Василий Теркин после войны

Рано утром вдоль по стежке,

Соблюдая свой черед,

Котелки забрав и ложки,

К кухне шел за взводом взвод.

Суп да каша, чай до пота,

Не ропщи, солдат, на жизнь,

Что с того, что есть охота,

Ничего, на то пехота,

— Становись!

Хорошо в полку, где повар

Парень тот, как говорят,

Когда повара такого

Уважает брат-солдат.

Хорошо, когда добавком

На двоих и на троих

Угощает, как подарком,

Парней верных и своих.

Чтобы числился недаром

По профессии своей,

Чтоб еда была с наваром,

Да была бы с пылу, с жару

Подобрей и горячей.

— Слышь, подкинь еще одну,

Ложечку, другую,

Говорят, опять войну

Сталин гнет втихую.

Подкрепи, пока есть срок…

Покосился повар:

— Ничего себе едок,

Ваш сержант-то новый!

Ложку лишнюю кладет,

Молвит не сердито:

— Вам бы, знаете, во флот

С вашим аппетитом.

Тот:

— Спасибо. Я как раз

Не бывал во флоте,

Мне бы лучше вроде вас,

Поваром в пехоте.

Мне б готовить кашу так,

Заправляя жирно,

Чтоб в котле стоял черпак

По команде «смирно».

И, усевшись под стеной,

Кашу ест, сутулясь.

«Свой?» — бойцы между собой,

«Свой!» — переглянулись.

Подзаправился, встает,

Поправляет ремень,

На часы глядит, на взвод,

Проверяя время.

Гимнастерочка, штаны,

И почти что новые,

С точки зренья старшины,

Сапоги керзовые.

И ребятам остальным,

Что еще возились,

Захотелось вместе с ним —

Все заторопились.

Не затем, что он стоял

Выше в смысле чина,

А затем, что жизни дал

За едой мужчина.

Любит русский человек

Праздник силы всякий,

Потому и хлеще всех

Он в еде и драке.

Взвод на двор выводит он,

Все бойцы в восторге:

Шепчут сзади:

— Ну, силен!

— Всё равно, что Тёркин!

— Это кто там про меня?

Подавясь махоркой,

Взвод присел:

— Как про тебя?

— Я — Василий Тёркин.

Окружил сержанта взвод —

Не бойцы, а рыбы,

Смотрит стриженый народ:

Кто к ним ночью прибыл.

— Тёркин — лично?

— Я и есть.

Люди оробели.

— Как же Тёркин и вдруг здесь?

— Тёркин — в самом деле?

Но признала вдруг братва,

Угадала с виду:

— Точно!

— Тёркин!

— Вот лафа!

— Он не даст в обиду…

Тут команду подает

Им сержант: — Отставить!

— Становись!

Но видит взвод:

Парня радость давит.

Хорошо, друзья, приятно,

Сделав дело, поутру

В батальон идти обратно

Из столовой по двору.

По двору шагать казармы,

Думать — мало ли о чём,

Взвод свой чувствовать по-парный,

Между прочим, за плечом.

Доложить потом по форме

Командиру не спеша,

Хоть солдата плохо кормят,

Зато бравая душа.

Кормят плохо-маловато,

То, что каша — не беда,

Хороши зато ребята,

Уважают, как всегда.

А солдатам помоложе,

Что впервой с тобой идут,

Им теперь всего дороже —

Знать одно, что Тёркин тут.

Остальным — когда придется

Не мечтают об ином:

Не последним самым хлопцем

Показать себя при нем.

Свет пройти, нигде не сыщешь

Среди взрослых и ребят

Дружбы той святей и чище,

Что бывает меж солдат.

Получил письмо солдат,

И совсем солдат не рад:

От начала и до точки —

Перечеркнутые строчки,

Цел поклон, привет и дата,

А по почерку — от брата.

Говорит солдат:

— Досадно.

Отписал домой привет.

Ждал два месяца. Ну, ладно.

Нет, так на тебе — ответ!

Для солдата нету кроме

Утешенья, как махра,

Примостился на соломе,

Перетертой, как костра,

Закурил, взглянул вокруг:

Спят бойцы, кому досуг.

А неспящие у койки

У сержантовой торчат:

Смех столбом… Опять, знать, Тёркин,

Что-то выдумал сержант.

Но глядит с тоской солдат,

Ничему солдат не рад,

И, вздохнув, горюет вслух:

— Без письма-то, как без руки!

Без письма и у махорки

Вкус уже не тот. Слаба.

Вот судьба, товарищ Тёркин…

Тёркин:

— Что там за судьба!

Так случиться может с каждым,

Цензор — там, а мы под ним.

Вот со мной какой однажды

Случай был, с письмом одним!

Получаю раз из дома —

Из деревни друг прислал:

О колхозе и знакомых

Всё, как было, отписал.

И не то, чтоб одной строчки

Цензор вычеркнул бы там,

Даже черточки и точки

Сам расставил по местам.

Замполиту же посланье

Так понравилося вдруг —

Приказал мне на собранье

Прочитать солдатам вслух.

А писал в письме мне Паша:

«Жизнь зажиточная наша,

Дружно трудится колхоз —

Урожай едва весь свез.

Все одеты и обуты,

Чаша полная всему.

Я оделся — фу-ты, ну-ты, —

Переплюнул и Фому!

А едим, что даже Зинке

Стало нравиться… А мать

Так поправилась, что к Димке

Хочет в гости уезжать!»

Только тот Фома был нищим —

Век в тряпье ходил одном,

Дядя Димка на кладбище

Был свезен давным-давно.

Что ж касается про Зинку —

Так в колхозе звали свинку.

Дальше было: «Ты смотри там,

Будь готов, как сын страны,

Разгромить из Уолл-Стрита

Поджигателей войны.

А за то, что малой кровью

Мы их тоже будем гнать,

Руку правую готов я

Про заклад мою отдать!»

Но начальство ведь не знало,

Что приятелю моему

Под Берлином оторвало

Руку правую ему!

Вот оно какое дело,

Мой товарищ и сосед:

Пишет брат твой неумело,

Потому такой ответ.

Потерять письмо обидно,

Не твоя на то вина,

Падать духом — вот что стыдно,

Здесь смекал очка нужна.

Ничего на атом свете

Не приходит к нам само,

Мы с тобой за всё в ответе.

То-то, брат! А ты — письмо.

— Был герой я — это точно,

Но и я войне не рад:

Вроде службы той бессрочной —

Изнывай и жди за кочкой

Скоро ль мина влепит в зад!

Обморозишь руки, ноги,

В снег зароешься лицом,

В ожидании подмоги

Землю греешь животом.

Про войну скорей расскажешь,

О солдатской о тоске,

Как недели кукиш кажет

В животе кишка кишке.

Посыпает дождик редкий,

Кашель злой терзает грудь,

Ни клочка какой газетки

Козью ножку завернуть.

И ни спички, ни махорки —

Всё раскиснет от воды…

Так что раз и я — ваш Тёркин

Запросился из беды.

Надоела мне винтовка,

Надоело грязь месить,

И, хоть было мне неловко,

Отпуск я решил просить.

Я явился к командиру:

— Разрешите доложить:

Так и так — хочу квартиру

На деревне навестить.

Капитан был парень свой,

За солдат стоял горой,

Покумекал, покумекал —

Стало жалко человека.

— Вот что, Тёркин, наш герой,

Комиссар-то надо мной!

Хоть пиши, хоть не пиши —

Еще подвиг соверши!

«Языка» ли приведешь,

Пулемет ли принесешь,

Или что еще от немца —

Будет некуда нам деться.

Знаю — отпуска достоин,

Отличался много раз,

Знаю сам, что лучший воин

Ты в дивизии у нас.

— Награжу поездкой в гости

Есть на то такой приказ.

Комиссаровой я злости

Не боюся в этот раз.

Я ответил капитану:

— Есть, товарищ капитан!

Всё в порядке — я достану

И трофей немецкий дам.

Через день при комиссаре

Капитану пулемет

Я немецкий сдал и с жаром

Рапортую:

— Так что вот…

Разрешите доложить…

И когда могу отбыть?

Делать нечего начальству:

Пишут — отпуск пару дней,

Я ж возьми и бац с нахальством:

— Еще стопочку бы мне?

Комиссар от злости вышел,

Я сто грамм скорее в рот,

Капитан ко мне — чуть слышно:

— Расскажи про пулемет.

— Очень просто: выполз к фрицу,

Будто в плен, а сам:

— Камрад!

Так и так, мол, — объяснился,

Немец понял — тоже рад.

Пулемет я наш получше

Дал ему, а он мне свой:

Отпуск фриц теперь получит,

Получу и я впервой.

И хотя, пригревшись, спал

Крепко полк усталый,

В первом взводе сон пропал,

Вопреки уставу.

Привалясь к углу стены,

Не щадя махорки,

Для бойцов насчет войны

Вел беседу Тёркин.

— Разрешите доложить

Коротко и просто:

Я большой охотник жить

Лет до девяносто.

Потому хочу сказать —

Сердцем, братцы, чую:

Сталин строит за глаза

Нам судьбу иную.

Я пять лет отвоевал,

Защищал отчизну,

Но, воюя, я мечтал

Про другое в жизни.

И не вышло ни хрена

Из надежды этой —

Снова Сталину нужна

Нам ненужная война,

Чтоб владеть планетой.

Вспоминаю по ночам,

Понимаю больше:

Он и прошлую начал

С Гитлером ведь в Польше.

Что ему, что та война

Унесла милльоны!

Что ему, что вся страна

Гнется, плачет, стонет!

Сколько нас тогда легло…

Сколько нас убито…

Потому и тяжело —

Тяжела обида.

Если б знали наперед

Сталина науку —

Обманул усатый чорт

Родину-старуху!

Потому солдатский путь

Мне забыть нет силы,

Шепчут: «Тёркин, не забудь» —

Братские могилы.

Тридцать лет нам Сталин врет,

Потому в ответе:

За солдат и за народ,

И за всё на свете.

От Ивана до Фомы,

Где б нас ни носило,

Все мы вместе — это мы:

И народ, и сила.

А поскольку это мы,

То скажу вам, братцы,

Нам из этой кутермы

Некуда деваться.

Тут не скажешь: я — не я,

Ничего не знаю,

Не докажешь, что твоя

Нынче хата с краю.

Не велик тебе расчет

Думать в одиночку,

Потому-то он и врет

Тридцать лет, как в бочку.

Сталин новую войну

Нам готовит, чтобы

Перед смертью всю страну

До конца угробить.

Нам же, хлопцы, наплевать

На его делишки,

Можем только пожелать

Ни дна, ни покрышки, —

Дорога отчизна-мать,

Дом, семья, детишки.

Но признать не премину,

Дам свою оценку:

Тут не то, что в старину,

Не пробьешь лбом стенку.

Тут не то, что на кулак:

Поглядим, чей дюже, —

Я сказал бы даже так:

Тут гораздо хуже.

Со смекалочкой во всем

Действуй осторожно,

Перетерпим, перетрем,

Выждем, когда можно…

Ну, да что там толковать,

Ясно, как на смотре:

Сталин хочет воевать,

Ну, а мы посмотрим.

Хочешь жить — не забывай,

Забывать не вправе:

Он нам скажет: умирай!

Мы ему: — Отставить!

Вот тогда перед страной

Выполнишь задачу,

А к тому еще живой

Будешь сам в придачу.

Потому и доложить

Захотел вам просто,

Что большой охотник жить

Лет до девяносто.

Год назад, а может ныне,

По дороге на Берлин

Ехал Тёркин на машине

За нарядом на бензин.

С ним была его команда:

Полковой шофер-сержант.

Газовали два сержанта

Получить скорей наряд.

Не подумайте худого —

Запланировали путь:

На обратном рейсе снова

В гости к немкам завернуть.

Час назад свою подружку

Каждый коротко обнял,

Потому на всю катушку

Жал шофер и газовал.

Жизнь в казарме всем знакома —

Жить живи, дышать не смей:

Ни подруги, ни знакомой,

Ни чужой и ни своей.

Потому и сердце бьется,

Если выйдет из ворот:

Будет случай, подвернется —

Чью-то долю ущипнет.

А сержантам в полк вернуться

По приказу надо в срок,

Если ж раньше обернуться —

Ущипнут еще кусок.

Потому неслась машина,

Лес мелькал по сторонам…

Но вдруг — бац! — и к чорту шина

Разорвалась пополам!

Тёркин вылез и с опаской

На запаску поглядел,

И была она запаска

Лишь для виду, не у дел.

Красной армии привычно

Без запасных ездить шин,

Выручал всегда обычный

Способ хитростный один:

Наш шофер большой искусник

Всё на свете починять:

Плюнет, дунет, латку пустит —

И порядочек опять.

В этот раз — иное дело:

Клеить — значит опоздать,

И сказал шофер несмело:

— Неужели загорать?!

Но, как будто отвечая

Им на это, где-то вдруг

Появился, наростая,

Сзади их моторный звук.

Много нужно ли солдату,

Услыхав такой ответ:

Тёркин сразу к автомату,

А шофер за пистолет.

Подъезжают. Вроде немцы.

Один толстый и седой.

Тёркин, взяв на мушку дверцы,

Подает команду: — Стой!

Толстый в ярости выходит,

Красный, злющий, что твой бык,

И такое вдруг заводит,

Что аж страшное выходит —

Оказался Вильгельм Пик!

Тёркин — новую команду:

— Хоть ты Пик, а не пищи!

А потом уже сержанту:

— Шевелись! Давай ключи!

Пик попятился в машину,

С перепугу замолчал,

А шофер тотчас резину

И колеса даже снял.

Заменил свое чин-чином,

Погрузился, а потом

Говорит с лицом невинным:

— А кого мы, Вася, ждем?..

И как-будто с сожаленьем,

Головой сержант поник:

— В пиковое положенье

Влип геноссе Вильгельм Пик.

А потом — с другой заходит;

Призадумавшись на миг,

Говорит с поклоном вроде:

— Загорай, товарищ Пик.

Власть советскую ты, шкура,

Устанавливаешь здесь,

Так вот это, знай, в натуре

Власть советская и есть!

Как-то под вечер до срока

Возвращался Тёркин в полк,

И, как-будто ненароком,

Повернул немного вбок.

Повернул к знакомцу-другу,

К дому немца одного,

Что услугой за услугу

Выручал не раз его.

В увольнительной имелось

Час до срока с небольшим,

А ему давно хотелось

Делом заняться одним.

Делом правильным и нужным,

Скажем прямо — не простым,

Невозможным для послушных,

Для трусливых и недружных,

А наш Тёркин — был иным.

Одним словом, Тёркин вскоре

В доме немца заседал,

Дверь держали на запоре,

Чтоб никто не помешал.

Молчаливый, что твой скромник,

В руку-горсточку курил,

И, ссутулившись, приемник

Он внимательно крутил.

Где-то скрипка, где-то пенье,

Повернул еще — трещит,

И вдруг слышит:

— Говорит

Радио «Освобожденье».

Тёркин ближе к аппарату,

Ухом влип в него сержант,

Объявляют:

— Про солдата,

Имя:

— Тёркин-оккупант.

Тёркин ахнул — что такое?!

Непонятное уму —

Про него же, про героя

Сыпет радио ему!

Тёркин, стой! Дыши ровнее,

Тёркин, сердцем не части!

Тёркин, слышишь? Чтоб вернее,

Слева звуку подпусти.

Тёркин, Тёркин, что с тобой?

Скажем откровенно:

Славы ты не ждал такой

Необыкновенной.

И не то, чтоб ты впервой

С нею повстречался…

Словом, Тёркин, наш герой

Малость растерялся.

Знать, не только на войне

Был со славой дружен,

Ты теперь уже вдвойне

Родине, знать, нужен.

Чтоб никто в стране не знал

Про тебя, такого,

Кремль поэту приказал —

О тебе ни слова.

Как обманут властью был,

Как теперь живется…

Но выходит: только б жил,

А поэт найдется.

Только б жил не просто так —

Подхалимом серым,

А чтоб был во всём мастак,

Правильным и смелым.

Но когда услышал Тёркин,

Что победу не сберег,

Подавился от махорки

Дымом, ставшим поперёк.

— Вот те на, брат, удружили!

Голос снова поднасел:

— Что же это ты, Василий,

Прозевал, недосмотрел?

Потемнел с лица мой Тёркин

От обиды от такой,

Повернулась слава горькой,

Оборотной стороной.

— Вот ты как! Корить солдата!

Не суди, брат, ты не Бог,

Это я-то виноватый?

Хорошо. А что я мог?

Что я мог, ведь он — Усатый

Обманул не только нас,

Но меня, скажу, — солдата

Обманул в последний раз.

Я согласен и не спорю,

Что войны милее жизнь,

Ну, а жизнь-то стонет морем,

В дамбу власти упершись?

Спору нет — построить кран бы,

И не бомбой, не войной

Отодвинуть эту дамбу

С нашей родины долой.

Я — любитель мирной жизни,

Воевать хотя мастак,

И войны своей отчизне

Не желаю я никак.

Но, а если взять серьёзно,

Что я сделаю с Кремлем:

Сталин рано или поздно

Доиграется с огнем.

Вот тогда мы и рванемся,

Живы будем — не помрем,

И к себе домой вернемся,

Что отняли — отберем.

А пока на этом свете

Мне не стоит умирать:

Я одной политбеседе

Всех учу — не унывать.

Ты ж для большего порядка,

Чтобы действовать вдвоём,

Всем рассказывай, как сладко

Мы под Сталиным живем:

Что изведано горбом,

Что исхожено ногами,

Что испытано руками,

Что мы видим здесь в глаза,

И о чем у нас покамест

Вслух рассказывать нельзя.

Потому что у солдата

Адресатом белый свет.

Кроме радио, ребята,

Близких родственников нет.

Взвод однажды торопился

Уложиться в малый срок;

Заправлялся» брился, мылся —

Первым был политурок.

Тёркин тоже брился спешно,

Исцарапался до глаз,

И советские, конечно,

Бритвы он ругнул не раз.

— Чтоб им, бритвам, пусто было!

Брить бы ими старшину!

Весь в крови, а сбрил лишь мыло,

Да щеку с трудом одну.

Так ругался он, к небритой

Руку приложив щеке, —

Слышит:

— Тёркин, к замполиту

На одной давай ноге!

Вытер щёку — что такое?

Старшина стоит:

— Ну, что ж,

С недобритой бородою

К замполиту не пойдешь…

— Кончу вот, тогда хоть к чорту.

— Тёркин, сроку пять минут!

— Ничего, такую морду

Дальше кухни не пошлют…

Говорит, чудит, а всё же

Сам, волнуясь и сопя,

Смотрит в зеркальце на кожу,

Выражаясь про себя.

Подзаправился на славу

И гадает наперед,

На какую там расправу

Замполит его зовет.

Оказалось — очень просто:

Срочный выполнить наряд —

Над казармой на помосте

Вывесить портретов ряд.

Тёркин взял подмышку десять

Приготовленных вождей,

Повернулся:

— Есть повесить!

И пошел к братве своей.

Выбрав трех ребят повыше,

Всё, что надо, прихватив,

Тёркин вскоре был на крыше,

Всем на свете угодив:

Замполиту — что высоко

Будут те вожди видны,

Парням — от политурока

Были освобождены.

И когда вождей подвесил,

Пригвоздил и закрепил,

Тёркин с крыши ноги свесил,

Сплюнул вниз и закурил.

И ребята сели следом.

— Вот что, хлопцы, верь не верь,

Должен я политбеседу

Вам продолжить здесь теперь.

И еще раз сплюнув скромно,

К удивлению солдат,

Стал рассказывать подробно

Про вождей, висящих в ряд.

— Маркс и Энгельс начинали,

Ленин наш продолжил их,

Сталин больше…, а вон дале

Маленков совсем постиг.

Поясню: жил Маркс и Энгельс,

Каждый думал и писал,

Про товар тот Маркс и деньги

Сочинил свой «Капитал».

Каждый был из них собратом

Волосатым, бородатым,

Знать, всегда ученый брат

От ученья волосат.

Но потом у нас марксизмом

Ленин занялся, и вот:

Всяк эпоху ленинизма

По портретам узнает.

Ленин, Троцкий да Калинин,

И другие в те года

Под губой носили клинья,

Где у Маркса борода.

Сталин Ленина продолжил:

Бороды остаток сбрить

Каждый сталинец был должен

И одни усы носить.

А теперь уже — смотрите:

Явно виден новый сдвиг,

Для дальнейшего развитья

Маленков усы состриг.

И, чтоб это все поняли,

Для понятия умов,

Замыкающими стали

Берия и Маленков.

Был марксизм, знать, от рожденья

Философское ученье,

А у нас, в конце концов,

Он остался без усов.

И глядят солдаты:

— Точно!

От портрета на портрет —

Будто кто сбривал нарочно

Маркса бороду на нет.

И, смеясь, дымят махоркой,

Снова смотрят на вождей.

— Ну, и парень! Ну, и Тёркин!

Пошутил, а нам ясней.

С той поры не раз в казарме

Слышен был между бойцов

Разговор какой-то странный

Насчет Маркса без усов.

За казармой, книзу, с горки,

По над речкою в кустах

Оккупант Василий Тёркин

Загорал в одних трусах.

После доброй постирушки,

Гимнастерку и штаны

Поразвесил для просушки —

Тоже ведь служить должны

За колючим за забором

Немцы вольные видны,

В оккупированный город

Смотрят Тёркина штаны.

Сам на солнце обнял землю,

Руки выбросил вперед,

И лежит сержант и дремлет,

Позабывши даже взвод.

А речушка — неглубокий

Родниковый ручеек —

Шевелит травой-осокой

У его разутых ног.

И курлычет с тихой лаской,

Моет камушки на дне,

И выходит не то сказка,

Не то песенка во сне.

Я на речке ноги вымою,

Куда, реченька, течешь?

В сторону мою родимую,

Может, где-нибудь свернешь.

И не надо тебе отпуска,

Уволнительной просить,

Протечешь везде без пропуска,

Где и людям не ходить.

По границе меж окопами,

Меж застав и меж постов,

Возле ДОТов, в землю вкопанных,

Промелькнешь из-за кустов.

На мосту солдаты с ружьями,

Ты под мостик — и прошла,

Дотечешь дорогой кружною

До родимого села.

Там печаль свою великую,

Что без края — без конца,

Над тобой, над речкой, выплакать

Может, выйдет мать бойца.

Может быть, бельишка ветхого

Груду выйдет полоскать,

И под ивы старой веткою

Отдохнуть присядет мать.

Над тобой, над малой речкою,

Над водой, чей путь далек,

Услыхать бы хоть словечко ей,

Как живет её сынок.

Рук усталых кожу в трещинках

Приласкай и освежи,

И про жизнь мою ей, реченька,

Ты тихонько расскажи.

Как живу я меж казармами,

За ворота — никуда,

Как проходят в серой армии

Мои лучшие года.

Далеко в чужой Германии

Как я жалуюсь тебе,

И к какой меня заранее

Приготовили судьбе.

Я солдат бывалый, стреляный,

Мне ль не знать про жизнь бойца —

Нам, солдатам, сверху велено

Умирать за власть «отца».

Потому судьбу солдатскую

Проклинаю и кляну,

Чую яму где-то братскую,

Чую новую войну.

Расскажи, что я попрежнему

Для людей веселый брат,

И живому и умершему

Земляку служить я рад.

Много в жизни было пройдено,

Человек вконец устал,

Дорога-больна мне родина,

За которую страдал!

Замполитами замученный,

Убегаю иногда,

Где под проводку колючую

Протекает лишь вода.

В шутке крепкой всяк нуждается,

Любят Тёркина — меня,

Только мать и догадается,

Что могу и плакать я.

Я лицо на речке вымою

И никто не будет знать,

Из воды рукой родимою

Ту слезу достанет мать.

Расскажи ей: может, станется,

Мне терпеть — не хватит сил,

Что тогда велел я кланяться,

И простить меня просил.

Здесь в Германии случается —

Не один ушел солдат,

Только пусть не убивается,

Я вернусь еще назад.

Нет тебе цензуры, реченька,

Чистой будешь там, как здесь,

Передай ты до словечка ей,

Расскажи про всё, как есть.

Что ж еще? И всё, пожалуй.

Скажут, книга без конца.

Но она и без начала,

Как и жизнь ее творца,

Как и жизнь ее героя:

Позабудут — перетрёт,

Перетерпит — вновь откроют

Потому что он — Народ.