В тупике

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые отрывки из романа опубликованы в "Южном альманахе", Симферополь, 1922, кн. 1; в журналах: "Красная новь", 1922, ЉЉ 4, 5; "Петроград", 1923, Љ 1; "На вахте", Грозный, 1924, Љ 6; в сб. "Революционная проза", Љ 1, Киев, 1924. Полностью – в кн.: "Недра". Литературно-художественные сборники. М., 1923, кн. 1 и 2; 1924, кн. 3. Написано в 1920 – 1923 годах.

Работе В.Вересаева над крупными произведениями обычно предшествовали многолетние размышления, находившие отражение либо в дневниковых записях, либо в его очерках и публицистике. Так было и с романом "В тупике". Через несколько месяцев после Февральской революции 1917 года писатель выпустил почти одновременно три небольшие брошюры – "Бей его! (О самосудах)", "Наплевать! (Борьба за право)", "Темный пожар (О свободе слова)". В них намечены многие мотивы будущего романа. Сочувствуя развернувшимся революционным событиям, помогая им не только словом, но и делом как председатель художественно-просветительной комиссии при Московском совете рабочих депутатов, В.Вересаев вместе с тем был очень обеспокоен, что свободу "темная часть народа поняла так: всякий делай, что хочешь, законов никаких не надо исполнять. Такое мнение очень опасно для свободы и революции". Прокатившаяся по Москве волна самосудов толпы чревата, по мнению писателя, самыми опасными последствиями. "…Жизнь человеческая – вещь драгоценная, и к ней нужно относиться очень бережно". "Пролитая кровь" "начинает пьянить голову", "пятнает и калечит" людям толпы "душу совсем так же, как всякому палачу" ("Бей его!")

Без законов, без твердого права нет и не может быть демократического государства. Это – первейшая забота революции. "Трудно жить в стране, где люди вяло и равнодушно смотрят на попрание своих прав" ("Наплевать!").

Закон должен запрещать бесправие, но не душить свободу, так как она обязательное условие истинного человеческого существования. "Свободный гражданин понимает, как необходима для страны свобода слова, он всеми силами стоит за эту свободу и не позволяет нарушать ее, даже когда запрещают говорить то, чему сам он не сочувствует. Он понимает, что, если сегодня запрещают говорить другому, то завтра могут запретить говорить и ему самому. Поэтому он требует, чтобы всякий имел право говорить то, что он думает. Этим-то именно гражданин свободной страны и отличается от жителя страны рабской. Всякий раб, конечно, желает свободы слова для себя и для тех мыслей, которым он сочувствует. Но раз сам он почует за собою силу, то сейчас же начинает преследовать других за неприятные ему мысли с такою же свирепостью, с какою раньше другие преследовали его самого. Приходится признать, что мы в России еще очень плохо понимаем настоящую свободу слова. Мы то и дело грубо нарушаем ее и даже сами не замечаем этого и воображаем, что стоим за свободу… Мы слишком еще рабы… Зачинается на Руси темный подземный пожар, – пожар злобной ненависти ко всякому чужому мнению: люди стремятся зажать друг другу рот, скрутить, сократить, не дать пикнуть… С этим пожаром необходимо дружно бороться…" ("Темный пожар").

Потребовалось три года, чтобы эти мысли писателя начали принимать форму романа. В.Вересаев приступил к работе над ним в Крыму, где жил с сентября 1918 г. по октябрь 1921 г. на своей даче в Коктебеле, недалеко от Феодосии. По свидетельству писателя, в романе нашли отражение события Гражданской войны, которые он наблюдал тогда в Крыму. Арматлук – это Коктебель; изображенный в романе город – Феодосия. Многие персонажи имели реальных прототипов. Так, В.М.Нольде, племянница и литературный секретарь В.Вересаева, свидетельствует: "Катя напоминает Наташу из повести "Без дороги", может быть потому, что прототипом и той, и другой героини в значительной степени была Мария Гермогеновна – жена писателя" (В.М.Нольде "Вересаев", Тула, 1986, стр. 131). Об Н.А.Марксе, многие черты которого воспроизведены в образе академика Дмитревского, упоминалось в предисловии к настоящему тому. Прототипом пианистки Гуриенко-Домашевской была артистка Московского Большого театра М.А.Дейша-Сионицкая, имевшая дачу в Коктебеле.

О жизни В.Вересаева в Крыму так вспоминал И.Эренбург: "…Викентию Викентьевичу было трудно; несколько поддерживала его врачебная практика… В окрестных деревнях свирепствовал сыпняк… Платили ему яйцами или салом. Был у него велосипед, а вот одежда сносилась. У меня оказался странный предмет – ночная рубашка доктора Козинцева, подаренная мне еще в Киеве. Мы ее поднесли Викентию Викентьевичу, в ней на велосипеде он объезжал больных… Я с ним подолгу беседовал. Прежде я знал некоторые его книги и думал, что он человек рассудочный, прямолинейный, а он обожал искусство, переводил древнегреческих поэтов, страдал от грубости и примитивизма. Конечно, в борьбе против белогвардейцев все его симпатии были на стороне Москвы, но многого он не понимал и не принимал. Потом я прочитал его роман "В тупике", где он рассказывал о жизни русской интеллигенции в первые годы революции. Я нашел мысли Викентия Викентьевича, вложенные в уста то ученого-демократа, то его дочки-большевички". (И.Г.Эренбург. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 8, М., 1966, стр. 306 – 307).

Несмотря на тяжелые условия жизни, В.Вересаев много занимался литературным трудом: помимо работы над романом, в эти годы им написаны пьеса "В священном лесу", рассказ "Состязание". Активно помогал он и установлению в Крыму Советской власти. В апреле – июне 1919 года, когда восточный Крым был в руках большевиков, В.Вересаев работал членом коллегии Феодосийского наробраза, заведовал отделом литературы и искусства.

Заканчивал роман В.Вересаев уже по возвращении в Москву. Его очень тревожила возможность прохождения "В тупике" через цензуру. О событиях, которые способствовали публикации романа, он рассказал в сохранившейся мемуарной зарисовке, написанной в 1938 г. и недавно опубликованной в журнале "Огонек" (1988, Љ 30):

"Я кончал свой роман "В тупике". Он должен был печататься в альманахе "Недра". Возможность прохождения романа сквозь цензуру вызывала большие опасения. Редактор издательства "Недра" Н.С.Ангарский имел какие-то служебные отношения к тогдашнему заместителю председателя Совнаркома Л.Б.Каменеву. В декабре месяце 1922 года Ангарский обратился к Каменеву с просьбой, нельзя ли было устроить у него чтение моего романа.

– А, вот и прекрасно! – сказал Каменев. – Первое января – день у всех свободный. Пригласим кое-кого и послушаем!

Первого января я с женой приехал в Кремль к Каменеву. Понемножку собирался народ, мне в большинстве совершенно незнакомый. Роман написан в виде отдельных сцен, можно сказать – в стиле blanc et noir [белое и черное (франц.).]: как мне говорил один партиец, за одни сцены меня следовало посадить в подвал, а за другие предложить в партию.

Начал я читать. Стратегический мой план был такой: сначала подберу сцены наиболее острые в цензурном отношении, а потом в компенсацию им прочту ряд сцен противоположного характера. Читал около часа. Обращаюсь к Каменеву:

– Может быть, можно сделать перерыв?

Каменев смущенно спросил:

– А вы долго собираетесь еще читать?

– Около часа.

– Нет, это совершенно невозможно. Тут еще товарищи Шор, Эрлих и Крейн что-нибудь сыграют нам, а потом сядем ужинать. Почитайте нам еще минут десять, а за ужином поговорим о прочитанном.

Нечего делать. Постарался подобрать для окончания несколько наиболее ярких в положительном смысле сцен, но все-таки в общем получилось такое преобладание темных сцен над светлыми, что дело мне представилось совершенно погибшим. Кончил. Жена сидела как приговоренная к смерти. Подошел смущенный Ангарский.

– Викентий Викентьевич, что же это такое?

Я стал расспрашивать Ангарского, кто здесь присутствует.

– Вот этот – Дзержинский, вот – Сталин, вот – Куйбышев, Сокольников, Курский.

Одним словом, почти весь тогдашний Совнарком, без Ленина, Троцкого, Луначарского. Были еще Воронский, Д.Бедный, П.С.Коган, окулист профессор Авербах и другие.

Поиграли Шор, Эрлих и Крейн. Сели ужинать. Началось обсуждение прочитанного. На меня яро напали. Говорили, что я совершенно не понимаю смысла революции, рисую ее с обывательской точки зрения. Нагромождаю непропорционально отрицательные явления и т.п.

Каменев говорил:

– Удивительное дело, как современные беллетристы любят изображать действия ЧК. Почему они не изображают подвигов на фронте гражданской войны, строительства, а предпочитают лживые измышления о якобы зверствах ЧК.

Раскатывали жестоко. Между прочим, Д.Бедный с насмешкой стал говорить об русской интеллигенции и прибавил:

– Недавно мне говорил Ив.Дм.Сытин: "Много этой сопливой интеллигенции толклось у меня в передней, когда я издавал "Русское слово".

Забегая вперед, скажу, что я в своем заключительном слове сказал Д.Бедному:

– Что же касается той "сопливой интеллигенции", о которой говорил товарищ Д.Бедный, то я отвечу ему вот что: товарищ Демьян, если вы хотите судить о достоинстве женщины, то не обращайтесь за экспертизой к содержателю публичного дома. Уверяю вас, информация его будет очень односторонняя. Вот Сытин говорит об интеллигенции, которая толклась у него в передней. Соответствующая интеллигенция у него и толклась. А вот я вам скажу, что сам этот Сытин толокся у меня в передней, приглашая сотрудничать у себя в "Русском слове", и никакого результата не добился. И так было, конечно, не со мной одним.

Точно не помню, кто еще что говорил. Помню, еще очень сильно нападал профессор П.С.Коган. Говорили еще многие другие. Потом взял слово Сталин. Он в общем отнесся к роману одобрительно, сказал, что Государственному издательству издавать такой роман, конечно, неудобно, но, вообще говоря, издать его следует. После этого горячую защитительную речь сказал Ф.Э.Дзержинский.

– Я, товарищи, совершенно не понимаю, что тут говорят. Вересаев – признанный бытописатель русской интеллигенции. И в этом новом своем романе он очень точно, правдиво и объективно рисует как ту интеллигенцию, которая пошла с нами, так и ту, которая пошла против нас. Что касается упрека в том, что он будто бы клевещет на ЧК, то, товарищи, между нами – то ли еще бывало!

На меня он произвел впечатление чарующее. За ужином я сидел рядом с ним. Он меня между прочим спросил:

– А скажите, пожалуйста, где сейчас находится этот Искандер, о котором вы пишете?

В моем романе был выведен председатель ревкома, садически жестокий армянин, взявший себе псевдоним "Искандер". Я ответил, что после прихода белых Искандер бежал из Феодосии в Карасубазар. Но его выследили дашнаки и застрелили из револьверов при выходе из парикмахерской, куда он зашел с целью преобразить свою наружность. Когда меня это спрашивал Дзержинский, глаза его блеснули так холодно и грозно, что я почувствовал, что плохо пришлось бы этому Искандеру, если б он был жив.

Между прочим, я его спросил, для чего было проделано в Крыму то, что мне пришлось видеть там, помнится, в 1920 году. Когда после Перекопа красные овладели Крымом, было объявлено во всеобщее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться работать с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения, как после этого объявления: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных трудовых масс, давно уже тяготилось своею ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот вдруг этот выход открывался, выход к честной работе в родной стране.

Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию и объявлялось, те, кто на регистрацию не явится, будут находиться вне закона и могут быть убиты на месте. Офицеры явились на перерегистрацию. И началась бессмысленная кровавая бойня. Всех являвшихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей. Я спрашивал Дзержинского, для чего все это было сделано? Он ответил:

– Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия.

Я спросил:

– Вы имеете в виду Пятакова? (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая "пятаковская тройка": Пятаков, Землячка и Бела Кун.)

Дзержинский уклончиво ответил:

– Нет, не Пятакова.

Он не сказал, кого, во из неясных его ответов, я вывел заключение, что он имел в виду Бела Куна.

Рассказывал он кое-что про себя. Между прочим, рассказал с усмешкой, что во время империалистической войны он содержался в Варшавской каторжной тюрьме; перед сдачею Варшавы немцам его перевели в Орловский централ. "Если бы знали, то, пожалуй, не так бы старались увезти к себе".

Он на меня произвел впечатление глубоко убежденного и хорошего человека. Роман мой в это время еще не был окончен. И когда я там во второй часта выводил председателя ЧК Воронько, я думал о Дзержинском.

Этот вечер сыграл решающую роль в появлении моего романа на свет. Когда в Главлите ознакомились с романом, там расхохотались и сказали:

– И вы могли думать, что мы разрешим такую контрреволюцию?

– Успокойтесь. Политбюро почти в полном составе слушало этот роман и одобрило к печати.

Каждое новое издание романа снова задерживалось Главлитом, в каждый раз требовалось новое вмешательство свыше, чтобы пропустить роман. Однако последнее издание его – кажется, 1929 года – было уже порядком пощипано цензурой, а потом уже издавать его оказалось невозможным.

Между прочим. По поводу английского перевода романа "Times" писала: "Говорили, что в СССР нет свободы печати; мы же из предисловия романа с удивлением узнали, что автор – не эмигрант, не сидит в советской тюрьме, а благополучно живет и здравствует в Москве".

Отзывы в прессе о романе были разноречивы. Часть критиков оценила его резко отрицательно. П.Жуков в заметке "Писательский тупик" иронизировал: "Это не роман… но автор – в тупике… Типичное провинциальное обозрение из "толстого" дореволюционного журнала. Без конца, без финала", "отголосок… всех сплетен", "нехудожественный роман", "В тупике" – вчерашний день русской литературы" ("Жизнь искусства", 1924, Љ 3). Мысль об архаичности романа, его отгороженности от актуальных проблем эпохи развивал и Ю.Тынянов: "…При всем напряжении фантазии трудно представить себе, чтобы шло дело о современности… вы все время чувствуете себя в небольшом, уютном кузове идейного романа 90-х годов. Герои очень много говорят и любят плакать" ("Литература сегодня" – "Русский современник", 1924, Љ 1). "…Как случилось, – спрашивал В.Вешнев, – что В.В.Вересаев, связавший свою судьбу с трудовой демократической интеллигенцией, оказался в эпоху пролетарской революции "в тупике"?" И на поставленный вопрос критик отвечал так: "В.В.Вересаева можно определить, как художника марксистской интеллигенции", но "симпатии его с самого начала и до конца на стороне меньшевистского крыла русских марксистов", он примыкал к той интеллигенции, которая "обладала двумя органическими пороками: предрасположенностью к безжизненной отвлеченности, неумением применить марксистскую диалектику на практике и непониманием, незнанием трудовых масс, несмотря на то, что вела революционную работу среди этих масс" ("В.В.Вересаев в русской общественности". – "Известия", 1925, 6 декабря). Высказывалось даже мнение, что В.Вересаевым сознательно "искажена действительность", в силу чего кровавые беззакония, чинившиеся белогвардейцами в Крыму, приписаны красным (Б.Горянов. "Об "объективной" литературе". – "Книга и революция", 1929, Љ 1).

Однако большинство из непринявших роман критиков полагали, что дело не в злонамеренности автора, – просто "его душа не опалена знойным ветром революции" (заметка без названия О.Леонидова в "Политработнике", 1922, Љ 8 – 9), и, хотя он не эмигрировал, а остался на родине и "пытается сопутствовать революции", он "все-таки не свой, а чужой", так как "не слился", "не сросся" с революцией (Я.Окунев. "Братья – писатели". – "Журналист", 1923, Љ 7).

Это в целом негативное отношение к роману оспаривали его горячие сторонники, которых тоже было немало. "В потоках стихов и прозы" В.Львов-Рогачевский отметил три "струи": "С одной стороны, агит-стихи и полит-проза, героический романтизм и голый идеологизм боевой партийной литературы", "с другой стороны, беспозвоночный, беспрограммный, безлозунговый натурализм" и "наконец, третьи пытаются подняться на историческую высоту и осмыслить, уяснить огромный сдвиг, пережитый Россией", – яркий пример этому роман "В тупике". "Только такой писатель, как Вересаев, за которым давно уже упрочилась репутация объективного и правдивого историка революционной общественности, мог подойти к острой и сложной теме о российской интеллигенции пред лицом революционных событий". В романе "говорится впервые о том, что у всех накипело и наболело", при этом он написан "с классической простотой" ("Наши дни в современной литературе". – "Пламя", 1923, Љ 2). "В тупике" – "более чем художественное произведение: это документ эпохи" (В.Львов-Рогачевский "Беллетристика наших дней". – "Корабль", 1923, Љ 1 – 2), на основании которого "у читателя складывается твердое убеждение в безнадежности и полной обреченности самого дела контрреволюции" (Н.Ангарский. "В.Вересаев и русская интеллигенция". – "Известия", 1925, 29 ноября). Высокие художественные качества романа отмечали многие рецензенты, особо выделяя мастерское изображение таких персонажей, как Иван Ильич, Катя, Дмитревский, Андожская, Ульяша, Белозеров, Вера, Ханов, "молчаливой фигуры стекольщика", лирических сцен Кати и Дмитрия, вечера в доме Агаповых.

Но все же в критике тех лет преобладало более сдержанное отношение к роману, хотя в общем скорее одобрительное. Отмечалось, что В.Вересаев вновь предстает "Нестором русской интеллигенции", который объективно "отразил в своих произведениях все "узловые" моменты "интеллигентской истории" последних двадцати пяти лет" (Вяч. Полонский. "Интеллигенция и революция в романе В.В.Вересаева ("В тупике"). – "Печать и революция", 1924. кн. первая). При этом подчеркивался явно сочувственный взгляд В.Вересаева на революцию, что отличало его от многих собратьев по перу: "Старые русские писатели, наши маститые: Ив.Шмелев, Сергеев-Ценский, Ив.Бунин и даже Максим Горький слишком остро пережили разгром старого… Только один Вересаев, историк нашей революционной общественности, продолжал идти в ногу с наиболее активной частью революционной интеллигенции" (Там же). Но ему мешало стремление к "неограниченной объективности", "местами доходящей не только до карикатурности, но и памфлета… Плохи белые, но еще хуже красные. Плохи красные, но как будто еще хуже белые" (Ник.Смирнов. "По журналам и альманахам". – "Известия", 1924, 24 февраля). Однако за этой кажущейся объективностью "просвечивает довольно явственно" "сочувствие писателя к людям в тупике". Поэтому в центре авторского внимания оказались не большевики, не революционно настроенные рабочие, а меньшевичка Катя и народник Иван Ильич: "Вересаев повествует, главным образом, об эсеровско-меньшевиствующей интеллигенции" (А.Воронский. "Литературные отклики. В тисках". – "Правда", 1922, 20 декабря). "Вересаев хотел быть объективным", но, "изображая своих героев, зашедших в тупик, он смотрел на революцию их глазами, в редких случаях, как художник, подымаясь над ними… Мы не упрекаем Вересаева в умышленно злобном изображении революции. Он явно симпатизирует последней… "В тупике" – роман не только посвященный интеллигенции, но и написанный "интеллигентом". В.В.Вересаев неотделим от его героев; он – один из тех многих, которые "на бога не восстали, но и верны ему не пребывали", "колеблясь между приятием революции и ее осуждением…" (Вяч.Полонский. "Интеллигенция и революция в романе В.В.Вересаева ("В тупике")". – "Печать и революция", 1924, кн. первая). Все это не дает основания рассматривать роман как широкое полотно о революции и Гражданской войне – "оставим за романом место художественного документа о распаде и перерождении старой, либеральной и "право-социалистической" интеллигенции. В этом его ценность" (Ник.Смирнов. "По журналам и альманахам". – "Известия", 1924, 24 февраля).

Эта часть критики, сожалевшая, что В.Вересаев не проникся в полной мере идеями большевизма, спорила с писателем как раз с тех позиций, которые, по его мнению, способны привести революцию к краху. Не существует "абсолютной ценности человеческой личности вообще" как нет и "общечеловеческой самодовлеющей морали", утверждал А.Воронский. Это "мыльные пузыри", они "лопнули" в революционном "урагане"; "благо революции превыше всего; все хорошо, что целесообразно, что ведет к победе" ("Литературные отклики. В тисках". – "Правда", 1922, 20 декабря). "Жестокость, грубость, аморализм", – вторил Вяч.Полонский. – без этого "революции не бывает и быть не может. Если хочешь принять революцию – прими ее со светлыми идеалами и с кровавым путем, который к идеалам этим ведет ("Интеллигенция и революция в романе В.В.Вересаева ("В тупике")". – "Печать и революция", 1924, кн. первая).

Своего рода подведением итогов этой дискуссии стала статья А.Лежнева о первом десятилетии советской литературы, где критик констатировал: "Одно только произведение, вышедшее из "недр" старой литературы, сумело в те годы привлечь всеобщее внимание, стать "событием" – "В тупике" В.Вересаева" ("Художественная литература". – "Печать и революция", 1927, Љ 7). А в наши дни, когда оглядываются на пройденный русской литературой путь, значительность романа кажется еще большей. Крупный советский историк В.Логинов в диалоге с критиком А.Егоровым, опубликованном 28 октября 1987 года в "Литературной газете", говорил: "…О трагедии интеллигента в революции, о поисках выхода рассказал Алексеи Толстой в "Хождении по мукам". Я бы поставил рядом (а то и выше) роман Викентия Вересаева "В тупике". Изданный в двадцатых годах, он заслуживает того, чтобы жить сегодня".

После первой публикации в сборниках "Недра" роман издавался еще восемь раз.

В силу того, что, по свидетельству В.Вересаева, последнее прижизненное издание романа "В тупике" (1931, а не 1929 года, как ошибочно указал писатель в воспоминаниях) было сильно "пощипано цензурой", его текст печатается по предпоследнему изданию: В.В.Вересаев. Полн. собр. соч., т. IX.