации, ее задачи и план военной кампании, указывалось на расплывчатость политической программы и подчеркивалось, что во главу своей тактики савинковская организация ставила широкое применение террора. «Члену Запади, областного комитета и члену Гомельского губернского комитета савинковской организации, ездившим к Савинкову по делам организации в Варшаву, II отделом польск. ген. штаба за подписью майора ген. штаба Бека был выдан документ на провоз в Советскую Россию “для целей разведывательных” по 2 килограмма яду».

При том, что все данные относительно савинковской организации в докладе точно соответствуют обвинениям, выдвинутым ранее в ноте Наркома иностранных дел от 4 июля, и, как и в ней, базируются преимущественно на показаниях Опперпута, нельзя сказать, что цели чекистов, обусловившие перевод Опперпута в Петроград, были достигнуты. Необходимость в использовании его услуг в Петрограде вытекала из трудностей, с которыми столкнулись следователи, пытавшиеся доказать контакты Таганцева с организацией Савинкова. Как сообщает Г. Е. Миронов, «ход дела принял такой оборот, что В. Н. Таганцев уже не может отрицать антисоветский характер своих воззрений, но еще пытается убедить палачей, что даже если приписываемую ему мифическую организацию можно определить как контрреволюционную, то никак нельзя — как “боевую”, готовившую вооруженный террор. Он всячески открещивается от боевиков Савинкова и требует от руководства ВЧК дать опровержение в газете “Свобода” об отсутствии связей между “Петроградской боевой организацией” и Савинковской организацией…»[27] Ясно, что подселение Таганцева в камеру Опперпута вызвано было намерением возложить на последнего шпионские обязанности по выявлению «савинковских» связей петроградцев. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем содержание бесед, прошедших в течение долгих дней, проведенных в камере. Но как бы то ни было, материал, собранный Опперпутом, не мог не разочаровать следователей: связи савинковцев с Петроградской боевой организацией удостоверены не были, объединить савинковское дело с таганцевским так и не удалось, хотя такие попытки предпринимались и спустя год[28], и много позже, при допросах полковника Эльвенгрена, пойманного в 1926 и расстрелянного в 1927 году[29].

Напротив, то, что Опперпут смог сообщить, скорее разрушало чекистскую гипотезу. Обращение к брошюре Опперпута, вышедшей спустя несколько месяцев, доказывает это. Не говоря в ней прямо ни о петроградском этапе своего тюремного заключения, ни о том, что его косвенно привлекли к следствию по делу Таганцева, Опперпут ввел два пассажа, которые, вкупе с его позднейшими мемуарами, дают вполне адекватную и стройную картину поведения его в августе 1921 года, на петроградском этапе его тюремного заключения. Один из них относится к продекларированной им позиции решительного отказа от террора как тактики, неприемлемой для народа. Говоря о том, что к маю 1921 года обнаружилось, что его гомельская организация, как и партизанское антисоветское движение в целом, утратила всякую поддержку масс, Опперпут пишет:

Для более яркой иллюстрации привожу следующий пример: уже во время моего пребывания в тюрьме туда же был доставлен избитый толпой б. офицер Лебедев, прибывший из Финляндии в Петроград, с целью установить связь с Петроградской Боевой организацией. При аресте, когда толпа узнала, что он причастен к Петроградской террористической организации, хотели покончить с ним самосудом, и он был избит до потери сознания. Подоспевшим сотрудникам Чека пришлось обнажить оружие, чтобы вырвать его из рук разъяренной толпы[30].

Но еще существеннее, в плане рассмотрения поведения Опперпута в петроградской тюрьме, его пространная характеристика Г. Е. Эльвенгрена, поражающая непропорциональной детализированностью и неожиданной горячностью: ведь автору довелось встретиться с ним один-единственный раз — в Варшаве, на самой последней стадии своего сотрудничества с савинковской организацией, в конце апреля — начале мая 1921 года, когда Эльвенгрен был включен в руководство НСЗРС. Даже если приписать особую страстность отзыва об Эльвенгрене возмущенной реакции автора по поводу введения в руководство савинковской организацией отъявленного монархиста, все же место, отведенное этому в брошюре, кажется неоправданно большим. Зато оно легко объясняется специальным интересом допрашивавших Опперпута чекистов к этой фигуре и к ее внезапному альянсу с Савинковым. Можно вообще предположить, что перевод Опперпута в Петроград и попытка привлечения его к «делу Таганцева» вызваны были тем фактом, что он лично встретился с Эльвенгреном — и испытал столь отрицательное к нему отношение — как раз незадолго до арестов по делу «Петроградской боевой организации». Другими словами, он нужен был для следствия в первую очередь в качестве «эксперта по Эльвенгрену»[31].

При этом приводимый ниже кусок из брошюры Опперпута контаминирует, по всей видимости, то, что он услышал в Варшаве, с тем, что стало ему известно в петроградской тюрьме:

В данный момент Эльвенгрен шпион целого ряда разведок иностранных держав против Сов. России. В апреле он прибыл в Варшаву, что мне совершенно случайно стало известно, для выполнения некоторых поручений начальника польской разведки в Финляндии, г. Пожарского, но тут, узнав о существовании Н.С.З.Р. и Св., решил во что бы то ни стало войти в состав его. Для этого, конечно, пришлось прибегнуть к самой гнусной лжи. Он взял на себя роль главы петроградских антисоветских организаций, в то время, как последние открещивались от него руками и ногами.

«Мы никогда ему никаких полномочий не давали говорить от нашего имени; самое большее, он мог сказать, что опорожнил одну-две бутылки вина с кем-нибудь из наших курьеров». Вот дословные слова одного из известных руководителей петроградской организации, сказанные одному из членов Западной организации Н.С.З.Р. и Св. Но этого мало, во время обеда в ресторане «Рим», в котором участвовал Гнилорыбов и Коржев, а потом и на заседании Всероссийского Комитета в Брюле, он имел нахальство уверять, что во время Кронштадтского восстания был в Кронштадте. Правда, туда прилетели все разведки и очень удивились, встретив друг друга здесь, но Эльвенгрена там не было. Его нахальство перешло уже всякие пределы, когда он заявил, что каждую неделю бывает в Петрограде и что во время кронштадтского восстания ему было предложено петроградскими организациями взять на себя командование, как уже восставшими кронштадтцами, так и долженствующими восстать в Петрограде. Это абсолютная ложь. Он за весь 1921 г. ни разу не был в Петрограде, а в период кронштадтского восстания спокойно сидел в Финляндии. Правда, некоторыми лицами, причастными к петроградским организациям, была послана ему записка, что они считают своевременным, чтобы он попробовал при содействии ингерманландцев отвлечь внимание Советской России от Кронштадта, для чего ему предлагалось набрать 200–300 ингерманландцев и двинуться к Петрограду со стороны острова (с. 50–51).

Не приходится сомневаться, что «одним из известных руководителей петроградской организации» в этой цитате был В. Н. Таганцев, тогда как «один из членов Западной организации Н.С.З.Р. и Св.» — это сам Опперпут. И примечательно, что Опперпут развенчивает в своей брошюре — на основании бесед с неназванным соседом по камере — как раз то, чем не прочь был похвастаться в Варшаве сам Эльвенгрен и за что ухватились следователи-чекисты в стремлении увязать «таганцевское» дело с «савинковским». Нам неизвестны детали следствия по таганцевскому делу, и приходится только догадываться о роли Опперпута в нем. Однако «пет-роградско-таганцевские» пассажи его брошюры свидетельствуют об отказе автора поддержать следствие в этом, столь для ЧК существенном пункте и не позволяют поэтому согласиться с заявлением В. Ю. Черняева о зловещей роли Опперпута в деле Боевой организации[32].

Брошюра Опперпута, писавшаяся в октябре — ноябре и вышедшая в декабре 1921 года, когда он все еще находился в тюрьме, в значительной мере представляла собой расширеннный и, так сказать, более живой вариант ранее данных на следствии и опубликованных в сентябре 1921 года в сборнике Советская Россия и Польша показаний. Насколько необходимым, однако, было обнародование личных впечатлений и свидетельств в дополнение к ранее выдвинутым официальным обвинениям по адресу Савинкова и польских властей? Ведь оно явно теряло значение, коль скоро цели, которые ставила перед собой нота Чичерина от 4 июля 1921 года, были, в сущности, достигнуты и деятельности савинковской организации в Речи Посполитой в ноябре 1921 года был положен коней. Одним из объяснений предпринятому изданию может быть возникшая в те дни угроза того, что чехословацкое правительство не только приютит в Праге выселенных лидеров савинковской организации (В. В. Савинков, Мягков, Уляницкий, Гнилорыбов, Рудин), но и обеспечит условия для перенесения деятельности НСЗРС на свою территорию. В этом свете предостережение о готовности Савинкова встать на путь индивидуального террора выглядело в брошюре вполне своевременным. Как известно, спустя несколько месяцев, в апреле 1922 года, была предотвращена попытка Савинкова и Эльвенгрена совершить в Берлине покушение на Чичерина и Бухарина.

Беспрецедентное на тот момент в хронике послереволюционной эмиграции событие — высылка большой группы политических деятелей под давлением Советского правительства — происходило под аккомпанемент резкого усиления антисавинковской кампании в зарубежной русской прессе. Так, в середине сентября — конце октября 1921 года в находившейся тогда под контролем П. Н. Милюкова берлинской газете Голос России была помещена серия статей[33], в которой давался обзор политической деятельности русских в Польше с конца 1920 по июль 1921 года, то есть до момента прибытия советских дипломатов. В ней анализировалась расстановка сил внутри Русского политического комитета, было охарактеризовано положение в частях интернированных русских солдат и описывалось создание и деятельность «Информационного бюро», занимавшегося разведкой на территории советской России и агитацией там среди населения. Именно на «Бюро» была возложена предварительная работа по организации «Союза Защиты Родины и Свободы» и формирование боевых отрядов для засылки на советскую территорию. В статье упоминалось проведение конспиративного съезда НСЗРС, но автор ее располагал только самыми общими, туманными сведениями об этом мероприятии. Тогда же в Берлине вышла брошюра одного из руководителей «зеленого» партизанского движения атамана Искры[34], присоединившегося было осенью 1920 года к отряду Булак-Балаховича, но вскоре порвавшего и с ним, и с Савинковым[35]. В составлении ее принимал непосредственное участие журналист А. П. Вольский (Гройним)[36], бывший, как и Искра, сотрудником газеты Варшавский Голос, выходившей с мая по сентябрь 1921 года и занявшей открыто просоветскую позицию[37]. Брошюра Опперпута выделялась на фоне этих антисавинковских публикаций тем, что останавливалась на самом последнем моменте деятельности Савинкова — создании Народного Союза Защиты Родины и Свободы с его грандиозными, амбициозными планами поднятия народного сопротивления на огромной части советской территории, и тем, что была написана одним из руководителей организации и авторов плана маштабного военного выступления.

Основную часть брошюры составляли личные воспоминания о НСЗРС — именуемом «вторым» для различения его с прежней организацией Савинкова (1918 г.) — и, в частности, о Западной областной организации, созданной самим автором. Существенным моментом является презрение Селянинова-Опперпута к «эмигрантщине» из-за неспособности «эмигрантов» руководить борьбой внутри России и их готовности принести русские интересы в жертву иностранным разведкам. В предисловии содержалось объяснение целей, подвигнувших автора на написание книжки:

Сейчас, когда Второй Народный Союз Защиты Родины и Свободы умер, и будем надеяться, что умер окончательно, я, как единственное постороннее лицо, присутствовавшее при воскрешении его, и как член Всероссийского Комитета Союза, считаю возможным, даже считаю своим долгом перед оставшимися в живых членами союза, поднять ту завесу, которая так плотно закрывала от их взоров процесс воскрешения, считаю своим долгом сорвать маски с могильщиков Второго Н.С.З.Р. и Св., представить их в истинном свете и поставить перед общественным судом бывших членов союза и вообще русских людей (с. 4).

Здесь обращают на себя внимание, с одной стороны, слова о долге автора перед «оставшимися в живых членами союза». Как явствует из цитированной выше статьи В. Шенталинского, огромное число рядовых членов Западной организации НСЗРС подверглось расстрелу сразу при разгроме организации в мае 1921 года, в то время как ее основатель, Селянинов-Опперпут, уцелел. В 1927 году Опперпут писал о лживости допрашивавших его чекистов, обещавших спасти от ареста и казни его товарищей по подпольной организации в случае, если он согласится сотрудничать со следствием.

Как, с другой стороны, понять замечание автора о себе как о «единственном постороннем лице» в составе «Всероссийского комитета»? Позднее соратники Савинкова придали фразе одиозный смысл, усмотрев в ней доказательство факта чекистской провокации. На самом же деле слова эти в брошюре подразумевали то, что, в отличие от всех остальных участников Комитета, Селянинов-Опперпут никогда в прошлом связей с Савинковым не имел, к первому НСЗРС не принадлежал и никаких особых симпатий к Савинков-ской политической программе не питал. К тому же Опперпут был уполномоченным, прибывшим из советской России (с. 41), тогда как все остальные члены комитета были «эмигрантами». Из дальнейшего текста брошюры становится видно, сколь случайным был тактический альянс, возникший между Опперпутом и Савинковым в первые месяцы 1921 года. Опперпут оказался в НСЗРС неожиданно для себя самого, так как направлялся он в Польшу, чтобы установить контакт с Союзом Возрождения, а вовсе не с Савинковым. Только после пересечения границы, обнаружив, что варшавский Союз Возрождения никакой помощи подпольному движению внутри России оказать не в состоянии, Опперпут связался с Савинковым. Примечательно, что Савинков и его окружение в брошюре именуются «могильщиками» «второго» НСЗРС, как если бы, не будь их, организация могла благополучно процветать и осуществить поставленные перед собой цели.

Брошюра содержит довольно подробный и по-своему правдивый, даже бесхитростный рассказ, преследующий, можно сказать, двойную задачу. С одной стороны, рассказ Опперпута наделяет более живыми и интимными штрихами основную канву событий, как она была освещена в официальных документах ВЧК и Наркомин-дела. С другой, он выдвигает объяснение причин быстрого внутреннего перерождения автора и осуждения попыток ниспровержения большевистской власти.

Книжку Селянинова-Опперпута нельзя считать «состряпанной в ЧК»[38], послушным исполнением пропагандистского задания: слишком много инициативы автор берет на себя и слишком сильно проявляются в ней личные его обиды и субъективные оценки. Так, Савинкову ставится в вину высокомерно-пренебрежительное отношение к людям с мест при чрезмерной поглощенности вопросами «высокой политики». После опроса во втором, Информационном отделе польского Генерального Штаба и посещения французской миссии Опперпут в течение двух дней не мог добиться аудиенции у Савинкова. Да и в ходе двух дальнейших, столь же кратких, визитов в Варшаву, уже получив от Савинкова ответственные задания и будучи облеченным большими полномочиями, Опперпут все же ни разу не удостаивался более долгой, чем 15 минут, аудиенции у руководителя НСЗРС (с. 14–17). Вдобавок эти единичные встречи выявили, надо полагать, острые расхождения. При установке с зимы 1920–1921 года на стихийное повстанческое движение внутри Советской России Савинков, по словам Опперпута, никогда не придавал большого значения работе непосредственно на территории России, «оставаясь апологетом внешней интервенции, подготовке которой предался всей душой. Спровоцировать какими угодно средствами новую войну между Польшей и советской Россией, заручиться поддержкой Франции, подготовить к этому эмигрантщину, общественное мнение стран Антанты и широких масс, вот была его главная цель. Он даже не интересовался положением вещей в России, а обо всем, что там происходило, у него было невероятно извращенное представление. Он все мерил своей мерой. Об каждом случае, каждом мероприятии советской власти у него было уже готовое заключение, как и о том, какое впечатление данное предприятие произведет на массы. Настоящее положение вещей его не интересовало, наше мнение, т. е. лиц, приходящих из России, он не выслушивал» (с. 44).

В разоблачении участия польского Генерального Штаба и французской миссии в подрывной деятельности против Советской России акцент — в отличие от обычных штампов советской пропаганды — ставится не столько на преступном характере связи этих органов с Савинковым, сколько на том, какому обману и «шантажу» они сами себя подвергают, вступив в этот контакт с ним. При этом ряд конкретных деталей в брошюре призван был показать, насколько малым было доверие иностранных разведок к савинковскому штабу. Как рассказывает Селянинов, второй его визит в Варшаву состоялся по вызову Виктора Савинкова в марте 1921 года, накануне Кронштадтского восстания; при этом обнаружилось, что причиной вызова была попытка, при помощи специально препарированной информации, создать у работников французской миссии впечатление о неминуемом скором вооруженном выступлении России в союзе с Германией и Латвией против Польши и Франции и тем самым добиться увеличения финансирования деятельности савинковской организации. В Информационном бюро французской миссии заинтересовались сведениями Опперпута о группе прогерманской ориентации в Гомеле и попросили собрать больше данных, но согласились отпустить дополнительные суммы и Западному областному комитету, и Всероссийскому комитету при условии, что информация Опперпута поступала бы прямо в миссию, а не через В. В. Савинкова (с. 27).

В какой-то степени освещение деятельности НСЗРС в брошюре Опперпута расходилось с картиной, данной в опубликованных официальных документах, начиная с ноты Наркомивдела от 4 июля. Если нота эта угрозу савинковских планов и замыслов рисовала с явными преувеличениями, то у читателя опперпутовской брошюры возникало, наоборот, ощущение бутафорской несерьезности и полного непрофессионализма савинковского окружения, его непригодности к упорной и систематической политической или вооруженной борьбе.

Необходимо обратить внимание и на другой случай расхождения содержавшихся у Опперпута свидетельств с намерениями чекистского руководства. Как мы уже видели, неожиданно большое место, отведенное у Опперпута портрету Эльвенгрена, можно объяснить лишь особым значением этой фигуры для следствия. Однако содержание опперпутовских показаний, настояние на том, что Эльвенгрен к петроградским боевым группам никакого отношения не имел и в Петрограде или Кронштадте вообще в 1921 году не бывал, вовсе не было на руку чекистам. Напротив, оно разрушало возводимую ими конструкцию, утверждавшую тесную связь между таганцев-ской и савинковской организациями! Ведь еще 16 августа 1921 года, незадолго до завершения следствия и расстрела членов таганцевс-кой организации, следствие пыталось добиться от В. Н. Таганцева признания связи его группы с савинковцами[39]. Симптоматично, что и позже, в июне 1927 года, в официальном извещении за подписью

В. Р. Менжинского о расстреле врагов советской власти, Эльвенгрен был упрямо назван «участником контрреволюционной таганцевской организации в Ленинграде, ликвидированной в 1921 году, участником Кронштадтского мятежа»[40].

Книга Селянинова подводила к мысли, что вина за провал и аресты его гомельской организации ложится исключительно на Савинкова и его заместителей. Эти страницы оказывались своего рода объяснением молниеносной «смены вех», пережитой автором. Вот как, например, изображался в ней Информационный (то есть разведывательный) отдел:

Большинство сотрудников отдела, начиная с адъютанта-секретаря начальника Отдела поручика Рудина, была офицерская молодежь (20–25 лет), не имевшая ни малейшего понятия о конспирации. Остальные сотрудники были барышни, про которых сам Виктор Викторович говорил, что они через неделю после прихода Советской миссии будут ходить в советских ажурных чулках. Опытного конспиратора ни одного. Самые секретные документы, не исключая и карты, на которой были занесены все организации, отряды, ячейки союза вдоль всей Западной границы Советской России, начиная от Петрограда и кончая Киевом, хранились в обыкновенном чемодане в комнате В. В., которая вдобавок очень часто оставалась пустой и открытой. Неудивительно, что в один прекрасный день чемодан исчез вместе со всем содержимым, т. е. и пресловутой картой, документами, печатями и несколькими стами тысяч польских марок. Поднялся шум на всю Варшаву. Была поставлена на ноги вся сыскная полиция. Наконец через две недели вора обнаружили. Все нашли в целости, за исключением денег, и успокоились, как будто со всего содержимого за это время нельзя было снять сотни копий, а при помощи печатей сделать сотни документов. Карта даже после всей этой истории продолжала считаться секретной, и когда В. В. делал мне, Коржеву и Гнилорыбову по ней доклад, то показывал не всю. Однако мне и всем, даже и рядовым членам Западной организации потом пришлось ее как следует рассмотреть, а именно тогда, когда мы уже сидели в тюрьме. Оказалось, что эта самая карта служит настольным пособием всех органов всероссийской Чрезвычайной комиссии[41].

Порядок хранения документов, однако, не изменился. Для иллюстрации постановки конспирации еще приведу следующую картину, которую, безусловно, наблюдала вся Варшава. Перед выходом из Брюля (где и помещается этот злосчастный отдел) установил свой аппарат уличный фотограф, фабрикующий полдюжины снимков с любой физиономии в пять минут. Вы скажете, какое нам дело до этого фотографа. Установил свой аппарат, так пусть себе и стоит. Нет, дело не в этом. Нужно спросить его самого, почему он тут стал, и он ответит, что из гост. Брюль ежедневно выходит много молодых людей, отправляющихся в Россию, и что они все перед отъездом у него снимаются. Действительно, так и было. Для получения документов на выезд в Россию нужно было представить во Второй отдел Польского Генерального Штаба две фотографические карточки; конечно, всякий тут же сбегал вниз и снимался. Но зачем в это посвящать фотографа? Последний раз пор. Рудин, принимая от меня снимки с моей физиономией, сказал: «напрасно Вы снялись у нашего фотографа, он у нас на подозрении». Я ахнул. Почему не приняты меры к его удалению или предупреждению хотя кого-нибудь об этом.

Случай с чемоданом меня здорово напугал, и я решил впредь ему своих тайн не доверять. Но ожидалась отправка к нам организаторов и партизанских отрядов, и необходимо было составить списки ответственных членов организации, явочные адреса, пароль и отзывы для прибывающих. Из всех больше доверия к себе внушал поручик Рудин.

Составив список всех ответственных членов организации, до членов уездных Комитетов включительно, с указанием адресов и явок, я передал ему, наказав ни в коем случае не передавать Виктору Викторовичу, а зашить во внутреннем кармане пиджака, вынимая только тогда, когда он действительно понадобится. Он обещал его хранить, как зеницу ока. Я несколько успокоился, хотя карта меня все же тревожила: ведь на ней были нанесены и ячейки Западной организации. В тот же день ко мне в номер зашел полковник П<авловский> (он жил в той же гостинице, где и я), отправляющийся на днях не то с партизанскими отрядами, не то с группой организаторов в 30 человек на территорию Советской России[42]. Он самым подлинным образом пролил на мой стол лужу слез, умоляя выручить его и отпустить для его группы 25 000 марок из средств Западной Организации. Только из-за недостатка этой суммы задерживается отправка его групп. Получив от Рудина подтверждение, что это действительно так, я выдал просимую сумму, тем более что он отправлялся в губернию, на территории которой все организации в ближайшем будущем должны были перейти в подчинение Западного Областного Комитета.

На следующий день после обеда, подходя к гостинице, я уже издали слышал несущиеся из нее звуки «Стеньки Разина», потом «Догорай, моя лучинушка», исполняемые пьяными голосами. Зайдя в гостиницу я справился у коридорного, в чем дело: тот открыто заявил, даже не зная, кто я такой, что полковник П. уезжает воевать с коммунистами и по этому поводу устраивают выпивку. Я понял, на что нужны были мои 25 000 марок. Я решил зайти к П., но то, что я увидел, когда зашел в его номер, меня окончательно убило. Номер полон народу. Некоторые уже вдрызг пьяные в лужах от различных напитков, а рядом с ними батареи опорожненных бутылок самых разнообразных форм. На одном диване в мертвецки пьяном бессознательном состоянии лежит пор. Рудин, на другом Виктор Строганов, как выразился П.: «гвардия верхом на диване, а пехота шлепает пешком в грязи», т. е. на полу в лужах от различных жидкостей. Среди пьяных шныряют и женщины тоже «в градусах». <…>

«Вдовушка», узнав, что я из России, как будто отрезвела и решила заняться мной, сразу забросав меня целым потоком весьма несуразных, по моему убеждению, вопросов, откуда я, кто я, какую должность занимаю в Советской России и т. п. Я старался уклониться от ответов, но за меня начал уже отвечать П., что я начальник штаба советской армии и т. д. К моему счастью, он сам точно не знал, что я из себя представляю в Советской России. «Вдовушка» все же приставала, чтобы я пожертвовал ей бутылку вина, которая имеется в моем номере. «Откуда вы знаете?» — спросил я, удивленный ее осведомленностью. «Поручик Рудин сказал». Оооо, — подумал я, до такой уже детали договорились. Бутылка, как она объясняла, нужна для того, чтобы «докончить» Строганова, который никак не дает обещания устроить ее на службу в Информационном отделе. Я решил пожертвовать бутылку, чтобы посмотреть, что будет дальше.

Когда я возвратился с вином, то нашел ее занявшейся с Рудиным, виноват… его бумажником, и о ужас! тем самым, в котором он вчера спрятал список ответственных членов Западной организации. Она несколько смутилась, но сейчас же оправилась и с невинным видом мне объяснила, что ищет гребенку, чтобы причесать косу. У меня по спине пробежали мурашки, и я поскорее ушел. Передо мной стоял кошмар. Судьба целой областной организации в руках проститутки. Проститутка слушала все разговоры, куда, когда и в чье распоряжение направляется целая группа организаторов. Она торгует собой. Разве не легче и не прибыльнее торговать другими.

Если конспирацию, основу всей подпольной работы, заменяла проституция, то что же говорить об остальном. Постановку работы на информационно-агитационных пунктах вы имели уже возможность наблюдать, следя за моими переходами через границу. Получаемая ими агитационная литература или лежала без движения, или, в лучшем случае, использовалась, как Лунинецким информационно-агитационным пунктом, на завертывание селедок в пограничных кооперативах… Переходы через границу не были организованы; не были даже обследованы незаметные линии для проникновения к самой границе. Между тем, как показал мой опыт, так легко было организовать безопасные линии для перехода границы и передаточные пункты, если не на сотни, то, во всяком случае, на десятки верст в глубину Советской территории. Повсюду если не продажность и полное распутство, то, во всяком случае, преступное ничегонеделание и разгильдяйство. Становилось жутко. Все виденное и слышанное за мое последнее пребывание в Варшаве давило меня зловещим кошмаром. Провал в ближайшем будущем неизбежен. Мне он был настолько ясен, настолько очевиден, настолько я его считал неизбежным, что в день своего отъезда из Варшавы я написал своей семье, проживающей в Риге, что я возвращаюсь в Советскую Россию, откуда, по всей вероятности, уже не вернусь и где погибну, а поэтому оставляю у Рудина для пересылки через одну из Прибалтийских миссий сувениры для брата и сестры, а также свои последние фотографические снимки.

Благоразумие подсказывало одно — бежать из грязи самому в Россию, уже не возвращаться и крикнуть Западной организации — «Спасайся кто может». Так и следовало сделать. Но я этого сделать не мог. Бросить на произвол судьбы организацию, которую я сам создал, в которую многие вошли только потому, что я стоял во главе ее, я был не в силах. Я решил вернуться обратно в Россию и возможно скорее или ликвидировать организацию безболезненно, или хотя оторваться от этой грязи, шантажа и шпионажа, пока еще гром не грянул. Я возвращался, но уже как жертва. Удар был уже занесен. В день отъезда Рудину было собщено, что я вошел в состав Всероссийского Комитета, и предложено было заготовить мне соответствующее удостоверение. Вместе со мной выехал и сотрудник французской миссии, который должен был впредь постоянно находиться в Столбцах и там принимать мою корреспонденцию, чтобы таковая не попадала в руки г.г. Савинковых» (с. 53–57).

Обвинения, выдвинутые Опперпутом в брошюре против вопиющей халатности в вопросах конспирации и безопасности савинковской организации, исходили и от других наблюдателей. Вот что, например, писал Б. А. Бахметеву за несколько месяцев до книжки Опперпута В. А. Маклаков, в целом сочувственно в тот момент относившийся к Савинкову:

Однако, чтобы не вводить Вас в заблуждение, я все-таки хочу Вам сказать и некоторые минусы этой организации; главное, что в ней меня смущает, это то, что она поистине играет с огнем; атмосфера там ужасающая. Савинков живет надеждами на красноармейцев, на переход их к нему; они к нему, действительно, в массах и переходят, но наряду с порядочными людьми переходит и масса шпионов.

Дико вспомнить тот шум, который когда<-то> поднимали из-за одного Азефа, видя в нем шекспировский тип, необыкновенную силу умения играть двойную игру; Азефы теперь считаются десятками. Деятельность их приводит к систематическим провалам и крушениям в среде самой России; это не упрек и не критика; может быть, Савинков здесь ни в чем и не повинен, повинно только его положение, но в настоящее время Савинков своей деятельностью только кормит Чека.

Не примите этого, как довод за то, что от него нужно отречься. Я просто не хотел скрывать перед Вами этой стороны дела, которая режет глаз; об остальных, конечно, Вы догадываетесь сами[43].

Второй раздел брошюры Опперпута составили характеристики всех руководителей НСЗРС — членов его Всероссийского комитета, оформившегося к началу мая. В Борисе Савинкове Опперпут усмотрел двуличие во всем: в отношении к Врангелю он столь же неискренен сейчас, как был в прошлом по отношению к Керенскому. Так же двуличен он в принципиальных вопросах: в публичных заявлениях он демократ, противник еврейских погромов, в реальности же его армия «оставляет за собой пылающие еврейские местечки», а в своем кабинете в Брюле он советует «жидов» в союз не принимать (с. 43). Признавая в договорах независимость Украины и Белоруссии и даже Кубани, он у себя в Брюле смеется над самостийной Украиной (с. 44). Говоря о Викторе Савинкове, Опперпут обвинил его и сотрудников его информационного отдела в том, что, не имея никаких конспиративных способностей и навыков, они занимались прямой фальсификацией сведений, добытых из России, приспосабливая их к собственным нуждам (с. 45–46)[44]. Автохарактеристика, завершавшая этот ряд портретов членов «Всероссийского комитета», частично вторила формулировкам опперпутовского письма Менжинскому от 7 июля, обнажая «защитные», «покаянные» функции книжки. Компрометировавшие его в глазах советских инстанций обстоятельства были затушеваны, тогда как весь контрреволюционный эпизод представал мимолетной и едва ли не случайной аберрацией, проявлением легкомысленного авантюризма, никак не вытекавшим из политических взглядов (близость к левому крылу эсеров), а просто подхватившим «общее опппози-ционное настроение» того специфического момента (конец 1920 — начало 1921 года). Особенно знаменательно, на фоне тезиса об обращении Савинкова в последнее время к тактике террора, подчеркивание Опперпутом своего принципиального ее неприятия:

Наконец, шестой и последний член Всероссийского Комитета я сам — Павел Иванович Селянинов. Т. к. я вполне согласен, что каждый человек хуже всего знает самого себя, то на себе долго останавливаться не буду, Происхожу из крестьянской семьи. Детство и юность провел в суровых условиях. Офицер военного времени в чине поручика. В подпольных организациях принял участие в начале октября 1920 года. До начала 1921 г. занимал ряд ответственных должностей в военных учреждениях и Штабах Красной Армии, Советской России. Моя жизнь — с начала 1921 г. изложена уже раньше. В легкой степени страдаю общим недостатком русского офицерства, истрепавшего свои нервы в течение шести лет в опасностях и лишениях, наклонностью к авантюризму. По своим политическим убеждениям всегда примыкал к левому крылу эсеров. До 1921 года жил исключительно в России. Постоянное мое пребывание на территории Советской России давало мне, как в отношении знания психологии масс Советской России, так и условий и наиболее пригодных приемов и методов борьбы против Советской власти, значительное преимущество перед остальными членами Всероссийского Комитета.

Западная организация, которую в Всероссийском Комитете считали самой организованной (но не самой сильной), создана мною. В действительное состояние и в работу остальных организаций я не посвящался, и относительно их сами бр. Савинковы ограничивались только общими фразами. Мое отношение к террору до вступления в Н.С.З.Р. и Св. определилось в «основной инструкции для Западной организации», составленной мной лично в конце 20 г.[45]. Отдельные экземпляры этой инструкции, по всей вероятности, сохранились у членов Западной организации: Громова, Смелова, Зорина, Басова, Коржева, Судоходова и др., но старые члены Западной организации наверно и так помнят ее. Этот абзац, посколько я могу восстановить его, говорит следующее: «всякое вооруженное выступление без разрешения на то Областного Комитета, как общее правило, воспрещается и допускается только как мера самозащиты, для отбития арестованных членов, для расправы над провокаторами и шпионами и, в исключительных случаях, для захвата оружия. Сильные организации могут применять террор как меру возмездия за расстрелы ее членов, но каждый раз с особого на то разрешения Областного Комитета. Во всех вышеперечисленных случаях предлагается самим членам организации и ячейкам, по мере возможности, не выступать, а пользоваться действующими в данном районе повстанческими отрядами, для чего и надлежит в подобных случаях устанавливать с ними контакт, избегая, однако, постоянной прочной с ними связи» (с. 51–52).

Особый драматизм книге придавал подробный рассказ Опперпута о последних днях, проведенных на свободе, то есть после возвращения его из последней поездки в Варшаву, перед арестом всех членов его областной организации и задержанием его самого 26 мая. Согласно этому рассказу, организация, вступив в глубокий кризис, стала уже сама разваливаться, сочувствие крестьянских масс — таять, партизанское движение — сокращаться, в Западном областном комитете — расти недовольство тем, что никто из эмигрантских вождей не удосужился приехать. Но самое главное — появилось ощущение, что из-за отсутствия поддержки народных масс необходимо отказаться от подпольной работы и выйти наружу, изменив всю программу и методы борьбы. Опперпут сразу написал об этом Савинкову, настаивая на вынесении этого предложения на рассмотрение съезда НСЗРС и угрожая в противном случае разрывом с варшавским центром. Одновременно он известил и Информационное бюро французской миссии в Варшаве о прекращении с 1 июня сотрудничества с ним (с. 57–61). Если такие письма были действительно отправлены, то адресатов они, по всей вероятности, все же не достигли. Узнав о том, что глава Западной организации задержан и не явился на съезд, некоторые в Варшаве предлагали совершить рейд на Минскую тюрьму с целью освобождения его из тюрьмы[46]. Позднее, летом, в Польшу дошел слух о расстреле Опперпута в советской России[47].

В значительной своей части книга Селянинова-Опперпута — правдивый и обстоятельный отчет о том, с чем столкнулся автор, пытавшийся с конца 1920 года поднять антисоветское вооруженное выступление в Западной области, о разочаровании, постигшем его в результате нескольких посещений савинковского штаба в Варшаве, и о спаде народного движения к лету 1921 года. Но к точному и добросовестному рассказу о том, что Опперпут действительно увидел и узнал в Варшаве, в книгу добавлены несколько пассажей, своей чисто публицистической направленностью резко отличающиеся от основного текста. Эти публицистические вставки направлены трем различным адресатам. Во-первых, это обращенное к Савинкову и Эльвенгрену требование прекратить свою преступную деятельность. Благодаря этому брошюра в целом выступает своего рода субститутом того плана, который Опперпут предложил в летнем письме к Менжинскому, когда вызвался отправиться с Лубянки в Польшу для окончательного разоблачения савинковской организации и для компрометации польской и французской разведок. В концовке книги можно усмотреть легкое (и несколько язвительное) сожаление, если не прямой упрек, по поводу того, что автору не дана была возможность полностью осуществить свое намерение:

По независящим от меня причинам я не могу принять в разоблачении гг. Савинковых того участия, которое я хотел бы принять. С большими затруднениями, при содействии некоторых моих друзей, мне удается выпустить настоящую брошюрку; но я надеюсь, что все русские люди, которые против того, чтобы гг. Савинковы продолжали и впредь купаться в русской крови и в страданиях русских людей, что все русские эмигранты, которые пожелают отмежеваться от этих шантажистов, примут участие в их разоблачении.

Со своей стороны, я и мои друзья всегда будем готовы дать необходимые дополнительные справки (с. 66).

Вторым адресатом были те, с кем автор встретился или в Польше, или уже в заключении, в ходе следствия, и кого он призвал подтвердить (или опровергнуть) перечисляемые им конкретные факты:

Если же господами Савинковыми и г. Эльвенгреном мои требования исполнены не будут, я обращаюсь и прошу невольных жертв этих политических шантажистов, если они не желают прикрывать собой грязные проделки грязных людей, подтвердить в печати следующее:

а) Г. Шефа Английской Военной Миссии в Варшаве, с его адъютантом кн. Радзивиллом, что я, Павел Иванович Селянинов, Виктор Викторович Савинков и полковник польской службы граф Девойно Соллогуб, в первых числах мая с. г. были приняты в помещении Английской Военной Миссии и сделали доклад, содержание которого в общих чертах передано в настоящей брошюре.

б) Господ офицеров Французской Военной Миссии в Варшаве — майора Марино и капитана Дераш, что все переданное мною в настоящей брошюре, касающееся Французской Миссии, освещено правдиво. (За достоверность слов Орлова, что им было получены из Миссии обувь и деньги за сданные в Миссию, захваченные в Койданове документы, ответственности на себя не беру.)

в) Шефа Информационного Бюро Второго Отдела Польского Генерального Штаба г-на майора Бека — что мои письма, адресованные во Французскую Военную Миссию, за исключением одного, на имя майора Марино, которое было передано по назначению, у г-жи Орловой отобраны не были, а также осветить вопрос: было ли дано В. В. Савинковым разрешение на использование Вторым Отделом материалов, отобранных у г-жи Орловой? (с. 66)

Этот ряд призывов, обращенных к индивидуальным лицам, предназначался для того, чтобы придать повествованию больший вес. Но специальная задача разоблачения Эльвенгрена привела к включению в этот список и третьей группы адресатов — людей, к варшавским кругам никакого отношения не имевших:

з) Русских эмигрантов в Финляндии: что во время Кронштадтского восстания Эльвенгрен был в Финляндии и вообще в 1921 году в Петроград не выезжал.

и) Бывших членов Петроградской Боевой Организации, что Эльвенгрену никто не давал полномочий говорить от ее имени и что в период Кронштадтского восстания он в командующие не выдвигался (с. 66).

Как бы то ни было, ни члены Боевой петроградской организации после состоявшихся в конце августа расстрелов, ни варшавяне, ни эмигранты в Финляндии на пламенные призывы Опперпута не откликнулись, и эффект этой риторической фигуры оказался в конечном счете нулевым. Между тем, войдя в публицистическую экзальтацию, автор перешел к политическим нравоучениям более широкого плана, стремясь убедить читателей в том, что слета 1921 года (то есть с момента его ареста) никакой почвы для антисоветской работы больше не существует:

Довольно какой бы то ни было подпольной борьбы против Советской власти. Если у нее есть ошибки и недостатки, не будем шептать из-за угла, а скажем ей это в глаза. Если она нас не послушает — будем апеллировать к народным массам, постараемся доказать им неправильность действий власти, а к голосу масс она прислушивается весьма чутко. Прислушиваясь к их голосу, она заменила продразверстку продналогом, разрешила торговлю излишками и изменила в корне свою финансовую и экономическую политику. Таким образом безболезненно стираются наши разногласия и обозначается путь совместной работы, путь облегчения страданий народа, путь, ведущий к светлому будущему (с. 5).

Перечислив победы, одержанные советским режимом в последние месяцы, узник обращался к старому русскому офицерству с предостережением против превращения его в марионеток разных «политических проституток» вроде НСЗРС. В связи с созданием (а затем и разгоном) Помгола Опперпут убеждал голодающих в бессмысленности восстаний, указывая на разгром всех антисоветских заговоров в последние месяцы (с. 63–65).

Благородный пропагандистский пафос автора тюремной брошюры поразительным образом предвосхищает поведение Савинкова спустя три года, осенью 1924 года, во Внутренней тюрьме на Лубянке. Неясно, появились ли эти пламенные пассажи у Селянинова-Опперпута по прямому указанию властей или он прибег к ним по собственной инициативе в стремлении завоевать доверие своих тюремщиков. Но даже эти пассажи не устраняли некоторого ощущения двойственности и не создавали четкого впечатления решительного, бесповоротного перехода заключенного на идеологические позиции большевиков.

Вышла брошюра Опперпута в Берлине в самом конце ноября 1921 года. Насколько нам известно, это первый случай, когда арестованному и находившемуся в заключении, в камере смертников, по обвинению в государственном преступлении автору дана была возможность принять участие в агитационно-разоблачительной кампании за кордоном. По стопам Опперпута пошел эсер Г. Семенов (Васильев), издавший спустя несколько недель — несомненно, на средства советских инстанций — в том же Берлине и свою брошюру[48]. Хотя обе книжки — аналогичные по направленности и даже, до известной степени, по стилистике «покаянные» документы, между ними есть существенные различия. Во-первых, Семенов не был узником тюрьмы, когда издавал свою книгу: он находился в Берлине и изъявил готовность вернуться в советскую Россию по первому требованию революционного трибунала, чтобы предстать перед законом[49]. Во-вторых, труд Опперпута имел, так сказать, ретроактивную направленность: он освещал заключительный этап деятельности Савинкова в Польше, предшествовавший недавно состоявшемуся выдворению его соратников из Польши. Брошюра же Семенова расчищала путь к намеченному на лето 1922 года в Москве открытому процессу над руководителями партии социалистов-революционеров. Знаменательно в этом плане, что наряду с берлинским было выпущено и московское ее издание[50], тогда как книга Опперпута вышла только в Берлине и осталась практически неотмеченной как в Европе, так и в Советской России.

Совершенно ничтожный агитационный эффект сочинения Се-лянинова-Опперпута заставляет думать, что достоинства текста сами по себе не были решающим фактором его обнародования — оно, по-видимому, было обусловлено какими-то привходящими соображениями.