Василий Теркин после войны

По которой речке плыть,

Той и славушку творить.

С дней войны, с годины горькой,

В тяжкий час земли родной,

Не шутя, Василий Тёркин,

Подружились мы с тобой.

И никто не думал, право,

Что с печатного листа

Всем придешься ты по нраву,

А иным войдешь в сердца.

До войны едва в помине

Был ты, Тёркин, на Руси:

«Тёркин?» — «Кто такой?». А ныне

Тёркин — кто такой? — спроси.

— Тёркин, как же!

— Знаем!

— Дорог.

— Парень свой, как говорят.

— Тёркин — это тот, который

На войне лихой солдат,

На гулянке гость не лишний,

На работе хоть куда…

— Жаль, давно его не слышно.

— Может, что худое вышло?

— Может, с Тёркиным беда?

— Может, в лагерь посадили —

Нынче Тёркиным нельзя…

— В сорок пятом, — говорили, —

Что на Запад подался…

Где-нибудь сержант в каптерке

Вспоминает иногда:

— Где теперь Василий Теркин?..

Вот был парень — это да!

Или где в углу пивнушки

С рукавом пустым солдат

Скажет после третьей кружки:

— Где ты, Вася — друг и брат?

Слух за слухом раздается,

Слухи ходят стороной,

Правда правдой остается,

А молва себе молвой.

Нет, товарищи, герою,

Столько лямку протащив,

Выходить совсем из строя, —

Извините! Тёркин жив!

Жив-здоров, орел, как прежде.

Помирать? — Наоборот.

Я теперь в такой надежде —

Сталина переживет!

Хуже редьки, хуже горькой

Стала жизнь в краю родном.

Повторяет так же Тёркин!

— Перетерпим, перетрем…

Снова пот и снова муки,

Горечь бедствий и потерь,

Много лет прошло в разлуке,

Что ж ты делаешь теперь?

Боевой мой друг-товарищ!

Тень войны кружится вновь,

Снова кашу-сечку варишь,

В деревнях грызешь морковь.

Отдохнуть не привелося,

Хоть и згинули враги.

Где стучат твои колеса?

Где ступают сапоги?

Посмотри: народ с рассвета

И до ночи запряжён,

И зимой, и в грязь, и летом

Ту же лямку тянет он.

Вся земля — от Подмосковья

До Амурского низовья,

От Камчатки до Днепровья

И на Север сторона —

Плачет, политая кровью,

Как в Ежова времена!

Всё у нас опять отнято:

Отвоеванная хата,

Завоеванных побед

Наша вера на рассвет,

Снова хлеб везут куда-то,

И без хлеба вновь ребята,

Снова мать над сыном тужит,

Снова коршун в небе кружит…

Праздник близок был, Россия,

Каждый с верою глядел…

Что же это ты, Василий,

Прозевал, недосмотрел?

Тёркин курит, смотрит строго,

Думой занятый своей,

Он прошел войны дорогу,

Волги-матушки длинней.

Он за Родину в обиде,

За народ таит упрек,

Много знал и много видел,

А победу не сберег.

— Мать моя — земля родная,

Вся смоленская родня,

Ты прости, за что — не знаю,

Только ты прости меня.

Не терялся в час жестокий

На дороге фронтовой,

А в родном тылу глубоком

Растерялся Тёркин твой.

— Мать-земля моя родная,

Вся Российская земля,

Ты прости, за что — не знаю,

Только ты прости меня.

Я не знал, что взором горьким

Встретишь ты своих ребят…

— Что ж ты, брат, Василий Тёркин,

Плачешь, вроде?

— Виноват…

День Победы никогда

Мы не позабудем,

Не сотрут его года,

Где мы жить не будем.

Над столичною Москвой

Лопались ракеты,

Оглушали нас пальбой

В славный день Победы.

Запрудил поток людской

Улицы, панели,

Барахлишко всей Москвой

Новое надели.

Целовалася Москва,

Пьяная от счастья,

Эй, гуляй-пляши, братва, —

Кончились ненастья!

На углу, среди прохожих

Приспособился солдат:

И целует всех пригожих

Майских девушек подряд.

Самокрутка из махорки.

Пригляделся: точно, он!

— Ты что делаешь тут, Тёркин?

Отвечает:

— Пригвожден.

Поцелуи, точно гвозди —

Оторваться не могу,

Средство верное от злости

К довоенному врагу.

Век бы стольких мне красавиц

Целовать не привелось…

Поцелуями заправясь,

Подобреет, может, злость.

Воевали не за это,

Так хоть что-нибудь урву

От Москвы и от победы —

Защищал я рядом где-то

И красавиц и Москву!

— Ты ли это, Вася Тёркин?

Весельчак, добряк — и вдруг:

В шутках злость и привкус горький…

Что с тобою, Тёркин-друг?

— Ничего. Не то бывает…

Помолчал. Достал кисет —

Память роты боевая.

Закурил и молвил:

— Нет!

Не для этого сражался,

В обороне загорал,

Не для этого старался

И Берлин далекий брал,

Не для этого был ранен,

Раз десяток умирал,

Не для этого в страданьях

Замерзал и голодал,

И товарищей терял!

Ради праздника все ждали:

Белый будет нынче хлеб!

Но и этого не дали, —

Как победу, хлеб украли,

Дали черный ширпотреб!

Что салют? — Завесы вроде

Дымовой — атака вслед:

Хочет партия в народе

Одержать пятьсот побед[1].

За победную гулянку,

За ракеты над Москвой

Мы заплатим завтра лямкой

Над Россией, друг ты мой.

День Победы — это дата

Разделения труда:

Жизнь-жестянка для солдата,

А победа, как награда,

Опять Сталиным взята!

Тёркин — парень он такой,

Скажем откровенно:

Просто парень он собой

Так — обыкновенный,

И чтоб знали, чем силен,

Скажем откровенно,

Красотою наделен

Не был он отменной.

Не высок, не то, чтоб мал,

Но герой-героем:

За народ свой воевал

И Отчизну отстоял

Храбрым смертным боем!

Парень верный, парень, словом,

Мировой, короче — свой.

Был он демобилизован

И веселый шел домой.

Шел домой легко и браво,

По причине по такой,

Что махал рукою правой,

Как и левою рукой.

Хорошо идти, спокойно —

Жив остался, невредим

Под огнем косым, трехслойным,

Под навесным и прямым…

Сколько раз в пути привычном,

У дорог, в пыли колонн,

Был рассеян он частично,

А частично истреблен!

Но войне отбой, однако,

И домой идет вояка.

Всё же с каждым переходом,

С каждым днем чем ближе к

Сторона, откуда родом,

Становилась больней.

— Мать-земля моя родная,

Сторона моя лесная,

Приднепровский отчий край,

Здравствуй, сына привечай!

Мать-земля моя родная,

Я твою изведал власть,

Как душа моя больная

Издали к тебе рвалась!

Я загнул такого крюку,

Я прошел такую даль,

Я видал такую муку,

И такую знал печаль.

Мать-земля моя родная,

Дымный дедовский большак,

Я про то не вспоминаю,

Не хвалюсь, а только так…

Я иду к тебе к востоку,

Я тот самый, не иной,

Ты взгляни, вздохни глубоко,

Встреться наново со мной…

Шел и думал — с полустанка

Про старушку мать, про дом,

Про тот вечер, про гулянку,

Где любовь узнает он.

И про то, что он достоин…

Что теперь понять должны…

Дело самое простое —

Человек идет с войны.

Человек идет с похода,

Видел Запад, знает много,

Он теперь желает жить,

Быть любимым и любить.

И, мечтая про вечорку,

Шел и думал человек:

Угостят друзья махоркой,

А он вытащит «Казбек».

И как будет папиросой

Угощать ребят вокруг,

Как на всякие вопросы

Отвечать не станет вдруг:

Как, мол, что? — Бывало всяко.

Трудно всё же? — Как когда.

Много раз ходил в атаку? —

Приходилось иногда.

А девчонки на вечорке

Позабудут про ребят,

Только слушают девчонки,

Как ремни на нем скрипят.

И как будет между ними

Та, заветная, одна…

Что ей скажет, как обнимет,

Как зардеется она…

Он не знал, какого цвета

Будут милые глаза,

Ни лица, ни как одета,

Ни какие волоса…

Но куда же сердцу деться

Молодому на пути?

Шел солдат домой, и сердце

Тихо, таяло в груди.

Вдруг сигнал за поворотом —

Показался грузовик,

Тромозит:

— Садись, пехота!

Знать, водитель — фронтовик.

— Далеко ль?

— В деревню Горки.

— Ну, порядок — по пути.

А ты чей?

— Василий Тёркин.

— А… А нет ли, брат, махорки?

— Есть, конечно, на, крути.

Едут, курят. Гроб — дорога:

Грузовик то вверх, то вниз.

Оба стали понемногу

Разговаривать про жизнь…

— Я по чистой год как списан,

Ранен был… Варшаву брал…

Хоть и знал про жизнь из писем,

Но такой не ожидал.

За баранкой, как на фронте,

День и ночь… Как чорт устал…

Дотемна в колхозной роте

Вкалывает мал и стар.

То посев, а то уборка,

То копать какой-то ров,

То очередная гонка

В лес на заготовку дров…

Дети матери не видят,

Бабы мужа и детей,

И в каком бы не был виде,

Всё — давай! Давай! Скорей!

Укрупненным-то колхозам

Укрупнен поставок план…

Урожай везут обозы

На ссыппункты по ночам.

А получку — одну малость

Выдают на трудодень,

По весне в домах осталось

Только пыль, труха да тень.

Ну, а нам, что помоложе,

Так совсем не жизнь, а кнут!

Кто смелей, да кто, как может,

В города тайком бегут.

Ни одёжи, ни махорки,

Ни веселья, ни вечорки,

Ни девчат, ни то, чтоб что —

Дать на праздник грамм по сто!

Нет, товарищ мой хороший,

Не за то я воевал…

Соберусь и к чорту брошу!

Надоело… И устал…

Молча слушал Вася Тёркин,

Знал, что встретился в пути

Со своей судьбой, что горькой

Будет доля впереди…

И мечты, как дым махорки,

С болью таяли в груди.

И едва ль уже наш Тёркин,

Жизнью тёртый человек,

При девчонках на вечорках

Помышлял курить «Казбек».

Так ли нет — сказать — не знаю,

Только вдруг от мысли той

Сторона ему родная

Показалась сиротой.

Сиротинкой, что не видно,

На народе, на кругу…

Стало так ему обидно, —

Рассказать вам не могу.

— Дело было под Полтавой:

Бились мы за переправу…

Дважды плавал я тогда…

Кому память, кому слава,

Кому темная вода —

Не осталось и следа.

Помню лед и помню воду,

Немцы клали наших в ряд…

Густо было там народу,

Наших стриженых ребят.

Хоть и было невпервые, —

Не забудется оно —

Люди теплые, живые

Шли на дно, на дно, на дно…

Переправы след кровавый

Смыт давно, исчез во мгле,

Позабыла власть наш правый

Смертный бой не ради славы,

Ради жизни на земле.

Я тогда всего награды

Одну стопку получил, —

На войне мы были рады,

Не страшились и снаряда,

Если глотку промочил.

Орден дали комиссару,

Что умел поддать нам жару,

Так, что лез в огонь и лед

Серый, стриженый народ.

Комиссар тот — ваш знакомый,

Секретарь теперь райкома:

На гражданке нас берет

В тот же самый переплёт!

Чтоб, о доме забывая,

От зари и до зари,

Чтобы потом обливаясь,

Гнули спину косари.

Чтоб заем, налог, поставки,

План, заданье, встречный дать,

Чтоб учет во всём — до травки,

Чтоб забыл отца и мать.

Чтоб молясь сто раз цитатой

Из газет, забыть ребят,

Что пошли на дно когда-то

За Россию, чтоб назад

Не глядел усталый взгляд.

Мертвым писем не напишешь

На речное дно,

Мертвые живых не слышат,

Мертвым — всё равно.

Но за них моя обида

Много тяжелей,

Не за то они убиты,

Не за слёзы матерей,

Не за стоны лагерей.

Воевали — обещали:

Отдохнем потом,

Победили — нам сказали:

После отдохнем.

Секретарь живет на даче,

Орден бережет,

Над сынами баба плачет —

Снова лиха ждет.

Плачь, Россия, плачь слезами,

Отдохнуть не привелось,

Точат слезы землю-камень,

Чтоб пробить ее насквозь.

Лейтесь, слезы, лейтесь сами,

Больше ночью, меньше днем,

Шар земной пробьем слезами

И в Америку пройдем.

— Дело было под Берлином.

Встретил бабку с посошком,

Шла она дорогой длинной

В пестром сборище людском.

— Стой, ребята, не годится,

Чтобы этак с посошком

Шла домой из-за границы

Мать солдатская пешком.

Нет, родная, по порядку

Дай нам делать, не мешай!

Перво-наперво лошадку

С полной сбруей получай.

Получай экипировку,

Ноги ковриком укрой,

А еще тебе коровку

Вместе с приданной овцой.

В путь-дорогу чайник с кружкой,

Да ведерко про запас,

Да перинку, да подушку, —

Немцу в тягость, нам как раз…

— Ни к чему. Куда, родные?

А ребята — нужды нет —

Волокут часы стенные

И ведут велосипед.

— Ну, прощай. Счастливо ехать!

Что-то силится сказать,

И закашлялась от смеха,

Головой качает мать.

— Как же, детки, путь не близкий,

Вдруг задержат где меня:

Ни записки, ни расписки

Не имею на коня.

— Ты об этом не печалься,

Поезжай и поезжай, —

Что касается начальства, —

Ты на них теперь начхай.

Поезжай, кати, как с горки,

А случится что-нибудь,

То скажи, не позабудь,

Мол, снабдил Василий Тёркин —

И тебе свободен путь.

Будем живы, в Заднепровье

Завернем на пироги.

— Дай Господь тебе здоровья

И от пули сбереги…

— Очень были мы довольны

Этим случаем и днем, —

Пограничный пункт контрольный,

Пропусти ее с конем!

Мне недавно в Заднепровье

Выпал случай побывать,

Вспомнил бабушки здоровье

И решил к ней крюку дать.

Отыскал колхоз «Победу»,

Отыскал я избача,

Так и так, мол, бабка где тут,

Что в Берлине повстречал?

Тары-бары, растабары, —

Мне избач и говорит

(С костылем, совсем не старый,

Видно, с фронта инвалид):

— Вижу, парень ты бывалый,

Боевой солдат, видать,

Только как-бы мать не стала

Тебя с хаты в шею гнать!

Помнит все твои подарки,

Ох, как помнит — не забыть,

Только как бы она палкой

Нас не вздумала крестить!

Пост контрольный, пограничный

Задержал ее с конем,

Допросил начальник лично —

Понимаешь сам, о чем…

Ничего, кабы отняли —

Ей не жалко барахла…

В лагерях пять лет держали, —

Еле-еле отошла!

— Вот она какая штука,

Славно мать ты наградил…

Мы прошли войны науку,

А наука впереди!

«Вот те, думаю, заехал!»

А как к хате подошли,

То совсем сробел и сдрейфил,

Откатило от души.

Но, на наше удивленье,

Лаской встретила она,

Выставила угощенье —

Даже баночку варенья,

Даже чарочку вина.

Угостила, рядом стала

Земляку-бойцу под стать,

Деревенская, простая

Наша труженица-мать.

Мать святой извечной силы,

Из безвестных матерей,

Что в труде неизносимы

И в любой беде своей.

Что судьбою, повторенной

На земле сто раз подряд,

И растят в любви бессонной,

И теряют нас, солдат.

И живут и рук не сложат,

Не сомкнут своих очей,

Коль нужны еще, быть может,

Внукам, вместо сыновей.

— Вот что я скажу, ребята,

Правду матери скажу:

И какие ж вы, солдаты,

Дураки, как погляжу!

Воевали, умирали,

Я звалась у немцев «ост»,

Столько горя мы узнали,

А оружие как сдали —

Всё пошло коту под хвост!

Пусть же будет вам наукой:

Не умели воевать;

Не умели ружья руки

Крепко-накрепко держать.

Но когда наступят даты —

Новых войн прочтут приказ,

Вспомните меня, солдаты,

Материнский мой наказ!

Был земляк не стар, не молод,

Но с войны пришел седой,

Не такой уже веселый,

А скорей и вовсе злой.

Даже в годы, когда драпал,

Бодрый дух всегда берег,

Повторял: «Вперед на запад!»,

Продвигаясь на восток.

В общем, битый, тертый, жженый,

Раной меченый двойной,

Даже трижды награжденный,

Возвратился он домой.

Возвратился, как другие,

Всю войну о том мечтал,

Только что-то он России

Сразу будто не признал.

Оглянулся он на Запад,

Головой поник седой:

Край родной, за что ж ты заперт

За железною стеной?

Нет, казалось, такой силы,

Русской, собственной, своей.

Но опять стоит Россия

У кремлевских у дверей.

Срок иной, иные даты,

Мысли были не легки…

Вышли, встретили солдата

Оборванцы земляки.

Вышли молча, не спросили

Ни о чем… Стоит не свой.

Только бабы голосили

У соседа за стеной.

— Всю родню арестовали

В дни, когда ты брал Берлин…

— Вот за что вы воевали, —

Шопотом сказал один.

— Воевали — обещали

Волю дать, а дали вот…

— За народ вы воевали,

Вышло всё наоборот…

Был солдат слуга народа,

С честью думал доложить:

Воевал четыре года,

Воротился из похода,

А теперь желаю жить.

Дом родной, жена и дети,

Брат, сестра, отец и мать —

Всё погибло и на свете

Некому тебе писать.

На земле всего дороже,

Коль имеешь про запас

То окно, куда ты можешь

Постучаться в некий час.

На походах, заграницей,

В чужедальной стороне

Ах, как бережно хранится

Боль-мечта о том окне!

А у нашего солдата,

Хоть войне давно отбой,

Ни окошка нет, ни хаты,

Ни хозяйки, хоть женатый,

Ни сынка, а был, ребята, —

Рисовал дома с трубой.

И бездомный, и безродный,

Придавив зубами стон,

Земляков ел суп холодный

После всех и плакал он.

Ел за домом, у канавы,

С горькой, детской дрожью рта,

Плакал, сидя с ложкой в правой,

С хлебом в левой — сирота.

Плакал, может быть, о сыне,

О жене, о чем другом,

О себе, что знал: отныне

Плакать некому о нем.

Должен был солдат и в горе

Закусить и отдохнуть,

Потому, друзья, что вскоре

Ждал его далекий путь.

Путь далекий — до болота,

До лесной глуши лежал:

Там в лесу остался кто-то,

Мстил властям и друга ждал.

Грозен счет, страшна расплата

За милльоны душ и тел,

Уплати — и дело свято,

И вдобавок за солдата,

Что в войну осиротел!

Дело было на базаре —

Инвалид безногий пел:

Про войну, и про пожары,

Про товарищей удел.

На груди его медали

За Москву и за Берлин…

Люди слушали, вздыхали,

Милостыню подавали,

Кто полтинник, кто алтын.

Над медалями солдатский

Орден Славы боевой…

Люд рабочий, люд крестьянский

Слушал горестно его.

И глядели, и вздыхали

За безногих, за больных,

Бабы слезы вытирали

И, жалея, вспоминали

Про сынов, мужей своих.

Оборвалась песня сразу —

Грозный окрик:

— Разойдись!

Ты опять завел, зараза,

Агитацию на жизнь!

И толкая в хвост и в гриву,

К инвалиду сквозь толпу

Пробирался мент по виду —

Боров с звездочкой на лбу.

— Тоже ж мне нашелся Тёркин!

И, схватив, как ломовик,

Он порвал у гимнастерки

Выгоревший воротник.

Отшвырнул ногою шапку,

Чтоб рассыпались гроши,

Инвалида взял в охапку —

— Разойдись! — и потащил.

Кто был рядом, те слыхали

Жалобный калеки стон,

Кто был рядом, те видали

Боль-слезу в глазах — за что?

И тащил калеку боров,

Как мешок крупы какой,

Ни протеста, ни укора

Не раздалось над толпой.

Расступались для проходу,

Провожали позади…

Мент тащил, крича народу:

— Разойдись и осади!

И никто не смел, казалось,

Заступиться, подойти,

Только вдруг в толпе раздалось:

— Эй, приятель, погоди.

Видит мент: стоит какой-то,

Не дает ему пройти, —

— Осади!

— Да ты постой-ка,

Раньше парня отпусти.

В жизни часто так бывает:

Мент опешил — кто такой?

Инвалида выпускает,

И калека за толпой

В миг исчез, как за волной.

Но опомнясь, свирепеет

Боров-мент: за пистолет,

Только парень был смелее —

Раз ногой — нагана нет!

— А, ты так! — и парню в челюсть,

Так, что челюсть подалась,

Тот пригнулся и, не целясь,

Хряснул мента промеж глаз.

Мент был сытый, береженный,

Дармовым добром кормленный,

На измученной земле

Отоспавшийся в тепле.

Сдачу дал рукой в перчатке,

Сам уверен, не кричит,

Парень знал, что в этой схватке

Он слабей: не те харчи.

И опять схватились с жаром,

Об ином уже не речь, —

Ладит парень от ударов

Хоть бы зубы уберечь.

Но покуда парень зубы,

Сколько мог, свои берег,

Двинул мент его, как дубом,

Да не в зубы, а под вздох.

Охнул парень: плохо дело,

Плохо, думает боец,

Хорошо, что легок телом —

Отлетел, а то б — конец…

Устоял — а сам с испугу

Но такого дал леща,

Так, что собственную руку

Чуть не вырвал из плеча.

Чорт с ней! Рад, что не промазал.

Кулаки ведут свой счет,

Мент глядит и правым глазом

Наблюденья не ведет.

Двое топчутся по кругу,

Словно пара на лугу,

И глядят в глаза друг другу:

Зверю — зверь и враг — врагу.

Драка — драка, не игрушка:

Хоть огнем горит лицо,

Но и мент уж красной юшкой

Разукрашен под яйцо.

Бьются двое на базаре,

Загорожены толпой,

Чтоб никто не видел пары,

Чтоб никто не видел парня,

Парня с русой головой.

Парня в старой гимнастерке,

Кто такой — никто не знал,

Только дед один в опорках

Вспомнил вдруг:

— Да это ж Тёркин!

Ванькин сын! Вот это дал!

Как на древнем поле боя,

Грудь на грудь, что щит на щит,

Вместо тысяч бьются двое,

Словно схватка всё решит.

Бьется Тёркин, бьется бравый,

Так, что пыль идет горой,

То народ и власть-держава

Словно спор решают свой.

Бьется Тёркин, бьется бравый,

Так, как бился на войне,

И уже рукою правой

Он владеет не вполне.

Кость гудит от раны старой,

И ему, чтоб крепче бить,

Чтобы слева класть удары,

Хорошо б левшою быть.

Кровь из носа, но однако,

В самый жар вступает драка.

Мент — он горд, и Тёркин горд;

Тот — за власть, тот — за народ.

— Бей, не милуй. Зубы стисну,

А убьешь, так и потом

На тебе, как клещ, повисну,

Мертвый буду на живом.

Добрым людям люди рады,

Ну, а ты другим силён:

Бить калеку — твой порядок?

Нам хомут — тебе закон?

Кто ж ты есть? На фронт — так нету,

Молодец среди овец,

Человек по всем приметам, —

Человек ты? Нет. Подлец.

За калеку и за этот

Замордованный народ…

Ах, ты вот как! Бить кастетом?!

Ну, держись, собачий рот!

Драка всякая близка мне, —

Злость и боль собрав в кулак,

Подхватив ближайший камень,

Тёркин мента — с левой — шмяк!

Тот шатнулся и обмяк…

Тёркин ворот нараспашку,

Дышит трудно, дышит тяжко.

В страхе шепчут земляки:

— Пропадешь! Давай беги!

Окружили инвалиды:

— Будь спокоен, корешок,

Не такие знали виды…

Дуй за нами. Хорошо!

Кто на полках, кто в проходе,

Кто в уборной, а кто вроде

Навесу в волнах махры —

Вешают же топоры.

Дети, бабы, полушубки,

Сундуки, узлы, мешки,

Храп и вонь вторые сутки…

От вагонной от тоски

Подрались бы мужики,

Если б не было в народе,

Если б не было в проходе

На полу, как на панели,

Парня в старенькой шинели.

Жить в вагоне можно сутки,

Можно больше, но порой

Невтерпеж, когда б не шутки

Парня в шапке фронтовой.

Не прожить, как без махорки,

От стоянки до другой

Без хорошей поговорки

Или присказки какой,

Без тебя, Василий Тёркин,

Наш товарищ и герой!

А всего иного пуще

Не прожить наверняка —

Без чего? — Без правды сущей,

Правды прямо в душу бьющей,

Да была б она погуще,

Как бы ни была горька.

— В тесноте, да не в обиде —

Равноправия пример…

Не услышит, не увидит

Никакой милицьонер!

— Каждый ездит в третьем классе,

Не для каждого купе,

Третий класс, он ближе к массе,

Первый класс — к ВКП(б).

— Поездов таких нет в мире,

Как у нас в СССР:

Бег с препятствием к сортирам

Для веселья пассажирам —

Чем не спорт вам, например!

На полу сидит сутулясь,

Ноги где-то под скамьей…

Тетка в страхе оглянулась,

Шепчет:

— Парень будто свой?

— Вы, мамаша, не глядите —

Это место не продам,

Получил, как победитель,

Только Сталину отдам.

— Свой ли? — вновь переглянулись

Пассажиры меж собой,

— Свой, конечно, — улыбнулись,

— Парень тот! Видать, что свой…

Балагуру смотрят в рот,

Слово ловят жадно,

Правду режет, обормот,

Весело и складно.

За вагонною стеной

Дождик непогодит,

Хорошо, как есть такой

Парень на проходе.

И несмело у него

Просят: ну-ка на ночь

Расскажи еще чего,

Василий Иваныч…

— Нет, ребята, спать пора,

Начинай стелиться,

Может вдруг мне до утра

Что-нибудь приснится?

Будто я в купе с женой,

На столе мадера,

Будто нету надо мной

Милиционера…

Будто по Москве брожу,

Наряжен по моде,

В Кремль с ребятами хожу

На прогулку вроде…

Доброй ночи, третий класс.

Спит, наверно, первый,

Правда, классов нет у нас,

Но зато есть стервы.

Спите крепко, земляки.

Если нет подушек,

Подложите кулаки

Крепкие под уши.

Отсыпайся, третий класс,

Отсыпайся вволю,

Будет станция у нас —

Поменяться ролью.

Спите крепко, земляки,

Берегите нервы,

Пригодятся кулаки

Разгонять класс первый.

«Баю-баюшки», — поет

Мать на верхней полке.

Помолившись за народ,

Спать ложится Тёркин.

И шинельку подтянул,

Укрывая спину,

Чью-то тещу помянул,

Печку и перину.

От уборной след сырой,

Аромат знакомый,

На полу сыром герой

Спит себе, как дома.

И не видно, чтобы он

Удручен был этим,

Чтобы сон ему не в сон,

Что-нибудь на свете.

Спит, хоть голоден, хоть сыт,

С земляками в куче,

Слать за вечный недосып,

Спать в запас приучен.

Скучно-скучно у крылечка,

Зевота карёжит рты,

— Хоть бы, Тёркин, ты словечко

Подпустил от зевоты.

Не меняя скучной позы,

Отвечает Тёркин мой:

— Ну, и жизнь: во всем колхозе

Нет гармошки ни одной.

Далеко над темным лесом

Первых звезд мерцает свет,

Никакого интереса

Жить в колхозе парням нет.

— Стало быть, шабаш, ребята…

— От тоски подохнешь здесь…

Только кто-то вдруг из хаты

Говорит:

— Гармонь-то есть…

Слышат парни: голос кроткий,

Видят: бледное лицо,

Видят: что-то Марья-тётка

Подает им на крыльцо.

Подает в футляре Марья

Им трехрядную гармонь,

Но молчат смущенно парни,

Будто кто сказал: не тронь.

Знали парни, что гармошку

Тётка годы берегла,

Берегла и всё Тимошку,

Всё сынка с войны ждала.

Знали, плачет сиротина

По ночам над ней в избе,

Гладит ласково, как сына,

Горько жалуясь судьбе.

Хорошо играл когда-то

На гармони Тимофей…

— Ничего, бери, ребята,

Ведь гармонь не виновата,

Что ж ей ждать… Бери, Бог с ней.

И с неловкою улыбкой

Тёркин взял гармонь из рук,

Словно тётку он ошибкой,

Нехотя, обидел вдруг.

Сел, ссутулился немножко,

Будто кто вздохнул в мехах,

И вдруг стала та гармошка

Оживать в его руках.

Позабытый деревенский

Вдруг завел, глаза закрыв,

Стороны родной смоленской

Грустный памятный мотив.

И от той гармошки старой,

Что осталася одна,

Как-то вдруг теплее стало

На крылечке у окна.

И от хат — уже стемнело —

Шел народ, как на огонь.

И кому какое дело —

Кто играет, чья гармонь!

А гармонь зовет куда-то,

Далеко легко ведет,

Ах, какой вы все, ребята,

Ах, какие ж вы, девчата,

Молодой еще народ!

Я не то еще сказал бы,

Про себя поберегу,

Я не так еще сыграл бы —

Жаль, что лучше не могу.

Разговаривают пальцы —

Надо помощь скорую.

— Знаешь, брось ты эти вальсы,

Дай-ка ту, которую…

Тёркин сдвинулся немножко,

Оглянулся молодцом,

И как-будто ту гармошку

Повернул другим концом.

И забыто — не забыто,

Чья гармонь, где сын, где мать,

Где и кто лежит убитый,

И кому еще лежать.

И кому еще живому

По земле траву топтать,

И кого во век до дому

Не дождется чья-то мать…

Плясуны, за парой пара,

С места кинулися вдруг.

Засмеялись девки парням,

Завертелся тесный круг.

— Веселей нажмите, дамы!

— На носки не наступать!

И бежит шофер тот самый,

Опасаясь опоздать.

Растолкал, что с танца сбились,

Замешался тесный круг,

Крикнул так, что раступились:

— Дайте мне, а то помру!

И пошел, пошел работать,

Наступая и грозя,

Да как выдумает что-то,

Что и высказать нельзя.

Удивленные девчонки

Прижимаются к избе.

Прибаутки, поговорки

Сыпет под ноги себе.

Подает за штукой штуку:

— Эх, жаль, что нету стуку,

Эх, друг,

Кабы стук,

Кабы вдруг

Мощеный круг!

Кабы тапочки отбросить,

Подковаться на каблук,

Припечатать так, чтоб сразу

Каблуку тому каюк!

А гармонь ведет куда-то.

Далеко, легко зовет,

Нет, какой же вы, ребята,

Удивительный народ.

Хоть бы что ребятам этим,

Позабыт колхоз и стон,

Позабыто всё на свете —

Хоть бы что — гудит гармонь.

Я не то еще сказал бы, —

Про себя поберегу,

Я не так еще сыграл бы, —

Жаль, что лучше не могу.

Я забылся на минутку,

Заигрался на ходу,

А теперь другую шутку

Про иное заведу.

— Эх, играй, играй, гармошка,

Чтоб на зависть соловью,

Я колхозные частушки

Под гармошку вам спою.

Если б не было жены,

Не было бы тещи:

Если б не было колхоза,

Не ходил бы тощим.

Если б не было земли,

Не было бы неба,

Госпоставки отвезли

И сидим без хлеба.

Если б не было тюрьмы,

Если б не милиция,

Разговаривали б мы

С радостными лицами.

Скоро, скоро Троица,

Наш колхоз накроется…

Лопухом и лебедой —

Передохнем все весной.

Наш шофер за кучера —

Замучило горючее:

Запряг пару лошадей —

Погоняй, брат, поскорей.

Выйду в поле, в огород,

Помолюся за народ,

Чтоб цвели, росли картошки,

Чтоб не вытянули ножки

Не грусти, моя гармошка,

Разливайся соловьем,

Не останется картошки —

Госпоставки отдаем.

Разгулялся ветер в поле

И зовет с собой, зовет,

От колхозной нашей доли

Я сорвуся на завод.

На заводе Машу встречу,

Мне расскажет обо всем,

И однажды в теплый вечер

Мы с завода удерем.

Где-то есть в лесу полянка,

Себе выроем землянку,

Перетерпим, перетрем

И счастливо заживем.

Воевали, воевали,

А теперь заплакали,

То свободу обещали,

А теперь заакали.

Говорят, опять война —

Мое сердце радо:

Сталина сожрет она —

Так ему и надо.

Эх, калина-калина,

Нам не надо Сталина,

Нам не надо ВКП,

Жить хотим мы по себе.

Песня спета до конца,

Милые приятели,

Вспомните «вождя-отца»

И пошлите к матери.

— Ну, и Тёркин, ну, и малый,

И в кого ты удался,

Только мать, наверно, знала…

— Я от тетки родился.

— Тёркин-теткин, ёлки-палки,

Сыпь еще на зло врагу!

— Не могу. Таланта жалко.

На потом поберегу.

Песни разные на выбор,

Часть оставлю про запас.

— И на том тебе спасибо.

— На здоровье. В добрый час.

Ходит сторож, носит грозно

Дулом книзу ружьецо.

Ночью на земле колхозной

Сторож — главное лицо.

Осторожно, однотонно

У столба отбил часы,

Ночь давно. Армяк суконный

Тяжелеет от росы.

И по звездам знает сторож, —

По приметам, как всегда,

Тень двойная станет скоро

Проходить туда-сюда.

Молодым — любовь да счастье,

Хороша соседа дочь!

Провожает Тёркин Настю,

Провожаются всю ночь.

Проведет он до порога:

— Ну, прощай, стучись домой…

— Нет, и я тебя немного

Провожу, хороший мой…

И доводит до окошка:

— Ну, прощай, хороший мой…

— Дай и я тебя немножко

Провожу теперь домой…

Дело близится к рассвету,

Ночь свежеет — не беда,

— Дай и я тебя за это…

— Дай и я тебя тогда…

Под мостом курлычет речка,

Днем неслышная совсем.

На остывшее крылечко

Отдохнуть старик присел:

— Что мне шляться влево-вправо?

Что я буду сторожить?

От кого? И кто дал право

Не давать народу жить?

Чудаки! Голодным детям

Мать картошки накрадет…

Это ли зовут на свете

Воровством? — Свое берет.

Вор один — в Кремле удавом

Озирается кругом,

Воровство назвал он правом,

Справедливость — воровством.

Сторожить меня поставил,

Самому чтоб больше взять —

Займов, взносов да поставок, —

А народу голодать.

В небе звезды, словно свечки,

Тихо светят. Тишина.

На остывшем на крылечке

Деда тень едва видна.

Свесил голову, как птица,

Ружьецо у ног, как кол.

— Что-то, дед, и мне не спится, —

Тёркин к деду подошел.

— Ну, садись. А мне привычно.

Тем и должность хороша:

Ночью обо всем отлично

Можно думать не спеша.

О земле, забытом Боге,

О скитаниях людей,

О своей, твоей дороге,

О судьбе твоей, моей.

Позабыт порядок древний,

Жизнь, конечно… Да не та…

Правят нынче на деревне

Суета да маята…

Посох вырезать бы крепкий,

Сто рублей в пиджак зашить,

И пойти, как наши предки,

По Руси, покуда жив.

По окольным по дорогам

Обойти Россию всю,

За народ просить у Бога

На молитве где в лесу.

Горе всякое сносили —

Завещал терпеть Иисус…

Не один же я в России

Верен Богу остаюсь.

Где-нибудь тропой ночною

Старец с посохом бредет.

Мы вот здесь сидим с тобою,

Говорим, а он идет.

А дорог на свете много,

Пролегли и впрямь и вкось,

Ходят люди по дорогам,

Жаль одно, что ходят врозь.

В небе вспыхнула зарница.

— По весне слыхал о том,

Как пошел через границу

Человек один пешком.

И идет, поди, далече,

Без куска, один, как перст,

На войне был искалечен,

А обижен властью здесь.

По лесам идет, по тропам,

По долинам древних рек,

Пробирается в Европу,

Как из плена, человек.

Он идет тропой глухою,

Смерть повсюду стережет.

Мы вот здесь сидим с тобою,

Говорим, а он идет.

Мало всякое начало —

К большаку ведет тропа…

Говорят еще — с канала

Пробирается Степан.

Он идет, жилье минуя, —

Для чего ему канал?

Потерял семью родную,

Дом и двор свой потерял.

Придавив тоску зубами,

Знает, с кем свести расчет,

Днями спит, идет ночами…

Мы сидим, а он идет…

В небе звезды поредели,

Поседело всё вокруг,

Где-то первые пропели

Петухи спросонья вдруг.

— Скоро день. Уже недолго

Будет день и на Руси.

Ночь еще крадется волком,

Только свет не погасить!

И до отчего порога,

До родимого села,

До восхода та дорога

Через муку пролегла.

Что поделаешь — иному

И еще кружнее путь,

И идет иной до дому

То ли степью незнакомой,

То ль горами где-нибудь.

Дед встает. Светло и строго

Утомленное лицо.

Где-то рядом за дорогой

Тихо звякнуло кольцо.

И невольно вздрогнул Тёркин:

В самом деле — кто идет?

Тихо-тихо. Только зорьке

Где-то вновь петух поет.

Ветерок с полей повеял

И донес, донес, донес

Звук тальянки: плакал, млея,

Затихал и снова рос.

И брела гармонь куда-то,

Только слышалось едва:

«В саду мята

Не примята,

Да не скошена

Трава…»

— Дельный, что и говорить,

Был тот предок самый,

Что придумал суп варить

Да еще с грибами.

Суп во-первых, во-вторых

Гречневую кашу.

Нет, тот предок был старик,

Видно, русским, нашим.

По полям пополз туман,

И в ночной прохладе

Полевой колхозный стан

Спать ложиться ладил.

Привалясь на тяжкий сноп,

Не щадя махорки,

Чтоб комар не жалил лоб, —

Вел беседу Тёркин:

— Вам, ребята, с серединки

Начинать, а я скажу:

Я не первые ботинки

В этой жизни без починки

Износил и всё хожу.

Подавай скорей заявки,

Всё равно от мошкары

Не уснуть… Возьмем козявки

Или эти комары.

Это ведь хитрее пули:

Не дают, хоть лопни, спать,

Жалят, чтоб не отдохнули,

Чтоб уборки срок сорвать.

Расчесал, а утром — ранки,

А к обеду — разнесло!

Не иначе, братцы, янки

Это выдумали зло.

Комара еще пристукнешь,

Иль залезешь под снопы.

Ну, а дома? — В хату вступишь,

А со всех сторон клопы!

Мухи жалят днем, нет спасу,

Тараканы, блохи, вошь!

Ведь в Америке заразы

Этой столько не найдешь.

Это как понять? Смотрите,

То не муха, то не клоп,

Это агент Уолл-Стрита

Загоняет, братцы, в гроб!

Не читали в «Правде» разве,

Что в Америке пятьсот

Фабрик выстроили разных

И еще гигант-завод?

Сто по выделке мушиной,

Сто по выделке блошиной,

Триста делают клопов,

Тараканов, комаров,

А завод еще скорей

Заготавливает вшей.

И всё выделки машинной,

Заграничной, на все сто!

Если «Правда», то чин-чином

Разузнали как и что.

Хохот катится по стану:

— Ну, и Тёркин!

— Врёт, как ест!

— Я причем здесь? Врать не стану:

«Правда» пишет — вот те крест.

— Там напишут, только слушай…

— Вот бумага не трава —

Для махорки нету лучшей…

— Ай да Тёркин! Оторвал!

Хорошо в степи, не тесно,

Все свои, на всё наплюй.

— А кому из вас известно,

Что такое сабантуй?

— Сабантуй — какой-то праздник?

Или что там — сабантуй?

— Сабантуй бывает разный,

А не знаешь — не толкуй.

Вот когда берут корову,

Лошадь, землю и когда

Начинаешь в хлеб полову

Досыпать, то не беда:

Жив остался — не бунтуй,

Это малый сабантуй.

Привыкай, забудь о грусти,

Раз колхозник — в ус не дуй,

Хуже, брат, когда припустит

Укрупненный сабантуй.

Тот проймет тебя поглубже, —

Укрупнен, но не бунтуй,

Потому, пойми, голубчик,

Это средний сабантуй.

Сабантуй — тебе наука,

Привыкай, терпи, лютуй,

Но совсем иная штука

Это — главный сабантуй.

Тёркин смолкнул на минутку,

Чтоб прочистить мундштучок,

Словно исподволь кому-то

Подмигнул: держись, браток…

— Раз проснешься ты во мраке,

Глянул — в пот тебя и дрожь:

Вышки, проволка, бараки —

Лагерь!

— Ну, брат, это врешь…

— Ас чего мне врать? Мне враки

Не к лицу, и не толкуй…

Лагерь, проволка, бараки,

А порядок, как в полку!

День — с «подъема» по команде,

Строем к завтраку, потом

Строем в поле по-бригадно,

И в работе и во всём.

Если что не так ты сделал,

Отлучился или воз

Завернул к куме за делом —

Сразу суд и в штраф-колхоз.

Если ты женат и надо

Срочно жинку повидать,

То и тут нужна команда,

А команду долго ждать.

Сабантуй тот главный, словом,

Весь в команде — сверху вниз,

Он другим зовется словом,

Иностранным: коммунизм.

Повторить согласен снова:

Что не знаешь — не толкуй,

Сабантуй — одно лишь слово —

Сабантуй, но сабантуй

Может так тебя ударить —

Срежет начисто башку.

Вот у нас один был парень…

Дайте, что ли, табачку…

Ночь глуха, костер дымится,

Приумолкли у костра.

— Что ж, братва, давай стелиться…

— Хватит страхов, спать пора…

И к снопу припав лицом,

На пригретом взгорке,

Не горюя ни о чём,

Лег Василий Тёркин.

И приник к земле родной,

Одолен истомой,

И лежит он, мой герой,

Спит себе, как дома.

Спит, забыв о трудном лете,

Сон, забота, не бунтуй,

Может завтра на рассвете

Будет новый сабантуй.

Зги не видно. Ночь вокруг.

Кто не спит — взгрустнется,

Только вспомнит что-то вдруг,

Вспомнит — усмехнется.

Ничего, что сон пропал,

Случай дал отраду:

— Хорошо, что он попал,

Тёркин, к нам в бригаду!

Казака донского хата

Переделана в барак,

Со строительства ребята

Разместились кое-как.

Понагнали из колхозов,

С разных мест и областей…

За лопатой от морозов

Промерзают до костей.

Чья здесь печка, чья здесь хата? —

На дрова распилен хлев,

Кто назябся — дело свято —

Тому надо обогрев.

Где казак — хозяин хаты?

Кто же нынче разберет.

Грейся, радуйся, ребята,

Сборный, смешанный народ!

Нары, грязная солома,

Задремалось, так ложись,

Жизнь советская знакома:

Жизни нет, но всё же жизнь.

Тот сидит, разувши ногу,

Приподняв, глядит на свет,

Всю прощупывает строго, —

Отморозил или нет?

Телогрейку сняв без страху,

Высоко задрав рубаху,

Прямо в печку хочет влезть..

— Не один ты, братец, здесь.

— Отслонитесь, хлопцы…

— Стой-ка!

— Вот те сталинская стройка!

— Будто фронт войны какой…

Воевал, а нынче строй…

— Власть народом не скупится.

— Всё же с фронтом не сравниться..

— Тот порядочек, ребятки…

— А ты думал. Вот чудак!..

— Лучше нет — чайку в достатке,

Хмель, он греет, да не так…

— Это чья же установка

Греться чаем? Вот и врешь…

— Дело знаешь, в обстановке…

— А еще кулеш хорош…

Опрокинутый истомой,

Тёркин дремлет на спине,

От беседы в стороне.

Дело ясное — не дома,

И не то, чтоб на войне.

— Пацанам и то известно:

Раз советский человек,

Значит строй! Отсюда — тесно,

Человеку нету места:

Стройка — всё: жена, невеста,

Дом родной на весь твой век.

А кого ты там оставил:

Мать, жену, семью, детей —

Это знает, братцы, Сталин, —

Стройки строй, а жить не смей.

— Что с того, что жить ты хочешь,

Что с того, что — человек?

— Власть, она сильна…

— Не очень!

— Не хватает силы рек…

— Помню — полк наш инженерный

Днепрострой рвал в сорок первом…

— Так всю жизнь: то строй, то рой,

Потом рви и снова строй.

Разговоры. Дым махорки.

Рассужденья. Мысли вслух.

— Где-то наш Василий Тёркин? —

Это слышит Тёркин вдруг.

Привстает, шурша соломой,

Что там дальше — подстеречь.

Никому он не знакомый,

А о нем как будто речь.

Но сквозь шум и гам веселый,

Что кипел вокруг огня,

Вдруг он слышит новый голос:

— Это кто там про меня?

— Про тебя?

Без оговорки

Тот опять:

— Само собой,

— Почему?

— Так я же Тёркин. —

Это слышит Тёркин мой.

Что-то странное творится,

Непонятное уму.

Повернулись тотчас лица

Молча к Тёркину. К тому.

Люди вроде оробели:

— Тёркин — лично?

— Я и есть.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Хлопцы, хлопцы, Тёркин здесь!

— Не хотите ли махорки? —

Кто-то тянет свой кисет.

И не мой, а тот уж Тёркин

Говорит:

— Махорки? Нет.

Не курю.

А мой поближе,

Отгибает воротник,

Поглядел, а он-то рыжий —

Тёркин тот, его двойник.

Если б попросту махорки

Тёркин выкурил второй,

То не встрял бы, может, Тёркин,

Промолчал бы мой герой.

Не любил людей спесивых,

И, обиду затая,

Он сказал, вздохнув лениво:

— Врешь, приятель, Тёркин я…

Смех, волненье.

— Новый Тёркин!

— Братцы, двое…

— Вот беда…

— Как дойдет их до пятерки,

Разбуди меня тогда.

— Нет, брат, шутишь, — отвечает

Тёркин тот, поджав губу, —

Тёркин — я.

— Да кто их знает, —

Не написано на лбу.

Из кармана гимнастерки

Рыжий — книжку:

— Что ж я вам…

— Точно: Тёркин.,.

— Только Тёркин

Не Василий, а Иван.

Но, уже с насмешкой глядя,

Тот ответил моему:

— Ты пойми, что рифмы ради

Можно сделать и Фому.

Тёркин будто бы растерян,

Грустно щурится в огонь.

— Я бы мог тебя проверить,

Будь бы здесь у нас гармонь.

Все кругом:

— Гармонь найдется!

У прораба есть.

— Не тронь.

— Что не тронь?

— Смотри, проснется.

— Ничего! Держи гармонь.

Только парень взял трехрядку,

Сразу видно гармонист.

Для началу, для порядку

Кинул пальцы сверху вниз.

И к мехам припав щекою,

Строг и важен, хоть не брит,

И про вечер над рекою

Завернул, завел навзрыд…

Тёркин мой махнул рукою:

— Ладно, можешь, — говорит.

— Но одно тебя, брат, губит:

Рыжесть Тёркину нейдет.

— Рыжих девки больше любят,

Отвечает Тёркин тот.

Тёркин сам уже хохочет, —

Сердцем щедрым наделен, —

И не так уже хлопочет

За себя — что Тёркин он.

Чуть обидно, да приятно,

Что такой же рядом с ним.

Непонятно, да занятно

Всем ребятам остальным.

Молвит Тёркин:

— Сделай милость,

Будь ты Тёркин насовсем.

И пускай однофамилец

Буду я…

А тот:

— Зачем?

— Кто же Тёркин?

— Ну, и лихо!

Хохот, шум, неразбериха.

Вдруг какой-то бригадир

Встал и крикнул на задир:

— Что вы тут как-будто атом

Обнаружили какой!

По приказу всем бригадам

Будет придан Тёркин свой.

Слышно всем? Порядок ясен?

И чтоб тихо у меня…

Дисциплинка…, но согласен

С бригадиром этим я.

И замечу мимоходом,

К разговору вставлю я:

Всем колхозам и заводам

Дать по Тёркину в друзья.