В туркменской степи (Из записок черноморского офицера)

III

Неожиданное нападение туркмен на Михайловск. — Измена хана Дундура. — Смена шхуны “Персиянин” шхуною “Бухарец”. — Остров Амураде и его южная флора. — Начальник морской станции, капитан 1-го ранга Петриченко, и его гостеприимство. — Лихорадки и смертность солдат. — Морские разбои туркмен. — Торговля пленными персами. — Глава разбойников хан Эргельд. — Выручка пленного перса.

В последствии я узнал, чем кончилась погоня; штабс-капитан Якубовский догнал этих туркмен, и армянин получил обратно своих верблюдов и товар; но виновники были ужасно наказаны. Начальник отряда Столетов, возвращавшийся в Ташер-Ват-Кала, через Мула-Кари, велел при себе повесить на арбе этих несчастных, и таким поступком сразу изменил к худшему наши отношения к туркменам (туркмены говорили: “лучше бы начальник отряда велел отрубить головы преступникам. Это не было бы для них так обидно. Аллах никогда им не простит, если они не отомстят за такую похорную, нанесенную им обиду”). Спустя некоторое время, на Михайловск сделано было нападение в числе двух тысяч человек туркмен, преимущественно племени Теке: это было осенью 1870 года. На рассвете стоял [1034] непроницаемый туман, никаких слухов не было о готовящемся нападении, только предварительный, дикий, неистовый гик дал знать об опасности, а испытанная храбрость воинского начальника, капитана Мочевельяне, который с удивительным присутствием духа успел собрать свою роту и открыть по неприятелю быстрый непрерывающийся огонь, да метание ядер из парового барказа под командой лейтенанта Угриновича (получил орден св. Владимира с мечами) спасли наши войска от неминуемой гибели. Некоторые туркмены, после нападения на Михайловск, за достоверное передавали, что в нападающей шайке принимал участие известный Кашут-хан, глава текинцев, a также хан Дундур, который, за несколько дней до нападения, уехал из Ташер-Ват-Кала под предлогом посетить свой аул. Нужно знать туркмен, их мстительный, не прощающий обиды характер, чтобы объяснить такое внезапное нападение; они хотели отомстить начальнику отряда за нанесенное им неслыханное бесчестие. Чтобы привести в исполнение созревший план, они выжидали только удобного случая. Нет сомнения, что в этой шайке участвовали лица, хорошо знакомые с заведенными порядками в отряде. Почти каждый месяц начальник отряда ездил из Ташер-Ват-Кала в Красноводск. Время нападения совпадало с днем, когда полковник Столетов, прибывший накануне из Красноводска в Михайловск, должен был на рассвете отправиться в штаб-квартиру. Они и ожидали его встретить на дороге в Мула-Кари; удайся им это, нечего и говорить, что гибель Столетова и сопровождавшего его малочисленного конвоя была бы неизбежна; но густой туман, не позволявший туркменам в точности следить за местностью, сбил их с дороги. Заехав слишком далеко, они наткнулись на пикет и напали на лагерь. Передовые из них успели окружить кибитку воинского начальника, вероятно, рассчитывая найти в ней полковника Столетова, но она была пуста, начальник отряда отдыхал на стоявшей у пристани барже; не успел он еще полуодетый сойти на пристань, как туркмены отретировались назад, потеряв около 40 человек, при самых незначительных с нашей стороны потерях, сколько я помню: двух убитых и трех раненых. После нападения на Михайловск, лазутчики часто давали знать, что на Красноводск готовятся напасть значительные скопища туркменов. Воинский начальник при первом донесении о нападении поспешил приехать к нам на шхуну, чтоб условиться с капитаном, какие места занять военным судам (в Красноводске в это время стояли на посту: паровая шхуна “Персиянин”, паровой барказ и парусная баржа “Баклан”) для обстреливания берега на случай нападения. Несколько дней прошли в [1035] тревожном ожидании, но туркмены, вероятно, имея хороших лазутчиков, не решились напасть на Красноводск, гарнизон которого был предупрежден об этом и каждую минуту находился в готовности встретить неприятеля.

Станционеры держали свои посты на двух станциях: Красноводской и Астрабадской, по 6-ти месяцев. Срок этот для шхуны “Персиянин” истекал, и мы с каждым днем с большим нетерпением ожидали себе смену с Астрабадской станции. Часто в кают-компании упоминалось об Амураде. Офицеры, начиная о капитана, беспрестанно только и говорили о тамошнем большом радушном обществе и веселой жизни на станции. Понятно, как тщательно осматривали мы дугу горизонта, на которой должен был показаться рангоут шхуны, идущей к нам на смену; то и дело посылался на салинг матрос: не увидит ли он по направлению к Астрабаду дымок. Шхуне “Персиянин” оставалось только развести пар, и она готова была сейчас же сняться с якоря; ни у кого уже не являлось желания съехать на берег, так уже сильно надоел Красноводск, и так не желательно было, хотя бы на несколько минут отдалить время отхода. Наконец, показался дымок, все яснее и яснее вырисовывается рангоут приближающегося судна. Вот подымаются флаги вымпела: это шхуна “Бухарец”! — раздаются кругом голоса; по подъеме у нас ответного красного флага, вымпела на “Бухарце” спускаются, и вслед за этим подымается на нем сигнал: “Иду к вам на смену!”. “Бухарец” входит на рейд, бросает якорь: капитаны обмениваются визитами. На “Персиянине” разводятся пары, убираются гребные суда, подымается якорь, и шхуна двинулась по направлению к Астрабадской станции.

Под 36° северной широты, в юго-восточном углу Каспийского моря, в Астрабадском заливе, омывающем берега персидской провинции того же имени, находится маленький, низменный островок, не более полторы версты в окружности, называемый Амураде. Этот изолированный мирок, существование которого объясняется необходимостью иметь несколько вымпелов на водах Каспийского моря, находясь на границе туркменских и персидских земель, способствует нашему политическому влиянию на Персию и имеет культивирующее значение для прикасающихся со станцией туркменских племен.

От Красноводска до Астрабадской станции 340 миль. Шкуна “Персиянин” была плохой ходок; но погода нам благоприятствовала, на третий день мы приближались к месту своего назначения. Остров Амураде открывается в 6–7 милях. Подходя ближе, вы видите очень красивую, густо покрытую летом и зимой зеленью и населенную без немецкой симметрии, как бы плавающую в воде, ферму. Между офицерскими и матросскими [1036] домами, выстроенными большею частью из камыша и обмазанными глиною, заметно выделяются деревянные бараки, а над всем этим господствует деревянная, небольшая, но довольно красивая церковь. Несмотря на неблагоприятную почву, потому что грунт тверд только снаружи, а аршина чрез два уже вода, или жидкий ил, здесь растут пальмовые и померанцевые деревья, олеандры, кактусы и алоэ.

Берег материка, огибающего залив, покрыт густым лесом. По нем разбросаны персидские деревни Астрабадской и Мазандеранской провинции; но при выходе из залива, пройдя устье Черной речки (Караеу), образующейся из горных ручьев, растительность сразу прекращается, и дальше к северу, по выходе из залива, только песок и камень по всему протяжению берега. На этих необозримых степях кочуют свободные племена туркмен. Сама природа как бы рубежом отделила два разноплеменные народа. По берегу залива — дома оседлых персиян, вне его кибитки кочевников, которые, кроме торговли с персами и рыболовства, занимались также и даже преимущественно морскими разбоями и грабежем прибрежных персидских деревень.

Едва мы отдали якорь, как к нам уже беспрестанно начали приезжать с судов и с берега с поздравлениями благополучного прихода. В первый же день мы получили несколько приглашений: нас звали и обедать и вечером и т. д. Капитан, возвратившийся с берега, от начальника станции, капитана 1-го ранга Петриченко, к которому он ездил со строевым рапортом, привез от него так же приглашение, прийти к нему в этот вечер. В 8 часов, кроме вахтенного начальника, все мы, в первый раз после долгой отшельнической жизни, собирались войти в семейный дом, где, как нам передавали, соберется большое общество.

От деревянной пристани, устроенной на восточной оконечности острова, проложена каменная панель, чрез все протяжение острова, — к западу, к дому начальника станции. Дом едва виден из-за густой зелени. По дороге к нему хорошенькая церковь, тоже вся в зелени, против церкви деревянная ротонда, в которой помещается офицерская библиотека; возле находятся камышовый дом — зал для общественных собраний, где под час бывают даже танцевальные вечера и спектакли.

Самое лучшее время это осень, начиная с октября месяца. Погода тогда устанавливается, ветры дуют совершенно правильно: с восходом солнца ост, в полдень норд; к закату солнца он стихает, делается мертвый штиль, и потом часов с 9-ти вечера надувает зюйд. Вечно синее безоблачное небо, томительной жары нет, 20? по R, и воздух такой чистый, [1037] что бывает виден даже не освященный диск луны. К югу от острова синие силуэты мазандеранского хребта гор, со снежными вершинами и облаками у подошвы некоторых возвышенностей, обрисовываются совершенно ясно, приближенные рефракцией. Часто виднеется даже конусообразный Демавенд, с его снежною вершиной, отстоящий от острова верст на 300.

Астрабадская станция слывет гнездом лихорадок. Даже туркмены в летнее время всегда избегают ее. Быть может, тому причиной вечная сырость; быть может, туда доходят миазмы, которыми так богат астрабадский и мазандеранский берег с его непроходимыми девственными лесами, куда редко проникает даже луч солнца. Лихорадки эти иногда принимают характер эпидемический. Жизнь на Амураде во время эпидемии, появляющейся периодически, чрез известное число лет, очень печальна. Процент смертности бывает очень велик. Одна из самых страшных лихорадочных эпидемий посетила остров в конце шестидесятых годов, в бытность начальником станции капитана 2-го ранга князя Ухтомского (бывшего потом командиром Архангельского порта); в то время, совершенно здоровый человек, заболевавший лихорадкой, часто на другой или третий день умирал; на берегу и на судах с каждым днем прогрессивно увеличивалось число больных; наконец дошло до того, что на судах не находилось и одной трети здоровой команды; посылаемые в объезд гребные суда должны были беспрестанно возвращаться назад, привозя с собой почти умирающих людей. Князь Ухтомский в самое непродолжительное время потерял на станции жену, мать жены и всех детей; но для грудных больных климат Амураде весьма полезен, и такие больные по совету докторов нарочно приезжают сюда на жительство.

По туркманчайскому трактату, заключенному Россией с Персией в 1829 году, Персия лишена права иметь военные суда на Каспийском море, но зато Россия обязалась охранять берега ее от нападений морских разбойников туркмен.

При укоренившейся у туркмен страсти к разбою, грабежам и захвату пленных и при ловкости, с которою все это они совершали, чему много способствовали густые камыши и мелко сидящие в воде кулазы (узенькая, совершенно плоскодонная корытообразная шлюпка), наконец невинный предлог, что они занимаются только рыбной ловлей у этих берегов, весьма затрудняли наших крейсеров ловить туркмен-грабителей на месте преступления. Между тем, от персидского правительства на станции получались беспрестанно жалобы, что туркмены нападают на прибрежные персидские деревни и грабят их. Разбой и торговля шла у них рука об руку, и ареною всегда был [1038] астрабадский залив. Туркмены и персияне, живя в близком соседстве, несмотря на вековую религиозную фанатическую вражду, так как персияне шииты (мусульманская секта, признающая только Алия истинным наследником Магомета. Али — высокий властелин), а туркмены сунниты (истолкование Корана, составленное тремя калифами: Алу-Бекром, Омаром и Османом), не могли, однако же, не войти издавна и торговые сношения. Вечно ленивые, усталые персы совершенно привыкли к игу, которое налагали на них воинственные дети степей. Туркмены врасплох нападали на деревни, забирали пленных, уводили скот, увозили все это на лодках в свои аулы и оттуда договаривались о выкупе. Убийства случались редко, потому что добыча доставалась легко; робкие полуголодные жители прибрежных деревень и не пробовали защищаться, — хотя иной из них бывал вооружен двумя ружьями. Случалось, что один туркмен брал в плен несколько персов; туркмен гикнет — персияне остановятся, сдадутся и даже сами перевяжут друг друга. Торговля пленными персами вошла у туркмен в обычай и держалась веками. Туркмен-разбойник возьмет пленника, туркмен-торговец купит его у него и везет в ту деревню, откуда он родом, прося от родных выкупа: “что же тут дурного? — говорит он: — я сам купил и должен выручить свои деньги”. Чтобы лишить возможности туркмен соединять торговлю с разбоем, прислан был из Петербурга капитан 1-горанга Путятин, который, переговорив предварительно об устройстве дел в Астрабадском заливе в Тегеране, в 1842 году, утвердил астрабадскую морскую станцию Амураде. Путятин первый разбил застарелую мысль о неприкосновенности Каспийского моря для пароходных плаваний и навел панический страх на туркмен, появившись с пароходом в виду их аула Гаоан-Гули. Когда, оставив пароход, по мелководью, вдали, он подошел с несколькими десятками матросов на вооруженных шлюпках к этому аулу, в котором считалось до 300 кибиток, он не встретил никакого сопротивления. Под влиянием такого терроризирования, гроза персиян, храбрые жители аула безмолвно смотрели, как Путятин жег их лодки, выдали ему своего хана, Якши-Махиеда, самого заклятого разбойника, и по приказу Путятина заключили с персиянами мир, заплатив за все прежние грабежи по персидскому прибрежью. Туркмены были уверены, что стоило Дарья-Беги (Дарья-Беги — царь морей) только захотеть, и пароход пойдет разгуливать по аулу. О силе пара они не имели понятия и убеждены были, что судно движется против ветра и выпускает клубы черного дыма потому, что там орудует шайтан.[1039]

К северу от персидской границы, на расстоянии нескольких десятков миль, раскинуты у устьев небольших реченок: Гасан-Гули, Хаджи-Нефес и других, большие аулы. Как находившиеся в полной зависимости от Астрабадской станции, они играли очень важную роль; через посредство их мы влияли в некоторой степени на всю Туркмению. Аулы эти, уже несколько лет, как и все те, которые находились у берегов, считались мирными и совершенно свободно вели со станцией торговлю, преимущественно рыбой. Туркмены эти прежде занимались грабежем, и этот промысел доставлял им значительную выгоду; но впоследствии разбои почти прекратились. Способствовали этому много те гуманные меры, которые были приняты со стороны начальника станции, капитана 1-го ранга Петриченко. Предоставленная туркменам полная свобода сношений со станцией, часто оказываемая помощь беднейшим из них, удачный выбор хана, поощрение подарками достойнейших из старшин, наконец, полное понимание их духа и нравов привели к тому, чего не в состоянии были достигнуть одним оружием. Обеды и крейсерство, в виду часто повторявшихся разбоев, для охранения персидских берегов, в 1870 году были почти совершенно прекращены. Всякие недоразумения, возникавшие между станцией и туркменами, разрешались, и вообще все переговоры велись при участии одного из туркменских старшин, который и титуловался ханом. Право избрания хана предоставлялось мирным туркменам; но выбор утверждался начальником станции. Такой выбор натурально падал на одного из влиятельнейших туркмен. Хан на станции пользовался известными льготами, получал жалованье от русского правительства, богатые подарки, вообще старались его положение улучшить, чтобы заставить дорожить своим местом и употреблять свое влияние в нашу пользу. Если бывали случаи, что разбои совершались, а виновных не удавалось поймать на месте преступления, и пленные ими не возвращались, тогда вина падала на ближайшие аулы, которым оставалось или выдать преступника, если он им известен, или употребить всевозможные средства, чтобы его найти; в противном случае, они строго наказывались, так как большей частью преступник этот был им известен. Ответственность в таком случае исключительно несли старшины аула. Сознавая свою выгоду в миролюбивых сношениях со станцией, старшины эти наконец сами начали стараться о прекращении разбоев и просили начальника станции утвердить ханом одного из отчаяннейших разбойников, служившего гордостью своего племени, который стоял во главе туркменов, занимавшихся этим промыслом, и имел на них огромное влияние своей храбростью и мужеством, — качества, очень уважаемые туркменами. После переговоров, продолжавшихся довольно [1040] долгое время, обеспечивших его в материальном отношении, хан Эргельд приехал на станцию. Это была довольно замечательная личность, как по своему наружному виду, так и по своей жизни, полной разнообразными приключениями. Высокого роста, с величественной осанкой, выразительными чертами лица, с умным и проницательным взглядом, весь израненный, человек этот своей симпатичной внешностью не производил впечатления разбойника. Ему было не более 40 лет; его имя наводило ужас на персидское жилое побережье; но он редко прибегал к кинжалу — только лишь для спасения своей жизни. Эргельд, ради пользы своих соотечественников и предстоящих ему личных выгод, приехал на станцию и принял титул хана посредника.

Во время моего пребывания на Астрабадской станции, один персиянин был уведен туркменами в плен. Так как мне приходилось лично принимать участие в его освобождении, то я расскажу этот случай, характеризующий наши отношения с туркменами. Хан Эргельд сообщил начальнику станции, что попавший в плен персиянин находится в отдаленном от берега ауле, и что в ауле Гасан-Гули живут родственники туркмена, взявшего в плен персиянина. У туркмен в обычае мстить за оскорбление их родных, но также и отвечать за их поступки.

По предписанию начальника станции, шхуна, на которой он и сам находился, в сопровождении хана Эргельда, снялась с якоря, имея на буксире две туркменские кочермы. Через три часа мы бросили якорь на расстоянии около 4-х миль от берега; шхуна не могла подойти ближе по мелководью. Взявши с собой 10 человек вооруженных матросов, в сопровождении хана Эргельда и переводчика, на двух кочермах, мы отправились к аулу. Можно бы было обойтись без вооруженной силы, но это делалось более для представительности.

Благодаря попутному ветру, мы через полчаса вошли в устье речки Гасан-Гули, по обеим сторонам которой разбросано было бесчисленное множество кибиток. Появление наше видимо возбудило сильное любопытство и удивление туркмен; казалось, все население аула высыпало к нам на встречу, оба берега реки представляли как бы две пестрые волнующиеся ленты, из которых слышался неопределенный гул, сопровождавший нас во все время нашего движения по речке. Я не хотел останавливаться в самом ауле, чтобы избежать назойливости этой массы людей; мы оставили его позади; проплыв от него около полуверсты расстояния, пристали к берегу. Спустя несколько минут, к нам прибыли старшины аула узнать о причине нашего визита. Я предложил хану переговорить с ними. В этих случаях, по заведенному уже порядку, предварительно предлагается угощение. Прислуга хана разостлала ковры, достала из лодки самовар, [1041] погребец, сушеные фрукты и проч.; старшины, присев на корточки в круговую, принялись за чаепитие. Хан просил и меня принять участие в этой трапезе. “Эстек”, сказал он своему слуге, и мне принесли подушку: по обычаю туркмен, в сходках их, садятся на подушку только почетные лица. Я просил переводчика передать мне точно предстоящий разговор хана со старшинами. После обыденных расспросов Эргельд объяснил им, что Дарья-беги очень недоволен старшинами, которые знают, где находится пленный, но не стараются его освободить. В виду предоставленных им льгот и тех хороших отношений, которые установились между ними и станцией, он просил их не нарушать дружбы и общими силами принять меры к освобождению пленного.

Старшины клялись Аллахом, что сами не принимали никакого участия в постигшей персиянина судьбе, и что им неизвестно, действительно ли он находится в указанном ханом ауле; они продолжали настаивать в справедливости своих показаний, даже несмотря на упорное неверие Эргельда. Очень может быть, что старшины говорили чистосердечно; но хану, по подавляющим уликам, доставленным его верными, не изменявшими ему, лазутчиками, положительно было известно о месте нахождения пленного. Видно было, что Эргельд хотел настоять на своем; сделав мне и переводчику знак следовать за ним, он, отойдя от старшин несколько шагов, сказал мне, что нужно пригласить старшин на шхуну и одного из них арестовать в виде залога до возвращения плененного персиянина. Когда я предложил старшинам отправиться со мной на шхуну для личного объяснения с Дарья-беги, они не противоречили, а в знак согласия, низко кланяясь, делали известное приветственное движение рукой.

Удаление наше от аула нисколько не избавило нас от любопытных, особенно женщин; нас окружили плотным разноцветным кольцом, которое, постепенно смыкаясь, сдавило бы нас, если бы хан и все старшины своими увещаниями и просьбами не умерили интенсивности толпы.

Когда мы двинулись со старшинами к лодке, ко мне с пугливо вопрошающими взглядами подбежали несколько туркменок и, хватая меня за рукава и фалды кителя, указывая на старшин, неистово кричали: “Сибар! Сибар!” (туркменам было известию, что серьезных преступников в России отсылают в Сибирь) В это время усердствующий не в меру к своему долгу матросик прикладом ружья не ударил, но отпихнул от меня одну туркменку на столько сильно, что она упала. Нужно было видеть зверское выражение лиц, появившееся у большей части обоего пола туркмен; [1042] боясь появления с их стороны грозной демонстрации, чтобы хотя несколько ослабить видимо охватившее их чувство глубокого негодования, я в ту же минуту, для виду, как бы ударил матросика, а на самом деле только сбросил с его головы фуражку. Один момент, и произошла метаморфоза: мрачные озлобленные лица просияли, и мы, хотя и не без некоторых затруднений, по возможности деликатно устраняя препятствия, делаемые нам туркменками, удерживавшими старшин, и уверяя их, что старшины эти сегодня же возвратятся обратно в аул, спустились в лодку. Когда мы плыли по речке, направляясь к шхуне, то озлобленные туркменки унизав собою берег, бежали за нами, вопия и издавая дикие, гортанные, какие-то неестественные звуки, грозя при этом кулаками и отплевываясь по нашему направлению. По прибытии нашем на шхуну, после обычных приветствий и переговоров на известную тему, начальник станции, указывая на одного старшину, предварительно рекомендованного ему ханом, именно родственника туркмена, взявшего в плен персиянина, объявил, что, к сожалению, до возвращения пленного, он должен его арестовать. Старшины, никак не ожидавшие такого результата переговоров, видимо были не довольны этим решением и, как ни топорщились и ни изъявляли своего неудовольствия, должны были покориться, и шхуна снялась с якоря, имея у себя заложника.

Когда мы приближались к станции, то арестованный старшина, пристально, не отрывая глаз, смотря на стоящее в 4-х или 5-ти саженях от берега довольно больших размеров судно и указывая на него, обращаясь и матросам, не без некоторого страха, спрашивал: “Калмык? Калмык?” Судно это, бывший трехмачтовый транспорт, по негодности к плаванию, стояло на мертвых якорях. Кроме своего специального назначения — на нем помешался пороховой склад — оно служило также карцером: для нижних чинов и провинившихся туркмен, о чем им было хорошо известно. Через несколько дней старшины приехали просить начальника станции освободить товарища, коллективно ручаясь, что пленный будет возвращен; действительно, в скором времени персиянин был доставлен на станцию.[1043]