ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Василий пришелся Анисиму Кривочубу по душе: и руки золотые, и человек понятливый, и рабочие относятся к нему с уважением. На завод приходил раньше других, снимал шинель, вешал ее аккуратно на гвоздь. Солдатская рубаха на нем всегда чистая. Засучит рукава, наденет на себя фартук, протрет тряпкой станок — и за работу. Недавно вот что приключилось. Слышит Василий, как слесарь говорит двум молодым рабочим:

— Вам, горчичникам, не на заводе работать, а в мусорной яме копаться.

Василий знал, что на Волге этим обидным словом называют городских бедняков, ремесленников. Обернулся он к слесарю и строго, но сдержанно предупредил:

— Пока я здесь работаю, никого не позволю обижать. Заруби себе на носу!

Слесарь ничего не ответил, но с того времени никто больше не произносил этого слова. Рабочих поражала сдержанность Василия и в то же время его вежливость, язык интеллигентного человека и мужественность солдата. Они обращались к нему только по имени и отчеству.

— Рабочий рабочему рознь, — учил его Кривочуб. — Ты теперь вольная птица, а другие здесь спасаются от окопов. Не ровен час, когда какой-нибудь подлиза сболтнет про тебя хозяину.

— Чего мне бояться? — возразил Василий. — Смерть не раз заглядывала в мои глаза, и то не дрогнул, а перед пожарником (так втихомолку называли Остермана) — подавно.

— Это тебе все равно, а мне урон.

— Какой?

Анисим хлебнул из чашки глоток чаю, — он был в гостях у Василия, — распрямил согнутую спину и медленно произнес:

— Я твою жизнь теперь, можно сказать, вижу сквозь стекло. Черный ты человек для питерской и московской полиции, с Бутыркой дружил без малого три года, вернулся с фронта покалеченный, науку любишь, с Нагорным теоремы решаете. А место-то свое в жизни найти не можешь.

— Могу, — возразил Василий, — у Клавдии Капитоновны я временный жилец. Через месяц-другой найду себе комнатенку и перееду. Слесарно-механическое дело люблю, жаль только, что изготовляем не тот товар.

— Не маленький, а говоришь пустое. Разве с Нагорным только теоремы решаете? Пора тебе, Василий, с партией сдружиться.

— Давно хочу, да не с кем посоветоваться. А сам то ты в какой партии?

Кривочуб не спеша отпил из блюдца остывший чай и в свою очередь спросил:

— Видел казанский герб на нашей заводской вывеске?

— Не присматривался.

— Присмотрись! На нем белое поле, а на том поле черный змей с красными крыльями под золотой короной.

— Ну и шут с ним. — махнул рукой Василий.

— Неспроста спросил. Ведь я сам казанский, сорок лет прожил в городе. Вот какую сказку мне в детстве мать рассказала. В древности одна бедная женщина пошла к Казанке по воду. Черпает это она и бранит сарайского Казан-хана, того самого, что город основал, — дескать, о воде не подумал. Рассказали об этом татарскому хану Али-Бею. Тот приказал позвать женщину во дворец.

«Ты чем недовольна?» — спросил хан. «Тебе слуги приносят воду, — ответила она, — и ты не знаешь, как трудно беременным женщинам подниматься в гору с водой. Вот у устья Казанки, где стоят пчельники моего отца, хорошие места. Я помню их с детства». — «Но там водятся змеи», — сказал хан. «Колдуны твои могли бы их уничтожить».

Хан прислушался к совету женщины, — продолжал рассказывать Анисим, — и приказал своему сыну с двумя вельможами и ста воинами отправиться к устью Казанки. Перед уходом он дал вельможам запечатанное своей печатью письмо и наказал: «Если найдете такое хорошее место, как говорила женщина, вскройте письмо и прочтите мое повеление». Так они и сделали. В письме хан повелел бросить жребий и того, кто вытянет его, зарыть живым в землю. Жребий пал на ханского сына, но вельможи скрыли от него и закопали живьем собаку. После этого хан послал своих колдунов извести змей. С осени стали свозить доски, бревна и смолу, зажгли большой костер. Все змеи погибли, только одному удалось спастись. То был крылатый двуглавый дракон. Улетел он на близлежащую гору. Ее за это и по сей день зовут Зилантовой, а по-татарски Джилан-тау — змеиная гора. В память этого события хан повелел сделать изображение дракона гербом Казани.

Василий с интересом выслушал сказку, догадавшись, зачем Анисим ее рассказал.

— Хороша байка, ничего не скажешь, а все же сознайся, в какой ты партии?

— У меньшевиков.

Василий так посмотрел на Анисима, словно никогда его раньше не видел, и резко сказал:

— Пей чай, хороший человек, работать вместе будем, а в твою партию не пойду.

— Вот как! Не по душе тебе меньшевики?

— Разговор окончен, — твердо и решительно оборвал его Василий.

— А я думаю продолжать, — без смущения возразил Анисим. — Какой ершистый! Никакой я не меньшевик и сроду с ними не якшался. А тебя хотел испытать. Мы с Нагорным большевики. Ты про них знаешь?

— Знаю, — ответил Василий. — Подумаю.

Василий ответил искренне. Он считал, что если вступит в партию, то отдаст ей целиком всю жизнь и никто с новой дороги его не собьет. Но надо решить этот вопрос самостоятельно, без сказок Кривочуба или намеков Нагорного.

Напившись чаю, Василий поблагодарил и стал собираться. Пожимая ему руку, Кривочуб спросил:

— А двуглавого русского орла видел?

— Ну, видел.

— Так верь мне, что все эти гербы большевики когда-нибудь сломают и создадут свой. И будут на гербе не змеи и не орлы, а рабочий и пахарь, а возле них детишки. Можешь не сомневаться.

Клавдия с каждым днем все более убеждалась, что Василий даже не помышляет сблизиться с ней. Он по-прежнему был немногословен, в свободные часы старался делать что-либо в доме: то дверь приладит, то стул починит, то книгу или газету читает. Первую получку принес и положил на стол.

— Я твою заботу на деньги не меряю, — заволновался он, — но в долгу быть не хочу.

Клавдия отодвинула от себя деньги — уголки рта слегка опустились — и с трудом ответила:

— Ты думал: дашь грош, так будешь хорош. Не деньги мне нужны, а ласка.

Василий, не зная, с чего начать, нервно зашагал но комнате.

— Стара для тебя, — укоризненно добавила она и страдальчески нахмурила брови, — я, что ли, не понимаю? Ты сейчас не тот, кем был осенью, когда привезли в лазарет. Не думала, что вы́хожу. Теперь за тебя всякая молодуха пойдет. Тошно мне одной жить, не с кем покалякать, умру — некому поплакать.

Василий перестал шагать, сел за стол против Клавдии.

— Выслушай меня, Клашенька, а потом суди.

— Гляди, — предупредила Клавдия, — порешит суд, так будешь худ.

— Я про себя уже рассказывал, да не до конца. Не нужен я тебе, не пара мы. Моя дорога другая. Ты с Нагорным не дружишь, а я такой же, как он. Каждую ночь сюда может нагрянуть полиция, меня арестуют. Не миновать тебе неприятностей. Зачем тебя в грех вводить?

Клавдия менялась на глазах у Василия. Еще несколько минут назад она с тоской говорила о своей одинокой женской судьбе, а сейчас, переборов боль, взяла себя в руки и дерзко показала:

— Вот бог, а вот порог!

Василий молча встал, надел шинель, перебросил через плечо сумку и, не простившись, поспешил на улицу. Он шел, убыстряя шаг, не оглядывался. По-человечески ему было жаль Клавдию, но считал, что поступил честно, сказав ей всю правду. Миновав кремль со Спасской башней, выстроенной еще при Иване Грозном, он неожиданно остановился, подумал и возвратился той же дорогой.

Василий шел к Нагорному.

Летом шестнадцатого года Василий сказал Нагорному:

— Теперь, Антон Иванович, можно и в партию вступить.

— Похвально! Поговорю с Анисимом, с другими дружками, поедем в воскресенье вроде как на рыбалку, а там и порешим — принимать тебя или нет. Думаю, что ты заслужил.

— Крепкий мужик, — сказал про него Анисим Нагорному, — твердый как кремень. Из него толк выйдет.

— Да, да, совершенно согласен, — поддакивал Нагорный, — и голова светлая. Когда пришел в первый раз, из скромности уверял, что малограмотный, а на деле оказалось, что знает не меньше гимназиста шестого класса. А ведь самоучка.

— Что гимназия, любезный, — шутливо передразнил Кривочуб. — Он университет кончил.

— Перегнул ты, сударь.

— По-твоему, Бутырки не университет?

Нагорный понимающе улыбнулся.

В августовский день Василия неожиданно вызвали к Остерману. Он снял с себя фартук и пошел в контору.

— Здравия желаю! — чеканно произнес он и стукнул каблуками.

Михаил Евгеньевич был так же гладко выбрит, чистенький, в фулярном галстуке под белым крахмальным воротником, каким его впервые увидел Василий, и ему показалось, что Остерман с того дня и не уходил из конторы. «Зачем я ему понадобился?» — подумал он в ожидании разговора.

— Ты что это, солдат, мутишь моих рабочих? — нахмурился хозяин.

— Никак нет!

Остерман бросил внимательный взгляд на Василия. Ему нравилась его солдатская подтянутость, короткие ответы. Кривочуб уверял, что у солдата золотые руки и не было случая, чтобы он запорол хотя бы один гранатный колпак. Это по-хозяйски, но вот его вмешательство в заводские дела переходит всякие границы.

— Тебе известно, что я уволил Баширова?

— Так точно!

— Ты имеешь право вмешиваться в мои распоряжения?

— Никак нет!

— Зачем тогда подбивал рабочих на забастовку?

— Обратно надо принять Баширова.

— Тебе какое дело? — вспылил Остерман.

— Парень старательный, а за ошибку наказывать нельзя.

Остерман, выведенный из терпения спокойными ответами Василия, решил, что солдат над ним посмеивается.

— Ты мне голову не морочь. В другой раз вмешаешься — уволю и тебя.

— Никак нельзя, я георгиевский кавалер.

— Плевать я хочу на твои кресты. Ты этими железками на фронте щеголяй, а на заводе я хозяин!

— Мне их дали за то, что я вашу жизнь защищал.

— Нет, вы поглядите на моего защитника, — цинично воскликнул Остерман так громко, что сидевшие в конторе служащие вздрогнули.

— Чему удивляетесь? — продолжал все так же спокойно Василий. — Пока вы тут деньгу зашибали, русский солдат кровью истекал. Вам бы мою израненную спину — другим языком говорили бы.

— Убирайся вон! — закричал Остерман. — Получай расчет! Вон отсюда!

— Пожалеете, хозяин.

— Вон! — не унимался Остерман. — Вызвать полицию!

— Не кричите, вас ведь не режут. Работу я себе найду, а вот вас не забуду. Придет праздник на нашу улицу, вспомните слова солдата, да поздно будет.

Василий повернулся, словно ему скомандовали: «Кругом арш!» — и вышел твердым шагом на улицу.

«Так, — сказал он самому себе, — и с Казанью покончено. Поехать, что ли, в Нижний или в Самару? В Самаре, говорят, большой Трубочный завод, рабочих тысяч сорок, а то и пятьдесят. А долго я буду колесить по России? Питер, Москва, Казань, Самара… Какой путешественник выискался!»

На завод Василий не вернулся, а пошел домой и рассказал обо всем Нагорному.

— Сожалею, что так печально закончилось, — признался Нагорный, — а угроза Остермана абсолютно никакого значения не имеет. Вот я для полиции личность не новая, а к тебе они придраться не могут.

Вечером пришел Кривочуб. Посоветовавшись втроем, они пришли к решению, что всему заводу бастовать нет смысла.

— Нас мало, — доказывал Анисим, — забастовка ста человек не даст эффекта. Было бы пятьсот — другой разговор. Я за то, чтобы Василий поехал в Самару. Дойдет до пристани, сядет на пароход — и вниз по Волге. Денег-то тебе хватит? — обратился он к Василию.

— Завтра получка, обойдусь.

На другой день Василий попрощался с Нагорным и Кривочубом. Долго думал, идти ли в госпиталь проститься с Клавдией, и уж было собрался, но, когда вышел на улицу, передумал. Бросив взгляд на домик, в котором жила Клавдия, он зашагал к пристани.

Пароход «Советник» готовился к отходу. Василий успел купить билет и прошел по мостику на палубу. Приметив на корме простой народ, он направился туда. Команда хлопотала, готовясь к отвалу. Из камбуза доносился запах щей. Найдя для себя местечко, Василий положил на деревянный настил шинель, прилег и задумался. Ехал он в незнакомый город, не зная, что его ждет. Нагорный рассказывал, что Самара лет двадцать назад была вдвое меньше Казани, а сейчас понаехало много народу из уездных городишек и деревень, и населения теперь не меньше двухсот тысяч. На одном Трубочном заводе в сто пятьдесят раз больше рабочих, чем в гранатной мастерской Остермана. Хоть десять лет проработай, и то всех не узнаешь.

Пароход прокричал хриплым гудком и отошел от пристани.

Василий оторвался от своих мыслей и осмотрелся. Неподалеку от него сидели на мешках полуобнаженные татары, изнемогая от жажды. Он знал их по Казани: добродушные и тихие, они не пили водки, не любили драк и робели, когда муэдзин звал их с минарета к вечерней молитве. Жена какого-то матроса, заткнув подол юбки за пояс, полоскала в корыте белье команды. На тумбе сидел в потертом зипуне, мятом картузе и в новых лаптях мужчина лет тридцати пяти. На загоревшем от солнца лице пробивалась рыжая щетина, и Василий сразу дал ему кличку Рыжик.

Когда пароход вышел на середину реки, Рыжик извлек из мешка балалайку и, ловко перебирая пальцами, заиграл вальс. Отовсюду сбежались любопытные слушатели. Свыше получаса он забавлял слушателей, потом пискливым голоском крикнул:

— Дай вам бог, господа, доброго здоровья, а мне тоже не умирать, — и протянул свой помятый картуз. Со всех сторон посыпались медяки.

Василий поднялся, подошел к борту. По обе стороны тянулись пустынные берега, лишь мелкая заросль — остаток некогда вековых лесов, безжалостно вырубленных лесозаводчиками. Чем ближе к местам, где Кама впадает в Волгу, тем заметнее менялся пейзаж. Вот возник косогор, по которому сползает к реке слобода. На откосе стоит церковь, глубокий лог отделяет от слободы несколько домиков и погост, кое-где видны садики.

К вечеру волжская гладь остекленела, лишь изредка осетр или белуга, играя, разводили по воде большие круги. Берега припали к реке. Кругом видать на десятки верст, даль окуталась прозрачной дымкой, и на востоке чудятся высокие горы.

За холмом догорал закат. С окрестных полей и лугов донесся свежий ветерок, пропитанный запахом сена. Где-то на берегу скрипел коростель. На реке маячили рыбачьи лодки.

Облокотившись о перила, Василий смотрел вдаль. Спокойное небо, раскрасневшееся у закатного края, темная зелень берегов, тихая волна и бедные селения на высоких холмах умиротворяли душу, звали к покою. Но Василию захотелось, чтобы эта зеркальная тишина дрогнула, возмутилась, разбилась. Никогда он не смирится, наоборот, его душа еще больше ожесточится в борьбе с теми, кто отнимает у него право на труд.

В сумерках пароход подвалил к небольшой конторке. У деревьев стояли две тележки. Никто из пассажиров не сошел на берег. От конторки наверх тянулась в темноту деревянная лестница без перил. На горе — одинокий тусклый фонарь с суетящимися вокруг него бабочками и жучками. И вдруг в тишине отчетливо послышался стук пролеточных колес о булыжник. «Вот сойду сейчас на берег, — подумал он, — и пойду в ночь куда глаза глядят». Но пока он нерешительно размышлял — пароход отшвартовался. За бортом потянулись каменные обрывы, на дне которых светились огоньки. Жизнь на пароходе постепенно замерла. Матросская жена, давно развесив белье, ушла в кубрик. Рыжик куда-то запропастился.

На рассвете солнце поднялось, и по голубому безоблачному небу побежали багряные стрелы. Мерно рассекая неподвижную волжскую воду, пароход оставлял за кормой пенящиеся усы. Вот Волга сделала крутую излучину, и вода зачернела темными пятнами разводьев. По высокому правому берегу, покато спускающемуся к воде, необозримо потянулись леса, а на левом неподвижно лежали приземистые коробки — склады, паровая мельница, амбары.

Василию казалось, что он видит не только берега, а весь мир. Вот на склоне горы возникла пещера, да такая широкая, что в нее можно проникнуть без труда. Под пещерой бассейн, и в него бежит вода, а над пещерой часовня.

Чем ближе к Самаре, тем выше взбегают берега. Среди сосен и елей появилась темно-зеленая пихта, красавица сибирских лесов, любящая и приволжские степи. Ее сразу отличишь от других деревьев: густая, взлетевшая стрелою ввысь, она чем-то напоминает южный кипарис.

— Чьи это леса? — услышал Василий голос какого-то мужчины в соломенной шляпе.

— Удельные, — ответил другой, — потому и стоят они, а то бы купец давно до них добрался и живо по Волге сплавил. Плохо только мужику от удела — уж больно он его со всех сторон жмет.

Широко разлила Волга свои воды. Широко разлилась Россия в своих берегах: купец торговал, мужик смотрел скорбным взглядом на чужую землю, рабочий голодал. А сейчас реки людской крови растеклись по русской земле — шла жестокая война.

В Самару прибыли в полдень. На пристани торговцы, маклеры, грузчики. Все горланят, суетятся. Тут же и господа в мундирах и сюртуках, дамы в длинных платьях, стянутых в талии, в широкополых шляпах, купцы в картузах. У пристани сонно дремлют лошаденки извозчиков. В лопухах роются свиньи, на мостиках, повисших над водой, стоят бабы, задрав подолы юбок выше колен, и бьют вальками прополосканное белье. Примостившись на полусгнивших сваях, ребята ловят раков. И над всем несется церковный гул — звонари бьют во все колокола.

Василий прошел мимо складов и амбаров на Преображенскую улицу, поднялся по Москательной. Очутившись у цирка, занимавшего целый квартал, он обошел его со всех сторон и остановился на углу Предтеченской. На стенах висели афиши с раскрашенными львами и лошадьми.

Отсюда Василий прошел к Троицкой площади, на которой выделялась лавка москательщика Улусова, а неподалеку расположился мануфактурщик Палин. На Панской улице он постоял у магазина табачного короля Бостанжогло.

«Богатый городок, купеческий», — подумал он и вернулся к цирку. Мимо прошел чиновник. Василий остановил его:

— Осмелюсь спросить, сударь, где Трубочный завод?

Чиновник посмотрел на кресты и медали — и охотно объяснил дорогу.

Начальник завода, старый генерал Зыбин, слыл грозным человеком. К нему не подступиться. Его помощник по технической части в то время болел. Пришлось обратиться к младшему механику.

— Валяй к мастеру третьей мастерской, ему, кажется, нужны люди.

Мастер выслушал Василия и отказал.

— Езжай, солдат, в Петровск, там маслобойный завод. Недавно наведывался главный механик, искал моториста, не нашел и уехал с пустыми руками.

— Далече туда? — спросил Василий, отчаявшись найти работу.

— Поездом поедешь. Помогай тебе бог!

На этом разговор кончился. Василий задумался: «Денег осталось в обрез. Если в Петровске не найду работы — в петлю полезай». С такими невеселыми мыслями он ушел на вокзал, купил билет и уехал. Поезд шел медленно, бесконечно долго тащился от одной станции до другой. Сквозь черные клочья паровозного дыма проплывала за окном дремавшая земля, мелькали телеграфные столбы да стайки нахохлившихся воробьишек на проводах.

Завод был небольшой. Василия охотно приняли слесарем-мотористом, и в душе он благодарил самарского мастера, который надоумил его поехать сюда. Комнату снял у одинокой вдовы. Вскоре написал Нагорному, жаловался на то, что, не имея в Самаре явочной квартиры, ни с кем не мог связаться и пришлось поневоле ехать в эту «дыру».

Осень хотя и выпала дождливая, но быстро пробежала. Наступила зима. За несколько месяцев Василий сумел привлечь многих рабочих к чтению газет. По вечерам они приходили к нему, и за чаем начиналась беседа. По газетам чувствовалось, что в стране нарастает недовольство в связи с нехваткой хлеба, мяса, сахара и круп.

— Не миновать взрыва, — уверял он своих новых друзей, — народ терпит, но до поры. Зато когда взорвется — полетят все министры, а с ними и царь.

Весть о февральской стачке в Петрограде и Москве докатилась до Петровска к концу месяца, а о революции — лишь в первых числах марта. Газеты сообщали, что войска в Питере отказались стрелять в рабочих, перешли на их сторону и помогают арестовывать царских министров и чиновников.

В эти дни Василий был так сильно возбужден, что не знал, какое принять решение. Думал о Казани, там все же остались Нагорный и Кривочуб, — и тут же поймал себя на озорной мысли, как бы он распорядился судьбой Остермана: «Говорил я вам, а вы не послушались. Теперь зачисляю вас в пожарники, а с заводом мы сами управимся». Но до Казани далеко, а к Самаре рукой подать. Решение было принято вынужденное. Получив расчет, он выехал туда в конце марта.

Приволжский город бурлил. Местная дума сформировала комитет безопасности. Им заправляли Бостанжогло, Палин, Улусов, князь Кугушев. Хитер был табачный король. «Надо менять вывеску, — посоветовал он, — обкрутить вокруг пальца голоштанников и их заправилу Куйбышева. Этот всю кашу нам портит». Бостанжогло поддержали, и новый «комитет народной власти» выпустил воззвание к населению, призывая к благоразумию. Губернатор князь Голицын поддержал эту инициативу.

Куйбышева в Самаре знали. Его любили, уважали рабочие Трубочного завода, на котором он работал токарем и вел революционную работу. Еще не так давно он был арестован вместе с Бубновым и выслан 25 января в Туруханский край. Только через месяц они прибыли в Красноярск и тут в тюрьме узнали о революции в Петрограде. Им бы вернуться обратно, но начальник тюрьмы наотрез отказался их выпустить. «Я, говорит, присягал царю и, пока не получу приказа, не выпущу».

Освободили их жители селения Казачинского 8 марта, а через десять дней Куйбышев вернулся в Самару.

Рабочие не поверили «комитету народной власти» и сформировали свой комитет, поручив ему организовать выборы в Совет рабочих депутатов. Но комитет не рассчитал своих сил, и выборы кончились победой меньшевиков. Возвратившегося Куйбышева, вопреки сопротивлению меньшевиков, удалось все же ввести депутатом в Совет.

В двух комнатах бывшего ресторана «Аквариум» расположился городской комитет большевиков. Здесь же помещалась редакция «Приволжской правды». Сюда и пришел Василий, возвратившись в Самару. Робко он заглянул в одну из комнат, и сразу на него, солдата с георгиевскими крестами и медалями, но без погон, обратили внимание.

— Подойдите-ка ко мне! — услышал он мягкий голос высокого плотного человека с большой головой, сидевшего за письменным столом. В серо-голубых глазах застыло пристальное любопытство. — Кого вы ищете?

Оживление, царившее в комнате, неожиданно затихло.

— Мне бы председателя большевистского комитета. Поговорить надо, — робко произнес Василий.

— Давайте знакомиться! Моя фамилия Куйбышев. А вас как зовут?

— Василий Блюхер.

— Ого! Какая громкая фамилия! Давно вы, фельдмаршал, с фронта? Не смущайтесь, садитесь!

Василий коротко рассказал о себе.

— Хочу слесарем-механиком на Трубочный завод, — закончил он. — Помогите, если можете.

Куйбышев не то что сердито, но жестко ответил:

— Для вас есть работа поважней.

Василий разочарованно посмотрел на Куйбышева:

— К другой работе не способен.

— Нам лучше знать, голубчик. Вы ведь пришли не в лавку, а в партийный комитет.

Василию не понравился ни тон, ни настойчивость Куйбышева. Ему захотелось встать и уйти, хотя бы потому, что в глазах собеседника мгновенно исчезло любопытство.

— Какая же это такая важная работа? — ради интереса спросил он, заранее зная, что откажется от нее.

— Вы, как георгиевский кавалер, должны записаться добровольцем в сто второй запасный полк, который квартирует в городе.

— Это зачем?

— Солдатскую массу перетянуть на нашу сторону. Это раз! Избрать полковой комитет. Два! Постараться его возглавить. Три!

Василия обожгло. Он сразу понял, какая это, в сущности, важная работа именно сейчас, и тут же представил себя в новой роли.

— Слушаюсь! — выпалил он так, словно перед ним сидел полковой командир.

— Вот это другой разговор, — улыбнулся Куйбышев, — а слесарем-механиком успеете.

102-м пехотным запасным полком командовал полковник Курбатов. Рьяный царский служака отделился казарменной стеной от города и оберегал солдат от влияния событий и проникновения революционных агитаторов. Пышная черная борода и длинные усы придавали его лицу, на котором выделялись зеленые, как трава, глаза, суровое выражение.

— Мы, военные, не политики, — кричал он офицерам. — Наше дело — сторона. Увольнительные отменяю!

С трудом Василию удалось добиться разговора с Курбатовым.

— Ваше высокородие, прикажите зачислить рядовым в вверенный вам полк.

Полковник разгладил бороду обеими руками.

— Ну зачем ты мне нужен? И кому ты будешь присягать?

— Тому царю, который сядет на трон.

— Сейчас, голубчик, неопределенное положение.

— Ваше высокородие. — умолял Василий, — опять же примите во внимание, что я унтер-офицер и георгиевский кавалер.

— Это я вижу. С рядовым разговаривать бы не стал. Что же мне с тобою делать?

— Вы отец солдатам, ваше высокородие, вам и решать.

— Как звать? — спросил полковник, сдаваясь под напором Василия.

— Унтер-офицер Василий Блюхер!

— Вот так знатная фамилия! Ладно!

И Василия зачислили унтером 102-го запасного пехотного полка. Теперь он не переступал ворот казармы, не имел связи с комитетом партии, но знал, что Куйбышев ждет его решительных действий.

Полковник Курбатов был недалекого ума, не понимал, что солдат нельзя отгородить от революции. В полку шла незаметная, но большая внутренняя борьба.

Новый унтер быстро освоился с обстановкой, подобрал несколько смелых солдат и ночью поговорил с ними.

— Ты не бойся, — уверял его солдат Кошкин, высокий, белобровый весельчак. — Мы тебя поддержим.

— Пять человек не поддержка, — объяснил Василий. — Здесь надо навалиться всем полком, Курбатову дать коленом под зад, а офицеров, которые будут нам мешать, — в карцер.

— За две недели все будет готово, — убедил его Кошкин. — Не сразу бог сотворил мир.

Как-то на занятиях Василий заметил, что командир полка стоит у окна и наблюдает за ним. «Все вижу, — подумал он, — меня не проведешь». Вызвав из строя Кошкина и поставив его рядом с собой, Василий стал показывать, как надо колоть чучело штыком. Курбатову, очевидно, это понравилось. Он вышел на плац и, приблизившись к Василию, одобрительно воскликнул:

— Молодец! Вот так и учи солдатушек.

— Рад стараться, ваше высокородие!

Курбатов удалился, а Василий, желая узнать, как солдаты к нему относятся, прошипел вслед:

— Царская шкура! Скоро посадим тебя на наш харч.

Солдаты втихомолку рассмеялись, но Василий тут же пригрозил:

— Цыть! — И снова, оглянувшись, спросил: — Не убрать ли его, землячки? Сами справимся с полком. Как думаете? Повсюду комитеты, а мы вроде как за решеткой.

— Давно пора! — решительно поддержал Кошкин, не выходя из строя.

— Братва! Вам сообщат, на какой день и час мы возьмем полк в свои руки, — повторял Василий чуть ли не каждому, проходя вдоль строя. Скосив глаза, снова заметил в окне полковника. — Смирно! — мгновенно раздалась его строгая команда. Солдаты замерли.

— Артист! — прошептал Кошкин своему соседу, намекая на унтера. — Понимает дело.

Встречая Кошкина, Василий оглядывался и, убедившись, что никого рядом нет, всякий раз спрашивал:

— Что твой бог сотворил?

— Ночью доложу.

Василий, Кошкин и привлеченная ими группа солдат тайком готовились к перевороту. Уговорились арестовать Курбатова, всех офицеров и открыть ворота казармы. Решено было проделать это в воскресный день за полчаса до начала подъема. Стоявших на внутренних и наружных постах предупредили — никого из начальства не выпускать из казарм.

— Это плевое дело, унтер, — уверял Кошкин, — я наших солдат знаю.

Кошкин оказался прав. Стоило Василию сколотить вокруг себя несколько расторопных и верных солдат, как арест кучки офицеров оказался вовсе не трудным делом.

В назначенное утро у Василия, как назло, разболелись раны на спине, но он скрыл это от друзей. Превозмогая боль, он вошел к Курбатову на квартиру и арестовал его.

— Сволочь! — процедил полковник, натягивая с трудом сапоги.

— Зачем так грубо? — осклабился Василий. — Мы с вами потом поговорим культурненько.

Непокорные офицеры были обезоружены, их посадили под замок.

После завтрака полк собрался.

— Лишнего не болтать, — начал свою речь Василий. — В России давно революция, а нас держат взаперти. Война с германцем нам не нужна. Солдату охота вернуться домой и отхватить себе землицу. Кресты мне больше не нужны, да и погоны тоже. — Он тут же сорвал их и спрятал в карман. — Я предлагаю избрать полковой комитет. Называйте фамилии, а Кошкин запишет. Проголосуем. Выбирать надо таких, которые никого бы не боялись и дрались за народную власть. Я принадлежу к партии большевиков, они думают о рабочем и мужике, а не о помещике и фабриканте.

Не обошлось без шума. Солдаты курили, каждый хотел «высказаться». Василий терпеливо слушал всех, подбадривал, хлопал им в ладоши. Под конец избрали полковой комитет во главе с председателем Блюхером.

В то же утро Василий, не застав Куйбышева в горкоме партии, отправился к нему домой на Предтеченскую улицу.

— Где пропадал, солдат? Достанется тебе, — шутливо пригрозил Куйбышев.

— Революцию делал в полку, — ответил в тон Василий. — Разрешите доложить?

— Садись, рассказывай! — Куйбышев подчеркнул этим, что принимает не рапорт, а информацию большевика, которого горком направил в полк.

— Час назад сто второй запасный пехотный полк избрал Совет солдатских депутатов. Командир полка полковник Курбатов и часть офицеров под арестом.

— Кого председателем комитета?

Василий смущенно опустил глаза:

— Меня!

— Хорошо! А ты упрямился: «Хочу слесарем-механиком, к другой работе не способен». Теперь, голубчик, надо продумать план работы, но в полк ни одного меньшевика и эсера на пушечный выстрел не подпускай.

Только через неделю Блюхер вызвал к себе бывшего командира полка.

— Садитесь, гражданин Курбатов! — пригласил его Василий, сидя за столом в том самом кабинете, где совсем недавно полковник кричал и грозил наказанием всем, кто снюхается с революционерами. — Я не собираюсь с вами детей крестить, — продолжал Василий. — Вы думаете о том, какую, дескать, змею отогрели на своей груди. Пустое дело. Не я, так другие бы вас арестовали и посадили в карцер. Никто вас не обижает. Рукоприкладство, которое вы так любили, отменено, поэтому бояться вам нечего, а харчи получаете с солдатской кухни. Все в полном порядке. Спасибо скажите, что солдаты вас пощадили, а могли и вздернуть, как в других полках. Это очень просто, гражданин Курбатов. Давайте поговорим по-деловому.

— Какие у меня могут быть дела с бунтовщиками? — окрысился Курбатов.

— Неужели вы не понимаете, что вся Россия взбунтовалась и дала царю по шапке. Теперь у помещиков отберем землю, у фабрикантов заводы.

— Я присягал царю и останусь верным ему, — упрямился Курбатов.

— Не поплывете со всеми — волна вас смоет, и не станет гражданина Курбатова. Подумаешь, одним полковником меньше. Вы боитесь самосуда? Этого в полку не будет. Я от вас требую одного: дайте подписку, что не будете участвовать в борьбе против большевиков, — и через час вы свободны. Катитесь куда глаза глядят.

— Отказываюсь! — глухо произнес Курбатов.

Василий поднялся, подошел к полковнику, заглянул ему в лицо:

— Вот у вас и Станислав и Анна. А за что? Вы в глаза видели немцев и австрийцев? Вшей кормили в окопах? Баланду ели из грязного котелка? А вот у меня не спина, а мясное варево. Два года не залечиваются раны, два года тяжело лежать на спине. За кого я воевал? За царя-батюшку? А он мне что дал? Смог бы, так набил бы мне полный рот свинца. А мы, большевики, великодушны. Мы вас не расстреливаем, а просим — уходите к чертовой бабушке и не мешайте нам. Помешаете — запомните! — тяжелая рука опустится на ваши головы. Всё! Идите и обдумайте! — И громко крикнул: — Товарищ Кошкин!

В комнату вошел Кошкин в сопровождении двух солдат.

— Уведите арестованного!

— Есть увести!

На другой день Курбатов и арестованные офицеры дали подписку и были отпущены на свободу.

Едва сошел снег на полях, как с Каспия потянул теплый ветер. На высоких берегах Волги земля под вековыми лесами парила. Еще шелестела под ногами прелая листва, еще на рассвете кое-где блестели пятна инея, но природа уже пробуждалась к жизни.

Омытые первыми дождями леса расправили ветви и раздались вширь. В мае зацвела черемуха, пряный запах ее дурманил. Волга горделиво понесла тяжелые воды. С полей доносился терпкий запах свежей земли.

Василий вышел на берег. Над рекой раскинулось просторное, свежее, чуть подсиненное небо. При виде этой красоты ему стало грустно: покинув деревню мальчонкой, он почти не знал ее. Величественные закаты и восходы солнца он по-настоящему наблюдал только на фронте. С фронта же хорошо помнил осенние нудные дожди на протяжении всей ночи, а утром все, пропитанное влагой, темнело и тяжелело. С оголенных ветвей, шурша, падали капли, — казалось, деревья плакали, мечтая о солнце, которое поможет им одеться в листву. Он помнил и пахнущий хвоей лес, в котором приятно было вязнуть, и тот же снег, но уже пористый, в грязных точечках, холодивший ноги и спину в сырых окопах.

Теперь красавица Волга, река надежд, вызывала в нем прилив сил, и он вспомнил стихи о Волге своего земляка Некрасова, которые проникновенно читал Нагорный:

Он вспомнил рассказы отца про тяжелую жизнь тех, кто строит тихвинки и полулодки, про мужиков, которые готовы были за два пятиалтынных работать от зари до зари, вспомнил как уже о прошлом России, и от этого стало радостней на душе.

«Волга! — вздохнул он полной грудью, глядя на могучую реку. — Теперь тебе придется кормить много людей, и ты не услышишь больше о себе грустных песен. Веселье, задор, молодость придут на твои берега».

Как Василий ни радовался весенней Волге, запахам земли и леса, но его тянуло на завод, к станкам. Он без сожаления расстался бы с солдатским комитетом и пошел бы на Трубочный. Еще в госпитале он знал, что ему никогда больше не быть в армии, и радовался этому. В памяти часто возникал кровавый день на Дворцовой площади, тяжелые бои на фронте, смерть товарищей по роте.

Он медленно брел в раздумье по высокому берегу. Нет, на одиночество он не мог пожаловаться, повсюду встречались верные друзья: в Казани Нагорный и Кривочуб, сейчас товарищи по полку, в горкоме опытные большевики. Но хотелось чего-то своего, интимного и прочного, а суровое время требовало полной самоотдачи.

Приглашенный Куйбышевым на заседание горкома, Василий, слушая выступления товарищей, приободрился, стал лучше понимать, что надо делать, к чему готовить себя и солдат. Куйбышев рассказал о поездке в Питер на Седьмую Всероссийскую конференцию большевиков.

— Владимир Ильич выступил с тезисами, в которых выдвинул лозунг завоевания власти рабочим классом мирным путем.

— Как это понять? — спросил Василий.

— Поясню! — ответил Куйбышев. — Нам, большевикам, надо завоевать большинство в Советах. Первый этап революции завершен. Наступает второй, более сложный. Сейчас у нас двоевластие: с одной стороны, Временное правительство, с другой — Советы. Для тебя, Блюхер, работы непочатый край. Сто второй запасный пехотный полк — наша опора в Самаре, но кроме него в городе большой гарнизон. Его тоже надо сделать большевистским.

Эта простая и ясная речь открыла Василию глаза. Он готов был, как на фронте, ринуться в атаку и сразу завоевать весь гарнизон. Куйбышев его понял.

— Вижу — уже загорелся, — предупредил он. — Это хорошо, но делать надо не с горячей головой. Взрывать надо не с краю, а изнутри. Пусть лучшие агитаторы проникнут в части, завоюют сердца солдат, и тогда нам обеспечено большинство в Совете.

Накал политической борьбы в стране достиг предела. В июне Керенский погнал солдат в наступление по всему фронту. Снова оросились поля русской кровью. Возмущенные питерские рабочие вышли на улицы с протестом, но в них стреляли по приказанию Временного правительства. Демократические свободы были попраны. Ленин предложил созвать шестой съезд партии. На насилие буржуазии решено было ответить другой тактикой — свергнуть Временное правительство и силой взять власть.

Самарские рабочие и солдаты гарнизона собрались на митинг и поддержали большевиков.

Каждый день из столицы приходили неожиданные новости. Говорили, будто Керенский приказал арестовать Ленина, но Владимир Ильич успел уйти в подполье и оттуда руководит большевиками. О главнокомандующем русской армии Корнилове говорили, что он поднял мятеж, двинул с фронта на Петроград казачьи части, чтобы разгромить Советы, но рабочие и революционно настроенные солдаты подавили мятеж, а самого Корнилова арестовали.

Это там, в Питере. А здесь, в Самаре, на выборах в Совет победили большевики — за них голосовал почти весь гарнизон. Блюхера избрали заместителем председателя военной секции.

— Вот теперь тебе надо заняться формированием отрядов Красной гвардии, — поучал Куйбышев Василия. — Не всякого бери, а того, кто согласен бороться за власть Советов до последней капли крови. Вербуй как можно больше рабочих, на них вся надежда.

Наступили горячие дни. Свободного времени в обрез, дел по горло. 102-й полк распустили. Половина солдат записалась в отряд Красной гвардии, другая не согласилась. Блюхер приказал выдать уезжающим на родину хлеба, сала, сахару и махорки. Их проводили на вокзал и попрощались. Все были уверены, что против Советов эти солдаты не пойдут, а домой их тянет боязнь лишиться при разделе земли своей доли.

Началась сложная и кропотливая работа по созданию новой армии, а кругом враги. Возвращаясь как-то поздним вечером в казармы, Василий проходил через Струковский сад. Днем отсюда открывался просторный вид на Волгу. В самом саду цветники, фонтаны. Некогда он принадлежал богатому чиновнику Струкову, но его отобрала казна за недоимки. Сейчас из темной тенистой аллеи доносился тоненький тенорок:

Неожиданно перед Василием выросли два здоровых парня, один из них был в матросском бушлате и бескозырке.

— Дай закурить, браток! — попросил матрос.

Василий достал из кармана кисет и, подавая, предупредил:

— Махорочка, не табачок.

В ту же минуту матрос сильно ударил Василия кулаком в грудь. Он отлетел в сторону, но удержался на ногах и, выхватив из кобуры револьвер, выстрелил в темноту. До него донесся возглас: «Береги, Блюхер, голову!» И все смолкло. Голос в аллее уже не пел. В небе светились звезды.

Василий сошел с дорожки и укрылся за деревом. Так он простоял с полчаса и, только убедившись, что никого нет, выбрался из сада. На другой день он приказал ежевечерне с наступлением темноты отправлять патрули по всему городу. Жители почувствовали установление нового, революционно строгого порядка.

Весть о свержении Временного правительства пришла в Самару вечером. На другой день был сформирован Военно-революционный комитет во главе с Куйбышевым. Блюхера избрали членом Ревкома. Стремительный темп новой жизни захватил его целиком. Весь день он то в отряде, то в гарнизоне, то в горкоме партии. Теперь он почувствовал, как круто повернулась его жизнь. Он не помнил, где и когда спал, что ел. Он подписывал приказы, сколачивал отряды, разбирал жалобы, выступал с речами до хрипоты, похудел, осунулся, но никогда голова так ясно не работала, как сейчас. Он даже позабыл о ранах. Никто не догадывался о физических болях, которые мужественно переносил Василий, порой ему самому казалось, что их вовсе не было. Напоминала о спине только перевязка. Выпросив как-то в лазарете за Лесной пристанью новые бинты, а у какого-то городского аптекаря пузырек рыбьего жира, Василий ночью в кабинете полкового комитета, где спал на диване, решил сменить перевязку. Он вызвал Кошкина и завел с ним разговор.

— Тяжела служба? — спросил Василий.

— Выдюжим, товарищ командир.

— Ты тутошний?

— Так точно!

— На фронте был?

— Два раза ранили, потом в запасный полк попал.

Василий почесал мизинцем свои щетинистые усики и, повременив, снова спросил:

— Язык за зубами умеешь держать?

Кошкин недоуменно пожал плечами и в свою очередь смело спросил:

— Вы чего хотите, товарищ командир?

— Понимаешь, дружок, меня в бою покалечило. Лечился в госпитале, раны понемногу зажили, но бинтов я не снимаю. Хорошо бы их сменить. Один не справлюсь. Подсоби! Но никому про это не рассказывай.

Он вышел на середину комнаты, снял с себя гимнастерку. Кошкин пристально следил за тем, как Василий с предосторожностью стянул нательную рубаху, и перед ним предстал человек, забинтованный от подмышек до пояса сбившейся в комок марлей. Долго искал Василий концы, наконец нашел, развязал их и быстро освободился от бинтов. При свете электрической лампочки перед Кошкиным вырисовалась красно-лиловая спина, словно обваренная кипятком.

— И здорово же вас покалечило, товарищ командир, — произнес он сочувственно. — Дотронуться можно?

— Только не дави.

Василий бережно смочил тряпочку рыбьим жиром, — перед глазами невольно возник образ Клавдии с ловкими руками и женской умелостью, — подал ее Кошкину и сказал:

— Смажь!

Кошкин легко провел от лопаток до пояса и спросил:

— Чего таите от всех?

— Стыжусь.

Кошкин понимающе посмотрел на Василия, безмолвно перебинтовал спину и вышел из комнаты. И только Блюхер остался один, как проворной походкой вошла девушка в зеленой стеганке и сапогах. Василий узнал ее — она работала в горкоме.

— Чего тебе, дочка? — Василий неловко приподнял плечи оттого, что Кошкин туго забинтовал его.

— Валериан Владимирович срочно вызывает.

«Что бы это могло случиться?» — подумал он.

Куйбышев встретил его приветливо.

— Я тебя вызвал ночью потому, что час назад получил телеграмму от Ленина. — Куйбышев испытующе посмотрел на Блюхера и спросил: — Гарнизон нас не подведет?

Блюхер пожал плечами («На совесть забинтовал Кошкин», — подумал он) и ответил:

— Вроде как надежный.

— В других городах тоже так думали, а вышло наоборот, — как бы разъясняя, сказал Куйбышев. — У нас есть люди, которые считают, что царские генералы смирились и уже сказали: рады, мол, служить советской власти. Вышло же по-другому. Вот полковник Дутов со своими казаками захватил Оренбург, отрезал Среднюю Азию от центра и идет на Челябинск. Если он его захватит, то питерским и московским рабочим не видать сибирского хлеба. Ленин приказывает помочь челябинцам. Надо им послать пятьсот красногвардейцев с пушками. Мы в Ревкоме посоветовались и решили назначить тебя комиссаром отряда. Что скажешь?

Василий, растерявшись, молчал. Он понимал, что этот отряд вступит в неравный бой с опытными казаками, у которых большая военная выучка, и кто знает, как он потом посмотрит в глаза Куйбышеву, если Дутов разобьет отряд.

— Молчишь? — спросил Куйбышев, стараясь его приободрить.

— Поле боя — не казарма. Где мне, унтер-офицеру, командовать чуть ли не полком?

— Есть такая поговорка: «Не боги горшки обжигают». Характер у тебя, Василий Константинович, спокойный, человек ты осмотрительный, то, что тебе поручала партия, выполнял аккуратно. К тому же ты военный. Вот почему я на тебя надеюсь. До утра продумай это дело, а я займусь подготовкой железнодорожных вагонов и паровоза.

— Ладно! — с трудом согласился Василий. — Но если что не так — не судите строго.

— Не выйдет! — предупредил Куйбышев. — Это не разговор большевика. Ты член Ревкома и несешь ответственность за отряд. Помогать будем, но у тебя самого голова на плечах. Не на счастье надейся, а на силы отряда, на мужество людей. Счастье что? Придет и на печи найдет, а счастье без ума — дырявая сума.

Василий приободрился. «Да как я мог раздумывать? — ругал он себя. — Кому же командовать-то?»

Через два дня Самарский ревком проводил эшелон на Челябинск. Блюхер, одетый в кожаную куртку с перехваченной через плечи портупеей, стоял на подножке вагона и махал рукой оставшимся товарищам.