Вакантное место

16

Старушка из справочного бюро отодвинула стекло, смахнула на нос со лба очки, перевязанные по оправе суровой ниткой, и макнула ручку в школьную чернильницу-непроливайку.

— Фамилия?

— Нестерова.

— Имя?

— Ксения.

— Отчество?

— Не знаю.

— Возраст?

— Двадцать один.

Она кивнула: так, мол, и знала.

— Где родилась?

— Понятия не имею.

— Больше ничего не знаете? Примерный район проживания?

— Сокольники.

— Вот что, гражданин. Справку я вам дам. Но это будет неточная справка, ориентировочная, а в следующий раз обязательно поинтересуйтесь, где родилась искомая вами гражданка.

— Слушаюсь, товарищ начальник.

Старушка кивком вернула очки на прежнее место, и ее увеличенные толстыми стеклами глаза выразили некую неуверенность: стоит ли признавать себя начальником.

— Погуляйте-ка полчаса, — сказала она (все-таки властно), — будем искать вашу пропажу.

Андрей съел эскимо, рассмотрел в витрине фотографии, на которых колхозники Таджикистана, заливаясь радостным смехом, собирали богатый урожай «белого золота», а американские негры задумчиво бежали от конных полицейских, вмешался на бульваре в затеянный зеваками спор о том, пьян или болен пластом лежащий на скамейке человек, и едва не дал в ухо сушеному финику, отстаивающему первую версию, вызвал из автомата «скорую помощь» и ровно через тридцать одну минуту лег локтями на прилавок справочного бюро. Старушка протянула ему клочок бумаги с адресом и вкусно проговорила «ориентировочно», подняв сморщенный, лиловеющий чернильным бочком палец.

Поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, разыскивая в прошитом солнечными нитями полумраке кнопку звонка, Андрей говорил себе, что Ксени наверняка нет дома, что она на работе или, хуже того, уехала в отпуск. Но после легкого топота дверь открылась, и смутным силуэтом Ксеня возникла за порогом, белея короткой балетной туникой, темнея на ее фоне тонкими плечами и руками, которые она угловато понесла к лицу. Когда он наконец вгляделся, то увидел, что она плачет.

Потом она влажной рукой взяла его за руку и быстро повела по темному коридору, потом они вошли в комнату, полную расплавленного солнца, в котором кружились пылинки, и на полу, под его ногами, смятые в беспорядке, валялись ленты, туфли, непонятного назначения обрывки невесомой даже на вид материи, и он остановился посреди всего этого, а Ксеня пробежала вперед, топча все и сминая, и припала головой к раме полуоткрытого окна.

— Я думала, ты не придешь, — заговорила она старательно строгим голосом. — Понимаешь, я тебя все ждала, я сначала думала, что ты придешь. И я не поехала с подругой на юг, я все ждала, а как раз сегодня я поняла, что ты не придешь.

— А я вот взял и пришел, — глупо сказал Андрей и осторожно пошел к ней. Он взял ее за плечи и попытался повернуть к себе, но она не повернулась, она напряженно втянула воздух и опять стала говорить о том, что вот сегодня утром она поняла, что ничего больше не будет, ни балета, ничего, и тогда она напялила на себя эти старые тряпки и сидела как дура, смотрелась в зеркало.

Андрей наконец повернул ее за плечи.

— Закрой глаза, — потребовала она. — Я зареванная и некрасивая.

Он послушно зажмурился. Притянул на ощупь ее голову и стал целовать мокрые, соленые, щекотные ресницы. Через мгновение нос ее хлюпал между его шеей и плечом, по груди прохладно ползли медленные слезы.

— Ну и дура. Ну и идиотка, — говорила она еще через секунду, сидя на диване и до красноты натирая кулаками глаза. — И платки все выстирала. А они не высохли. Я без тебя все сидела и сидела здесь. Вон видишь ту кирпичную стену за окном? Она на меня давила, понимаешь?..

— Мы ее взорвем к черту. Бежим на улицу?

— Сейчас, только причешусь. А ты знаешь, какая у меня радость? Радость к радости. Вот ты нашелся, и еще одна. У нас в студии новая преподавательница — чудо! Старенькая, скрюченная, черная, как горелая спичка, но горит и нас буквально поджигает, и валеночками топает — у нее ноги еще в ленинградскую блокаду обморожены — и кричит: «Житан-тэрнан, как ласточки! Где ваши крылья, где?» — и от этого просто летишь…

— Спортсменка, — усмехнулся Андрей.

— Что?

— Нет, это я своим мыслям.

— А знаешь, кого я видела? Того с усами и в очках, который приезжал на пляж. Он ехал на мотоцикле, и я бежала за ним до самого перекрестка, а он меня не заметил. А может, заметил, только сделал вид, что нет. Он ведь думает, что я во всем виновата, что я тебе меша-а-ю…

— Кончай реветь, — ласково попросил Андрей. — Придумала тоже — мешаешь! Пойдешь завтра со мной на соревнования.

— Правда? Обязательно. Я сяду куда-нибудь далеко-далеко и даже носа тебе не покажу.

— Вот еще. Ты будешь рядом. Я тебя теперь никуда не отпущу. Сейчас же скажи мне, где ты родилась. Ну, быстро.

Дальнейший разговор не имеет значения для этой повести. Собственно, и разговора-то не было. Они целовались.

Было в городе такое место, где Айвара Калныньша звали вовсе не Айвар, а почему-то Иван Петрович. Речь идет о детской спортивной школе, в которой он работал старшим преподавателем. Большинство учеников школы летом разъехались, и остались только те, кому предстояло осенью выступать на всесоюзной школьной спартакиаде. Десять лучших, десять надежных зачетников. Пять мальчиков, пять девочек. Пока Айвар, или, точнее, Иван Петрович, был в отпуске и готовился к первенству мира, занятия с группой вел второй тренер, Сергей Масляков.

Именно это обстоятельство и беспокоило Айвара. Сергей был чудесный человек, интеллигентный и умный, он закончил два института — энергетический и физкультурный. Знающий тренер, хороший в прошлом велосипедист и горький пьяница. Айвар едва уговорил директора школы взять Маслякова на работу, уговорил под собственную ответственность. Срывался Сергей редко, но надолго и после приступов переживал, буквально ел себя поедом. Приходил подтянутый, наглаженный и словно вымытый со щелоком. Работал как зверь, ни себе, ни ребятам ни одного промаха, ни одной небрежности не прощал.

В свободный день перед соревнованиями Айвар решил навестить свою секцию.

Тренировались они в Измайловском лесопарке. Здесь было по-будничному безлюдно, ветви деревьев, гладко зачесанные тихим ветром, тянулись к Оленьему пруду, а на самой середине пруда, почти пересохшего от зноя, торчал наивный рыболов в сиреневой маечке и штанах, закатанных до коленей. Что он здесь ловил — непонятно, разве лягушек…

Маслякова Айвар увидел на обычном месте, на поляне за прудом. Он сидел на старой скамеечке, возле его ног разноцветной горкой лежали спортивные сумки ребят.

— Здравствуй, Ваня, — сказал он без удивления и помог Айвару сойти с велосипеда. — Проверяешь?

— Почему «проверяешь»? Просто соскучился.

Сергей улыбнулся тысячью белых морщинок красивого и грустного лица. Красивого издалека, а вблизи только грустного.

— Разрешите доложить. Играем в «догонялки». Тема занятия — развитие двигательной реакции.

Эту веселую игру на велосипедах придумал когда-то один старый и мудрый тренер. Повертеть в охотку педали, покричать, похохотать на извилистых дорожках, полянах, мостиках через ручьи, на крутых поворотах — вот что это была за игра. Пацаны и девчонки из велосипедных секций очень любили «догонялки», а хозяйственники спортшкол терпеть не могли, потому что инвентарь так и летел, особенно тормоза и спицы. Вот и пришлось найти научно-методическое оправдание: «Тема занятия — развитие двигательной реакции».

— Как дела? — спросил Калныньш.

— Кот великолепен. Дает всем фору сто метров. Остальные подходят. В соответствии с планом, — Сергей иронически ухмыльнулся. — Как твои?

— Более или менее.

— А скорее?

— Как это?

— Скорее «более» или скорее «менее»?

Калныньш не всегда понимал, что хочет сказать Масляков. Он пожал плечами.

На соседнюю дорожку вымахнул из лощины тощий, голый по пояс велосипедист в шапке козырьком назад. Затормозил, чуть не свалившись, соскочил, проорал что-то нечленораздельно-ликующее и полез через кусты, неся машину высоко над головой тонкими и коричневыми, как ветки, руками. Это и был Кот, Костя Звягин, гордость и надежда школы.

— Здрасьте! Ну как, Иван Петрович, как физическое состояние? — со вкусом выговорил он.

Калныньш хотел было ответить, но Масляков крепко положил ладонь на его запястье.

— Продолжайте занятия, Звягин. После поговорим.

И Айвар, удержавшись от того, чтобы непедагогично подморгнуть по поводу лупоглазого разочарования Кота, тоже сказал: «Продолжайте. После». Как-никак он был в отпуске, а Масляков — на работе. Кот умчался, ломая валежник, и где-то далеко в чаще повис, срываясь, его совсем девчоночий голос. Секция уже знала, что на тренировку пришел Иван Петрович.

— Да, Ваня, слушай. Как тебе это нравится? — Масляков вынул из кармана тренировочных брюк и показал Калныньшу тюбик губной помады.

— Чья?

— Просиковой. Из сумки выпала.

— Не нравится. Что предлагаешь?

— Соберем группу. Выдадим как следует. Родителям сообщим, конечно. Была бы моя дочка, просто задрал бы юбку — и ремнем. Пятнадцать лет девчонке. Она уже себе такую причесочку накрутила! Ну, знаешь, такая вот мочала — все вверх и взбито. Шапочку не носит: боится помять. Тоже, королева Марго!

— А что у Кота с ней?

— Кот — джентльмен, виду не показывает. Но что-то есть. Она, дурочка, так и хлопает на него глазищами.

— Не надо собирать, а? — попросил Калныньш. — Ничего не надо, ладно? Лучше я, ладно?

Сергей подергал ворот рубашки.

— Уф, жарко. Считаешь, такта у меня не хватит? Конечно, где нам молодежь воспитывать, если сами…

— Отвечать тебе не буду. Меня знаешь. Что считаю — знаешь. Ссориться с тобой не буду. Ее при всех ругать — Кот здесь, другие товарищи. Она женщина. Маленькая, но женщина. Будет стыдно и моральный удар. Правильно говорю?

— Либералы-нервостерьвики, — проворчал Масляков непонятно, но примиренно.

После тренировки потные, разгоряченные ребята окружили Айвара. Взволнованно и пристально глядя на него, они тем не менее ограничились скупыми вопросами о «физическом самочувствии» и «общем состоянии» — они были спортсменами и знали, что лишние разговоры перед стартом ни к чему. А когда они уже катили велосипеды к выходу, Айвар придержал за локоть Валю Просикову.

— Пожалуйста, Валя, — сказал он, — где можно купить краску для губ? Может быть, знаете. Жена просила купить. Хотя непонятно, зачем надо. Молодая и красивая. Спортсменка. Это жена моя, я о ней говорю.

Валя низко опустила маленькое треугольное лицо, и стало оно из оливкового некрасиво багровым, и ресницы чуть не до половины прикрыли щеки.

— Выброшу, — сказала она сиплым, сорванным в лесу голосом. — Слово.

— Педаль надо поправить. Сама сделаешь или помочь?

Она шмыгнула носом.

— Спасибо. Сама.

По дороге домой Калныньш много размышлял о том, что вот и Валя Просикова становится взрослой и через год не так будет просто с ней разговаривать. И Веня Губин стал, оказывается, курить, хотя клянется, что не затягивается, дыхание не портит. А Кот закончил восьмой класс со сплошными тройками, и вовсе его это не тревожит. Он считает, что в институт его, как спортсмена, примут легко. И правильно, к сожалению, считает, могут и принять, хотя надо, чтобы он выбросил из головы эту вредную мысль о спорте как о лазейке. Словом, русские говорят: «Маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — большие заботы». И Дзинтарс растет… Каким-то он вырастет, Дзинтарс, сын Айвара?

В это самое время Павел Соколов был занят делами личного свойства. В гости к нему приехал дальний родственник. Степень их родства была Соколовым забыта, помнил он только, что этот старик кем-то приходился его матери, которая заведовала продуктовым магазином в далеком Железнодорожном поселке, старик же на окраине поселка разводил новые сорта яблонь и смородины, он был пенсионер и завзятый мичуринец. Называл его Соколов дядей Федей. В настоящую минуту дядя Федя прямо и чинно сидел на стуле, бронзовея сухим, иконного склада лицом, дочиста выбритым собственной бритвой — от соколовской электрической он с достоинством отказался, — и единственной рукой, тяжелой и заскорузлой, крепко гладил полированную крышку стола. На столе стояли гостинцы. Банка с медом походила на огромную медную гильзу, а творог в миске был настолько крахмально бел, что хотелось посмотреть, нет ли на нем метки прачечной. Соколов тоскливо думал, куда ему девать такую прорву еды — скормить соседям или, может, отдать Иринке для ее пацана?

— Что же, значит, все по-прежнему? — в третий раз спросил дядя Федя. — И значит, все ездите на велосипеде? у нас тоже в поселке каждый, почитай, двор имеет велосипед. Но теперь больше мотоциклеты в моде. Вы, наверное, тоже скоро на мотоциклет перейдете?

Гостей положено развлекать беседой, и Павел было принялся рассказывать о том, как в прошлом году побывал в Италии. Но дядя Федя не дослушал и, перебив, рассказал про германский плен, в который он угодил аккурат в сорок втором году. «Надо бы за водкой, что ли, сбегать? — тоскливо размышлял Соколов. — Или он непьющий? Это, кажется, дядя Коля пьющий, брат его. Черт их знает!»

В наружной двери шевельнулся ключ. Соколов вышел в коридор и увидел Ирину, нагруженную пакетами с вишней, крыжовником и еще чем-то.

— Скучаешь, дорогой? — громогласно запела она. — Сейчас я буду тебя кормить.

— Тс-с, — зашипел Соколов. — Тихо. Завтра, завтра. Сейчас я не один.

— Ты что, прогоняешь меня? — Ирина развела руки, и вишни стали по одной мягко падать на половик. — Павлик, кто у тебя? — Она сделала попытку протиснуться плечом за порог, придерживая подбородком пакеты.

— Да никто, никто, дядька один приперся, материн свояк или кум, кто их там разберет. Нельзя тебе сюда сейчас, неужели не понятно?

Стоит Дяде Феде увидеть ее здесь, весь поселок тут же будет знать, что соколовский Пашка завел себе в Москве невесту. Именно невесту — иного рода отношений там не представляют. Чего доброго, и мать сюда примчится! Только этого не хватало!

Но разве Ирина поймет?

— Павлик, — шепотом крикнула она, — ты меня стыдишься?! А я-то, я хотела тебе варенье варить, я час в очереди стояла…

— Завтра, завтра будем варить варенье, все будем, а сейчас давай, давай, некогда мне с тобой, сидит же он там…

Он захлопнул дверь, прислушался и услышал, как медленно, а потом все быстрее стучат ее каблуки.

Дядя Федя стоял возле стеклянного шкафа и рассматривал расположенные на куске синего бархата медали и жетоны Соколова.

— Это что же, все золото? — спросил он, щелкая ногтем по стеклу.

— Да нет, — засмеялся Соколов, чувствуя облегчение от того, что удалось все-таки спровадить Ирину. — Только называется «золотая медаль». Сплав такой, под золото.

— Не все, значит, золото, что блестит? А я давеча в государственном универмаге внучке часы приобрел. Золотые, и проба есть.

На сей раз прозвенел телефон.

— Павлик, — коротко дыша, заговорила в трубке Ирина, — ты можешь спуститься вниз на минуту? Мне надо очень важное тебе сказать.

Вот привязалась! И ведь будет звонить, если не выйдешь!..

Наврав что-то в строгие дяди-Федины глаза, Павел сбежал вниз. Ирина стояла в парадном возле автомата, разложив на полу покупки. Рядом на колченогом стуле сидела и вязала чулок лифтерша в валенках с калошами.

— Павлик, я тебя долго не задержу, я хочу тебе только сказать, что все, все, с меня хватит, я вот так сыта, я унижена тобой, как не знаю кто, все, Павлик. Мне давно предлагает замуж один хороший человек, все, Павлик, прощай…

— Пакетики забыли, барышня или дамочка, — ворчливо проговорила ей вслед лифтерша. — Павел Иваныч, с пакетиками-то как будет?

— Возьмите себе! — крикнул он с лестницы. И подумал на бегу, что вернется Иринка, никуда не денется.