Соколов продал ботинки. Он продал их потому, что накануне встретил на улице двух — двух подряд! — молодых людей в таких же точно узких, гнедых, со скошенными каблучками, итальянских. Неповторимость в одежде и обуви была если не принципом, то, во всяком случае, невинной слабостью, которую Соколов в себе любил и лелеял. И он решил расстаться с ботинками.
Он предложил их Ольшевскому. Ольшевский долго выворачивал карманы, собирая нужную сумму. Его большие уши медленно накалялись.
— Брось, — улыбнулся Соколов, показав ямочки на крепких, первосортных щеках. — Пятерки не хватает? Застрелись. После отдашь. Лучше примерь.
И сощурился иронически на неуклюжие узелки-бантики, которые получились в суетливых пальцах Ольшевского.
— Пройдись. Ну, даже походка другая. Благородный олень. А пятерку после отдашь.
Ольшевский не хотел быть должником Соколова. Он пошел по треку — разыскивать, у кого водились деньги. И встретил Калныньша. Калныньш считался человеком состоятельным.
— Эти ботинки? — спросил Калныньш. — Пожалуйста, покажи.
Долго мял верх и выщелкивал подошву, будто не видел, что Ольшевский пританцовывает в одном носке на сырой вечерней траве.
— Красивая продукция. Не так прочная. Моим пять лет. Смотри.
И выставил ногу в расшлепанном, но аккуратно смазанном утконосе фабрики имени Капранова.
— Извини, пожалуйста. Деньги не дам. Думаю, не надо дать.
Уговаривать его было бессмысленно. Не раз проверялось. Пятерку Ольшевский достал, но на жмота Калныньша обиделся.