В.В. Тетрадь с рисунками на полях

Глава первая. Призраки Форта Росс

Микроскопический городишко Йерба Буэна, основанный испанцами в тысяча семьсот семьдесят шестом году на берегу Тихого океана у пролива Золотые Ворота, был настолько ничтожным, что, согласно преданиям, лошади, коровы и овцы в нем уверенно преобладали над родом человеческим. Этого, впрочем, следовало ожидать: Йерба Буэна с испанского переводится как «добрая трава», наличие же оной предполагает пасущийся на этой самой траве крупный и мелкий рогатый скот, а вовсе не людей, которые, при всей их изощренности и прихотливости до прямого жевания травы доходят редко и предпочитают что-то более удобоваримое. Впрочем, уверенно говорить о количественном, а, главное, качественном превосходстве скота над хомо сапиенсами в тогдашней Йерба Буэне трудно, поскольку коров, овец и лошадей регулярно пересчитывали их хозяева, людям же никто точного учета не вел.

В тысяча восемьсот двадцать первом году Мексика стала самостоятельной, и Йерба Буэна от испанцев перешла под мексиканскую руку, что, однако, никак не повлияло ни на людей, ни на опекаемых ими сельскохозяйственных животных. На этом, правда, приключения городка не кончились – в конце американо-мексиканской войны он отошел к Соединенным Штатам и переменил название на Сан-Франциско.

Но подлинную революцию здесь произвело не переименование даже, а калифорнийская золотая лихорадка. В тысяча восемьсот сорок восьмом году на реке с патриотическим названием Американ-Ривер обнаружилось золото. Немедленно вслед за этим в Калифорнию со всего света ринулись сотни тысяч бескорыстных поклонников благородного металла, именуемых в народе золотоискателями. За какие-то пару лет население Сан-Франциско увеличилось с тысячи человек до двадцати пяти тысяч, которые навели там такого шороху, какого мир не знал со времен изгнания из рая Адама и Евы.

Меньше чем через десять лет золотая лихорадка выдохлась, однако за это время старозаветные порядки истребились тут окончательно, и все последующие десятилетия человеческое поголовье города росло такими темпами, которые не снились даже кроликам. К началу двадцатого века Сан-Франциско населяли без малого триста сорок три тысячи человек, а сам город, по твердому убеждению местных жителей, сделался американским Парижем. Нужно ли говорить, что из здешних обывателей настоящего Парижа никто и в глаза не видел? Но разве те патриоты, кто называет свои родные края земным раем, видели рай настоящий, небесный? Нет, да этого и не требуется – достаточно лишь всеобъемлющей, всепоглощающей любви к своей земле, а уж этого у граждан Сан-Франциско хватило бы на три города.

Впрочем, как гласит пословица, в семье не без урода, или, точнее говоря, одна паршивая овца все стадо может довести до цугундера. Таковой овцой следовало бы считать мистера Эндрю Тимоти, инженера, работавшего в конструкторском бюро Швана, Бэттери-стрит, дом 6. Справедливости ради заметим, что паршивость этой овцы была под большим вопросом – вся вина господина Тимоти перед американским человечеством состояла в том, что по происхождению он был русским и больше любил не родную Калифорнию, а никогда им не виданные просторы дикой заснеженной России. Просторы эти в красках живописал его отец, Питер Тимоти, который, впрочем, тоже их не видел, но ему, в свою очередь, поведал о них дед Эндрю – Майкл Тимоти.

В связи с вышесказанным стоит, вероятно, уточнить что имя молодого человека при крещении звучало как Андрей Тимофеев. Но, как говорится, с волками жить – по-волчьи выть. Понятно, что ни один добропорядочный американец в жизни бы не выговорил столь сложного имени, как Андрей и столь сложной фамилии, как Тимофеев. Вот поэтому молодой перспективный инженер и звался Эндрю Джон Тимоти, а русское его имя употреблялось только дома, в тесном кругу родственников, членами которого были сам Эндрю и его отец.

Как уже говорилось, Эндрю не был иммигрантом в первом поколении – первым завыл на американский манер его отец, Петр Михайлович Тимофеев или, для простоты, Питер Майкл Тимоти. Петр Михайлович Тимоти, впрочем, тоже родился не в России, а в Америке, точнее сказать, в знаменитом поселении Форт Росс. Это была русская крепость в пятидесяти милях от Сан-Франциско, который тогда еще назывался Йерба Буэна. В тысяча восемьсот двенадцатом году Форт Росс основала знаменитая Российско-американская компания, славная в первую очередь добычей пушнины и иными мохнатыми начинаниями.

– Что за чушь, – ворчал Петр Михайлович Тимоти, характер которого сильно испортился в последние годы – с тех пор, как добрые люди сожгли его лесопилку, после чего единственным источником существования для семьи сделалась работа его сына Эндрю в конструкторском бюро. – Я говорю, чушь собачья! Не было никакого Форта Росс, это все выдумки досужих гринго. Наша с тобой малая родина, сынок, называлась крепость Росс, или даже колония Росс, в крайнем случае – поселение Росс. А Форт Росс – это дурацкое американское название на дурацком американском языке. Крепость Росс – и никаких фортов, так она звалась от сотворения мира, слышишь меня, сынок?

Когда Петр Михайлович сердился, седые его кустистые брови хмурились, тонкие губы поджимались, и все лицо делалось одновременно горделивым и неприязненным. А сердился он теперь почти постоянно и по этому поводу выпивал пожалуй, несколько больше, чем это показано американскому джентльмену с русскими корнями. Единственным, что спасало его от полного погружения в мизантропию, стала его давняя страсть к рисованию. Тимоти-старший был художником-любителем, и стены их дома все были завешены его картинами – надо сказать, весьма недурными для дилетанта.

Отец Эндрю и сейчас продолжал писать, однако силы были уже не те, и вместо больших живописных полотен он все чаще обращался к эскизам и наброскам, проще говоря, к графике, которая не требовала больших усилий, а, главное – обязательного завершения.

Доктор Грегори Шилдс, с которым втайне от отца консультировался Тимоти-младший, сказал, что беспокоиться не нужно – искусство способно исцелять не хуже, чем бутылка доброго шотландского виски.

– Потеря лесопилки стала для вашего отца серьезным потрясением, в своих воспоминания он снова и снова возвращается к этому драматическому эпизоду, – объяснял доктор Шилдс. – Это могло бы стать причиной психического расстройства, но, к счастью, организм человеческий имеет некоторые способы защиты от такого рода расстройств. Знаменитый психиатр Теодор Мейнерт учит нас, что сознание стремится изгнать неприятные воспоминания, вытеснить их. Надежнее всего это делается при помощи инструментов. А наилучшим инструментом для вытеснения, на мой взгляд, является именно искусство. Так что пусть мистер Тимоти продолжает рисовать.

И мистер Тимоти продолжал рисовать, попутно возвращаясь мыслями к воспоминаниям более приятным, таким, как страна его детства, удивительная крепость Росс.

– Да-да, – кивал Тимоти-старший, – мы жили в крепости Росс и были счастливы, как только могут быть счастливы русские патриоты, оказавшиеся за пределами России. Это был кусок нашей обожаемой родины – далекой, почти недостижимой, которую мы, дети крепости, никогда и в глаза не видели, а оттого любили ее в два раза сильнее. Но потом пришли американцы – ты слышишь, сынок, пришли эти постылые гринго – и переназвали все на свой лад. А мы, русские люди, уже ничего не могли поделать, потому что государь император Николай Первый продал нас за три копейки, а точнее, за сорок три тысячи рублей серебром этому надутому индюку Джону Саттеру, и наша дорогая крепость Росс обратилась в Форт Росс, а мы в глазах гринго уже ничем не отличались от негров или даже индейцев. В одно мгновение все граждане крепости Росс и ее окрестностей превратились в голожопых иммигрантов, каких тут и без нас хоть пруд пруди.

Эндрю Джон Тимоти, умостившийся за письменным столом, калькировал чертежи и, увы, слушал отца вполуха. Он любил отца и жалел его, но невниманию Тимоти-младшего, скажем откровенно, имелись некоторые причины. Начать с того, что слезную эту историю Эндрю слышал уже не в первый раз и наверняка не в последний. Кроме того, его обуревали заботы куда более серьезные, чем мерзкие гринго, вероломно разрушившие русскую идиллию.

Бюро Швана, в котором он служил, к началу двадцатого века захирело и уже попросту дышало на ладан. Это означало, что в ближайшее время Тимоти-младший либо найдет себе новую работу, либо выйдет на паперть с протянутой рукой. Второй вариант пугал его не на шутку, тем более, что он собирался жениться на очаровательной Мэри Остин.

Конечно, в любви не деньги главное, скажет какой-нибудь мечтатель, и попадет пальцем в небо. Деньги важны даже для какой-нибудь скво[1] из племени шайеннов, а двадцатидвухлетняя мисс Остин была настоящей англо-саксонской барышней. Да, предки ее не приплыли на знаменитом корабле «Мэйфлауэр», который в тысяча шестьсот двадцатом году пристал к берегам Новой Англии и с которого на берег сошли отцы-основатели. Тем не менее, семья мисс Остин была вполне обеспеченной, и на матримониальном горизонте Сан-Франциско Мэри занимала весьма достойное место. Иными словами, недостатка в кавалерах она не испытывала.

И хотя мисс Остин явно выделяла мистера Тимоти из числа остальных ухажеров, которые слетались на юную и очаровательную барышню, как пчелы на мед, но должное впечатление требовалось произвести не только на девушку, но и на ее отца, мистера Уильяма Говарда Остина. Каких-то пару лет тому назад, когда лесопилка Тимоти-старшего работала исправно, особенных проблем с этим не возникло бы. Но сейчас положение сильно ухудшилось. Лесопилка сгорела, а сбережения Тимоти-младший все почти потратил на строительство и обкатку изобретенных им двигателей, которые, по его мысли, должны были принести ему славу нового Рудольфа Дизеля.

Впрочем, слава и деньги пока лишь неясно маячили на горизонте, ближайшие же финансовые перспективы инженера были весьма сомнительны. Вот почему Эндрю был сейчас так озабочен, так рассеянно слушал отца, и даже работа не могла отвлечь его от мрачных мыслей.

Отец же Эндрю, разумеется, ни о чем таком даже не догадывался. Он сидел в плетеном кресле, на столике перед ним возвышалась большая бутыль с вишневой наливкой, уже почти ополовиненная, сам же Тимоти-старший, охваченный приступом мизантропии, раздраженно щелкал желтым от табака ногтем по пустому стакану.

– Опять кто-то копался в нашей почте, – вдруг объявил он. – Это уже не в первый раз, сынок, это не в первый раз.

Эндрю оторвался от чертежей, лицо у него сделалось озабоченным.

– В почте? – повторил он. – Что-то пропало?

– Газеты все на месте, – отвечал Тимоти-старший, – но письмо от мистера Данди вскрыто. Ей же ей, я убью этого почтальона, не будь я Питер Майкл Тимоти!

– Не надо папа, почтальон тут не при чем, – хмуро проговорил сын.

– А кто же, по-твоему, при чем? – отец перевел на него внимательный взгляд.

Эндрю, конечно, мог сказать, что причиной всех странностей – его последнее изобретение, но воздержался. Не надо отцу ничего знать, у него и без того нервы ни к черту. Тимоти-старший между тем не успокаивался.

– Говорю тебе, тут орудуют какие-то мерзавцы. Ты помнишь, что было на прошлой неделе?

Эндрю, разумеется, помнил все. На прошлой неделе кто-то пытался влезть к ним в дом, однако взломщика спугнул отец. По счастью, с тех пор, как сожгли лесопилку, Тимоти-старший целыми днями сидит дома, чередуя выпивку с производством эскизов, на которых обрывистые берега Форта Росс соседствуют с фигурами индейцев, вооруженных луками и утыканных орлиными перьями.

Когда-нибудь он откроет отцу всю правду. Когда-нибудь, но не сейчас. Сейчас надо во что бы то ни стало выдержать все испытания, и наградой ему станет богатство, и свобода, и Мэри, которую он поведет под венец. Впрочем, если дело пойдет так дальше, до этих славных времен можно и не дотянуть. Надо что-то делать – но что?

– Кругом одни беззакония, – говорил между тем отец. – И власти смотрят на них сквозь пальцы. Беззаконие, безнравственность, повальные забастовки и суфражистки – вот что погубит Америку. И не только Америку. Дело идет к концу света, попомни мои слова, сынок. И хуже всего то, что мы с тобой будем при нем присутствовать. Клянусь потрохами пророка Моисея, лучше бы меня пристрелили гуроны и вывесили мой скальп в своем вигваме, а их меднокожие скво сшили бы из того, что от меня останется, сумки и мокасины.

Эндрю, кажется, ничуть не удивился такому волеизъявлению, но лишь заметил, что гуроны в Калифорнии никогда не жили, их природные места обитания гораздо севернее, в Канаде.

– Ради такого дела могли бы спуститься и поюжнее, – ворчал отец, наливая себе новую порцию наливки. – А кто у нас жил?

– Не знаю, отец, не помню, – терпеливо отвечал Эндрю. – Пайю́ты, кажется, еще моха́ве… Уо́шо, йоку́ты.

– Не йокуты, а якуты – вот как правильно звать их по-русски, – сердился Петр Михайлович. – К черту такая жизнь! Пусть лучше с меня наши родные якуты снимут скальп, и пусть я героически погибну в индейских войнах, как и положено белому человеку.

Сын очинил затупившийся карандаш и заметил, что Петр Михайлович безнадежно опоздал: индейские войны закончились с десяток лет назад.

– Не-ет, они не закончились, – ворчал отец, – и не закончатся, пока есть хоть один скальп, который можно снять с белого человека. И, знаешь ли, сынок, в этом вопросе я на стороне краснокожих. Уж мы бы нашли с ними общий язык, да мы и находили, скажу по чести. Когда мы, русские, жили в крепости Росс, мы обращались с индейцами не как со скотом, который надо загнать в резервации, а как с людьми. Знаешь ли, кто жил там вместе с нами?

Отец морщил лоб и загибал пальцы, торжественно перечисляя, сколько народов селилось в этом новом Вавилоне, называемом крепость Росс.

– Первое – мы, русские. Потом – алеуты и эскимосы. И еще якуты – они приехали из России вместе с нами, чтобы немного отогреться здесь и отдохнуть от своих чумов. Променяли чумы на вигвамы, – тут Петр Михайлович смеялся тяжелым смехом, очень довольный незатейливой своей шуткой. – Кроме них тут жили финны, шведы, а также индейцы, обращенные в православную веру. Слышишь, сынок, в православную! Мы научили их правильно хоронить своих покойников, потому что в Судный день мертвые восстанут к новой жизни. А если покойников не похоронить как следует, тела их растащат лисы и койоты, и восстать им после этого будет ох как трудно! Ничего этого индейцы не знали, обо всем этом рассказали им мы, русские. И никто у нас не звал их краснокожими обезьянами, потому что еще в Евангелии сказано – несть ни еллина, ни индея, а только братья во Христе, перед которым равно трепещут любые макаки.

Тут он понижал голос и чрезвычайно конфиденциальным тоном сообщал, что в крепости Росс почти не было белых женщин, а людям ведь надо размножаться, на это справедливо указывал еще Господь Вседержитель, так что неудивительно, что в конце концов по крепости стали бегать маленькие креолы русско-индейских кровей.

– Вот такусенькие индюшечные креолы, – отец показывал пальцами пару дюймов, как будто изображал не обычных человеческих детей, а каких-то гусениц, – и все до единого говорили по-русски. Но мой отец, а твой дедушка уже полюбил русскую женщину. Господь благословил этот союз, и родился я. Но не всем так везло, да, не всем так везло. А индейцы, что ж, индейцы такие же люди, как и негры, и всей их вины только то и есть, что они дикие, как… ну, прямо как индейцы. Но, несмотря на это, мы им дали все, чем владели сами и научили всему, что знали.

Если верить Тимоти-старшему, краснокожие поначалу проявляли ужасную жестоковыйность: не желали верить в русского Бога, а верили в своего Великого духа, в томагавки, мокасины и прочие предрассудки, которые достались им от их варварских предков. Но русские все равно их не отвергли, нет, напротив, они научили их наукам, научили грамоте и ремеслам.

– У нас были школы, индейские дети тоже в них учились, – говорил Тимоти-старший, вертя в руке стакан, в котором волновалась жидкость насыщенного вишневого цвета. – И мы их вывели в люди, этих краснокожих. Из них получались плотники, кузнецы, кораблестроители, фельдшеры и тому подобное. Вот такая жизнь была тут испокон веков – мы, русские, и индейцы, и остальной твари по паре, а еще испанцы, который молятся деве Марии – и никаких гринго.

Внезапно Тимоти-старший умолк, хотя, как полагал Эндрю, он выполнил еще далеко не весь хмельной план на сегодня. По меньшей мере должен был воспоследовать рассказ о том, как замечательно дружили русские с краснокожими, и как между ними не было никаких вооруженных столкновений, а которые были, те не в счет. Даже если время от времени дикие покушались на русский скот, русские отлавливали виновных или уж кто попадался под руку, но отнюдь не казнили, как сделали бы англосаксы, французы или испанцы, но лишь отправляли на Аляску – освежиться немного на холодке, в компании с тамошними алеутами.

Но сегодня рассказ был прерван на полдороге. Обеспокоенный Эндрю даже оторвался от чертежей и обернулся на отца: не хватил ли того удар или, как выражались его компатриоты, кондратий?

Отец, однако, был жив и здоров, и теперь внимательно смотрел прямо на Эндрю.

– Что с тобой творится, сынок? – спросил он негромко.

Тимоти-младший с напускным равнодушием пожал плечами: а что такого с ним творится?

– Я ведь вижу, последнее время ты сам не свой, – продолжал отец. – Тебя что-то беспокоит. Скажи мне все, не бойся. Может быть, я старый дурак и пропойца, но кое-какие мозги в этой голове еще имеются. А еще у меня богатый жизненный опыт, и я могу помочь тебе советом…

Несколько секунд Эндрю колебался. Может быть, и правда признаться старику во всем? Впрочем, толку от этого все равно не будет. Он знал, что скажет ему отец, у Тимоти-старшего был универсальный рецепт на все случаи жизни.

– Ты русский, – говорил тот обычно, – а, значит, доверяй сердцу. Ты американец, а, значит, доверяй рассудку. Там, где ум и сердце сойдутся, там и будет решение проблемы.

Все это отлично знал Тимоти-младший, вот только ум и сердце в этот раз никак не сходились а, значит, и решения проблемы не было. Следовательно, не стоило и беспокоить старика попусту.

– Что пишут в газетах? – заметив, что на столе перед отцом лежит развернутая «Сан-Франциско кроникл», Эндрю решил от греха подальше переменить тему. – Русский царь уже объявил войну Соединенным Штатам?

Петр Михайлович вздохнул: если бы! Хотя, судя по всему, дело как раз к этому и идет. Последнее время между русской короной и Америкой наметилось сильное охлаждение. Впрочем, до настоящей войны, похоже, еще далеко. Больше того – в газетах пишут, что в Сан-Франциско приехал русский художник Верещагин. У него в Америке началось большое турне, он проедет через полстраны и везде будет демонстрировать свои картины.

– Верещагин? – Эндрю потер лоб, вспоминая. – Кажется, про какого-то Верещагина уже писали в газетах. Недавно ездил на Филиппины, потом приехал в Чикаго. Не о нем ли речь, отец?

– Именно о нем, – отвечал Тимоти-старший. – Настоящий художник. Полсвета объехал, даже в Индии побывал и в Тибете, а не так, чтобы всю жизнь мариноваться у себя дома. Да ведь я тебе про него рассказывал, мы с ним знакомы, или ты забыл?

Эндрю рассеянно потер лоб и честно признался, что забыл.

– Мы с Верещагиным познакомились в прошлый его приезд в Америку, тому уже больше десяти лет, – говорил отец. – Я тогда явился на его выставку, показал кое-какие свои этюды. И знаешь, что он мне сказал? В вас есть масштаб, господин Тимофеев, в вас есть масштаб – вот что мне сказал этот великий человек. И мы поняли друг друга, не сомневайся! Потому что в нем тоже есть масштаб. У него вот такущие картины! – Тимоти-старший развел руки в стороны и махал ими в воздухе, словно показывая выловленную им фантастической величины рыбу. – Вот такие, можешь себе представить?! А американцы любят все большое – картины, картошку. Поэтому он тут и понравился. Говорили, что Верещагин настоящий художник, про жизнь рисует. Говорили, что если бы он тут остался, он бы мог заложить основы американской живописи.

– А у нас разве нет живописи? – механически спросил Эндрю: разговор о русском художнике почему-то взволновал его.

– Откуда здесь взяться живописи, тут только реклама, – пренебрежительно отвечал отец. – Портрет доллара анфас – вот здешняя Мона Лиза. А русский художник многому мог бы научить эту американскую деревенщину.

Эндрю рассеянно кивнул: портрет доллара анфас – это интересно. Но еще лучше – много долларов, и не на картине, а в бумажнике. Так, значит, Верещагин приехал в Сан-Франциско с выставкой своих картин?

Тимоти-старший покачал головой: нет, здесь он по приглашению архитектора Уиллиса Полка. Но сейчас в Сан-Франциско проходит выставка Уильяма Меррита Чейза, и Верещагин наверняка там будет.

Рассказывая про Верещагина, Тимоти-старший пришел в необыкновенное возбуждение, он даже встал со своего кресла и заходил туда и сюда по комнате. Эндрю наблюдал за ним, не говоря ни слова.

– Черт побери, – наконец воскликнул отец, – черт побери! А знаешь ли, что я тебе скажу? Я хочу увидеть моего друга Василия Верещагина, да, я хочу его увидеть. Я давно не писал ничего серьезного, ну, да и неважно, нам и без того найдется, о чем поговорить. Да и вам найдется тоже.

– О чем же нам говорить, – удивился Эндрю, – я в живописи ничего не смыслю.

– Зато ты смыслишь в морском деле, – отвечал отец, – ты делаешь двигатели для кораблей. А Верещагин – морской офицер, да, сынок, он морской офицер. Я представлю ему тебя, и у вас найдутся общие темы, уж мне можешь поверить.

При этих словах Эндрю почему-то вздрогнул.

– Как ты сказал? – переспросил он. – Верещагин – морской офицер?

Что-то странное, зыбкое и удивительное забрезжило перед внутренним взором Тимоти-младшего, что-то чудесное и многообещающее, вот только он никак не мог понять, что именно.

– Морской офицер, – повторил он задумчиво, как бы себе самому. – Следовательно, в кораблях и субмаринах он должен знать толк…

С этими словами инженер отложил в сторону чертеж, встал из-за стола и вышел из комнаты.

– Ты куда? – раздался из гостиной удивленный голос папаши.

– По делам, – коротко отвечал сын.

Он обулся, надел пальто и шляпу, взял в руку трость, поглядел на себя в зеркало. Из сияющей пустоты смотрел на него тридцатилетний брюнет с голубыми глазами и греческим носом, несколько бледноватый для здешних солнечных мест, но оттого еще более интересный.

Спустя пару секунд дверь за ним закрылась, тихо щелкнув автоматическим английским замком.

Эндрю Джон Тимоти не солгал, говоря, что идет по делам. Другой вопрос, какого рода были эти дела, или, точнее сказать, дело. Выйдя на улицу, инженер взял экипаж и отправился на Ларкин-стрит, где жила королева его сердца, очаровательная мисс Мэри Остин.

Через несколько минут экипаж остановился возле небольшого двухэтажного особняка. Эндрю отпустил извозчика и волнуясь, взялся за ручку дверного звонка. Из-за двери раздалась мелодичная трель, и спустя полминуты на улицу выглянул представительный дворецкий с рыжими бакенбардами.

– Добрый вечер, Джейкоб, – слегка откашлявшись, сказал Эндрю. – Мисс Остин дома?

– Добрый вечер, мистер Тимоти, – Эндрю показалось, что дворецкий чем-то смущен. – Подождите минутку, я доложу.

И он захлопнул дверь прямо перед носом у гостя.

Брови инженера сдвинулись сами собой. Что за черт, дамы и господа, он ведь, кажется, не совсем чужой в этом доме – и вдруг такое странное обращение?! Ну, предположим, он пришел не вовремя, но можно было хотя бы проводить его в гостиную!

К счастью, долго ждать ему не пришлось – буквально через минуту дверь распахнулась, и дворецкий пригласил его войти в дом. Тимоти суховато кивнул и проследовал внутрь. С помощью дворецкого разоблачился в прихожей, и тут его настигла странная, невесть откуда взявшаяся дрожь. Впрочем, учитывая тему будущего разговора с Мэри, волнение его казалось вполне естественным.

Мисс Остин ждала его у себя на втором этаже. Это была премиленькая комната – светлая, обставленная в колониальном духе. Хотя рабство в Америке давно отменили, но привычки у бывших рабовладельцев оставались те же, что и сорок лет назад, только место чернокожих рабов кое-где заняла белая прислуга и там, где раньше вас с поклоном приветствовал черный, как вакса, Джим, говорящий «масса Тимоти», теперь появлялся англосакс Джейкоб с безукоризненным новоанглийским прононсом.

Мэри стояла у окна и глядела на гостя слегка исподлобья, взглядом веселым и чуть вызывающим. Сказать, что мисс Остин от природы была наделена безупречной красотой, означало бы погрешить против истины. Легкомысленные каштановые кудряшки, высокие скулы, зеленые насмешливые глаза, очаровательный курносый носик, пухлые, почти негритянские губы – вряд ли такую внешность можно было назвать аристократической. Однако все искупало необыкновенное очарование, исходившее от лица и всей фигуры Мэри. Очарование это было настолько сильным, что подчиняло себе мужчин в первые же секунды или вовсе на них не действовало – в том случае, если они не воспринимали подобный тип женской красоты.

Вот и сейчас Эндрю почувствовал, что сердце у него забилось так же сильно, как в первый день их знакомства. Но сердце сердцем, а пытливый взгляд его не обнаружил на привычном месте у окна фигурки механического медведя, которого он сам сконструировал и подарил мисс Остин. Барышня назвала его Мишка Ти, по первому слогу фамилии Эндрю. Мишка Ти был большой, пушистый, забавный, с черными глазами-бусинками. Он мог поднимать и опускать верхние лапы и вертеть головой. А еще он умел говорить. Для этого надо было вставить ему в спину и покрутить небольшую ручку, и тогда он начинал говорить голосом самого Эндрю.

– О прекраснейшая из прекрасных, – говорил медведь голосом скрипучим и несколько глуховатым, – о красивейшая из красивых! Луна и солнце меркнут перед твоей красотой, звезды тускнут от зависти к твоему очарованию! Не будь жестока к бедному мишке, позволь поцеловать тебя в сахарные уста!

Слушая эту простодушную мольбу, Мэри всякий раз хохотала, лукаво поглядывая на Эндрю.

Однако в этот раз медведя почему-то не было на привычном месте. Впрочем, инженеру сейчас было не до заводных медведей.

– Здравствуй, Мэри, – голос у него звучал слегка хрипловато. – Прости, что побеспокоил внезапно и так поздно.

– Здравствуй, Эндрю, – сказал она, озорно сверкнув глазами. – Позволь представить тебе мистера Картера. Оливер, это мистер Тимоти.

Проклятье! Мэри была не одна. Только сейчас инженер заметил, что в дальнем углу комнаты, словно прячась от слишком яркого электрического света, замер высокий молодой человек.

Как известно, двум третям женщин нравятся брюнеты и лишь одной трети – блондины. Возможно, так происходит потому, что брюнеты встречаются чаще, возможно, причины тому иные, метафизические. Так или иначе, мистер Картер понравился бы только каждой третьей барышне, но, судя по всему, понравился бы очень сильно. Это был, как уже говорилось, высокий молодой человек со светлыми волосами и серыми глазами. И судя по тому, как он пожал руку Эндрю, еще и чертовски сильный. Во всяком случае, пальцы на руке Тимоти-младшего склеились и расклеиваться не спешили.

– Рад познакомиться, – проговорил Картер.

Судя по всему, он был стопроцентный американец – и довольно состоятельный к тому же. Этого только нам не хватало, уныло подумал инженер, но и сам улыбнулся через силу и отвечал:

– Взаимно.

И бросил на Мэри такой взгляд, что любая другая сгорела бы от стыда, но та только игриво сверкнула глазами. Боже мой, именно этот огонь в дочерях Евы роковым образом губит несчастных мужчин. Нет, конечно, есть такие, которые любят девушек положительных, упитанных, неторопливых, с грустным коровьим взглядом, словно только что сошедших с картин Тициана и Веронезе, но Эндрю, воля ваша, был совсем не таким. Ему нравились другие девушки, такие, которые… Словом, такие как Мэри. Или, точнее сказать, ему нравилась именно Мэри, да и не то, что нравилась, он был влюблен в нее по самые уши. И тут, представьте, является какой-то Картер. Впрочем, может быть, он зря подозревает барышню, и Картер – всего-навсего кузен Мэри? Так оно обычно бывает в книжках – если появляется симпатичный молодой человек, он обычно кузен.

– Нет, я не кузен, – улыбнулся Картер, – я…

– Он просто знакомый, – быстро перебила его Мэри.

Картер развел руками: да, так оно и есть, он просто знакомый. И они с Мэри обменялись быстрыми, как молния, взглядами.

Вся эта история с каждой секундой нравилась инженеру все меньше и меньше. Вот так оно всегда и бывает: стоит ненадолго отвлечься, как появляется какой-то атлетически сложенный блондин, и девушка, которая глядела на тебя благожелательно и смеялась твоим шуткам, вдруг начинает смотреть так, как будто ты – пустое место. Нет, конечно, Мэри ему ничего не обещала, но Эндрю казалось, что она питает к нему симпатию, и симпатию настолько сильную, что при благоприятных обстоятельствах вполне может с ним обручиться. А теперь… Кто знает, что будет теперь?

Инженер окинул соперника быстрым оценивающим взглядом – теперь уже не было никаких сомнений в том, что перед ним не кузен никакой и не двоюродный дедушка, а именно соперник. Дорогой сюртук, золотые часы «брегет», рубиновые запонки – видно, что это настоящий джентльмен и живет он отнюдь не на зарплату инженера. Что ж, это не повод для отступления, тем более сейчас, когда совершенно неожиданно появились перспективы, каких мистер Тимоти и ожидать не мог. Нет-нет, что бы ни случилось, без боя он не сдастся. Как бы ни был богат и знатен этот мистер Картер, он едва ли так же умен и остроумен, как Эндрю. Впрочем, сейчас не время устраивать соревнование в остроумии, настал момент сделать решительный шаг.

– Мэри, – сказал он слегка охрипшим голосом.

– Что? – она глядела на него, сузив глаза. Обычно этот ее взгляд ему очень нравился, ему казалось, что в нем таится какое-то особенное обещание. Но сейчас, когда на них пялился наглец Картер, взгляд этот смущал его, как если бы их с Мэри застали обнаженными посреди городского парка.

– Мэри… – повторил он, не находя в себе силы продолжить, но все-таки решился и как в омут с обрыва бросился. – Мэри, нам нужно поговорить. С глазу на глаз.