Варварские свадьбы

I

Людо шел всю ночь. Наугад. Шел куда глаза глядят. Он сильно дрожал, хотя обычно не чувствовал холода, и безуспешно гнал прочь воспоминания о матери. Шел снег, он падал тихо, мягко, словно пух. Темнота пугала Людо. Он часто оборачивался, ему чудился хохот карлика, скрывавшегося за деревьями, а иногда казалось, что весь Центр с детьми и объятыми огнем яслями пустился, словно сказочный людоед, за ним в погоню.

Выйдя на шоссе, Людо какое–то время шагал по нему, но потом вдали показались фары автомобиля, и он благоразумно вернулся в лес, срезая дорогу напрямик.

На рассвете он вошел в еще спящую деревню. Увидев вокруг дома и светящуюся вывеску, остановился и застыл в раздумье. Снег прекратился. Тишина, притаившаяся за стенами домов, освещенными тусклым светом зари, не нарушалась ни единым звуком. Людо в нерешительности стоял перед бистро, завлекающим посетителей красной рекламной вывеской сигарет; умирая от голода, он наконец решился и, толкнув дверь, вошел в едва освещенный зал. За барной стойкой он увидел троих мужчин. В кресле сидел старик и, сложив руки, дремал с открытым ртом. Никто не проронил ни слова, ни звука. Присутствующие лишь с безразличным видом повернулись в сторону Людо.

— Эй, тебе, может, и жарко! — проворчал хозяин из–за стойки. — Но все–таки лучше закрой дверь.

Людо присел за столик. Он был на грани обморока и смотрел на свои потрескавшиеся пальцы, как на чужие, забытые кем–то из посетителей здесь, рядом с пепельницей — сплошь обмороженные пальцы, ни к чему уже не пригодные.

— Ты сезонник? — снова обратился к нему хозяин, указывая на сверток.

Людо утвердительно кивнул. Николь была в темных очках и плакала. Это было давно, в кафе «Ле Шеналь». Ей потребуются стаканчик монбазийяка и темные очки, когда ей скажут, что ее сын умер.

Хозяин подошел к столику У него были пышные каштановые бакенбарды и узкое лицо.

— Однако сейчас не время для сезонников… Ну, так что будем пить?

— Стаканчик монбазийяка, — запинаясь пробормотал Людо. — И тартинок.

Огромный флегматичный пес приблизился к Людо, понюхал его ноги и устроился прямо на них, согревая своим теплом. Стенные часы гнусаво отсчитали восемь ударов, минутная стрелка, дрогнув, перескочила на одно деление. Опустив глаза, Людо держался тихо, боясь жестом или словом показать, что он ненормальный и только что сбежал из заведения для психически больных людей.

— Ровно пять франков, — сказал хозяин, поставив перед ним блюдце.

Людо заплатил. На блюдце, под стаканом, лежал рекламный календарик с обнаженными красотками. Хозяин из–за стойки подмигнул ему.

От вина Людо немного расслабился и почувствовал себя лучше. Трое посетителей продолжали выпивать, не отходя от стойки, старик в кресле, казалось, был частью обстановки, как и висевшие на стене головы животных и выставленные напоказ спортивные кубки и майки.

Людо заказал еще одну порцию монбазийяка с горячим молоком. Уже рассвело и внешний мир проступил за окном: Людо увидел редких прохожих и коротко обрезанные деревья, похожие на обрубки. Мужчина с бакенбардами включил радио, и внешний мир расширил свои владения, ворвавшись в бистро. Могло ли так случиться, чтобы из всех событий, из всех несчастий, лишь то, что касается его, осталось незамеченным?.. Почувствовав внезапную тревогу, Людо собрал свои вещи, сунул в карман календарик, оттолкнул собаку и, не попрощавшись, вышел наружу.

Он стоял на небольшой площади, окруженной низкими лавками с опущенными шторами — казалось, они не открывались целую вечность. Вдалеке виднелась церковь, рождественский перезвон звал прихожан к мессе и подгонял нерасторопных, опаздывающих к началу службы. Затем вновь наступила тишина. Людо сжимал зубы, чтобы не заплакать. Он находился в призрачном селении. Он был нигде, шел в никуда, он был никем; и вот теперь, стоя в одиночестве посреди незнакомой деревни, без жилья и без документов, он уже начал сожалеть о спокойной жизни в Сен–Поле, о Фин, о Лиз, о добродетели и был готов у кого угодно просить прощения.

Он увидел щит с указателем: «Океан 6 км», и сердце его забилось. Он возвращался к морю, к самым сокровенным воспоминаниям, скрытым за семью печатями, которые ему так и не удалось сорвать. Он снова зашагал. В его ушах раздавались раскаты смеха. Перед глазами стояли охваченные огнем ясли. Николь с саблей в руке. Голая под военной формой. Она целовалась с Дуду. На чердаке. Карлик ухмылялся, на нем было платье с оборванными воланами. Вот появилась мадемуазель Ракофф, переодетая Дедом Морозом. Все смешалось: алые языки пламени, губная помада…

На дороге показалась машина, и Людо спрятался в кювете. Должно быть, за ним повсюду уже охотятся: полицейские, санитары, готовые избить его и посадить в белый фургон как настоящего сумасшедшего. У него тоскливо сосало под ложечкой, и он клялся, что никто никогда его не поймает. Он спрячется. Они подумают, что он погиб, замерз в лесу, жандармы позвонят его матери: ваш сын умер… Ах! Как бы он хотел увидеть ее лицо, когда они ей это скажут. Сойдя с дороги, он пошел по заиндевевшей пашне к лесу.

Черные стволы были покрыты замерзшими каплями и походили на свечи с потеками воска. Тишина и серебристый полумрак успокоили Людо. До него доносились мягкие порывы атлантического ветра, под ногами хрустели сосновые иглы, покрытые инеем, словно безе. От вина его воображение разыгралось, и он спрашивал себя, не сгорели ли вместе с барашками и башмаки воспитанников, не приходится ли им сегодня, в праздник Рождества, ходить в одних носках и распаковывают ли они обугленные подарки или лепят снежки из золы?

Он не хотел ни причинить зла детям, ни даже просто поджечь ясли, спичка сама упала, как падает капля или крошка, и огонь разгорелся вопреки его желанию.

Да нет же!.. Он поджег нарочно. Теперь он хорошо это помнил. Спичка упала не случайно. Она свернулась и почти коснулась его руки, вся черная, с маленькой красной головкой; он даже раздвинул пальцы, чтобы не обжечься, но сделал это прямо над соломой, не загасив ее, а, напротив, аккуратно поместив среди барашков, надеясь все уничтожить.

Впрочем, нет, неправда, огонь разгорелся тогда, когда он не принял еще никакого решения.

Может, и весь замок тоже сгорел?.. Может, уже больше нет воспитанников в Центре Сен–Поль, нет и самого Центра, нет мадемуазель Ракофф, ничего нет?.. Может, и он вообще не рождался?..

Он достиг просеки, усеянной гнилой сосновой корой, и пошел по ней.

Уж кого бы он с радостью увидел в яслях обращенным в дым, так это Одилона с его барометром и красным пиджаком. Он искал его повсюду: в подвале, медпункте, в комнатах других детей, в глуши парка; искал без умысла или осознанной жажды мести, слепо повинуясь инстинкту, но найди он его, то наверняка бы убил.

Вначале о близости океана поведал лишь шум — мощный и низкий, от которого земля содрогалась, как при землетрясении. Затем в воздухе заиграли яркие косые лучи солнца и между соснами блеснуло светлое небо.

Людо вышел из леса и оказался посреди песков с редкими кустиками высокой бледно–розовой травы; прямо перед ним возвышался лишенный растительности пологий холм, о который мерно ударялись подернутые зыбью волны.

Он бросился вперед и, запыхавшись, взобрался на вершину холма, откуда ему открылось величественное зрелище океана. Воздух был наполнен голубизной, зеркальная водная гладь казалась такой же безмятежной, как и небосвод, мелкие пенистые волны разбивались о берег: далеко–далеко виднелся корабль. Людо положил свой узел, скинул ботинки и сел прямо на песок. От запаха смолы и йода кружилась голова. Он обернулся назад и посмотрел на такой же бескрайний сосновый лес — другой океан, волны которого никогда не бороздил ни один корабль. По обе стороны от Людо тянулся пляж, такой бесконечный и гладкий, что его очертания терялись в голубоватой дымке. Повсюду стояла тишина — могучая, сверхъестественная, дышавшая в унисон с приглушенным рокотом прибоя. По небу разметались длинные жемчужно–серебряные облака, которые солнце пронизывало своими огнями; в южной стороне шквальный ветер низко над морем гнал свинцовые тучи, а на западе, где бриз очистил воздушные просторы, волны катились свободно, во всей своей красе.

Потеплело. Людо впервые оказался здесь, но у него было такое чувство, будто он вернулся на родину: тот же океан, то же солнце и тот же бездонный простор, только пирса не было. Слева от него на холме стоял полуразрушенный форт, напоминавший сломанную игрушку великана. Людо поднялся, чтобы осмотреть его. Песок заполнил каземат, забил все амбразуры, пулеметное гнездо ощерилось редкими, изъеденными ржавчиной, стальными зубьями. Он взобрался на крышу, огляделся и вскрикнул от удивления. На пляже, прямо перед ним, находилось почерневшее грузовое судно, выброшенное на берег и теперь разрушаемое волнами; нос его был развернут к берегу; а корма стояла в воде.

Людо взял свои вещи и, спотыкаясь, спустился по песчаному склону к берегу. У него не было сил бежать, не хватало дыхания, а судно находилось намного дальше, чем ему показалось вначале. Носовую часть окружала огромная, но неглубокая лужа, в прозрачной воде которой умирало волнение кипящих волн. Людо промок почти до колен, пытаясь приблизиться к судну, но до кормы так и не добрался: лужа плавно переходила в море, где можно было запросто утонуть, к тому же корма, раскачиваемая пенистыми волнами, была все еще далеко, однако между двумя ватами было заметно, как обнажалась часть винта.

Людо вернулся на берег и сел на песок. Еще никогда он не видел такого большого судна. Длина его составляла не меньше пятидесяти метров.

Вблизи было видно, что судно сильно пострадало. Теперь это была просто развалина, вся изъеденная ржавчиной, как древний металлический сфинкс. Местами на судне сохранились следы голубой краски, собравшейся гармошкой. Первоначальная ватерлиния исчезла, уступив место наползающим друг на друга зеленым полосам, четко прочерченным на обшивке приливами. Из шлюза свешивалась длинная черная стальная цепь, которая раскачивалась и звенела при малейшем ветре. На борту проступали полустертые буквы: Санага. Шум проточной воды и другие глухие звуки исходили из этой груды металла, со всех сторон вода лилась, как из лейки: посудина превратилась в настоящее сито, и это открытие тронуло Людо. усмотревшего некоторое сходство между ней и собой.

Когда начался отлив, он смог наконец обойти по воде вокруг судна, чувствуя дно под ногами. Свод кормы был покрыт влажными водорослями.

— Это мое, — прошептал Людо, поглаживая винт и восхищаясь этим гигантским стальным трехлистником, усеянным моллюсками. На высоте человеческого роста был выдран лист обшивки — наверняка, лаз. проделанный мародерами. Людо забросил свои пожитки во внутрь и, подтянувшись, влез в него. Тусклый свет освещал замысловатый контур двигателя, на три четверти погруженный в воду; вокруг стояла жуткая вонь. Света едва хватало, чтобы осторожно продвигаться вперед. Людо ощупью поднялся по лестнице и оказался в темной кают–компании, где столы были привинчены к полу. Дверь в глубине вела в каюту, позеленевшую от мха. Через грязный иллюминатор виднелся океан. Людо казалось, что он снова попал на чердак, и он с ностальгией вдыхал въевшийся запах плесени и старых вещей: почерневшего зеркала, плиты, рукомойника — всей этой рухляди, бывшей для него бесценным сокровищем. Почувствовав, что веки его смежаются от усталости, он рухнул на койку, и сознание его померкло; громадные скалы бесшумно надвигались на него, потом оказалось, что это были лица, затем все исчезло и он погрузился в глубокий сон.

II

Несколько дней он прожил, спрятавшись на судне, не чувствуя ни холода, ни голода. Он достал свое одеяло, но не накрывался им. Море поднималось, отступало, заливало трюм, и Людо казалось, что оно проникает во все его поры, чтобы поглотить его прошлую жизнь. Перед его глазами плясали тысячи квадратных или круглых, как солнце, зеркал, они раскачивались, утопали во мраке, вновь появлялись, кроваво–красные, и в каждом отражалась черная рука, протянутая, чтобы убить его.

С моря доносился далекий свист; казалось, это собака выла на покойника.

Людо машинально жевал печенье, которое Мишо привозил ему в Центр Сен–Поль, сосал, как леденцы, успокоительные таблетки, которые прятал на протяжении месяцев. Лежа на полу, он угрюмо повторял, что нашел отличный корабль и что пора уже обследовать свою находку, но при этом не двигался с места; чтобы говорить какие–нибудь слова, он повторял «Радуйся, Благодатная».

Будущее не тревожило его. Здесь он и обоснуется, на борту «Санаги». Он уже представлял, как спустит посудину на воду, поплывет на ней в Пейлак, причалит у кафе «Ле Шеналь», и, возможно, мать увидит его. Она придет на набережную. Напрасно она будет плакать, звать его. Он останется глух к ее мольбам. Напрасно она будет просить у него прощения, он будет неумолим и уплывет, не повидавшись с ней.

Он просыпался по ночам, разбуженный с силой бьющимися о корму волнами, не понимая, где находится. Ему чудился замок на пляже, корабль, севший на мель на шлаковом покрытии среди сосен, океан в огне, карлик, набрасывающийся на него, длинные белые фургоны, окружающие его судно — они обнаружили психа.

Однажды днем Людо почувствовал зуд на животе, расстегнул рубашку и обнаружил, что прямо по телу ползет маленький краб. Он встретился с ним взглядом и увидел, как детеныш краба занял оборону, выставив вперед единственную клешню. Людо сунул в нее указательный палец, и из него брызнула кровь. Тогда он положил краба в рот и съел живьем.

По прошествии недели голод поднял отшельника на ноги. Еды уже не оставалось никакой, а с Рождества Людо ничего не пил.

Внутри судна повсюду царило полнейшее запустение, вызывавшее воспоминания о чердаке. В камбузе стояли плита и нетронутая бутылка с жидкостью для мытья посуды. В рулевой рубке штурвал был по–прежнему на месте, а таблица магнитных склонений наклеена на переборку, поблескивающую от влаги; внутренности электроприборов были выворочены. За мутными от соли иллюминаторами угадывался песчаный берег.

Людо, пошатываясь, вышел на мостик, завалившийся на правую сторону и совершенно белый от птичьего помета. Светило солнце. На палубе гнили кипы пенькового троса, вдоль борта тянулись, отсвечивая разными цветами, наполненные водой желоба; Людо наклонился и попил воды прямо из желоба. Чуть дальше, под клочьями брезента, лежала перевернутая шлюпка с оборванными леерами; к фальшборту были прикреплены баллоны с газом. Чтобы подняться на бак, нужно было вскарабкаться по металлической лестнице. Под ногами хрустели раздавленные раковины. На жестяном покрытии лежала замасленная рабочая рукавица с зеленоватыми следами от металлической цепи. С борта свешивался кусок каната, скрипевший на ветру. А вокруг царили сосны и море.

Никогда ни санитары, ни мадемуазель Ракофф не выживут его из этого царства ржавчины. Никогда его здесь не найдут. Людо спустился в машинное отделение. Плеск воды отдавался глухим эхом. Он открыл стенные шкафчики, в которых висели покрытые плесенью спецовки, хранившие, казалось, формы человеческих тел. У выхода, на черной доске, все еще сохранилась запись о последней вахте 6 июня 1960 года в полночь — имена Абдул и Гизем уже почти стерлись.

Продолжался отлив, волны разбивались далеко от судна. Людо спрыгнул на берег и, погрузившись почти по пояс в воду, перешел через лужу, окружавшую корабль. Кайма пены набежала на мучнисто–белый песок, и чайки бесшумно взмыли в небо. Дойдя до форта, Людо обернулся, чтобы удостовериться, что все это ему не приснилось. Однако «Санага» была на месте. Людо посмотрел на следы своих шагов, которые через какое–то время должен был смыть прилив, и эта мысль его опечалила. Скоро он найдет способ всех оповестить, что здесь он у себя дома.

Ступив на лесную тропинку, он снова услышал свист, который не давал ему покоя ночью.

Людо целый час добирался до деревни, название которой — Ле Форж — прочитал еще раньше на указателе. Было, вероятно, около полудня, но дома с закрытыми ставнями выглядели спящими. Вокруг разливался белый свет, и от этого тишина казалась особенно гнету щей. Людо шел по безлюдной, поднимавшейся в гору улице с таким чувством, будто находился в брошенном жителями селении. Он нашел маленькую площадь с церковью и бистро, в которое заходил в первый день. Дверь звякнула, как велосипедный звонок, и отворилась. Старик по–прежнему сидел в кресле слева от входа среди развешенных оленьих голов и спортивных трофеев. Ни одного посетителя. Тип с бакенбардами играл на электрическом бильярде.

— Иду, — бросил он ворчливым тоном.

Он появился через минут пять с расстроенным видом.

— Я собрал все очки, — жаловался он, — все! Если бы ты не вошел, я наверняка побил бы свой собственный рекорд и заработал бы три бесплатных шара… Ну ладно, неважно!.. Тебе чего?..

— Хлеба и паштета, — сказал Людо.

— Тебе, парень, надо рядом, в бакалею. Там моя жена обслуживает. Даже не надо выходить на улицу; это здесь же, можешь там пройти.

Людо прошел вслед за ним за занавеску из разноцветных лент и оказался в лавочке, где едва можно было повернуться, не опрокинув при этом чего–нибудь из хозяйственных товаров.

— Мари–Луиз! — громко позвал хозяин. — Сейчас придет. — успокоил он Людо. — Бьюсь об заклад, что она прилегла отдохнуть. Она торгует бакалеей… и разными хозяйственными мелочами, а я держу бистро. А еще я стригу. Но парикмахер, как водится, ходит без сапог, меня стричь некому.

Вошла дама с седеющими волосами, улыбаясь Людо. как старому клиенту; она выглядела лет на двадцать старше мужа.

— Спорим, что ты отдыхала!.. А у тебя покупатель, пришел за паштетом. Сезонник.

— Уж чего–чего, а паштета хватает, — любезно заметила хозяйка. — Так чего тебе?..

Рядом послышался велосипедный звонок

— Еще кого–то принесло! — недовольно проворчал хозяин, исчезая за занавеской. — Сегодня мне решительно не видать покоя.

Людо вышел из лавки с провизией, спичками, карманным зеркалом и мешком угля. Хозяйка рассмеялась, когда он развязал свой носок, чтобы расплатиться.

Рановато ты явился для сезонника. И деньжат у тебя, видать, немного…

Она предложила ему открыть кредит, но он отказался, поскольку не знал, что это такое.

Выходя из деревни, он встретил маленькую женщину в черном и тотчас же обернулся. Она стояла посреди дороги и смотрела ему вслед. Пройдя метров сто и вновь обернувшись, он убедился, что она не сдвинулась с места. Дойдя до опушки леса, Людо подумал, что, возможно, она идет за ним следом, но поля, оранжевые от заходящего солнца, были безлюдны.

Лес пестрел пятнами солнечного света, в воздухе свежело. Людо шел быстро. Пытаясь обмануть свою память и отвлечься от воспоминаний о матери, он повторял вслух слова, выражавшие его ощущения: боль в ногах, холод, сырость, усталость, сон. Дойдя до песчаной поляны, он заметил на обочине прибитый к сосне щит с предупреждением:

Однако напрасно он всматривался в горизонт, ничто не предвещало опасности.

Мягкий свет баюкал песчаный берег, сильно суженный приливом. На западе заходило солнце — кроваво–красное на фоне словно сотканного из пуха неба, океан превратился в застывшую с ветящуюся глазурь. «Санага» казалась отлитой из золота.

Людо спустился к пляжу и в ужасе застыл. Параллельно его следам на песке проступали свежие следы сапог, которые вели прямо к кораблю. Уныние охватило его: враждебный мир снова обступал его со всех сторон. Сапоги. Николь в сапогах. Мадемуазель Ракофф в сапогах. Татав, Одилон — все эти страшные призраки прошлого, обутые в сапоги, как людоеды, осквернили, пока он отсутствовал, его тайное убежище, а теперь искали его, чтобы схватить.

Стоя перед судном, окруженным водой, и дрожа от страха, он сжимал кулаки и сквозь зубы поносил весь мир, не сомневаясь, что незваный гость все еще находится на борту, и недоумевая, каким чудом тот проник туда во время прилива. Однако он не хотел убегать, не удостоверившись, что все так и было и что за ним действительно охотились. Впрочем, это мог быть такой же бродяга, как и он сам… Да и кто знает, там ли он все еще?

Опускалась ночь. Небо и море постепенно становились пепельно–серыми. Вдали по–прежнему раздавался жалобный свист. Он то замирал, то вновь набирал силу. И вдруг ночь содрогнулась от далекого удара одинокой волны, на мгновение высветившейся на горизонте мертвенной белизной и сразу же исчезнувшей.

Людо вскочил на ноги, его сотрясала дрожь. Но вокруг вновь воцарились спокойствие и темнота. Он был так сильно напуган, что не заметил, как от судна отделилась лодка и тихо подплыла к берегу.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спросил мужчина, прыгнув на песок.

Людо вскрикнул и отбежал на безопасное расстояние.

— А ты? — ответил он.

Мужчина вытащил лодку на сушу и стал приближаться. Он был небольшого роста, плотный, с большой, круглой как луна головой без единого волоска.

— Нечего тебе здесь делать, — продолжил мужчина угрожающим тоном. — Здесь все мое… Это мой дом… Да и сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Чтоб тебя здесь больше не было, понял?.. Я видел, как ты пришел. Я таких субчиков, как ты, не боюсь. Развалина — моя, и я не желаю никого здесь видеть. Кстати, откуда ты явился?..

— Не знаю.

— Если завтра не уберешься, я тебя выставлю. И нечего на меня так пялиться.

Он перевернул лодку, легко взвалил ее на спину и добавил:

— И потом, чего это тебе взбрело в голову здесь спать… в жизни такого не видывал. Это же гора ржавчины, настоящая помойка. Скоро сборщики металлолома разрежут эту посудину до конца…

Налетевший на берег из темноты мощный вал оборвал его на полуслове.

— Чертов прилив!.. — проворчал он, повернувшись лицом к морю. — Здорово шуганул!..

А затем, развернувшись, зашагал к лесу.

Когда наступил отлив, Людо пробрался на судно. Он хотел в темноте зажечь керосиновую лампу, но фитиль не загорелся. Тогда он улегся на полу, забыв про голод. Нет, он не вернется в Сен–Поль. Он не поедет к психам, никогда, он останется здесь, несмотря на угрозы, ведь он никому не причиняет зла. Сон одолевал его. Лиз раздевалась в окне с красными стеклами. Он представлял концерт, устроенный для него одного на этом выброшенном на берег судне, где мир был неустойчивым и зыбким, а за роялем была то его мать, то он сам, Людо, играл перед собранием восхищенных женщин. Он грезил. На лесной дороге возник путник, шагавший упругой походкой; он сумел его догнать, и тот обернулся со смехом на устах, потому что это был он сам: это Людо преследовал Людо и ускользал от Людо все эти годы.

Около полуночи он проснулся от тишины — тишины трепещущей, живительной, наполненной гулкими, как шум падающих капель, звуками. Он спустился на пляж и замер, околдованный неугомонным ропотом уносящихся в море волн. Он видел танцующий красный огонек вблизи побережья, вдыхал ночной мглистый воздух, ловил шепот звезд, томно сияющих в темном небе, и это бесконечное смешение света и тени пробудило его давнюю тягу к бродяжничеству, и он шагнул в ночь.

III

Людо жил на «Санаге» уже месяц. Казалось, воспоминания оставили его в покое и на душе его теперь было так же легко, как тогда, когда он часами сидел на своем наблюдательном пункте на чердаке. В карманном зеркальце он рассматривал первую седину, тронувшую его волосы и даже бороду, и находил, что выглядит старым. К тому же, в результате своего рода мимикрии между ним и судном появилось странное сходство. Он стал худым, костлявым, лицо избороздили тонкие морщины, под глазами появились темные круги. Но чем изможденнее становилось лицо, тем более зелеными и потерянными становились глаза.

Он привык к приливам, во время которых волны проносились по судну, как дыхание, вырывающееся из бесчисленных ноздрей, образованных выпавшими из стальной обшивки заклепками; только иногда ее короткий стон напоминал о том. что разбитое судно все еще грезит о дальних странствиях.

Людо думал, что забыл свою мать: по ночам она была с ним в его тяжелых снах, но утром, при первых же проблесках зари, они выветривались из памяти. И каждое утро при пробуждении его охватывала смутная тревога: они приходят за ним. Бесшумно подкрадываются. Колют ему успокоительное и увозят в Сен–Поль. Изо дня в день они внушают ему, что он никуда не убегал. Что не было ни «Санаги», ни рояля, ни Бюиссоне, никого: это были просто видения, пока он пребывал в коме, но теперь он наконец выздоровел.

Больше всего его терзала мысль, что они найдут судно. Сколько приедет их в белых фургонах, этих людей, несущих несчастье? Кто из них первым улыбнется ему со словами: «Это для твоего же блага. Людо»?.. В такие минуты он хватал ракетницу и, сжимая ее до боли в руках, всматривался в безучастную темноту: может быть, если я увижу их перед собой, я и в самом деле сойду с ума.

Днем пляж был совершенно безлюден, и в часы прилива или отлива единственными спутниками Людо были волны и чайки. Даже тот злой человек, угрожавший ему, больше не появлялся.

Однажды вдали он увидел всадников в облаке пыли и предусмотрительно спрятался. То была конная полиция, следившая за порядком на побережье. Четверо полицейских хотели приблизиться к кораблю, однако их кони заупрямились, едва ступив в воду, и всадники галопом ускакали.

На судне Людо нашел настоящие сокровища: огнетушитель, сапоги, рваную штормовку, столовые приборы с инициалами Б.Е., бутылку рома и футляр, а внутри него ракетницу системы «кольт».

Старые спасательные жилеты пошли на поплавки для плота, на котором можно было в любое время суток курсировать между судном и берегом. Впрочем, при первом же испытании Людо едва не погиб. Он спокойно отплыл от берега, как вдруг отливом его отнесло на мель, над которой разбивались кипящие волны и о которой предупреждал звуковой буй, отнесенный течением в открытое море. К счастью, начавшийся прилив спас Людо жизнь, и он наконец узнал, откуда исходит заунывный вой, будивший его по ночам даже в хорошую погоду.

Для растопки угольной печи он брал брикеты сухого спирта, но за неделю запасы топлива истощились, и Людо отказался от обогрева; зато он по–прежнему пользовался керосиновыми лампами и газовой плитой.

Питался он рыбой, которую сам и ловил. Загнутый гвоздь служил ему крючком. Он опускал с кормы в воду короткую удочку, на которую наживлял кусочек сала, и на эту приманку ловил маленьких рыбок цвета прибрежных камней с головами фантастических чудовищ, которых он обожал мучить. Однажды вечером он поймал чайку. Она нырнула за добычей в тот самый миг, когда он забросил удочку, заглотнула гвоздь и собиралась снова подняться в небо. Людо втащил ее на палубу как воздушного змея, но при этом ему пришлось с ней побороться, так как птица яростно отбивалась крыльями и клювом, выплевывая окровавленных мелких крабов и морских блох, которыми питалась на пляже. Он поджарил ее с моллюсками, собранными под килем, и лег спать, исполненный горделивого мещанского самодовольства оттого, что устроил себе пирушку.

В иные дни он с необыкновенным энтузиазмом драил внутренние помещения судна, чистил до блеска этот стальной труп, словно надеясь вернуть его к жизни. На стенах кают–компании он снова нарисовал лицо, еще больше, чем прежде, закрытое рукой. Но случалось и так, что он вставал обессиленный, смертельно напутанный, раздираемый криком, который не смолкал в его сердце с тех самых пор, как он начал страдать, и который так и не выплеснулся наружу. Тогда он начинал слоняться из каюты в каюту и в конце концов ложился на пол, не ожидая уже больше ничего.

В деревне Ле Форж хозяйка бакалейной лавки и ее муж, казалось, прониклись к нему симпатией. Впрочем, они не были действительно женаты. Его звали Бернар, ее — Мари–Луиз. Хозяин всегда звал Людо не иначе, как Каде Руссель. Мальчик сказал им, что живет в Бюиссоне, на ферме за деревней, и они не стали придираться к этой лжи. Видя, что у него нет денег, они предложили ему складывать ящики и бутылки во дворе лавки, а взамен снабжали его провизией. Однако Людо редко приходил в деревню, опасаясь привлечь к себе внимание. Каким бы безлюдным и отрезанным от внешнего мира ни казался Ле Форж, Людо никогда не покидало ощущение, что за ним следят, что окна домов вовсе не так безобидны, а редкие прохожие, которых он встречал, когда крадучись шел по деревне, оборачиваются ему вслед.

Бернар бесплатно постриг его по последней моде, обнажив виски и затылок с помощью электрической машинки. В конце процедуры он обмакнул всю расческу в банку с бриллиантином и обильно смазал им волосы Людо, который пришел в отчаяние, увидев в зеркале свои ничем не прикрытые оттопыренные уши.

Однажды ночью Людо проснулся от шума петард. Он выскочил в рулевую рубку с едва не выпрыгивающим из груди сердцем, думая, что за ним приехала скорая помощь. Но это оказался десяток рокеров, раскатывавших вокруг судна; фары их мотоциклов прорезали ночь, форсированные моторы натужно ревели, перекрывая раскаты дикого гогота. Это родео продолжалось несколько минут, затем мотоциклы с зажженными фарами остановились метрах в двадцати от левого борта судна. Было слышно лишь могучее дыхание моря и завывание буя. Здоровенный молодчик вышел вперед:

— Не прикидывайся, что спишь. — донесся его пьяный голос. — Мы прекрасно знаем, что ты здесь…

Послышались одобрительные смешки.

— Эй! Кончай прятаться!.. Выходи к нам. охота глянуть на твою рожу… Мы ведь тоже любим похохмить… И с тобой бы похохмили… Давай, спускайся сюда, хохмач!..

Снова наступила тишина. Людо был уверен, что его не видно.

— Что, сдрейфил? — не унимался верзила. Он стоял, расставив ноги, упершись ладонями в бедра. — Если у тебя яйца приросли к заднице, так спустись, покажи их нам!..

Непристойность вызвала взрыв смеха у всей компании.

— А у него их и нет, — заметил один из типов совершенно пьяным голосом.

— Если он не выйдет, — заговорил еще один рокер, обращаясь к стоящему впереди верзиле, — придется тебе за ним сходить.

— Слышал, что сказал мой кореш?.. Придется мне за тобой сходить, а?.. Мы все придем тебя облобызать… Но ты, приятель, чего–то темнишь, хочешь дурочку с нами валять!..

Некоторое время шпана совещалась, потом верзила, покачиваясь, направился к корме, явно зная, как взобраться на борт.

Стуча зубами от страха, Людо бросился за ракетницей, торопливо зарядил ее и спустился в машинное отделение. Не успел он спрятаться за двигателем, прижавшись к холодной влажной стали, как в проеме показалась тень. Незваный гость уже не казался таким уверенным в себе.

— Ни хрена не видно, — пробубнил он себе под нос. Затем, снова упершись кулаками в бедра, заорал, чтобы приободриться: — Где ты прячешься, сукин сын?.. — и двинулся вперед.

Его подкованные сапоги гулко стучали по сходням. Людо, замерев, весь в поту, сжимал кольт в вытянутой руке, не сводя глаз с надвигавшейся тени. Когда рокер подошел совсем близко, тень исчезла, однако Людо почувствовал чужое дыхание и, крепко, изо всех сил зажмурившись, выстрелил наугад. Дымовая ракета попала рокеру прямо в грудь, и его куртка загорелась. Волна зеленоватого дыма захлестнула трюм. нападавший заметался и с воплем бросился к выходу. Потрясенный, Людо вернулся в рулевую рубку. По пляжу в сторону моря, бежал охваченный пламенем силуэт в сопровождении эскорта рокеров. Огонь затушили. «Они убьют меня», — с тоской подумал Людо, видя, как черный эскадрон медленно возвращается к «Санаге». Он готов был сделать все что угодно ради того, чтобы ему оставили это не имеющее никакой ценности сокровище — его жизнь.

Подойдя к судну, хулиганы приготовили бутылки с горючей смесью и тряпками, пропитанными бензином вместо запала. Первая угодила на палубу, закатилась в лужу и погасла. Вторая попала в самую точку: разбив стекло в рулевой рубке, она задела Людо и взорвалась на карточном столе, пролив на полированную поверхность дождь зловонных искр. Людо лихорадочно схватил огнетушитель и сумел загасить начавшийся было пожар. Но он задыхался от зеленого дыма, поднимавшегося из машинного отделения, и черного дыма от горящих перегородок, и предпочел подняться наверх, чтобы умереть на свежем воздухе, а не окуренному, как змея.

Он рухнул на палубу, когда вдруг раздался ружейный выстрел. Людо обхватил голову руками и принялся кричать от страха. Выстрелы следовали один за другим, затем неожиданно прекратились, и только удаляющийся шум моторов еще нарушал наступившую тишину. Вскоре Людо уже ничего не слышал. Он лежал не двигаясь, с подергивающимися веками, уверенный, что если откроет глаза, то крики и бесчинства возобновятся.

На палубе раздались шаги.

— Тебя задело? — спросил низкий голос.

Он приподнялся.

— Нет, — прошептал он на одном дыхании.

— Еще немного, и эти подонки угробили бы мне лодку!

Людо узнал внушительную фигуру мужчины, который месяц назад собирался прогнать его с корабля.

— Здорово целишься! Этот засранец получил по заслугам!..

— Я им ничего не сделал. — сказал Людо. — Это они на меня напали. Я их не знаю.

— Не беспокойся, это сборище подонков. С вечера пятницы и до понедельника они только и знают что пиво да мотоцикл. Но они не заложат. Сами слишком боятся фараонов. Давай–ка лучше выпьем.

Они спустились в кают–компанию; Людо зажег фонарь и опустил стекла иллюминаторов, чтобы выпустить дым.

— Здорово ты тут устроился. — сказал гость, оглядывая разрисованные стены. — И порядок навел…

Сидя за столом, он рассматривал бутылку рома, принесенную Людо.

— Хорошо устроился, а вот посуды нет. Чтобы пить, нужны стаканы. На твоем месте я бы сходил на свалку, это совсем недалеко, к югу. Там ты найдешь все что душе угодно. Если только резчики дадут тебе время обставиться!.. Тебя как зовут?

— Людо.

— А меня Франсис, Франсис Куэлан.

Гость был совершенно лыс, кроме того, у него не было ни бровей, ни ресниц.

— Это случилось, когда я был пацаном, — объяснил он, прикоснувшись рукой ко лбу. — Я упал в бассейн с омарами, ну, в садок. А плавать не умел. В общем, это то же самое, что нырнуть в ящик с инструментом, с живым инструментом!.. Меня сразу же достали, и ни одна тварь меня даже не ущипнула. Но страху я натерпелся. А ночью все волосы выпали, и голова стала гладкой, как яйцо. И так потом ничего не отросло. Но это не помешало мне стать моряком.

Он рассказал, что отбыл двадцать лет на каторге в Кайенне за изнасилование столетней деревенской старухи во время ярмарочного гуляния; старуха после этого умерла. В свои шестьдесят это был еще настоящий Голиаф, его руки и грудь покрывали татуировки, изображающие красоток. Он жил отшельником в металлическом прицепе на опушке леса, недалеко от «Санаги». Никто никогда к нему не заходил, никто не отваживался даже приблизиться к его жилищу.

Однажды в дюнах, недалеко от его прицепа, расположился небольшой цирк. Но так как рычание старого льва мешало Куэлану спать, он ворвался в клетку и шваброй сломал зверю плечо на глазах у плачущего дрессировщика.

— …Скажите еще спасибо, что он не надругался над бедным животным, — мрачно шутили в Ле Форже. И местные жители в складчину возместили цирку убытки, вызванные увечьем зверя.

— Чертовы щенки! Настоящие ублюдки! Но ты не дрейфь, я же здесь. Я их, подонков, знаю! Еще и не таких знаю. Так тебе хорошо здесь?

— Нормально. — ответил Людо.

— У меня тоже корабли в крови, от этого уже не избавишься. Это как чесотка… Не дает спать… Но я должен предупредить тебя о резчиках… они скоро придут.

Он говорил почти шепотом и выглядел старым остепенившимся пиратом, которому известны самые сокровенные тайны.

— Все эти резчики — добрые бездельники… Никогда не знаешь, в какой момент они заявятся, но рано или поздно они все же приходят… Бог их знает, зачем они режут эти посудины… Но меди им не достанется, — добавил он, хитро подмигнув.

Затем наклонился к Людо.

— Трубы, краны — все, что из меди, я уже снял. Это моя добыча. Я ее здесь припрятал, прямо на корабле, среди бутылей с газойлем на корме, я не такой дурень, чтобы сразу все уносить. Сбываю помаленьку.

Совсем рядом послышалось какое–то блеянье, и Людо вздрогнул.

— Что это? — спросил он с подозрением.

— Не бойся, это мой баран, — усмехнулся Куэлан. — Единственный, кто сумел спастись, когда «Санага» затонула. Здесь было целое стадо баранов. Все утонули, кроме него.

Он глотнул еще немного рома.

— Всех выбросило на мель. Чертова мель! Видал, какая там волна во время прилива? Там без конца что–нибудь разбивается. Вот туда я и поплыл за ним, на моей–то лодчонке! Уже думал, конец мне… Смотри, как он слушается.

Он подошел к иллюминатору и, напрягшись так, что на шее выступили вены, похожие на канаты, принялся подражать блеянию барана; ответ донесся, словно эхо.

— Он ждет на пляже… Наверняка будет рад с тобой познакомиться.

Людо вместе с гостем сошел на берег и в свете фонаря увидел огромного черного барана.

— Это Панург! — объявил Куэлан. — Мою собаку убили, так я взял его.

Людо погрузил пальцы в жесткие волны овечьей шерсти, радуясь встрече с настоящим живым бараном — теплым, бородатым. — а не с одним из этих жутких фетишей, которых он приговорил к сожжению в Рождественскую ночь.

— Я хотел научить его лаять, но не получилось. Поэтому мне приходится блеять. А знаешь, почему я назвал его Панургом?

— Нет, — ответил Людо.

— Это из Библии, когда Моисей проходил через Иордан. Они все шли за ним как бараны… Ну ладно, прощай!.. А об этих подонках не думай, они теперь вряд ли скоро покажутся.

Людо смотрел ему вслед.

…Всю ночь в своих снах он шел за бараном, который вел его среди воспоминаний, заводя то на чердак, то в Бюиссоне, то в Сен–Поль, а когда он догонял его, оказывалось, что то был Людо и что он сам себе был поводырем.

Наутро, по совету Куэлана, Людо пошел на свалку — огромный пустырь, где прямо у моря высились и разрушались горы мусора. Над свалкой поднимались столбы испарений, воздух был наполнен смрадом испорченных продуктов, забивавшим запах смолы и йода. Людо с наслаждением углубился в этот лабиринт, как будто нашел еще один потерпевший крушение ковчег, полный неведомых сокровищ; его изумлял этот застывший смерч, демонстрирующий крах всего сущего и властно возвращающий материю к первоначальному хаосу. Крикливые стаи чаек и ворон, облепившие отбросы, отлетали на несколько метров при его приближении. То тут, то там из куч мусора торчали газовые плиты, развалившиеся буфеты, порыжевшие от ржавчины бидоны, остовы автомобилей, кресла, детские коляски, трупы собак, куски рельсов. Людо увидел целую лошадиную тушу, облепленную мухами. Он откопал шесть тарелок, совершенно целых и плотно обмотанных корнями, тянувшимися от зарослей крапивы. Нашел вторую часть «Камо грядеши»[25]. которую тут же пролистал, сидя за рулем сгоревшего грузовика. Подобрал ножи без лезвий, кастрюли без ручек, кое–какую одежду и сложил все это в разваливающийся чемодан. Похоже, не было ничего, чем свалка не могла бы одарить своего гостя. Людо казалось, что он вот–вот извлечет что–то невообразимое: церковь, подводную лодку, годы своего детства в Пейлаке. Он даже задавался вопросом, не погребен ли здесь под слоем нечистот Центр Сен–Поль со всеми своими невинными.

Самый прекрасный подарок достался ему вечером: музыкальная шкатулка в форме рояля, за которым достойна была сидеть разве что маркиза из шоколада. Он завел пружину и, неловко держа свое сокровище в руке, прослушал незнакомую мелодию из «Запретных игр»[26]. Так, незаметно, среди скопища отбросов его настигла собственная память и растворилась его обида на судьбу. Он чувствовал возрождаемое музыкой живое биение прошедших лет, вновь и вновь заводил шкатулку, и ему казалось, что он углубляется в свое прошлое, возвращается к своим истокам, к правде о своем рождении. Он снова видел мать, и ему хотелось прикоснуться к ней, заговорить. Теперь, когда он не чувствовал больше обиды, он испытывал почти что раскаяние при воспоминании о своей жизни в Бюиссоне.

Вернувшись на судно, он лег прямо на пол и несколько раз подряд в полной темноте прослушал музыку из «Запретных игр», по–новому осмысливая свое прошлое. Затем зажег лампу и написал письмо Николь.

Он поднялся на палубу, задумчиво посмотрел вдаль, порвал письмо и бросил обрывки за борт.

IV

Его вновь охватила тоска о прошлом. Отныне его не мучил стыд, никто не донимал его саркастическими замечаниями, никто не повторял, что он идиот и родился некстати, что он опасен для окружающих, никто вообще ничего не говорил, потому что он жил в полном одиночестве. Забыв о своем корабле, он без конца блуждал по закоулкам своей памяти, воображая, что вновь оказался на чердаке. Он слышал скрип лестницы, поворот ключа в двери и забивался в свое убежище из мешковины, в котором прятал головы бычков. В иные дни он видел в иллюминаторе двор булочной, стену пекарни, застланные туманом поля, вдыхал запах горячего хлеба, и эти слишком живые воспоминания наполняли его душу горечью. В его видениях поочередно являлись то Лиз, то Николь; он представлял свою мать с заячьей губой и впервые подумал, что она ни разу его не поцеловала. Поддавшись сладостной иллюзии, он страстно целовал собственные руки, представляя, что касается ее кожи. Нанетт тоже присутствовала в его фантазиях, однако он слышал только ее голос. Это был даже не голос, а непрерывное, бесцветное и обезличенное журчание, приглушенная мелодия, размывающая слова.

Его преследовали картины, которые он не мог ни с чем соотнести. Маленький мальчик, бредущий куда–то босиком сквозь глухую ночь. Тот же мальчик, поднимающийся по лестнице. Красная рука, прикрывающая глаза.

И тогда его начинали мучить вопросы. Кто этот мальчик? Чья это рука? Почему чета булочников так плохо с ним обращалась? Видел ли он уже, сам того не подозревая, своего отца?

Однажды он проплакал несколько часов подряд, глядя на себя, плачущего, в зеркало и не чувствуя ничего: ни страдания, ни боли. В его душе воцарился холод, как на мертвой планете.

Ближе к ночи просыпалась его чувственность. Он представлял плотные, тяжелые груди кухарки с черными сосками. Прятал свой детородный орган между ногами и, разглядывая свое как бы оскопленное тело, спрашивал себя, а не лучше ли ему было родиться женщиной с такой же красивой грудью, как у Фин или его матери. Засыпая, он оставался во власти фантасмагорий, превращавших Николь, Фин и Лиз в чудовищ, которых он должен был резать ножом на столе в столовой — но внезапно стол становился пирсом, сотрясаемым бушующими волнами.

Он также мечтал обрести профессию, занять какое–то положение в обществе и даже смастерил себе почтовый ящик из коробки из–под калифорнийского шампанского, написав на нем свое имя; ящик он привязал к черенку от лопаты и воткнул его в песок перед судном.

Он ел без аппетита, нервно поглощая недожаренную рыбу, водоросли и моллюсков, чья мягкая плоть напоминала жевательную резинку. Пил он не разбирая то морскую, то дождевую воду из луж на палубе. Единственное, чего ему действительно не хватало, так это утреннего горячего молока. Иногда он отправлялся в Ле Форж с единственной целью — добыть несколько пакетов этого бесценного напитка.

Франсис Куэлан регулярно навещал Людо. Специально для него он смастерил нож с большим лезвием, деревянной ручкой в виде сирены, напряженно изогнувшейся словно фаллос, и с кожаным ремешком. Он понемногу браконьерствовал и приносил Людо кроликов. Но тот ненавидел кроликов, похожих без шкуры на новорожденных. Когда Куэлан уходил, Людо с отвращением бросал их в люк под машинным отделением. Около десятка кроличьих трупов, словно зародыши в мертвом чреве, мариновались в морской воде.

Бывший каторжник и Людо почти не разговаривали; устроившись в кубрике, они молча пили смесь рома с крепким черным чаем, отчего все плясало в глазах юноши. Но иногда, ни с того ни с сего, Куэлан пускался в бесконечные разглагольствования о подводных мелях, звездах, лунном влиянии и ветрах, от которых зависит величина и мощь бурунов.

Видя, как обнаженный Людо, моясь, плещется среди волн, он научил его индейскому брассу, и мальчик, никогда не умевший плавать, принялся посреди зимы барахтаться рядом с судном, не обращая внимания на запретительные надписи на щитах.

Теперь распорядок Людо зависел от движения моря. Во время прилива он выносил колченогое кресло на корму и наблюдал затем, как волны, словно медленно движущаяся процессия, заполняют берег. Задолго до окончания прилива к северу от буя показывалась одинокая высокая волна, похожая на летящий ковер–самолет, которая величественно обрушивалась и рассыпалась пенными брызгами. Это было похоже на гибель призрака, который — хотя воображение Людо и отказывалось это представить — уничтожал корабли и купальщиков. Но вскоре призрак возрождался, новый бешеный вал, окутанный водяной пылью, дыбился на горизонте, с грохотом увлекая в пучину кипящие белой пеной лавины, способные, казалось, раздавить само море; с наступлением отлива это вакханалия прекращалась.

Людо боялся этой могучей волны и одновременно любил ее. Она была прекрасна, как его мать, как пианистка за роялем, одетая в платье, сотканное из света, недоступная и в то же время такая живая и близкая. Сидя на ветру в своем кресле, он без устали слушал зловещий рокот волн, разбивающихся о мель.

Он также часами бродил по пляжу. Каждый день во время отлива море оставляло ему на берегу новый трофей. Он носил на шее клейкую ламинарию, бугристую, как спина аллигатора. Подбирал разную океанскую мелочь, которую отлив выставляет напоказ, чтобы удивить отдыхающих: морские звезды, остов каракатицы, спутанные пучки водорослей, искромсанные, студенистые медузы, похожие на стекловидное тело глаза, отполированные ветрами ветви деревьев. Он находил отшлифованные прибоем камешки, истертые добела и сточенные до единственного витка раковины литторин, вычурно–выпуклую голову краба с волнистым узором по периметру, похожим на вязь крема вокруг пирожного, мутно–слюдяную тушку мертвой рыбы. Одиноко бродя вдоль берега, словно по рынку. Людо так же радовался этим посланным провидением морским побрякушкам, как и предметам, подобранным на свалке.

По вечерам, не без сожаления принося в жертву огню деревянные части «Санаги», он разводил костер на пустынном песчаном берегу и сквозь огонь смотрел на море. Однако на самом деле перед его глазами по–прежнему стояла мать, и он пытался приворожить ее на расстоянии столь далеком, что ее образ неизменно исчезал. Словно под гипнозом, он грезил с широко раскрытыми глазами, представляя, как его мать поднимается на борт «Санаги». Сам он — не кто иной, как Маркус Винициус, стоящий за штурвалом, герой «Камо грядеши», римский офицер, перерубающий швартовы ударом меча. Он мог так до рассвета сидеть наедине со своими воспоминаниями и огнем — горящий костер вызывал у него ощущение, что он приближается к истине.

В своих играх он бросал вызов приливу. Возводил за кормой «Санаги» гигантские плотины — безобидные песчаные стены, которые сдерживали натиск моря в течение пяти—десяти минут, однако затем вода просачивалась, подрывая основание стен, по песку пробегали трещины, и волны стремительно заполняли все углубление, которое вымыли между остовом судна и берегом. Тогда Людо поднимался на палубу и долго наблюдал за тем, как пенящиеся и брызжущие на корму волны взрывали песок вокруг винта и руля, так что вскоре начинаю казаться, что они поклялись перейти через весь океан и затопить его судно.

Однажды в одном из шкафов он нашел банки с краской и кисти. Воспользовавшись солнечной погодой, он нарисовал на обшивке «Санаги» огромные черные руки со сверкающими кроваво–красными молниями, на что Куэлан с восхищением заметил, что теперь посудина размалевана почище любой потаскухи.

В дождливую погоду Людо отправлялся в «Призюник» — магазин, находившийся на выезде из Ле Форж по дороге на Бордо; там он бродил часами, но ничего не покупал. Он брал тележку и обходил все отделы, выбирая вина, замороженные продукты, женское белье и детские подгузники; все это он складывал в тележку, которую оставлял доверху наполненной в проходе, и шел на выход, обозначенный указателем «без покупки».

Однажды в конце марта, прогуливаясь вдоль берега, он зашел так далеко, что, обернувшись, не увидел своего судна. Море казалось призрачным. Босые ноги утопали в теплом песке. Вдруг он заметил на горизонте, блестящей полосой окаймлявшем совершенно безветренное небо, знакомый пирс. Он протер глаза, уверенный, что узнает эти места: проходы между дюнами, изгиб берега, стрельбище, а дальше — песчаная коса, за которой скрывалась тропинка, по которой когда–то они с Татавом возвращались через поле в Бюиссоне. Он дошел до покрытой битумом трубы и, испытывая необычайное волнение, взобрался на нее. Здесь был его дом, вся его жизнь. Он побежал к дороге, ведущей на пляж. Теперь им владела единственная мысль: найти мать, успокоить ее, убедить, что все хорошо, что он жив, что он вернулся и больше никогда никуда не поедет. С губ его готовы были сорваться слова, которыми он надеялся взволновать ее. От избытка чувств его подташнивало, он бешено жестикулировал, летя галопом через поле, поднимавшееся к Бюиссоне.

При виде красной крыши и ярко–белых стен его охватила паника. Он был грязный, заросший, с бородой. Вот уже три месяца, как он бродяжничал. Что она подумает, увидев его в таком неопрятном виде? Он лег на землю и пополз на животе к дороге. Забыв обо всем, он смотрел. В доме, казалось, ничего не изменилось. Ставни его комнаты были открыты. Около гаража стояла голубая машина. В шезлонге, на террасе, нежился молодой, голый до пояса незнакомец. Из дома доносился шум воды в душе и голос, напевавший какой–то мотив. Потом шум прекратился. Людо чуть не закричал, когда на террасу вышла Николь, обернутая махровым полотенцем. Склонившись набок, она выжимала мокрые волосы. Рука мужчины небрежно скользнула под полотенце, при этом он даже не открыл глаз. Николь не противилась и улыбалась. Кто этот человек? Где Мишо? Что происходит? Николь склонилась к незнакомцу и нежно его поцеловала. Людо охватила смертельная тоска, ему страстно хотелось побежать туда и униженно слизывать капли пота с тела этой женщины, которую он любил и ненавидел, женщины, которая была его матерью и принадлежала ему одному. Он встал на ноги, собираясь уже перейти через дорогу, открыть ворота и вернуть себе мать; у него было на это право, и никто не мог ему в этом помешать!

Держась за руки, незнакомец и Николь с радостным видом вошли в дом, и Людо не пошевелился.

Испытывая странное облегчение, он снова лег на живот и стал дожидаться темноты. Почему Мишо не возвращается? Вечером незнакомец вышел закрыть ставни. Уже почти совсем стемнело, появились первые звезды, Людо перешел через дорогу и проскользнул в сад. Он узнал запах глициний, особенно сильный в весеннюю пору. Подошел к двери и прильнул к ней ухом. До него донесся приглушенный звук телевизора. Он нажал пальцем на кнопку звонка и долго не отпускал. Приторная мелодия, состоящая из чередования двух нот, отозвалась в нем сигналом тревоги. Его охватил животный страх. Он услышал звук шагов, доносившийся как бы с другой планеты; дверь отворилась. Людо увидел здоровяка в майке, смотревшего на него с враждебным видом, затем позади показался женский силуэт; он услышал слова ''какой–то старый оборванец» и бросился прочь; перебежав через дорогу, он пустился бежать через поля, как какой–нибудь вор.

Позже он тайком вернулся и провел остаток ночи в своем бывшем иглу, сохранившемся нетронутым в глубине сада.

Он возвратился на свое судно лишь на рассвете и весь день пролежал на полу, с руками, сложенными на груди как у надгробной статуи. Теперь он, казалось, был окружен одними смутными, едва им самим различимыми впечатлениями, ничем не заполненными мгновениями, которые, проплывая мимо, задевали его и лопались как пузыри. Он лежал с открытыми глазами, слушая, как бьется сердце — его сердце, — как пульсирует море под трюмом, как разбивается о ржавый металл откуда–то скатившаяся капля, и его донимали воспоминания. Вот шагает в ночной темноте маленький мальчик. Вот плывет в воздухе черная рука. Кто же это так жалобно повторяет: «Мама говорит, что он сам упал…»? Николь часто поднималась на чердак, однако он не знал, что это его мать. И все–таки он уже любил на нее смотреть. Она ничего не говорила. Она была красивее Нанетт. С Нанетт ему было грустно, она все время пыталась его разговорить, все время спрашивала, доволен ли он. не забудет ли он ее, когда вырастет. Куда, интересно, тебя девают, когда помираешь?.. И где же все–таки Мишо?.. Он снова услышал звуки фисгармонии, увидел, как восемь пальцев бегают по клавишам. И где его настоящий отец? Не его ли он видел накануне с Николь?.. Может, его отец вернулся?

Вечером он встал, охваченный легкой грустью, и, увидев, что начался прилив, пошел искупаться. Было еще совсем светло. Он пытался забыть о незнакомце, которого видел накануне, и гнал от себя мысль, что, возможно, это его отец. Он представлял теплый вечер и себя — плывущего рядом с матерью и отдающегося на милость океана. Они разговаривают. Земля исчезает из вида. Огни грузовых судов зажигаются на горизонте.

Увлеченный своими фантазиями, он отплыл далеко от берега и не заметил, как приблизился к мели. Бушующая волна накатилась неожиданно, вероломно, и у Людо перехватило дыхание от страха: прямо под ним, глубоко под водой, криво ухмыляясь, затаилась смерть — камень с черной мордой, а над пучиной, где, словно в трансе, покачивались золотисто–бурые ламинарии, с неистовым грохотом разбивались огромные валы. Людо хотел увернуться, но водоворот засосал его, кипящая волна накрыла его с головой и, к счастью, отбросила с пути бушующей стихии.

Людо возвратился на сушу живым и невредимым. Стоя на берегу, все еще не отойдя от шока, он, не отрываясь, смотрел на бешеную вакханалию пенных бурунов, в которых едва не погиб.

Ночью его страх обернулся кошмаром и он проснулся весь в поту. Мель, которую он обнаружил в морской пучине, превратилась в лицо, закрытое рукой, красные волосы — в плавники, пальцы — в длинные щупальца, пытающиеся его ухватить, а шум волн — в бряцание бледных костей. До боли в глазах он обшаривал взглядом темную каюту в поисках нечистой силы и задавался вопросом, не напали ли они на его след и не находятся ли они уже здесь, на судне — все эти полицейские, санитары, сборщики металлолома, бесы, явившиеся, чтобы его захватить. Он встал, на цыпочках подошел к лампе, зажег ее и поднялся на палубу. Мелкий дождь сеялся в безмолвной темноте, «Санага» выглядела зависшим метеором в призрачной ночи, и казалось, что ничто никогда не существовало. Несколько успокоенный, Людо снова спустился в каюту, разорвал бумажный пакет и принялся писать.

V

Однажды апрельским вечером на небольшом грузовичке прибыли резчики. Возвращаясь из Бюиссоне, Людо заметил их около судна и вначале спрятался. Но когда первый страх прошел, разум возобладал: ведь санитары не измеряют потерпевшие крушение суда, — и он вышел из укрытия. Здоровый верзила в берете протянул ему букетик цветов.

— Привет, парнишка!.. Вот, валялись на земле, возле корабля. А ты, оказывается, пользуешься успехом!

Людо в изумлении разглядывал увядшие хризантемы, которые держал в руках.

— Мы — живодеры, — усмехнулся другой. — Будем разделывать эту тушу. В деревне нас предупредили, что здесь есть, так сказать… жилец, но это твои проблемы. Не ты первый, кто устраивается в таких развалинах, так что нас это не смущает. Еще недельку можешь не тужить, мы приехали лишь посмотреть на работенку. Надо сказать, придется повкалывать, сталь проржавела только снаружи. Ну ладно, до скорого! Подумай о своем переезде.

Людо проводил взглядом грузовичок, затем поставил цветы в разрезанную надвое бутылку из–под кока–колы, налив туда морской воды.

Утром он пошел в Ле Форж. Он регулярно наведывался туда с тех пор, как отправил письмо Николь, в надежде получить ответ, но тот все не приходил. Вот и на этот раз у Бернара ничего для него не было. Он как–то странно посмотрел на Людо.

— Чудно, — сказал он, — сегодня утром приходили легавые. Здесь у нас они не часто бывают. Да и мы этого не любим. Ищут кого–то… Какой–то шизик сбежал из психушки. Мы им сказали, что такого не видели. Чудно…

— Зачем они его ищут? — спросил Людо.

— Люди у нас не болтливые, — продолжал Бернар, — особенно с легавыми. Они не болтливые, но легавые все же не дураки… А еще приходили резчики. Они эту лохань расчекрыжат — не успеешь и глазом моргнуть.

Людо в итоге признался, что жил на заброшенном судне в ожидании сезона. Бернар ответил, что давно знал об этом.

— В конце концов, уже скоро лето, ты сможешь жить у кого–нибудь из местных. Уверен, что ты здорово управляешься с секатором…

По возвращении Людо нашел в своем почтовом ящике букетик завядших примул и вспомнил Лиз. Она тоже приносила ему цветы, когда он болел. Он вспомнил их ласки, их безрадостную любовь и вдруг почувствовал стыд оттого, что оставил ее там.

Он поставил примулы к хризантемам, с которых облетели последние лепестки. Кто мог в этих местах проявлять к нему интерес? Кто вообще мог знать о том. что он живет здесь?.. Бывший каторжник хоть и браконьерствовал, но цветов не рвал.

Напрасно в последующие дни Людо прятался за фортом, вечер наступал, а ему так и не удавалось никого выследить. Тогда он снова стал уходить в Ле Форж и Бюиссоне, и снова букетики слегка увядших цветов стали появляться возле «Санаги». Однажды после полудня Людо притворился, что идет в лес, но, сделав большой крюк, вернулся к берегу и спрятался в дюнах. Вскоре появилась девочка на велосипеде. Остановившись, она взяла букет, укрепленный на багажнике, подошла к судну и положила цветы на песок. Некоторое время она постояла, сложив руки, перекрестилась, на мгновение опустилась на колени и вернулась к тому месту, где оставила велосипед.

Там ее уже ждал Людо.

— Цветы это для чего? — спросил он.

Она пожала плечами, как будто ответ был ясен сам собой.

— Да для моего папы!..

— А кто твой папа?

— Он умер, потому что слишком много пил. Мама говорит, он был психом. Теперь он в ящике, на кладбище. Мама туда ходит каждый день. И носит цветы. А я их сюда приношу. Еще я беру цветы с других могил, так больше получается. Сегодня они почти свежие.

— Но зачем ты это делаешь?

Девочка на мгновение задумалась.

— Мой брат… у него еще мотоцикл… он говорит, что на корабле живет какой–то псих. Значит, если ты псих, то ты — мой папа.

И она добавила с хитрецой в голосе:

— Ты ведь не против, а?

— Не знаю, — взволнованный, пробормотал Людо. — Как тебя зовут?

— Амандин. Но все зовут меня Мандин. А мою куклу зовут Селестин. Ладно, мне пора, а то дома будут ругать.

Она села на велосипед и тут же исчезла.

С тех пор Амандин стала часто появляться на пляже, каждый раз привозя цветы, которые воровала с могил на деревенском кладбище. Она болтала с Людо, но близко к нему не подходила, инстинктивно выдерживая дистанцию. Она была на каникулах. Ей исполнилось шесть лет. У нее была забавная мордашка маленькой сорвиголовы, светло–карие глаза; она немного картавила, но если хотела, говорила правильно. В знак дружбы Людо преподнес ей в качестве подарка маленького омара, которого поймал Куэлан: отливающего голубоватой сталью, с надрезанными клешнями и красиво завернутого в подарочную бумагу, за которой Людо специально сходил в Ле Форж.

Через два дня Амандин явилась в слезах:

— Тити умер!..

— Кто это? — не понял Людо.

— Мой омаренок. Он и не пел совсем…

— Ты что, его съела?

— Еще чего!.. Я посадила его в клетку для попугая, что в гараже, и каждый день давала ему зернышек. Но он все–таки умер. А мама меня отругала, потому что от него была одна вонь.

Людо пообещал ей подарить другого омара. Несколько минут она обиженно молчала, роя ногой песок, а затем, все так же дуясь, ушла, заявив, что он злой и что он больше не ее папа.

Остаток дня Людо провел, отскребая ножом трухлявую корабельную шлюпку. После появления рабочих он, казалось, старался заново восстановить судно, чтобы они не посмели к нему прикоснуться. Он драил, мыл, смазывал. По ночам он представлял, как его «Санага» становится на воду под действием прилива. А иногда рисовал в своем воображении, как идет по воде, держа «Санагу» под мышкой, будто детскую игрушку.

Ближе к вечеру он заметил на повороте к дюнам какой–то силуэт и вначале решил, что это Куэлан. Но едва он так подумал, как его словно обожгло: то была до боли знакомая фигура Мишо. Людо бросил работу, спустился на берег и побежал навстречу; отчим с жаром обнял его.

— Так значит это не выдумки! — воскликнул он. — Ты и в самом деле живешь на этой посудине!.. Вот не думал… Я был уверен, что она снова меня дурит, уверен, что тебя здесь нет. А ты вырос, теперь ты настоящий мужчина… Это ж надо, Людо!

Они подошли к судну.

— Ты отвезешь меня домой? Ты за мной приехал?

Мишо помрачнел и отвел глаза к морю.

— Домой?.. Не скажи… Домой — нет! Домой я тебя не отвезу, и на этот раз ничего не могу поделать. Впрочем, я и сам не еду домой. С этим покончено.

Он, словно нищий, держал перед собой шляпу, уставившись внутрь ее.

У нас с твоей матерью в последнее время больше не ладилось, — продолжил он упавшим голосом, — точнее, это она не хотела ладить. Одно вранье. Даже сказала, что вовсе не была беременна, представь, для нее это были шуточки. Морисетт, по крайней мере, была честная женщина. Все, значится, кончено.

— Что, значится, кончено?

— Все, все кончено, парень, мы расстались и даже собираемся разводиться. О, я оставил ей дом. не хочу больше там жить. В этом доме была не жизнь, а сплошное несчастье, сам не знаю почему… Татав от этого не пострадает, ему потом перепадут хорошие деньги, да и тебе тоже… а пока что держи вот немного на первое время…

И он сунул за ворот Людо пачку банкнот.

— Сейчас я больше ничего не могу сделать. Мастерская еще не продана, потребуется время. А все, что накопил, ушло на этот чертов процесс!.. Думаешь, булочники хоть грош дали? Как бы не так! Ни шиша!.. Не буду тебе врать, но у меня уже не хватит духа начать новое дело… К тому же, я слишком стар. Поэтому я… Он откашлялся, и, сильно смущаясь, произнес:

— В общем, так… кузина предложила мне работенку… Буду потихоньку мастерить в Центре Сен–Поль, где ты был раньше. В таком огромном хозяйстве всегда найдется что починить. Я ей так и сказал: почему бы и нет! Но я не сказал ей, где ты! Этого я ей не говорил.

— А моя мать, — перебил его Людо, — она получила мое письмо?

— Что да, то да, получила. Она мне и сказала, где тебя найти. Я так не верил. Все думали, что ты погиб. Легавые тебя повсюду искали. Прочесывали лес, облазили реку и все такое. Но здесь есть, где спрятаться, в этих чертовых местах… И ты нашел лучшее убежище.

Внезапно он схватил Людо за левое запястье.

— Знаешь, я не верил, что ты с приветом, малыш, не верил я этому… Я всегда говорил твоей матери и кузине тоже, что он немного странный, этот паренек, немного простоватый, но чтобы псих — нет, ни в коем разе!..

Он отвел взгляд.

— Только после истории с пожаром, понимаешь, я увидел, что они правы, но сам я никогда бы не поверил.

Людо опустил голову.

— Моя мать не приехала, — произнес он потерянным голосом.

— …Пожарные сомневались. Говорили о коротком замыкании из–за фонариков. Но твоя мать была уверена, и кузина тоже. Ясли сгорели полностью. Горело даже в трубе, потому что там было полно птичьих гнезд. Еще повезло, что они все там не сгорели.

Мишо погладил обшивку «Санаги» и вздохнул.

— Скажи–ка, да эта посудина не такая уж и старая… Немного потрудиться — и ее можно было бы довести до ума… Будь я моложе лет на двадцать, я бы, пожалуй, взялся.

Людо провел его на судно и показал свое пристанище.

— Так когда моя мать за мной приедет? — спросил он умоляющим тоном.

Мишо этот вопрос, казалось, поставил в тупик.

— Ну… этого я не знаю. С ней не угадаешь… Она всегда все делает по–своему. Мне она ничего не говорила… Впрочем, тебе, может быть, и не стоило ей писать… Теперь у нее есть твой адрес.

Людо на плоту переправил его на берег. Высаживаясь, Мишо замочил брюки. Он пообещал прийти еще и пошел не оборачиваясь.

В эту ночь Людо снилась гигантская рука, пытавшаяся его раздавить.

Прошла неделя. Людо каждый день приходил в Бюиссоне. но никого не видел. Ставни были закрыты. На обратном пути он делал крюк и возвращался через Ле Форж. Бернар был не столь любезен, как раньше, и при появлении Людо делал вид, что занят мытьем посуды или увлечен игрой в электрический бильярд. Людо расплачивался за горячее молоко стофранковыми купюрами и регулярно забывал сдачу на столике. Назавтра он обнаруживал ее в конверте вместе с аккуратно составленным счетом. Его карманы были набиты мелочью и смятыми купюрами, которые он терял, сам того не замечая, на каждом шагу. Хозяйка лавки относилась к нему по–прежнему и, несмотря на то, что он в открытую сорил деньгами, отказывалась брать у него деньги за леденцы и банки паштета.

— Ты хороший парень, — повторяла она, — по–настоящему хороший парень. Не знаю, что ты в наших краях делаешь, но ты хороший парень.

И Людо говорил себе, что она права, что он действительно лучший из всех парней, которых он когда–либо знал.

По возвращении он находил на пляже у «Санаги» Панурга и Куэлана.

— Что это тебя опять понесло в деревню? — возмущался последний. — Подонки они там все и сплетники. Смотри, парень, нарвешься. Нечего туда ходить.

Однажды вечером, машинально заглянув в свой почтовый ящик, Людо нашел записку от Амандин, которая назначила ему на следующий день встречу на судне, чтобы пополдничать.

«Когда наступает прилив, ты не забираешь цветы, и их уносит море. Если так будет и дальше, я перестану их приносить…»

На обратной стороне конверта, наискосок, каллиграфическим почерком было написано: З.Т.П.

Она пришла в назначенное время, с проказливо–радостной мордашкой, в куртке небесно–голубого цвета, босая, с пляжными сандалиями в руках. Людо ожидал ее у форта.

— Здластвуй, — произнесла она, нарочито картавя. — Мадленки[27] принес?

— А что это такое? — с беспокойством спросил он.

— Если нет мадленок, я не хочу лезть на борт. К тому же, здесь кругом вода. Если, конечно, ты не отнесешь меня на спине. Видал мои камешки?

Она встряхнула маленькой полотняной сумкой.

— Есть белые и черные. Я собрала их на пляже. Из них можно складывать церкви и людей, и лошадёв тоже… Знаешь, что такое З.Т.П.?

Людо ответил, что нет.

— Ну, так я тебе и не скажу.

В конце концов она перебралась через лужу, возбужденно повизгивая. Уперев кулаки в бока, она с комичным возмущением разглядывала лаз у себя над головой. Людо подсадил ее и поднялся вслед за ней. Обустроенная своим хозяином, «Санага» теперь казалась тесной, как каморка лилипута. Каюта, похожая на кукольный будуар, привела девочку в восторг. Она захлопала в ладоши при виде осыпавшихся букетов в бутылках из–под кока–колы. Восторгаясь и смеясь, она заглянула во все места, начиная от камбуза и кончая рулевой рубкой, не желая упустить ни одно из этих чудесных сокровищ. Она задавала Людо множество вопросов: о кухне, о двигателе, о том, как он работает, едет ли корабль быстрее, чем ее велосипед, доберется ли она на нем до Бордо, где живет зимой, бывает ли Людо страшно ночью.

Людо отвечал, как умел, и иногда, разойдясь, начинал фантазировать, рассказывая о странах, в которых бывал разве что в мечтах: саванне, тайге, которая в его воображении была как две капли воды похожа на леса, окружающие Бордо.

— Как у тебя красиво!.. Но мне не нравятся рисунки. Я умею рисовать лошадёв. Только надо говорить лошадей, когда много лошадёв. Я принесу тебе мои рисунки, если мама разрешит.

На полдник Людо приготовил ей горячее молоко.

— А я хотела шипучку… С мадленками. чтобы макать…

— У меня этого нет, — обиженно произнес Людо.

— Неважно. — примирительно сказала маленькая жеманница. — Будем считать, что молоко — это шипучка, а хлеб — мадленки. А потом, ты ведь мой папа. Что это там свистит?

— Свистящий буй.

— А чего он свистит?

— Там песчаная мель. Вот он и свистит…

— А твоя мама добрая?

Людо покраснел и пробормотал, что она очень добрая и что скоро она приедет и заберет его.

— А я уже большая, — объявила Амандин, показав язык. — Моя мама уже не приходит меня забирать. Я сама хожу домой… Ну что, ты так и не догадался?

— Чего не догадался?

— Про мой секрет… З.Т.П… это значит «запечатано тысячей поцелуев»…

В этот момент Людо показалось, что он слышит какие–то крики, и он поспешил на палубу.

На берегу стояла перепуганная мать Амандин, которая разыскивала свою дочь, не смея и предположить, что та могла ослушаться и сделать такую ужасную глупость — прийти сюда к «своему папе». Ее папа!.. Этот бомж с Санаги, жуткий псих, о котором говорили, что он сбежал из сумасшедшего дома, и которого со дня на день должна была поймать и увезти полиция. Она нашла велосипед в дюнах, вокруг никого не было, и она была в ужасе оттого, что солнце уже садилось. Когда она подходила к разрушенному судну, выкрикивая имя дочери, воображение ее было так воспалено, что она была готова умереть, убить и уже представляла, как псих с корабля выходит к ней и бросает к ее ногам окровавленный нож.

— Это моя мама, — весело воскликнула девочка, увидев ее издалека. — Мама, мама, я здесь…

И, повернувшись к Людо, добавила:

— Давай же, пойдем к ней. Моя мама самая добрая на свете…

Он высадил ее на берег. Увязая в песке, содрогаясь от рыданий и выкрикивая имя Амандин, к ним навстречу бежала женщина. Девочка бросилась к матери и обняла ее. Тогда нервы женщины не выдержали, и она, крепко прижимая к себе дочь, чтобы уберечь ее от воображаемой опасности, принялась раскачивать головой и кричать сквозь плач: «Негодяй! подлец!» И всякий раз, когда Людо слабо возражал: «Но, мадам…», она еще громче выкрикивала: «Негодяй!» и, пятясь, удалялась. Прежде чем уйти с пляжа, она обернулась и выкрикнула последнее оскорбление, вложив в него всю ненависть доведенной до отчаяния матери; затем, увязая в песке, исчезла вместе с Амандин.

Людо долго сидел не двигаясь, повернувшись лицом к заходящему солнцу и наблюдая за тем, как тьма постепенно окутывает море. Теплый мрак нес с собой драму, то был предвестник угрозы, которому вторили заунывные жалобы звукового буя… Что же он сделал плохого?.. Зачем осыпать его оскорблениями только потому, что девочка пришла его навестить?.. Когда они придут и схватят его? Когда его найдут? А что, если они начнут стрелять в психа, что если они пристрелят его как собаку? И он вглядывался в темный лес, где, конечно же, они затаились со своими ружьями. Он поднялся на борт, сожалея о том, что некому рассказать о своей жизни.

На рассвете он проснулся от сильной вибрации корпуса и пронзительного рева сварочного аппарата: разделка «Санаги» началась.

VI

«Я, Франсис Куэлан, имею честь подтвердить, что грузовое судно «Санага» было выброшено на пляж и, как бы сказать, прямо в мой огород. Это случилось в полночь во время прилива, господин мэр, и море было спокойное и гладкое, как ладонь. И вдруг ни с того ни с сего я вижу в своем окне судовые огни, как будто на параде. Я мигом натягиваю портки, спускаю на воду лодку и гребу к этой дуре, что села на мель и даже не застопорила двигатель, весь зад всмятку, это надо было видеть! Какое блеянье там стояло — настоящий свинарник! А как я причалил к борту, так и вижу: целый гарем баранов сигает в воду, да еще с каким криком, даже буя не слышно. Влезаю по трапу. При всем уважении должен сказать: встречает меня здоровенный неф, нагишом, даже трусов нет, но с чемоданом и раскрытым зонтиком — видать, на случай, если какая звезда с неба отколупается. Я ему: «Что за бардак?» А он мне: «Орли». Я ему: «В задницу Орли!» А он: «Орли запад». И тут мой неф — шмыг в воду вместе с чемоданом и зонтиком, а бараны все сигают и сигают. Я — на мостик. Вижу там трех офицеров, которые делают вид, что держат курс, может быть, даже шум мотора изображают. «Господа, — говорю, — добро пожаловать в мой огород». Они как залопочут на бог знает каком наречии. А смуглые все, как чурки, до самых печенок. А потом на корме все заполыхало, я по–быстрому влез в свою лодку, выпутывайтесь из этого дерьма сами, господа морячки! Бараны уже не кричали, потому как все потонули. Все, кроме одного, который звал меня на помощь. А барана–то я понимал лучше, чем того капитана корабля. Скотина звала меня, господин мэр. ее сносило в открытое море, прямо на буй. Бедной животине, небось, казалось, что к ней обращался сам бараний младенец Иисус. Я обхватил барана тросом и вытащил на сушу. Он блеял как оглашенный, буй тоже блеял, и я тоже заблеял — я, если захочу, могу блеять, как настоящий баран. И я взял его на свое попечение, господин мэр. Панург, вот как его зовут — в честь Моисея, когда тот проходил через Иордан. Он живет у меня в будке у входа, напротив будки, где жила моя собака, та самая, которую убили за то. что она якобы не давала житья вашему волкодаву. Теперь у меня остался Панург, уж он–то не кусается. Он даже скорешился с чокнутым, который пристроился на этой посудине, и в связи с которым вы просите у меня показания. Так вот мои показания, господин мэр. Этот чокнутый — во какой парень! Он такой же чокнутый, как вы, Панург или я. Он на пляже никому не мешает, и если эта старая развалина «Санага» ему подходит, я не вижу, к чему его доставать. Мне нечего больше сказать, и если нужно поклясться на Библии, то я не против».

Мэр, маленький человечек с медоточивым выражением лица, покачал головой.

— Достаточно, господин Куэлан, большое спасибо. Вы написали даже больше, чем от вас требовалось. Нам нужно было получить лишь самое общее представление о нем, никто не желает этому парню ни малейшего зла. Рассчитываю на вашу скромность.

Франсис Куэлан вышел.

В кабинете мэра находились Николь Боссар, Элен Ракофф и Роже Уай, психиатр, обслуживавший Центр Сен–Поль.

— Существуют ваши интересы, — продолжил мэр, — но есть также интересы коммуны. К тому же, если парень опасен, то лучше арестовать его без промедления.

Мадемуазель Ракофф подняла руку.

— Речь идет не о том, чтобы его «арестовать», господин мэр, а лишь о том, чтобы вернуть его в медицинское учреждение. Людовик — больной, а не преступник. К тому же, он не является по–настоящему опасным. С ним нужна мягкость. Поверьте мне, если он увидит полицейских, то тогда может наделать глупостей и даже снова убежать, а вот найти его будет — целая история.

Мэр вздохнул.

— Хорошенькое дело — мягкость!.. Мне сообщили, что он стрелял из пистолета в каких–то ребят… И потом, что у него за болезнь?.. Вы написали мне, что он слабоумный, но слабоумие — понятие весьма растяжимое. Я должен все это уточнить в своем докладе.

Мадемуазель Ракофф повернулась к своему соседу.

— Здесь как раз присутствует доктор Уай. Он наблюдал Людовика в Сен–Поле. И я попросила его присоединиться к нам с тем, чтобы изложить свою точку зрения.

Психиатр начал разглагольствовать с раздраженным видом.

— Людовик представляет с медицинской точки зрения гм… довольно малораспространенный случай. Это умственно отсталый парень, нуждающийся в содержании в специализированном учреждении, в этом нет никакого сомнения, однако его случай с трудом поддается классификации. Для него характерно притупление когнитивных процессов. У подростков такой недостаток обычно провоцирует деградацию адаптивных механизмов, функциональную асимметрию мозга, дислалию, что, разумеется, приводит к ущербности. У Людовика все его комплексы сформировались несвоевременно. Ему недоставало ментального образа отцовского пениса и материнской груди для формирования полноценной сексуальности…

— Но если вернуться к докладу, доктор, — нервно перебил его мэр, — вы не могли бы дать заключение в двух–трех словах?

Доктор Уай бросил на него уничтожающий взгляд.

— Пишите: «параноидальная дисфункция», этого достаточно.

— Что ж, отлично, доктор… Теперь мне необходимо знать, каким образом мадемуазель Ракофф собирается вернуть… своего больного.

— Есть маленькая хитрость, — с улыбкой объявила медсестра. — О, Господь нам простит, да и Людо тоже, я в этом уверена. Достаточно подослать кого–то к нему на судно. Кого–то, кому он полностью доверяет, и кто предложит ему прокатиться на машине. А когда он окажется за дюнами, санитарам останется лишь посадить его в карету — и дело будет в шляпе.

— Закон требует, чтобы я вызвал жандармов.

— Главное, чтобы они не показывались, только и всего. Если они будут издали наблюдать за проведением операции, ничего страшного не случится, и Людовик сегодня же вечером вернется в Сен–Поль.

Мэр скривился:

— Ладно, попробуем… Остается найти человека, которому он доверяет, и послать его на судно.

Когда Франсис Куэлан спустился на пляж, он увидел возле «Санаги» только рабочих, резавших автогеном безжизненный остов.

— Надо подсуетиться, — сказал ему бригадир. — Море наступает. Через два часа придется стоять в воде. С приливом шутки плохи!

— А что с парнишкой, — спросил Куэлан, — где он?

Он нам не докладывает. Иногда присаживается неподалеку и смотрит. Хотя смотреть тут не на что. Мы с ним не общаемся. От психов никогда не знаешь, чего ждать. Так что, где он сейчас, я и понятия не имею.

«Санага» уже лишилась носовой части. Вместо нее зияло огромное отверстие, выставляя напоказ внутренности судна, аккуратно разделанные автогеном.

— Еще дней десять — и все будет чисто!.. Но, конечно, придется повкалывать.

Куэлан побрел к лесу. Он вернется попозже, чтобы предупредить Людо. Не деревня, а сплошные подонки! И мэр подонок! И вся эта бдительная шваль, что не стоит последнего гвоздя с этой гнилой посудины!

На опушке он наткнулся на троих полицейских, которые вежливо попросили его сесть в голубую «Эстафету»[28], спрятанную в сосняке.

Людо шел вдоль берега. Он был без рубашки. День угасал. Вдали проплывали дымчатые корабли, устремляясь в открытое море. Может быть, он станет моряком. Но вначале ему нужно повидаться с матерью. Ему казалось, что он хранит в себе что–то сокровенное и что если выскажет это, то тьма рассеется и наступит примирение. Это было похоже на ускользающее воспоминание. Он шел из Бюиссоне, где, как и в предыдущие дни, не смог увидеть Николь. Он испытывал смутную неприязнь к Мишо за то, что тот ушел от нее, позволил себя бросить, за ту новую неопределенность, что превращала будущее в зыбучие пески.

Он остановился и приложился к тюбику сгущенки, который нашел в своем почтовом ящике вместе с пачкой пряников и двумя плитками шоколада, скрепленными пластырем. К гостинцам была приложена короткая записка:

Он продолжил путь, напевая о том, что Амандина очень любит Людо, такого ему раньше еще никто не говорил. «Санага» стояла, окутанная опаловым туманом, вернее, то была отрезанная ее половина, и издали можно было подумать, что судно еще строится. Тоска сжимала сердце Людо по мере того, как он приближался. Грузовик разворачивался, рабочие уезжали. Они приедут завтра и послезавтра, и еще через несколько дней, а потом все будет кончено, и пустынный пляж не вспомнит ни о чем.

Людо зашел на рабочую площадку. Ну прямо пираньи, присосавшиеся к бычьей туше! Сегодня у них был зверский аппетит. Форштевень и фальшборт были свалены в кучу. У самого борта лежала груда искореженного железа, похожая на объедки, которыми побрезговали стервятники. От запаха металлической окалины и гари першило в горле. Потрясенный, Людо похлопал ладонью по безжизненному металлу, который отозвался мертвым звуком. Вид кормы доконал его: винт лежал на песке, как печальный свидетель резни, видевший, как оскопили его судно.

На этот раз Людо все еще был наедине с океаном, наедине с опускавшейся ночью и испытывал грустное блаженство от единения с миром, от ощущения близости, связывавшей его с последним жалким болтом этого развороченного чрева, которое с самого Рождества служило ему пристанищем.

Сколько осталось еще дней, сколько еще раз он увидит, как догорает закат над оцепеневшим горизонтом?

Внутри «Санаги» похоже, ничего не изменилось. Один и тот же портрет украшал стены кают–компании. Портрет. Женщина, закрывавшая лицо рукой, невидимая, въевшаяся, будто татуировка, в плоть корабля, отданного на растерзание автогену; это была его эмблема, это был он сам. Людо изо всех сил стукнул кулаком по настенному рисунку. Нет, он не уедет отсюда, решено. Он не даст заточить себя к умалишенным. Он станет матросом. По словам Куэлана, это нетрудно. В Испании всегда можно завербоваться. Единственная проблема — это граница и документы; единственная проблема — это то, что его мать всегда отказывала ему в праве быть полноценной личностью.

Он с сожалением осматривал свою кабину, постель из подобранных на свалке лохмотьев, до блеска начищенный медный люк, увядшие букетики Амандин, морские камешки, ракушки, головы крабов — все эти жалкие дары отливов, которые ему уже не придется собирать. В отчаянии он снова поднялся на палубу.

Облокотясь на планшир, он стоял, повернув лицо к сверкающему безветренному морю, и невольно жмурился. Стоял томный и теплый майский вечер. Садившееся солнце выстлало горизонт розовой чешуей. Едва были слышны приглушенные переливы звукового буя. На отмели волна, казалось, чудесным образом плыла прямо по небу, а затем с глухим шумом обрушивалась вниз. Взгляд Людо скользил по застланному туманом побережью, бесцветному песку, бескрайним зеленым рядам сосен. Успокоенный тишиной, он собирался спуститься в кают–компанию, как вдруг увидел нечто, заставившее его вздрогнуть: кто–то, обогнув форт, шел по пляжу. Силуэт двигался к «Санаге» напрямик и вовсе не прогулочным шагом, а наметив себе цель и упорно идя к ней. Предусмотрительно отойдя от борта, Людо спрятался в рулевой рубке и стал следить за неизвестным пришельцем.

Обнаженные руки, распущенные волосы, темные очки — это была женщина. Он мог бы узнать среди тысячи других эту быструю, нервную походку; и чем ближе подходила женщина, тем сильнее билось его сердце, тем решительнее это видение, являвшееся ему лишь в мечтах, вторгалось в сиюминутную реальность, заставляя все его прошлое взорваться криком:

Николь… Его мать… Она пришла… Она получила его письмо и наконец пришла, чтобы забрать его домой.

Подойдя вплотную к судну, она исчезла из вида, а потом он услышал, как она выкрикнула его имя.

Он сжал виски руками, не в силах совладать со своим волнением. Ей пришлось заглянуть вовнутрь и несколько раз снова позвать его, но он не мог пошевелиться, сердце его бешено колотилось. Он хотел ответить, но только стонал, оглушенный биением крови в венах и стараясь прежде всего не потерять равновесие и не упасть. Вдруг все смолкло. Людо бросился к иллюминатору. По поверхности моря пробегали сиреневые полосы, воды прилива поднимались вдоль корпуса, пустынный пляж медленно окутывали вечерние сумерки. Где она?.. Где его мать?.. Охваченный паническим страхом, он выскочил из кают–компании и стремглав спустился по лестнице.

Она стояла в свете заходящего солнца и с безразличным видом разглядывала переборки. Увидев его, напряженно выпрямилась.

— Что–то не слишком ты торопишься, — начала Николь, пытаясь улыбнуться. — Вот уже полчаса, как я тебя ищу… Ну здравствуй, что ли… Так что, Людовик, ты не поздороваешься с мамой?..

На ней было желтое летнее платье с тонким пояском на талии, просвечивающееся на фоне заходящего солнца.

— Никогда бы не подумала, что окажусь в таком месте…

Низкие лучи солнца искрились золотом в ее волосах, золотили обнаженные руки и ноги в легких кожаных босоножках.

— Я очень устала, пока добиралась сюда, если, конечно, тебе это интересно, и платье запачкала — все из–за тебя… Что за фантазия — поселиться здесь… До чего отвратительно… И потом, этот жуткий запах… И вправду, только ты способен на такие глупости.

Она открыла дверь каюты.

— Это твоя комната?.. Здесь порядка, пожалуй, даже больше, чем было у тебя в Бюиссоне… А это что за гадость?..

Она жестом указала на осыпавшиеся букеты Амандин.

— Цветы, — ответил Людо.

— Цветы?.. Нельзя сказать, что у них здесь цветущий вид!..

— Ты приехала за мной? — осторожно спросил он.

Она удивленно взглянула на него.

— Ну да, а откуда ты знаешь?.. Впрочем, не беспокойся, все пройдет как нельзя лучше…

— Тебе идут длинные волосы, — произнес он хриплым голосом после минутной паузы.

В этот момент он встретился взглядом с Николь и вызванная солнцем иллюзия рассеялась. То был недобрый взгляд, безжалостный и равнодушный, прячущийся за слишком сильно накрашенными ресницами. И таким же был ее голос, обладавший тысячей неуловимых оттенков, черпающий горечь из того же источника; под слоем пудры мелкие морщинки испещряли кожу вокруг губ.

— Ты совсем не изменился, — сказала она. — Уже на чердаке ты мне устраивал цирк — пялился своими зелеными глазищами с таким глупым видом, будто не знал, на каком свете живешь. Помнишь?.. И слова из тебя было не вытянуть. Молчишь и пялишься, как морж. Или крутишься вокруг — специально, чтобы вывести меня из себя… В общем…

Она сделала шаг в его сторону. Теперь она стояла прямо перед иллюминатором и красное солнце горело в ее волосах. Красных волосах. А она с хмурым видом продолжала говорить. О Пейлаке, Бюиссоне, о том, какой это крест — иметь не просто слабоумного ребенка, а еще и скрытного, неспособного проявить чуткость по отношению к матери, доставлявшего одни неприятности… В ее тоне звучала досада, губы кривились в усмешке, но звук ее голоса убаюкивал Людо, не слушавшего того, о чем она говорила. Невыразимая грусть овладела им. Глядя на свою мать, он чувствовал, что вот–вот с его губ сорвется сокровенное слово, которого он еще и сам не знал, однако не сомневался, что должен произнести его именно здесь, на этом хрупком суденышке, где Николь неожиданно и впервые сделала шаг ему навстречу.

— Почему ты не приехала, — спросил он вдруг, — почему ты не приехала на Рождество?

Николь, казалось, остолбенела.

— На Рождество?.. Ничего себе!.. Представь себе, у меня были другие заботы!.. Но ты, разумеется, как всегда, думал только о себе!.. Ну ладно, хватит болтать, я пришла поговорить с тобой… это для твоего же блага…

— Это правда, что мы с тобой уедем? — тихо спросил он.

— Конечно, конечно… Подожди секунду!..

Ее теперь раздражало каждое слово, она разглядывала стены — все эти бесчисленные руки, эти женщины, лиц которых не было видно, — решительно, то были рисунки сумасшедшего.

— Хоть ты и отравил мне жизнь, настало время нам с тобой помириться…

Но в ее взгляде не было и намека на мир, ни тени прощения, и хотя она старалась придать голосу материнские нотки, взгляд не оставлял никакой надежды.

— Вспомни, с каким мрачным видом ты приходил будить меня по утрам. Я всегда боялась, что ты замышляешь что–то недоброе. Ты не отвечал на вопросы, изображал из себя неизвестно что… Подумай только, ты ведь ни разу не назвал меня мамой… И еще хотел, чтобы я отвечала на твои письма?.. Ну уж нет!

Завтраки в Бюиссоне. Кресло–качалка. Николь с ее дразнящими томными позами, черными чулками и неизменной, полной яда фразой: «Скажи мама, Людо»… Он и вправду никогда на нее не отвечал.

— Даже в Центре Сен–Поль ты умудрялся портить мне жизнь, — продолжала Николь. — Ты никогда по–настоящему не хотел измениться. Никогда даже и не пытался. Может быть, ты бы и выздоровел, если бы немного приложил для этого усилий. Как подумаю, сколько денег было выброшено на ветер!.. Не говоря уже об этой дикой истории с пожаром, которая нам так дорого обошлась…

— А ты, — прошептал он, умоляюще глядя ей в глаза, — ты ни разу меня не поцеловала, ни разу не приласкала, ни разу не прикоснулась ко мне, никогда не любила…

— Что ты несешь, Людовик?.. Только, пожалуйста, не бормочи себе под нос, из–за твоей жуткой бороды и так ничего не разберешь… Нет, но какая бестолочь!.. Да, это была не жизнь с таким ребенком в доме. Я даже не знаю, понимаешь ли ты, что из–за тебя мне пришлось выйти замуж за старика. О. я знаю, ты его любил, и он тебя тоже, но это старый эгоист, и, если хочешь знать, мы разводимся. Впрочем, это тебя не касается. А знаешь, мадемуазель Ракофф к тебе очень привязалась. Она сильно переживала, когда ты убежал. Она очень добрая и согласна взять тебя назад, дать тебе еще один шанс. Поэтому, пожалуйста, без глупостей. Я уверена, что в душе ты даже рад этому. Не будешь же ты вечно жить здесь, как какой–то цыган…

Людо вздрогнул.

— Но почему… — произнес он потерянным голосом.

Глядя ему прямо в глаза, Николь взяла его за руку и медленно приложила к своей щеке. На ее лице появилось подобие улыбки.

— Ну же, — проговорила она, понизив голос до шепота, — давай забудем прошлое, а?.. Я… мне пришлось много страдать из–за тебя… но теперь все будет по–другому… я снова выйду замуж… Отныне мы друзья. Скажи «МАМА». Людо…

И тут, все еще прижимая дрожащую руку к лицу Николь, он услышал, как его собственный голос совсем тихо произнес: «Мама». Рыдание сдавило ему горло, и он повторил громче: «Мама». Она закрыла глаза. Людо смотрел, как его рука гладит щеки, губы и лоб той, кто всегда отказывала ему в малейшей ласке, в малейшем проявлении любви. И это. ни разу не произнесенное слово, сокровенное слово, крик души, никогда не вырывавшийся наружу, пробудили в нем дремавшие силы, которые ослепили его, кровь ударила ему в голову, и он, словно в состоянии сильнейшего опьянения, принялся кричать все громче и громче: «Мама, мама». Николь испугалась.

— Отпусти меня, — нервно повторяла она, — да ты и в самом деле сумасшедший, Людо, сумасшедший, как твой отец, настоящий псих.

Но он продолжал кричать «мама», словно зовя на помощь, и, похоже, уже не мог остановиться.

Николь царапалась и кричала, тогда он оттолкнул ее к стенке, с которой смотрели его рисунки. Навалившись на нее, он видел, как его пальцы сжимают ее лицо, видел между своими пальцами ее вытаращенные от ужаса глаза, красные в свете заката волосы и продолжал выкрикивать «мама, мама», ударяя ее головой о стальную переборку. И так как Николь все еще сопротивлялась, его рука, как маска, соскользнула к ее шее, и он в изумлении увидел лицо, преследовавшее его с самого детства; тогда, не помня себя от радости, он начал сжимать ее шею. сжимать изо всех сил. Наконец ее тело забилось в конвульсиях и она выскользнула из рук Людо.

Он в изумлении смотрел на лежавший у его ног труп — труп его матери, — на сбившееся платье, разметавшиеся волосы, широко раскрытые глаза. Охваченный паникой, Людо опустился на колени. Он задыхался. Они наверняка должны скоро прийти, они снова отнимут у него мать, а его схватят, запрут навсегда как психа, и он ее больше никогда не увидит. Надо было поторопиться. Людо взял Николь на руки и, прижимая к себе, спустился в машинное отделение. Он судорожно покрывал ее волосы легкими поцелуями. Не выпуская тела матери из рук, он, шатаясь, добрался до выхода, посмотрел на волны, плавно ударявшиеся о корму, и вместе со своей ношей рухнул в море. Освободив правую руку, чтобы грести ею, он крепко удерживал тело другой рукой, чувствуя, как длинные волосы Николь, разметавшиеся по поверхности воды, ласкают его губы. Он торопливо направлялся в открытое море, будто у него там была назначена встреча, и страстно шептал нежные слова. В воздухе, над совершенно гладким морем, разлилось тяжелое томление. Сиреневая полоса все еще окрашивала горизонт. На севере виднелся красный огонек буя, его жалобный призыв то и дело внезапно перекрывался глухими ударами бурунов. Людо обернулся. Берег удалялся, утопая в опускавшихся сумерках, очертания «Санаги» постепенно размывались на фоне темной полоски сосен. Николь лежала у него на руке. Скоро они уснут, убаюканные морем и солнцем, и жизнь больше никогда их не разлучит. Однако, хотя им удалось убежать от преследования, хотя он и знал, что теперь уже никогда не попадет к психам, хотя они оба были спасены, печаль, которая на какое–то время покинула его, снова зарождалась в его душе. Его начало подташнивать, все тело болело, дышать становилось все труднее, и он дрожал от страха при виде кипящих валов, расцвечивающих перед ним темную бездну белой пеной. «Мне страшно», — прошептал он, обхватив мать обеими руками, а затем, не сопротивляясь, понесся, увлекаемый течением, прямо навстречу бушующей волне.