Варяг II

Глава 4

Эти чертоги казались сагой, вырезанной в дереве и камне. Под потолком, теряющимся в дымной мгле, висели переплетенные перекладины, словно кости исполинского зверя. Тени от языков пламени в очаге плясали на стенах диковинными чудовищами. А воздух бурлил в дыму столетних сосен. Он пачкался о запахи воска, меда и пота могучего хирда.

На троне восседал Харальд. Его седые волосы морской пеной ниспадали на плечи, оттеняя бороду — настоящее произведение искусства. Она была заплетена в две толстые, тугие косы, перехваченные серебряными кольцами. Морщины у глаз лучиками расходились от пристального взгляда, привыкшего вглядываться в дальние горизонты. А сами глаза казались голубыми озерами, в которых плавали осколки зимнего неба. В них не было ни тепла, ни гнева — лишь бездонная, спокойная мощь, способная в один миг обернуться сокрушительной бурей. Конунг медленно вращал в пальцах массивный кубок из вяза, время от времени прикасаясь к нему губами.

Рядом, в почтительной позе, стоял его брат, Рагнар. Столь же крепкий, но лишенный царственной величавости Харальда. Его лицо было выдублено ветрами и жизнью, глаза смотрели на мир с практичной прямотой воина и морехода.

— Бьёрн Веселый, — голос Харальда заполнил собой все пространство зала. — Он устроил на тинге представление для старух и детей. Вместо того чтобы вырвать с корнем сорняк у соседа, он посылает к Ульрику Старому своего ученого трэлла с корзиной трав и сладкими сказками. Скажи, Рагнар, отточен ли наш топор? Готов ли он крушить дубовые ворота, а не щипать траву?

Рагнар кивнул:

— Флот стоит у островов, как стая голодных волков. Драккары тяжелы от оружия и ярости воинов. Только прикажи, брат — и мы сможем опрокинуть Буян в море. Его частоколы станут щепками для наших костров.

Харальд медленно поднялся. Каждое его движение было исполнено неспешной, грозной грации. Он подошел к стене, где на огромной, выделанной шкуре зубра была начертана карта его мира. Береговые линии, фьорды, поселения — все было выжжено рукой мастера. Его палец с нажимом ткнул в сердце владений Бьёрна.

— Люди — как дикий медведь. Он рыщет по лесу, пока не встретит охотника с верным копьем. И иногда копье должно пронзить его горло, чтобы остальные медведи поняли: этот лес теперь не принадлежит им. Бьёрн мнит себя хозяином чащи. Но он — лишь старый кабан, охраняющий свою грязную лужу. Сила… это единственный язык, на котором говорят боги и люди. От червя в земле до конунга на троне. Все остальное — лепет трусов.

Он повернулся к брату, и в его ледяных глазах вспыхнул отдаленный отсвет далекого пожара.

— Наши боги не сидят сложа руки. Один добровольно повесился на Мировом Древе, принеся себя в жертву, чтобы добыть знание. Но знание без воли, способной сокрушить врага, — что корабль без руля… лишь игрушка ветра! Тор своим Мьёльниром не ведет дискуссий с великанами. Он обращает их в пепел. Быть конунгом — не значит носить золотую гривну на шее. Это значит — выковать из разрозненных осколков единый меч. И если для этого нужно окунуть эти осколки в расплавленное железо собственной воли, так тому и быть. Порой новый порядок рождается только в горниле хаоса.

— Ты видишь истину, брат, — без тени сомнения ответил Рагнар. — Мелкие ярлы сами приползут к твоим ногам, когда увидят, что стало с Буяном. Он станет краеугольным камнем твоего престола.

Уголки губ Харальда дрогнули в подобии улыбки. Это было холодное и безрадостное зрелище.

— Завтра. С первым лучом солнца! Я и мой хирд отплываем к островам. Пусть Бьёрн забавляется со своим целителем. Мы привезем ему иной дар. Не мед и слова, а сталь и молот войны.

Он замолчал, его взгляд устремился сквозь стены, в будущее, которое он уже держал в своих руках.

— И, Рагнар… Вели приготовить мой драккар. Перекрасьте его парус. Я хочу видеть его алым. Цветом зари, что встает над полем брани. Цветом крови, что будет литься во имя единого Севера.

Мы вывалились из чащобы, как подраненные звери. Ноги были ватными и не слушались, в легких пылал огонь, а в ушах стоял ужасный хор: предсмертный хохот Расмуса, сумасшедший лай псов, топот и крики погони за спиной.

Наш лагерь возник за поворотом. Он крепко врос в подножие исполинской скалы, что древним стражем принимала на себя ярость непогоды. Под сенью многовекового дуба горел костер.

У пламени копошилась наша дюжина. Огонь, затравленный дождем, шипел и боролся за жизнь, отбрасывая трепещущие тени на усталые лица.

На отмели, дергаясь на якорных канатах, как приговоренный к виселице, стоял наш струг. Море бушевало в неподдельном гневе. Валы, черные, как деготь, с гривами бешеной пены, с ревом обрушивались на берег, словно пытались сгрызть его. Ветер выл и рвал одежды, пытался сорвать все, что не прибито гвоздями.

Первым поднялся Эйнар. Он почуял беду нутром, еще до того, как мы возникли из мрака. Остальные, уловив его напряжение, мгновенно вскочили, руки сами потянулись к рукоятям мечей и топоров. Эйнар шагнул нам навстречу, его обычно ворчливый взгляд наполнился тревогой.

— Рюрик? Эйвинд? На вас лиц нет. Где… — его взгляд скользнул за наши спины, выискивая третьего. — Где Расмус? Где мой брат?

Я остановился, уткнувшись руками в колени. Я пытался выдохнуть огонь из груди. Слова застревали в горле горячим комом.

— Засада… Люди Сигурда… — выдавил я, проглатывая горькую слюну. — Расмус… Он пал. Как герой. Он прикрыл наш отход. Они… они уже здесь. Готовьтесь. Бой неизбежен.

— На хвосте, — хрипло подтвердил Эйвинд, вытирая кровь с лица. — Целая свора. Два десятка, если не больше. Идут по следу.

По лицам команды пробежала тень мрачного и холодного принятия. Без лишних слов, с отлаженными движениями обреченных, они схватили луки, натянули тетивы, наложили стрелы. Взгляды, острые и колкие, как шипы, впились в чащу, откуда мы выбежали. Тишину, полную напряжения, рвал на лоскуты только рев разъяренной стихии.

Я же, не теряя ни мгновения, рванул к стругу. Ноги вязли в раскисшем песке, ветер бил в лицо, пытался меня опрокинуть. Я вскарабкался на борт, и, почти не видя ничего перед собой в полумраке и пелене дождя, начал шарить среди тюков и свертков. Сердце колотилось, как бешеный молот.

Где же он?

Наконец, пальцы наткнулись на знакомую шероховатую поверхность глиняного горшка, туго обвязанного промасленной кожей. «Пламя Суртра». Одновременно я нащупал свой щит, прислоненный к борту, и скрамасакс в ножнах. Холодная тяжесть оружия в руке странно успокоила, вернув крупицу контроля над безумием происходящего.

С этим смертоносным сокровищем я спрыгнул обратно на берег и побежал к своим, к нашему последнему, отчаянному рубежу.

В этот миг у кромки чащи стали мелькать подозрительные тени. А спустя мгновение из леса вышел самый настоящий Голиаф. Высокий, плечистый, закованный в добротную кольчугу. Его лицо, обветренное и жесткое, было искажено маской свирепой, почти радостной жестокости. В одной руке он сжимал длинный боевой топор, лезвие которого было темным от свежей крови. В другой… В другой он держал за длинные волосы отрубленную голову Расмуса.

Мертвенные глаза берсерка смотрели в пустоту, рот был приоткрыт в немом, застывшем крике. За этим живым кошмаром из леса один за другим выходили остальные. Два десятка воинов. Чужие, озверевшие лица, на которых читалась лишь простая, незамысловатая жажда убийства. Они медленно, не спеша, обступили нас полукругом, отрезая все пути к отступлению. Позади нас рычало бешеное, ненасытное море, готовое поглотить все и вся. Отступать было некуда. Только стоять насмерть.

Голиаф мрачно ухмыльнулся, оскалив в улыбке крупные желтые зубы. Он с размаху, швырнул свою ужасную ношу. Голова Расмуса, перевернувшись в воздухе, с глухим, влажным шлепком упала в грязь в десяти шагах от нас.

Затем он резко свистнул. Из-за спин воинов выскочили две огромные, тощие, как скелеты, собаки-волкодавы. С низким рычанием они набросились на падаль, начали ее терзать, рвать зубами, с хрустом ломая лицевые кости.

Меня пробила волна тошноты от оскорбительного и глумливого унижения над павшим. Это был плевок не только в нас, живых, но и в память погибшего воина, в самих богов, в священный закон гостеприимства и уважения к достойному противнику. Это было вопиющее нарушение всех и всяческих правил. Ноги подкосились, земля поплыла у меня под ногами. Я едва устоял.

— УБЛЮДОК! ПРОКЛЯТЫЙ ВЫРОДОК! — взревел Эйнар. Его лицо побагровело от всепоглощающей ярости и горя. Он вскинул лук, тетива злобно взвыла, и стрела со свистом вонзилась в бок одной из собак. Та взвизгнула, забилась в предсмертных судорогах и затихла. Эйнар, с криком, в котором смешалась боль и ненависть, рванулся вперед, ослепленный жаждой мести, но двое наших, Хальвдан и Гуннар, схватили его за плечи, едва удерживая.

— Держись, старик! — просипел Хальвдан. — Нам нужна холодная голова на плечах! Они этого и ждут! Ты нужен нам живым и злым, а не мертвым героем!

Я стоял, парализованный, глядя на это побоище, на это надругательство. Ко мне подошел Эйвинд. Он тяжело положил свою руку мне на плечо, и от этого простого жеста по моему телу пробежала странная, ледяная волна спокойствия. Его лицо было усталым, но абсолютно ясным. В его глазах не было ни страха, ни ярости — лишь твердая, как скала, решимость.

— Дойдем с тобой до самого конца, брат? — хрипло спросил я.

— До самого, — коротко кивнул он. Затем, не сводя с меня взгляда, достал из-за пазухи маленький, потрескавшийся от времени кожаный бурдючок. Я узнал его. То самое зелье, что выпил Расмус перед смертью. Зелье берсерка. — Я берёг его для особого случая. Так вот… Мне кажется, этот случай настал. Будешь?

Я посмотрел на бурдюк. Потом на ухмыляющуюся рожу предводителя врагов. На изуродованную собаку. На голову Расмуса, которую вторая собака все еще держала в зубах. Хуже уже не будет. Весь страх, вся неуверенность, вся горечь этого мира внезапно испарились, оставив после себя абсолютную, звенящую пустоту. Пустоту, которую нужно было заполнить. Чем-то простым и ясным. Яростью.

Я взял бурдюк дрожащими руками. Поднес к губам. Горькая, вязкая, отвратительная жидкость обожгла горло. Я выпил всё до дна. Эйвинд, не колеблясь, повторил за мной.

Сначала ничего не происходило. Я чувствовал лишь горькое послевкусие. Но потом по жилам разлился жар. Сначала слабый, как от глотка вина, но быстро нарастающий, превращающийся в пожар. Сердце забилось с такой бешеной силой, что казалось, готово разорвать грудную клетку. Дыхание участилось, стало глубоким и шумным. Легкие горели, но уже не от нехватки воздуха, а от избытка нечеловеческой силы. Трусливая, суетливая тревога была выжжена каленым железом. Ее место заняла всепоглощающая, первобытная, чистая ярость. Мир окрасился в багровые, золотые и черные тона. Зрение стало острым, как бритва, но при этом заволоклось красной дымкой. Я перестал быть Вадимом, профессором истории. Я перестал быть Рюриком, бондом. Я стал оружием. Живым, дышащим, мыслящим клинком. И этот клинок жаждал крови.

— ЛУКИ! К БОЮ! — проревел чей-то хриплый голос, и он прозвучал как благословение.

Наши лучники отпустили тетивы. Стрелы с глухим стуком впились в щиты передовой шеренги противников. Те даже не дрогнули. С единым, оглушительным ревом, в котором смешалась ярость и предвкушение легкой добычи, они ринулись в лобовую атаку. Стеной стали, дерева и дикой силы.

Позади ревело море — оно готовилось стать нашей братской могилой. Оставался только один путь…

Я рванулся к костру. В глазах плясали черные и багровые пятна, но ярость, точная и направленная, вела меня. Я сунул в пламя пучок промасленных тряпок, дождался, пока они вспыхнут, и поджег фитиль на горшке с «Пламенем Суртра». Глиняный шар стал быстро нагреваться в моей руке.

— ДОРОГУ! ПРОЧЬ ОТ КОСТРА! — заорал я.

Изо всех сил, вложив в бросок всю свою ненависть, я швырнул его в гущу набегающих врагов.

Горшок описал высокую дугу и разбился о щит одного из нападавших. С шипением и рокотом жидкий огонь брызнул во все стороны, как кровь из раны. Трое мужчин мгновенно вспыхнули, словно факелы. Их вопли были нечеловеческими — высокими, полными нестерпимой агонии. Они метались, пытаясь сбить пламя, падали на землю, катались по мокрой траве, но адский состав продолжал гореть. Потом ветер донес смрад паленой шерсти, кожи и жареного мяса. Этот запах уже становился привычным…

Но я не видел их страданий. Я не слышал их криков. Я видел лишь цель. Достал скрамасакс. Короткий, тяжелый клинок блеснул в отблесках костра и молний. Выставил вперед щит, почувствовав его надежную тяжесть. И мы, с Эйвиндом по правую руку, с обезумевшим от горя Эйнаром по левую, пошли навстречу этой лавине.

Она врезалась в наши сомкнутые ряды с грохотом, который был слышен даже поверх рева шторма. Мир сузился до нескольких квадратных метров кровавой, раскисшей грязи. Наступил звенящий, оглушительный ад. Крики — яростные, полные боли, предсмертные хрипы. Брань, самая отборная и грязная. Лязг стали, глухой стук железа по дереву щитов, хруст костей, чавкающий звук клинка, входящего в плоть.

Мое тело двигалось само, повинуясь рефлексам и звериному инстинкту, который во мне разбудило зелье. Я рубил, колол, уворачивался, парировал щитом. Скрамасакс в моей руке был продолжением моей воли, моей ярости. Я вкладывал в каждый удар всю ненависть к этому миру, весь страх первой главы, всю боль от унижений, всю тоску по Астрид.

Кровь брызгала мне в лицо, горячая и соленая, заливала глаза, но сквозь багровую пелену я видел все с невероятной, пугающей четкостью. Каждую пору на лице врага, каждый оскал, каждый блик на зазубренном лезвии его топора, каждую каплю дождя на его щите.

Но в какой-то момент меня сбили с ног. Я попытался встать и поднял глаза, наткнувшись на удивительное зрелище.

На вершине скалы, за спиной сражающихся, стоял Высокий Старец. В синем плаще и надвинутой на лоб шляпе, скрывающей один глаз. На Его плече сидел огромный, блестящий ворон. И Он смотрел прямо на меня. Я увидел, как Его губы, скрытые седыми усами, тронула улыбка. Не добрая и не злая — знающая. Он медленно, очень медленно поднял руку и показал мне большой палец. Одобрение. Благословение Бога-Воина, Бога-Висельника, Бога-Мудреца.

Мотнув головой и прогоняя наваждение, я вовремя парировал атаку Голиафа. Я закричал и плюнул ему в лицо. В такт бешеному стуку сердца в висках запульсировала лишь одна простая, как удар молота, мысль: «УБИТЬ! УБИТЬ! УБИТЬ!»

Я не чувствовал ударов, которые принимал на щит. Не чувствовал, как чей-то нож оставил длинную царапину на моей руке. Не чувствовал усталости. Я был воплощением разрушения, богом смерти на этом клочке суши. Я зарубил одного, ранил в живот другого, пнул третьего, сбив с ног, и тут же добил. Эйвинд сражался рядом, его топор выписывал широкие смертоносные дуги, круша щиты и кости. Эйнар, обезумевший от горя и ярости, бился с отчаянной силой обреченного, его крик «За брата!» резал слух.

Но врагов было слишком много. Они окружали нас, как волки окружают раненого оленя. Один за другим падали наши. Старый Хальвдан, прошитый копьем насквозь. Молчаливый Гуннар, с разрубленным черепом. Их крики сливались с общим гулом бойни.

Но в какой-то момент я внезапно осознал, что вокруг стало тише. Иначе…

Рев шторма никуда не делся, но боевых кличей, лязга и стонов почти не было. Я стоял, тяжело дыша, и опирался на окровавленный скрамасакс. Вокруг лежала гора тел. Горка из плоти, металла и кровавой грязи. Кто-то из раненых стонал, пытаясь ползти, кто-то просто лежал, уставясь в хмурое небо остекленевшими глазами.

Нас осталось трое. Я, Эйвинд и Эйнар. Мы все были с ног до головы в крови — чужой и своей. Наши лица были измазаны грязью, волосы слиплись, доспехи исковерканы и пробиты. Мы дышали, как загнанные звери, и в наших глазах плясали отблески безумия.

Но ярость снова накатила на меня слепой и бессмысленной волной. Это был уже темный и животный инстинкт добивания. Я увидел одного из раненых врагов. Молодой парень, с лицом, искаженным болью, пытался подползти к своему мечу. Незнакомое лицо.

Я, спотыкаясь, как пьяный, пошел к нему. Упал на колени рядом. Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел ужас. Я поднял нож. И начал вонзать. Раз. Два. Три. Я не слышал его хрипов. Я не видел ничего, кроме цели. Остановился только тогда, когда рука устала. Затем перешел к следующему. И к следующему. Добивал. Методично, без мысли, без жалости, без гнева. С холодной, механической точностью палача. Дыхание рвало мне глотку, но я не останавливался. Это была не месть. Это была… гигиена. Очищение поля боя.

Вдруг чья-то сильная рука легла мне на плечо, кто-то попытался оттащить меня в сторону.

— Рюрик… Хватит. Всё кончено. Остановись.

Я обернулся. И увидел лишь угрозу. Чужое лицо, залитое кровью. Врага. Который мешает мне закончить работу. С низким, звериным рычанием, каким, наверное, рычат волки, я замахнулся на него своим окровавленным клинком.

«УБИТЬ! УБИТЬ! УБИТЬ!»

— Я СВОЙ, ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕРИ, ОПОМНИСЬ! — крикнул Эйвинд, отскакивая.

Я рванул на него со скоростью выпущенной стрелы. Но его кулак молотом пришелся мне точно в челюсть. Мир взорвался ослепительной белой вспышкой. И затем — благословенная и беспросветная тьма поглотила меня целиком.