Вам решать, комиссар!

Глава II

Бал прессы свой пик уже миновал. Но переход от праздничного настроения к пьяному отупению мог занять еще несколько часов. Ассистент фон Гота с видом знатока просвещал Фельдера:

— Знаете, баварцы, по существу, так и остались деревенщиной. Это видно по тому, как они пьют. Постоянно кичатся своим умением пить и накачиваются до предела. И питье все время перемежают едой, так что можно подумать, что их пресловутая ливерная и белая колбасы были выдуманы лишь для того, чтобы можно было лить в себя баварское пиво ведрами.

Фельдер слушал фон Готу спокойно: все прекрасно знали, что он всегда старался быть не только тенью Циммермана, но и его копией. В эту минуту, однако, Фельдера занимало нечто иное: тот факт, что Хельга Хорстман и ее спутник Вольрих больше чем на час уходили с бала, причем в критическое время — между 22.15 и 23.45, то есть когда и произошло убийство Хорстмана.

— Кто он, собственно, такой, этот Вольрих? — спросил Фельдер ассистента фон Готу.

А тот, пользуясь богатым знанием жизни верхушки общества, охотно поделился информацией:

— Вольрих Вальдемар, в войну рядовой войск ПВО, в начале 1946 года поступил в издательство рекламным агентом. Быстро проявил свои разносторонние способности. Был замечен начальством и быстро пробился на руководящий пост. Знает все обо всех и во всех подробностях. Снисходителен к слабостям людей, от которых ему что-нибудь нужно, например, можно упомянуть нескольких министров и влиятельных политических лидеров. Говорят, у него нюх на миллионные махинации. Так что он, несомненно, далеко пойдет.

— Но я о нем никогда не слышал и никогда не встречал ни слова в рубриках светской хроники.

— Знаете, уважаемый коллега, — пояснил фон Гота, — эти светские сплетни ценят только люди, которым по глупости и тщеславию хочется внешнего блеска и славы. Те, кто правит из-за кулис, не хотят, чтобы о них писали в газетах. Напротив, боятся, чтобы это не повредило их бизнесу.

— Вы имеете в виду людей такого типа, как Шрейфогель? — спросил Фельдер, заказывая себе двойной «эспрессо».

А фон Гота продолжал блистать.

— Шрейфогель, Эммануил Август Людвиг. Обширные земельные владения, владелец крупного банковского дома, любимая резиденция — замок в Верхней Баварии. Кроме того, поместье на Лазурном Берегу, в Тессине, последнее время и в Испании. Живет замкнуто. Не держит ни гоночного автомобиля, ни личного самолета, ни даже яхты. Состоит в административных советах нескольких крупных пивоварен, трех транспортных фирм и нескольких отелей. Личное состояние оценивается в миллиарды…

— Не старайтесь, коллега, тем самым напомнить мне о моей зарплате, — попытался кисло пошутить Фельдер,

— Могу угостить вас еще чашечкой кофе? — предложил фон Гота. — Боюсь, эта ночь будет очень долгой, тем более что наш шеф, как мне кажется, обожает ночную работу. Не знаете, кстати, почему?

— Попытайтесь сообразить сами, раз считаете уместным отыскивать слабые места у нашего Старого Льва. Но, предупреждаю вас, Циммерман этого не любит.

— Должен вас предостеречь, — озабоченно сказал Бургхаузен, подходя к Петеру Вардайнеру. Тот был за столом один, жена только что исчезла с известным критиком Фюр-стом в толпе танцующих.

— О чем это вы? — небрежно бросил Вардайнер.

— Шрейфогель, — многозначительно шепнул Бургхаузен.

Вардайнер хохотнул:

— Но, Господи, даже с миллиардом в кармане нельзя купить все на свете!

— Вы не умеете считать, — констатировал озабоченный Бургхаузен.

— Это по вашей части.

— А вы недостаточно осторожны. Слишком увлекаетесь, часто не думая о том, чего нам это будет стоить. Эти ваши провокационные нападки на Шмельца… Зачем нам это надо?

Вардайнер следил за своей женой, мелькавшей в лучах прожекторов. Двигаясь с непринужденной элегантностью, та счастливо улыбалась.

— Анатоль Шмельц уже сотворил столько зла, что с этим пора кончать.

— Прошу вас, Вардайнер, мы уже столько лет работаем вместе, к обоюдному удовольствию, но никогда еще здесь одна газета не нападала в открытую на другую, даже между строк.

— Значит, мы нарушим эту традицию.

— Вам нужно как следует подумать, — испуганно взмолился Бургхаузен. — Добром это не кончится.

— Надеюсь, не помешал? — спросил комиссар Циммерман, успевший вернуться в театр. Испытующе оглядел подчиненных. — Как кофе? Вы уже закончили все дела?

— Всего-то по чашечке, — пытался убедить его фон Гота. — К тому же это отчасти входит в наши служебные обязанности. Могу я угостить вас, комиссар?

— Я мог бы истолковать ваши действия как попытку подкупа непосредственного начальника, — проворчал Циммерман, — но к вашему случаю, коллега, это не подходит. У вас больше денег, чем вы когда-нибудь сможете заработать у нас. А меня нельзя подкупить никогда и ничем. Поэтому — двойную порцию.

Когда Циммерман пригубил кофе, Фельдер, как бы мимоходом, его спросил:

— Это Хорстман? — Циммерман кивнул.

— Жена опознала его. Кажется, на нее это очень подействовало. Пришлось передать ее под опеку нашей сотруднице.

Всем было понятно, что означает эта забота Циммермана. Теперь Хельга Хорстман под охраной и заодно под присмотром. В ближайшее время им будет известно о каждом ее шаге.

— А что имеете мне сообщить вы? — продолжал Циммерман.

Ассистент фон Гота поспешил удовлетворить любопытство шефа:

— Хорстман как главный репортер «Мюнхенского утреннего курьера» подчинялся непосредственно шеф-редактору Шмельцу. Но ответственность за издание газеты несет Вольрих. Он большой приятель как Хорстмана, так и — особенно — его жены. За издательство в целом отвечает директор Тириш.

— Все поименованные в данный момент восседают в так называемом колбасном подвальчике, — добавил Фельдер.

Циммерман отодвинул чашку в сторону.

— Ладно, пойдем посмотрим на них поближе. Разрешаю вам внеплановые расходы — по литру пива, но выпить только половину. И к нему — белой колбасы сколько душе угодно, но не больше семи кусочков!

Из дневника комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«В ту ночь меня беспокоило поведение моего пса, который не находил себе места, и отсутствие обычного звонка от Циммермана. Я позвонил ему сам и узнал, что Циммерман расследует гибель какого-то журналиста, что к делу он подключил всех свободных сотрудников своего отдела и что сам он в Фолькс-театре.

Значит, не случайно я в тот вечер занимался проблемой пар, замешанных в уголовных преступлениях. Но, собственно, что такое случай?

В своей работе я сосредоточился на такой проблеме: пара людей в уголовном деле может выступать прежде всего в связке преступник — жертва, и эта связь основана на полной противоположности их позиций. Но есть ведь пары, стоящие на одной позиции, — пары преступников, например, мать — сын или реже отец — дочь. Зато преступления с участием супружеских пар выступают в невероятном множестве вариантов. И в этих преступных парах обычно сильна зависимость одного партнера от другого. Источником такой зависимости может быть телесное или душевное порабощение одного другим, проблемы их совместной жизни, взаимная преданность и даже преклонение.

И интересно, что в отношениях любой преступной пары скрывается такое напряжение, часто проявляющееся в болезненной тяге уничтожения себя самого и партнера. И почти то же оказалось мотивом и движущей силой всех событий в этой проклятой истории».

Наблюдения и догадки, высказанные чуть позже журналистом и литератором Карлом Гольднером:

— Происходящее в колбасном подвальчике напоминало вторжение. Люди из «Мюнхенского утреннего курьера» образовали замкнутую компанию за одним из столов. У другого, где сидел и я, компания была смешанная. Вошедшая троица выглядела чертовски решительно, отчасти потому, что один из них словно только что покинул сборище сливок общества, а второй показался мне вылитым нашим профсоюзником. Он остался на страже у входа.

А тот, который их всех привел, был крупным мужчиной с испытующим холодным взглядом. Это была первая моя встреча с Циммерманом и, как оказалось, не последняя. После одной из них я даже угодил за решетку, правда, после следующей вышел оттуда.

«Начнем с Вольриха», — услышал я слова Циммермана, и звучали они достаточно грозно.

Ассистент фон Гота деликатно и незаметно пригласил Вальдемара Вольриха за стол Циммермана. Присутствующие вряд ли что-нибудь заметили.

«Вы знаете Хорстмана, не так ли?» — спросил напрямую Циммерман, едва Вольрих успел присесть. «Да, разумеется». — «И его жену тоже?» — «И ее, — согласился Вольрих, но тут же запротестовал: — Послушайте, это что, допрос? Со мной такие штучки не пройдут, в уголовном кодексе я разбираюсь не хуже вас». — «А откуда такие удивительные познания, осмелюсь спросить?» — «Некоторое время я был репортером уголовной хроники, — сообщил Вольрих. — Меня вы на лопатки не положите, комиссар Циммерман». — «У меня и в мыслях такого не было, — спокойно сказал комиссар, выведя этим Вольриха из себя. — Наоборот, ваши знания пойдут только на пользу нашей беседе. Тем лучше вы поймете, что означает смерть человека. Тем более насильственная. Что вы на это скажете?» — «Смерть? — севшим голосом повторил Вольрих. Лицо его покрыла восковая бледность. Излишества этого вечера явно даром не прошли, он сразу потерял всю спесь. — О ком вы?» — «Это вы знаете не хуже меня, — неумолимо отрезал Циммерман. — Мой коллега фон Гота с удовольствием побеседует с вами подробнее. А я пока вас оставлю».

Вспоминает ассистент фон Гота:

— В ту ночь в театре я походил на щенка, которого неожиданно бросили в воду. До последнего времени моя служба в полиции состояла в пассивном следовании инструкциям и точном исполнении приказов. Но все изменилось, когда я угодил в лапы Старого Льва. Видимо, внимание Циммермана на меня обратил начальник полиции нравов Кребс. Тот, между прочим, выглядит как последняя дешевка, но в своем деле равных ему нет. Это признает и Циммерман. В один прекрасный день комиссар вызвал меня к себе в кабинет и целый час расспрашивал о моей биографии, интересах, политических взглядах, знании дактилоскопии, тактики ареста, методах и типичных ошибках расследования, наркотиках, поисках улик, расследовании убийств и так далее и тому подобное. Наконец сказал прямо: «Если хотите, можете работать со мной».

К этой истории кое-что добавил и Фельдер:

— Фон Гота был, можно сказать, одним из подопытных кроликов комиссара Циммермана. Мой шеф имеет привычку вначале выяснить, есть ли у каждого сотрудника вообще способности к работе криминалиста, и потом при первом удобном случае доверить самостоятельное задание.

Еще сегодня я вижу — и признаюсь, что вспоминаю об этом с некоторым злорадством, — потрясенный взгляд фон Готы тогда, в Фолькс-театре, когда Циммерман оставил его один на один с Вольрихом. Судя по тому, что нам тогда было известно, Вольрих мог быть не только важным свидетелем, но и одним из подозреваемых. И если бы фон Гота наделал с ним серьезных ошибок, то под угрозой оказалось бы не расследование Циммермана, а прежде всего его собственная карьера. Казалось, Циммерман собрался заняться Анатолем Шмельцем. Но прежде чем он до него добрался, там появился некий Хесслер, Ханс, он же Хансик. Этот Хансик потом доставил нам немало неприятностей.

«Герр доктор, — начал Ханс Хесслер, жилистый невысокий человек лет сорока пяти, — позвольте предупредить вас, что уже три». — «Ну ладно-ладно», — барственно протянул Шмельц, с трудом поднявшись и жестом потушив протесты собутыльников. — «Пора, господа, дела зовут!» — «И как их зовут на этот раз?» — попытался пошутить кто-то, но тут же умолк.

Шмельц продолжал красоваться: «Заставлять ждать моего верного Хансика — это, господа, против моих правил».

Шмельц всегда сам верил тому, что говорил. О том, что Ханс Хесслер, его шофер, наперсник и личный слуга, ждал уже почти шесть часов, он и не думал. «Так что пора закругляться, друзья мои» — закончил он.

«Но вам придется уделить мне еще несколько минут», — весьма безапелляционно прозвучало у него за спиной.

Шмельц, опершись о кресло, повернулся в сторону человека с решительным голосом. Вид спокойного лица с проницательными глазами почему-то вдруг пробудил в нем защитный инстинкт. Он рявкнул: «А вы, вообще, кто такой?»

Циммерман молча показал ему документы. Шмельц, взглянув на них, многозначительно усмехнулся. «Долго меня это не задержит, Хансик». — «Тогда я подожду еще. Машина стоит на Шванталерштрассе, у выхода из театра». — И Хансик Хесслер, по-военному повернувшись кругом, вышел.

«Да, на него можно положиться, — сообщил Шмельц. — Таких сегодня днем с огнем не найти».

Анатоль Шмельц и Ханс Хесслер впервые встретились в Милане летом 1947 года. Тогда Западная Германия была потрясена вестью о катастрофическом наводнении, постигшем Северную Италию: затопленные деревни, огромные убытки, человеческие жертвы. Соседние страны слали в Италию помощь.

Тогдашние американские власти в Мюнхене предоставили самолет. Не для доставки пищи, одежды и лекарств, а для журналистов, чтобы мобилизовать общественность.

Анатоль Шмельц участвовал в этом полете. Но не как репортер — эта участь выпала Вольриху, уже работавшему к тому времени в газете Шмельца. Нет, он хотел таким образом продемонстрировать публике свои гуманистические убеждения.

Между прочим, там был и Гольднер, без которого нигде не обходилось.

Полет над затопленными районами был ужасен. Рев моторов, переходящие из рук в руки бутылки виски, лица, пытающиеся изображать участие и печаль… А внизу — поля, покрытые бурой массой воды, уносимые потоком коровы, овцы, собаки…

Как утверждает Гольднер, Шмельц совсем расчувствовался.

Наконец они сели в Милане, потрясенные, но не исчерпавшие сил — они ведь мужчины! Вышли из самолета, размяли ноги, и один из них — Вольрих — начал тут же узнавать, где ближайший бордель.

Вот что рассказывал позднее сам Анатоль Шмельц: «Я собирался осмотреть Миланский собор, но мои коллеги буквально затащили меня в переулок неподалеку от «Ла Скала», где был один из многих миланских «домов любви». Остальные уже были внутри, а я все колебался — не слишком хотелось. Оглядевшись, словно ища, чтобы кто-то помог мне решиться, я заметил у входа человека, смотревшего на меня с надеждой и ожиданием.

Он сказал: «Так хотелось бы… но я не могу себе этого позволить…»

Сказал по-немецки, откровенно и доверчиво. Ну я и пригласил его пойти со мной.

Это была первая моя встреча с Хансом Хесслером, который с тех пор остался при мне, благодарный, преданный и все понимающий. И до сегодняшнего дня он ни разу не обманул моего доверия».

Карл Гольднер так прокомментировал этот рассказ:

— Эти двое были словно созданы друг для друга. Их дружба до гроба началась с совместного приключения в миланском борделе. Иногда они, правда, больше напоминали не приятелей, а заговорщиков. Что же там тогда произошло? Девки в том миланском борделе в столь тяжелые времена не были избалованы заработками, тем больший восторг вызвало вторжение нашей компании. Одна очень даже созревшая куколка тут же кинулась на Хесслера и с профессиональной ловкостью забралась ему в штаны. Шмельц стоял рядом, как ребенок, у которого забрали игрушку.

Хесслер, заметив это, тут же отреагировал: «Дорогой, если вам эта девка нравится — с удовольствием уступлю!»

Вот с чего начались эти удивительные, длящиеся третий десяток лет отношения между Анатолем и его Хансиком.

— Могу я спросить, — осторожно начал фон Гота, — видели вы этой ночью Хорстмана?

— К счастью, не видел, — с виду равнодушно заявил Вольрих. Но глаза его испуганно забегали. — С большим удовольствием я вижу его жену. Но это не тайна. Вы имеете что-нибудь против?

Фон Гота понял, что это уловка Вольриха, который решил атаковать, чтобы не оказаться припертым к стенке. Отхлебнув из бокала пива, он спокойно спросил:

— Вы всю ночь были здесь, в театре?

— А меня видели где-то еще? — спросил Вольрих, стараясь казаться невозмутимым.

— Этого я не утверждаю.

— Зато намекаете! — вновь атаковал Вольрих, почувствовав неуверенность молодого криминалиста. — Будьте добры объяснить мне, с какой стати вы задаете подобные вопросы! И я еще подумаю, буду ли вообще отвечать.

Фон Гота выпил еще пива, отодвинул бокал подальше и решил поставить все на карту.

— Погибший, о котором упоминал комиссар Циммерман, — это Хайнц Хорстман.

— Правда? — выдавил Вольрих. — Как это могло произойти? Черт, какое свинство! Ну теперь начнется.

— Не похоже, что это вас слишком опечалило или даже расстроило, — констатировал фон Гота.

— А с какой стати? — недоуменно возразил Вольрих. — Хорстмана никто терпеть не мог, от него были одни неприятности!

— У кого?

— У всех, кто имел с ним дело. — Казалось, Вольрих заговорил в открытую. — Хорстман был из тех, кто сует свой нос в любую дырку. Он был ужасный нахал. С ним никто и ни в чем не мог быть уверенным.

— Значит ли это, что вы испытывали антипатию к Хорстману?

Вольрих рассмеялся:

— Вовсе нет — мы с ним были приятели.

— С его женой тоже?

— Да, и с ней тоже. — Тут Вольрих вдруг заинтересовался: — А что с ним, собственно, случилось?

— Возможно, — осторожно сказал фон Гота, — он попал под машину.

— Возможно, — усмехнулся Вольрих, — но вы-то служите не в дорожной полиции, а у Циммермана, в отделе по расследованию убийств. И что же именно вы собираетесь от меня узнать?

— Где вы находились между двадцатью двумя часами и полуночью?

— Где-то здесь. И буду утверждать это до тех пор, пока вы не докажете иное. Но делать это вам вообще-то не советую. Не потому, что я лично знаком с полицай-президентом, министром юстиции и еще кое с кем. Как мне кажется, вы, видимо, вообще представления не имеете, во что вляпались.

Фрау Сузанна, супруга Петера Вардайнера, сообщила сразу после смерти своего мужа:

— В тот вечер в театре я была не в настроении. Меня беспокоил муж. Он был агрессивнее, чем когда бы то ни было, особенно в отношении Шмельца. Но Шмельц был для нас обоих больным местом. Еще до того как выйти за Петера, я ведь встречалась и со Шмельцем. Конечно, я не имею в виду интимные отношения, о связи речи не шло, мы были добрыми друзьями. Когда я пыталась заговорить об этом, Петер всегда переводил разговор на другое. Но я подозревала — он делает так для того, чтоб не узнать правду. Правду, которой он опасался, хотя совершенно напрасно. Между мною и Шмельцем никогда ничего не было.

Так вот, поведение Петера в ту жуткую ночь в театре заставило меня думать, что в нем вдруг прорвалась долго сдерживаемая ненависть к Шмельцу, вызванная подозрением о нашей былой связи, и что он решил схватиться в открытую.

Я попыталась отвлечь его: «Когда же ты успокоишься и займешься чем-нибудь повеселее? У тебя полна редакция прелестных молодых девушек, в конце концов есть и я. Выкинь ты из головы этого Шмельца. Вспомни о своем здоровье — и думай о радостном и веселом». Но он лишь смеялся и, возомнив, что с ним ничего не может случиться, повторял: «Я себя чувствую так здорово, что могу сдвинуть горы!»

Комиссар Циммерман отвел Анатоля Шмельца в сторону, к стойке с сосисками, где уже ждал Фельдер. Разговоры того рода, что предстоял комиссару, по основным правилам следственной практики никогда не велись без свидетелей.

— Чем могу быть полезен? — снисходительно начал Шмельц.

— Прежде всего я должен вам кое-что сообщить, — заявил Циммерман, держась, как обычно, сдержанно.

— О чем же?

— О Хорстмане, который, по нашим сведениям, занимал в вашей газете видное положение.

— Видное положение — слишком сильно сказано, — поправил его Шмельц. — Хорстман был всего лишь одним из множества репортеров нашей газеты…

— Был? — тут же переспросил Циммерман.

— Ну да — я не знаю, что он натворил или что там вы собираетесь ему навесить, но должен вам сказать, что Хорстман — только это между нами — давно не пользуется былым доверием.

— Ну, думаю, ему от этого ни жарко ни холодно, — оборвал его Циммерман, — потому что он погиб.

Фельдер удивленно уставился на начальника, сочтя было, что комиссар поспешил, не сдержался. Или нет? Взглянув на Шмельца, заметил, как тот отшатнулся.

— Господи, что вы говорите? Хорстман погиб? — Шмельц прикрыл руками лицо, голос его зазвучал хрипло: — Боже, какой ужас! И как это случилось?

— Попал под машину, несчастный случай скорее всего. — Комиссар вдруг словно утратил интерес к дальнейшей беседе. — И это все, что я вам хотел сообщить. Счастливо оставаться, доктор Шмельц!

Циммерман кивнул Фельдеру, чтобы шел за ним. Они вернулись к столу, за которым сидел фон Гота.

— Беспросветно! — сказал фон Гота.

— То есть мы, как обычно, ничего не узнали, — пояснил его реплику комиссар Циммерман.

Комиссар Кребс, начальник полиции нравов, вернувшись с совещания у руководства, спросил у дежурного, где Циммерман.

— Комиссар Циммерман на операции, подозрение на убийство. Предупредить, что вы его искали?

— Нет, спасибо, — торопливо отказался Кребс, — мне не к спеху.

— А может, передать, чтобы он связался с вами? — не отставал дежурный, и неудивительно — комиссар Кребс был тут одной из важнейших фигур, хотя по виду этого и не скажешь. — Мы ведь с Циммерманом на связи. Его машина на углу Шиллерштрассе и Шванталерштрассе.

— Просто сообщите мне, когда он появится, — спокойно попросил Кребс. — Его предупреждать не стоит. Я буду у себя в кабинете, похоже, до утра.

Комиссар Циммерман с удовольствием доел пятую ливерную колбаску, ни на миг не упуская из виду соседний стол. Туда уже вернулись и Шмельц, и Вольрих. Казалось, от новости, которой они шепотом поделились с приятелями, праздничное настроение у всех как рукой сняло. Они сидели, перешептываясь и переругиваясь.

— У них есть какой-нибудь серьезный конкурент, которого следует опасаться, а, фон Гота? — желал знать комиссар, укладывая колбасные шкурки в бумажный пакетик. Лакомство для пса Келлера.

— Разумеется, конкуренция есть в любом деле. Прежде всего для них опасен Петер Вардайнер с «Мюнхенскими вечерними вестями», — пояснил тот.

— Тогда поговорите с ним. Но только тактично. У вас получится. Скажите ему о смерти Хайнца Хорстмана, но никаких подробностей! Если он любой ценой захочет знать побольше, в его распоряжении я!

— Да, комиссар. — И фон Гота вышел.

Фельдер, наслаждаясь колбасой, полюбопытствовал:

— Комиссар, вы не могли бы сказать, на чем, по-вашему, нам следует сосредоточить внимание?

— Как всегда, на одном и том же, — терпеливо пояснил Циммерман. — Каждый раз, начиная новое дело, мы прежде всего стараемся установить общую картину развития событий и уже потом заниматься подробностями.

Тем временем из-за стола журналистов «Мюнхенского утреннего курьера» поднялся Тириш, направился к Циммерману, представился и заметил:

— Исключительно неприятное происшествие!

— Мне тоже так кажется, — согласился комиссар. Тириш, не дожидаясь приглашения, подсел к нему.

— Вам что-нибудь заказать? — И, получив отказ, повторил: — Чего душа желает?

И снова получил сухой отказ.

Ничуть не смутившись, Тириш продолжал:

— Поверьте, мы все потрясены. Я собираюсь выразить соболезнования вдове, мы ей выплатим несколько месячных окладов мужа. Позаботимся о похоронах и возьмем на себя все затраты.

— Как благородно! — заметил Циммерман. Фельдер тоже, усмехнувшись, взглянул на Тириша.

— Да, у вас на фирме спокойно можно умирать.

— Хотелось бы надеяться, — продолжал Тириш, все еще стараясь сохранять спокойный тон, но уже явно предупреждая, — что вы сумеете верно сориентироваться.

— Думаю, уж здесь вы можете на нас положиться, — буркнул Циммерман.

— Несчастье с Хорстманом, безусловно, событие весьма прискорбное, но это, я уверен, чисто личная драма, которая не касается впрямую нашей газеты. Это следует подчеркнуть.

— Вы считаете, следует? — спросил Циммерман.

— Разумеется! — Тириш даже расстроился. — Нельзя же отождествлять человека с организацией, где он работает…

Ответом ему Циммерман себя утруждать не стал, тем более что в эту минуту вошел Петер Вардайнер, заботливо сопровождаемый фон Готой, и направился прямо к Шмельцу.

Из стенограммы допроса Клары Климентины Леммингер, старейшей гардеробщицы Фолькс-театра:

«Около половины пятого ко мне подошел один господин, в котором я, просмотрев фотографии, опознала герра Вольриха. Он подал мне номерок, и я выдала ему зимнее пальто с меховой подкладкой и меховую шляпу, ну, как сейчас носят. Еще он хотел сумочку, но я никак не могла найти. Пока искала, вдруг вспомнила, что сумочку мне сдавала дама — такая, средних лет, — которую этот господин сопровождал. Почему я так все точно запомнила? У него был номер 901, а та дама, кстати, жутко накрашенная особа с вот таким начесом, получила номер 900. Для меня, в моей работе, это важный момент, как говорят в футболе — конец первого тайма. В тот вечер я обслуживала номера от 800 до 1000.

Так вот, этот Вольрих все требовал, чтобы я выдала ему сумочку, которую сдала его дама. Ну, я сказала, что сожалею, но, видимо, ее взяла та дама сама, потому что в гардеробе ее нет. И тут он вскипел и начал орать. Мол, сумочка якобы была сдана на его номер 901, а не на номер 900. И он требует… и он настаивает…

Так я ему ответила: «Почтенный, вы мне можете знаете что?.. Я исполняю свои обязанности. За это мне и платят. И не позволю всякому олуху…»»

Тем временем в пивном подвальчике Петер Вардайнер добрался до стола, где сидели люди из «Мюнхенского утреннего курьера». Там он резко затормозил перед Анатолем Шмельцем. Шмельц неуклюже встал, вытирая вспотевшее лицо.

— Присаживайтесь к нам, Вардайнер, — пригласил Тириш, вернувшийся от Циммермана. — Как раз мы говорим об ужасном несчастье с коллегой Хорстманом.

— Могу представить, — вызывающе бросил Вардайнер.

— Это трагедия, настоящая трагедия! — театрально воскликнул Анатоль Шмельц. — И надо же, именно в эту ночь!

— Вот именно, — жестко подчеркнул Вардайнер. — Случайность, Шмельц, или нечто большее?

— Дорожное происшествие, — торопливо и обиженно пояснил Шмельц, испуганно глядя на Вардайнера. — Или вы полагаете, что…

— Послушай, Анатоль, — предупреждающе перебил его Тириш, — я тебя понимаю, и герр Вардайнер тоже, мы видим, как ты переживаешь смерть нашего друга Хорстмана…

— Но почему именно сейчас, а, Шмельц? И спрашиваю, он умер? — упрямо допытывался Вардайнер.

— Но, дорогой мой, откуда мне знать, как умер наш друг Хорстман?

Шмельц казался не в шутку озабоченным. Инквизиторское упрямство Вардайнера заставляло его страдать. В то же время роль обиженного он играл с известным удовлетворением.

— Если эта смерть кого и потрясла, так это меня!

— Хотел бы я в этом не сомневаться! — рассмеялся Петер Вардайнер. Взглянув в искаженную физиономию Шмельца, прежде чем уйти, он довольно заявил: — Смерть Хорстмана еще добавит вам головной боли. Об этом позабочусь я, это мой долг перед покойным. Учтите, я ведь знаю все, что знал он. И это все, что я вам собирался сообщить, Шмельц!

— Полагаю, это все. Большего и ждать не стоит. — Комиссар Циммерман встал, кивнул Фельдеру и велел фон Готе: — Заплатите по счету, разумеется, с квитанцией.

— А на чай давать? — опросил фон Гота.

— Сколько угодно. Но оплатят вам только ту сумму, что будет стоять в квитанции. — Комиссар не стал говорить, что и за эти деньги предстоит объясняться в бухгалтерии, доказывать правильность уплаты каждого пфеннига, и все равно не было гарантии, что расходы будут действительно оплачены. — И не спешите.

— Может, мне еще немного пооглядеться здесь?

— Смешайтесь с публикой, которая так от души веселится, — ободряюще посоветовал комиссар, — и постарайтесь поразвлечься тоже — только в наших интересах. Уж вы-то знаете с кем.

— Уточнить обстановку? — сообразил фон Гота. Циммерман кивнул:

— В этом обществе вы как рыба в воде. И они вас сочтут за своего и уж во всяком случае не за криминалиста. Постарайтесь это использовать.

— Начать с Гольднера?

— Почему бы и нет? Гольднер — это ходячее справочное бюро. Знает гораздо больше, чем пишет, и знает каждого — от директоров и главных редакторов до вышибал. И уж конечно, знает о Хорстмане.

Из дневника комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Хотя я некоторое время назад вышел в отставку, поддерживаю весьма интенсивные контакты с коллегами. Польза от этого обоюдная, я подчеркиваю. Полицай-президент лично рекомендовал всем относиться ко мне с «неограниченным пониманием». А Хедрих мне даже предоставил письменный стол. Это невероятная любезность с его стороны, учитывая катастрофическую нехватку места в управлении. Но это легко понять. Мой колоссальный опыт служит как моим преемникам, так и управлению в целом. И это меня устраивает. В ту ночь, когда был журналистский бал, мне звонил Хедрих. Он только что прочел последнее донесение. Циммерман занялся весьма загадочным убийством. Жертва — известный журналист. История может вызвать любые осложнения. Просил меня подключиться и высказать свое мнение.

Это означало, что Хедрих был весьма обеспокоен. А такое случалось очень редко, только если были действительно важные доводы. Были ли они на этот раз?»

Из стенограммы нового допроса фрау Леммингер, гардеробщицы Фолькс-театра, который на основе плана «След 113» наутро провел старший инспектор Фельдер:

«Леммингер: Нет, о том, что было в сумочке, понятия не имею. Знаю только, что этот Вольрих в половине пятого утра меня из-за нее ужасно разозлил. А он мне надоел еще до этого…

Фельдер: Что это значит, фрау Леммингер, что он вам «надоел»? Когда, как и чем?

Леммингер: Ну, он вдруг вздумал посреди бала взять свои вещи и вещи той самой дамы. Они пойдут, мол, подышать. Заставил притащить все и даже не поблагодарил, а чтобы дать на чай — и в мыслях не было.

Фельдер: А не могли бы вы вспомнить, когда это было?

Леммингер: Пожалуй, около десяти вечера. Потому что как раз явился король бала со своей свитой, я очень люблю это зрелище, а чертов Вольрих мне все испортил.

Фельдер: Значит, Вольрих где-то около двадцати двух часов получил у вас свои вещи и вещи своей дамы?! И оба они ушли. А когда вернулись?

Леммингер: Сразу после ухода короля бала со свитой, около половины двенадцатого. Еще до того, как я выпила свой кофе. И мне снова пришлось таскать их вещи, и я не получила ни пфеннига. Такое не забывается!»

Служебный автомобиль Циммермана остановился во дворе полицай-президиума, где еще светилось несколько окон.

— Можете пока набросать на бумаге первую оценку событий, — сказал комиссар Фельдеру, — только самое важное. Я скоро приду.

Фельдер поспешил к себе на третий этаж. Когда Циммерман сообщил дежурному о том, что вернулся, было уже четверть шестого.

— На сегодня все? — спросил тот.

— Еще нет.

— На девять часов советник Хедрих назначил совещание всего руководства.

— Значит, у меня почти четыре часа, — сказал Циммерман, — посплю в кабинете.

Дежурный заглянул в свои заметки.

— Комиссар Кребс хотел бы не откладывая поговорить с вами. Он поручил мне сообщить, когда вы вернетесь.

— Ну ладно, позвоните ему.

Через несколько минут комиссар Кребс уже стучал в дверь кабинета своего приятеля Циммермана. Стучался в дверь только Кребс, остальные в полицай-президиуме давно забыли о таких церемониях. Войдя, он увидел за столом Циммермана, с ним рядом — Фельдера. Оба смотрели в бумаги.

— Входи-входи, — пригласил хозяин Кребса. — Не извиняйся, что помешал, а то мы никогда не встретимся.

— После такой ночи у тебя еще хорошее настроение! — с завистью заметил Кребс, усаживаясь в жесткое кресло для допрашиваемых. — Наверное, это потому, что ты имеешь дело с чистой публикой.

— Эти аргументы мне слишком знакомы. — Циммерман отодвинул лежавший перед ним лист бумаги. — Я слышу их каждый раз, когда тебе хочется излить свои горести. В чем дело на этот раз?

— Я только хотел бы напомнить, что убийство, как ни жестоко это звучит, — событие ясное и однозначное. В моей работе все обстоит иначе. Чем я занимаюсь, с чем вожусь? Сперма, моча, фекалии, развратные и извращенные типы, часто дети… Люди, которые изнасилованы, растлены, унижены до конца жизни.

— Ну давай же, Конрад, переходи к делу.

Кребс воздел свои руки, словно извиняясь за свои слова.

— Этой ночью мы вместе с отделом по борьбе с наркотиками провели несколько рейдов. По окрестностям Центрального вокзала и по некоторым местам в Швабингс. И набрали пеструю компанию обычных типов — пьяных, накурившихся, наколовшихся наркотиками. До потери сознания. Весьма прискорбное зрелище, должен сказать.

— И кто был среди них? — взорвался Циммерман. — Скажи мне наконец!

— Твой сын Манфред.

— И что ты с ним сделал? — спросил Циммерман с закрытыми глазами. — Надрал задницу?

— Я ему не отец, — ответил Кребс.

— Но ты друг его отца, который вправе делать все, что сочтет нужным. Если я надеру ему задницу как отец, он сочтет, что я злоупотребляю родительским авторитетом. Вот ты и мог бы как друг помочь в этой ситуации.

— Знаешь, я часто испытываю бессилие, — тихо признался Конрад Кребс. — Нам бы в таких случаях нужно действовать как врачам, помогающим найти верный путь заблудшим, или как судьям, ищущим причины и мотивы неправедного поведения. Только не как представителям власти и организаторам репрессий.

— Но если еще и мы начнем играть в гуманизм, — жестко отрезал Циммерман, — все пропало! Прошу, забудь, что ты поймал сына своего друга. Ты арестовал человека, который нарушил закон!

— Иногда люди вроде тебя нагоняют на меня страх, — сказал Кребс. — Я боюсь жить и работать среди тех, кто считает холодное и безжалостное исполнение законов единственным смыслом своей деятельности. Но в твоем случае я в это не верю и, пока ты не докажешь обратное, верить не буду.

— Ну наконец я сказал ему все, что хотел, — удовлетворенно заметил Петер Вардайнер.

Сузанна глубже погрузилась в мягкое сиденье автомобиля, в котором муж вез ее по ночному городу. Уклончиво заметила:

— Не увлекайся, Петер. Какой-то Шмельц этого не стоит.

— Ты что, хочешь сказать, что его надо пощадить? — Сузанна улыбнулась.

— Ты пощади себя. Зачем ты снова тратишь на него столько сил? Надеюсь, не из-за меня?

— Личные дела тут совершенно ни при чем. Это одна из возможностей очистить сферу нашей деятельности от людей, не знающих, что такое честь, и не способных создать что бы то ни было на благо людям.

— Но все это слова. — Она звонко рассмеялась. — И кто тебе поверит?

— Дело вовсе не в том, что случилось или не случилось до нашей женитьбы!

— А ты никогда и не спрашивал, — с улыбкой сказала она. — Спроси, и я тебе отвечу.

— Да меня это просто не интересует, — уж слишком яростно он убеждал ее, — и нет причин, чтобы интересовало. Наш брак основан на обоюдном понимании и уважении, на взаимно уважаемой свободе — и это привело нас к нынешней гармонии отношений.

— Ты был бы еще увереннее, — попробовала еще раз Сузанна, — если бы знал, что было в действительности между мной и Шмельцем.

— Нет, — строго отрезал он. — Личная жизнь Шмельца меня не занимает. Как человек он мне отвратителен. И говорю тебе: он ничего не стоит не только как человек, но и как журналист. Это аморальный, безответственный и бездарный тип, просто беспринципный выскочка.

— Прошу тебя, Петер, — нежно сказала она, — не ищи ты себе приключений! Я могу предложить тебе кое-что получше.

Три интермеццо между Сузанной и Анатолем из тех времен, когда Сузанна еще не стала фрау Вардайнер.

Кафе в центре города на Зонненштрассе, 1961. Говорит Анатоль Шмельц:

— Кое-кто, фройляйн Бендер, обратил мое внимание на вас, и я позволил себе пригласить вас сюда. Ваша статья о строительных премьерах в столице была великолепна. Ясна по мысли и хорошо читалась. Вы хотели бы сотрудничать со мной, точнее говоря, с моей газетой, которую мы собираемся расширить?

Ночной клуб в Швабинге, Оккамштрассе, 1962. Снова говорит Анатоль Шмельц:

— Детка, вы просто талант! Думаю, Вардайнер просто не способен это оценить. А я, напротив, рад поддержать наши исключительные способности. Готов предложить вам контракт и, если хотите, аванс в несколько тысяч марок, почему бы и нет?

Кафе в центре города, на Зонненштрассе, 1963. И на этот раз говорит Шмельц:

Шмельц: Говоришь, Вардайнер хочет на тебе жениться? Но, милая моя, разве ты не знаешь, что он уже женат? Ладно, разумеется, я тоже, но ведь это совсем иное, я муж только на бумаге. Говоришь, он хочет развестись? Но если и так, он же запрет тебя в четырех стенах, и ты будешь жить в тени его честолюбия. Это я могу, моя милая, быть великодушным и предложить тебе совершенно независимую жизнь. С собственной квартирой, длительным контрактом и командировками за границу. Ведь это то, о чем ты мечтаешь.

Сузанна: Но жениться на мне ты не хочешь?

Шмельц: Это ничего не дало бы ни мне, ни тебе. Ты же знаешь, мы живем в католическом городе, и здесь господствуют вполне определенные нравы. Втихую можешь делать все что хочешь, только не противопоставляй себя общепринятой морали и официальным взглядам. Решившийся на развод — человек конченый. Кардинал, к примеру, никогда его не примет.

Сузанна: Петеру Вардайнеру на это наплевать, и мне тоже!

Шмельц: Ну и поступай как знаешь! Но я тебя предупреждаю: когда-нибудь ты мне заплатишь за это, чем угодно клянусь!

— Что мне больше всего не нравится в вашей работе, — жаловался Кребс Циммерману, — никогда нельзя предсказать, куда зайдет следствие.

— Но никто от нас этого и не требует. Мы собираем факты и доказательства, невзирая на личности. Начни мы играть в судьбу — тут и конец.

Было уже шесть утра. Они все еще сидели лицом к лицу. Понемногу светало. Но старые криминалисты вроде Кребса с Циммерманом привыкли преодолевать усталость, которая у прочих отнимала желание и способность продолжать работу.

— А как насчет человеческих слабостей? — спросил Кребс.

— Хватит уже теории, — взмолился Циммерман. — Скажи мне лучше, что было с Манфредом?

— Он нам попался в одном заведении на Гетештрассе — в «Техасце Джо». Сидел там в компании пяти-шести сверстников.

— Девушек тоже?

— Нет. — Казалось, Кребс особо подчеркнул это «нет».

— Был пьян?

— Нет. — Казалось, Кребс сожалеет, что и на этот вопрос не может ответить «да». — Это весьма упростило бы дело.

— В чем тогда дело? Наркотики?

— И тут могу тебя успокоить, Мартин. Но лишь отчасти. Они действительно курили марихуану. Все вместе. Но, как ты знаешь, есть инструкция, что нельзя привлечь к ответственности за «джойнт», когда сигарета ходит по кругу. К чему бы это привело?

— Так ты его не задержал и не отправил на экспертизу к врачу?

Кребс медленно покачал головой, так что очки едва не спали с носа.

— Я Манфреда послал домой. И все. И я ни в чем его не обвинял и не читал ему мораль. Полагаю, ты сам займешься этим дома.

— Но вот когда, когда? Я не могу попасть домой уже неделю!

— Милый Хансик, — сказал Анатоль Шмельц, без сил упав на сиденье машины, — поехали домой.

— С удовольствием, герр доктор. — Ханс Хесслер, его шофер, телохранитель и наперсник, заколебался. — Скажите только куда?

У доктора Шмельца, совладельца и шеф-редактора «Мюнхенского утреннего курьера», в то время только в Баварии было три «дома».

Во-первых, вилла у озера Аммер — владение его законной супруги Генриетты. Там в его распоряжении был садовый домик с сауной, бассейн с подогревом и кабинет.

Во-вторых, квартира в городе, неподалеку от Фрауен-кирхе, записанная на приятельницу, к которой в то время он особенно благоволил. Там, на третьем этаже, его всегда ждало, как он любил говорить, «убежище», состоявшее из кабинета, кухни и спальни. Спальня была отделана шелком в новокитайском стиле.

И в-третьих, деревенская гостиница с трактиром возле Вольрафтхаузена, принадлежавшая его бывшей любовнице, которой он до сих пор великодушно помогал. Его былая любовь растила внебрачную дочь шестнадцати лет, но к ней Анатоль Шмельц испытывал почти отцовские чувства. Здесь его всегда ждала готовая комната номер один.

Была еще и Греция, где жила Мария, не устававшая уверять, что в их приморской вилле она с нетерпением ждет лишь его. Он отвечал ей столь же страстными письмами и телеграммами — за счет издательства, разумеется. Но этот вариант не входил в расчет из-за большого расстояния.

И к сожалению, то же относилось и к Кармен, когда-то обожаемой мадридской танцовщице, ныне хозяйке бара в Торремолинос. Это заведение благодарный Анатоль Шмельц тоже по привычке щедро финансировал.

И еще… еще…

— Все это так утомительно, Хансик! — жаловался Шмельц, усталый и скукожившийся от удара судьбы.

— Никто вас не понимает, — участливо уверял его Хесслер. — Не ценят вашу доброту, злоупотребляют великодушием. И я тоже грешен…

— Если меня кто и понимает, так это ты, Хансик. За это я тебе очень благодарен. И не забуду этого, ты же знаешь.

От слов таких Хансик засиял, как рождественская елка, и, мчась по Штахусштрассе к Ленбашу, выдавил:

— Ну хоть от этого мы избавились.

Шмельц задумчиво кивнул, не посчитав нужным что-нибудь добавить. Только похлопав своего шофера по плечу, спросил:

— Я до смерти устал, как думаешь, куда бы заехать?

— В «Гранд-отель» на Максимилианштрассе, — предложил Хесслер. — Ведь там для вас всегда зарезервирован номер, и это ближе всего.

— Хансик, — вздохнул Шмельц, — что бы я без тебя делал?

Вполне возможно, оказался бы в исправительном заведении, или, скорее, в лечебнице, а может, и в сенаторском кресле.

Но ничего, еще все впереди.