Ваше благородие

20. Путь обмана

В течение следующих нескольких дней божьи мельницы крутились с бешеной скоростью, потому что их лопасти вращали ураганные ветры.

Оккупация Крыма для СССР стала делом принципа, гораздо более важным, чем Афганистан. Еще важнее было то, что Крым играл роль разменной фишки в игре за кресло Генерального Секретаря. НАТО — и в особенности США — видели в Оcтрове удобную возможность чужими руками воткнуть СССР шило в задницу. Страны Варшавского Пакта, и в особенности — Польша, с интересом оценивали на примере Крыма, насколько все-таки реальна возможность показать фигу Большому Брату.

Что для крымцев это был вопрос жизни и смерти, все помнили в последнюю очередь. Кроме самих крымцев, естественно.

Эти семь дней — со второго по девятое — выглядели ужасом, поражением, гибелью. Раз за разом эйр-форсиз Крыма выходили против вдвое, втрое превосходящих числом самолетов противника — и силы их, уже подорванные триумфальным воздушным налетом, таяли, как тает горстка песка, пересыпаемая из одной ладони в другую…

Поражением и обреченностью Остров пропитался, как жирным дымом от сжигаемых резиновых покрышек: их жгли после каждого авианалета, чтобы создать для советских спутников картину пожарищ и разрушений.

Были и настоящие разрушения. Безнаказанно пересекая небо на высоте 23 километра, МиГ-25 сбрасывали ФАБ-500Т, и половина из них попадала по ближним городам и поселкам. По утрам и по вечерам, в десять и семь, хоть проверяй часы, на Крым сыпались ракеты — КСР-5 и Х-22. Примерно треть их сбивали ЗРК Северного укрепрайона и пилоты, патрулирующие над Чонгарским проливом. Еще треть, обманутая уголковыми отражателями, поражала ложные цели. Остальные попадали. “Скады” летали не по расписанию и нацелены были исключительно на города. Жертвы среди военных составили полторы сотни человек, гражданских погибло двести восемьдесят два человека. Аэро-Симфи задыхался: шло бегство. Иностранные компании вывозили своих сотрудников чартерными рейсами — ждать билетов было некогда.

И лишь один иностранец не собирался покидать опасный Крым. Он откровенно балдел от ситуации, заражая вдохновением всю свою свиту.

Человек этот известен читателям романа «Остров Крым» как голливудский продюсер Джек Хэллоуэй, он же Октопус, он же Осьминог. Его фантастическая туша появлялась в Крыму то тут, то там, следом, вывалив языки на плечи, мотались Стокс и камерамен Володя, сюжет нового грандиозного блокбастера разворачивался прямо на глазах, только успевай делать наброски для скринплэй и, как и следовало ожидать, настал тот момент, когда орбита планеты Хэллоуэй пересеклась с астероидом Боб Коленко.

Helluva shit, baby, это же готовый хит! Это золотая пятерочка маленьких веселеньких Оскаров и много миллиончиков маленьких зелененьких долларов! Здесь все, что нужно: spy story, война, борьба за независимость, герой-одиночка, триумф человеческого духа и вся эта фигня, которая сейчас в большой моде. Lawrence of Arabia, Apocalypse now, the Longest Day — все отдыхают! Да к черту деньги — здесь пахнет бессмертием.

Боб, но здесь не хватает еще одного… Да-да, правильно, у героя ведь не «беретта» между ног. Нужна love story. Нужна хорошая, забойная любовная сцена. В конце концов, зачем мы кормим эту шлюшку Лючию Кларк?

Что ты говоришь, Боб, дружище, какая там летчица? Отлично, auld pal, пусть будет летчица… А что ты еще про нее знаешь?

Снимая эту сцену полгода спустя, Виталий Гангут имел безобразнейший скандал с Джеком Хэллоуэем, он же Октопус, он же Осьминог. Виталий Гангут хотел снять это в каком-то там постмодернистском духе, кивал на молодого, да раннего голландца Верхувена, бормотал про рефлексию героя, а Октопус настаивал на привычном голливудском варианте: закат, силуэты вертолетов, опускающихся на летное поле (Какие к едреням, вертолеты — они уже два дня как были укрыты в ангары, и даже сбитых пилотов подбирать не вылетали!), пилот Nastia Skvortsova (Лючия Кларк), капитан Anton Danko (молодой, но перспективный актер Брюс Уиллис), поцелуй в диафрагму. И как Гангут ни размахивал руками, как ни брызгал слюной, а Октопус все-таки взял его за загривок и сунул для острастки мордой в контракт, где было ясно сказано, что последнее слово в картине принадлежит продюсеру, а режиссер может поцеловать себя в задницу, если ему что-то не нравится.

И Гангут побрыкался-побрыкался, но сделал чего от него хотели, помянув незлым тихим словом научпоп, где хоть и капали на мозги, но ни один толстопузый мудила с оттопыренным долларами карманом не диктовал ему, что и как снимать… А Academy Award за лучшую режиссуру он поставил в просторном, отделанном каррарским мрамором сортире своего особняка на Беверли-Хиллз.

Любимовка, будучи еще тридцать лет назад поселком в окрестностях Севастополя, медленно, но верно превращалась в севастопольскую окраину.

Город наползал неотвратимо, особенно нагло вели себя военные объекты. Расположение бронетанкового полка и базы морской пехоты занимало место, по площади равное всем жилым кварталам Любимовки, вместе взятым. Танки, периодически разрушая траками ту или иную дорогу, прибавляли мэрии головной боли. Морпехи, проводя свои учения на десантных катерах, бывало, рвали рыбацкие снасти. Полигон, огороженный колючей проволокой, отгрызал часть неплохого пляжа.

Но дни с пятого по восьмое мая 1980 года стали для поселка истинным адом. Туда набилось такое дикое количество военных, какого эти места не знали с Крымской Кампании прошлого века. Парк машин был забит до отказа, причалы и пирсы — оцеплены, склады и пакгаузы — забиты каким-то военным имуществом. Движение на Бахчисарайской трассе не прекращалось ни днем, ни ночью, и даже последней собаке в Любимовке было ясно, что готовится переброска большого количества войск.

Одни думали — в Керчь, где седьмого высадился советский десант. Другие строили теории насчет того, что военные собираются драпать. Третьи болтали о десанте на советский берег, и это был уже полный bullshit, потому что в воздухе хозяйничали советские, и любой корабль из гавани Севастополя мог отправиться только в подводный порт Нептуна.

Сами военные держали язык за зубами.

Около одиннадцати вечера восьмого мая один из них беспрепятственно покинул Любимовку, легко миновал патрули и скорым шагом пошел по обочине дороги на север.

Он попробовал было перейти на бег, но уже через два десятка шагов спекся и, ругаясь шепотом, вернулся к прежнему темпу.

Времени было в обрез. По его расчетам — до пяти утра.

На КПП авиабазы его пропустили. Разговоры пойдут, но не раньше, чем сменится караул.

Темнота и тишина. В Каче не горел ни один фонарь, не светилось ни одно окно.

Он шел вдоль «живой изгороди», пытаясь вспомнить, как же это все выглядело днем. Если память его не подводила, коттедж должен был быть четвертым в левом ряду.

Второй в левом ряду выглядел как-то странно. Приглядевшись, он понял: сквозь окно видно небо.

Третьего в правом ряду просто не было.

Он свернул на четвертую слева аллейку — слава Богу, домик там стоял. И с ним было все в порядке.

Сердце бесилось, и не только от быстрой ходьбы.

Он обошел коттеджик и, прикоснувшись к сложенной из песчаника стене, благословил строителей. Зазор между камнями на высоте вытянутой руки как раз годился, чтобы зацепиться кончиками пальцев, карнизик цоколя на высоте бедра как раз годился, чтобы поставить ногу, а дальше был еще один чертовски удобный карнизик — уже на высоте второго этажа — и перила декоративного балкона.

Путь наверх занял три секунды.

В небе узко серебрился лихой мусульманский полумесяц.

Коротко и дробно мужчина стукнул пальцами в окно:

— Тэмми!

Женщина спала одетой, поверх одеяла. Услышав стук, она вздрогнула.

Он постучал еще два раза.

Спустив ноги с постели, она тряхнула короткой курчавой гривкой, разгоняя сон, протерла глаза.

На какие-то секунды — она встала с кровати, подошла к балконной двери и повернула шпингалет — он перестал дышать и жить.

— Проходите, господин полковник, — прошептала женщина. — Не волнуйтесь, мы с ней просто поменялись комнатами. Меня зовут Рахиль. Рахиль Левкович.

— Везет же некоторым, — Рахиль демонстративно зевнула, поставила чашку на кухонный стол и поднялась со стула.

— Я пошла спать, — объявила она. — Спокойной ночи. Приятных снов и все такое.

—Ты хочешь спать? — спросил Артем, когда за Левкович закрылась дверь ее комнаты.

— Еще отосплюсь. Потом… Как-нибудь…

— Да… на корабле…

Завтра. Они оба это знали. В ночь с восьмого на девятое.

Завтра могло случиться все, что угодно.

Но сегодня принадлежало им.

Поэтому они быстро поднялись наверх, в ее комнату и заперли двери.

Хотелось ли ей спать? По правде говоря, да. Хотелось ли чего-то другого? По правде говоря, нет. Во-первых, она действительно очень устала. Во-вторых, хотя хватило бы и во-первых, месячные закончились недавно и были они ужасно болезненными, словно ее лоно выворачивалось наизнанку в стремлении избавиться от всяких следов присутствия майора Колыванова. В-третьих, мужское прикосновение рождало в ней память об этом присутствии, а то, что прикасался именно Арт, было нестерпимо, гнусная несправедливость по отношению к ним обоим, господи, ну зачем это было нужно! Дура, дура, дура, сама себе напортила, навсегда, на всю жизнь!

Но ни словом, ни знаком она не дала понять, что не хочет этого. Если это их последняя ночь — пусть он получит все, что ему нужно. А если не последняя — они сумеют все исправить.

— Вы все спите одетыми?

— Да, конечно. В любую минуту — или боевая, или воздушная тревога…

Молния комбинезона зашуршала.

Да здравстует темнота!

В темноте не видно, как разбиты наши лица.

Темнота милосердна.

Он с восторгом девственника обнаружил, что под комбинезоном больше ничего нет, кроме трусиков «бразильского» фасона.

— Может, мне стоит заглянуть в душ? — спросила Тамара.

— К черту душ.

Порыв без расчета, желание без контроля — он испытал это едва ли не впервые в жизни. И впервые в жизни его чувство было направлено не на конкретную женщину, а на женщину вообще, просто на тело, иное по своим формам и возможностям, на тот полюс, который нужен мужественности, чтобы завершить самое себя.

Это уже не имело отношения к их любви, они и слово такое забыл. Он целовал ее — так крепко, что разбитые недавно губы, уже почти зажившие, напомнили об этом «почти». Потом он ушел ниже, медленно, словно пробираясь ощупью — присмотревшись, она увидела, что его веки сомкнуты.

Он не то, чтобы торопился — но чувствовал, что не в силах привычно удерживать в узде и направлять свое желание. Слишком острыми и новыми были ощущения. Он был поглощен ими полностью, ушел с головой. Теплая, бархатистая кожа не присутствовала постоянно — она каждый раз материализовалась заново под его ладонями и губами, и каждое новое прикосновение было почти невыносимо прекрасным. Этот ландшафт изменялся, как барханы под ветром. Пески оживали и расступались, открывая путь в оазис. И он шел, и буря звенела за его спиной…

В нем были живы сейчас только два-три квадратных вершка кожи: ладони, губы, да еще кое-что. Но этой жизни там было столько, что хватило бы еще на несколько человек. Осязание обострилось до предела, сквозь упоение прикосновений постоянно пробивалась боль, но он держал эту ведьму на пороге, даже не особенно злясь на ее появление — в конце концов, когда караван идет, собакам положено лаять.

И, почувствовав теплый трепет ответа, он понял, что дальше удерживать над ситуацией контроль не сможет. Совлек последний покров и приник, вбирая тепло всеми порами…

Она подалась вперед, скользнула бедрами по его бокам… Каким-то волшебством его рубашка была уже расстегнута и сползала с плеч, сковывая движения рук. Зубами пуговицу с рукава: долой ее!

Он протянул руки, замкнул объятия. М-м-м! Ничего, собака лает, караван идет… Ее ладонь скользнула между, проложила путь…

Когда он вошел, все перестало существовать.

…И она в том числе.

Может быть, удалось бы все вернуть, закрой она глаза и постарайся отыскать дорогу в ту самую страну, где он пропал.

Но словно дьявол какой толкнул под руку, и она влезла в маску стороннего наблюдателя — в ту самую, которой пользовалась для общения с майором Мишей. Маска была пуленепробиваемая, и хорошо сослужила службу — да вот беда, оказалось, что прикипела к коже! Наблюдатель делал свое мерзкое дело: наблюдал и фиксировал. Это он, гад, заставил ее осторожно провести пальцами по кошмарному рельефу шва, пластиковых скобок на живом теле. Это он, мерзавец, чуть не в голос заметил, что все мужики одинаковы, стоит им дорваться до передка… Это он, подлец, провел параллель и окончательно убил в Тамаре всякое желание.

Она никогда не простит ему того, что легко прощала немногим другим — эгоистичного самоустранения в тот момент, который делить должны двое. Именно потому что он — не любой другой…

Ей никогда не будет с ним хорошо.

От этой мысли хотелось прикусить губы и плакать, и когда она последовала за своим желанием, она в этом раскаялась, потому что он ничего не заметил! Он добрался до такого пика наслаждения, где оно в любую секунду может сорваться в страдание, это было видно по искаженному лицу, по судорожному, неровному дыханью, ей было это знакомо, она сама заглядывала в эту пропасть, но только с другой стороны… Он наслаждался ею так эгоистично и самозабвенно, что видеть это было невыносимо, и Тамара, под видом бурной ласки просто прижала его лицо к своему плечу, вцепившись пальцами в волосы на затылке.

…Он был так восхитительно, так отчаянно жив, что не замечал ничего. Пьяный, как монах после Великого Поста — с одной чарки, жил от секунды к секунде, подбирая один золотой орешек за другим, врываясь и выскальзывая, не задумываясь о той, что вышла в путь вместе с ним. Она теперь существовала отдельно, она просто не могла ощутить жизнь так, как мог сейчас он. Ей требовалось больше, он это где-то понимал, но понимание осталось далеко позади. Он уже не мог остановиться, он не контролировал ничего, повлиять на происходящее мог не больше, чем младенец — на процесс своего рождения. Он скользил вниз, к ослепительному холоду и свету, к последнему приступу удушья и первому вдоху, к обретению жизни и принятию смерти.

ДА!!!

Он слишком поздно почувствовал, что оказался один на этом пути.

Темнота. Силуэты и тени. Дрожь в руках. Липкий воздух.

Он разомкнул объятия. Сел на пол, поправил штаны. Рубашка висела на одном плече, как гусарский ментик, он снял ее, швырнул в кресло. Положил голову на сомкнутые Тамарины бедра.

Отдышаться. Прийти в себя.

— Где ты был? — спросила она.

— Beyond.

— Ложись рядом.

Он поднялся с колен, лег рядом с ней на постель. Не сразу сообразил, что так пакостно давит в бок — оказалось, пряжка расстегнутого брючного ремня.

По-военному. Не раздеваясь. Хорошо, хоть ботинки снял. Скотина.

Он выругал себя последними словами, но легче не стало.

Что-то было между ними. Поострее и похолоднее, чем пресловутый меч Тристана. Он не заметил, потому что был слишком занят собой. Нужно было быстро что-то сделать, сказать, чтобы убрать это “что-то”, но он мучительно не знал, что следует сказать и сделать.

— Я пойду искупаюсь, — сообщила Тэмми.

— Ага… Может, пойдем вместе?

— Нет. Кое-какие вещи я привыкла все-таки делать одна…

— Яки.

Что-то было между ними. Тамара смывала с себя его прикосновения так же яростно, как прикосновения майора. Он мог не знать. Ему было не до этого. В конце концов, она сама виновата, что оказалась такой дурой. Она знала: нужно быстро что-то сделать, сказать, исправить положение… Но у нее не было сил.

Потом, у двери ванной, он наконец-то разглядел ее лицо при свете.

— Отойди, — она опустила глаза.

— Кто? — Артем коснулся ладонью ее щеки, провел большим пальцем по пятну подживающего синяка.

— А если я начну спрашивать — кто?

— Прости, — смутился он, пропуская Тамару обратно в комнату.

Она быстро сбросила халат, надела тишэтку и постаралась выплакаться за то время, пока он был в душе. Дважды за один час он довел ее до слез. Сам того не желая. Истеричка и безумец — идеальная пара, нечего сказать.

— Тэмми, — она сама не заметила, как он вышел и стал у двери.

— Я веду себя как дурак… Но дело в том, что я… не знаю, как себя вести. Мотивы моего появления здесь до ужаса эгоистичны… Проще говоря, мне хотелось увидеть тебя, и я пришел, совершенно не принимая во внимание, хочешь ли видеть меня ты… Мне даже в голову не пришло, что могла иметь место… психическая травма, например…

— Что ты несешь!? — ее трясло от смеха. — Ну, ты хоть сам-то слышишь, каким языком разговариваешь? Мотивы… Психическая травма… Господи… Это же надо было прочитать столько книжек, чтобы быть таким дураком! Брось свои тряпки и залезай ко мне под одеяло. Мотивы… Завтра, в это время, нас уже, может, и не будет, типун мне на язык, а он тут толкует про мотивы.

— Прости! — счастливо прошептал Арт, пряча лицо в вырезе ее тишэтки.

— Уже лучше, — улыбнулась она.

Вспомнилась эта идиотская песенка — "Хочу быть подполковником…"

Он — полковник и командует дивизией. Застрелиться.

Эй, а вы знаете, что мы злостно нарушаем инструкцию 114-29, которая запрещает сексуальные контакты между военнослужащими, один из которых находится в прямом подчинении другого? Ведь «Вдовы» приданы Корниловской дивизии до момента окончания операции…

— Хочу еще кофе, — сообщила она. — Хочу расспросить тебя о всяком-разном… Ведь только десятого увидимся… А то и позже. А я кроме той записочки через нашего комэска, никаких вестей от тебя не получала.

— И я от тебя.

— А у нас ничего интересного не было. Пока красные не прижали нас к земле, мы летали на рыбалку. Пилотов из воды вылавливали.

— Каховка, — напомнил он.

— Не-ет, как раз об этом я не хочу рассказывать, — просунув руки в рукава, она застегнула «молнию».

— Понял.

Они тихо спустились в кухню. Тамара зажгла свечу на столе.

— Рассказывай — она включила чайник. — Командовать дивизией — это сложно?

— Ты удивишься, но в принципе — не сложнее, чем организовать гималайскую экспедицию. В твоем непосредственном подчинении на любом уровне командования находится дюжина человек. Командуют они взводами или полками и бригадами — какая разница… Или ты можешь добиться толку от этой дюжины, или нет.

— Мама Рут, вернувшись с первого брифинга, сказала, что ты — настоящий командир.

— Нет, Тэмми. Я обманщик. Мистер Мистофелес. Я солдат, который варит кашу из топора…

2 мая, Симферополь, Главштаб, 2240

Здесь он был самым младшим. Тридцатилетний полковник, командир дивизии — не такая уж сенсация для Вооруженных Сил Юга России, знававших тридцатилетних генералов, командовавших армиями. Но отношение чувствовалось. Иногда проскальзывали «а-этот-что-здесь делает?» взгляды. Не обращать внимания. Слушать. Запоминать. Думать.

— Итак, господа, в воздухе мы инициативу теряем. За каждый боевой вылет красные сбивают в среднем по четыре самолета, что недопустимо. Мы можем прекратить гробить технику и людей, господин Командующий?

— Пожалуй, теперь — да… — кивнул Адамс. — Переводите с завтрашнего утра дежурные самолеты в боевое патрулирование воздушного пространства Крыма. Снижайте активность с каждым вылетом. Начинаем операцию «Потемкин». Господин Воронов?

— Американцы подтверждают: Советы готовят вторжение через Тамань. На переброску людей и транспортных средств у них уйдет не менее четырех суток, заложимся на экстренность — трое суток. Ориентировочно дата высадки — шестое, плюс день-два. Выбор места высадки обусловлен кратчайшим маршрутом и нехваткой транспортных средств. Отвлекающий десант готовится из Одессы на Тарханкут, предположительно — силами одного полка морской пехоты.

— Яки. Господин премьер порадовал еще одним известием: сегодня ночью начнет работать «воздушный мост». Только что американцы подтвердили, что готовы поставить нам купленные в прошлом году самолеты именно на тех условиях, о которых говорилось в соглашении… Сегодня ждем 10 «F-15» и 10 «корсаров». Господин Скоблин, вы именно об этом хотели спросить?

Летчик жестом дал понять: вопрос снимается.

— Я надеюсь, — сказал времпремьер, — что эти самолеты будет усилят противовоздушную оборону Острова…

— Нет, сэр, — покачал головой Адамс. — Эти самолеты, как и те, что прибудут по «воздушному мосту» в следующие четыре дня, станут самолетами резерва. Козырными тузами в рукаве. Мы выложим их на стол в самую последнюю минуту.

— Это когда? — резко спросил премьер.

— По нашим оценкам — девятого числа.

— А к какому числу красные разделаются с теми самолетами, что есть у нас?

— Большую часть своей авиации мы просто спрячем… Пятого.

Кублицкий-Пиоттух вытер лоб.

— Вы сошли с ума, господа. Вы способны понять, что в то время, пока вы будете играть в войну, будут погибать люди?

— Нам это известно, черт возьми… — сказал Кронин. — Первыми, кто погиб, были военные, так что нам это известно лучше, чем кому-либо еще…

— Если бы кто-нибудь мог объяснить, чего ради мы начали эту бойню… — голос премьера был таким горьким, словно перед брифингом он столовыми ложками ел хину.

— А ради чего обычно начинаются такие бойни? — Артем старался не видеть двух десятков лиц, повернувшихся к нему. Он смотрел прямо в глаза премьеру. — Власть. Деньги. Очень много денег было вбухано в аннексию Острова. В свою очередь, очень много денег вбухано в сохранение независимости Острова.

Во рту у него пересохло, но он не останавливался, боясь, что кто-то вклинится в паузу.

— Виктор Степанович, мы не были вольны в том, чтобы начать войну. Мы можем только одно: закончить войну с наименьшими потерями. Поверьте профессионалам: теряя самолет за самолетом в обороне, мы не выиграем.

— Меня удивляет качество преподавания политологии на вашей ротной кухне, господин полковник… Как же, по-вашему, мы победим? Тут говорят о том, чтобы спрятать самолеты, подставив страну под бомбовые удары, тут говорят о том, чтобы отдать Керчь, тут говорят о том, чтобы впустить красных на Тарханкут… И утверждают, что таким способом мы можем выиграть!

— Стрелочки и квадратики, — усмехнулся Арт. — Я понимаю вас, господин премьер. Все эти обозначения на карте для вас просто стрелочки и квадратики… Мне вспомнились наставления моего дрилл-фельдфебеля, сэр. Он учил меня: если ты чувствуешь, что тебе не выстоять… Притворись, что испугался. Притворись, что сломан, ушел в нокдаун, упал… А когда он пойдет на добивание — собери все силы и врежь ему. Но так, чтобы сразу убить или вырубить. И притворись обессилевшим раньше, чем он и в самом деле выбьет из тебя дерьмо. Иначе пороху не хватит на этот самый удар. Но в этот удар вложи всего себя, до капли.

— Стратегия, достойная фельдфебеля, — пожал плечами премьер.

— А вы предлагаете стратегию, достойную зеленого новобранца: держаться до последнего, пока не исчерпаются все силы — а что потом? Даже если мы проиграем «Потемкина» и «Морскую звезду», война кончится раньше, чем рухнет экономика Крыма. Вы капитулируете — но зато не придется поднимать страну из развалин. А армия… что ж, на то она и армия… За то мы и получали деньги и социальные привилегии, что в решающий момент рискуем головами.

— Благодарю вас, полковник, — сухо сказал премьер. — Итак, господин Адамс, вы предлагаете для начала притвориться, что из нас… как это… «выбили все дерьмо».

— Эта кампания состоит из двух этапов, — Адамс вел себя так, как будто все шло по плану. — Первый — это старая, опробованная еще на турках операция по дезориентации противника… В план, конечно, внесено много изменений, кодовое название плана — «Потемкин»…

2 мая 1980 года, Саки, 1845

— Красота, — оценил работу 4-го инженерного батальона Западного района обороны комендант Сакского аэродрома подполковник Гущин. — И все это — за одну ночь?

— М'ожно еще п'охвастаться — без единого г'воздя, — вставил капитан Савинков (дальний родственник Того Самого, чем он немало гордился). — Н'о это будет н'еправда.

При ближайшем рассмотрении выяснялось, что здания собраны из фанеры, а локатор — из дешевого пластика, что бетон на взлетно-посадочных полосах представляет собой дешевейший упаковочный пенополиуретан, что из того же пенополиуретана сделаны «ворота» в «ангары» (накрытые маскировочной сетью, надутые воздухом полуцилиндры из аэростатной ткани), что «самолеты», стоящие на «рулежных дорожках» — пластиковые штамповки, изготовленные по той же технологии, по которой делают одноразовые стаканчики. Единственным небутафорским предметом среди этих декораций была антенна на крыше списанного «Бовы», неспособная ни на что, кроме как пускать в эфир волны, идентичные волнам настоящей РЛС Сакского аэродрома. Впрочем, и эта «тарелка» была предметом одноразовым — ее назначение состояло в том, чтобы приманить к себе советские ракеты для борьбы с радарами.

Но если смотреть так, как смотрел подполковник Гущин — в бинокль с вертолета — то создавалась полная иллюзия того, что под тобой — настоящий аэродром. Не знай Гущин подлинной цели этого сооружения, он поклялся бы, что видит свою родную авиабазу и решил бы, что сходит с ума, так как авиабазе полагалось быть тремя километрами южнее.

Не находя слов от восхищения, он показал Савинкову большой палец. Тот улыбнулся с самым довольным видом.

— П'раво, жаль, сэр, что самое п'озднее через три дня все это разнесут б'омбами!

— Мне будет жаль, если вместо этой потемкинской деревни разнесут мой аэродром! — Гущин поправил микрофон и скомандовал пилоту: — Домой, Нолан! Посмотрим, как ребята капитана Савинкова сработали у нас. Я надеюсь увидеть под собой голую степь…

Он отдал пилоту приказ сделать еще один круг над побережьем, поднявшись повыше — вроде бы в последний раз проверить «потемкинские деревни». На самом деле ему просто хотелось насладиться ощущением полета в последний день полного господства форсиз в небе Крыма.

3 мая 1980 года, Одесса, штаб Крымского Фронта, 1130

— …В операции возмездия приняли участие 296 ударных самолетов. Атаковали тремя ударными группами, с северо-западного, северного и северо-восточного направлений. В обороне противник задействовал порядка сотни самолетов, наши потери — сорок три самолета, потери противника — пятьдесят два.

— Скоко-скоко? — орлиный взор Маршала прожег командира Тактической Воздушной Армии до позвоночника.

— Пятьдесят два, — не таким уверенным голосом повторил тот.

— Интересное кино, — Маршал исходил желчью. — Мы стыкаемся с ними в воздухе втрое превосходящими силами… К целям не прорываемся… И они теряют всего на девять машин больше, чем мы! Тебе что, твои погоны надоели?!

Если бы командующему ТВА надоели его погоны, он доложил бы маршалу всю правду: что в воздушных боях беляки потеряли не 52 самолета, а от силы 30.

— Второй налет завершился час назад, — собрав в кулак все свое хладнокровие, продолжил он. — Исключительно с целью уничтожения истребителей противника. Наши потери — 29 машин. Их потери — 36.

— Я ведь проверю, — сощурился Маршал.

— Проверяйте, — покорно сказал командир ТВА.

Маршал стукнул по столу кулаком.

— Не гребет меня, сколько истребителей они потеряют! В другое время, может, я и позволил бы тебе так их мурыжить, но нет у нас времени. Понимаешь, нет! Девятого мы должны войти если не в Симферополь, так в Феодосию, или все мы! — он обвел сидящих за столом пальцем — как стволом автомата. — Все мы не только погоны, но и партбилеты положим! Сегодня их должны бомбить! Сегодня!

— В 19-30 будет нанесен ракетный удар по военным объектам, — глухо сказал командир ТВА. — У меня все.

Маршал повернулся к командиру 14-й армии…

Симферополь,3 мая, 2200

— Полковник Скоблин…

— Сегодня в воздушных боях потеряно 49 истребителей — 8 «Беркутов», 16 «Ястребов» и 23 «Миража». По «воздушному мосту» будет переправлено 8 F-15А и 12 А-7Е, их укроют в Сары-Булате. Удалось спасти 29 пилотов. Потери противника — 80 машин или немногим меньше. Интенсивность сопротивления снижается согласно плану. Ракетами разрушены 2 РЛС дальнего обнаружения и две РЛС ЗРК «Кудесник». Жертвы среди мирного населения — 23 человека.

— Полковник Шевардин?

— Первая оборонительная линия Парпачского рубежа готова. Вторая — готова на 40%. Из Керчи морем эвакуированы бригадные склады. В том числе — и теми двумя контейнеровозами и одним паромом, которые были упомянуты в приказе. Склады выгружены в Феодосии, суда проследовали дальше — в Севастополь.

— Полковник Шеин?

— Тарханкутская ударная группа готова. Инженерные силы заняты на сооружении ложных целей для противника и укрытий для нашей техники.

— Полковник Кутасов?

— Без изменений. Батареи береговой обороны находятся в состоянии готовности номер один. Инженерный батальон участвует в строительстве Парпачского рубежа.

— Полковник Верещагин?

— «Гриффин» полностью отгружен в Севастополь и Альма-Тархан, спасибо господину Скоблину. Горноегерская бригада укомплектована пополнением из ополченцев до 100%. Полк морской пехоты — тоже. Бронемобильная бригада тоже укомплектована личным составом до 100%, но 11 танков неисправны, и исправить в указанные сроки не представляется возможным.

— Хорошо. Полковник фон Лямме, передайте 11 танков резерва в распоряжение Корниловской дивизии. Укрытия?

— Вся техника будет укрыта к завтрашнему утру. В Севастополе и Любимовке создано одиннадцать мобильных складов.

— Капитан фон Траубе?

— Мы приступили к переоборудованию кораблей. Сегодня два будут готовы.

— Когда будут готовы ВСЕ?

— Раньше, чем в ночь с седьмого на восьмое — не получится.

— Дьявол… Господа, мы все делаем на живую нитку. Я хочу вам напомнить, полковник Шевардин, что красные вряд ли бросят против вас 40% своего десанта. Линия должна быть завтра завершена. Полковник Верещагин, полковник Казаков, коммандер фон Траубе, пятого числа я хочу увидеть план погрузки и высадки.

— Да, сэр…

Настроение было похоронное.

— Я все понимаю, господа… — сказал Адамс после паузы. — Проигрывать, даже понарошку, обидно… Тем более, что люди погибают не понарошку. Но на попятный мы уже не пойдем. Завтра начнутся особенно тяжелые деньки… Конечно, основной удар придется по аэродромам, но не исключено, что завтра же ударят и по расположениям частей. Поэтому! Маскировка и укрытия! Шевардин, Верещагин, за потери выше пяти процентов я сниму с вас головы!

— Но ведь вас не бомбили четвертого?

— Нет. Бомбили Бельбек и Саки. Двадцать пятые МиГи, мы их ничем не могли достать.

— Чуфут-Кале — это они?

— Скажи лучше — Бахчисарай… Нет, не они — ТУ-16, девятитонными. Не смей! — он перехватил ее запястье, увидев, как она потянулась с сигаретой к свечке.

— Я стал суеверным.

Он чиркнул спичкой, подождал, пока она прикурит.

— Думаю, тут не Чуфут-Кале был целью… Они же должны были знать, что Центр вырублен в скальном монолите… Они проверяли, в самом ли деле уничтожена система ПВО. Представь себе парня за ракетным пультом, который смотрит, как «девятками» его город ровняют с землей — и ничего не может сделать. Не имеет права.

— Сволочи…

— В заданных обстоятельствах… Я не думаю, что мы были бы лучше. Знаешь, что случится с Херсоном, если сбросить бомбу на Каховскую плотину?

— Мы что…?

— Нет. Иначе я бы тебе не сказал. Но такой вариант… рассматривался. Там стоит дивизия, с которой надо что-то делать…

— Кроме дивизии, там еще и люди живут.

— Вот и я о том же.

5 мая, Крым

В 9-40 эскадрилья МиГ-25, пользуясь полнейшей безнаказанностью, с высоты 23 км сбросила 24 ФАБ-500Т на авиабазу Бельбек. Это была та авиабаза Бельбек, которую ночью построил инженерный батальон Южного района обороны, но из-за неточности бомбометания с такой большой высоты три бомбы попали в настоящую авиабазу и повредили основную ВПП.

В 14-20 эскадрилья отбомбилась над Саками. Все то же рассеяние бомб привело к тому, что четыре из них упали на Михайловку. Погибло пять человек — городовой, находившийся по долгу службы на улице, двое подростков-взломщиков, решивших поживиться во время воздушной тревоги и пожилая супружеская чета, не пожелавшая спускаться в подвал.

В 17-30 эта же эскадрилья сбросила бомбы на Сары-Булат, и одна из бомб попала в настоящую авиабазу. Остальные расковыряли степь вокруг ложного аэродрома и раздолбали автомагистраль.

После налета на Саки полковник Адамс отдал Скоблину приказ перехватить этих орлов. Продиктован приказ был скорее угодой общественному мнению, чем военной необходимостью, тем не менее он был выполнен отлично: 8 «беркутов» подловили МиГи при заходе на посадку и сбили четыре из них.

Возвращаясь, они угодили в мыловарню: 162 советских истребителя совершили очередной налет, бой им дали 64 крымских самолета.

Летчики форсиз, которым удалось выбраться из этой бойни, так и не отдыхали: вечером они вышли на перехват ракет, которые выпустили недобитые первого мая Ту-16 и Ту-22М7. Советский Союз не жалел средств на воссоединение двух народов: по Крыму высадили 88 КСР-5 и 12 Х-22.

Это был самый сильный удар за весь день: погибло 34 человека из военнослужащих и 46 штатских.

Ночью в Сарабузе сели 28 F-15A и 22 A-7E. Американский «воздушный мост» действовал…

На следующий день красные начали раненько. В 7-40 пошла на Сарабуз эскадрилья из Ейска, усиленная после вчерашних потерь МиГами-25РБ из Конотопа. Ложный аэродром «Сарабуз» очень серьезно пострадал. Бочки с мазутом и отработанные автопокрышки создали видимость грандиозного пожара, о чем и было с удовольствием доложено по начальству.

В 9-10 массированным налетом истребителей был окончательно сломан хребет крымским ВВС. Помня о словах Маршала, командующий ТВА бросил против 48 истребителей крымского ПВО 186 МиГов, в том числе — свежий 61-й истребительный полк. Уйти удалось только 11 белым самолетам, и только потому что они успели заскочить в зону ПВО Северного Укрепрайона. Те семь советских МиГов, что в азарте погони кинулись за ними туда, были сбиты «Хоками» и упали в Чонгар.

Через час 70 бомбардировщиков-ракетоносцев поднялись с воздух. Сто сорок восемь ракет было выпущено. Только тридцать — перехвачено: самолеты Крыма в воздух не поднялись.

В 11-00 70 Су-24, 80 Су-17, 140 МиГ-27 и 150 МиГ-23 пошли на Крым. Под ударами ракет Х-28 замолчали ЗРК «Кудесник». В среднем приходилось по 70 самолетов на авиабазу, и советские постарались отыграться за первое мая с лихвой. Шесть крымских аэродромов должны были размолотить в кашу уже при первом ударе, но для верности было сделано еще три налета. В последнем участвовали даже ТУ-16 с ФАБ-3000, и что эти неповоротливые туши не были сбиты — ясно показывает, что крымской ПВО больше не существовало.

Аэродром Сары-Булат понес серьезные повреждения, в результате чего американским F-15 и А-7, переброшенным ночью по «воздушному мосту» пришлось садиться на автобан между Сары-Булатом и Новоивановкой. Помнится, лет пять назад местные жители очень удивлялись, зачем военные бетонируют второстепенной важности дорожный узел, для которого вполне хватило бы и асфальта…

— Мы из убежища не вылезали.

— Мы тоже. Но нам меньше досталось. Круто попало дроздовцам и марковцам… «Бэкфайры», со средней высоты… По Евпатории, Керчи и Альма-Тархану…

— И Бахчисараю.Штатские нас ненавидят, ты это знаешь?

— Знаю… Их можно понять.

Ак-Минарет, 7 мая, 1655

— Вот так вот, значит… — сказал подполковник Денисов.

— Вот так вот, — передразнил его мэр Ак-Минарета. — И машин у меня играть в бирюльки нет. Вызвали спасателей из Симфи, так когда они еще будут. Полчаса нас утюжили! Полчаса! Сволочи! — он сорвался на крик — Я же знаю, что батарея цела была! И сейчас цела! И сидели, смотрели спокойно, как нас тут в дерьмо вколачивают! Люди вы или нет, мать вашу так?

— Я дам технику, — сказал Денисов. — Я все дам! Я руками буду завалы разгребать, камни грызть! Скажи, что делать — я буду! Только душу из меня не вынимай…

— Толку от твоего грызения! Надо было врезать им! Стрелять надо было!

— Приказ, — скрипнул зубами Денисов. — У меня был приказ…

— Вон им скажи, что у тебя был приказ! — мэр подтащил казака к окну за плечо. — Которые без крыши над головой остались. Которые ждут, пока их детей из подвала выкопают. Давай, выйди к ним, подполковник, и скажи, что у тебя был приказ! Не можешь?… Не можешь!…

Бывший есаул, а ныне подполковник Денисов повернулся спиной к мэру и вышел из кабинета. В коридоре толклись работники муниципалитета и жители города, враз оставшиеся кто без крова, а кто и без семьи, кто-то куда-то звонил, составлялись какие-то списки… Денисов шел через толпу, и толпа расступалась перед ним. В его сторону старались не смотреть.

«Как прокаженный», — подумал он.

Палатки, которые лежат на складе полка. Жратва. Медикаменты. Машины… Развернуть еще один мобильный госпиталь…

Самое страшное уже было позади. Уже погасили пожар в здании школы и выяснили, что дети в подвале убежища живы. Крым шестьдесят лет готовился к бомбежкам — убежищ настроили много. Проблема в том, что завалило оба выхода — включая аварийный. Воздух поступал, слава Богу. Теперь у школы торчало два автокрана — шла работа, которую спасатели называли «игрой в бирюльки». Действительно было очень похоже — разобрать завал по камешку, очень осторожно, чтобы от неловкого смещения все это не просело вниз и не проломило перекрытия убежища, погребая детей городка Ак-Минарет…

Денисов даже не посмотрел в ту сторону. Он знал, что там, на площади за оцеплением стоят матери. И многие в оцеплении — отцы, ведь и дети казаков ходили в эту школу и прятались в подвал во время воздушных тревог, которые — до сего дня — все были ложными.

Хватило и одной настоящей…

Над городом стоял дым: от покрышек, которые приготовили уже давно, и от настоящих пожаров.

Батарея ЗРК «Кудесник»… И приказ — категорический, не терпящий возражений: не применять!

Казалось, что и нужды не будет: чтобы нанести прицельный удар по позициям белых на Тарханкуте, МиГам придется снизиться до зоны поражения «Жар-Птицами» и «Стингерами»…

А никто не стал и искать эти позиции. МиГи тупо отработали по Ак-Минарету. Авиаполк крушил город в то время, как Денисов и его казачий полк сбрасывали в море десант… Это не укладывалось в голове даже теперь: бессмысленный удар по городу — в то время как морской десант красных действительно нуждался в авиационной поддержке…

(А кто ж знал, что приказ 562-му ИБАП звучал так: поддержать высадку 61-го отдельного полка морской пехоты, уничтожить военные объекты в городе Ак-Минарет. Ну, не доперли штабные стратеги, что казаки ждут этого десанта не в своих казармах, а на побережье!)

Денисов передумал все это быстро — пока спускался во второго этажа мэрии. И, спустившись, сразу же отдал приказ своему помощнику.

— Найди мне зампотыла… Передай: пусть все, кто свободен от патрулирования побережья, на сутки поступают в распоряжение мэра. Давать ему машины, людей… Что ни попросит. Пленных пусть гонят сюда же — нечего им в лагере штаны просиживать, будут разбирать завалы. Суки! — он ударил кулаком в борт машины.

— Победили называется, — усмехнулся сотник Башенков. — То-то нас с цветами встречают…

— Господин полковник, штаб! — связист протянул Денисову наушники с микрофоном.

— Волк-17 слушает.

— Волк-17, на связи Волк-центр. Что там у вас? Что с этим десантом?

— Спихнули мы в море этот десант. Убитых человек двести с их боку, с нашего — пятьдесят пять. Пленных взяли сорок два человека. Спалили шесть легких танков, захватили пять. Наших танков потеряно четыре. Ремонту не подлежат, с концами. Корабельные орудия, сами понимаете… Эсминец их мы слегка попортили, но все ж таки не утопили — ушел…

— Мы беспокоимся из-за авианалета.

— Мы тоже беспокоимся, мать его еби…

— Денисов, прекратите мат в эфире! Каковы потери после авианалета?

— Подсчитываем. Они не по нашим позициям, они по городу отработали.

После секундной заминки прозвучал вопрос:

— Что нужно?

— Краны нужны. Бульдозеры.

— Боеприпасы нужны? Склады целы?

— Да в жопу эти склады!… Да, целы. Они по казармам отработали и по жилым кварталам. Еще десант будет?

— Не знаем. Ждите. Конец связи.

Денисов вернул наушник связисту и оперся спиной о штабную машину.

— Закурить есть, Семен?

Он глотнул дым, посмотрел в сторону враждебного моря.

— Вы как хотите, а если они еще раз прилетят, то положу я на ваши приказы, — сказал он себе под нос.

Они сидели в темноте, и Тамара злилась на себя за то, что вот так — лицом к лицу, но через стол — ей удобней и легче, нежели в постели…

— Приезжал осваговец, расспрашивал о тебе…

— Флэннеган?

— Да, кажется так… О нашем последнем дне, о том, как мы расстались… Послушай, то, что пишут в газетах — это ведь bullshit. Та сумка, которую ты забирал со станции…

— Ты все ему рассказала?

— Да, конечно… Я же думала, что тебя уже убили.

— Не бери в голову.

— А ты сволочь. Ты все знал заранее. Вернулся из Непала, купил колечки, трахнул меня напоследок и отправился умирать.

— Ну, не так все было трагично…

— Нет, все было смешно. Прямо комедия… Господи, ну почему все это случилось именно с нами?

— Хороший вопрос…

— Почему ты, Арт? Почему ты взялся за это?

— Почему я… Тоже хороший вопрос. Знаешь, я сам об этом много думал. Как-то делать было нечего — я сидел, прикованный наручником к батарее в Главштабе, ждал смерти и думал… Смысл… Неужели в советском лагере мне было бы хуже? Да нет, хуже вроде некуда… Тогда в чем дело? Свобода? Хороша свобода: ровно на длину руки. Демократия? Ради таких слов не умирают. Права человека? Хребет мне расписали этими правами… Личные выгоды? Мимо… Но вот если бы сейчас можно было все вернуть во времени назад и переиграть — отказался бы я? И… Я понял, что нет. Ни за что. Это желание… оно было больше, чем разум и воля. Это плоть и кровь. Есть что-то, что заставляет меня делать такой, а не другой выбор. Далеко не всегда разумный. Разум на побегушках у этой штуки. Что-то глубоко внутри, уничтожить его можно только вместе со мной. Может быть, это — душа. Не знаю.

— Красиво говоришь…

— Накопилось… Знаешь, я ведь давно ни с кем не говорил. В штабе я стараюсь держать пасть закрытой. Тише воды, ниже травы. Такой пай-мальчик.

— Зачем?

— Видишь ли… Полковник Казаков, мой начштаба… Он очень опытный штабист… И на две головы выше меня. Но… если я отдам один приказ, а он — другой… Я точно знаю, кого из нас послушают младшие офицеры. И он это знает. Поэтому я очень внимательно слушаю, что он говорит, а задавать глупые вопросы стараюсь наедине.

— Помогает?

— Нет.

— Скажи мне, господин командующий, у нас получится? Мы вернемся оттуда?

— Я верю, что у нас получится. Иначе нельзя.

— Верь на здоровье, я же не об этом тебя спрашиваю!

— Я знаю, о чем ты меня спрашиваешь. Меня о том же самом спрашивал сегодня Князь…

Севастополь, 7 мая, 1715

— Как к тебе теперь обращаться? Господин командующий?

— Ну хоть вы, товарищ Исаев, не подъелдыкивайте…

— Подъелдыкивать командира своей дивизии?… Вот уж никогда не думал, что тебе дадут полковника… раньше, чем мне.

— Я и сам никогда не думал, что получу полковника, — спокойно заметил Верещагин. — Коррида, фортуна…

Князь хохотнул, восстановив в памяти контекст.

— Ты в самом деле… Или так? Генерал на свадьбе?

— Всего понемножку, Князь. Один мой знакомый осваговец придумал удачный эпитет: ходячий полковой штандарт. Ну, давай, веди меня к своему полковнику. Мне поручено проверить вашу готовность… Князь, готовы ль вы?

Над бухтой заревела сирена.

— А, зараза, — спокойно сказал князь. — Опять налет… Слышал, как нас бомбили полтора часа назад?

— Потому и приехал. Корабли целы?

— Ха… Слышу голос полководца! Какой-нибудь сентиментальный штафирка спросил бы, живы ли мои родные и близкие… — Георгий встретился с Артемом глазами и осекся.

— Корабли целы, — сухо закончил он. — Чтобы попасть в корабль, нужно спуститься на высоту поражения. А среди красных таких дураков нет. Гораздо проще сбросить все это дерьмо в море или на город, чтобы потом отрапортовать: отбомбились по Севастопольскому порту.

— Жестокость законов российских смягчается скверным их исполнением… — пробормотал Арт. — Ага, вон твой полковник…

Верещагин знал в лицо командующего полком морской пехоты, полковника Краснова. Теперь и Краснов его узнал. С командиром отряда «Афалина» подполковником Никифераки они встречались дома у Князя еще до войны. У Дмитрия Никифераки были добрые черные глаза, щедрые жесты и широкая улыбка Багси Сигела. Он называл Артема и Георгия одинаково — «мальчик мой». Интересно, как он обратится сейчас…

— Полковник Верещагин! — офицеры отсалютовали друг другу. — Капитан Берлиани! Ну что, господа, пойдемте в укрытие, пока не начался этот бомбеж?

— А где полковник Казаков, Артемий Павлович? — насторожился морпех.

— Он в Главштабе, — спокойно ответил Артем. — Будет в девять вечера. Вместе с полковником Адамсом и полковником Крониным.

— А что происходит на Керченском полуострове? — осведомился Краснов. Его глаза спрашивали совсем другое. «Кто ты?» — спрашивали они. — «Мальчик на побегушках у Казакова? Подставная фигура? Или человек, с мнением которого считаются?»

— Мы еще удерживаем Керчь. В Багерово красные высадили воздушный десант. Полк или около того.

— Не заперли бы они Ордынцева в Керчи…

— Пока что все идет в соответствии с предположениями наших аналитиков.

— Идемте, полковник… Капитан Берлиани, спасибо, что показали господину полковнику дорогу на пирс.

Берлиани молча отсалютовал.

— Я тебя найду, — тихо сказал ему Арт.

Он действительно нашел его.

— Ну и вонища, — бестактно сказал господин полковник, поднявшись на борт десантного катера.

— Да, запашок славный, — Берлиани наморщил нос. Определение “вонища” было не совсем корректным: это походило на запах свежескошенной травы, но гораздо более сильный, через край — резало ноздри. — И нам десять часов в этой вони плыть.

— Нам — тринадцать, — срезал его Арт. Провел пальцем по перилам, осмотрел маслянистое пятно. — Так это и есть «гриффин»?

— Он самый. Может, красные и поверят, что мы — рыбачья лодка. Но все равно, если не сработает авиация — нам каюк. И это отворотное зелье нас не спасет… Как ты думаешь, командующий, у нас хоть что-нибудь получится?

— Конечно, получится, Гия. Я не могу думать иначе. Я же комдив, едена вошь…

— Знаешь, это все кажется таким безумием, что может и получиться.

— Как твои родственники? Мама, отец, Дженис, Кетеван?

— Вчера мои улетели в Турцию через воздушный коридор Красного Креста… Дженис осталась… Я ей говорю: дура, ракетам плевать на твой американский паспорт! — ни в какую… А что твоя царица?

— Она жива, Князь. Это пока все, что я знаю…

— И завтра она…

— Да, Гия. Завтра. Она.

— Бедные вы, бедные…

— Послушай, а эта твоя может-быть-душа, если она, скажем, потребует от тебя расстаться со мной… Что ты выберешь?

— Самый подходящий момент выяснять отношения… Ты ведь тоже могла остаться в моей квартире и пересидеть сутки в безопасности. Ты поступила ровно наоборот.

— А ты знаешь, чем я за это поплатилась?

— Представь себе, знаю. Знаю, что ты в одиночку обезвредила двоих советских солдат. Освободила подруг. Сражалась при Бельбеке и при Почтовой. Участвовала в налете на Каховку. Завтра опять будешь рисковать собой, прикрывая нашу высадку…

Слава Богу, в темноте не было видно, как у Тамары отвисла челюсть.

— И ты думаешь, меня будет волновать то, что ты охмурила какого-то майора, чтобы не иметь дела со взводом желающих? Да пропади он, этот майор, на такое дерьмо и патрона жалко. Кем ты меня считаешь — дураком или подлецом? «Джамиля, ты была моей любимой женой, почему ты не умерла?» Тьфу!

Тамара поднялась по галерейке, открыла дверь бывшей своей комнаты.

— Левкович, ты спишь?

— Да, а что?

— Я хочу тебе сказать, что ты ботало.

— Кто я?

— Ботало. Колокольчик такой на шее у коровы, если ты случайно не знаешь.

— Хорошо. Можно спать дальше?

— Спокойной ночи.

— Она будет спокойной, если ты будешь поменьше шуметь. В частности — скрипеть кроватью. Злостно нарушая инструкцию номер сто четырнадцать-двадцать девять.

— Врешь. Не скрипит у меня кровать. И вообще — не твое дело.

— Конечно, не мое. Но такие инструкции нужно нарушать молча, без шума. Люди хотят спать в буквальном смысле слова.

Тамара тихо выругалась, закрывая дверь. Черт бы побрал Рахиль, но она была права.

— Мы шумим, — сказала она, спустившись вниз.

— Ненавижу эти армейские общежития.

— До которого часу ты можешь остаться?

— Часов до пяти. В шесть нужно быть в штабе.

— Ты не успеешь.

— Быстрым шагом — успею.

— Где вы?

— В Любимовке. Страшная военная тайна. Ты умеешь хранить военные тайны, Тэмми?

— Ты меня уже спрашивал об этом. Завтра?

— Завтра.

— Господи… Как я боюсь…

— А я — нет. Закрой глаза.

Она закрыла глаза.

— Дай руку.

Она протянула руку.

Теплое, согретое его ладонью кольцо обхватило ее палец.

— Вот. Это ты забыла у меня дома. Не снимай больше никогда.

Прикосновение рук снова перешло в объятие. Она попробовала ответить на ласку, но Арт дернулся и перехватил ее ладони.

— Как тебя обнимать?! — возмутилась она, — Здесь синяк, там ссадина…

— А ты меня не обнимай. Я сам тебя буду обнимать.

— Тогда давай вернемся ко мне в комнату. А то кто-то выйдет среди ночи чего-нибудь погрызть и увидит, как мы нарушаем инструкцию номер сто четырнадцать-двадцать девять.

— Здесь я вообще ничего не смогу нарушить, здесь мебель для этого не приспособлена.

— Некоторые обходятся вообще без мебели.

— Для таких упражнений я слишком помят.

— Полтора часа назад это тебя не остановило.

— Это меня и сейчас не остановит.

Они вернулись в ее комнату, снова заперли дверь и быстро разделись.

— Когда снимут швы? — спросила Тамара.

— Засохнет — само отвалится… Извини, у меня сильно поплохело с чувством юмора. Это какой-то хитрый материал на основе хитина. Растворяется в теле.

Арт переступил через свою одежду, брошенную на пол, и остановился на расстоянии вытянутой руки от Тэмми, спиной к ухмылке полумесяца, светившей в окно. Черная тень на фоне густо-синего проема. Свет обтекал его, и в этом скудном свете — она знала, что кажется ему серебристо-серой тенью.

— Как ты прекрасна, — выдохнул он. — Если бы ты сейчас могла видеть, как ты прекрасна…

Потом она, завернувшись в простынь, отошла к окну, села на широкий подоконник и закурила.

— Когда-нибудь, — мечтательно сказал Артем, — я оттрахаю тебя так, что ты забудешь про свои проклятые сигареты. По меньшей мере до утра.

— Тебе придется очень постараться.

— Яки.

— Не хочешь пойти принять душ? Вместе?

— Нет. На этот раз мне нужно будет сделать кое-что еще. Что я привык делать один.

— Тогда иди первым.

… Вода шуршала о пластиковые занавески не дольше трех минут. Артем мылся быстро, по-солдатски. Как всякий, кто большую часть омовений произвел в общих душевых — пансионов, казарм, офицерских училищ, опять казарм, тренировочных комплексов, дешевых отелей и так далее. Тамара докурила, раздавила окурок в пепельнице.

— Знаешь анекдот про то, как эскимос женился на француженке? — спросил он, отдавая полотенце.

— ИДИОТСКИЙ анекдот! — она захлопнула дверь.

Она тоже вымылась быстро, по-солдатски. Но когда вернулась в комнату, он уже спал.

Странно, но хотя его темное лицо выглядело осунувшимся и измученным, на губах успокоилась полуулыбка, характерная для изваяний Будды. Улыбка человека, который засыпает с чистой совестью и незамутненным разумом. Улыбка ребенка, еще не открывшего страшную тайну: все дорогие ему люди когда-нибудь умрут, умрет и он сам…

Тамара легла рядом, и он тут же одной рукой подгреб ее к себе, прижал, как плюшевого мишку.

И до пяти утра, до второго появления денницы над горизонтом они спали, обнявшись, и земля вертелась без них.

Одесса, ночь с 7 на 8 мая 1980 года

По такому случаю можно и выпить.

В «Красной Звезде» уже и фельетон вышел — «Слон и Моська». Дескать, погавкала белая Моська на красного Слона, разозлила его, он топнул ногой — и где та Моська?

Все, Керчь взяли, дошли до Парпача — расслабляемся, мужики. Теперь главное что? Главное — не торопиться. Отрапортовать: сделали что могли, дальше пока не выходит — белые, сволочи, сопротивляются изо всех сил.

Так оно, в общем, где-то и было. С Тарханкута полк морской пехоты вышибли. Правда, и десант туда шел — одно слово, отвлекающий. Денька через четыре дадим настоящий, но это не сразу, нет, не сразу…

— Из Москвы, — шепнул адъютант на ухо Маршалу.

Тот кивнул, встал из-за стола — нет, все скромненько, по-деловому: коньячок, балычок, колбаска, никаких излишеств — прошел в свой кабинет.

Товарищ из Москвы — костюм-тройка, вытертая до полной безличности физиономия — протянул ему руку.

— Я тут проездом, — сказал московский гость. — Товарищ К. интересовался, как идут дела…

— Дела, — крякнул Маршал. — Вы что же, телевизор не смотрите? Газет не читаете? Дела — лучше некуда… Взяли Керчь, обеспечили прочный плацдарм… Девятого думаем предпринять решительный штурм… Ну это, понятное дело, не газетная информация…

— Можно вопрос — почему девятого?

— Ну как же… Требование Политбюро… К тридцатипятилетию Победы

— Требование Политбюро или лично товарища А.?

— А разве товарищ А. может отдавать распоряжения от своего имени?

— Не хотелось бы плохо об отсутствующих, но товарищ А. склонен превышать свои полномочия. Его мнение — это ни в коей мере не мнение Политбюро. Политбюро, в свою очередь, настаивает, чтобы вы перенесли штурм на двенадцатое.

Ага, подумал Маршал.

Одиннадцатого были назначены выборы в Генеральные Секретари.

Пренеприятнейшему не светило…

Севастополь, 8 мая, 0811

— Мальчишка, — сквозь зубы сказал полковник Казаков, увидев, что они остались в штабной каюте одни.

Арт виновато развел руками и взял с тарелки второй сэндвич.

У сэндвича был привкус свежескошенной травы. В радиусе ста метров вокруг корабля все провоняло «гриффином».

Ждали известий из Главштаба. Медленно тянулся последний час, в течение которого еще можно было сдать назад. Если не прилетели самолеты из Греции… Если аэродромы не восстановлены… Если красные сумели прорвать оборону на Парпачском перешейке… Тридцать три «если»…

Арт вытер руки салфеткой и бросил ее в корзину для бумаг.

— Вы почти убедили меня в том, что годитесь для командования, — продолжал Казаков. — Ваша работа всю эту неделю была настоящей. И вдруг вы срываетесь в Качу, как… сексуально озабоченный подросток.

— Сэр, я подвел вас? Вам пришлось всю ночь делать какую-то работу, от которой я сбежал?

— Нет.

— Тогда я не готов принять ваши претензии.

— Сэр! — в каюту вошел поручик Гусаров. — Главштаб на связи.

Артем взял протянутые наушники, непослушными руками нацепил их на голову. Микрофон на стальной ленте оказался прямо под носом.

— Дрейк слушает.

— Елизавета на связи. Код для Дрейка: V-I-V-A.

— Вас понял, сэр.

— Конец связи.

— Подтверждаю.

Он почувствовал, как лицу становится жарко.

— Связь со всеми подразделениями группы "Золотая лань.

— Слушаюсь, сэр — отозвался невидимый связист.

— Группа «Дрейк»!

— Готов, — отозвался с парома “Армянск” полковник Ровенский.

— Группа «Ингленд».

— Готов, — подполковник Шлыков находился совсем рядом, на ролкере “Бельбек”.

— Группа «Морган».

— Готовы, — далекий голос полковника Краснова.

— Группа «Кидд».

— Готовы, сэр.

— Группа «Сильвер»…

— Готова.

— Группа «Бонней»…

— Готовы, — женский голос.

— Группа «Флинт».

— Есть, сэр…

— Группа «Дэвис»…

— Готовы, сэр.

— Внимание всем. Код VIVA. Повторяю — код VIVA. Пятиминутная готовность для всех. Группам «Сильвер» и «Ингленд» — начинать погрузку… Подтвердить получение приказа…

Он слушал подтвеждение приказа и видел, как оживает оцепеневший в ожидании порт.

Да, подумал он, стаскивая наушники на шею, это будет славная охота. И все, что им сейчас нужно — это немного дурной удачи. Вернее, очень много дурной удачи.

И — странно — почему-то верилось, что удача будет с ними. С ним персонально — и на этот раз тоже.

Он не радовался этому. Во-первых, было еще рано. Во-вторых, своей удаче Арт уже знал цену…