Вариант «И»

1

Старый друг моего деда Вернер Францль в свое время говорил, что возвращаться туда, где тебя не ждут, свойственно либо людям крайне самонадеянным, либо весьма тупым; ему же принадлежит и другая мысль, не менее глубокая: предаваться воспоминаниям могут лишь те, кто более не способен ни на какое продуктивное действие.

Услышав это в пору моего детства, я сразу же согласился: в то время я был более чем уверен, что меня ждут везде и всегда, что же касается воспоминаний, то у меня их еще просто не было.

Сейчас, близясь к возрасту, в каком люди переходят на пенсионный образ жизни, я не разуверился в справедливости названных истин; и тем не менее, не будучи ни самонадеянным, ни неспособным на действия, я учинил вдруг и то, и другое: возвратился туда, где многие мне вряд ли обрадуются, поскольку они меня не ждали и не звали; так что я прибыл вроде бы незваным – хотя и сказано в суре «Свет», айяте двадцать восьмом: «Не входите в дома, кроме ваших домов, пока не спросите позволения». Но я все еще считал, что мой дом здесь – хотя и с оговорками. А что касается мнения других, то я позволил себе роскошь об этом не думать – до поры, до времени. И напрасно: чуть не получил пулю. Причем не было никакой гарантии, что в следующий раз мне не придется познакомиться с ней поближе.

Утром я проснулся в хорошем настроении, хотя и чувствовал себя несколько растерянным: не часто за все последние годы выдавались такие дни, когда мне предстояло после долгой разлуки встретиться с женщиной, к которой я был, как уже говорилось, весьма неравнодушен – чему имелось вещественное доказательство; если только человека можно назвать вещью. Думать о предстоящей встрече было приятно, мысли эти как бы если и не возвращали в молодость, то приближали к ней. Хотя, попытавшись поглубже забраться в самого себя, я вдруг обнаружил, что никакого внутреннего трепета при мысли о свидании, вообще об Ольге я почему-то не испытываю, а ведь должен, казалось бы. Может быть, впрочем, чувство – дело наживное, в особенности, если оно когда-то имелось, и речь идет только о его восстановлении.

Все эти мысли вместо того, чтобы привести меня в рабочее состояние, заставили излишне взволноваться. И я не успел еще как следует сообразить, что делаю, как рука моя, как бы действуя совершенно самостоятельно, протянулась, сняла трубку телефона и стала тыкать пальцем в кнопки. И ведь знала, какие именно нужны, скотина пятипалая! Набрала, естественно, номер Ольги.

Мне не ответили.

И во второй раз. В третий тоже.

Это женщины. И одна, и другая. Когда они нужны, их, конечно, не бывает на месте.

Оставалось лишь одно: вести себя так, словно ничего такого, что может выбить меня из спокойного рабочего состояния, не произошло, не происходит и вообще никогда не произойдет.

Иншалла.

Я позвонил вниз, заказал завтрак, лениво побрился, учинил себе контрастный душ, медленно оделся по-домашнему, получая немалое наслаждение от этой нарочитой неторопливости, но не забывая и время от времени поглядывать на часы; это рефлекс. Потом в дверь деликатно постучали. Вернее всего, то был официант, однако я на всякий случай, прежде чем пригласить войти, приготовился к возможным неожиданностям. Оружия у меня не было, но я все равно не чувствовал себя беспомощным: не зря же я прожил все свои годы, в конце концов. Заняв удобную позицию, я откликнулся на повторный стук.

Однако то был и на самом деле официант. Зайдя и не увидев никого, он слегка растерялся; однако последующие его действия успокоили меня (он не стал вытаскивать пистолет, а на сервировочной колеснице, под салфеткой, не угадывалось оружие), и я показался ему. Он сдернул салфетку, глазами спросил – налить ли кофе, я кивнул. Судя по запаху, кофе был не из худших сортов, и не растворимый, разумеется. Я подписал ему счет с полагающимися чаевыми; он тем не менее не заторопился к выходу, и я снова насторожился.

– Вообще-то по утрам полезнее чай, – поделился он опытом.

– Чай я пью в пять часов, – ответил я.

Он кивнул, словно и не ожидал другого ответа.

– Могу сразу принять заказ, – предложил он.

– Надо шесть раз подумать.

«Чай» и «заказ» были паролем; «пять» и «шесть» – отзывом.

– Не желаете ли выбрать?

Он протянул мне карточку меню, объемом смахивавшую на годовой отчет серьезного банка; да и по проставленным суммам тоже. Я раскрыл. Пролистал. На карте напитков лежал клочок бумаги, не предусмотренный ресторанными правилами. Там было указано место и время. Я кинул взгляд на часы.

– Я передумал, – сказал я. – Пообедаю в городе.

Он изящно поклонился и исчез, уволакивая за собой столик.

Прощайте, мечты о бездельном дне, – подумал я, отпивая кофе без ожидаемого удовольствия. – Хочешь не хочешь, придется пускаться в путь…

Но прежде – элементарный расчет времени. Поскольку все мои предварительные планы после сообщенного мне вчера изменения программы полетели псу под хвост, приходилось все просчитывать заново. Выходить нужно сейчас же. Конечно, соответствующим образом приспособив свой облик к обстоятельствам. Зайти по адресу, рекомендованному мне вчера щедрым заказчиком серии статей. Взять там обещанное. При этом сохранить достаточно времени для того, чтобы без малейшего опоздания прибыть на место встречи с Ольгой, именно – на первый слева перрон Казанского вокзала. Оттуда я в свое время провожал ее в Екатеринбург, и вдруг (когда ей нечем оказалось записать телефон дачи, на которой я собирался погостить недели две) широким жестом отдал ей мою любимую ручку – двухсотпятидесятидолларовый «Паркер», единственную тогда сколько-нибудь ценную мою вещь. Метаморфоза старика в нормального мужчину средних с хвостиком лет произойдет в вокзальном туалете; покажись я ей в таком виде, чего доброго, испугается до смерти – или завизжит от смеха, но так или иначе привлечет к нам чье-нибудь внимание. Серьезно поговорить с ней – о ней, обо мне и о нашей (вопреки общепринятому мнению) дочери. Это может занять – включая возможный обед – три часа, больше я себе не смогу позволить. Затем – по результатам: то ли проводить ее до дома, то ли не провожать.

Затем у меня в обновленной программе – проверка положения дел в Реанимации: как там ведут себя наши так называемые санитары, сестры и прочие клистирных дел мастера. Но это – лишь после очередного тура по городу и сброса предполагаемых хвостов. И уже после этого – в отель: читать то, что получу сегодня (материалы, судя по вчерашним намекам, обещали быть вовсе небезынтересными), а прочитав – садиться за первую из цикла статей. Первую надо было написать обязательно, чтобы доверие ко мне со стороны работодателя укрепилось, а моя журналистская репутация выросла.

Вот таким насыщенным будет день. Если Аллах захочет.

2

Отель я покинул через служебный выход. Шел мелкими шагами, подволакивая ногу и налегая на массивную трость; старику за семьдесят пять такая трость столь же пристала, как и аккуратно подстриженная седая бородка и длинные, того же цвета локоны, выбивающиеся из-под шляпы, а также старомодные зеркальные очки в широкой пластмассовой оправе. Одеяние дедушки более всего смахивало на старинный местечковый лапсердак, на ногах, невзирая на теплую погоду, реликтовый старец имел войлочные ботинки, известные в былые времена под названием «Прощай, молодость».

Неуверенно-фланирующей походкой первобытный москвич добрался до «Киевской», там попетлял по переходам; но меня вроде бы предоставили самому себе. Старику Веберу вдруг представилось, что сейчас я могу, ничего не опасаясь, вспомнить город, побродить пешком в свое удовольствие, заглядывая в магазины и даже на рынки, потолкаться в метро, а то и в автобусе, послушать, о чем говорят на улицах и как; насколько за минувшие годы успел измениться слэнг и выросло ли – или, напротив, уменьшилось – употребление мата: по делу и просто так. Посмотреть, как улыбаются, и улыбаются ли вообще люди друг другу; много ли курят вне дома, и, разумеется, – пьют; вообще это была бы очень интересная прогулка, полезная и поучительная – тем более потому, что перспектива могла повернуться и таким боком, что в Германию я, быть может, вернусь только за своими вещами, а возможно, что и их мне просто привезут. Все могло случиться в ближайшем будущем. Как сказано в суре «Гром», айяте двадцать шестом: «Аллах делает широким удел тому, кому пожелает».

Однако стоило мне покинуть номер, как в моей намозоленной голове снова зашевелились мысли о вчерашнем выстреле; на этот раз меня заняла новая гипотеза: нападение могло и не быть запланировано заранее (в таком случае его подготовили бы лучше), но было сорганизовано на скорую руку – уже в то время, когда я находился на приеме и каким-то своим действием вызвал подобную реакцию. Каким же? По моим прикидкам, выстрел мог быть ответом лишь на один из моих разговоров: с шейхом Абу Мансуром либо с заказчиком Стирлингом – для простоты я решил именовать его так, как он захотел, хотя в прошлый раз он был Гелдринг; видимо, за минувшее время его ценность значительно упала. Это означало, между прочим, что не только рандеву с Ольгой, но и встреча, на которую я сейчас направлялся, могла оказаться небезопасной – если тут был как-то замешан Стирлинг, то меня даже не стоило выслеживать; хватило бы терпения просто подождать. Если же Стирлинг ни при чем, то тем, кто стремился помешать мне, а через меня и многим другим, достаточно было бы узнать место и время. Не очень просто, но выполнимо, и для специалистов это не могло стать препятствием. Так что имело смысл поостеречься.

Указанный мне магазинчик я отыскал без труда; лавка, где торговали антиквариатом, приютилась недалеко от Балтийского вокзала. Прежде чем войти, я присел в расположенном неподалеку, прямо напротив вокзала скверике, чтобы понаблюдать за входной дверью (именно с этой целью я приехал на полчаса раньше назначенного времени). Старичкам свойственно в хорошую погоду сидеть в сквериках и читать газеты; так было и так будет. Газета была у меня с собой; английская, правда, ну и что с того? Одним глазом я смотрел в газету, другим – боковым зрением – ухитрялся (помогали зеркальные очки) приглядывать за дверью.

Газета была, как газета. Глаз бегло скользил по заголовкам.

«Новости торговой войны: японский парламент проголосовал против законопроекта, предусматривавшего строительство на Хонсю сборочного завода GM. Президент Робинсон предупредил, что всякий ввоз автомобилей и электроники японского производства может быть запрещен в ответ на эту явно недружественную акцию юго-западного соседа США. Министр торговли Бразилии Перейру заявил, что, по его мнению, происшедшее никак не повлияет на благоприятное развитие отношений между Дальневосточным Торговым Союзом и государствами Латинской Америки. Правоохранительные службы США не справляются с новой волной нелегальной иммиграции, прежде всего из стран Центральной и Южной Америки; в минувшем году число их по неофициальным данным достигло трех с половиной миллионов человек».

Ну это, как говорится, вчерашнее жаркое. Нас непосредственно не задевает. Вот Европу – несомненно, и весьма основательно. Она все старается хоть как-то утихомирить дальневосточную мафию, от которой Еврозапад уже с трудом дышит. Еще не так давно им мерещилось, что можно наконец реализовать сформулированное некогда Блоком: превратить нас в «щит меж двух враждебных рас монголов и Европы» – не пуская дальше прихожей, где даже прибалтам уже казалось тесновато. Но не зря мы искали выход из холопства – и нашли вовсе не там, где Западу хотелось бы. Так что Дальний Восток нас сегодня не очень-то турбует – тьфу, черт, волнует, разумеется, вот как будет правильно по-русски. Не волнует, да, не тревожит, не беспокоит. Хотя если наши – то есть, я имею в виду, российские – дельцы подсуетятся, то сумеют основательно сбить цены на японскую продукцию, которую Россия все еще закупает. Ну-с, а дальше?

«Правящие круги Балтийских государств крайне нервозно восприняли известие о передислокации Тридцатой армии Российских Вооруженных Сил из Северокавказского военного округа к западным границам Свободно присоединившейся республики Беларусь…»

Ничего удивительного. Тридцатая армия, по сути, – одни мусульмане. Вояки, как известно, суровые. Так что кое у кого штаны явно потяжелели.

«Генеральный секретарь НАТО Морис Жоли в ответ на запросы представителей Прибалтийских стран заявил, что вполне удовлетворен заявлением Российского военного министра г-на Серова о том, что перемещение Тридцатой армии произведено в полном соответствии с планом боевой подготовки десантных войск и не преследует никаких иных целей, кроме учебных».

Ну и правильно, что удовлетворен. И прибалты могут быть совершенно спокойны. До референдума, во всяком случае. То есть еще самое малое месяц. Референдум должен состояться за неделю до даты Столетия Победы.

Так-с. Что еще любопытного мы тут найдем?

«Новости террора. «Боинг-787» авиакомпании «ЕА» с тремястами семнадцатью пассажирами на борту, совершавший рейс из Александрии в Кейптаун, захвачен в воздухе группой исламских террористов, после чего изменил курс; исчез из поля зрения локаторов над Центральной Африкой. Нынешнее местонахождение его неизвестно. Ответственность за угон самолета до сих пор не взяла на себя ни одна террористическая организация».

Терроризм, да. Неорганизованный, никем по сей день не управляемый. Но, пожалуй, недолго уже им осталось… Хотя, строго говоря, велика ли разница между террористами и войсками быстрого реагирования? Такая же, пожалуй, как между шпионами и разведчиками: вопрос принадлежности – и только.

Еще что-нибудь интересное?..

Я пробежал взглядом еще пару сообщений. «Генерал Силантьев встретился с президентом России. Тема беседы: взгляды генерала на передачу власти предстоящей монархии». Ну, эти взгляды давно и хорошо известны. «Опасный груз на караванных путях» – о переброске в Казахстан тяжелого оружия. Откуда? Не установлено, «откуда-то с юга». То есть оказывается психическое давление на избирателей. Только на тамошних или прежде всего на наших?.. «Президент Соединенных Штатов выказал озабоченность переговорами российского концерна «Нефтегаз» с магнатами Аравийского полуострова». Эка спохватился. «Нужны ли Москве две новые мечети? Мэр столицы считает, что никто не вправе ограничивать религиозные потребности населения». Ну а как же он еще может считать? «Восточноевропейские страны весьма озабочены падением курса их национальных валют». А чего еще могут ждать валюты, основанные на долларе? Слон падает – и моськи, естественно, вместе с ним. Давно пора было переходить на евро. Хотя растут сейчас прежде всего деньги, соотносимые с динаром. Спасибо за несколько привядшую уже информацию.

Одним словом – ничего нового, интересного. Ну а где же референдум, где же предстоящее Избрание?

Ага, вот: на второй полосе всего лишь. Чтобы, значит, не слишком бросалось в глаза. Повыше – снова о терроре; но на этот раз не в воздухе, а на море – в Индийском океане неизвестными захвачен сухогруз «Аннелиза», плавающий под панамским флагом и перевозивший, возможно, оружие, закупленное правительством Малайзии в России. Судно изменило курс на норд-вест. В случае попыток освободить «Аннелизу» захватчики угрожают пустить ее ко дну вместе с экипажем и лицами, сопровождающими груз…

Ну-с? Я сложил газету, сунул в карман, заголовком наружу. Что же происходит с нашей лавкой? Время прошло, пора нанести визит.

Все выглядело спокойно. Я вошел за минуту до того, как магазин должен был закрыться на обед.

– Закрываем, закрываем, – нараспев провозгласил джентльмен почтенного возраста, составлявший, похоже, весь персонал коммерческого предприятия. В следующую секунду, быстрым взглядом оценив не столько мою нелепую внешность, сколько заголовок торчавшей из кармана газеты Daily News, он перешел на другой язык:

– I‘m sorry, the shop is closed for lunch. After one hour, please, sir.

– За произношение вас не похвалили бы в пяти случаях из шести, – сказал я в ответ. – А за словоупотребление и подавно.

Он прищурился:

– У меня уже чай кипит. – Он кивнул в направлении двери, ведшей, похоже, в подсобку. – Простите, а костюмчик шили на заказ? У кого, если можно поинтересоваться?

Похоже, ехидства ему было не занимать.

Я быстро прошел в подсобку. Там было тесно. Если бы кто-нибудь хотел спрятаться, ему это вряд ли удалось бы. Старик вошел вслед.

– Ну что же, раз вы такой настойчивый… Так что вас, собственно, интересует?

– Дела давно минувших дней, – сказал я, как было условлено.

– Гм… Не уверен, смогу ли вам помочь.

– Если не вы, то кто же?

– Кто рекомендовал вам мой магазин?

– Очень серьезный человек.

– И он дал понять, чем я могу вам способствовать?

Эта церемония начала уже надоедать мне.

– Известной вам записью.

– М-да, м-да. Возможно, конечно… Но это дорогой товар.

– За который вам уже уплачено, не так ли?

Он поднял плечи:

– В каком-то смысле безусловно… Однако всегда возникают неожиданные траты…

– Я оплачу их – в пределах разумного. Но прежде хочу знать, что покупаю.

– Это длинный разговор.

– У меня есть время.

Похоже, оценив мой возраст в нынешнем гриме, он не очень-то поверил в мой оптимизм. Судил по себе самому скорее всего.

– У вас есть и еще что-нибудь, наверное? – Старик прищурил один глаз. – Скажем, пишущий блок, совсем крохотный, а? Вы будете слушать, он – писать, а потом окажется, что раздумали покупать, поскольку текст у вас уже есть.

– Я покупаю не только текст. Мне нужен документ. Не копия записи: она не явится доказательством. Сама запись. Копию можете не предлагать. Нужна лента, которая сможет при надобности выдержать любой анализ на подлинность. А что касается ваших опасений – у вас наверняка найдется аппаратура, достаточно хорошо защищенная от пиратства.

Старик усмехнулся:

– Как раз об этом я хотел вас предупредить. Попытка переписи приведет к стиранию текста. Вам все равно придется оплатить полную стоимость, но товара у вас не будет.

– О’кей, – согласился я. Мне и на самом деле не нужна была даже самая лучшая копия. Наше дело требует оригиналов, потому что на кон ставится сама жизнь, а не ее голограмма.

– Хорошо. Тогда присядьте. Прошу сюда. Вот вам наушники. Когда будете готовы, я включу.

– Сперва я хотел бы видеть кассеты.

– Просто видеть? Что это вам даст?

– Мое дело.

– Вы специалист?

– Разумеется.

– Н-ну что же… Но предупреждаю…

Он вытянул ящик письменного стола, вынул пистолет, показал мне.

– Если попытаетесь отнять товар силой…

Я улыбнулся.

– Я не работаю такими методами. Я журналист, а не гангстер.

Он постоял еще секунду-другую на месте, потом подошел к дверце вмурованного в стену небольшого сейфа.

– Простите. Я вынужден просить вас выйти на минутку.

Он не хотел, чтобы я присутствовал при открывании сейфа. И может быть, даже заглянул в него. Что же – вполне понятная предосторожность.

– Хорошо. Позовете, когда будете готовы.

Я вышел в торговый зал – если можно было назвать так маленькое помещение. Двигаясь вдоль полок, подошел к витрине сбоку, выглянул. Насколько можно было судить при таком поверхностном осмотре, меня никто не ожидал. И все же уходить отсюда придется через черный ход; не может быть, чтобы тут не было запасного выхода, дом старый, начала прошлого века; эти старые дома почему-то неохотно старятся.

– Можете войти! – донеслось из подсобки.

Я вошел.

– Вот они. Смотрите.

Он протянул мне две кассеты – обычные кассеты для магнитофона. Я внимательно осмотрел их. Внешне все было в порядке: на такие именно кассеты писали и тридцать, и пятьдесят лет тому назад; с тех пор успела прийти новая аппаратура, и подобные штучки стали уже редкостью – как квадратные кассеты первых видеомагнитофонов, к примеру.

– Как они к вам попали?

Старик усмехнулся:

– Вы ведь не ожидаете, что я отвечу всерьез? Ну, скажем, шел по улице и увидел – лежат под деревом.

– Для меня это важно. За эти сведения я заплачу дополнительно.

– Тысячу россов?

– Если ответ будет серьезным.

– Я купил их. И недешево.

– У кого?

– Это уже другой вопрос.

– Я готов платить.

– У человека, получившего запись в наследство.

– А точнее?

Старик покачал головой:

– Этого я не сказал бы – даже если бы знал. Так вы будете прослушивать?

– Непременно, – сказал я, вновь уселся и надел наушники.

3

Весьма любопытная оказалась запись. Участники подслушанного разговора, естественно, не называют друг друга по фамилиям, и даже по именам весьма редко: встреча неофициальная, они знают друг друга прекрасно, протокол не ведется. Можно только догадываться о том, кем являлся каждый из собеседников; однако соображения – еще не уверенность. Поэтому всех участников – их шестеро – я обозначил для себя просто номерами – в том порядке, в каком их голоса возникают при воспроизведении записи. Да, собственно, конкретные имена тут ничего и не дали бы; не станем забывать, что разговор происходил почти тридцать лет тому назад, и ни один из собеседников сегодня не выступает как активный политический деятель. Половины из этой шестерки ныне нет в живых; из троих здравствующих один издал уже свои мемуары (крайне небольшим тиражом) и еще один, по слухам, пишет (все это – при условии, что я правильно их идентифицирую), третий же молчит: у него есть основания считать, что на одном из этапов политической игры с ним обошлись нехорошо, после чего он ушел в себя (его-то воспоминания наверняка и окажутся самыми интересными, но скорее всего будут опубликованы лишь после его смерти – если наследники пойдут на это и если им позволят). Итак – только номера.

(Начало записи я пропустил. Там ведется обычный для таких встреч легкий, временами не очень приличный треп. Судя по звуковому фону, действие вообще происходит в бане, чем могут объясниться и некоторые дефекты записи: избыточно влажный воздух. Говорят о том, что кто-то чрезмерно толстеет, у кого-то – новое увлечение, какова была последняя рыбалка, один хвалит свой новый автомобиль, еще один рассказывает о развлечениях, какими была насыщена его недавняя поездка в Лас-Вегас. После этого разговор понемногу приближается ко все более серьезным темам.)

1-й: «Да, все процветают, сучьи дети. Никакая хвороба их не берет. А мы?»

2-й: «Надо потерпеть. Русь всегда была сильна терпением».

1-й: «На терпеливых воду возят».

3-й: «Нет, он прав. Это кажется, что там все в порядке. Однако они зарываются. Слишком уж зарываются. А за этим всегда приходит пора унижения для нации. Придет и для них. И им пережить ее будет очень тяжко, куда тяжелее, чем другим».

4-й: «Что-то больно умственное. До меня не доходит».

3-й: «Нет, все очень просто. В новой истории зарывались Германия с Гитлером, Япония со своими воеводами, мы, грешные, с коммунистами. И вслед за этим всегда шло унижение…»

1-й: «Пока они там унизятся, Русь медным тазом накроется, останется одно воспоминание».

4-й: (тот, что рассказывал о Лас-Вегасе): «Вообще-то не знаю, как оно там будет, но пока что унизительно для нас. Мы нынче даже не третий мир. Мы – никакой мир. Гнусная какая-то жизнь… Вон ту откройте. Нет-нет, ту».

2-й: «Надо перетерпеть».

5-й: «Ну, не вам обоим скулить – с вашими-то деньгами».

4-й: «Все же наше пиво лучше… Я не на свою судьбу жалуюсь. Мне за Россию больно. Да и деньги деньгами, с ними, безусловно, можно везде и все, но только… Там деньги у нас берут, конечно, как у любого другого, но посматривают так… когда думают, что ты не видишь…»

1-й: «А ты хочешь, чтобы на тебя смотрели с горячей любовью?»

4-й: «Их любовь я имел в виду… Но когда-то, говорят, если не любили, то хоть боялись. А нынче – смотрят так, словно от тебя в любую минуту можно ждать чего-то… не страшного, не опасного, но неприличного. Что мы, дикари?»

6-й: «Да нет, мы не дикари. Просто мы для них непонятны».

1-й: «Ага, загадочная русская душа…»

6-й: «Наоборот, никакой загадочности. Нормальная глупость. Отсутствие всякой логики, крайняя непоследовательность. И с их точки зрения, полное отсутствие патриотизма. Сами-то они патриоты…»

2-й: «Это у нас мало патриотизма?»

6-й: «Ну вот, скажем, в твоем хозяйстве есть наверняка информация: сколько денег за последние лет двадцать-тридцать утекло за границу. Они-то, патриоты, конечно, тоже вывозили капитал, но только когда нельзя было его разместить у себя дома. Они строили Америку. И построили. А мы ни… ничего не хотим создавать. Только прибыль. Что делать: идеология давно приучила считать себя интернационалистами. У пролетариата нет Родины…»

3-й: «Это вроде бы и естественно…»

6-й: «Естественно в своей противоестественности. Нет, нас от патриотизма отучили. Но главное не в этом, конечно. Главное в непоследовательности. До сих пор не можем разобраться сами с собой: кто мы в конце концов?»

2-й: «Не очень понятно».

6-й: «Одно из двух. Или мы по-прежнему империя – и тогда надо начинать наконец заниматься собирательством. Либо мы просто Россия – и тогда уже в исторических рамках Москвы, Владимира, Твери. Тогда нечего хватать за штаны всякого, кто косится на выход. Почему Украине можно было, а татарам – нельзя? Или та чеченская эскапада…»

1-й: «Собирательство! Мысль, конечно, заманчивая – если смотреть чисто теоретически. А практически – кого ты на это поднимешь? Страна обнищала. Тут не до наполеоновских походов».

2-й: «Собирательство могло бы, конечно, стать фундаментальной идеей. Чтобы поднять дух. Мы ведь гибнем не от бедности: от бездуховности мрем. Только воровать – а уворованное пропить. Вот взять да поднять знамя Великой России…»

3-й: «Не поднимем. Некому».

6-й: «Да, чтобы поднять такую идею, нужно Имя. Или – Слово».

3-й: «В каком смысле – слово? Ораторское?»

6-й: «Да нет. В смысле – лозунг. Название того, во имя чего надо заваривать кашу».

4-й: «Православие, например».

6-й: «Слабенько. То, что многие в церковь ходят, вовсе не значит, что они эту церковь грудью закроют в случае надобности. Ждать не приходится. Такие православные знаешь, когда начали вымирать? После Никоновой реформы, при Алексее Тишайшем. А закончили – сто лет назад. Уже тогда никто, по сути, не встал на защиту. А ведь защищать – морально легче, чем нападать. Потому что защищаешь, как правило, свое, а берешь – непонятно какое, если оно даже когда-то и считалось твоим. Нет, не пойдут за православным крестом».

1-й: «Католики пошли бы, пожалуй».

6-й: «Во всяком случае, больше и скорее, чем наши».

3-й: «И мусульмане».

1-й: «Эти – да».

(Интересно отметить: хронологически – во всяком случае, судя по моим материалам – это первый случай, когда об исламе было упомянуто в таком вот контексте. Возможно, этот миг и следует считать точкой рождения идеи.)

4-й: «Выходит, Слова у нас нет. Что остается? Ждать, пока Личность придет?»

6-й: «Сидеть и ждать – дождемся ли? Люди мы все не первой молодости…»

3-й: «Что же – взять и нарисовать? Вряд ли получится».

6-й: «Все возможно. Конечно, героев, как говорится, порождает эпоха. Но ведь эпоха – это не просто календарные данные. Это и обстановка, и люди… Например, хотя бы мы с вами. Эпоха рождает Личность, но эпоху создают люди вроде тебя и меня. Сеятели. Чтобы личность выросла, ее надо сперва посеять. И ухаживать…»

1-й: «Унавозить…»

6-й: «Конечно, в таких делах без дерьма не обходится. Но тут уж не до чистоплюйства».

3-й: «Ты это серьезно?»

6-й: «Более чем. Все дело в том, чтобы вовремя понять, какую же Личность мы ждем. Потому что сейчас скорее всего все мы подсознательно ожидаем…»

2-й: «Иисуса Христа».

6-й: «Нет, для мессии сейчас неподходящие времена. Мы ждем не пророка, но государственного реформатора – или, вернее, того, кто объединит в одном лице то и другое».

2-й: «В таком случае Ленина?»

4-й: «Или генерала Франко, или Пиночета – если оперировать именами прошлого века. Или более современно»… (Звук затухает, видимо, пишущий вынужден отдалиться на несколько мгновений. Сохраняющийся шум можно расшифровать разве что при помощи компьютерного анализа; если понадобится, я когда-нибудь так и сделаю.)

6-й: «…Совершенно иной. Предположим, Петр…»

(На сей раз слышать мешает неожиданный сильный шум – громкое шипение; похоже, кто-то поддает пару.)

3-й: «Я понял, что ты хочешь сказать: нужно одновременно и Слово, и Личность. Так?»

6-й: «Именно. И это Слово есть: Государь. Государь всея Руси».

5-й: «Это ты загнул».

6-й: «Ничуть. За этим словом могут пойти. А если им будет обозначена сильная личность – успех обеспечен. Потому что в этом слове, пусть и не произнесенное вслух, заключается еще одно понятие – по традиции: император. Значит – Империя. Значит – возврат величия, авторитета, силы…»

1-й: «Мечты, мечты…»

6-й: «Вовсе нет».

1-й: «И только. Да на наших глазах, четырех лет еще не прошло, пытались поднять такой лозунг. И что получилось? Пшик. Даже стрелять не пришлось».

6-й: «Верно. А почему? Потому что попытку предприняли неумехи. Идеалисты. Решили, что достаточно выговорить слово – и все кинутся. Даже не пытались хоть как-то рекламировать идею. Подготовить. Организовать дело. Да вот генерал лучше нас это знает».

3-й: «Верно. Организации не было никакой. Мы их пасли с самого начала, порой просто плакать хотелось, глядя на их конспирацию. Никакого представления о том, как делаются дела. Я беседовал потом кое с кем из них. Им, видите ли, претило учиться у истории – у большевиков. У них одно это слово вызывало нервную сыпь».

4-й: «Необязательно у большевиков. Учиться можно было хотя бы у деловых людей. Простая истина: хочешь продать товар – не скупись на рекламу. А у них рекламы совершенно не было».

3-й: «Денег, кстати, тоже. Серьезных денег. Никто на них не поставил. Именно потому, что заранее просчитывалось: успеха с такими работниками не видать».

6-й: «Все верно. И все же одно дело они сделали. Снова ввели слово в практический обиход».

1-й (с иронией в голосе): «Декабристы разбудили Герцена…»

3-й смеется; у него характерный, легко узнаваемый смех.

1-й: «Что тут смешного?»

3-й: «Нет, я стишок вспомнил из старых архивов: “Какая сука разбудила Ленина, кому мешало, что ребенок спит?..”»

6-й: «Ну на Герцена никто из нас не похож. Но тем не менее четыре года назад я задумался над этим происшествием. И понял: смысл есть. Нужно только всерьез взяться за дело».

2-й: «Возьмись, возьмись. Наш генерал с тобой впоследствии тоже… побеседует».

3-й: «Зачем же впоследствии? Лучше заблаговременно».

1-й: «Ты что, тоже думаешь, что может получиться?»

3-й: «Почему бы и нет? Такая идея и нас согрела бы».

4-й: «Если бы делом занялись серьезные люди, профессионалы – можно было бы найти и деньги. Сколько понадобится».

6-й: «Вот в этом я не уверен. То есть для начала денег дадут, не сомневаюсь. Но куда больше их понадобится после успеха. Потому что если государь воцарится, от него будут ждать чудес. Быстрых и ощутимых. Обещания всем давно осточертели. И ему придется эти чудеса творить; иначе он окажется царем одноразового употребления. И скомпрометирует идею. Нет, если государь придет – вот тогда понадобятся настоящие деньги. Такие инвестиции во все отрасли, начиная с космического флота и кончая детскими яслями, какие нам и не снились. По моим прикидкам…»

(Снова речь заглушается посторонними шумами.)

4-й: «…Не достать, даже если, как говорится, жен и детей заложим. Нет, это безнадега».

6-й: «Согласен. И тем не менее деньги такие есть. И нам их могли бы дать. Но, конечно, не за просто так».

4-й: «Кто?»

6-й: «Пожалуй, об этом пока преждевременно. Достаточно знать, что деньги такие на свете существуют, и при везении мы их сможем получить. Очень много. Но для этого надо сперва показать, что дело делается всерьез».

2-й: «Всерьез – значит без спешки. Такой дом надо строить не спеша. Основательно. Рыть котлован, лить фундамент…»

6-й: «Согласен. Тут работы хватит на целое поколение. Может быть, мы лично результатами и не воспользуемся. Годы, даже десятки лет воспитания, или, как раньше говорили, пропаганды и агитации. Все в рамках закона».

3-й: «Агитанда и пропагация. Обязательно. Потому что только таким способом можно будет вовлечь в эти дела все службы. А без нас, сами понимаете, результат может быть только со знаком минус».

6-й: «Службы – да, само собой. Но не только. Парламент. За три-четыре созыва его можно заполнить нужным образом мыслящими людьми. Хватит с нас авантюристов, бездарных трепачей и хулиганов. Нужны предприниматели. А главное – средние слои. Тут, между прочим, без романтики не обойтись. Потому что молодежь без нее не может. А ведь ей решать в конечном итоге. Молодежи».

5-й: «Все это прелестно. Но только чего ради? По сути дела, вы собираетесь сделать работу за тех самых идеалистов, которые провалились четыре года тому назад. Потому что, предположим, – царь. Значит, по традиции, его тут же обсядут эти – дворяне, от которых толку – меньше, чем чуть. И они станут решать вопросы? Нет уж, избавьте. Им это не по зубам».

6-й: «Почему ты вдруг так решил?»

5-й: «Простая логика. Не может же быть, чтобы после воцарения дворяне ничего не получили!»

6-й: «Они и получат. Хотя бы право публично, официально именоваться своими титулами…»

4-й: «Эка прельстил. Им этого мало будет. Они всяких благ потребуют. Хотя бы денег…»

6-й: «Ну, денег вы им дадите вдосталь».

4-й: «Это с какой радости?»

6-й: «Жены заставят. А еще больше – дочери. Которым замуж выходить. И смертельно захочется именоваться графинями, баронессами, мало ли кем еще. Они, будь спокоен, из вас повыкачивают миллионы… валютой, я имею в виду».

4-й: «Ну, конечно, в какой-то степени…»

3-й: «Это все пустяки. Возникнут вопросы посерьезнее. И главный: откуда же этот царь возьмется? Из дома Романовых? Или новую династию ставить?»

(После этой реплики некоторое время прослушивается только фон; видимо, вопрос генерала заставил всех призадуматься.)

1-й: «Не уверен насчет Романовых. Сказал ведь неглупый, в общем, человек: история повторяется, как фарс… Скорее уж новая династия. Что-нибудь более современное…»

6-й: «Ну конечно. Вот у тебя есть внучек – способный мальчишка, так?»

1-й: «Ну есть…»

6-й: «И у других есть. А у кого нет – еще обзаведутся. Нет, господа, если не хотим сразу же вцепиться друг другу в горло – давайте эти мысли бросим. И прежде всего потому, что ничей внук не даст Имени. Сколько ни убеждай, что твоя родословная идет от боярина имярек. Только представитель законно царствовавшего дома».

3-й: «Значит, Романовы все же».

6-й: «У них – великое преимущество. Последние сто с лишним лет никто из них в доведении России до ручки не участвовал. Даже в Гражданской войне ни один Романов личного участия не принимал».

3-й: «Так-то оно так. Однако этого маловато. Мы, конечно, как вы догадываетесь, стараемся быть в курсе дела. И, откровенно говоря, этой самой Личности я там не вижу. Ничего не вижу, кроме родословной».

6-й: «Можно подумать, что вы так уж и полностью в курсе дела».

3-й: «Скорее всего так оно и есть».

6-й: «В прошлом веке один писатель сказал: если бы нам удалось заглянуть в родословные…»

3-й: «Ты о чем это?»

6-й: «Ну хотя бы вот о чем: останки цесаревича, Алексея Николаевича, вроде бы так и не обнаружены?»

3-й: «Есть такое мнение. Но есть и другие».

6-й: «А из нескольких мнений можно всегда выбрать то, которое нас больше устраивает».

(Не очень продолжительная пауза.)

3-й: «Ну идея в этом есть».

6-й: «Вот и попробуй ее разработать на досуге. И еще есть повод для размышлений. Для начала кампании всегда нужен повод. И он должен быть убедительным. Если мы приготовимся к выдвижению нашей фундаментальной идеи, то должны будем создать благоприятную обстановку. И это нельзя откладывать надолго».

5-й: «А долго искать и не придется. По обстановке судя, тилингеты вот-вот придут к власти: до выборов остается меньше года, и на этот раз, похоже, им повезет».

4-й: «Надолго ли? Они ведь ни черта не сумеют – только еще хуже сделают. Пауки в банке – это ведь сказано прежде всего об интеллигентском правительстве. Высокая принципиальность их погубит. А вместе с ними и все остальное».

6-й: «Тебя это огорчит?»

4-й: «Черта с два».

2-й: «Придется немного потерпеть – пока они сами не поймут, что ничего сделать не в состоянии. Потому что, насколько я разбираюсь в колбасных обрезках, тогда они попробуют сделать финт ушами – как последнее средство…»

6-й: «Ты о чем?»

3-й: «Ты что, имеешь в виду этот их проект?..»

2-й: «Именно. Тройственный раздел. Проект, надо сказать, теоретически логичный, не придерешься. Но приведет к взрыву. Потому что он-то и будет означать практический конец России как значительного государства. Все кинутся в поисках альтернатив. И вот тут-то…»

6-й: «Прекрасно. Требуется лишь, чтобы все случилось вовремя. Генерал?»

3-й: «Не вижу проблемы. Надо только, чтобы мы были готовы до конца».

6-й: «Постараемся».

4-й: «Выбросим идею на рынок, ладно. А для подстраховки?»

6-й: «Для подстраховки к тому времени должна быть уже конкретная Личность. Еще не для показа, но для того, чтобы дальнейшие действия строить под нее».

2-й: «А у тебя такая есть?»

6-й: «Нет. Но начнем поиск. Будем искать, как будущего далай-ламу ищут. Не в нашем поколении, конечно. И не во втором. Где-то в начале третьего. Которому сейчас, предположим, лет десять. Заранее подготовить биографию. И последовательно вести его по ней. И в смысле образования. И воспитания. Такого, чтобы и в Букингемском дворце чувствовал себя как дома: политес, теннис, гольф, охота, желательно – яхта, конечно – музыка. Лошади. Языки. И разработка, как раньше говорилось, трудового пути. Обкатать на службах; ему и в армии надо будет послужить, в офицерских чинах – пусть и небольших, и в экономике поднатореть, и желательны какие-то спортивные успехи… Словом, надо эту личность сформировать такой, чтобы людям сразу захотелось пойти за ним. Для этого, кстати говоря, нужна и внешность, соответствующая традициям. Вот тогда у нас будут все шансы. И чтобы смог ни в чем не замараться: уж будьте уверены, все телеканалы и все газеты мира будут его рассматривать на просвет. Не допускать никакой женитьбы – до воцарения. Ну и так далее».

2-й: «Это ты не своего ли младшего имеешь в виду? По-моему, ему сейчас как раз десять».

6-й: «Типун тебе на язык. Я от него отказываться не собираюсь, а ведь пришлось бы. И мать не согласилась бы. Да и потом – своим детям я желаю спокойной жизни. А у этого, пока неизвестного, может быть что угодно – но покоя ему не видать…»

4-й: «А может, чем черт не шутит, – и правда поищем, и найдем подлинного Романова – по той самой линии, от Алексея Николаевича. Мог же выжить…»

3-й: «Будем искать и в этом направлении. Конечно».

2-й: «Все это будет стоить кучу денег – еще до того, как начнут появляться хоть какие-то видимые результаты. Но кто станет вкладывать такие суммы втемную?»

1-й: «Господин чрезвычайный-полномочный, ты говорил…»

6-й: «Да. И если мы тут разговаривали всерьез, то в скором времени у меня будет возможность неофициально побеседовать на эту тему с не менее серьезными людьми. Думаю, даже очень серьезными».

3-й: «Это не там ли, куда ты должен получить назначение? Под тремя пальмами?»

6-й: «Давайте на этом закончим».

3-й: «Интересная поездка будет».

4-й: «Кстати, о поездках: Татьяна просила узнать…»

(Тут разговор переходит на бытовые темы, нас не интересующие, а вскоре кончается и пленка. Но то, что нас интересовало, мы успели услышать.)

4

Завершив операцию купли-продажи, я попрощался с антикваром, вышел, как и собирался, через черный ход, пересек переулок и перед тем, как нырнуть в метро, задержался возле мусорной урны, куда переправил не нужную более газету и заодно обозрел прилегающее к станции пространство. Ничего существенного не заметил. Нагло продефилировал мимо контролера, даже не пытаясь предъявить пенсионную книжку: облик убедительно свидетельствовал о моем возрасте. Внизу меня не поджидали никакие приключения; либо меня не пасли, либо вели сугубые профессионалы наружного наблюдения. И уже через несколько минут я, посетив согласно замыслу туалет, где вернул себе нормальный облик, спокойно вышел на поверхность под длинной, лет двадцать тому построенной, традиционно выгнутой горбом стеклянной крышей – в непосредственной близости от перронов и свернул налево, к крайнему.

До назначенного времени оставалось еще восемь минут, и я неторопливо шел вдоль длинного и, похоже, вконец опустевшего состава; Пекинский скорый прибыл с четверть часа тому назад и пассажиры успели уже схлынуть, поездная команда занялась, видимо, наведением порядка в купе, чтобы сэкономить время в отстойнике. Так что заметить любого, кто возникнет на этом перроне, было бы легче легкого, даже не оборачиваясь, а просто пользуясь зеркальными очками. Состав заслонял от меня все остальные перроны – но и меня от возможных взглядов оттуда. Я дошел до последнего вагона, так никого и не заметив. Значит, удалось прийти чистым.

Назад я шел еще медленнее. И когда поравнялся с третьим от конца спальным, далеко впереди, у электровоза, появилась женщина, остановилась на мгновение и быстро, решительно двинулась ко мне.

Чем ближе мы подходили друг к другу, тем менее уверенными становились мои шаги. Я ждал Ольгу. Но эта женщина, решил я, совершенно не имела с ней ничего общего.

Она была, по-моему, пониже ростом, чем та, кого я жаждал увидеть и обнять. Если Ольга всегда выделялась среди прочих стройной, гибкой фигурой, легкой походкой (мы тогда звали ее «балериной»), то сейчас даже облекавший ее просторный балахон не мог до конца скрыть ее отвислый живот, что же касается походки, то она просто ковыляла, хотя и без трости, вроде моей (моя, уже развинченная пополам, вместе с прочими элементами маскарада лежала сейчас в боксе камеры хранения), переваливалась на ходу как утка. Конечно, человек способен преображаться – если требует дело – до полной неузнаваемости. Но для этого надо быть профессионалом – или хотя бы пользоваться услугами квалифицированных костюмера и гримера. Прежде всего гримера – потому что и черты лица ее сперва показались мне чужими. По всем правилам, мне нужно было круто повернуться и быстро уходить: вместо Ольги мне явно подсунули кого-то – может быть, даже переодетого женщиной киллера, и он уже через несколько секунд окажется на дистанции неприцельного, через карман, выстрела, я же был безоружен. Но какая-то сила заставляла меня идти и идти вперед – до того самого мгновения, когда мы остановились, едва не столкнувшись, лицом к лицу. И она сказала:

– Здравствуй, Вит. Я очень рада…

Она сказала это голосом Ольги.

В последующие две секунды я понял, каково приходится реставраторам, тщательно и медленно, сантиметр за сантиметром расчищающим от слоев копоти, грязи и чужих мазков подлинный лик, постепенно освобождающийся для того, чтобы можно было увидеть его первозданную красоту. Это тяжкий труд – в особенности, если на него отпущены считанные миги. И мне не удалось бы справиться с этой работой, если бы не ее глаза – конечно, уже не такие искрящиеся, как в наши времена, но по-прежнему безошибочно узнаваемые, заявляющие громко и неоспоримо: это я, взгляни же, это я!..

Это и на самом деле была она.

Видимо, по моим глазам Ольга поняла, что я ее узнал. И улыбнулась извиняющеся:

– Видишь, Вит, какая я? На вокзале – там, на Европейском – я прошла мимо, но ты не узнал…

Мне оставалось лишь опустить голову.

– Зато он узнал, – продолжала она. – И мне пришлось побыстрее уйти. Потому что он… – Она запнулась.

– Кто – он? – спросил я негромко, но требовательно.

Она вдохнула, чтобы ответить. Но вместо слов я услышал легкий стон. И Ольга начала медленно оседать к моим ногам.

В первый миг я не понял. Решил, что сердце. Подхватил ее, но не смог удержать сразу: она оказалась страшно тяжелой, воспоминания были куда легче. Откуда-то, как мне подумалось, из-под плаща высочилась тоненькая струйка крови. Похоже, что пуля – если то была пуля – осталась в теле. Выстрела я не слышал. Но, еще не успев разогнуться, понял, что второго выстрела я могу не услышать по совершенно другой причине.

К счастью, дверь вагона, напротив которой мы остановились, оказалась хотя и закрытой, но не запертой на трехгранку. Я распахнул ее. Проводник находился, видимо, в служебном купе – или отлучился к соседу или бригадиру. Я втащил Ольгу на площадку. Захлопнул дверь. Волоча ногами по гулкому полу – коврик был уже снят, – добрался до первого же купе. Напрягаясь, приподнял ее и уложил на диван; вагон был купейный, и я подсознательно порадовался, что ей будет помягче лежать.

Однако еще через несколько секунд я убедился в том, что Ольге это уже совершенно безразлично. Пуля вошла не в спину, как я подумал вначале, но в затылок.

Я вздохнул. И словно этот звук послужил сигналом, поезд тронулся.

В противоположном конце вагона зазвучали шаги. Вероятно, возвращался проводник. Я решил было задвинуть дверь. Потом понял, что это не нужно. В коридоре наверняка остались следы крови; проводник заметит их и поднимет тревогу – или, во всяком случае, приготовится к неожиданностям. Заметит – потому что пол в коридоре был уже протерт до нашего появления. Мне следовало действовать с опережением. Я встал лицом к двери, на самом пороге, занес над головой сцепленные кисти рук. Поезд набирал скорость. Поравнявшись с дверью нашего купе, проводник начал поворачивать голову. Я шагнул вперед и нанес удар. Бедняга вырубился без звука.

Возиться с ним я не стал. Мне нужно было в считанные секунды решить, как действовать дальше. Хотя думать тут, собственно, было не о чем.

Ольга была мертва. И хотя очень нехорошо было по отношению к ней – к ее телу, к памяти о ней – оставить ее вот так, другого выхода я просто не видел. Меньше всего сейчас мне нужно было затевать знакомство с милицией и доказывать, что к убийству ее я не имею отношения – во всяком случае, как инициатор или исполнитель. Я подставил ее под пулю – да, это скорее всего так и было. Потому что, кроме прочего, убить хотели наверняка не ее: в таком случае любой специалист стрелял бы в спину, а не в затылок. Тем более издалека; а о том, что выстрел был сделан с немалого расстояния, свидетельствовало то, что пуля была уже на излете и не прошла навылет. Это могло значить лишь одно: стреляли в меня, и она находилась между мною и стрелком, оставляя доступной для прицела лишь мою голову. Времени у убийцы было, вероятно, в обрез: иначе он мог бы обождать, пока мы не начнем двигаться, и я не открылся бы целиком. Хотя, может быть, он побоялся, что мы зайдем в вагон? Это можно было предположить: что иное могло бы заставить нас назначить свидание именно на этом месте? То есть сообразить, наверное, можно было, но у них не было времени и на раздумья.

Но для того, чтобы втолковать все это милицейским операм, понадобится, кроме расхода времени, еще и в какой-то мере раскрыться перед ними; а этого сейчас делать никак не следовало. Мои дела были важнее. Тем более что если кто-то и найдет стрелка, то уж не они, во всяком случае.

Сейчас надо было исчезнуть. Обдумать все можно станет и потом.

– Прости, Оля, – сказал я, глядя на нее. – И прощай.

Попрощался, потому что знал: на похоронах ее меня скорее всего не будет. А если и приду, то погляжу издали.

Я вышел на площадку. Отворил дверь. Поезд шел не очень быстро. Конечно, вокруг была никак не пустыня; но если кто-то и заметит, то вряд ли сможет опознать меня. Перед тем как спрыгнуть, я убедился в том, что купленной кассеты со мною нет, что она действительно оставлена мною в боксе, как и все прочее. Так что рисковал я разве что шеей. Я поднял мостик, спустился на нижнюю подножку и прыгнул так, как когда-то учили: лицом вперед, сильно отталкиваясь против движения. Повезло: даже не упал и вовремя разминулся с мачтой контактного провода. И быстро пошел, чтобы поскорее покинуть полосу отчуждения.

5

В гостиничный номер я вернулся без особых происшествий в пятом часу дня. По дороге зашел было пообедать, чтобы потом никуда уже не выходить из номера; но из благого намерения ничего не получилось: я смог лишь поковырять вилкой заказанный кусок мяса с жареным луком, но в горло кусок не полез; я и не видел толком, что мне подали, потому что вместо столика перед глазами несмываемым стоп-кадром стояло все то же: асфальт перрона и медленно оседающая на него Ольга, а затем – стеклянная башня нового здания вокзала, куда мгновенно метнулся мой взгляд, привычно определяя директрису выстрела; но там ничего, разумеется, не было заметно. И снова – перрон, и снова – Ольга… От моего прыжка из идущего поезда в памяти почему-то не осталось почти ничего. В конце концов я оттолкнул от себя все съедобное, расплатился и хотел уже встать и топать восвояси, чтобы воспользоваться плодами нового приобретения. Мне нужно было поработать – не для собственного удовольствия, но чтобы хоть как-то привести в порядок нервы, а также и мысли, сильно разболтавшиеся после того, как умерла Оля. От этого лучше всего излечивает работа.

Но все никак не встать было; однако внезапно все мои лениво-горестные рассуждения исчезли, уступая место совсем другим: оперативно-боевым.

Я понял, что если я и не полный идиот, то, во всяком случае, личность совершенно безответственная. И добро бы это еще касалось только меня!

Я собирался встретиться с Ольгой. А накануне вечером в меня стреляли. Пусть это были не президентские ребята; кто-то другой – выбор предоставлялся достаточно широкий. А если меня подкараулили в темноте и к тому же в месте, где я мог бы и не оказаться, то мог бы сразу сообразить: тут, в отеле, как бы я ни преображался, за мной приглядывают и будут приглядывать, будут провожать. Так и получилось, по всей вероятности – и таким образом я их вывел на женщину; она не играла никакой роли в наших делах, одноразовая просьба, к тому же почти сразу отмененная, не в счет; но женщина всегда считается слабым местом, точкой давления на мужчину, наживкой, на которую его выманивают… Я надеялся, что если за мной от гостиницы пойдут – то я-то ускользну, хороший газетчик должен уметь внезапно появляться и исчезать, да и вообще скорее всего я еще здесь избавлюсь от их внимания. Но если мой разговор с ней прослушивался, то установить ее адрес для хотя бы и средненького специалиста было делом простым. И они повели ее, чтобы выйти на меня там, где я меньше всего ожидал этого.

То есть – это я ее подставил, и только я.

Вернуть ее я не в силах, и никто другой – тоже. Но разобраться в случившемся обязан.

Еще одно дополнение к планам и диспозициям.

Сказано в суре восемнадцатой, называемой «Пещера», в айяте семьдесят третьем: «Неужели ты убил чистую душу без отмщения за душу?» И далее, в восемьдесят третьем: «Мы укрепили его на земле и дали ему ко всему путь, и пошел он по одному пути».

Значит, дело это от меня не уйдет. Но всему свой черед. И довлеет дневи злоба его.

С такими мыслями вернулся я в свой номер, как уже сказано, без осложнений.

Мне предстояло прежде всего разобраться в истории вопроса, с которым была связана купленная за немалые деньги запись.

После попытки 2013 года, которая осталась в истории с названием «Кефирный путч», мысли о реставрации монархии, казалось, исчезли столь же незаметно, как перед тем возникли. Населению и без того приходилось думать о множестве вещей куда более актуальных. Инфляция, с которой предполагалось покончить еще лет за двадцать до того, продолжала существовать и расти не очень торопливо, зато непреодолимо; она уверенно обгоняла рост доходов. Экономика по-прежнему хромала на обе ноги: промышленность лихорадило, она то как бы взвивалась на дыбы, удивляя мир и, похоже, сама удивляясь великолепным темпам роста продукции, то небольшое время спустя спотыкалась на все четыре: произведенные товары не продавались, поскольку качество их оставалось на уровне советского – значит отличного (как острили в давние времена), отличного от хорошего. Там же, где России действительно было что показать – в производстве вооружений, аэрокосмической промышленности и, наконец, в продуцировании идей, ее или всеми силами старались не выпустить на рынки, или, если это представлялось уж никак невозможным, в игру вступал кто-то из «Великой триады» (как уже назвали к тому времени три гигантских финансово-промышленных группы, объединявшие не отдельные компании, но государства: североамериканскую, контролировавшую, впрочем, и южный субматерик; дальневосточную, все увереннее вытягивавшую на свою орбиту и Индию, и, разумеется, европейскую, больше всего на этом зарабатывавшую, поскольку по традиции основные экономические связи России шли через Европу). Вступая в игру, члены Триады – кому первому удавалось – инвестировали не такие уж большие деньги в создание транснациональных (российско-чьих-то еще) компаний – и, пользуясь ими, как насосом, качали прибыль в свою пользу благодаря большому и многогранному опыту в этой области; что касается русских партнеров, то отдельные люди, фигурировавшие в этих компаниях, сколачивали неплохие состояния, которые формировались, правда, отнюдь не в отечественных банках; страна же в целом теряла все больше. Государство пыталось огрызаться; прошло несколько крупных и многошумных процессов, успешно вытеснявших из телевизионных программ традиционные бесконечносерийные мыльные оперы (тоже, кстати, главным образом не российского происхождения); обвинители были сокрушающи, защитники – великолепны, судьи – величавы, приговоры – сдержанны; но деньги не возвращались. Именно к тем временам относятся пресловутые «Бунты пенсионеров», которые на самом деле, конечно, бунтами не были, они походили скорее – если пользоваться сравнениями из исторического ряда – на демонстрацию 9 января 1905 года: людей выталкивала на улицу безнадежность. В отличие от тех давних времен в стариков не стреляли и даже не очень разгоняли: ясно было, что – вследствие преклонного возраста и незавидного здоровья – далеко им не уйти и долго не продержаться; так и получалось каждый раз, а всего этих бунтов было четыре. Бессмысленные, они тем не менее способствовали очередной смене власти, когда на место фашистов пришли «тилингеты». Событие, на положение дел в стране (если говорить не о содержании пропаганды, а о вещах реальных) никак не повлиявшее, да и не способное повлиять.

Так обстояло дело к 2017 году…

Прежде чем по-настоящему углубиться в работу – или в отдых, в конце концов бывает трудно отличить одно от другого, – я неспешно обошел свои апартаменты, не постеснялся даже заглянуть под кровать; затем убедился, что дверь надежно заперта изнутри, и прилепил к ней маленькую коробочку сторожа с ревуном – он поднял бы шум при малейшей попытке отпереть замок снаружи даже не отмычкой, а ключом; и в довершение подготовки опустил жалюзи и зажег настольную лампу; дома я еще подумал бы – стоит ли, но тут за электричество я не платил – или все равно платил, так что можно было не экономить. Все эти меры были предприняты потому, что кто-нибудь, не попав накануне в цель в темном переулке, а нынче – на вокзале, вполне мог повторить попытку и среди бела дня – через окно из снайперской винтовки или изнутри – бесшумно войдя через незапертую дверь. Такой возможностью я не мог пренебречь, и вообще эта угроза казалась мне достаточно серьезной; я отлично понимал, что лень ленью, но она никак не удержала бы меня в четырех стенах. А вот нежелание подставлять себя под пулю смогло отбить у меня охоту прогуливаться по городу – во всяком случае, без серьезной необходимости. Только завершив все меры безопасности, я вернулся к делам.

Итак, две тысячи семнадцатый год. Сам я помнил его достаточно смутно, да и трудно было сейчас отличить, где кончались мои собственные впечатления, плавно переходя в почерпнутую впоследствии в материалах информацию. Собственно, это и не имело значения: и к тому, и к другому я всегда относился с осторожностью, зная, что и собственной памяти не каждый раз можно доверять, а уж чужим свидетельствам – тем более, и тут как нельзя более кстати бывает метод перекрестного допроса. Я и применял его; однако бывают случаи, когда контрольные тесты невозможны, и ты можешь верить или не верить, принимать или не принимать, опираясь исключительно на свою интуицию, без которой в политической журналистике (а в другом ремесле и подавно) и вообще делать нечего.

Приближавшееся столетие исторического события мало кого оставляло равнодушным. Я имею в виду, конечно, то небольшое (численно) меньшинство в стране, которое интересовалось политикой в любом ее аспекте – а история с ее интерпретациями событий всегда была и остается политикой. Подавляющее большинство жителей России, целое столетие блуждавшей в поисках самой себя, к славной траурной годовщине было уже настолько отуплено проблемами выживания, что им было не до юбилеев – разве что в праздник местами давали дармовую жратву и выпивку; но такое бывало редко. Население – даже те группы и группки в его составе, которые с первого взгляда можно было принять за активные: мелкие торговцы и предприниматели – на самом деле черпали уже из последних резервов сопротивляемости, и с ними, по сути дела, можно было делать что угодно. Как в том, вековой давности анекдоте, когда согласно последнему указу правительства все жители обязаны были в массовом порядке повеситься в публичных местах. Там, в анекдоте, единственной реакцией населения после оглашения указа было: «Веревки свои нести, или профсоюз обеспечит?» Возникни подобный указ в ноль семнадцатом году – реакция была бы до мелочей схожей.