Ваше благородие

7. Сентиментальный марш

Господи, помоги мне написать хороший диалог!

— Капитан Асмоловский, — представился Глеб.

— Старший лейтенант Верещагин.

— Знаменитая фамилия, — улыбнулся Глеб.

— Черт бы ее подрал! — с чувством сказал старлей.

Глеб его понимал. Шуточка на тему «Уходи с баркаса» сама просилась на язык, и такие шуточки должны были уже изрядно поднадоесть обладателю знаменитой неудобной фамилии.

— Значит, что у нас тут? Определимся, — Глеб прошел за ним по коридору

в святая святых — аппаратную телепередающего центра.

— Сколько вас здесь остается? — спросил старлей.

— Два взвода. Третий будет находиться на перевале Гурзуфское Седло, — сообщил Глеб.

— Разумно. Как долго вы здесь будете?

— Неизвестно. Сутки — точно.

— Мнда… — Верещагин побарабанил пальцами по спинке стула, на котором сидел «верхом».

— А что, будем мешать?

— Скажем так: на вас рассчитано не было. Мы тут уже настроились приятно провести время… Короче, нужно как-то устраиваться. Поскольку мы пришли раньше, административный корпус остается за нами, мы там ночуем. Яки?

Глеб не наблюдал специально за здоровенным светло-русым очкариком, который сидел за пультом. Если бы он за ним наблюдал, то заметил бы, как у того напряглась спина.

— Яки — это что такое? — спросил Асмоловский.

— Яки — это здесь так говорят. Как в Америке — «О-Кэй».

Он проследил вопросительную паузу и пояснил:

— Давно тут сидим… Знаете, на чем горит разведчик? На мелочах. Так что мы еще какое-то время будем больше похожи на крымцев, чем на наших. Вы не удивляйтесь, если что-то будет не так. Спрашивайте прямо — я или прямо отвечу, или честно скажу, что не имею права отвечать или не знаю.

— Административный корпус… — напомнил Глеб. — Что еще?

— Я хотел сказать, что там смогут ночевать ваши офицеры, места хватит. В комнате отдыха будем отдыхать все вместе, опять-таки веселее… Но вот куда я категорически не должен никого пускать — это генераторная, — он показал прямоугольничек на плане, — И сама вышка. Не взыщите, приказ звучал именно так.

И тут Глеб мельком обратил внимание на небольшой экран, который передавал новости «ТВ-Миг».

Он на секунду оторопел, а потом оглянулся на старлея.

— Передаете? — потрясенно спросил он.

— Нет, зачем? — отозвался технарь. По всем каналам идет Москва. А это мы только смотрим… — он усмехнулся и добавил: — И пишем.

— Орел наш, благородный дон Рэба, озабочен знать, что говорят и думают новые подданные короля… — весело и зло откомментировал старлей.

Щелк! Протянулась ниточка — нет, еще не симпатии — узнавания. Словно два волка, оказавшись в одном лесу, еще не знают, как относиться друг к другу, но определяют в воздухе запах брата по крови.

По голосу старлея было слышно, что к «орлу нашему» он относится без всякого пиетета. Глеб почуял родственную душу. Кто думает, что цитата — это всего лишь пижонство, бравирование читанными премудростями, тот ошибается. Это пароль, по которому отличают своих.

— Пойдем покурим? — предложил он старлею.

— Спасибо, я не курю, — ответил тот. — Но все равно выйдем.

— Вас тут, я смотрю, мало, — сказал Глеб.

— Хватит, — отозвался спецназовец. — Здесь очень разумно все устроено. Надо будет — остановим на дороге хоть роту.

Глеб оценил лично его возможности. Старлей не выглядел человеком, способным остановить роту. Он вообще не выглядел военным человеком. В камуфляже он смотрелся так же нелепо, как и сам Асмоловский.

После короткого молчания старлей добавил:

— Ваши люди пьют…

Это было нечто среднее между вопросом и утверждением. Глеб промолчал.

— Многие, — голос старшего лейтенанта таил некоторое осуждение. — Это может создать проблему. Мне, конечно, все равно… Я только хочу предупредить: у меня и моих ребят приказ стрелять на поражение, если кто-то попытается приблизиться к телевышке, войти в аппаратную или генераторную.

— Понял, — сказал Глеб.

— Я все понимаю, товарищ капитан. В других частях творится то же самое, вы ничем не хуже прочих. Но и вы меня поймите: у меня приказ.

— А офицеры могут ходить сюда? — спросил он.

— В аппаратную — нет, — сказал старлей. — И пусть поаккуратней пользуются сортиром. Нам еще несколько дней тут сидеть. Если возникнут какие-то вопросы ко мне, и я буду в аппаратной — только тогда и только вы можете войти. Договорились?

— По габарям. — согласился Глеб.

— И пей круг — улыбнулся старлей.

Они посмеялись. Потом капитан протянул руку.

— Глеб.

— Артем, — представился старлей.

— Какая сволочь полезет в запретную зону, спецназовцы пристрелят без предупреждения, — с удовольствием объявил Глеб строю. — И я им только спасибо скажу. Потому что вас сюда прислали не водку пить. Увижу кого пьяного — дам в ухо. На территории не гадить, ходить в кусты. В аппаратную и генераторную не соваться. На постах нести службу согласно УГиКС, буду проверять лично. Вопросы есть?

Вопросов не было.

— Разойдись, — приказал он.

Пятнисто-зеленый строй распался. Солдаты и сержанты разошлись — кто на посты, кто на отдых. Офицеры поспешили в комнату отдыха, где имели место мягкие диваны и конфискованные у солдат спиртные напитки.

— Товарищ капитан, а почему это рядовые спецназовцы ходят в сортир сюда? — спросил лейтенант Палишко. — Я захожу, а там грузин этот кабинку занял.

— Оставь их в покое, Сережа, — посоветовал Глеб. — Им здесь еще несколько дней сидеть.

— Да не в том дело! — горячо поддержал Палишко Васюк. — Обидно же, товарищ капитан: мы, десант, опять вроде как дерьмо, а они — войсковая элита. Кто им такое право дал?

— Васюк, — Глеб начал слегка закипать, — Сколько у тебя солдат на момент тревоги было в лежку? Сколько ты свой взвод собирал? Не знаешь? Я тебе скажу: сорок две минуты! И двое до сих пор не стоят на ногах! Так кто тут дерьмо, а кто войсковая элита? Ты видел среди них хоть одного пьяного?

— Разведка — уважительно протянул Петраков. — Дрючат их там…

— Я не понял, а кто вам мешает нормально себя вести? — взорвался Глеб. — Тебя, Вова, кто-то за грудки берет, руки выкручивает: грабь, тащи, что плохо лежит, наливайся водкой до ушей?! Что тебе мешает вести себя как офицер, а не как прапор вонючий?

— Знаете что, товарищ капитан? — лейтенант Палишко даже встал. — Вы мне, пожалуйста, не читайте морали! Один раз в жизни я за границу попал, думал, хоть три месяца поживу, как человек, и что? Дулю тебе с маслом: иди, сиди на какой-то вонючей горе, ни жратвы приличной, ни шмотьем разжиться — и еще спецназ тут ходит, нос выше этой вышки дерет! М-мудаки гребаные! Вы, товарищ капитан, человек городской, вам всегда было во что одеться-обуться, у вас и центральное отопление, и теплый сортир с ванной. А мы с бабкой в деревне на двенадцать рублей жили. Я для того, может, и стал офицером, чтобы, наконец, нормальную жизнь увидеть!!! Хватит с этих белых, они шестьдесят лет с трудового народа кровь пили — теперь пускай поделятся. Никто тут никого не грабит, все законно!

В дверях кто-то вежливо откашлялся.

Палишко и Глеб отступили друг от друга, словно их застигли на чем-то недозволенном.

Спецназовский рядовой с татарской физиономией прошел через комнату и поставил в холодильник ящик пива. Это был тот самый парень, которого Глеб отрядил вниз с ребятами сержанта Козленко — за выпивкой и едой. Верещагин растолковал, что не все и не везде брать можно: некоторыми магазинами владеют иностранные компании, у которых достаточно сил, чтобы попортить кровь нашим дипломатам, а на черта нам международный скандал? И сам же великодушно отрядил в проводники рядового Сандыбекова.

— Ну-ка, дай одну банку, — приказал Шамилю лейтенант Палишко.

Парень достал банку и поставил ее на стол перед лейтенантом.

— Открой, — велел лейтенант.

Алюминиевая крышечка щелкнула, вспух над банкой пенный султанчик.

Палишко взял банку левой рукой, а правой врезал рядовому под дых.

— Ты разрешения спрашивай, когда к офицерам в комнату заходишь, скотина.

Рядовой переводил дыхание, согнувшись пополам.

— Не слышу ответа! — Палишко взял парня за шиворот.

— Палишко! — крикнул Глеб. — Оставь его в покое!

— Настоятельно советую выполнить требование вашего командира, — послышался голос от двери.

Офицеры развернулись и встретились взглядами с тремя черными зрачками. Два принадлежали старшему лейтенанту спецназа ГРУ Артему, а один — пистолету Стечкина.

— Оставьте в покое моего солдата, товарищ лейтенант, — голос старлея звучал ровно, будто речь шла о банальном вопросе вроде распределения постов, словно и не в его руке застыл «Стечкин».

— А если нет? Убьете меня? — спросил Палишко. — Вас за это по головке не погладят, товарищ старший лейтенант.

— Я прострелю вам ногу, товарищ лейтенант, — так же спокойно ответил старлей. — Может быть, мне за это объявят порицание. Но вы на всю жизнь останетесь калекой.

Рядовой высвободился из рук Палишка и вышел за дверь. Старлей спрятал пистолет в кобуру.

— Товарищ капитан, товарищи лейтенанты, — спецназовец подошел к холодильнику, достал початую бутылку «Учан-Су» и налил в стакан пузырящуюся игривую жидкость. — Мои солдаты будут ходить по территории куда им нужно идти. Они будут заходить в эту комнату, не спрашивая ни у кого из вас разрешения. Они будут пользоваться санузлом наравне с вами, и если это кому-то кажется оскорбительным, он волен справлять нужду в кустах. — Артем допил и поставил стакан на поднос. — Это первое. Своих солдат вы можете бить сколько вам угодно. Моих извольте не трогать. Это второе. И третье. Товарищ лейтенант, сейчас вы пойдете со мной и извинитесь перед рядовым Сандыбековым.

— Да пошел ты, знаешь, куда! — взвился Палишко.

— Сергей, ты пойдешь и извинишься! — сказал Глеб.

До ледяного спокойствия старлея ему было далеко. Хватит, по горло сыт он художествами своих солдатиков и офицериков.

— Товарищ капитан! — Палишко обернулся к нему за помощью, — Да как же это так… Спецназу из нас можно веревки вить, так получается? А мы и слова не скажи?

— Ты дерьмо и трус, Палишко, — с расстановкой сказал старлей. — Во-первых, ты дерьмо потому, что самоутверждаешься за счет рядовых, которые не имеют права тебе ответить. Во-вторых, ты дерьмо потому, что боишься признать свою ошибку. И в-третьих ты дерьмо потому что перебздел и просишь защиты у своего капитана. Ты позоришь десант, Палишко, ты позоришь армию, ты позоришь всю свою страну.

— Палишко, пойди и извинись перед рядовым, — не глядя в глаза ни ему, ни Артему, сказал Глеб.

— Товарищ капитан…!

— Ты первым распустил руки, ты и выпутывайся! — крикнул Глеб. — Любишь трепаться и размахивать кулаками — отвечай за свой треп и свои дела! Почему я должен вечно разгребать за вами дерьмо?! Почему я должен покрывать ваши пьянки, блядки, отлучки, драки? Не хочешь извиняться — получишь по морде от меня. Ты что еще не понял, что неправ? Что ты повел себя как неблагодарная свинья? Тебе это разъяснить популярно?

Палишко беспомощно оглянулся по сторонам. Старлей сделал приглашающий жест в сторону двери. Казалось, что от напряжения в комнате звенит воздух.

Палишко стоял несколько секунд, сжимая и разжимая кулаки, потом выдохнул и направился к двери.

— Черт, — Петраков взял со стола банку пива и отхлебнул. — Нехорошо вы поступили, товарищ капитан. Теперь они нам на шею сядут и ножки свесят.

— Нечего задираться, — бросил Глеб в ответ. — Ребята вообще нам ничем не обязаны. Они здесь в своем праве, могли бы спокойно всех нас выгнать за ворота… Нет, пустили сюда, поставили пиво за свой счет…

— Я не о том, — Петраков жестикулировал банкой. — Серега неправ, и неправ круто. Козел он, в общем, чего там говорить… Но это наше дело, семейное. Лучше бы вы ему сами по шее дали и заставили извиниться. А так получается нехорошо…

— Да, это я сглупил… — согласился Глеб. — Ладно, сделанного не воротишь.

— А ты слышал, как он разговаривает? — зампотех Стумбиньш, молчавший во время всего разговора, теперь взял слово. — Прямо лорд английский, а не офицер спецназа.

— Это точно, — согласился Васюк. — Товарищ капитан, вы заметили?

— Что я заметил? Что человек нормально говорит по-русски, а не матюкается через слово? Это я заметил.

— Рыбак рыбака видит издалека, — подмингул Стумбиньшу Петраков.

Вошел мрачный Палишко. Рванул дверцу холодильника, выхватил две банки с пивом, одну вскрыл и осушил залпом, после чего швырнул ею в стену, вторую начал пить не спеша, устроившись на диване.

— Знаете, на кого он похож? — спросил Васюк. — Да на белого офицера, как их в кино показывают. Такой чистенький, вежливый, а палец в рот не клади!

— Ну, и не клади, — сказал Глеб.

— Муд-дак! — с выражением процедил сквозь зубы Палишко.

— Это ты о себе? — спросил Стумбиньш.

— Что, заставил он тебя перед рядовым извиниться? — подначил Петраков, — Может, ты татарина еще и в попку поцеловал?

Вторую пустую банку Палишко швырнул в него.

— Ша! — закричал Глеб, вставая между ними. — Палишко, сидеть здесь! Петраков, ты, кажется, начкар, так какого черта ты тут делаешь? Бегом в караулку, а потом проверишь посты! Е-мое, как вас спецназовцы могут уважать, когда вы собачитесь, будто базарные бабы?

— Я вот что думаю, — Стумбиньш часто сообщал свои рассуждения без всякой связи с предыдущим разговором: — Питание этой телевышки идет по кабелю отуда-то из Ялты. Или там Гурзуфа. Электростанция должна быть — зверь. В генераторной, как я понял, запасные генераторы. На случай если ток отключат, а что-то нужно срочно передать в эфир… Сейчас они не работают. Тем не менее. Эти ребята постоянно мотаются туда и обратно. Зачем?

— Карл Янович, — устало сказал Глеб. — Я так думаю: это не наше дело.

Убитые спецназовцы лежали чуть ли не вповалку на полу, возле одной из машин. Их накрыли чем-то, но Козырев знал, что они здесь, и этого было достаточно, чтобы добавить еще балл к общей хреновости его состояния.

«Скоро и я… как они…»

— И думать забудь, — сказал Верещагин, проследив его взгляд. — Володя, все будет хорошо. Ты у нас еще выиграешь «Триумфальную Арку». Хватит туда коситься.

Он закончил заправлять шприц, надавил на поршень, чтобы выпустить воздух, протер Козыреву руку ватным тампоном и умело ввел иглу в вену. Мертвенный, дрожащиий свет галогеновой лампы потеплел. Боль слегка утихла — начал действовать анальгетик.

— Арт… Почему ты все время приходишь сам?

Верещагин не ответил. Вместо ответа он распечатал салфетку и протер раненому лицо. Салфетка оставляла после себя приятную свежесть… Такая маленькая, чепуховая приятность, но вдруг оказывается, что совсем не лишняя, когда секунды сливаются в кошмар.

— Действует? — спросил Артем.

— Да…

— Очень хорошо.

Анальгетик экономили и вводили ровно столько, чтобы Владимир мог терпеть боль молча. Дверь в генераторную не пропускала звуков — наверняка во время работы всех этих агрегатов здесь стоял адский шум, потому и звукоизоляция была отменной. Но случайный стон, вырвавшийся тогда, когда кто-то входит в генераторную или выходит из нее, мог погубить их всех. Они часто ходили туда-сюда, это был не только полевой госпиталь или мертвецкая, здесь они сложили и то, что могло их выдать: крымское обмундирование, крымское оружие, документы… Этакая комнатка с секретами… Причину экономии морфина Владимир понимал четко: он может оказаться не последним раненым. Если что-то пойдет не так, здесь будет бойня…

— Кровь уже не течет, — ободрил его Артем. — Рана не воспалилась, температуры у тебя нет.

— Что там… с ногой?

— Я не настолько силен в медицине, чтобы сказать точно… Подожди настоящего специалиста, яки?

Владимир попробовал улыбнуться ему в ответ. Бедный совестливый убийца Арт Верещагин… Приходит сюда просить прощения у мертвого Даничева и еще живого Козырева… И все же не забывает снимать комбинезон всякий раз, когда берется за перевязку — чтобы не заляпать его кровью…

— Хочешь коньяку? «Ай-Петри» десятилетней выдержки…

— Нет…

Артем вытер руки влажной салфеткой и надел комбез.

— Арт… Не уходи…

— Тебе страшно здесь одному?

— Нет… Просто плохо…

— Ну, Володя… Ты ведь жокей. Сколько раз ты себе ломал ключицы?

— Четыре. Это… совсем другое. Я… больше не сяду… в седло.

— Да ну тебя.

— Сустав… Подвижность не восстанав… ливается.

— Кто тебе сказал такую чушь? С чего ты решил, что это сустав?

— М-м…

— Еще морфина?

— Да. Арт, представь себе, что ты больше никогда… Не сможешь подняться… на гору… Ты… представлял?

— Конечно. Все люди стареют. Рано или поздно приходится бросать спорт.

— Нет, сейчас… Господи… Арт, сделай люфтэмболию… Я не смогу так жить. Я не буду жить калекой.

— А ну, хватит молоть ерунду! Ты за кого меня держишь? — Артем показал ему кулак. — Вот тебе мое слово: ты выберешься отсюда, и еще до конца года сядешь на лошадь. Ты немного потеряешь квалификацию, потому что долго будешь на отдыхе, и поэтому тренер даст тебе самую безнадежную скотину из всех, кто у него есть. А на середине дистанции эта тварь вспомнит молодость и придет первой, и тренер отматюкает тебя, потому что он сам поставил на фаворита из своей же конюшни.

— Хреновый из вас пророк, господин капитан. И в скачках вы ни черта не понимаете…

…Верещагин действительно мало что понимал в скачках. Но он немножко понимал в огнестрельных ранах, и знал, что Козырев прав: подвижность сустава не восстановится. Какой там конный спорт, парень до конца жизни проходит с костылем, если вообще сумеет встать на ноги.

Лгать ему было противно, а делать при этом вид, словно он не понимает, что Козырев видит его ложь насквозь, было противно вдвойне.

Реплика про люфтэмболию ему совсем не понравилась. Володя, будучи в здравом уме, никогда не заговорил бы об этом. Значит, он устал и сдают нервы. Артем решил — будь что будет, нечего жаться. Полные дозы морфина. Пусть подпоручик немного отдохнет…

Он сделал еще одну инъекцию и присел на стальную трубу каркаса от кресла. Сами по себе эти железки не были приспособлены к человеческой заднице и долго там высидеть было нельзя. Но наркотик действовал быстро.

Владимир больше не пробовал с ним заговорить. После укола он отвернул лицо в сторону, ожидая, когда придет сон. Артем боялся представлять себе, как он здесь коротает часы в компании пятнадцати мертвецов, страдая от боли и слабости, одиночества и страха… И вина, которую испытывал капитан, заставляла его приходить сюда, кропотливой и осторожной работой заглушая свой собственный страх и успокаивая свои натянутые нервы. Все они знали, что одно неверное слово — и все полетит к черту. Поэтому неукоснительно следовали его указаниям: сводили общение с десантниками к нижней границе необходимого, держались осторонь и все время были начеку. Ему было сложнее: взяв на себя роль буфера между своими ребятами и десантурой, он почти все время находился среди «голубых беретов» или поблизости. Он смеялся их шуткам, отвечал на их вопросы и задавал свои, смотрел в оба глаза, перенимая типично советские манеры и отказываясь от наиболее характерных крымских. Труднее всего было сохранять естественность. От него не требовалось особенного актерства или перевоплощения, он давно заметил, что практически любая промашка будет прощена тому, кто делает ее с самым непринужденным видом. Он умел существовать в чужой и даже враждебной среде, фактически, он занимался этим всю жизнь. Полная естественность, которую дает стопроцентная уверенность в себе, была его доспехом и его стрелами. Это спасало его в гимназии, в армии, в офицерском училище… Это спасало его и сейчас. Странности, если их кто-то заметил, были отнесены на счет особенностей подготовки спецназа и снобизм офицера элитных войск.

Он готовился к этому долго. Он знал, что должен говорить в тех или иных наиболее распространенных случаях, как себя вести… Конечно, настоящий спецназовец раскусил бы его через минуту… Но настоящие лежали здесь, укрытые брезентом. Здесь же лежал Даничев, которому больше ничего не нужно. И Володя, которому нужен в первую очередь морфин. Эти люди поверили ему, и вот куда он их привел. Куда он приведет остальных?

И было еще одно. Артем вспомнил, кто такой капитан Глеб Асмоловский, следовательно, Глеб мог вспомнить, кто такой капитан Верещагин. Альпинистская братия достаточно хорошо знает выдающиеся имена из числа своих. А Глеб Асмоловский — это, как ни крути, было выдающееся имя.

Оставалось надеяться на плотность железного занавеса и на удачу. И верить в то, что, если, не дай Бог, придется стрелять, он сможет поднять оружие на Глеба.

— Из чего у тебя нервы, Арт? — спросил Князь. — Как ты сохраняешь хладнокровие?

— Хладнокровие? — Артем взял его за руку и положил его ладонь на свое запястье.

— Ничего себе… — Князь прикинул частоту пульса. — Ты надеешься дурить их до вечера, когда пойдет «Красный пароль»?

— С Божьей помощью я надеюсь дурить их и дальше. При хорошем раскладе — всю ночь, пока мы будем забивать эфир помехами.

— You must be crazy.

— Варианты, Гия! Ты предлагаешь с ними драться? Их здесь рота, Князь! Семьдесят человек! И хорошо, что не батальон, как они планировали поначалу…

— Батальон поместился бы здесь только при условии, что все выдохнут и не будут вдыхать, — сострил Кашук. — А вообще, товарищ старший лейтенант, вы играете на грани фола. Когда вы брякнули «яки», я чуть не поседел.

— Я подумал, что так будет лучше… Чем кто-то из наших сболтнет что-то и нужно будет выдумывать — лучше сразу втюхать им правдоподобную легенду.

— Яки, Арт, — уступил Берлиани. — Но зачем ты задрался с их лейтенантом? Шэм бы не рассыпался, если бы обошлось без конфликта.

— Вы неправильно рассуждаете, князь, — заметил Кашук. — Нам необходимо было поставить их на место. Иначе через час они бы оказались здесь, а мне они здесь совсем не нужны, и тем более они мне не нужны в генераторной.

Всех передернуло при мысли о том, что будет, если хоть кто-то из десантников проникнет в генераторную.

— Не представляю, как это у нас получится…— простонал Берлиани.

— Все просто. Говори поменьше, веди себя понаглее, и никому даже в голову не придет, будто что-то не так.

Верещагин ошибался. Глебу очень быстро пришло в голову, что тут нечисто.

Так не бывает, подумал Асмоловский. Ну, совпадение это. Полный тезка знаменитого крымского альпиниста… «Знаменитый альпинист» — само по себе смешно. И фамилия не такая уж редкая. Нет, ну как это все-таки бывает…

Они сидели на смотровой площадке телевышки, рассматривая покрытые лесом горы. Ближайшие вершины были пологи, поросли редким лесом, похожим на вытертый каракуль, витиеватая дорога переползала через Гурзуфское Седло. Вдали сияло море, в ложбине между двух холмов развалился сонный Гурзуф, и Глебу казалось, что он чувствует запах воды.

Глеб из последних сил сопротивлялся чувству созерцательного покоя, но примерно с тем же успехом, с каким кусок сахара может сопротивляться действию горячего чая. Так накрутив людей, нужно бросать их в бой, иначе дело кончится все той же пьяной расслабухой. Офицеры имели хоть какое-то развлечение: в комнате отдыха был телевизор. Солдатам же ничего иного не оставалось, как трепаться, спать, травить анекдоты, играть в интеллектуальные игры («очко» на пальцах) и на гитаре… Ну и, конечно же, пить. Голь, хитрая на выдумки, прятала спиртное в самых невероятных местах, и, несмотря на обыски с конфискацией, количество пьяных оставалось стабильным. Больше того — конфискованное пойло делили офицеры. Надежда была только на то, что запасы пойла все-таки конечны, а здесь, слава Богу, достать негде…

— Извините за дурацкий инцидент, — сказал старлей. — Я должен был предоставить это вам…

— Да нет, все нормально. Сергей был неправ.

— А что, собственно… послужило причиной?

— Мать его в детстве ушибла — вот, что послужило причиной… Вы читали «Момент истины»? Помните, там армейский капитан возмущается в душе, когда СМЕРШевцы угощают его консервированными сосисками?

— Ну, помню… — мрачно сказал старлей.

— Вы таким, как Палишко — что гвоздь в заднице. Крутые, блатные, по заграницам ездите, куда ни сунься — везде командуете… Он, бедняжка, свои погоны пердячим паром зарабатывал — так оказывается, что даже спецназовский рядовой главнее его. Вот он и вызверился, дурашка…

— Понятно… А вам, товарищ капитан, такие как мы — как?

— Мне? Ну, меня, если честно, все это тоже немножко коробит. Ведь и мы не рассчитывали, что здесь уже кто-то есть. Ладно, замяли.

Он открыл пиво.

— Дрянное здесь пиво, кстати. Это уже пятая банка, а градуса не чувствую.

— Товарищ капитан, посмотрите на процент алкоголя…

— Епрст, — Глеб засмеялся. — Безалкогольное пиво… А ребята там матюкают белогвардейскую пивоваренную промышленность… Нет, ну надо же… Это к вопросу о сосисках из банки… Слушайте, я хочу вас как специалиста спросить… Ну, вот знаете — писатели часто прокалываются на мелочах, особенно когда пишут про то, чего не знают… Вы, как разведчик, на чем-нибудь Богомолова поймали?

— Как разведчик — нет, — все так же мрачно ответил Артем.

— А кстати, Артем, вы сами часом не белогвардейский шпион?

— Конечно, шпион, — согласился Верещагин. — И на чем же я прокололся? У нас по системе «Атлас» мускулы не качают, на серфинге не катаются и по методике Табуки аппендикс не вырезают, так?

— Не-а. Вы на самом деле известный белогвардейский альпинист.

— Угу, высоко забрался, — старлей из-под ладони обозрел окрестности. — Вечные льды и снега Монблана.

— Я серьезно. У вас где-то здесь есть почти полный тезка. Два года назад он поднимался на К-2. Знаменитое было восхождение — не слышали?

— Не интересуюсь альпинизмом. А что, у нас об этом писали?

— Не помню, кто писал. Кажется, поляки. Я думал, сдохну от зависти…

Глеб повернулся к морю спиной и посмотрел на скальный взлет Роман-Кош, над которым на тридцать метров поднималась телевышка. Верещагин и Роман-Кош. Верещагин и Лхоцзе. Интересно, что он чувствует сейчас, этот белогвардеец? Все, для него границы закрыты. Стирай с карты Гималаи. Год назад Тамм получил добро на эверестскую экспедицию, Глеб поехал на Памир — проходить отборочные, и когда прошел — был без водки пьян от радости. Эверест, недостижимый и вечный — Господи, если не подняться — то хоть рядом постоять! Очередь им приходилась на 82-й год, поначалу выпало на 81-й, но японцы уговорили поменяться — у них было столетие Токийского университета, хотели отметить. Тамм уступил, и Глеб готов был сгрызть ногти до локтей: еще один год ожидания! Он с ума сходил — так что же чувствует тот, для кого Гималаи теперь закрыты навсегда? Глеб с ним не поменялся бы местами…

Пятидесятиметровому крымскому ретранслятору было далеко до Останкинской телебашни, но крымцы очень остроумно решили проблему, расположив его на плече самой высокой горы. Держась за скалы при помощи стальных тросов, вышка была надежно застрахована от ветра. А ветер здесь не стихал ни на минуту.

Глеб разглядывал почти отвесный гранитный скол, идущий вровень с вышкой почти на треть ее высоты, мысленно прокладывал маршруты — совершенно несерьезная стена, но здесь можно проложить парочку изящных, хоть и коротких.

— Жаль, галош нет, — вырвалось у него.

— Галош???

— Я занимаюсь скалолазанием, — немного смущенно признался Глеб. — Галоши — идеальная обувь для восхождения по отвесной скале.

С некоторым удовольствием он отметил, что невозмутимый старлей удивился.

— Никогда бы не подумал, — сказал он. — А хотите слазить на самый верх? Подняться над вершиной?

— Ну, хоть так, — согласился капитан.

Лестница изгибалась по квадрату сечения башни пролетами под углом около 60 градусов, потом, выше второй смотровой площадки, вела вертикально вверх, проходя внутри своеобразной «трубы», сваренной из железных прутьев.

Внизу осталась вершина горы и «рога» ретрансляторов. «Труба» закончилась, дальше ремонтникам или монтажникам уже нужно было бы работать со страховкой. Дул довольно крепкий и холодный ветер, железные штанги отзывались на его порывы низким гулом, который слышишь не ушами, а всем телом. Мерное раскачивание телевышки было сродни морской качке. Глеб высунулся из «трубы» по пояс, ухватился руками за секции металлических конструкций и огляделся.

Горы шли с востока на запад, на юге полмира захватило море, а на севере зеленел лес. Это была прекрасная земля, РУССКАЯ земля, которая наконец-то стала СОВЕТСКОЙ землей. И это бескрайнее небо, в котором он сейчас находился и которым дышал, наполняло его какой-то надеждой. Казалось, что все в этом мире еще может стать прекрасным, если к этому приложить хоть немного усилий.

Внезапно тугое, распирающее чувство полета сменилось другим — всеохватной тревогой, дрянным предчувствием, которое высасывает из сердца радость, а из рук — силу. Глеб понял, что пора спускаться, что светлая нота безнадежно испоганена невесть чем.

Старлей ждал его на площадке.

— Что-то случилось? — спросил он. — Вы очень быстро спустились, Глеб.

— Какое-то чувство мерзкое появилось… — капитан сел рядом с ним на железо.

— Это, наверное, электромагнитное излучение, — ответил Верещагин.

— Да, может быть… Давай на «ты», Артем.

Ветра не чувствовалось — от него защищала скала. Прогретый солнцем металл вызывал приятные воспоминания: вот так же, как эта площадка, выглядела детская горка во дворе, где рос Глеб. Только там металл был отполирован до блеска детскими штанами, а здесь — башмаками технарей. Ну, и пулемета на этой детской горке не было…

Глеб запрокинул голову, посмотрел в решетчатый колодец… На секунду перспектива стальных ферм, расчертивших небо на треугольники и квадраты, дрогнула, Глебу показалось, что верх — здесь, а там — низ, и он вот-вот сорвется туда, в кошмарный бесконечный полет… Даже чувство гравитации изменило. Он вздрогнул и опустил голову. Проклепанный теплый металл был таким великолепно-вещественным, ощутимым…

— Ага, — сказал Артем. — Пробирает. Похоже на гравюры Эшера, верно?

— Я не знаю, кто такой Эшер.

Внизу, возле зачехленных БМД, о чем-то разговаривали десантник Рабинович и один из спецназовцев, Миллер.

Одно из смутных подозрений оформилось в уме Глеба.

— Артем, Миллер — еврей?

— Нет, немец, а что? Ты имеешь что-то против евреев?

— Да нет, ничего. Просто я подумал, что евреи в спецназе не служат. И немцы тоже.

— Чего бы это им не служить в спецназе?

— Ну, вроде как ваша подготовка — это военная тайна, а немец или еврей — нынче здесь, завтра — там.

— Глеб, мы — спецназ. Если кто-то из нас захочет отвалить, он в ОВИР не пойдет. Перейдет пешком, и никакой Карацупа не остановит.

Звучало ужасно логично. Но ведь именно логика чаще всего чужда армейским уложениям.

Нет, даже в этот момент Глебу не пришло в голову, что Верещагин — не тот, за кого себя выдает.

Пришло — мигом позже.

Т-твою мать…

Ерунда, сказал он сам себе. Бред. Не может быть.

Слишком много военных-однофамильцев, сказал ехидный внутренний голос. На одного больше, чем нужно.

ЕРУНДА!

Как все честные люди, Глеб плохо владел лицом.

— Эй, товарищ капитан, с вами все в порядке? — спросил старлей.

— Да, спасибо… Артем, а у тебя здесь случайно нет родственников?

— Знаешь, очень даже может статься, что и есть, — на лицо спецназовца легла какая-то тень. — Мой отец жил здесь четыре года. Вполне достаточно, чтоб завести ребенка, э?

— Когда это было?

— Во время Второй Мировой, когда же еще…

— И как это случилось?

— Он воевал под Одессой… Попал в плен, оказался где-то на побережье, в концлагере… Оттуда они сбежали на самолете. Пять человек. Сюда, в Крым.

— Ого! Ну, а дальше что было?

— Он воевал в Италии и в Греции. В составе английских бригад. Двое его товарищей там погибли, двое вернулись вместе с ним в СССР.

— И что случилось потом?

— А что потом могло случиться, Глеб? Это и случилось.

— Извини…

— Не за что.

— То есть, тебе наверняка не известно, есть у тебя здесь кто-то или нет.

— Не знаю. Отец ничего не рассказывал про Крым.

— Когда нечего рассказывать — тогда, как правило, и треплются.

— Да, это верно. И вот это к вопросу о консервированных сосисках и о «Моменте Истины». Не люблю я эту книгу, Глеб. Она здорово написана, там нет проколов, и именно поэтому я ее не люблю…

— Зачем ты потащил его на вышку? Зачем стал с ним болтать? Какого черта тебе от него было нужно?

Гия Берлиани рвал и метал, пользуясь тем, что из аппаратной не проникал наружу ни один звук.

— Его нужно пасти, Георгий, — ответил Верещагин. — Нужно контролировать. Он здесь самый умный. И кое-что подозревает.

— Подозревает? Я удивляюсь, как меня еще никто из них не назвал «Ваше благородие»!

— Гия, в день нашего возвращения из Непала по радио и по ТВ нас упомянули в программе новостей.

— Просто замечательно! Он слышал?

— Я не знаю. В какой-то момент он изменился в лице и начал рассказывать мне про моего однофамильца-альпиниста. Я закосил под полного идиота.

— Это было наверняка несложно.

— Князь, а ты больше никаких альпинистов— однофамильцев не вспомнил? Это Глеб Асмоловский.

— Тот самый?

— Да, тот самый!

Глеб Асмоловский, «снежный барс», на счету которого — четыре советских «семитысячника», первое восхождение на Хан-Тенгри в альпийском стиле, и орден, пожалованный ее величеством королевой Англии за спасение двух ее подданных на пике Победы. Подданные имели неосторожность выскочить на штурм вершины без рюкзаков и палаток, налегке. Так нередко делают, но именно в этот день и именно этим подданным не повезло: они не рассчитали времени, заблудились, не нашли палатку и начали потихоньку замерзать. Конечно, вышла спасательная группа, но холод убил бы англичан раньше, чем группа добралась бы до них. Глеб Асмоловский совершил невозможное: ночью поднялся один по очень крутому и сложному маршруту, нашел англичан, отпоил теплым кофе с коньяком и выдал им свой спальный мешок, где оба слегка отогрелись. Этого было достаточно, чтобы протянуть время до появления спасательной группы.

Вот так, капитан Верещагин. Ты мечтал пожать руку этому человеку — теперь сбылась мечта идиота.

— Это называется «не повезло», — Кашук встал из кресла. — Я отлучусь на минутку, господа. То ли это пиво, то ли это нервы, но мне ужасно нужно пойти помыть руки.

— Дьявол! — когда за Кашуком закрылась дверь, Гия треснул кулаком по столу. — Здесь сотни советских капитанов! Почему черт сюда принес именно этого!?

— Я знаю… Попаду в ад — спрошу у черта, почему он принес сюда именно этого… Гия, мы должны выиграть с теми картами, которые нам сданы.

— Это уж да, — сказал Князь. — Это точно… Только знаешь, что мне все больше лезет в голову, Арт? Что нас сюда послали именно затем, чтобы мы прокололись.

— Типун тебе на язык, — отвернулся Арт. — У нас все прекрасно получится. А вообще-то надо понемножку начинать их поить, чтобы меньше думали. Так что пусть Миллер подменит Дядю Тома — нам понадобятся самые крепкие головы. Знаешь, у Глеба есть гитара.

— Вы с ним уже по имени?

— Княже, мы с ним на «Ты».

Интересно все-таки работает подсознание. Когда Глеб принес гитару в комнату отдыха, первое, что запели офицеры, было «Ваше благородие, госпожа разлука».

Грузин Берлиани, вернувшись с поста, с удовольствием подпевал. Вообще, напряжение слегка спало, чему немало помог коньяк «Ай-Петри».

«Это не фокус», — подумал Глеб, — «Они тут смотрят наше телевидение. Нужно что-нибудь другое».

Но подсознание работает по-своему. Пальцы сами собой взяли хрустальный ре-мажор:

Спецназовский старлей подпевал тихо, но с чувством. Берлиани был на высоте: выводил приятным баритоном партию второго голоса, чисто и точно, куда тому Кобзону:

Глеб играл от всей души. Он совсем уже забыл о первоначальной цели, с которой взял в руки гитару. Он играл и пел для Нади, для своей Надежды, которая его не слышала, не могла слышать, но он знал, что где-то там, за морем, она думает о нем и ищет его лицо на экране телевизора среди лиц сотен других десантников, одинаковых, как гвозди с выкрашенными в голубое шляпками.

— Артем, а эту знаешь? — он взял аккорд: — «Покатились всячины и разности, поднялось неладное со дна… Граждане, Отечество в опасности! Граждане, Отечество в опасности! Граждане! Гражданская война! Был май без края и конца, жестокая весна…»

Пальцы Верещагина жестко легли на струны.

Полусекундный обмен взглядами показал, что Верещагин разгадал игру Глеба. Разгадал по всем пунктам, до канвы.

— Не надо, Глеб. Эта мрачная. Давай тогда лучше «Гусарскую». «Славно, братцы-егеря…»

— Хорошо тут у вас, — вздохнул майор Лебедь. — Просто курорт…

— А у вас как? — спросил старлей.

— А у нас нормально. Какого черта Глеба на эту горку загнали, если вы здесь уже сидите.

— Это вы в штабе спросите. Вы снимать ребят пришли?

— Какое там, — Лебедь скривился. — Приказа не было. А что, мешают ребята?

— Да шумно…

— Ничего не попишешь, старлей. Приказа не было.

— Ну, и Бог с ним.

— Товарищ майор, можно вас на два слова? — Глеб отложил гитару.

— Можно на сколько угодно, — майор плеснул себе коньяка. — Пойдем покурим.

Они вышли на свежий воздух и встали там же, у ограждения.

— Мне они не нравятся, — сказал Глеб.

— А мне показалось как раз наоборот, — майор посмотрел на него. — Ты и гитарку взял, и песенки петь начал…

— Я думал… — Глеб осмотрел землю под ногами, словно там валялись нужные ему слова. — Понимаете, когда мы улетали и сидели на аэродроме, передавали крымские новости… Можете смеяться, но там сказали, что из Непала вернулся известный крымский альпинист Верещагин. Капитан крымской армии.

— Так, — сказал Лебедь, призадумавшись. Потом оглянулся.

Спецназовский старлей о чем-то беседовал с длинным костистым мужиком по прозвищу Дядя Том.

— Товарищ старший лейтенант! — окликнул его майор. — Вы не подойдете на минутку?

Старлей что-то быстро сказал Дяде Тому, тот кивнул в последний раз и исчез в служебном здании — длинном приземистом каменном корпусе, большая часть которого была закрыта для советских десантников.

— Я вас слушаю, товарищ майор.

— Вы не могли бы показать нам свои документы?

— Нет проблем, — старлей вытащил из нагрудного кармана офицерскую книжку и протянул ее майору.

Достаточно потрепанная, с отметкой о повышении в званиии, с фотографией не последнего времени — с тех пор старлей немного отощал. И загорел, отметил Глеб. Неужели в Крыму сейчас можно так загореть?

Книжка была настоящей.

— Спасибо, товарищ Верещагин, — майор вернул книжку.

— Может, свяжетесь с моим начальством? — спросил участливо старлей. — майор Варламов, подполковник Стеценко, Симферополь, штаб второго батальона восьмой бригады спецназа ГРУ.

— Да нет, пожалуй.

Старлей слегка задумался.

— Знаете, мне все-таки хотелось бы, чтобы вы связались с моим начальством. Я вижу, возникли какие-то подозрения. Пойдемте в аппаратную. Или вы хотите связаться из вашей машины?

— Нет, нет… — майор сделал отрицательный жест рукой.

— Я могу идти? — спросил старлей.

— Да, пожалста, — ответил майор.

Верещагин ободряюще улыбнулся Глебу, повернулся на каблуках и легко взбежал по железной лестнице на первую секцию телевышки, где сидел один из его наблюдателей — тот самый татарин, который послужил причиной инцидента…

…Ноги у него подкашивались. Шамиль, оторвавшийся от пулемета, вытер лоб.

— Кэп… — тихо сказал он. — Я думал, что все…

— Я тоже, — Артем сел на лестницу. — Еще три часа — и я начну курить…

— Ерунда это, Глебка, — голос Лебедя звучал уверенно. — Книжек про шпионов ты обчитался. Совпадение, однофамилец. Не пудри мне мозги.

Глеб смутился.

Его поколению была чужда та атмосфера шпиономании, в которой выросли их отцы. Слишком часто государственные службы кричали «Волки!». Теперь, если даже волки и появятся, никто не почешется. Доводы майора показались убедительными: шпион, прикидывающийся спецназовцем? Под своей настоящей фамилией и именем? Бред. Если бы это был шпион, ни у кого и мысли бы не закралось о его подозрительности.

«И все-таки», — зудел внутренний чертик, — «Это же совсем несложно — скрутить их, десятеро на одного, и посмотреть, что же на самом деле они держат в генераторной. В крайнем случае — можно просто извиниться… Ну, будет скандал. Ну, вломят мне пизды… Отоврусь — лучше перебдеть…»

Одного грана решимости порой бывает достаточно, а порой не хватает…

Глеб отпасовал.

— Так ты за гитарку взялся, чтобы проверку усторить? — майор засмеялся. — Ну, и как, выдержали ребята проверку?

Глеб махнул рукой.

— Ну, ты артист! — Лебедь допил коньяк, сунул Глебу пустой стакан и хлопнул капитана по плечу. — Семь часов вечера, а жарит, как… Я в позапрошлом году в Сочи ездил, вроде там не так жарко было, как здесь… Тут мандарины растут?

— Не знаю, — Глеб достал сигареты, склонился к майорской зажигалке, вытер пот. — Тут, по-моему, все растет.

— Да, богатая земля. Жалко…

— Чего вам жалко, товарищ майор?

Лебедь посмотрел на него как бы оценивая.

— Сам знаешь, чего. Ты в колхозе бывал?

— Как все, в летних лагерях.

— Ну, и как впечатления?

— Богатые. В смысле, впечатления.

— Ну, вот и здесь будут такие же… богатые.

— Почему нас не снимают и не меняют?

— А, пошли они, знаешь куда! Почему так выходит, Глеб: как генерал — так непременно последний дурак и сволочь?

— Принцип Питера.

— Объясни, интеллигент.

— Извините, товарищ майор. Уровни некомпетентности… В общем так: окончил я институт, пошел двухгодичником, лейтенантом. Тут я все понимаю, служу хорошо, остаюсь в армии, дают мне старшего лейтенанта. Я опять служу хорошо, меня повышают в звании, дают капитана. Вот тут я уже ничего не понимаю, потому и остаюсь на этом уровне. Мой уровень некомпетентности.

— Неправильный твой принцип, — майор выпустил тугой клуб дыма. — Я знаю одного мужика, он как в лейтенантах был дурак, так и в полковниках теперь дурак. А в рязанском вместе учились. А я — все еще майор. Потому что главной науки не освоил: жопу начальству лизать. А ты… Тебе, Глеб, и майора не получить.

— Спасибо за деловую характеристику.

— Думаешь потому что слишком много. Думаешь, думаешь… Башку себе продумаешь до лысины, а толку не будет.

— И что я, по-вашему, думаю?

Майор, прищурившись, выпустил через ноздри последнюю струю дыма, раздавил окурок об ограду и бросил под ноги.

— А думаешь ты, капитан, вот что: и на хрена ж мы сюда приперлись, когда и без нас тут хорошо было? Влезли в рай своими сапогами и топчем. Вот ты о чем думаешь. А об этом — нельзя думать солдату. Солдату вообще думать вредно, иначе вот в такой ситуации он может… Неправильно поступить, в общем, может. И если это с тобой случится, Глеб, лично мне будет жаль. Потому что, хотя офицер ты и хреновый, но человек — хороший.

Майор почти незаметно оглянулся.

— А старлей — правильный хлопец, вовремя тебя остановил. Я ведь тоже эту песенку знаю… Ты проверки устраивай, но и свою ж башку не подставляй. И вообще, давай лучше, спой безо всяких проверок, для души, что-нибудь свое…

О, это искушение, наивысшее признание для творческого человека — когда просят спеть «что-нибудь свое». Не из вежливости и не из лести, а потому, что людям действительно приятно слушать твое…

Незаметно все перебрались на улицу, здесь же оказалась гитара, и не только офицеры, но и солдаты обступили Глеба плотным кольцом. Тихо, ребята, капитан будет петь свои песни…

Вот ведь странно, подумал Глеб, подкручивая колки, им это действительно нравится, хотя написано вроде бы для совсем другой аудитории — Глеб не сочинял ни блатных песен, ни солдатских, Глеб ясно понимал, что его песни — это такой Зурбаган, убежище загнанного интеллигента, но вот почему-то ребятам интересно было слушать про горы, про пересекающий пустыню отряд крестоносцев, про скорых на руку ковбоев, про пиратов…

Он проверил балладный лад аккорда, бегло тронул струны…

Зачем-то это было нужно им всем, вырвавшимся из казарменной тупости и притащившим ее с собой сюда, в эту жемчужную страну. Какой-то отклик находила в них тоска баллады, какой-то проблеск мысли и чувства появлялся на лицах, когда они шевелили губами, беззвучно подпевая:

Надо отдать сукину сыну должное — песенки сочинять он умел…

Георгий Берлиани, князь, сразу невзлюбил этого тощего офицеришку. А когда оказалось, что из-за него все их дело может полететь к черту, так и вовсе возненавидел. Но не мог не признать, что песня его волнует и тревожит — а как же иначе, подумал он, ведь у каждого мужчины есть женщина, к которой можно обратить эти слова, а если ее нет, то и не мужчина он вовсе, и даже не человек, а так — недоразумение… Зачем этот хрен умеет петь такие прекрасные слова? Чтобы мы поверили, что они тоже люди — не хуже нас? Как можно служить в советском десанте и петь:

Кой черт далеко — здесь, в двух шагах, у каждого из них в кармане. Арт слушает, как завороженный. Как кролик перед удавом. Не отлипает от советского капитанишки. Капитанишка наступил на его самую любимую мозоль и артистически на ней танцует, хотя и сам этого не знает.

На этой ноте отзвенела гитара, закончилась песня, завершился день. Все было предрешено и необратимо, записано в господень organizer. И необратимость будущего, сама мимолетность последнего мгновения тишины делала его, это мгновение, нестерпимо прекрасным и светлым. И каждый вобрал в себя света сколько смог, предчувствуя наступление ночи, и не ожидая от нее ничего хорошего чисто инстинктивно, хотя и думая, что рационально. И это последнее мгновение они все прочувствовали, попытались слегка затормозить и просмаковать, как бывалый курильщик смакует, растягивая, последнюю сигарету, если знает, что впереди — долгие дни без курева.

Потом Лебедь сказал:

— Ну, спасибо, капитан. Поеду водка пить, земля валяться.

Все начали расходиться. Майор сунул руки в карманы и зашагал вниз по склону, к перекрывшим дорогу БМД. Глеб, сунув гитару Васюку, решил его проводить до машины.

— Не бери дурного в голову, а тяжелого в руки, — сказал ему Лебедь на прощание. — Пока. Завтра я вас сменю.

Его «Уазик» выехал за ворота и покатился по «серпантину» обратно, в Гурзуф.