Вампиры пустыни

Брайан Ламли ХАГГОПИАНА

Ричард Хаггопян — вероятно, крупнейший в мире специалист в сферах ихтиологии и океанографии, не говоря уже о многих смежных науках и предметах — наконец соизволил изъявить согласие на интервью. Я торжествовал, я был в восторге — я был не в силах поверить своему счастью! Не менее дюжины журналистов до меня (некоторые из них занимали столь высокое положение в литературных кругах, что это прозаическое профессиональное звание казалось им оскорбительным) — совершили тщетную поездку в эгейский Клетнос, разыскивая этого армянина, но снизошел он только до моей просьбы. Тремя месяцами ранее, в начале июня, Хаггопян отказал Хартогу из «Тайма», а до него Маннгаузену из «Вельтцукунфт», и поэтому мое начальство не питало особых надежд в отношении меня. Однако имя Джереми Белтона пользуется некоторой известностью в журналистских кругах; мне и прежде удавалось проявить себя в ряде так называемых «безнадежных» случаев. Казалось, удача оставалась при мне. Ричард Хаггопян, правда, отправился в очередное океанское путешествие, но меня попросили его подождать.

Нетрудно понять, почему Хаггопян привлекал такое внимание многих ведущих журналистов мира: любой человек с его научными и литературными талантами, молодой красавицей-женой, собственным солнечным островом и (возможно, это самое главное) ярко выраженной неприязнью к любой, даже самой лестной публичности, вызвал бы такой же интерес. Мало того, Хаггопян был миллионером!

Сам я недавно вернулся из пустыни, где освещал последний арабо-израильский конфликт, и у меня появилось немного свободного времени и денег. Начальство предложило мне заняться Хаггопяном. Это было две недели назад, и с тех пор я всеми силами пытался заполучить интервью. Другие потерпели самое жалкое поражение, но мне улыбнулась удача.

Восемь дней я ждал возвращения армянина на Хаггопиану, его крошечный островок в двух милях к востоку от Клетноса, на полпути между Афинами и Ираклионом. Хаггопян купил этот остров и назвал собственным именем в начале сороковых. Мне уже начало казаться, что мои весьма ограниченные средства вскоре иссякнут, но как-то утром большое серебристое судно на подводных крыльях, именовавшееся «Эхиноидеей», тонкой полоской прорезало невероятную голубизну моря на юго-западе и устремилось к берегу. Стоя с биноклем на плоской белой крыше отеля в Клетносе, я наблюдал, как корабль Хаггопяна огибал остров, а затем исчез за белыми скалами в ослепительной вспышке отраженного солнечного света. Через два часа в вылощенной моторной лодке прибыл человек от армянина, который привез мне (как я надеялся) новости о моем интервью. Удача мне не изменила! Встреча с Хаггопяном была назначена на три часа дня; за мной обещали прислать лодку.

К трем я был готов, одетый в сандалии, серые свободные брюки и белую футболку — общепринятую цивилизованную одежду для солнечного дня на Эгейском море — и ждал лощеную моторку на природной каменной пристани. По пути я глядел через борт, сквозь кристально чистую воду, на скользящие тени морских окуней и грозди черных морских ежей (последние и подарили имя кораблю армянина), вспоминая все, что мне было известно о замкнутом владельце Хаггопианы.

Ричард Эмерал Ангел ос Хаггопян родился в 1919 году и был плодом незаконного союза не имевшей за душой ни гроша, но прекрасной полукровки-полинезийки и миллионера-киприота армянского происхождения. Хаггопян написал три самых захватывающих книги из всех, что я когда-либо читал, книги для неподготовленных читателей, рассказывавшие о морях мира и их многообразных обитателях простым, доходчивым языком. Он открыл так называемую Котловину Туамоту, впадину глубиной почти в семь тысяч морских саженей на дне южной части Тихого океана, о которой никто не подозревал, и вместе с прославленным Гансом Гейслером погрузился в нее на глубину в двадцать четыре тысячи футов. Он был покровителем лучших аквариумов и музеев мира, которым передал за последние пятнадцать лет не менее двухсот сорока образцов редких, зачастую только что открытых видов и так далее и так далее…

Хаггопян был известен частыми браками — достигнув тридцатилетнего возраста, женился он трижды, и однако, по всей видимости, с женами ему не везло. Его первая жена, англичанка, погибла в море после девяти лет замужества, таинственно исчезнув в 1958 году с яхты Хаггопяна в спокойных водах кишащего акулами Барьерного рифа; жена номер два, гречанка-киприотка, умерла в 1964 году от какой-то изнурительной экзотической болезни и была похоронена в море; номер третий, некая Клеантис Леонидес, известная модель из Афин, вышла замуж в свой восемнадцатый день рождения и, очевидно, стала затворницей — со дня свадьбы, а было это два года назад, ее никто не видел на публике.

Клеантис Хаггопян — о да! Ожидая увидеть ее, если мне повезет встретиться с ее мужем, я несколько дней назад, проездом через Афины, просмотрел десятки старых журналов мод с ее фотографиями. Теперь я вспоминал ее лицо — юное, естественно, и прекрасное, с классическими греческими чертами. Она была «душечкой» и, конечно, таковой и оставалась. Несмотря на слухи о том, что она больше не живет с мужем, я понял, что с нетерпением жду нашей встречи.

Вскоре показались ровные и белые скалистые бастионы острова, вздымавшиеся футов на тридцать над морем; мой кормчий направил свое быстрое суденышко влево и провел лодку между двумя зазубренными, блестящими от соли скалами, отстоявшими ярдов на двадцать от северной оконечности Хаггопианы. Когда мы обогнули мыс, я увидел, что восточный берег острова выглядел гораздо гостеприимней — здесь был белый песчаный пляж, причал, у которого стояла «Эхиноидея», а за пляжем, в роще гранатовых и миндальных деревьев, робиний и олив, проглядывало обширное, невероятно громадное бунгало с плоской крышей.

Так вот какова она, Хаггопиана! Мало похоже на «райский островок», описанный в семилетней давности статье Вебера в «Ной Вельт». Судя по всему, Вебер не подобрался к Хаггопиане ближе Клетноса — у меня всегда вызывали сомнения экзотические гиперболы немца.

Добыча ждала меня на берегу. Я заметил Хаггопяна, когда лодка с еле ощутимым толчком замерла у причала. На нем были серые фланелевые брюки и белая рубашка с длинными рукавами. На тонком носу сидели тяжелые, непроницаемые солнечные очки. Хаггопян — высокий, лысый, исключительно умный и очень, очень богатый — уже протягивал мне руку.

Внешность Хаггопяна поразила меня. Конечно, я видел его фотографии, и немало, и меня часто удивлял странный глянец, который эти фотографии словно придавали его чертам. Собственно говоря, единственные приличные фотографии Хаггопяна, которые я видел, были сделаны до 1958 года. Более поздние я считал просто результатом неудачной съемки. Его редкие появления на публике всегда были очень краткими и неожиданными, и к тому времени, как камеры начинали щелкать, он обычно уже уходил. Но теперь я понял, что был несправедлив к фотографам. Его кожа в самом деле глянцевито поблескивала, чуть ли не странно фосфоресцировала, и этот блеск подчеркивал его черты и даже немного отражал солнечный свет. Вероятно, и с его глазами было что-то не так. На его щеках поблескивали слезы, стекавшие тонкими струйками из-под темных линз. В левой руке он держал шелковый платок, которым то и дело промокал предательскую влагу. Все это я заметил, приближаясь к Хаггопяну по причалу, и с самого начала он показался мне странно… да, отталкивающим.

— Приветствую вас, мистер Белтон, — сказал он хриплым и скрипучим голосом с заметным акцентом, контрастировавшим с подчеркнуто вежливой и утонченной манерой держаться. — Сожалею, что вам пришлось так долго меня ждать. Ваше сообщение застало меня в Фамагусте, в самом начале плавания. Увы, я не мог отложить работу.

— Не стоит извинений, сэр. Уверен, наша встреча более чем вознаградит мое терпение.

Его рукопожатие стало еще одним потрясением, хотя я очень старался, чтобы он ничего не заметил. Когда он повернулся, направляясь впереди меня к дому, я незаметно вытер руку о футболку. Дело было не в том, что ладонь Хаггопяна была мокрой от пота, этого вполне можно было ожидать — она скорее, или так мне показалось, напоминала на ощупь скопище садовых улиток!

Еще с лодки я заметил между прибрежной полосой и домом переплетение труб и вентилей, а сейчас, идя вслед за Хаггопяном к этому просторному желтому зданию (он шел неуклюже, покачиваясь из стороны в сторону), я слышал негромкий гул насосов и плеск воды. В огромном и освежающе-прохладном бунгало мне стало понятно, что означали эти звуки. Можно было догадаться, что этот человек, влюбленный в море, захочет окружить себя любимой стихией. Дом был не чем иным, как гигантским аквариумом!

Стены заменяли массивные стеклянные резервуары, некоторые длиной с комнату и высотой до потолка. Солнечный свет, проникавший сквозь внешние, похожие на иллюминаторы окна, пятнал мраморный пол зеленоватыми тенями, придавая дому вид странного и жутковатого подводного царства.

Нигде не было никаких надписей или табличек, описывающих обитателей огромных резервуаров. Пока Хаггопян вел меня из комнаты в комнату, пересекая многочисленные крылья бунгало, выяснилось, что они были ни к чему. Хаггопян помнил все подробности о каждом экземпляре и хриплым голосом давал на ходу пояснения:

— Необычное кишечнополостное с глубины в три тысячи футов. Его трудно содержать в живом виде — давление и прочее. Я называю его Physalia haggopia. Довольно смертоносное. Если одно из этих щупальцев хотя бы прикоснется к вам… пиши пропало! Португальский военный кораблик — дитя по сравнению с ним (все это касалось огромной красноватой массы с волочащимися и тонкими как дымка зелеными щупальцами, которая жутко сокращалась в громадном резервуаре).

Не переставая говорить, Хаггопян ловко выудил из открытого аквариума на стоявшем рядом столе маленькую рыбку и бросил ее через край резервуара своему «необычному кишечнополостному». Рыбка с плеском упала в воду, поплыла в глубину, прямо к одному из зеленых щупальцев — и мгновенно застыла! Омерзительная медуза за несколько секунд проглотила ее и принялась неторопливо переваривать.

— При наличии времени, — скрипуче пояснил Хаггопян, — моя физалия способна сделать то же самое и с вами!

В самой большой комнате, скорее даже зале, я остановился, буквально потрясенный размерами резервуаров и мастерством, вложенным в их конструкцию. Здесь, где среди мозговых и других кораллов плавали в миниатюрных океанах акулы, стекла были, должно быть, чрезвычайно толстыми; особые задники создавали впечатление огромных расстояний и бесконечных подводных пространств.

В одном из резервуаров медленно кружили рыбы-молоты длиной более двух метров, дьявольски уродливые и казавшиеся вдвойне опасными. К краю этого резервуара вела металлическая лестница, спускавшаяся вдоль внутренней стенки в воду. Хаггопян, очевидно, заметил мой недоуменный взгляд и сказал:

— Здесь я обычно кормил своих миног — с ними нужно обращаться осторожно. Теперь ни одной не осталось — я вернул последних в море три года назад.

Три года назад? Брюхо одной из рыб скользнуло по стеклу, и я присмотрелся внимательней. По серебристо-белой шкуре, между жаберных щелей и вдоль брюха, были рассыпаны многочисленные красные пятна; многие из них образовывали четко очерченные круги там, где тесно расположенные чешуйки отсутствовали и поработали напоминающие присоски рты миног. Нет, Хаггопян несомненно оговорился — не «три года», а скорее три дня! Многие раны явно выглядели совсем свежими и, прежде чем армянин повел меня дальше, я заметил, что по крайней мере еще две рыбы имели на теле такие же отметины.

Я перестал размышлять над оговоркой хозяина, когда мы вошли в следующую комнату, чьи обитатели наверняка исторгли бы радостный возглас у любого конхиолога. Здесь вдоль стен также стояли аквариумы, поменьше многих других, что я успел увидеть, но чудесно обустроенные и в точности воспроизводившие естественную среду обитания живших в них моллюсков. Тут были живые жемчужины почти всех океанов земли: огромные конусы и тридактны из южной части Тихого океана, маленькие прекрасные Haliotis excavata и Murex monodon с Большого Барьерного рифа, похожие на амфоры Delphirtula formosa из Китая и сотни других странных одно- и двустворчатых моллюсков всех форм и размеров. Даже окна были из раковин — больших, полупрозрачных, розово сияющих раковин-гребешков в форме веера, тонких, как фарфор, и одновременно невероятно прочных, добытых на больших глубинах. Они заполняли комнату кровавыми тонами, такими же странными, как подводные тона других комнат. Проходы были заставлены лотками и витринами, заваленными пустыми раковинами, опять-таки без каких-либо пояснительных надписей; и снова Хаггопян продемонстрировал свои познания, называя каждый заинтересовавший меня образец и кратко описывая их привычки и далекие глубины, где они обитали.

Здесь моя экскурсия прервалась — Костас, грек, который привез меня с Клетоса, вошел в эту поразительную комнату раковин и шепнул хозяину что-то явно важное. Хаггопян утвердительно кивнул, Костас вышел и спустя несколько минут вернулся с полудюжиной других греков: все они по очереди обменялись несколькими словами с Хаггопяном, прежде чем уйти. Наконец мы снова остались одни.

— Это мои люди, — сказал он мне. — Некоторые из них работают на меня почти двадцать лет, но теперь они мне больше не нужны. Я расплатился с ними, они попрощались со мной и теперь уходят. Костас отвезет их в Клетнос и позднее вернется за вами. К тому времени, полагаю, я закончу свой рассказ.

— Я не совсем понимаю вас, мистер Хаггопян. Вы хотите сказать, что намерены жить здесь как отшельник? В ваших словах прозвучала какая-то зловещая прощальная нотка…

— Как отшельник? Здесь? Нет, мистер Белтон, — но в остальном вы не ошиблись! Я узнал о море все, что только мог. В любом случае, мне осталось пройти лишь один этап образования. И для этого этапа мне не нужна… учеба! Вы поймете.

Заметив озадаченное выражение на моем лице, он криво усмехнулся.

— Вам трудно меня понять, и этому едва ли стоит удивляться. Я достаточно уверен, что мало кому, если вообще кому-либо, известны обстоятельства моей жизни. Вот почему я решил сейчас заговорить. Вам повезло — вы застали меня в подходящий момент. Я никогда не согласился бы рассказать свою историю, если бы меня так настойчиво не просили, ибо о некоторых ужасах лучше не ведать. Но, возможно, мой рассказ послужит предупреждением. Я с дрожью думаю о том, что найдутся ученые, посвятившие себя познанию моря, которые захотят воспроизвести мои труды и открытия. Так или иначе, то, что вы считали обычным интервью, станет моей лебединой песней. Завтра, когда все покинут остров, Костас вернется и выпустит на свободу все живые экземпляры. Здесь есть средства, с помощью которых можно вернуть в море даже самых крупных рыб. И тогда Хаггопиана окончательно опустеет.

— Но почему? Зачем… и куда собираетесь направиться вы? — спросил я. — Ведь этот остров — ваша база, ваш дом и крепость? Здесь вы написали ваши чудесные книги, и…

— Моя база и крепость, как вы выразились! Да! — резко прервал он. — Остров был всем этим для меня, мистер Белтон, но домом? Больше нет! Вот мой дом! — он выбросил подрагивающую руку в сторону Критского и Средиземного морей. — Когда ваше интервью закончится, я поднимусь на скалы и еще раз взгляну на Клетнос, ближайший крупный участок суши. Потом я возьму свою «Эхиноидею» и направлю ее от берега через пролив Касос прямым и уверенным курсом, и буду плыть, пока не закончится топливо. Пути назад нет. В Средиземном море есть место, о котором никто не знает, где море очень глубокое и холодное и где…

Он замолчал и повернул ко мне свое странно блестящее лицо.

— Но погодите, так я не успею ничего рассказать. Достаточно сказать, что последнее путешествие «Эхиноидеи» будет ко дну — и я отправлюсь туда вместе с ней!

— Самоубийство? — ахнул я, едва поспевая за потоком откровений Хаггопяна. — Вы собираетесь… утопиться?

Хаггопян рассмеялся хриплым смехом, скорее кашлем, почему-то напомнившим мне лай тюленя.

— Утопиться? Можно ли утопить их? — Он развел руки, словно обнимая миниатюрный океан странных раковин. — Или их? — Он махнул рукой в сторону двери, за которой стоял хрустальный аквариум с экзотическими рыбками.

Несколько мгновений я смотрел на него с замешательством и тревогой. Я не мог понять, стоит ли перед до мной вменяемый человек или?..

Он пристально смотрел на меня сквозь темные линзы очков, и под взглядом этих невидимых глаз я медленно покачал головой, отступая на шаг.

— Простите, мистер Хаггопян… я только…

— Непростительно, — проскрипел он, пока я пытался найти слова. — Мое поведение непростительно! Пойдемте, мистер Белтон. Вероятно, здесь нам будет удобнее.

Он вывел меня во внутренний дворик, окруженный лимонными и гранатовыми деревьями. В тени стоял белый садовый стол, рядом два плетеных кресла. Хаггопян резко хлопнул в ладоши, всего один раз, затем предложил мне кресло и неловко опустился в кресло напротив. Я снова отметил, какими странно неуклюжими казались все его движения.

Заслышав зов армянина, появилась старуха, закутанная в белый шелк на индийский манер; нижнюю половину ее лица скрывала шаль, падавшая на плечи. Хаггопян обратился к ней по-гречески, произнеся несколько горловых, но поразительно нежных слов. Она ушла, слегка прихрамывая под весом лет, и вскоре вернулась с подносом, двумя стаканами и (как ни удивительно) бутылкой английского пива, все еще покрытой изморозью.

Стакан Хаггопяна был уже наполнен, но напиток я не распознал. Жидкость была мутно-зеленого цвета, и в стакане буквально плавал густой осадок, но армянин, казалось, этого не замечал. Он чокнулся со мной, поднес стакан к губам и стал жадно пить. Я также сделал большой глоток, чувствуя сухость в горле; поставив стакан обратно на стол, я увидел, что Хаггопян все еще пьет! Он выпил всю порцию мутной неизвестной жидкости, поставил стакан и снова хлопнул в ладоши.

Я несколько удивлялся тому, что он не снял свои солнечные очки. В конце концов, мы сидели в тени, а в доме, во время экскурсии по его чудесному аквариуму, было еще темнее. Взглянув на лицо армянина, я снова увидел тонкие струйки жидкости, стекавшей из-под загадочных линз, и вспомнил о его больных глазах. С возвращением этого симптома глазной болезни Хаггопяна на его лицо снова наползла и странная блестящая пленка. Какое-то время мне казалось, что этот — налет? — исчез; но возможно, я просто привык к его внешности. Теперь я видел, что ошибался и что он постоянно выглядел таким же странным. Мне невольно вспомнилось его отвратительное рукопожатие…

— Подобные перерывы могут быть частыми, — прервал мои размышления его хриплый голос. — Боюсь, в нынешней фазе мне требуется очень много жидкости!

Я собрался было спросить, о какой «фазе» он говорил, но тут вернулась старуха с новым стаканом мутного напитка для своего господина. Он сказал ей еще несколько слов, и она ушла. И все же, когда она наклонилась над столом, я заметил, каким иссушенным выглядит ее лицо с узкими ноздрями, изборожденной морщинами кожей и глубоко запавшими под костлявыми надбровными дугами глазами. Крестьянка с острова, вне сомнения — хотя в других обстоятельствах ее изящно вылепленное лицо могло показаться аристократическим. Она словно испытывала странное магнетическое влечение к Хаггопяну, все время склонялась к нему и явно подавляла желание коснуться его, когда оказывалась рядом.

— Она уедет отсюда вместе с вами. Костас о ней позаботится.

— Видимо, я засмотрелся на нее… — виновато начал я, вновь ощущая странное чувство нереальности и какой-то прерывистости происходящего. — Простите, я не хотел быть грубым!

— Не имеет значения. То, что я собираюсь вам рассказать, перевернет все ваши представления. Вы показались мне человеком, которого не очень легко… испугать, не так ли, мистер Белтон?

— Меня можно удивить, мистер Хаггопян, можно потрясти — но испугать? В числе прочего я какое-то время был военным корреспондентом, и…

— Конечно, я понимаю — но бывают вещи похуже, чем сотворенные людьми ужасы войны!

— Возможно, но я журналист. Это моя работа. Я готов рискнуть.

— Хорошо! И, прошу вас, отбросьте все сомнения в моей вменяемости, которые у вас возникли или могут возникнуть во время моего рассказа. Когда я закончу, вы получите более чем достаточно доказательств.

Я начал возражать, но он не желал и слушать.

— Нет, нет, мистер Белтон! Только бесчувственный человек мог бы не ощутить здесь, на острове, никаких… странностей.

Он замолчал. Старуха появилась снова и поставила перед ним графин. На сей раз она чуть ли не ласкалась к нему, и он резко отдернулся, едва не перевернув кресло. Затем он прохрипел несколько гневных слов по-гречески, и я услышал, как странное иссохшее создание зарыдало. После старуха повернулась и заковыляла прочь.

— Бога ради, что не так с этой женщиной?

— Всему свое время, мистер Белтон. — Хаггопян поднял руку. — Всему свое время.

Он вновь выпил стакан до дна стакан и наполнил его из графина, прежде чем приступить к своему рассказу, большую часть которого я выслушал в молчании, словно загипнотизированный, все больше проникаясь бесконечным ужасом.

— Первые десять лет своей жизни я провел на островах Кука, а затем пять лет жил на Кипре, — начал Хаггопян. — Я всегда слышал рядом шум моря. Мой отец умер, когда мне было шестнадцать, и, хотя он никогда не признавал меня при жизни, он завещал мне эквивалент двух с половиной миллионов фунтов стерлингов! В возрасте двадцати одного года я вступил в права наследства и понял, что отныне могу могу полностью посвятить себя океану — моей единственной истинной любви в жизни. Я имею в виду все океаны. Я люблю теплое Средиземное море и юг Тихого океана, но люблю и холодный Северный Ледовитый океан, и изобильное Северное море. Даже сейчас я люблю их — даже сейчас!

В конце войны я приобрел Хаггопиану и начал собирать здесь свою коллекцию. Я писал о своей работе и к двадцати девяти годам закончил «Морскую колыбель». Это была дань любви. Я сам оплатил публикацию первого издания и был вполне вознагражден последующими. Правда, деньги не имели для меня особого значения. Но тогда я любил успех, и вторая моя книга, «Море — новый рубеж» пользовалась не меньшим успехом. Это подтолкнуло меня приступить к работе над «Обитателями бездны». К тому времени, как у меня был готов черновой вариант, я был уже пять лет женат на своей первой жене. Я мог бы опубликовать книгу прямо тогда, однако за истекшие годы я стал стремиться к совершенству как в своих книгах, так и в исследованиях. Я был недоволен отдельными фрагментами книги и целыми главами, посвященными определенным видам.

Одна из этих глав была посвящена сиренам. Дюгони и ламантины, особенно последние, давно завораживали меня своей несомненной связью с русалками и сиренами старинных легенд, благодаря которым, разумеется, их отряд и получил свое наименование. Но не только это заставило меня отправиться в «Экспедицию в поисках сирен», как я именовал про себя это путешествие. В то время я и догадываться не мог, каким важным для меня оно окажется. Случилось так, что исследования сирен стали первым настоящим указанием на мое будущее — пугающим намеком на конечную цель моего жизненного пути, хотя, конечно, я этот намек не понимал.

Он помедлил.

— Цель? — я счел необходимым нарушить тишину. — Литературную или научную?

— Мою конечную цель!

— О!

Я сидел и ждал, не зная, что сказать — странное положение для журналиста! Через секунду или две Хаггопян продолжил рассказ. Я чувствовал, как его глаза пристально глядели на меня сквозь темные линзы очков.

— Возможно, вам известна теория континентального дрейф, эта концепция, изначально выдвинутая Вегенером и Линцем, а затем видоизмененная Вайном, Мэтьюзом и другими. Эта теория гласит, что континенты постепенно «расходятся» в стороны и что некогда они были намного ближе друг к другу. Подобные теории вполне обоснованы, уверяю вас; первобытная Пангея действительно существовала, и по ней ступали не люди. Жизнь на этом первом великом континенте процветала еще до того, как обезьяны спустились с деревьев и превратились в людей!

Во всяком случае, моя «Экспедиция в поисках сирен» была частично призвана продолжить работу Вегенера и других. Я собирался сравнить ламантинов Либерии, Сенегала и Гвинейского залива с ламантинами Карибского моря и Мексиканского залива. Видите ли, мистер Белтон, из всех побережий Земли лишь на этих двух прибрежных участках ламантины встречаются в своем естественном состоянии. Несомненно, вы согласитесь, что это прекрасное зоологическое свидетельство континентального дрейфа?

Преследуя свои научные интересы, я в конце концов оказался в Джексонвилле, на восточном побережье Северной Америки — это самая северная точка, где можно обнаружить ламантинов. В Джексонвилле я случайно услышал о неких странных морских камнях — камнях с выветрившимися следами фантастически древних иероглифов, предположительно вынесенных на берег противопотоком Гольфстрима. Я так заинтересовался этими камнями и их происхождением (вы припоминаете, вероятно, что Му, Атлантида и другие мифические затонувшие земли и города давно были моей излюбленной темой), что быстро свернул «Экспедицию в поисках сирен» и отправился в Бостон, где, как я слышал, один коллекционер такого рода диковинок держал частный музей. Он, как выяснилось, тоже питал любовь к океану, и в его коллекции было множество прекрасных экземпляров, в особенности из Северной Атлантики, находившейся, так сказать, у самого его порога. Он также обладал большой эрудицией в отношении восточного побережья и поведал мне немало фантастических историй о берегах Новой Англии. Он утверждал, что именно на побережье Новой Англии были найдены те древние камни, что несли на себе доказательство существования первобытного разума — разума, следы которого я видел в столь отдаленных друг от друга местах, как Берег Слоновой Кости и острова Полинезии!

Хаггопян уже некоторое время был охвачен странным и все растущим волнением; он заламывал руки и беспокойно ерзал в кресле.

— О да, мистер Белтон — разве это не открытие? Стоило мне увидеть американские базальтовые фрагменты, как я узнал их! Да, эти обломки были маленькими, но надписи на них были такие же, какие я видел на огромных черных колоннах в прибрежных джунглях Либерии — колоннах, давным-давно выброшенных морем, вокруг которых в лунные ночи плясали туземцы, распевая древние моления! Я помнил эти зовы, Белтон, со времен моего детства на островах Кука — Йа Р’Лъех! Ктулху фхтагн!

Произнеся эту странную, чужеродную тарабарщину, армянин вдруг вскочил на ноги и выпятил склоненную голову; костяшки его пальцев, упиравшиеся в стол, побелели. Заметив выражение моего лица, когда я поспешно отшатнулся, он медленно расслабился и наконец, словно обессилев, упал в кресло и отвернулся, безвольно свесив руки.

Хаггопян просидел так не менее трех минут. Затем он повернулся ко мне и в знак извинения чуть пожал плечами.

— Вы… вы должны простить меня, сэр. В последнее время я легко перевозбуждаюсь.

Он поднял стакан, сделал несколько глотков, снова вытер платком стекающие из глаз ручейки влаги и продолжал:

— Но я отвлекаюсь. В основном я хотел подчеркнуть, что когда-то, в глубокой древности, Америка и Африка были сиамскими близнецами, соединенными посередине полосой низменностей, которая погрузилась в море, когда начался континентальный дрейф. На этих низинах стояли города, понимаете? И доказательства существования этих доисторических городов можно до сих пор найти в местах, где когда-то соединялись две колоссальные массы суши. Что же касается Полинезии, достаточно сказать, что существа, построившие древние города, — существа, пришедшие со звезд в древнейшие времена, — когда-то господствовали над всем миром. Но они, эти существа, оставили и другие следы в виде странных богов, небывалых культов и, что еще более странно — своих потомков!

Однако, помимо этих чрезвычайно интересных геологических открытий, меня привлекли в Новую Англию и интересы генеалогические. Моя мать, как вы знаете, была полинезийкой, но в ней текла и старая кровь Новой Англии. Мою прапрабабку в конце 1820-х годов привез с островов в Новую Англию палубный матрос с одного из ходивших в Восточную Индию парусников. Два поколения спустя, после того, как ее муж-американец погиб при пожаре, моя бабка возвратилась в Полинезию. До этого представители нашей семьи жили в Иннсмуте, обветшавшем и пользовавшемся дурной славой порту в Новой Англии, где полинезийки были никак не редкостью. Бабка вернулась на острова беременной, и американская кровь заметно проявилась в моей матери, чем объясняется ее внешность. Но сейчас я припоминаю, что у нее было что-то не в порядке с лицом — что-то с глазами.

Я упоминаю обо всем этом потому, что… невольно гадаю, не связано ли каким-то образом мое происхождение с моей нынешней… фазой.

Вновь это слово, на сей раз явно выделенное голосом, и мне снова захотелось спросить, о какой «фазе» говорил Хаггопиан. Но я опоздал — он уже продолжал свое повествование:

— Понимаете, в детстве, в Полинезии, я слышал много странных историй, и не менее странные истории рассказывал мне мой друг, коллекционер из Бостона — истории о существах, которые выходили из моря, чтобы спариваться с людьми, и об их чудовищном потомстве!

В голосе и поведении Хаггопяна снова проявилось лихорадочное возбуждение; все тело его дрожало, словно охваченное сильными и с трудом сдерживаемыми эмоциями.

— Знаете ли вы, — внезапно выпалил он, — что в 1928 году федеральные агенты провели в Иннсмуте чистку? От чего они чистили город, я вас спрашиваю? И зачем у Дьявольского рифа были сброшены глубоководные бомбы? После этих взрывов и штормов 1930 года на берега Новой Англии море выбросило множество странных золотых украшений; и в то же время бродяги, обшаривающие побережье, начали находить эти черные разбитые камни с кошмарными иероглифами!

Йа-Р’лъех! Какие чудовищные существа таятся даже сейчас в глубинах океана, Белтон, и какие другие существа возвращаются в эту колыбель земной жизни?

Он резко встал и начал расхаживать взад и вперед по дворику своей раскачивающейся, неуклюжей походкой, невнятно бормоча горловым голосом что-то себе под нос и искоса поглядывая на меня. Его явное душевное расстройство чрезвычайно беспокоило меня.

Существуй какой-то легкий способ бежать, я в этот момент, думаю, с радостью отдал бы все, только бы оказаться подальше от Хаггопианы. Но такого пути к бегству я не видел и потому нервно ждал. Армянин наконец успокоился и вернулся на свое место. Струйки влаги снова медленно стекали из-под его темных линз. Прежде чем продолжить, он отпил немного неизвестной жидкости из стакана.

— Я вынужден вновь просить вас принять мои извинения, мистер Белтон. Я весьма отклонился от основных фактов. Ранее я говорил о своей книге, «Обитатели бездны», и упомянул, что был недоволен некоторыми главами. Когда мой интерес к берегам Новой Англии и их тайнам стал не таким острым, я вернулся к этой книге и в особенности к главе, посвященной океанским паразитам. Мне хотелось сравнить эту специфическую группу морских существ с их наземными собратьями и привести, как и в других главах, примеры океанских мифов и легенд, бросающих свет на их привычки.

Конечно, я был ограничен тем, что море не может похвастаться таким многообразием паразитических созданий, как суша. Если вдуматься, каждое сухопутное животное, включая птиц и насекомых, имеет собственного крошечного спутника, который живет в его шерсти или перьях и тем или иным способом паразитирует на нем.

Тем не менее, я описал в книге миксин и миног, а также некоторые виды рыбьих пиявок и китовых вшей, сравнивая их с пресноводными пиявками, различными ленточными червями, грибками и так далее. Соблазнительно было бы решить, что разница между морскими и наземными существами чересчур велика, и так оно и есть, в известном смысле — но если вспомнить, что вся известная нам жизнь зародилась в море…

Когда я думаю сейчас, мистер Белтон, о вампирах легенд, оккультных верований и фантастической литературы — об этих чудовищах, что вызывают у жертв жуткие изменения, доводят их до истощения, пока жертва не умирает и не восстает из гроба вампиром — я поневоле спрашиваю себя, что за безумная судьба гнала меня вперед. Но мог ли я знать, мог ли кто-нибудь предвидеть?..

Но постойте — я забегаю вперед, а это не годится. Миг моего откровения должен наступить в надлежащее время, и вы должны быть подготовлены, хоть и утверждаете, что вас не так легко испугать.

В 1956 году я занимался глубоководными исследованиями у Соломоновых островов на яхте с экипажем из семи человек. На ночь мы подошли к прекрасному маленькому необитаемому островку близ Сан-Кристобаля. На следующее утро, в то время, как мои люди снимались с лагеря и готовили яхту к отплытию, я бродил по берегу в поисках раковин. Отлив оставил водоем, где трепыхалась большая акула; вода едва покрывала жабры, а жесткая спина и дорсальный плавник находились над поверхностью. Мне, конечно, стало жаль это создание, особенно после того, как я увидел на ее брюхе одного из тех кровососов, что продолжали меня интересовать. Мало того, миксина была замечательная! Длина ее составляла не менее четырех футов, и она определенно принадлежала к виду, с каким я никогда раньше не сталкивался. Моя книга «Обитатели бездны» была к тому времени почти закончена, и если бы не упомянутая глава, она давно была бы в типографии.

Я не мог позволить себе тратить время на акулу и стаскивать ее в воду, и все-таки мне было жаль большую рыбу. Я приказал одному из матросов прекратить ее страдания выстрелом из ружья. Кто знает, как долго паразит питался ее соками, постепенно истощая акулу, пока она не стала лишь игрушкой приливов и отливов?

Что касается миксины, то ей предстояло отправиться на борт! На яхте хватало резервуаров и для рыбы покрупнее, к тому же мне, разумеется, хотелось изучить миксину и включить в книгу упоминание о новом виде.

Матросы без особого труда подцепили странную рыбу сетью и доставили на борт, но почему-то им никак не удавалось извлечь рыбу из сети и поместить в резервуар. Видите ли, мистер Белтон, эти резервуары были утоплены в палубу и их верхушки находились на уровне настила. Я поспешил на помощь, опасаясь, что рыба погибнет; казалось, мы уже распутали сеть, как вдруг рыба начала трепыхаться! Одним гибким прыжком она выскочила из сети — и увлекла меня за собой в резервуар!

Мои люди, понятно, сперва рассмеялись. Я последовал бы их примеру — однако ужасная рыба мгновенно прицепилась к моему телу; ее рот-присоска впился мне в грудь, жуткие глаза смотрели прямо в мои!

Наступила короткая, многозначительная пауза. Блестящее лицо армянина жутко подергивалось. Затем он взял себя в руки и продолжал:

— Меня вытащили из резервуара, и я три недели пролежал в лихорадке. Шок? Яд? Тогда я не знал. Теперь знаю, но уже слишком поздно. Возможно, даже тогда было уже поздно.

Моя жена исполняла на яхте обязанности поварихи. Она ухаживала за мной, когда я метался и стонал в горячке на своей койке. Тем временем мои люди подкармливали рыбу — ранее неизвестный вид Myxinoidea — мелкими акулами и другими рыбешками. Как вы понимаете, они никогда не позволяли паразиту полностью высосать какую-либо из жертв, однако сохраняли рыбу живой и здоровой для меня, каким бы отвратительным ни казался им ее способ питания.

Помню, пока я выздоравливал, меня не покидали повторяющиеся видения гигантских подводных городов, циклопических строений из базальта, населенных странными гибридными существами, частично людьми, частично рыбами и частично амфибиями; то были Глубоководные, потомки Дагона, которые поклонялись спящему Ктулху. В этих видениях ко мне взывали потусторонние голоса, нашептывая мне откровения о моих предках — откровения, заставлявшие меня кричать в бреду!

Оправившись, я часто спускался под палубу, изучая миксину сквозь стеклянные стенки резервуара. Вам когда-либо приходилось видеть вблизи миксину или миногу, мистер Белтон? Нет? Тогда считайте, что вам повезло. Это уродливые, примитивные создания, похожие на угрей, чья внешность соответствует их привычкам. И их рты, Белтон — эти жуткие, зубастые присоски!

Два месяца спустя, когда путешествие подходило к концу, начался истинный ужас. К тому времени раны на моей груди, круглые кровоточащие отметины в том месте, где в меня вцепилась миксина, полностью зажили; но воспоминание о той первой встрече оставалось свежо в моей памяти, и…

На вашем лице, я вижу, написан вопрос, мистер Белтон. Да, вы правильно расслышали — я сказал «первой встрече». О да! Последовали и другие встречи, много встреч!

На этом месте своей поразительной истории Хаггопян замолчал, вытер платком стекающие из-под солнечных очков струйки и снова отхлебнул мутной жидкости из стакана. Мне представилась возможность оглядеться; возможно, я подсознательно все еще искал путь к бегству, если возникнет такая необходимость.

Армянин сидел спиной к огромному бунгало, и, нервно взглянув в ту сторону, я заметил, как за одним из маленьких, похожих на иллюминаторы окон быстро промелькнуло и исчезло чье-то лицо. Позже, когда мой собеседник возобновил свой рассказ, я сумел разглядеть, что это была старая служанка. Она не сводила глаз с Хаггопяна, глядя на него с каким-то голодным восхищением. Она пряталась, как только замечала, что я поглядываю на нее.

— Нет, — заговорил наконец Хаггопян, — миксина со мной еще не закончила — далеко не закончила. Шли недели, и мой интерес к этому существу превратился в одержимость; каждую свободную минуту я проводил, уставясь в резервуар или разглядывая любопытные отметины и шрамы, которые рыба оставляла на телах своих подневольных жертв. Так я обнаружил, что жертв миксины никак нельзя было назвать подневольными! Странный факт, и все же…

Да, я обнаружил, что рыбы, которыми питалась миксина, став однажды «хозяином» паразита, все время стремились восстановить подобную связь и даже шли ради этого на смерть! Открыв это странное обстоятельство, я начал, естественно, экспериментировать и позднее со всей определенностью установил, что после первого акта насилия жертвы испытывали при последующих нападениях своего рода наркотическое удовольствие!

По-видимому, мистер Белтон, я обнаружил в море совершенный эквивалент вампиров наземных легенд. Но значение этого, величайший ужас моего открытия оставались мне непонятны, пока… пока…

Возвращаясь на Хаггопиану, мы стали на якорь в Лимасоле, на Кипре. Оставался последний отрезок пути. Я разрешил команде — за исключением одного человека, Костаса, который не захотел покидать яхту, — остаться на ночь на берегу. Мои люди долго и тяжело работали и нуждались в отдыхе. Жена отправилась с ними, собираясь навестить друзей в Лимасоле. Я остался на борту — друзья жены были мне скучны, а кроме того, я уже несколько дней ощущал усталость, напоминавшую летаргию.

Я рано лег спать. Из каюты я видел огни города и слышал тихий плеск воды у свай причала. Костас дремал на корме, забросив леску в воду. В полусне я окликнул его. Он сонно откликнулся и сказал, что вода неподвижна, как лед и что он уже вытащил двух отличных кефалей.

Я пришел в себя три недели спустя, на Хаггопиане. Миксина снова добралась до меня! Мне рассказали, что Костас услышал всплеск и нашел меня в резервуаре миксины. Он сумел вытащить меня из воды, прежде чем я захлебнулся, но ему пришлось сражаться как дьяволу, чтобы оторвать от меня чудовище — вернее, оторвать меня от чудовища!

Вы начинаете понимать, что случилось, мистер Белтон? Видите?

Он расстегнул рубашку и показал мне отметины на груди — круглые шрамы диаметром примерно в три дюйма, какие я видел на шкурах рыб-молотов. Я застыл в кресле с раскрытым ртом, увидев, сколько их было! Он расстегнул рубашку до самого шелкового кушака, и вряд ли хоть дюйм его кожи оставался нетронутым; некоторые шрамы шли даже поверх друг друга!

— Боже всемогущий! — наконец выдохнул я.

— Какой бог? — мгновенно прохрипел Хаггопян. Его пальцы снова задрожали в странном возбуждении. — Какой бог, мистер Белтон? Иегова или Оанн[17] — человек-Христос или существо-Жаба — бог Земли или Воды? Йа-Р’лъех, Ктулху фхтагн; Йибб-Тслл; Йот-Сотот! Я знаю многих богов, сэр!

Подергиваясь, он вновь наполнил стакан из графина и принялся буквально вливать в себя мутную жидкость, пока мне не показалось, что он вот-вот задохнется. Когда Хаггопян наконец поставил на стол пустой стакан, я заметил, что он немного успокоился и овладел собой.

— Во второй раз, — продолжал он, — все решили, что я упал в резервуар во сне; предположение не такое уж дикое, так как в детстве у меня бывали сомнамбулические припадки. Сперва я даже сам в это поверил, ибо тогда в слепоте своей не осознавал власть существа надо мной. Говорят, миксины тоже слепы, мистер Белтон. Это безусловно справедливо в отношении наиболее известных видов — но моя миксина не была слепа! Примитивна она или нет, но мне кажется, что после третьего или четвертого раза она стала узнавать меня! Я держал ее в аквариуме, где вы видели рыб-молотов, и запретил кому-либо входить в эту комнату. Я посещал ее по ночам, когда на меня находило… настроение. И она была там, ждала меня, ощупывая стекло своей уродливой пастью и в предвкушении выпучив странные глаза. Как только я начинал спускаться, она подплывала к лестнице и нетерпеливо описывала в воде круги. Я брал с собой маску и трубку, чтобы иметь возможность дышать, пока оно… пока она…

Хаггопян весь дрожал и судорожно вытирал лицо шелковым платком. Я был рад отвести глаза от его странно блестящих черт; допив стакан, я вылил в него остатки пива из бутылки. Бутылка за это время нагрелась, пиво почти выдохлось — но, как бы то ни было, жажду я успел утолить, в отличие от Хаггопяна. Я пил только для того, чтобы избавиться от ощущения вязкой сухости во рту.

— Хуже всего было то, — продолжал через некоторое время Хаггопян, — что все происходившее со мной было добровольным. То же случалось с акулами и другими рыбами-носителями. Я наслаждался каждым чудовищным слиянием, как алкоголик наслаждается эйфорией виски, как наркоман восторгается своими видениями, и последствия моего пристрастия были не менее разрушительными! Я избавился от горячки, которую испытывал после первых двух «сеансов» с существом, однако чувствовал, что мои силы медленно, но верно сходили на нет. Мои помощники, естественно, понимали, что я был болен, — только глупец не заметил бы, как ухудшилось мое здоровье и как стремительно, прямо на глазах, я старел. Но больше всего страдала моя жена.

Я не мог к ней приблизиться, понимаете? Если бы мы жили нормальной жизнью, она увидела бы отметины на моем теле. Потребовалось бы объяснение, которое я не хотел — да и не мог — давать! О, в своем пагубном пристрастии я стал очень хитер. Никто не догадывался, что за странная болезнь медленно убивала меня, вытягивая кровь и жизнь.

В 1958 году, проведя таким образом чуть больше года, я осознал, что стою на пороге смерти и позволил уговорить себя снова отправиться в путешествие. Жена продолжала питать ко мне глубокую любовь и считала, что долгое плавание пойдет мне на пользу. Думаю, к тому времени Костас начал подозревать правду; однажды я даже нашел его в запретной комнате, где он с любопытством разглядывал миксину. Подозрения Костаса только возросли, когда я сказал, что существо отправится с нами. Он с самого начала был против, но я заявил, что еще не завершил свои исследования и собираюсь по окончании их выпустить миксину в море. Ничего подобного я делать не собирался. Говоря по правде, я не верил, что переживу путешествие. Вместо шестнадцати стоунов веса во мне оставалось теперь девять!

В ту ночь, когда жена застала меня с миксиной, мы стояли на якоре у Большого Барьерного рифа. Все остальные спали — вечером на борту праздновали чей-то день рождения. Я настаивал, чтобы все пили и веселились и был уверен, что мне никто не помешает; но жена пила очень мало, а я этого не заметил. Мне стало ясно, что произошло, когда я увидел, что она стоит около резервуара и смотрит на меня и на… существо! Мне навсегда запомнилось ее лицо, написанный на нем ужас и жуткое понимание, и ее крик, расколовший ночь!

К тому времени, как я выбрался из резервуара, ее уже не было. Она упала или бросилась за борт. Крик жены разбудил команду. Костас первым выскочил на палубу. Я даже не успел одеться. Взяв лодку и трех матросов, я отправился в надувной лодке на поиски жены. Когда мы вернулись, Костас прикончил миксину. Он схватил багор и забил ее до смерти. Ее голова превратилась в кровавую кашу, но и мертвая, миксина продолжала шевелить своей пастью-присоской, впиваясь в ничто!

После этого я целый месяц не подпускал к себе Костаса. Не думаю, что и ему хотелось находиться рядом со мной — вероятно, он понимал, что я горевал не только по жене!

На этом, мистер Белтон, закончилась первая фаза. Я быстро набрал вес и окреп, годы будто спали с моего лица и тела, и я стал почти прежним. Я говорю «почти», так как, разумеется, всецело вернуться в прежнее состояние я не мог. Начнем с того, что у меня выпали все волосы — как я уже упоминал, рыба едва не довела меня до могилы. Остались, как напоминание о пережитом ужасе, шрамы на теле и огромная душевная рана, которая все еще болит, стоит мне вспомнить, каким взглядом смотрела на меня жена в тот последний миг.

В следующем году я закончил книгу, но ни словом не упомянул в ней о своих открытиях во время «Экспедиции в поисках сирен», как и о столкновении с чудовищной рыбой. Без сомнения, вам известно, что я посвятил книгу памяти моей бедной жены. Мне понадобился еще год, чтобы окончательно изжить эпизод с миксиной. С тех пор я не выносил даже воспоминаний о своей ужасной одержимости.

Вторая фаза началась вскоре после того, как я женился вторично…

Некоторое время я ощущал странную боль в животе, между пупком и нижней частью грудной клетки, но к врачам мне обращаться не хотелось. Врачи вызывают у меня отвращение. Через полгода после свадьбы боль прошла — но сменилась чем-то гораздо худшим!

Зная, как я боюсь врачей, моя новая жена хранила мою тайну, и это было самое плохое решение, хоть мы оба тогда этого не понимали. Возможно, если бы я вовремя обратился к докторам…

Видите ли, мистер Белтон, у меня появился… да, орган! Из моего живота вырос придаток, похожий на хобот, с маленькой дырочкой на конце, будто второй пупок! В конце концов, конечно, мне пришлось обратиться к врачу; после того, как он осмотрел меня и сказал самое худшее, я взял с него клятву молчать — точнее, я заплатил ему за молчание. Орган, сказал врач, удалить невозможно, ибо он стал неотъемлемой частью меня. В нем имелись свои кровеносные сосуды и большая артерия, и он был связан с моими легкими и желудком. Орган не представлял собой злокачественное образование наподобие раковой опухоли. Врач не мог объяснить причину появления этого отростка, но после всесторонних анализов отметил, что изменения коснулись и моей крови. В моем организме, очевидно, было чрезвычайно много соли. Врач сказал, что с такими показателями я давно должен был быть мертв!

На этим не ограничилось, мистер Белтон. Вскоре последовали другие изменения — на этот раз с самим отростком. Небольшое отверстие на его кончике начало открываться!

А затем… затем… моя несчастная жена… и мои глаза!

Хаггопяну снова пришлось остановиться. Он сидел, глотая воздух, как — как вытащенная из воды рыба! — и дрожал всем телом. По лицу стекали тонкие струйки влаги. Он вновь наполнил стакан, приник к отвратной жидкости и после вытер свое отталкивающее лицо платком. В горле у меня совсем пересохло, и я ничего не сумел бы сказать, даже если бы захотел. Я потянулся к стакану — мне просто хотелось чем-то занять руки, пока армянин пытался прийти в себя, так как стакан, конечно, был пуст.

— Я… мне кажется… вы… — не то выдохнул, не то прохрипел Хаггопян и, задыхаясь, откашлялся со странным и резким лающим звуком, прежде чем продолжить свою чудовищную историю. Теперь его голос показался мне совершенно нечеловеческим.

— Вы… у вас… нервы покрепче, чем я думал, мистер Белтон, и… вы были правы: вас не так легко потрясти или испугать. В конечном счете, трусом оказываюсь я, ибо я не в силах довести рассказ до конца. Я могу лишь… показать вам, после чего вы должны будете уйти. Вы можете подождать Костаса на причале…

С этими словами Хаггопян медленно встал и снял расстегнутую рубашку. Я смотрел, как в гипнотическом трансе, а он стал разматывать шелковый кушак, и затем показался его… орган, слепо двигающийся на свету, как хобот тапира! Но это был не хобот!

На конце его зияла открытая пасть красная и отвратительная, усеянная, как пила, рядами мелких зубов — а по бокам сокращались жаберные щели, вдыхая разреженный воздух!

Но даже после этого меня ждали новые ужасы. Когда я вскочил, нетвердо держась на ногах, армянин снял свои дьявольские солнечные очки! Я впервые увидел его глаза, выпученные рыбьи глаза — без белков, похожие на черные мраморные шарики и истекающие страдальческими и непрестанными слезами боли в чуждой для них среде — глаза, приспособленные к мраку глубин!

Ничего вокруг не замечая, я бросился к причалу. В ушах еще звенели последние слова Хаггопяна, которые тот прохрипел, размотав кушак и сняв темные очки:

— Не жалейте меня, мистер Белтон. Море всегда было моей первой любовью, и даже сейчас я многого о нем не знаю — но узнаю, о да, узнаю. И я не буду одинок среди Глубоководных. Одна, подобная мне, уже ждет меня, а другая вскоре придет!

Обратный путь в Клетнос занял недолго. И хотя мой ошеломленный разум порядком оцепенел, журналистские инстинкты постепенно взяли верх и я стал думать о жуткой истории Хаггопяна и ее не менее чудовищных последствиях. Я размышлял о его громадной любви к океану, о странной мутной жидкости, с помощью которой он, очевидно, поддерживал свое существование, о тонкой плетке защитной слизи, блестевшей на его лице и предположительно покрывавшей все тело. Я раздумывал о его странных предках и диковинных богах, которым те поклонялись, о существах, выходивших из моря, чтобы спариваться с людьми! Я думал о том, что отметины на шкурах рыб-молотов в большом резервуаре были свежими, и оставлены они были не паразитами, так как Хаггопян вернул своих миног в море три года назад, и о второй жене, которую упомянул армянин — по слухам, она умерла от какой-то «экзотической болезни», вызывающей истощение! Наконец, мне вспомнились другие слухи, что мне доводилось слышать о его третьей жене — но только в гавани Клетноса я понял, что эти слухи, как ни объяснима была ошибка, являлись все же ошибочными.

Ибо, когда преданный Костас помогал старухе выйти из лодки, она наступила на край своей шали. Шаль и платок составляли единое целое, и неловкое движение на миг приоткрыло ее лицо, шею и плечо над левой грудью. И в этот миг невольного обнажения я впервые увидел полностью ее лицо… и красные шрамы, шедшие вниз от ключицы!

Наконец мне стало понятно ее странное, гипнотическое влечение к Хаггопяну — такой же магнетически и нечестиво притягательной казалась опьяненным жертвам ужасающая миксина из его рассказа! Стало понятно, почему меня поразили ее классические, почти аристократические черты — теперь я осознал, что это были черты одной известной афинской модели! Третьей жены Хаггопяна, вышедшей за него замуж в день восемнадцатилетия! И потом, когда мои смятенные мысли снова обратились к его второй жене, «похороненной в море», пришло последнее озарение, и я наконец понял, что имел в виду армянин, когда говорил: «Одна, подобная мне, уже ждет меня, а другая вскоре придет!»