Вакантное место

8

Ольшевский с завистью смотрел на Соколова. Соколов только-только выиграл заезд, причем с трудом, «на зубах», каких-нибудь полколеса, и не у сильного соперника, а так себе, у середнячка. Другой бы в подобной ситуации долго еще шлялся по треку, приставал ко всем с разными маловажными разговорами, предлагал свою никому не нужную помощь, выслушивал советы и сам их давал — одним словом, старался унять, перебороть возбуждение и показать другим, что он в полном порядке, и все ему хоть бы что. Некоторые еще начинают усиленно разминаться, разогреваться и крутят на станке с таким видом, будто здесь все и решается, на валиках, которые хоть и стрекочут и летят под колеса, а все равно остаются на месте, и ты на месте тоже. А Соколов просто лежал на скамейке, подложив руки под голову и прикрыв лицо носовым платком, и свежие складки на платке ровно колебались от его дыхания. Вот это нервы, черт побери! Вот это нервы!

Ольшевский сжал кулаки и мякотью ладоней ощутил, какие у него холодные и мокрые пальцы. Он зевнул и свел лопатки.

— Говорил, не спи после обеда, — проворчал Васька.

Андрей, между прочим, и не думал спать.

Калныньш ехал по траве, неторопливо двигая широкими, в позолоте щетины коленями. Белый шлем был низко надвинут на его сведенные брови, и по глубокой поперечной складке между ними качалась треугольная тень брелочка, привязанного к шлему. Только тень и казалась живой на неподвижном и сосредоточенном лице Калныньша. В полуфинале он встречался с Ольшевским.

Хлопнул выстрел, и почти сразу же еще два подряд. Фальстарт. Это Матвеев поторопился вытолкнуть вперед машину Ольшевского. «Еще раз, и ваш участник будет снят», — сурово сказал Матвееву молоденький судья, которого в обычное время все звали просто Кузей и посылали за пивом. Спринтеры прокатились нейтральный круг, встретились на прямой, Калныньш чуть-чуть улыбнулся, отнял руку от руля, провел ею по лбу и стряхнул ладонь — мол, вспотел даже. Ольшевскому было зябко.

Второй старт оказался удачным. Они тронулись разом и медленно пошли вдоль бровки, потом так же медленно взобрались на вираж, к барьеру, и зрители увидели вблизи их лица со скошенными друг на друга глазами. «Давай, давай!» — сорвался петухом мальчишеский голос, но его никто не поддержал. Впереди и слева от Калныньша светилось в закатных лучах большое оттопыренное ухо Ольшевского, и Калныньш весело подумал, что это хороший ориентир. У него было совсем неплохое настроение. Он знал: сделает все, что может.

Синее пятно справа за спиной Ольшевского было Калныньшем. Кажется, летучие мыши обладают способностью ощущать на расстоянии контуры предметов. Для Ольшевского мир сконцентрировался сейчас в этом синем пятне, размытом по краю, поскольку видно оно было лишь уголком глаза. Но и спина, и плечи, и шея, и затылок, скрытый под кожаными полосами шлема, словно стали локаторами, от которых не ускользало ни одно движение Калныньша.

У второго виража стоял, глубоко засунув руки в карманы замшевой куртки, и неотрывно вел свои очки вслед за спринтерами тренер Олег Пашкевич. Рядом присел на корточки и, торопливо чертыхаясь, сучил руками в черном мешке мальчишка-фотограф. Неподходящий он выбрал момент, чтобы перезарядить аппарат!

Тоненько затараторил колокол, гонщики пошли быстрее, взмыли на вираж и вынеслись на прямую, полоснув толпу внутри трека опасным холодком схватки. Снова вираж. Они поднялись к барьеру. «Пора», — не подумал, не понял, а почувствовал Калныньш и, пригнувшись, направил машину вниз, к бровке. И успел только заметить, что вкось не рядом, как надо, как положено, как только и можно, а именно вкось, под острым углом — на него летит колючий блеск переднего колеса машины Ольшевского. Сейчас они столкнутся. Калныньш рванул руль вбок, в лицо кинулись вздыбленная зелень травы и черный комок, который был парнишкой-фотографом, так и не успевшим выпростать руки из мешка. Ударили судейские выстрелы — один, другой, третий, пока не кончилась обойма, испуганно захрипели динамики: «Заезд остановлен, внимание, заезд остановлен!»

Ольшевский пересек белую черту финиша и шагнул с седла на неловко подвернувшуюся ногу. Тяжело, словно после бега, дышащий Матвеев взял машину за раму. От виража шли две небольшие толпы, внутри которых колыхались носилки. На одних был Калныньш, а кто на других, Ольшевский не знал. Позади тренер Олег Пашкевич нес на плече велосипед с вывернутым в восьмерку передним колесом и в руке какой-то черный мешок.

Ольшевского грубо толкнули в плечо. Он обернулся. Перед ним стоял Соколов. Стоял и щурился.

— Ты что же? — раздельно спросил Соколов. — Ты таким путем? Ты дорожку себе расчищаешь? Учти, сволочь, это тебе так не пройдет.

Полчаса спустя радио объявило, что поскольку Айвар Калныньш не сможет продолжать соревнования, а Андрей Ольшевский за намеренный кроссинг дисквалифицирован, финал спринтерской гонки не состоится. Звание чемпиона страны присваивается заслуженному мастеру спорта Павлу Соколову.

Медленно идет автобус. Дорога на Москву прочно забита — много разного везут в Москву, много ей всего надо. Везут молоко в огромных белых цистернах и коров, от которых, наверное, то молоко надоено, и коровы жмутся друг к другу и смотрят с грузовика большими печальными глазами и привычно машут хвостами, отгоняя мух и слепней, которых и близко нет — всех прогнала бензиновая гарь. Везут в Москву лес, бревна пружинно колышутся на прицепах. Везут помидоры и огурцы в дощатых ящиках. Везут в контейнерах тульские самовары, чтобы продавать иностранцам в магазинах сувениров. Сложную аппаратуру с харьковского электрозавода. И льва из симферопольского цирка — лев заболел, его надо срочно показать московским ветеринарным светилам, он рычит и скребет лапами клетку, и шофер гордо улыбается и говорит гаишникам в тех местах, где образуются пробки: «Пропустите, товарищ начальник, имейте совесть, мучается животное».

Ползет и ползет автобус. Подремывают гонщики, придерживая свои велосипеды. Ребята рано встали сегодня, они торопятся домой. Покачиваются головы, уложенные на плечи соседей. Автобус тормозит, и они просыпаются. Шоссе медленно переходит цепочка вислогузых гусей с нашлепками на широких носах. И кто-то из пассажиров вспоминает, как однажды в многодневной гонке какой-то парень-латыш устроил завал: сам свалился, а на него другие попадали. И когда у него спросили, почему он упал, он сказал, что птичка попала под колесо. «Какая птичка?» — «Ну, русский такой птичка. Забыл, как называется. Ага, вспомнил. Гусь».

— Кто же это был?

— Да Калныньш. Он тогда еще на шоссе гонялся.

— А-а, Калныньш. Не повезло вчера ему.

Ольшевский на заднем сиденье. Сидит и не смотрит по сторонам, уставился в колени. Очень у него скверно на душе. Ребята по-разному отнеслись к случившемуся. Одни сказали: «Ну, бывает, с каждым может быть. Что он, нарочно, что ли?» Другие: «Ездить надо уметь». Третьи: «Нечего было пижонить». Никто не предположил, что Андрей сшиб Калныньша, чтобы устранить конкурента. Никто, кроме Соколова. Но Соколов сказал ему это, обозвал сволочью, и теперь Ольшевский думает: «Неужели сволочь? Ведь не хотел же, ведь правда случайно. И все-таки сволочь. Если бы повернуть все назад… Если бы повернуть время назад, то пропади он пропадом этот спорт, этот трек, все. Может, у Калныньша был последний шанс».

Васька Матвеев сидит рядом. Подбородком и локтями он держит, оберегая от толчков, пару зачехленных колес. Это те самые — легкие и пружинистые, что приготовил он Андрею для финала.

— Ты хоть посмотри, какой товар, — в который раз уныло предлагает он. — Какой класс! Пушинки! Надо же, вот и не пригодились… Вообще-то втулку еще можно облегчить. Как ты считаешь?

Что с него возьмешь, с Васьки!

Обметя стекла пыльным шлейфом, автобус обгоняет черная «Волга». В Москву возвращается Павел Соколов. Он едет один. Правда, попросились под Серпуховом какие-то двое, видать, грибники. В кепочках и резиновых сапогах. Сели и забубнили. Один принялся рассказывать другому за что пятнадцать суток заработал: «Взял половинку, иду. Гляжу: негр. Сидит в скверике. Черный такой негр, с пробуждающей нации, понял? Жалко мне его стало. Сбегал, принес стакан. С автомата для газировки. Налил, говорю: „Пей“. Стесняется. Еще пробуждающая нация, понял? Я говорю: „Пей, у меня есть. Мир, дружба“. И стал ему стакан тыкать. В губы, понял? Замели».

Соколов послушал, послушал, потом резко затормозил, так что грибники ухнули головами вперед, вышел:

— А ну жмите отсюда.

— Да ты что, мужик? Довези хоть до Подольска! Мы ж не задаром, мы заплотим, Понял?

— Пошли, пошли, пошли, — сквозь зубы сказал Соколов.

У него тоже было неважное настроение. Не такой он хотел победы. Не дареной. Не привык он к дареным. Он взятой с боя хотел. Он утешал себя тем, что много сделал для спорта и много раз побеждал, и могла, в конце концов, судьба разок улыбнуться ему «за так», а не за плату, не за траченые-перетраченные силы. Но это не утешало, все равно был он зол, и тормоза его «Волги» свистели и выли на перекрестках.

И Ольшевский, и Соколов полагали, что вопрос о месте в сборной команде решен. Они не знали еще, что на другой день на заседании президиума федерации тренер сборной Олег Пашкевич скажет, что неправильно будет определять первый номер команды сейчас, когда на ход соревнований повлияла случайность. «Не случайность, а хулиганство», — поправят его с места. «Допустим, даже хулиганство. Ольшевский уже наказан, дисквалифицирован». С места: «Мало». — «Допустим, даже мало». С места: «Вы либерал». — «Допустим, даже либерал. Но ехать во Францию должен сильнейший. А я не уверен, что это сейчас именно Соколов». С места: «Пять лет были уверены, а сейчас не уверены?» — «Да, не уверен. Понимаете, Соколов привык быть первым. Остановился в своем росте. Мы не склонны ставить на нем крест, но его надо, понимаете, просто необходимо встряхнуть! На Ольшевского в этом смысле можно надеяться, у него есть перспектива. Кроме того, Калныньш получил легкую травму и может через какое-то время принять участие в сборе». С места: «Значит, все снова?» — «Да, снова. Решать будем на Кубке страны».

Одно дело убедить федерацию принять ваше предложение. Это легче. Труднее договориться с отделом, которому надо оформлять выездные визы, а кто едет — не ясно. Труднее выбить в бухгалтерии лишнее место на сборе. Олег будет ходить, просить, канючить, жалобно моргать через очки, и постепенно его заявление обрастет всеми необходимыми резолюциями.