Вариант «И»

1

На этом все мои резервы времени иссякли. Не оставалось ничего иного, как переодеться в неглаженое; впрочем, смокинг, даже извлеченный из чемодана, выглядел совсем не плохо, и это меня несколько успокоило.

Переодеваясь, я размышлял на тему: кто смог уже – за считанные часы пребывания в Москве – поставить на мне свою отметину? Человек на вокзале; Липсис-Седов; таксист; гостиничный люд; а сколько таких, кого я не успел заметить? Хотя это и маловероятно, однако все же… Значит ли это, что сезон охоты на меня уже открыт? Вроде бы никаких поводов для этого не было. Но чего не случается в этом мире, да еще в его минуты роковые?

Однако дела надо делать; переживания и гипотезы пусть остаются на ужин. Целую кучу не ожидавшихся мною дел придется перелопатить.

Я не успел еще арендовать машину, и, чтобы прибыть в посольство вовремя, то есть до появления главных лиц, пришлось, как говорят киношники, гнаться за уходящей натурой. Натурой в данном случае послужило такси. Однако гнаться – еще не значит догнать; к счастью, Неопалимовские переулки, куда мне и следовало попасть, находились неподалеку, в четверти часа хорошего хода. Так что, не совсем отвыкнув от Москвы, я предпочел этот примитивный и надежный, как все примитивное, вариант.

Я небольшой любитель бывать на официальных торжествах, может быть, потому, что сам я – персона сугубо неофициальная; однако нередко это бывает связано с работой – и тогда выбирать не приходится. Конечно, посол, я думаю, не принял бы близко к сердцу, если бы я не появился; он вообще вряд ли имел представление о моем существовании. На подобных приемах всегда бывает полно всякого народу – в основном это гости атташе по культурным связям, хотя и не только его, – о котором посол никогда не слыхивал и не услышит впоследствии; вот и я относился к этому «всякому народу» – или, точнее выражаясь, сброду; меня можно называть и так, это меня только радует, а почему – о том пунктов на сей раз не последует. Однако, помимо посла, там были и другие люди, которым встреча со мной казалась достаточно важной.

Кувейтское посольство помещалось там же, где и в мои годы, – в Третьем Неопалимовском переулке, неожиданно тихом, несмотря на близость вечно гудящего своими нынешними тремя ярусами Кольца; правда, за минувшие годы учреждение расширилось, хотя по сравнению с другими исламскими представительствами – весьма умеренно. Однако сейчас у меня не было времени разглядывать что к чему; передо мной почтительно отворили дверь, и я, стремительно вырастая в собственных глазах, проследовал внутрь. Экс-каперанг Седов-Липсис вдруг возник рядом, материализовался из ничего; я кивнул, и он пристроился мне в кильватер. Мне пришлось сказать пару слов, чтобы претензии к нему исчезли; медики из Реанимации своевременно подсуетились. Едва успев войти, Липсис растворился в воздухе – или в иной среде, может быть; во всяком случае, исчез из виду. Но дальнейшее относилось уже к его собственным проблемам, а у меня хватало и своих.

2

Здесь все было, как и полагается на приемах: играл оркестр, разносили дринки, среди которых не было, правда, виноградных напитков, не одобрявшихся Пророком; хозяева дома любезно встречали прибывающих, гости болтали, разбившись на группы, дамы делали мгновенные и безмолвные оценки друг друга – ну и так далее.

Поздоровавшись и произнеся все необходимые слова, я стал протискиваться поближе к лестнице, что вела в бельэтаж, и попутно ловил обрывки разговоров то в одной, то в другой кучке собравшихся. Кто-то слегка толкнул меня. Я оглянулся, нахмурившись, то был официант, явно не из посольского персонала: гладкое, белое, словно напудренное лицо без признаков игры ума. Прием, как я понимал, обслуживал какой-то из московских ресторанов высшего класса. Парень смущенно извинился; я кивнул и продолжил путь, размышляя о том, что неожиданно много самого разного народу собралось на незначительной, казалось бы, дипломатической тусовке.

– …Но, mein Herr, не забудьте: мировой антиамериканизм сформировался еще в последней четверти прошлого века, а в начале нашего уже невозможно стало делать вид, что его не существует. И, конечно же, Штаты чувствовали, что их влияние слабеет, а основного оппонента – исламского мира – усиливается. И вот тут-то Россия внезапно становится ключевой фигурой в этой игре. Что же удивительного в том, что сверхдержава уделяет такое внимание свершающимся в России политическим событиям, а еще большее – тем, что только еще готовятся.

– Однако вы, consigliori,[2] должны понимать, что ислам сам по себе не может всерьез противостоять Америке. Во всяком случае, до сих пор во всех случаях, когда дело доходило до вооруженного столкновения, победа оказывалась на стороне Штатов, преимущество их было и остается максимальным, не так ли?

– С этим никто не станет спорить. И силы ислама являются первыми, кто это прекрасно понимает. Потому они и ищут союза с Россией: вместе они уже в скором времени, исторически скором, образуют превосходящую силу. Со своей стороны, нетрудно увидеть, что в таком развитии событий заинтересована и сама Россия. И поэтому-то ключевым вопросом и является: кто возглавит это государство, сохранится ли в нем существующая система или изменится, и если произойдут изменения – кто именно окажется на самом верху: тот, кого поддерживает Запад, или его конкурент.

– Если это так, то вряд ли заинтересованные стороны ограничиваются лишь ролью наблюдателей, вы согласны?

– О, вне всякого сомнения, здесь сейчас работают очень активно, хотя и стараются, чтобы внешне это никак не проявлялось.

– Думаю, восточному кандидату все же не устоять. Западные разведки…

– Не скажите, не скажите. Восточная хитрость временами бывает…

Я миновал этих мыслителей; похоже, сегодня сюда набралось политологов больше, чем кого угодно другого. В другое время я не упустил бы возможности посостязаться с ними в искусстве словоблудия; но сейчас у меня были дела и поважнее. Терминология меня не смущала: я прекрасно знал, что деценний – decennium по-латыни – означает на русском просто десятилетие, но ни в коем случае не производится от слова decens – пристойный, что, как совершенно ясно, к России никакого отношения не имеет. Термин этот вошел в обращение, кстати сказать, с легкой руки господина Вебера, журналиста, в настоящий момент здесь присутствующего и пытающегося с немалыми усилиями добраться до нужной точки посольского пространства.

Я перестал прислушиваться. Официант – видимо, у него здесь был четко обозначенный маршрут – вновь проскользнул мимо, и я невольно удивился тому, как легко он двигался в толпе: словно находился в совершенной пустоте. Однако на сей раз я успел поднять руку, вооружился бокалом и остановился наконец на относительно свободном местечке. Я не искал никаких встреч: знал, что тот, кому я нужен, сам найдет меня.

Так и получилось. Оказалось, что на сей раз мое общество потребовалось человеку из посольства Ирана; это меня не очень удивило, поскольку знакомы мы были с достаточно давних пор. Он подошел, приятно улыбаясь, изображая, как это принято в его краях, бескрайнюю радость.

– Джаноби Вит Али, ассалому алейкум! Хуш омадед!

(Хорошо, что хоть он не назвал меня Салах-ад-Дином!)

– Ва алейкум салом, дусти азиз!

– Саломатиатон чи тавр?

(Ну конечно: вежливость требует прежде всего поинтересоваться моим здоровьем.)

– Хамааш нагз, ташшакур. Азони худатон чи? Ахволи хонуматон хубаст?

Он, улыбаясь, обрадовал меня вестью, что и у него, и у жены его со здоровьем все в полном порядке:

– Ташшакур, хама кор хуб.

Ему, персу, конечно, удобнее было говорить на почти родном таджикском, чем мне. Но я старался не ударить лицом в грязь. С таджиками у меня были давние дела: ислам из их краев уже много лет шел к нам плотной струей, не менее мощной, чем с Кавказа, Волги, Приуралья и Саудовских банков.

– Дер боз камнамоед! – слегка упрекнул он. – Корхо чи тавр, чи гапи нав?

– Ташшакур, – поблагодарил я. – Хаво хунук шуд. Ман ба хунуки токат надорам.

Он усмехнулся. Ссылка на холодный климат России, якобы не позволяющий мне бывать тут почаще, звучала из уст урожденного москвича действительно несколько юмористически. Однако перс тут же сделался серьезным, как бы давая понять, что протокольная часть нашей встречи завершена. Он слегка поднял брови:

– Ман ба хидмат тайерам. Шумо чи мехохед?

Это, конечно, не следовало понимать так, словно он готов оказать мне любую услугу. Но любая мне и не была нужна.

– Як хохиш дорам аз шумо, – тоном голоса я дал ему понять, что просьба будет серьезной. – Ое шайх Мансурро дидан мумкин аст?

Похоже было, что этого он и ожидал. И не стал заявлять, что свидеться с шейхом ну никак невозможно. Он ответил просто:

– Лутфан андаке сабр бикунед.

Я знал, что в таких ситуациях, учитывая восточные нравы, ждать порой приходится очень долго. Однако поверил, что перс устроит все наилучшим образом: он понимал, что с пустяками я не пришел бы. Еще веселее мне стало, когда перс добавил:

– Шайхи моро кофтааст.

Ага, значит, и у шейха были вопросы ко мне. Тем лучше…

Мой собеседник тем временем внимательно огляделся.

– Шуморо як дакыка мумкин? – Он кивнул в сторону никем сейчас не занятой ниши.

– Бо камоли майл! – согласился я.

Мы отошли. Он протянул мне что-то, объемом с коробку конфет, в яркой подарочной упаковке.

– Ин чист? – поинтересовался я, хотя заранее знал, что содержит в себе пакетик. Мы – я имею в виду и Реан – нередко передавали информацию при помощи совершенно посторонних, казалось бы, людей. Но, соблюдая вежливость, все же спросил и даже поднял брови в знак приятного удивления.

Он едва заметно усмехнулся – вопреки восточной манере не выражать лицом ничего.

– Чоколат. Занатон.

Я не стал говорить ему, что не женат, и опустил подарок в карман. Он указал на человека, одиноко стоявшего на противоположном конце холла.

– Ое гапи маро мефахмед?

Я покачал головой:

– Ман уро намешиносам.

– Иштоб накунед, – настаивал он. – Ое дар ед надоред?

Я всмотрелся повнимательнее, как бы вспоминая. И кивнул:

– Бале. Ман сахз кардаам.

На самом же деле я узнал его сразу. Он остался таким же; с первого взгляда его легко можно было принять за посольского служащего среднего ранга, из тех, что любят называть себя дипломатами, однако никаких вопросов не решают и доступа к серьезной информации не имеют; одним словом, мелкая сошка – одетый с некоторым даже щегольством, гладколицый, причесанный на пробор и благоухающий лосьонами и дезодорантами, в стодолларовых очках и галстуке ручной работы, удачно подобранном в тон, стремящийся произвести впечатление значительного лица и потому всегда тяжеловесно-серьезный. Таким он был четыре года тому назад, таким же остался и сегодня, похоже, ничуть не продвинувшись по службе. К этой характеристике можно добавить лишь одно: на деле он был совершенно не тем, кем выглядел, но об этом знали немногие.

Предполагалось, разумеется, что мне это неизвестно; да и в самом деле, – какое могло быть дело до таких вроде бы закрыто-элитных людей, как шейх Абу Мансур, иностранному разъездному корреспонденту господину фон Веберу, пишущему только о российских проблемах? Именно в названном качестве я с этим парнем встречался в последний раз – в Каире, кажется? (Ничего удивительного: Средиземноморье всегда относилось к числу российских проблем.) Однако прежде той была еще одна встреча, уже давно, и в те дни я не был еще ни журналистом, ни Вебером. Что делать, все меняется в этом неустойчивом мире!

Таким образом, на сию минуту у меня было некоторое преимущество в информации; однако я прекрасно понимал, что уже через несколько мгновений оно испарится: встретившись со мной лицом к лицу, он скорее всего меня опознает – если сработает профессиональная память, – и все необходимые умозаключения сделает с быстротой хорошего компьютера. У него наверняка уже возникли сомнения по поводу самого моего появления здесь; но подозрения эти могли привести к нескольким выводам, и только поговорив с ним, можно было бы понять, на каком же из них он остановился. Кроме того, для меня представляло немалый интерес выяснить, зачем сам-то он явился сюда. Уж не ради меня, во всяком случае. Таким образом наши позиции уравняются. Ну, что же, понимание ситуации заставит его разговаривать со мной серьезно, а не блефовать с парой двоек на руках.

Однако самому мне казалось, что я еще не вполне перестроился для такого разговора. Нужно было сменить образ. А еще прежде – решить, хочу ли я вообще с ним разговаривать. И я несколькими движениями вывел себя из поля его зрения. Пока что посижу в этом вот закоулочке…

Закоулок оказался не только уютным, но и продуктивным – в смысле получения некоторой информации. Потому что по ту сторону здоровенной кадки с пальмой, чьи вееры свешивались низко и могли бы укрыть меня (вздумай я спрятаться), разговаривали два дипломата: первый секретарь одного посольства, обладающего, пожалуй, самым большим зданием в Москве из всех иностранных представительств, лично с ним я знаком не был (во всяком случае, для всех остальных); вторым же оказался известный мне мужичок, не так давно служивший в российском посольстве в Каире, а сейчас занимавший среднего уровня должность в Ближневосточном отделе МИДа. Я сделал вид, что вовсе не намерен слушать их болтовню. Они же, похоже, не обратили на меня никакого внимания.

– …Не можете ли сказать мне по старой дружбе, что, в конце концов, у вас сейчас происходит? Вы что, всерьез намерены принять ислам? Окончательно порвать с Европой?

Эта реплика принадлежала, разумеется, иностранцу.

– Происходит? У нас – период утверждения. Ислам – составная его часть. Элемент утверждения.

– Не хотите ли выразиться более, так сказать, доступно?

– С удовольствием: все это – открытая информация. В России был период сохранения…

– Простите?

– Ах да. Это на нашем внутреннем жаргоне. В конце прошлого века Россия пережила период распада. Вы готовились к работе в Москве и должны знать, что кроме отделившихся были еще и другие, желавшие выйти и более не возвращаться, хотя каждому серьезному человеку было ясно, что «Не возвращаться» – вряд ли получится…

– Хотел бы возразить. Почему же – если прошлое столетие было веком распада империй?

– Западных, дорогой советник. Периодизируя мировую историю и выявляя тенденции ее развития, все вы упускаете из виду одно: Россия – к счастью или на беду, сделана из вещества с обратным знаком – из антивещества, если угодно. То есть там, где нормальное тело падает – она взлетает, и не может иначе, такова ее физика. Угодно пример? Сколько хотите, пусть хотя бы Вторая мировая война… Там, где нормальное отталкивает, – она притягивает, и наоборот. Такова ее мировая линия. Ее, так сказать, генеральный курс. Итак, наступил период сохранения. Он занял практически все время до начала ХХI-го. Я считаю, что он ограничивался десятью годами: до 2012-го. Затем наступил период собирания. Избежать его можно было лишь ввязав Россию в Европу настолько, чтобы всякая попытка выйти за рамки приличий оказалась для нее невыносимо болезненной – политически и, главное, экономически.

Но вместо разумной деятельности по прорастанию Европы в Россию нас продолжали обносить флажками, словно волков. Что же оставалось делать России? Строить великую армию? Но это – производное действие, а не основное: чтобы строить что угодно, нужно сперва раздобыть денег. России требовались деньги и союзники взамен тех, которых она потеряла, когда перестал существовать Варшавский пакт. Она – правда, совершив перед тем несколько ошибочных ходов – принялась искать в единственном направлении, где имело смысл. Вам известно, в каком: на Юго-Востоке. И нашла. И то, и другое. Нашла даже больше, чем искала. Началось с Ирана, а чем завершается – вы сейчас и сами видите результаты простым глазом.

– Полно, – усомнился советник. – Так ли все хорошо на самом деле?..

Слушать их было скучно; все, что они там обсасывали, было давным-давно известно любому, кого это интересовало. И тем не менее такие прописные истины придется пережевывать еще не год и не два. Запад – и американцы прежде всего – никогда ни черта не понимал в русских делах. Боюсь, что даже татарское нашествие, вольно или невольно, представлялось им чем-то вроде войны с индейцами, потому что в их подкорке других критериев для сравнения просто не существовало. А трагические «Тридцать седьмые» сравнивались с порой маккартизма; как говорится, господин учитель, я хотел бы иметь ваши заботы. Вот почему они не в состоянии – да и не хотят – понять основную и истинную причину смены румбов. Еще Нашествие обручило нас с Азией; и все последующие столетия мы лишь то и делали, что убегали от Востока, а он не гнался, он просто не отпускал. Еще в начале века Россия выглядела утесом на берегу океана – бурного океана, который, ни на миг не стихая, все подтачивал и подмывал основание кряжа, южное основание, на котором и покоилось величие России, ее фундаментальность. Океан ислама. Можно было, конечно, строить какие-то дамбы и волноломы, но такие полумеры давали разве что моральное удовлетворение, и очень ненадолго. Опасность колоссального, воистину рокового оползня росла. И, не исключено, Европа ждала, когда он произойдет: тогда то, что осталось бы от России, можно было бы принять в Европу без всяких опасений – оно и на самом деле оказалось бы всего лишь окраиной, никак не более. Убежать от судьбы было некуда: куда ни устремись, Россию с собой не унесешь.

И оставалось лишь одно: повернуть и идти навстречу. Не для того, чтобы сокрушить – это исключалось, – но чтобы утихомирить океан, перестав быть для него неприступным. Тем более что пучина была богата упитанными золотыми рыбками…

Нет, иностранцу такая информация была ни к чему хотя бы по той причине, что у Штатов никогда не было внешних границ с исламским миром. Правда, теперь возникали внутренние, но это уже их проблема.

Те двое все еще болтали. Или то было не одно лишь сотрясение воздуха?

– …Я изложил вам, советник, все обстоятельства, определившие развитие событий.

– Знаете, – сказал советник, покачивая головой и при этом как бы невзначай скользнув взглядом по моей фигуре, – если все заключается лишь в том, чтобы помешать Соединенным Штатам контролировать мировое движение нефти и идей, то ваша игра заранее проиграна. Да и вообще… когда планы строятся на одном человеке, они могут рухнуть в любой миг: человек уязвим, не так ли? Даже и ваш экзотический претендент.

Говоря это, советник снова стрельнул взглядом по диагонали – то есть в сторону пальмы, что разделяла нас. Я внутренне ухмыльнулся. Браво, старик. Спасибо за ненавязчивое предупреждение.

Но тут мне пришлось отвлечься от роли непрошеного слушателя. Потому что, в очередной раз окинув взглядом доступное ему пространство – а устроился я удачно, и виден был почти весь зал, – я обнаружил, что известный мне американец, к разговору с которым я внутренне готовился, утратил, похоже, надежду отыскать меня и нашел себе другого собеседника, а именно Липсиса. Естественно, слышать их я не мог; попытался читать по губам, но когда говорят по-английски, меня нередко ожидает фиаско. Неподалеку от них все тот же суетливый официант с подносом застыл, как бы выбирая новый маршрут. Он их наверняка слышал.

Ну, что же, – спасибо, – произнес я мысленно. – Часть информации, ради которой я и пришел сюда, передана и мною получена. Их операция утверждена и начата. Значит, я действительно приехал вовремя. Но главные дела на этом приеме у меня еще не сделаны. Терпеливо жду, как и рекомендовал мой иранский друг. Его я, кстати, тоже больше не вижу «между здесь», как говорилось в старом анекдоте. Уверен, что он сейчас докладывает шейху…

Но эта мысль оказалась ошибочной. Потому что не успела она завершиться точкой, как сам шейх Абу Мансур появился в зале.

Он неторопливо, как и диктовал его статус, спустился по лестнице со второго этажа. Не один, разумеется; ему невместно находиться в одиночестве. Но, кроме лиц, которым положено не отрываться от него более, чем на метр-другой, в окружении шейха находился человек, которому там вроде бы совершенно не полагалось пребывать: экс-каперанг Игорь Седов, он же – частное лицо Изя Липсис, двоеподданный гражданин. Добился-таки аудиенции. Любопытно, с каким результатом?

Какие-то предположения можно было сделать, уже внимательно поглядев на их лица. Шейх Абу Мансур был серьезен, губы его выражали некоторое неудовольствие с едва уловимой примесью презрения; и хотя Изя, державшийся на полшага сзади, продолжал усердно шевелить губами, шейх ни на миллиметр не поворачивал головы в его сторону, и нельзя было сказать, слышит ли он его вообще. Что касается Изи, то мина его была скорее лимонно-кислой, чем какой-либо другой. Иными словами, результат был если не налицо, то, во всяком случае, на лицах.

Так-то оно так, но и шейх, и Липсис были людьми весьма опытными. И столь усердно показываемое ими отчуждение на самом деле могло свидетельствовать как раз о противоположном. Вот если бы они ласково улыбались друг другу – это говорило бы о провале переговоров. А такая вот мрачность на глазах у десятков заинтересованных дипломатов, журналистов, разведчиков и прочих наводит скорее на противоположные выводы.

Очень интересно.

Еще не успев ступить на пол, шейх Абу Мансур медленно повел взглядом влево; то есть в моем направлении. Увидел меня. Я немедленно тронулся навстречу ему. Он слегка кивнул. И, сойдя с лестницы, повернул направо – в сторону личных апартаментов посла, куда никого не приглашали, поскольку территория эта для участников приема не предназначалась.

Однако к шейху запрет, разумеется, не относился; он беспрепятственно скрылся за двустворчатой дверью.

Я осторожно встал, чтобы не побеспокоить говорунов. Изя оказался на пути; я отрицательно качнул головой, чтобы он не вздумал заговорить со мной. Но он даже не удостоил меня взглядом – мы разминулись с ним, как автомобиль с фонарным столбом, ко всеобщему удовольствию. Он лишь едва заметно мигнул левым подфарником, и все. Я подошел к запретной двери, и она распахнулась передо мною, как если бы я носил титул по меньшей мере эмира, повелителя правоверных. На исчезающе малый миг я даже почувствовал себя таким.

Но тут же отогнал наваждение.

Я не часто чувствую стесненность, разговаривая с Людьми Власти, но на сей раз поначалу немного смутился. Очень уж внушительным выглядел шейх – как и большинство из них, когда не затягиваются во фраки или смокинги. Их играет не только свита, но и облачение, каждая складка которого источает Восток, по сравнению с которым мы часто оказываемся столь же наивными, сколь простодушен Запад по сравнению с Русью. Однако я быстро пришел в себя: в моей жизни то была далеко не первая такая встреча, и как вести себя, выказывая уважение, но не теряя достоинства, я был научен уже давно.

Мы обменялись приветствиями, и он сразу заговорил о деле; сказалось, наверное, западное воспитание, полученное им в молодости и позволявшее порою пренебрегать протоколом. Говорил он на прекрасном английском; видимо, ему было доложено, что по-арабски я говорю весьма коряво – да и то на сирийском, а не на аравийском диалекте.

– Я рад видеть вас в этом городе, – проговорил он.

– Я вас – еще более, саййид. Если позволите мне быть откровенным, скажу, что не ожидал видеть вас здесь сразу же после ид ал-курбана, великого праздника.

Между его усами и бородой на миг блеснули зубы:

– Каждый день хорош для дел веры.

– Следовательно, я смею надеяться: ваше прибытие означает, что вопрос о поддержке со стороны друзей решен окончательно – и в нашу пользу?

Медленным движением он огладил коротко подстриженную бороду.

– Не совсем так, му’аллим (не знаю, почему он решил именовать меня именно таким образом, но спрашивать не стал). Прежде чем решиться на безоговорочную поддержку, мы хотим понять: чем на самом деле станет для России монархия и чем может стать для нее сближение с Истинной верой? Долговечным бывает лишь то, что закономерно, или, как говорят у вас, органично. А люди, которые никогда не вводили меня в заблуждение, посоветовали мне разговаривать не с официальными экспертами, но именно с вами. Видимо (тут он позволил себе чуть улыбнуться), журналисты всегда лучше информированы. В зависимости от того, что вы скажете – искренне и чистосердечно, – и будет зависеть наше окончательное решение. Если мы сочтем ваши доводы неубедительными – уйдем в густую тень и будем наблюдать со стороны за исполнением предначертаний Аллаха, не более того. Итак, каково отношение к истинной вере вашей молодежи? Как вы понимаете, это является важнейшим: будущее – за нею. Поэтому нас интересуют не столько отцы и даже дети, сколь внуки. Можете ли вы поделиться вашими мыслями на сей счет?

Чего-то в этом роде я и ожидал. И наклонил голову:

– Я готов к такой беседе, государь. Но боюсь, что мне придется быть несколько многословным.

Впрочем, этим Восток не удивишь.

– Говорите, – сказал он кратко. – Все, что скажете – лишь для узкого круга.

– Итак, саййид, – начал я, – молодежь, как я убежден, созрела. И не только потому, что ее всегда тянет к новому. Молодежь – в массе своей, – как правило, оппозиционна всегда, когда чувствует неправду. Она стремится к Богу, но со стороны старших поколений видит не искреннее стремление, но лишь позу – когда речь идет о христианстве. Что же касается ислама…

Когда я закончил (через полчаса примерно), шейх после краткой паузы уточнил:

– Иными словами, процесс этот, по-вашему, является естественным?

– Точно так же, как то, что вода течет под уклон, саййид.

Он провел ладонью по бороде.

– Я подумаю над тем, что вы рассказали. Вы, конечно, не считаете, что открыли нам что-то новое…

– Разумеется, нет, государь.

– Но всегда полезно узнать, как все выглядит с противоположной стороны. Поэтому я вам благодарен.

– Противоположная сторона – это ведь не мы, – осмелился поправить я.

– Мнения Запада мы узнаем через других людей, – тут же осадил он меня. И как бы для того, чтобы смягчить резкость, добавил:

– У этого есть своя польза. Например, мне стало известно, что вы сейчас подвергаетесь достаточно серьезной опасности. Как сказал в своей касыде великий Рудаки, – он опустил веки и прочитал медленно, выразительно:

Вы поняли? Не только тот, о ком вы заботитесь, но и вы сами. И вот мы решили в какой-то мере обезопасить ваше пребывание здесь. Так, разумеется, чтобы это вас нимало не стесняло.

Я покачал головой:

– Очень благодарен. Но новые люди непременно обратят на себя внимание…

– Новых не будет, – сказал он. – Теперь самое время пожелать вам успешной деятельности. И в особенности – на предстоящем съезде партии азороссов.

И кивком шейх дал понять, что аудиенция окончена.

Я признал, что для аравийского деятеля он был очень пристойно информирован.

Но я уже чувствовал себя созревшим и для неприятного разговора; мир состоит не из одних лишь удовольствий. Желающий установить со мною контакт наверняка уже разыскивает меня и вот-вот заглянет сюда. Выйдем на люди, пусть он увидит меня и действует.

Я вернулся в зал. Когда я попал в поле зрения американца, в глазах его что-то мелькнуло – словно сработал затвор фотокамеры, установленный на выдержку в одну тысячную. Больше ничто на лице не изменилось; надеюсь, что и на моем тоже. Мы направились навстречу друг другу. Я представился:

– Вебер, журнал «Добрососедство», Аугсбург, Бавария. А вы… Минутку… По-моему, мы уже встречались, мистер… э-э?..

Он промедлил на долю секунды больше, чем следовало бы; видимо, у него возникли колебания в выборе своего имени: раз я его помнил, домашняя заготовка, рассчитанная на незнакомого, не годилась. А то имя, которым он назывался тогда, захоти я проверить, могло бы засветить его. В конце концов он решил, видимо, пойти на риск.

– Мистер Вебер, – сказал он весьма дружеским тоном, – моя фамилия Стирлинг, и я смело могу назваться вашим сородичем по газетному племени. Именно поэтому хотелось бы поговорить с вами о деле. Найдется здесь спокойный уголок? Суть в том, что у меня имеется для вас любопытное предложение.

– К сожалению – или к счастью – не могу пожаловаться на недостаток работы.

– О, в этом я более чем уверен. Но выполнение моей просьбы не потребует больших затрат времени – при этом могу обещать: принесет вам немалые выгоды. Теперь и в будущем. Сейчас я прошу только, чтобы вы меня выслушали.

Соглашаясь, я пока что не рисковал ничем. Так, во всяком случае, мне подумалось.

– О’кей, – сказал я. – Пожалуй, вон в том углу нас будут меньше беспокоить.

Указанное мною пространство находилось близ оркестра, затруднявшего подслушивание. Стирлинг оценил мою предусмотрительность и кивнул.

Очень кстати подвернулся официант. С бокалами в руках мы после непродолжительных маневров добрались до выбранного места. Здесь можно было перекинуться словом-другим, не делая тему беседы всеобщим достоянием. Разумеется, тут не хватало условий для серьезного разговора, и самым разумным оказалось бы – назначить время и место настоящей встречи; но похоже, что ему не терпелось добиться полной ясности относительно моего статуса, чтобы уже на ее результатах строить планы дальнейшего общения со мной.

– Как вам нравится сегодняшняя Москва? – спросил Стирлинг таким тоном, словно был полномочным представителем этой страны и этого города, или хотя бы его жителем на протяжении лет этак десяти. Это было, конечно, несколько нахально, но я лишь внутренне усмехнулся.

– Продолжает меняться, – ответил я. – Даже быстрее, чем я ожидал. Но я не уверен – к лучшему ли.

– То есть, вы полагаете, – к худшему?

– Нет. Я ведь сказал: не уверен. Не знаю. Очень давно не бывал здесь. Вот осмотрюсь, тогда смогу сделать какие-то выводы. Но что-то мне, во всяком случае, нравится – если говорить о деталях.

Я провоцировал его на выпад; он воспользовался подставкой.

– Вы уверены, что нравится? – спросил он серьезно. Я столь же серьезно ответил:

– Судите сами. Город строится; и на этот раз, впервые, быть может, за всю свою историю, строится хорошо, на высоком современном уровне. Не думаю, что увиденное мною здесь своей архитектурой, качеством постройки и отделки хоть немного уступает тому, что воздвигается – ну хотя бы на вашей родине. Можно, конечно, дискутировать о стиле, но не более того.

– Не слишком ли поспешное суждение? Вы не живете здесь уже двадцать лет…

– Двадцать один, если быть точным.

– Тем более. Неужели за это время вы, обитая на Западе, не выработали объективного взгляда на то, что происходит в этой стране?

– Напротив, считаю, что именно это мне и удалось.

– Мне рекомендовали вас как специалиста по новой ситуации в России. Откровенно говоря, не знал за вами таких достоинств. Но что вы – видный журналист, было нам известно и раньше, мы обратили на вас внимание достаточно давно. И, скажу прямо, нам всегда нравилось то, что вы писали об этой стране, ее проблемах и способах их разрешения.

Я и в самом деле временами писал жестковато; так было нужно.

– Ну, может быть, все эти характеристики весьма преувеличены; но, собственно, какова тема нашего разговора? Могу вам чем-нибудь помочь? Буду рад – в свободное время, разумеется.

На его лице обозначился намек на улыбку; вероятно, она должна была означать: «Да какое же свободное время может быть у нас с вами…»

– Специалисты мне назвали именно вас. И, кстати, я верю, что вы обладаете достаточной информацией для серьезных выводов. Вы ведь, не сомневаюсь, давно уже стали европейцем, вы не азиат, не так ли?

– Мое мироощущение, как и большинства моих соотечественников, всегда зависит от географических координат, – ответил я. – В Европе мы чувствуем себя европейцами. В отличие от вас, в любой точке продолжающих ощущать себя американцами – и никем другим. Если говорить точнее – мы хотели быть европейцами. Я бы сказал даже – очень хотели. И не наша вина в том, что этого не произошло. Хотя многим порой уже представлялось, что суп сварен.

– Ну а вам не хотелось бы отведать этой похлебки? Не там, где вы провели столько лет, а тут, дома?

– М-м… Вопрос несколько неожиданный. Допустим, я не отказался бы попробовать ложку-другую. Но мне кажется, что поезд с этим вагоном-рестораном уже ушел.

– А мне представляется, что мнение старого континента может еще измениться. Это, кстати, не только мое мнение. Если, конечно, Россия и сама все еще хочет того же.

– Трудно сказать. Может быть, если бы найти способ внушить ей, что смотреть надо все-таки на Запад, тенденции могли бы измениться. Но каким путем?

Стирлинг внимательно посмотрел на меня.

– Путь один: создание мирового общественного мнения. Россия даже и сегодня все еще достаточно восприимчива к нему. Бескровный путь.

– Ага, – стал я соображать вслух. – И для участия в создании этого общественного мнения вам, кроме прочих, понадобился я?

– Как нам известно, у вас есть читатели – и в России, и в Европе, что для нас одинаково важно.

– Следовательно, вы хотите, чтобы я что-то написал?

– Всякое дело должно выполняться специалистом, мистер Вебер.

– Что же именно? И для кого?

– Не беспокойтесь, для кого – это наша забота. Зато вы сразу выйдете на широкий мировой простор.

– Заманчиво. Ну и?..

– Ну и, разумеется, ваш труд будет соответственно вознагражден. Поверьте мне: такие гонорары вам и не снились.

– Знаете, сны у меня бывают самые необузданные. Так что хотелось бы несколько больше конкретности.

Он назвал сумму, пригнувшись к моему уху, хотя за шумом располагавшегося по соседству оркестра никто и так бы не услышал.

Я непроизвольно поднял брови и недоверчиво усмехнулся:

– Это не блеф?

– Мистер Вебер!..

– Хорошо. Допустим, я вам поверил, и вы меня наняли. Но что я должен, по-вашему, написать, и на каких материалах основываться?

– Как вы, возможно, слышали, происхождение восточного претендента достаточно туманно. Скорее всего он не имеет никакого отношения к правившей династии.

Я пожал плечами:

– А какая, собственно, разница? Принадлежность к Романовым вовсе не является непременным условием избрания на царство. Да и кроме того – это слухи весьма общие.

– Так вот, туман там гораздо гуще, чем вам представляется. И дело не в том – Романов он или нет, и все такое. Дело в обмане, в стремлении обмануть целую страну, да и весь мир…

– Это было бы, конечно, возмутительно. Но где доказательства?

– Есть. Вы получите материалы, убедительно свидетельствующие об этом. На их основании вы напишете цикл больших и серьезных статей, которые докажут, что все аргументы относительно его принадлежности к дому Романовых – сплошной вымысел и фальсификация. Начнете, разумеется, спокойно и солидно, с возникновения, допустим, самого движения за реставрацию монархии в России – чтобы привлечь к вам внимание читателей. А уже затем – нокаутирующий удар по претенденту, которого поддерживает Восток, – подчеркивая его инородность для России.

– Такие документы на самом деле существуют?

– Вы будете держать их в руках.

– Они у вас с собой?

Стирлинг поднял голову, чтобы гримасой отогнать официанта с напитками, который вот уже в третий раз подходил к нам.

– Разумеется, я их не таскаю в кармане. Речь идет о подлинных документах… Но я расскажу вам, где и как их получить. Объясню немедленно после того, как получу ваше согласие.

– Когда вам нужна статья?

– Вы знаете, что на днях открывается Чрезвычайный съезд партии азороссов, на котором восточному претенденту будет объявлена официальная и всемерная поддержка. Эта партия, по сути дела, его предвыборный штаб.

– Знаю. Я должен дать в мой журнал материалы об этом съезде. Как и обо всей кампании. Регулярно освещать ее. Кстати, съезд называется Программным, а не…

– Прекрасно. Быть может, вам пригодятся и некоторые из делегатских выступлений. Что же касается текстов, то необходимо, чтобы в предпоследний, в крайнем случае в последний день съезда газета с разоблачительной статьей была в руках его участников.

– Ну, что же… Срок приемлемый.

– Итак, вы согласны?

– Да.

Мы подержались за руки. Хватка у него была твердой.

– Теперь слушайте…

Опять-таки на ухо он объяснил мне, когда, где и как я смогу получить нужные мне исходные материалы.

– О’кей, – сказал он в заключение. – Очень рад тому, что вы оказались разумным человеком. Простите, что отнял у вас столько времени.

– Все в порядке, не беспокойтесь. Я люблю поговорить. Давний недостаток. Особенно, когда разговор заканчивается контрактом. Кстати, как и когда будет произведен расчет?

– В день опубликования статьи.

– Не подходит. Публикация – это ваши проблемы. В день сдачи мною материала. Мой счет в Аугсбургском отделении «Дойче банка», запишите номер. В евро, не в долларах.

– Все будет сделано именно так, – заверил он.

– Благодарю вас.

– Да, кстати, вы действительно полагаете, что референдум выскажется за реставрацию?

– Третья попытка обычно оказывается удачной. А вы хотите обязательно видеть Россию республикой?

Стирлинг пожал плечами; однако выражение его лица говорило, что с наибольшим удовлетворением он вообще не видел бы на карте мира никакой России; просто белое пятно с предостерегающей надписью: Hinc sunt leones.[3] А вокруг – высокий забор. Как в зоопарке.

Я улыбнулся ему со всей возможной приятностью.

3

Разумеется, я был приглашен на прием не ради разговора с иностранцем. И не только для получения как бы со стороны информации о начале операции по устранению восточного претендента: передать мне это успели, как уже упоминалось, иным образом, тут я услышал лишь подтверждение. Еще утром я предполагал, что основная моя цель – побеседовать с шейхом Абу Мансуром. Теперь оказалось, что я ошибался – хотя разговор и оказался важным.

Настоящий, серьезный результат моего приглашения (я говорю не о смысле моего приезда в Москву, но только об этом самом официальном приеме) был совершенно иным. И заключался он в том, что мне были ненавязчиво показаны люди – числом до десятка, – с которыми мне предстояло скорее всего общаться в ближайшем будущем. Компакт-диск в прочном футляре, содержавший информацию об этих людях, которая могла понадобиться для начала, был мне вручен в виде коробочки конфет, в удалении от имевшихся тут в изобилии любопытствующих. Времени на то, чтобы вдумчиво ознакомиться с материалами и составить хотя бы приблизительную диспозицию моих действий на ближайшие дни, оставалось очень немного. А кроме того, я начал ощущать усталость; и в самом деле, за последние три дня отдыхать практически не пришлось. Поэтому я воспользовался начавшимся уже разъездом и постарался исчезнуть, не привлекая к себе излишнего внимания. Его, впрочем, никто и не выказывал; даже официант, что надоедал нам с американцем в нашем уединении, в очередной раз проскользнув мимо, и не глянул в мою сторону.

Забот со мной у посольства было немного: не пришлось даже вызывать машину к подъезду, поскольку я, как уже упомянуто, не успел ею обзавестись. Я просто-напросто вышел и не спеша направился к Кольцу, намереваясь вернуться в гостиницу пешком – точно так же, как прибыл оттуда. Было сухо, тепло, и в переулках – темновато, в отличие от Садового кольца: даже отсюда верхние два его яруса были ясно видны, ярко освещенные; мне они вдруг напомнили внешние кольца Сатурна – с той только разницей, что колец этих я никогда не видел, все никак не удавалось оказаться поблизости от телескопа. Правда, фотографий попадалось множество – иначе откуда бы я знал, как они выглядят?

Итак, я медленно, словно пенсионер на прогулке после легкого ужина, продвигался по Неопалимовскому по направлению к Кольцу. Непохоже было, чтобы кто-то из команды шейха взял на себя заботы о моей охране; обещания редко выполняются немедленно, да и сейчас охрана была бы ни к чему, только мешала бы думать. В переулке было не только темно, но и тихо, разъездной шум у посольства остался позади, за крутым изгибом, а гул Кольца, ровный и неумолчный, как шум водопада, доносился сюда приглушенно, был фоном, на котором можно было бы услышать посторонние звуки, если бы такие возникали поблизости; их, однако же, не было.

Идти в темноте и тишине бывает приятно, но только по ровной дороге, на которой не приходится высматривать выбоины и прочие неровности, мешающие равномерно-безмятежному передвижению. В Германии я привык ходить именно по таким тротуарам, и сейчас, занятый иными мыслями, позволил себе на несколько минут позабыть, что нахожусь в Белокаменной.

Воздаяние за сбой памяти последовало сразу же: я споткнулся и с маху приземлился на ладони и колени, не испытав при этом никаких приятных ощущений. Событие было настолько неожиданным, что я не стал подниматься с колен, а, напротив, опустился на живот, отполз в сторонку шага на четыре, прижался к стене дома и, не выпрямляясь, замер.

Причиной такого странного, скажем прямо, поведения было не какое-то неожиданное нарушение мыслительного процесса; наоборот, голова в эти мгновения работала донельзя ясно. Двигаться так меня заставил некий звук, что сопровождал мое падение: едва слышный хлопок и одновременное легкое чириканье. Хлопок раздался чуть в отдалении – на той стороне переулка, где располагалась обычная московская детская площадка с качелями, каруселями и прочим необходимым инвентарем. Чириканье же прозвучало совсем рядом, вернее, прямо над головой, а еще точнее, именно там, где находилась бы моя голова, не хлопнись я в тот миг наземь. Чириканье напоминало птичий голосок – но только напоминало. К тому же, птицы сейчас спали – в отличие от кошек и людей, имеющих привычку затемно возвращаться пешком с дипломатических приемов, но то была ни кошка, ни птичка, а просто пуля.

Растянувшись во весь рост, прижимаясь к стене и ничуть не заботясь в те доли секунды о сохранности и чистоте моего костюма, я выждал несколько минут. Окажись там в эти мгновения прохожий и заметь он меня – скорее всего принял бы за пьяного; но тут была не Германия и не Штаты, и никто не стал бы по такому заурядному поводу беспокоить милицию; мне же прохожий оказался бы очень кстати: стрелок вряд ли стал бы пытать удачу в присутствии посторонних, для верности ему пришлось бы снять и непрошеного свидетеля, но ведь то мог быть и вооруженный милиционер, направляющийся на смену поста у посольства. Так размышлял я. Однако, видимо, смена производилась в другие часы – никого не было, ничьи шаги не нарушали тишины. В том числе и шаги того, кто стрелял из пистолета с глушителем и чья пуля, пролетев надо мной, явственно пропела свое «С приветом от…». Так, во всяком случае, мне показалось в первые мгновения. Но почти сразу я убедился в своей ошибке: на самом деле на той стороне переулка кто-то легко-легко, едва касаясь земли, убегал – и, если только слух мой не галлюцинировал, другие шаги, столь же невесомые, преследовали его. Значит, шейх не подвел? Или стрелков было двое, решившихся приветствовать меня?

Однако от кого именно исходил предназначенный мне привет, мгновенно сообразить было трудно. Ясно было лишь, что послание было не московским, стрелок не чувствовал себя дома: московские, вообще российские профессионалы действовали бы куда нахрапистее и наглее, подошли бы вплотную и в упор всадили несколько пуль в грудь и голову, так они действовали и полсотни лет назад, когда искусство и бизнес заказного убийства процвел на Руси; с тех пор не произошло ничего такого, что заставило бы их сменить методику.

Нет, киллер был здесь, вероятно, еще более чужим, чем я. Но нацелен был именно на меня, знал, где я нахожусь нынче вечером, и терпеливо ждал. Именно меня – потому что я был едва ли не единственным, кто прибыл сюда без машины и в одиночку, не в компании. Ну, что же: да здравствуют хреновые московские тротуары, и сейчас, в середине века, все еще разрушающиеся быстрее, чем их успевают ремонтировать, и тем дающие постоянный кусок хлеба немалому количеству людей, кидающих асфальт на мокрый грунт.

Я лежал, и мне было, откровенно говоря, не очень уютно. Меня заботила сохранность сразу двух вещей: собственного организма, разумеется, и той информации, которая сию минуту находилась еще не в самом надежном и портативном хранилище – не в моей памяти, – но на диске. Осторожно шевельнувшись, я нащупал ее; к счастью, при падении с ней – насколько можно было определить на ощупь, во всяком случае – ничего плохого не произошло. Нет, конечно, то был не местный деятель. Местный воспользовался бы автоматом, не стал бы выпендриваться и стрелять одиночным, чрезмерно положившись на свое искусство. Ну а если так, то он уже не ожидает результатов: ему необходимо скрыться никак не менее, чем мне, даже куда больше: за мной хоть не гонятся. К тому же – пришло мне в оставшуюся непродырявленной голову – у него ведь есть все основания полагать, что работа им сделана успешно: я упал практически одновременно с выстрелом, разница была наверняка в сотые доли секунды, а такую разницу человек своими органами чувств определить не может; и для него картина может выглядеть так: он выстрелил, я с ходу упал без единого слова, в то время как просто упади я или даже окажись лишь раненным, – наверняка издал бы определенные звуки, которые легко расшифровал бы всякий, знакомый с русской просторечной лексикой. Значит, я был поражен насмерть; сделав такое заключение, автор выстрела должен был незамедлительно пуститься восвояси, даже не успев услышать, как к нему приближается тот, кто затем кинулся ему вдогонку.

Построив такое рассуждение, я решил, что загораю уже вполне достаточно, и пора домой – баиньки. Я прополз еще метров двадцать в направлении Кольца, облегчая дворнику его утреннюю работу; потом, миновав дом и оказавшись рядом с газончиком, перекатился на него, еще немного выждал и осторожно поднялся. Отряхнул с себя мусор, отлично понимая, что это была всего лишь жалкая полумера: мой таксидо требовал сейчас химической чистки, никак не менее. Впрочем, в ближайшие два дня он мне не понадобится в любом случае. Правда, сейчас на Кольце, при ярком свете ртутных ламп, я буду выглядеть не самым презентабельным образом и невольно привлеку к себе внимание – особенно теперь, когда в Москве в связи с визитом шейха все специальные службы суетились, как наскипидаренные. И не зря суетились, подумал я: у кого-то имеются очень серьезные творческие замыслы на ближайшее время, и дело тут, конечно, не в шейхе, да и сам визит этот – лишь пробный камень перед другим прибытием сюда – лица гораздо более значительного, лица, которое намерено заслужить – и скорее всего заслужит – определение «исторического». Так или иначе, меня могут задержать – просто для выяснения; я ни в чем не был виноват, но сейчас мне меньше всего требовалась хоть малейшая огласка – не говоря уже о потере времени и о необходимости донести до дома доверенный мне диск, не допуская, чтобы кто-либо заподозрил об его существовании – будь то даже лучший друг. А кроме того, на Кольце сейчас мог оказаться и мой неизвестный доброжелатель с глушителем – он мог просто так, для уверенности, какое-то время контролировать выход из переулка, чтобы уж окончательно успокоиться на мой и на свой счет. Нет, на Кольцо сейчас выходить никак не следовало.

Эта мысль не смущала. Район издавна был мне хорошо известен не только со стороны фасадов, но и дворов, черных ходов, мусорников и перелазов. Конечно, многое, как я уже убедился, изменилось в Москве за время моего отсутствия; однако же градостроительные перемены происходят прежде всего и главным образом со стороны улиц и фасадов; дворовые микроструктуры изменяются значительно медленнее. Так что с газончика я даже не стал возвращаться на тротуар; напротив, пересек наискось насаждения, прошел вдоль задней стороны дома, мимо плотного ряда замерших на ночь машин; несколько мгновений колебался, решая – не воспользоваться ли какой-нибудь из них: технология угона даже хорошо защищенной машины была мне известна давно и досконально (я иногда, расслабившись, позволяю себе даже удивиться, какое количество умений мне известно такого рода, о которых порядочному человеку и гражданину даже и догадываться не следовало бы; угон машины был не самым крутым из этих навыков, нет, далеко не самым…); при таком обороте дела были свои плюсы, но почему-то я не стал делать этого; просто потому, может быть, что это была Москва, и мне не хотелось здесь… А впрочем, не знаю – почему. Не захотелось – и все, и я не стал. Пошел задами пешком, в неприметном месте вышел на малолюдную сейчас Плющиху, пересек ее, убедившись предварительно, что поблизости нет никого из стражей порядка; спустившись по лесенке на Ростовскую набережную, прогулялся по мосту и наконец почувствовал себя почти дома – для чего проник в «Рэдисон» все-таки через один из служебных входов. Он был, естественно, заперт, но о такого рода мелочах добропорядочному корреспонденту русскоязычного журнала, издающегося в Германии, даже и упоминать не следует. В конечном итоге всякий ларчик открывается просто – при наличии соответствующих приспособлений, необходимых современному работнику массовой информации никак не менее, чем ноутбук в руке и пистолет – в кобуре под мышкой, под ремнем на спине или просто и бесхитростно – в кармане.

Ключ от номера был у меня с собой: не люблю оставлять их у дежурного. Все было в порядке, меня никто не ждал. Я внимательно осмотрел номер. Не то чтобы никто не любопытствовал; однако все было в пределах правил игры – любознательность, но чисто служебная, без злого умысла. Я вынул из внутреннего кармана CD-диск; под яркой оберткой коробка была запаяна в пластиковый мешочек – для защиты от влажности и нескромности. Поэтому я взял ее с собой в ванную, чтобы она постоянно находилась у меня на глазах – пока не перестанет быть нужной и не подвергнется уничтожению (просто стереть запись – слишком мало). C удовольствием вымылся, костюм оставил на диване, чтобы не забыть завтра сдать в чистку. Поколебался – не заказать ли легкий ужин, но есть не хотелось. Выпивка была в номере – однако я давно уже пью только при крайней необходимости или по большим праздникам, как-то: день рождения (свой и самых близких) и знакомство с женщиной. Но до дней рождения было далеко, а женщина, отношения с которой я собирался восстановить, как оказалось, сегодня не захотела меня видеть – так что дружбу нашу (или как это назвать) можно будет реставрировать лишь через некоторое время; я искренне надеялся, что оно окажется достаточно кратким и кончится уже завтра.

Хотя кто-то, видимо, придерживался другого мнения – судя по нынешнему происшествию. О чем меня своевременно предупредил шейх; но я не внял, а обещанная им помощь, судя по всему, не сработала. Итак, открылась охота не только на Претендента, но и на меня.

Интересно, чьих рук дело? Не знаю, но мне почему-то казалось, что данные об организаторе моей неприятности в числе прочих находятся на том самом диске, с которой мне вскоре и предстояло ознакомиться.

Впрочем, это всего лишь удобный оборот речи: «почему-то казалось». На самом деле вовсе не казалось; я был в этом более чем убежден. И у меня были на то свои причины.

По совести говоря, мне следовало сразу же, не дожидаясь никаких дальнейших событий, разобраться с полученной информацией. Но, как ни стыдно признаваться в этом, я чувствовал себя не лучшим образом; нервочки поизносились, и пустяковый, по сути, эпизод в Неопалимовском требовал какого-то времени, чтобы я смог привести себя в порядок. Времени – и какого-то легкого, отвлекающего занятия.

4

Разве что для отвлечения я и позвонил – без всяких предосторожностей – в одно местечко: в государственную Службу безопасности, а вовсе не ребятам из Реанимации. В службе довольно высокое местечко занимал мой старый – тоже еще по флотским временам – знакомый, а может быть, даже приятель; вот другом я его никак не назвал бы. Позвонил я ему по той причине, что не сделай я этого – он, или кто-то другой, в чьем поле зрения я сейчас наверняка находился, чего доброго, удивился бы, даже больше, чем ему положено.

Понятно ведь, что если человека, к примеру, ограбили, а он промолчал, не заявил в милицию, которой о краже все же стало известно, – это сразу настораживает: потерпевший молчит потому скорее всего, что боится привлечь к себе внимание; почему же внимание правоохранительного органа его так страшит? Разберитесь, ребята…

Мне излишнее внимание с любой стороны сейчас было скорее вредно, чем наоборот. И следовало исполнить свой гражданский долг.

Дозвонившись, я наткнулся на секретаря; преграду эту одолеть удалось далеко не сразу, и я начал было злиться, когда в трубке прорезался наконец знакомый мягкий баритон; такие голоса хорошо иметь врачам, особенно психотерапевтам: успокаивают и вызывают на полную откровенность. Батистову такие вещи хорошо удавались еще в его лейтенантском бытии – да, надо полагать, и позже, иначе вряд ли он сейчас был бы полковником.

– Батистов слушает, – проговорил он, и голос при этом звучал донельзя доверительно.

– Вас беспокоит Вебер, специальный корреспондент…

Если у меня и шевелились сомнения по поводу того, успели они засечь меня или нет, они тут же развеялись, как выбитый из трубки пепел на ветру.

– Привет, Виталий, – сказал Батистов ласково. – Сто лет тебя не встречал. Рад, что ты наконец объявился. Забываешь друзей, тевтон ты этакий. А я думал, что и не увидим тебя больше в России. Как она там, жизнь в немцах – ласкает? Или невмоготу стало и потянуло к родным осиновым кольям?

– Живу нормально. Корреспондирую вот в журнальчике, разъезжаю по свету. Доходы невелики, но на табак хватает.

– Почитываем тебя, не без того. Ничего, более или менее прилично. Только уж прости – не понимаю, с чего это тебя тогда унесло с родины. Ты же, помнится, уже в майорах ходил? Через капитана тогда перескочил, помню. Наверняка был бы сейчас генералом – не в нашей службе, так в смежной какой-нибудь… Чего ж ты так, а?

Он прямо-таки всей душой сочувствовал мне, жалел о моей несостоявшейся карьере. Добрый, хороший мужик, не правда ли? Так и тянет закапать скупыми мужскими его жилетку…

– Да уж так получилось, полковник…

– Брось! Брось, не то обижусь. А это, знаешь ли, чревато, – он посмеялся в трубку, давая понять, что всего лишь шутит. – Скажи уж откровенно: жалеешь?

– Да не знаю. Чинов больших не выслужил, это правда, зато мир повидал.

Он секунду подумал.

– Жаль – сейчас не получится поговорить, у меня тут небольшая запарка. Знаешь, что? Давай, приходи… сейчас прикину… да, завтра у меня будет посвободнее… завтра в шестнадцать, устроит? Посидим, тряхнем стариной. Ты на грудь еще принимаешь?

– Бывает – если не стенолаз какой-нибудь…

– Ну, с этим проблем не будет. Так я записываю? Пропуск будет заказан…

– Постой, Сева, постой. К тебе идти не очень-то охота: какой разговор под казенными орлами? Давай уж где-нибудь на нейтральной, как говорится, почве. В каком-нибудь «Голубом Дунае».

– Сразу видно, как ты отстал. Давно уже так не называют…

– И потом, завтра, да и послезавтра тоже – у меня никак. Я ведь только что приехал, мне еще корпункт открыть, секретаря подыскать, аккредитацию оформить, и все такое прочее. К тому же уже заказ успел получить на цикл статей, надо срочно отписываться.

– Растерял, растерял ты, Виталик, дружеские чувства!

– Ничуть не бывало. Скорее уж ты. Я ведь не просто так звоню.

– Ну, меня-то ты зря упрекаешь. Я о тебе ни на день не забывал все эти годы. Говоришь, не просто так? А в чем, собственно, проблема?

Голос его на последних словах чуть изменился; сладости в нем поубавилось. Ах ты, Сева, Сахар Медович…

– Проблема в том, – сказал я тоже без лирических обертонов, – что в иностранных корреспондентов в столице России в первый же вечер их пребывания стреляют. И не просто, чтобы напугать. Что же вы так бездарно заботитесь о людях, целиком полагающихся на вас?

– Так. Это в тебя стреляли? Где? При каких обстоятельствах?

Я изложил ему суть дела – столько, сколько ему можно было знать. Журналист был приглашен на дипломатический прием, потусовался там, пошел домой – и тут в него… Он слушал, лишь изредка вставляя свое обычное: «Так. Так». Когда я закончил – сказал:

– В милицию не обращался?

– Только к тебе.

– Правильно. Запущу машину, разберемся. Но вообще-то… Не слишком ли ты неразборчив, а?

– Не понял.

– К чему тебе шляться по исламским посольствам?

– Запрещено, что ли?

– Да нет, понятно, у нас пресса свободна. Я тебе просто так, по-дружески. В порядке предупреждения. У них с этим их царем все равно ни черта не получится. Эта каша не для России. А как только он провалится – пойдет, чего доброго, такой откат, что… Нам и вообще-то царь не нужен, хватает президента. Недаром же он сказал в последнем обращении к нации: «Я сделаю все, чтобы не допустить в стране никаких потрясений и фундаментальных перемен». И это не только сотрясение воздуха, поверь. И нынешний кандидат прямо на его плечах въедет в Кремль. А уж мусульманского царя мы и подавно не хотим и не захотим никогда.

Я не стал спрашивать, кто – «мы». Вместо этого спросил:

– Кстати, ты не знаешь, как и где его найти? Мне заказано интервью с ним, это такой гвоздь будет, понимаешь…

– Ты о ком, об этом претенденте? Или о кандидате в президенты?

– Об Александре. К президенту у меня вопросов вроде нет. Алексей же где сейчас: в Париже? Европейский претендент?

– Да вроде бы. Тут запутаешься совсем, – вдруг пожаловался он: – Кто претендент, кто кандидат, кто вообще черт знает кто…

Я оставил его слезы без внимания.

– Зато Александр, говорят, в Москве. Вы же его наверняка охраняете; помоги установить контакт. Век не забуду. По старой дружбе, поспособствуй.

Батистов помолчал немного.

– Рад бы помочь тебе, – ответил он наконец, – но не могу. Не имею права. Это, Витек, информация не какая-нибудь «Для служебного пользования»; эта – с двумя нулями. Здесь полная дробь. Попроси о чем-нибудь другом.

– Жаль, жаль… – протянул я разочарованно. – А я рассчитывал. (Он сердито засопел в трубку.) Ну ладно, тогда хоть обеспечь мне нормальную безопасность. Я остановился в «Рэдисоне»…

– Да слыхал я. Знаешь, просьбы у тебя нынче какие-то… боцманские. Не могу я за каждым газетчиком пускать топтуна, не в двадцатом веке живем. Не в силах, уж не обессудь.

– Вот так раз (крушение моих надежд, судя по унылому голосу, оказалось полным)… Что же мне делать?

– Сказал уже: держись подальше от… всех этих – и проблем со здоровьем не будет. Усек?

– Да, заставил ты меня задуматься. И на том спасибо. Ладно, Сева, позвоню тебе, как только разберусь со своим распорядком… Будь здрав. И если повезет узнать, кто там на меня охотился, – уж не скрывай, это как-никак и меня самого интересует…

Этакая маленькая шпилечка под занавес.

И я положил трубку. Значит, так. О месте, где пребывает сейчас претендент Александр, службе ничего не известно. Очень хорошо. Ей этого знать и не следует вовсе. Что же касается прочего, то пока еще они меня не пасут. Мелочь, но приятно. Иначе он пообещал бы, я ведь сам давал ему возможность легализовать наблюдение. Следовательно, я для них пока серьезным объектом не являюсь.

Иншалла.

Я сладко потянулся и наконец-то почувствовал, что пришел в себя. Теперь можно было и взяться за дело.

Я уселся в кресло перед компьютерным столиком, раскрыл кейс, заправил диск и принялся за работу, предварительно убедившись, что все жалюзи закрыты и ничье любопытство не вызовет во мне вполне понятного ощущения досады.

5

На компакт-диске, врученном мне на приеме, было названо четырнадцать человек. Правда, двое из них не относились к руководителям, но именовались всего лишь наблюдателями. Первым из них был тот самый шейх, в честь которого устраивалось нынешнее шумство и с которым я успел столь приятно и полезно побеседовать наедине; второй тоже оказался знакомым: любопытный американец, заказавший серию статей. Этих я решил отложить на потом, если останется свободное время, и принялся за основных персонажей. В том порядке, в каком они располагались в записи.

Зеленчук Амвросий Павлович. Тридцать лет. Национал-социалист, участник нескольких вооруженных акций. В период нахождения нацистов у власти – то есть совсем недавно – помощник министра просвещения. Формально порвал с партией два месяца тому назад, не в одиночку, а вместе с целой группой молодых людей – группой, которую он, надо полагать, и возглавляет. Вероятно, приведет ее в полном составе и в новую партию.

Зачем нацисту уходить в азороссы? На что ему происламский государь всея Руси?

Тут можно в первом приближении построить такую схемку: привлекла перспектива создания сверхмогучего Российского государства – на радость нам, на страх врагам. Государства, весьма активного во внешней политике, точнее – в продолжении ее иными средствами. Цвет знамени роли не играет. Это – первый мотив. Второй, разумеется, всеобщий: деньги. Официально никто ничего не заявлял, однако известно, что финансовых затруднений у партии и нового государя не будет. И третий: партия, уже по определению, вследствие явного тяготения к магометанству, должна вроде бы проводить жесткую политику при решении всех и всяческих еврейских вопросов, сколько бы их ни возникало в любой точке земного шара. Нацист вполне может думать именно таким образом: по их представлениям, политика вообще – геометрия прямых линий на плоскости, в то время как на самом деле она складывается исключительно из кривых высшего порядка, и никак не на плоскости, а в пространстве трех, четырех и более линейных измерений. Однако для Зеленчука это – закрытая книга, его мышление никак не замысловатее траектории полета пули.

Ну-ка, как он выглядит? М-да… Что ж: вполне соответствует. На челе его высоком не отражается ровно ничего. Глаза пустоватые, и от этого, может быть, взгляд кажется весьма решительным. «И если он скажет: убей – убей»… Откуда он такой, кстати? В прошлом – прапорщик. Морская пехота. Что ж: серьезный человек. И фигура явно подставная; за ним – кто-то покрупнее и поумнее.

Ну а с позиций моего интереса – он перспективен? Уж больно все привлекательно. Поэтому он скорее всего в моем варианте не замешан. Но на всякий случай – сделаем крохотную зарубочку. Может быть, все-таки понадобится вернуться к этой кандидатуре. Хотя и вряд ли. А сейчас перейдем к следующему номеру.

Бретонский Адриан Стефанович. Именно Стефанович, сын Стефана, а не какого-то там Степы. Адриан. Мне казалось, что имя это выпало из обихода лет этак с полтораста тому назад; однако же вот вам. Правовед, а помимо того, как ни странно, – доктор исторических наук, известен главным образом своими трудами именно этого плана. А вот место работы – из другой оперы: юрисконсульт фирмы. Фирмочка какая-то занюханная, не из тех, что рекламируют себя по телевидению. Сорок семь лет. Семья? Есть семья. Член Соловьевского общества. Какие мотивы участия в деятельности этой партии могут быть у Бретонского? Ну, они очевидны. Неумирающая идея высокой миссии России на Востоке – любой ценой, хотя бы и такой. Тилингет, одним словом; так выговаривал в свое время один мальчик. Представитель вымирающей, да по сути дела, уже вымершей категории российских интеллигентов.

Меня он интересует? Вряд ли. Хотя опять-таки… настолько типичен, что невольно начинаешь искать выглядывающего из-за кулис режиссера. Тут тоже сделаем засечку, но уже другого рода. В исполнители он никак не годится. А вот представителем некоей организации вполне может оказаться. Тут их должно быть по меньшей мере двое, если только не трое; а пока не обозначен ни один. Значит – возможный кандидат.

Дальше. Сергей Петрович Пахомов. Экономист, притом весьма известный. Автор многих трудов и теорий. Россия вообще богата выдающимися экономистами; это очень хорошо, плохо лишь то, что время от времени то один, то другой из них прорывается к власти. Зачем ему эта партия? Тоже никаких секретов: уж он-то понимает, что России для полного и небывалого расцвета нужны три вещи – деньги, деньги и деньги. Надежные. Дорогие. Обеспеченные. Где лежат деньги, он прекрасно знает; помнится, одна из его работ как раз и посвящена была нефтяным капиталам Ближнего Востока и Латинской Америки. Ну, до Америки слишком далеко, а Восток – он на то и Ближний, чтобы находиться по соседству. Вот почему господин Пахомов – среди руководителей партии. Ну и еще, разумеется, потому, что ему, как и Бретонскому, вовсе не безразлично, что когда (и если) будет писаться история этой партии, его имя появится там уже на первой странице.

Меня Пахомов, откровенно говоря, совершенно не интересует: с моей точки зрения, это ноль без палочки. Хотя я сужу, разумеется, не по экономическим категориям. Тем не менее контактировать придется и с ним. Как, впрочем, и с каждым из этого списка.

Позиция четвертая. Филин Сергей Игнатьевич. Уже два Сергея. Генерал-майор. Полгода в отставке, до того командовал корпусом на Южном Урале. Иными словами, чуть ли не в окружении исламских земель: тут – Башкирия, там – Казахстан. Понятно. В работе партии участвует, естественно, не просто как фигура, но как представитель военных слоев. Почему? Это ясно даже ученику начальной школы. Военным хочется, чтобы была могучая и первоклассно оснащенная армия. Для защиты страны. А при определенном стечении обстоятельств – и царя, и веры. Если партия реализует свое предназначение, то отношение к военным еще более изменится к лучшему (хотя уже и на сегодня сделано, скажем прямо, немало. На солдата на улице снова глядят с уважением; как я слышал от деда, так в России любили военных сотню лет тому назад, и еще раньше). И в армию просто хлынут добровольцы. Такая начнется идеология… Присутствие генерала среди учредителей партии – прекрасный знак для нее. Не забудем, что в России сейчас у власти вот уже восьмой год находится генералитет – не только армейский, конечно. Нет, не формально, разумеется, но фактически. Значит, обладатели власти не против новой партии. Вот и чудесно.

Вот только мне он ни к чему. Ну что же: и ему спокойнее будет, и мне. Полный О.К.

Пятый. Веревко Андрей Андреич. Председатель правления Селфхелпбанка. Названьице… Впрочем, они его быстренько сменят, если понадобится. Англицизмы сейчас не в моде. Назовут его, скажем, Арзакбанк – а слово это в арабском означает хлеб насущный, коим наделяет Дающий Пропитание; так, во всяком случае, сказано в Книге. Банк, правда, хлебом как раз не занимается, его интересы пахнут нефтью. Газом, кстати, тоже. А уж раз тут прозвучало слово «нефть», то больше и не надо объяснять, почему Андрей Андреич оказался в числе руководителей. Как выглядит наш банкир? Молодой, упитанный, взгляд несколько свысока… Очки – из дорогих, конечно же. Очки – значит мне с ним делать нечего. Интересующие меня люди должны обладать хорошим зрением. И хорошо отлаженной нервной системой. Банкиры же, как правило, этим похвалиться не могут. Еще у себя в кабинете или на заседании правления – туда-сюда, но в нетривиальной обстановке…

Ладно, с ним мы побеседуем на приятные нефтегазовые темы. Не более того. А сейчас он меня больше не интересует, а семья его – еще меньше.

За нумером шестым числится у нас Сухов Петр Альбертович. Директор завода, а точнее сказать – заводища, в свое время производившего танки, потом, в смутные времена, производившего танки, сейчас производящего танки и в будущем намеренного производить именно танки, а никак не инвалидные коляски. Пятьдесят два года. Оборонщик с младых ногтей. Хорошо известен на мировом рынке вооружений. До сей поры в политике не участвовал. Почему пришел в партию? Да потому, что заинтересован в развитии отрасли; если партия сделает по-своему – такие откроются рынки, такие перспективы!

И вот все о нем.

Вот уже и половина моего списка просмотрена. Ни одной женщины. И не будет, кстати. Планы и намерения партии особой поддержкой у женщин вряд ли пользуются. По весьма понятным причинам. Это, конечно, создает некоторые трудности. Но вся кампания еще впереди. Поработать придется немало.

Что же дальше? Дальше – Долинский Кирилл Максимович, философ, членкор РАН. Представляет науку, на которую в последние десятилетия ни у одного правительства – так уж повелось, – денег не хватало. Как не хватало и почти на все остальное. Однако о науке разговор особый: если, скажем, за бугор утекают танцовщики (как было модно в свое время), то это бьет, конечно, по престижу державы – ну и еще по интересам немногих балетоманов; немногих – потому что их и на самом деле немного, таких, кто действительно любит балет и разбирается в нем, а не просто восклицает: «Ах, балет, ах, Большой!» – чтобы заронить в окружающих мысль, что и он не лаптем щи хлебает, но всю культуру превзошел. Что же касается науки, то тут страдает не одно лишь чувство здорового патриотизма: утекают-то не просто люди, но идеи, а следовательно – разработки, а следовательно – патенты, то есть в конечном итоге – те витамины, без которых хиреет экономика и начинают подкашиваться ноги у обороноспособности. Чтобы вернуть исчезнувших головоногих на круги своя, им надо обеспечить не только заработок (хотя и это весьма немаловажно), не только тот уровень жизни, каким они пользуются на новом месте жительства, но и условия для работы не только не худшие, чем там – немного найдется охотников менять шило на швайку, – но просто значительно лучшие. Строить институты, лаборатории, ускорители, телескопы – много чего; а это – большие деньги. Вот ученые мужи и стали поглядывать в сторону новой партии, которая сейчас представляется им единицей со множеством нулей справа; интересно, что так оно, в общем, и есть на самом деле, а точнее – еще не есть, но обязательно будет в случае, если партия свое дело сделает. Правда, другие тоже обещают деньги, все обещают деньги всем, но никто, кроме этой возникающей партии, не может ткнуть пальцем и сказать: вот они, денежки, видите? Вот тут они лежат, ими можно полюбоваться, даже осторожно потрогать пальчиком, можно попросить, чтобы их на ваших глазах пересчитали и пропустили через машинку, чтобы убедиться, что купюры не из ксерокса; и мало того: эти «живые» деньги можно получить в распоряжение своих отечественных банков, их можно просить у правительства – и оно даст, потому что денег столько, что даже родное государство всего не разворует, что-то останется и на дело. А для того чтобы подобная райская жизнь наступила в действительности, надо сделать сущие пустяки: добиться выполнения одного условия. Потому что деньги приплывут не сами собой, их привезет один человек. Нужно только, чтобы человека этого не отвергли. Вот и пусть приходит. В России кто только не находился у власти; всех она, родимая, пережила – даст Бог, и при этом конец света не наступит, наоборот – настоящая жизнь начнется, и уже мы будем высматривать во всех уголках планеты: а не засветился ли там какой-то новый талант; и если загорелся – навестить его с готовым контрактиком: приезжайте, работайте, вот это ваш институт, а это – дом, а это – все остальное, чего вам захочется, и еще сорок бочек арестантов…

Вот так – или в этом роде – мечтает, наверное, профессор, доктор и член-корреспондент отечественной академии (и еще нескольких зарубежных) Кирилл Максимович Долинский, закончив свой рабочий день и направляясь к станции метро – потому что машина захромала, а со средствами на ремонт в данное время туговато. Ну что же: правильно мечтает. Есть мнение – одобрить. Пусть положит на чашу весов многотонное мнение научного мира.

Что же касается моих специфических интересов, то с их точки зрения профессор Долинский – пустое место. Просто не существует его. И это весьма приятно. Не существует его хотя бы потому, что совсем недавно перенес он серьезную автокатастрофу, при которой жена его погибла, а сам он и его взрослый сын весьма серьезно пострадали, так что из клиники он выписан всего лишь месяц тому назад. Из чего и следует, что к строевой службе – негоден. Аминь.

Восьмым номером проходит у нас в инвентарной ведомости отец протоиерей Николай Афанасьевич Троицкий. За колючий характер и многие несогласия с Патриархией лишен прихода, но не сана, так что (во всяком случае, судя по изображению, в эту секунду возникшему на моем маленьком дисплее) носит по-прежнему рясу, на груди – массивный наперсный крест. Красивая борода и пронзительный взгляд. Это, пожалуй, самый интересный из отцов-партократов, потому что единственный, у кого с возникающей партией имеются – обязательно должны быть – разногласия принципиальные, а не какие-нибудь тактические или терминологические. И все-таки – вот он, здесь, в списке. Ну что же: на него придется обратить внимание. Запустить зонд поглубже. Конечно, и до разговора с ним можно построить определенную схему рассуждений и выводов, приведших его на Программный съезд. Но лучше не тратить зря времени, а обождать до личной встречи. Думаю, он и сам рад будет возможности громко и ясно сформулировать свои мысли и намерения, потому что в отличие от большинства прочих он не представляет ни своей профессии, ни даже какого-то круга единомышленников; в то же время что-то у него за душой имеется: чтобы попасть в число руководителей, нужен или крепкий тыл, или тугой кошелек, или… или еще что-то. Ну что же: может быть, это «что-то» у него как раз и есть? Интересно. Кстати, проинтраскопировать его и по линии отношений со службой. У православного духовенства это давняя болезнь – может быть, и сей не без греха.

Так-с. Ну а дальше? Эге-ге! Просто глазам своим не верю: Седов Игорь Борисович, он же Ицхак Липсис. Воистину – ряд волшебных изменений… Постой, а каким, к черту, образом он попал в этот список? Среди учредителей партии не может быть иностранцев…

Впрочем, недоумевал я не более секунды; стоило хоть немного задуматься – и все стало ясным. Изя восстановил российское гражданство в полном соответствии с реанимированным законом и, снова оказавшись в Москве, может участвовать в любой политической акции. В учреждении партии в том числе.

Логики в этом столь же мало, как и в предыдущем случае, с отцом протоиереем. Однако это политика уже на том уровне, на котором формальная логика не применяется, когда приходится прибегать к диалектике. Нет, не зря возникли у меня мысли…

Каков фрукт, однако: ни словечком не намекнул.

О’кей. Теперь кто у нас? Лепилин. Просто и без затей: Иван Петрович. Кем же изволит быть Иван Петрович? О! Не жук накакал. Глава Совета директоров промышленно-финансовой группы «Финэра». Наслышаны. Группа, надо сказать, не только в России известная; считаются с ней во всех четырех полушариях: Восточном, Западном, Северном и Южном. Вот оно как. Чего же им-то нужно? Их как раз цели партии никак не должны устраивать, потому что уже сейчас можно сказать: деньги, которые придут в Россию, пройдут мимо них. Тому есть миллион и одна причина. Неужели они рассчитывают переломить судьбу, привязать партию к себе? Интересно… Это если он представляет группу. Но на этот счет нет никаких доказательств; одни вопросительные знаки. А может быть, он играет за свои полвиста?

Есть повод для размышлений.

Кто тут у нас остался? Ну, два представителя анклавов – татарского и башкирского; этих я даже просматривать не стану, поскольку и младенцу будет понятно: с ними все в порядке. Служба за них наверняка поручилась бы. Это очень приятно знать, потому хотя бы, что если бы в этой шараге не было никого от службы, то это было бы противоестественно, и следовало ожидать какого-то подвоха; но они были. Разумеется, нигде не сказано, что они – единственные, напротив, я был совершенно уверен, что еще человека два-три из перечисленных будут исправно информировать учреждение о ходе событий, но это уже детали.

Вот так складываются дела. Все главные участники завтрашнего торжества, как видите, известны. Более или менее ясны и причины, побудившие каждого из них ввязаться в сложную, но многообещающую игру. Не установлено пока только одно.

А именно: не установлено, кто из этих людей будет руководить – а может быть, и собственноручно выполнять убийство человека, которому ходом событий предназначено стать российским государем. Не Алексея. А совсем другого. А именно – того, обеспечить избрание которого на престол и должен будет Евразийский Союз.

Убийство, предотвратить которое должен – так повернулось дело – вовсе для других целей срочно вызванный в Москву специалист по редактированию политических статей; иными словами, ваш покорный слуга.

Да, кто-то решил играть по крупному.

Хорошо, но ведь это лишь один из возможных вариантов. Есть Реан, или другое место, есть Путь, есть Зал… Ну и, конечно, Встреча с достойными. То есть самое малое четыре разных возможности, и Встреча – лишь одна из них.

Проверка этой версии – самая трудоемкая. Поэтому и начать придется с нее.

Да, кто-то играет…

Впрочем – сказано в суре семнадцатой, айяте шестьдесят седьмом: «Нет, поистине, у тебя власти над Моими рабами, – и довольно в твоем Господе блюстителя».

Но этим повестка дня еще не исчерпалась.

Еще один звонок.

– Реанимация.

– Доктор Ффауст. Как самочувствие пациента?

– Чувствует себя хорошо.

– Имеется предупреждение: приближается магнитная буря. Прошу принять необходимые меры.

– Когда ожидается?

– Готовность ноль.

– Принято. Как ваши дела, доктор?

– Просьба остается в силе. Жду с утра. Доставьте аспирин. На этом заканчиваю.

– Доброго вам здоровья.

Доброго мне здоровья. Иншалла.