Вавилонская яма

В детстве мне везло в карты, но как только я вошел в старший подростковый возраст, как только причастился порочных женских ласк, карта резко не пошла. Верно подмечено: кому везет в любви - решительно не везет в карты, и наоборот.

Господи, как же мне везло с женщинами! Они как почтовые лошади, постоянно сменяясь, везли меня по столбовой дороге жизни. И я обожал их бездумно, не считая сие собственной заслугой. Я любил их тонкий изворотливый ум и восхитительную наивную глупость, обожал их доверчивое сердце и вздорный капризный нрав. Вообще, любые прихотливые пожелания и капризы находили во мне ревностного исполнителя, особенно по части сексуальных забав. И женщины чувствовали во мне надежного сообщника, сразу располагались ко мне, понимали с полуслова, с полужеста, точно так, породистая лошадь мгновенно распознает опытного седока, а ученая собака немедленно подчиняется разумной команде совершенно чужого: "Фу! Тубо! Пиль!", выполняя её правильно и безоговорочно. Вот только команда "Фас!", произнесенная незнакомцем, может привести её в ярость, и она того гляди порвет одежду в клочки и прокусит кисть дерзнувшего распоряжаться её силой и страстью без законного на то основания.

Не помню, как прознала про мой астрономический карточный долг моя бедная матушка, но однажды я проснулся в 4 утра в своей крохотной комнатке сегодня давно проданного в чужие руки родительского дома от странных всхлипываний и сморканий и с трудом сообразил, что это плачет мать, сидя на стуле около моего продавленного еженощным прилежанием дивана.

Друг мой, поверьте мне на слово, что слезы случайных подруг и постоянных любовниц просто ласковый летний дождичек, эдакая грибная морось, а вот матушкины слезы - затяжной ливень мрачной осенней грозы. Отдаленные и приглушенные аккорды рыданий только усиливают душную атмосферу безвыходности.

Я попытался, было, утешить её, но она отмахнулась от моих утешений, как от надоедливого комариного жужжания и в ответ на последующие мои расспросы потребовала от меня немедленно побожиться, что я женюсь и женюсь именно по её выбору.

- Хоть на богатой вдове-уродине, хоть на хорошенькой бесприданнице, легкомысленно пообещал я, желая унять предрассветный ливень и как будто даже преуспел в этом благородном начинании. Жалкое подобие улыбки скромным лучиком промелькнуло на её помятом и нетронутом новомодным макияжем морщинистом лице.

- Помнишь ли ты, Ромка, шаловливую Амалию Потоцкую, с которой самозабвенно играл в больничном садике, ещё до учебы в школе? Ты же потом в 6 лет очень жениться на ней хотел, настолько тебе нравились её рыжие кудрявые волосы, за которые ты бесконечно таскал её, вызывая одновременно рев и обожание. Между вами разница три года была, тогда существенная, а сейчас вы почти ровесники. Но когда ты был уже во втором классе, её отца, подполковника войск ПВО, перевели в Рязань командиром отдельного полка, и твою кудрявую подружку подхватил отчаянный ветер странствий. Отец её вскоре умер, оставив дочь сиротой, хотя и богатой наследницей, причем не столько его скромных армейских капиталов, сколько приданого его жены, а она была ох непростой женщиной, сгоревшей в одночасье от скоротечной чахотки. Среди доставшихся Амалии вещей выделялся ларец красного дерева (по размерам вполне вместительный сундучок), доверху набитый уральскими самоцветами и якутскими алмазами, до которых была охоча бабка Амалии, между прочим, дочь крупнейшего сибирского золотопромышленника Рукавишникова. Ее старший брат Иван, известный писатель, погиб в гражданскую войну, а она прошла сквозь рифы и отмели ГУЛАГа, выжила на зоне и, освободившись в середине 50-х годов, сумела отыскать захоронку в полуразрушенной усадьбе и за несколько месяцев до своей нелепой смерти во время сна от угарного газа (вместе с любимой подругой лагерных лет, поэтессой Софьей Чеглок, которую лет десять назад издали в Америке и нарекли "дальневосточной Сафо") передала через надежных людей многомиллионный клад единственной внучке Амалии.

Странное дело, но в послевоенное разбойное время и к тому же на диком Урале никто не позарился на этот драгоценный ларец, хотя многие варнаки и зимогоры были наслышаны о подарке почившей безвременно зечки. Если вначале возможно их охолаживало личное оружие бравого подполковника, на тот момент ещё капитана войск ПВО, то потом его бессменный ординарец, заросший как обезьяна жестким волосом, дагестанец Султан Султанов с неразлучной финкой и золотозубым блеском клыкастой фиксы отпугивал потенциальных налетчиков. Султан Султанов женился на соседке по лестничной площадке Амалии, ушел в отставку и устроился участковым по своему же адресу, чтобы иметь возможность присматривать за дочерью любимого командира, сдержать данное ему перед смертью честное кавказское слово не оставлять малютку, которая только-только получила паспорт, без опеки.

- Дорогой Роман, - произнесла моя несколько успокоившаяся матушка. Действительно у тебя нет другого выбора, кроме как жениться на Амалии. Я списалась с её тетушкой, которая готова нам споспешествовать, вот только старший брат Амалии, генеральный директор рязанского нефтеперерабатывающего завода, Алоизий имеет другие планы, намереваясь выдать её за престарелого аудитора местного банка. Надо срочно ехать в Рязань тебе, Ромка. Амалия сейчас в отъезде, где-то на Дальнем Востоке; куда она отправилась в командировку от "Комсомолки", собкором которой является, чтобы написать очерк о зоне, где была на поселении её незабвенная бабушка и похоронена также розовоперстая Софья Чеглок.

Матушка не преминула добавить мне на прощание ещё несколько наставлений, которые я пропустил, как водится, мимо ушей. И в тот же вечер я выехал проходящим поездом в столицу, чтобы как можно быстрее попасть в благословенную Рязань, где в ларце красного дерева находится мое будущее спасение, принявшее на этот раз форму драгоценностей величиной чуть ли не в страусиное яйцо.

Что ж, мой друг, если я ещё не надоел тебе пересказом своих злоключений, если внимание твое не отвлекает заморский видюшник или аналогичный аудиоплейер, я готов поделиться с тобой каждой крошкой моего дорожного сухаря, каждым глотком моего высокоградусного любовного напитка. Я не утаю от тебя ни одной вспышки сердечного чувства, ни одного примечательного обстоятельства, как и завещали нам романисты старой школы. Постмодернисты же, мать их греб, кроме бесконечных тире давно уже не признают никаких других знаков препинания, переписывая в то же время беззастенчиво очередную субботнюю колонку происшествий "МК", пытаясь втянуть потенциального читателя в диалог банальным нагнетанием первобытного ужаса, перечисляя леденящие кровь подробности, опираясь к тому же на рекламу таиландского мыла и непальских сувениров, а вот я, грешный, вынужден выставлять напоказ только истинные происшествия своей жизни, надеясь таким способом свести концы с концами и заработать на жизнь, которая становится все дороже и дороже.

II

Итак, было 10 часов вечера, когда я, купив билет на проходящий поезд, оказался в купейном вагоне и проводница равнодушно проводила меня в отведенную каюту, где второе соседнее ложе уже было занято. Кем, впрочем, непонятно. Укутанная в белую простыню мумия неподвижно лежала, уткнувшись носом в стенку, выдавая только очертаниями голову, обращенную к окну, и ноги, развернутые в сторону двери.

Когда я спросил проводницу, не могу ли я занять отдельное купе по соседству, доплатив за удобства, ведь все двери соседних купе были заперты и явно ни одного человека больше не находилось в вагоне, то получил бесцеремонный отказ, сопровождающийся позевыванием и почесыванием. Мне было сообщено, что вагон идет пустым до Владимира, который забронировал все места, кроме одного купе. А самой проводнице со мной разговаривать некогда, ибо наш вагон она курирует по совместительству, находясь на постоянной работе в соседнем плацкартном вагоне. А двери, соединяющие наш вагон с соседним она сейчас перекроет, чтобы не шастали туда-сюда разные лихоимцы и откроет их вновь только перед самим Владимиром.

На мой наивный вопрос, кто же расположился, опередив меня, в том же купе, проводница как-то странно хмыкнула и посмотрела на меня с явным сочувствием:

- Не все ли вам равно. Между прочим, весьма импозантная молодая особа...

- Как то есть, не все ли равно? Нет и ещё раз нет, черт побери! Сколько же ей лет?

- Наверное, лет 20, от силы 22...

Я замер и превратился как бы в словоуловитель, но слова падали в мой слуховой контейнер слишком банальные и несущественные.

- А уж смирнехонька... Только вошла, сразу разделась и заснула. И спит, между прочим, уже третьи сутки, ибо едет аж из Новосибирска. Сказала только, что до этого не спала несколько ночей. Выбиралась из дремучей тайги, спускалась по горным речкам на байдарке, последние версты преодолевала верхом на лошади и наконец - пешком.

Я испытал двойственное чувство: с одной стороны я сострадал прелестной незнакомке, с другой - мне совершенно эгоистически захотелось остаться побыстрее вдвоем в купе, разбудить попутчицу, чтобы услышать рассказ об её волнительном путешествии, что называется из первых рук, вернее - из прелестных коралловых губ, какие только и бывают у неутомимых путешественниц по морю житейскому.

Проводница, даже не обратив внимания на смену моего настроения, предупредила меня, чтобы я не пытался ни в коем случае выбраться из-под замков, а по возможности лег отдыхать сразу же, не зажигая света, и чтобы я не заводил с соседкой никаких разговоров, она, оказывается, просила об этом одолжении и непременном условии.

Что ж, я безоговорочно капитулировал. Зашел в купе и услышал удаляющиеся шаги проводницы, шарканье ног которой закончилось щелчком захлопнувшегося замка, похожего почему-то на пистолетный выстрел. Несмотря на обещание, я попытался зажечь в купе свет, но он был вероятно предварительно отключен или же просто перегорели лампы под самым потолком.

Ощупью я разделся и вознамерился уснуть. Но каково было засыпать, осознавая, что рядом посапывает доверчивое двадцатилетнее совершенство?! Кровь пробегала толчками по всему телу, пылкое воображение рисовало уже совсем безнравственные картины с моим участием, и я повернулся лицом к стене, пытаясь хоть как-то самоизолироваться.

Видимо, была уже полночь, когда я сквозь полудрему услышал мелодичный голос, робко окликнувший меня: "Извините!", на что я немедленно развернулся к источнику сладостных звуков и промычал что-то совершенно невразумительное.

- Извините, - повторила невидимая в темноте собеседница. - Я не успела предупредить вас, что порой разговариваю во сне и иногда несу полную чушь, сплошную фантастику. Видите ли, я журналистка и порой моя фантазия опережает действительность. Наверное, мне стоило бы сочинять триллеры или фантастику, как небезызвестная, наверное, вам Хмелевская, которая, кстати, приходится мне двоюродной тетушкой, я ведь по отцу полуполька. Батюшка мой был кадровым военным, а по происхождению шляхтичем, причем далеко не мелкопоместным. И сны, которые я вижу, так порой похожи на сказки.

- Замечательно, - поддержал я разговор. - Обожаю волшебные сказки и цветные сны, я их коллекционирую. Был такой великолепный писатель Алексей Ремизов, он обожал записывать свои сны и даже кое-что издавал. Жаль, что полностью они до сих пор не опубликованы. Но потребовалось бы собрание сочинений в 66 томах, больше, чем у Чейза или Агаты Кристи, против чего выступают современные масоны. Кстати, вы не будете против, если я запишу ваши сны, раз уж они покажутся мне подходящими?

Ответа я на этот раз не дождался. Видимо, соседка моя заснула, хотя через час она опять заговорила вовсю, впрочем, вполголоса тихо, и я не мог разобрать смысл многих фраз. Любопытство настолько разожгло меня, что я сначала сел на свое давно ставшее жестким ложе, потом привстал, постоял возле соседки и наконец присел на самый краешек её узкого дивана.

Проделав все эти невидимые даже себе манипуляции, я неожиданно ощутил, что сильно замерз. Не забывай, мой друг, ведь я был раздет основательно, приготовясь ко сну, и тут совершенно неосознанно я приподнял край одеяла и скользнул под него, естественно вытянувшись во всю длину эмпээсовского ложа. Надеюсь, что мои поступки нельзя истолковать дурно. Будучи совершенно избалован женским вниманием я никогда не проявлял инициативы первым. Наоборот, мне приходилось нередко отбиваться от напористых дам, которые то и дело норовили сбить меня с праведного пути, искушая мою добродетель. Да, забыл добавить, что кроме тесного общения с противоположным полом и карточной игры я любил читать книги, даже коллекционировать их, преимущественно библиографические издания и просто-таки обожал запоминать наизусть специальные описания инкунабул на латинском языке, к которому питал особую склонность. "Dum spiro spero" или "Mens sana in corpore sana", подобные перлы то и дело соскальзывали с моих обветренных губ и с детских лет снискали мне уважение окружающих малолетних бандитов, давших мне уважительное прозвище "профессора". "Профессора кислых щей" - иногда расширительно добавляли наиболее завистливые и остроумные.

- Господи! Почему вы в моей постели? - раздался вполне осмысленный возглас соседки, испугавший бы меня куда сильнее, если бы я уже не был предупрежден ею о разговорах во сне.

- Я слушаю ваши сны.

- Но мы же договорились... И проводница вас предупредила.

- Я пока ничего дурного не совершил.

- Как это? У меня ещё никогда не было мужчины, тем более в постели.

- Неужели?

- Вот именно. Я предупредила вас о том, что разговариваю во сне и говорю много лишнего.

- А я вот виноват - совсем забыл предупредить вас в свою очередь, что я - давний лунатик, особенно люблю забираться ночью в чужие постели. Того гляди, начну ходить во сне по крышам и по карнизам...

- Какой ужас!

- Ничего ужасного.

- Ах!..

Вот так, мой друг. Красноречие тут мне изменяет и вместо цветной картины буйного сладострастия наступает ровная темнота пустого экрана. Или многоточия. Как и полагается в полноценном римейке. А если вам, мой друг, невмоготу, следует разыскать оригинал и в дальнейшем вы могли бы сверять мой судорожный рассказ вплоть до запятых и поправлять меня, если я отойду слишком далеко от первоисточника. Признайтесь, положа руку на сердце, кого из классиков вам напоминает мое повествование? Боккачио или Маргариту Наваррскую? А, впрочем, пушкинская "Метель" чем не полноправный пратекст, тем более что многомудрый Евгений Витковский сразу уловил потаенный смысл и направление моего нового сюжета, стоило мне только заикнуться по телефону о своих намерениях продолжить изыскания в области магической прозы в преддверии своего очередного дня рождения. Кто же лучше самого себя преподнесет драгоценный подарок? Витковский не только полный тезка моего неутомимого героя из романа "Шутка Приапа", но и мой свойственник, ведь моя злокозненная теща, оказывается, его дальняя родственница. Только он барон, а я - граф и никакая графологическая экспертиза не убедит меня в нарушении логики или этики дворянского мифа.

Только вот проводница, сволочь эдакая, действительно пришла в 4 утра и напустила полный вагон народу. К тому времени я чрезвычайно утомился от активного согревания конечностей, перемены поз, к тому же сочетание широкой станы и узкого ложа весьма мешало свободе моего самовыражения. Если прибавить к этому ненарушимый, воистину волшебный сон моей спутницы, то понятно, почему утро застало меня уже на своем диванчике совершенно без сил, а вот незнакомка успела испариться, словно сама приснилась мне, равно как и её любострастные причитания.

III

Я вышел из вагона на платформу Курского вокзала, плюнул духовно на длиннющую очередь желающих ехать в такси и, не стесненный объемистым багажом, вышел на Садовое кольцо, где уже через 5 минут поймал машину, на заднем сиденье которой красовалась нелепая фигура в бесформенном одеянии и огромной шляпе, а на переднем сиденье рядом с водителем расположился огромный букет цветов.

Слава Богу, то ли водитель, то ли странный пассажир сжалились надо мной и подсадили в машину, как оказалось, по пути в гостиницу "Балчуг". Но проехав буквально всего несколько метров, машина остановилась. Мы попали в страшную пробку. Водитель ушел далеко вперед на разведку, а я сосредоточился на соседке по такси. Весь салон машины оказался пропитан женскими духами. Экзотический аромат нервировал, возбуждающе воздействовал на подсознание, прямо-таки гипнотизировал меня, лишая силы воли и побуждая к малопонятным активным действиям.

Между тем как я должен был бегом бежать отсюда, должен был сосредоточиться на предстоящей встрече с рязанской невестой, наследницей золотопромышленных капиталов, сулящей мне помимо любви и преданности наконец-то избавление от дамоклова меча несусветного карточного долга. А уж после этого я без труда смог бы совершить блистательную карьеру удачливого бизнесмена или депутата в Государственной Думе от ЛТДПР; признаюсь по секрету, что одна из моих недавних приятельниц была помощником заместителя самого Мымрика; её роскошные, хной и басмой выкрашенные, огненные волосы до сих пор полыхали в моем предрассветном сумеречном сознании. Между тем соседняя закутанная с головы до ног фигура стала сомнамбулистически придвигаться ко мне и, наклонясь, шепча что-то маловразумительное, внезапно упала в мои ненароком раскрытые объятия. Ясное дело, у меня просто не было другого выхода. Запах экзотических духов пьянил и побуждал, если вы помните, к активному действию.

Воровато озираясь, я уяснил, что стекла машины тонированы и нас никто за ними не разглядит. Между тем женщина в шляпе (о, это была-таки женщина!) впилась в мои губы страстным поцелуем, буквально вобрав в свой разверзшийся грот-рот мои пол-лица, не исключая носа и подбородка. Словно мощнейший насос, втягивающий в себя неутомимо все мое существо, включился от слабого прикосновения, и сладостное чувство растворения в другом существе лишило меня ясного представления о времени и пространстве.

Наши руки соединились, ноги сплелись, дыхание слилось. И как детали хорошо подогнанного механизма мы задвигались в едином ритме.

Машина стояла, но мы, двое, явно продвигались к концу если не путешествия, то поединка. Вернее - торжеству самого невероятного совокупления. От перемен поз и судорожных толчков рассыпался на переднем сиденье цветочный букет и этот дождь символически венчали наше слияние и взаимопроникновение.

Когда вернулся водитель, мы уже возвратились к исходному положению, и прибытие к месту назначения - гостинице Балчуг - через 15 минут не внесло дополнительных корректив и не привело к сближению. Расстались мы без слов и взаимных обещаний.

Мою спутницу встретила престарелая мымра, моментально заслонившая собой даже необъятную шляпу моей спутницы. Нечто подобное по скорости волеизъявления и взаимопонимания мне доводилось читать в "Исповеди" Руссо, но там его каретной добычей была перезрелая великовозрастная тетка, снабдившая его, правда, словно альфонса, половиной своего кошелька; я же по счастливой случайности обладал райской гурией совершенно бескорыстно и был готов ради повторения немедленно перейти даже в магометанство, буде это гарантировало постоянный пропуск в гарем. Гусары, как известно, денег не берут.

IV

Итак, я был на полпути к возможной женитьбе, то есть к утрате свободы, и в то же время - на полпути к другой свободе, к освобождению от карточного долга. Судьба забросила меня в гостиницу "Балчуг", что находится почти в самом центре столицы, чтобы возможно следом выбросить меня на обочину жизни, что ж, я давно изучил возможные хитросплетения многосторонней жизни мегаполиса.

Все больше и больше столица напоминала мне Вавилонскую яму. Хорошие дороги и зеркальные стены новых коттеджей "новых русских" - не в счет.

И все равно хотелось развлечений. Денег на приличный ресторан у меня не было. Надо было легко выкинуть от 200 до 300 условных единиц, то бишь американских долларов, а у меня именно столько было все про все, на ближайшие две недели жизни, не считая проезда.

Все давние московские друзья незаметно растворились в бурном потоке нововведений, как сахар в кипятке. Я решил просто посидеть в баре с чашкой кофе и рюмкой коньяку, поэтому отправился на поиски доступного злачного места.

На моем этаже работал превосходный буфет, где за столиками расположились две-три парочки, они благополучно ужинали. Бара я так и не обнаружил, но на первом этаже я с ходу попал в просторный ресторан. Как раз во время игры оркестра.

Я оторопело остановился у ближайшей стены - переждать музыку и осмотреться, как вдруг неожиданно был атакован решительной незнакомкой. Все в ней дышало неподдельной страстью: смелый открытый костюм, волевой поворот головы, несколько влажноватые круглые глаза и влажноватые же, блестящие от частого проведения языком крупные губы и мятущиеся словно рыбы в аквариуме белоснежные руки. Она буквально упала в мои объятия, которые я должен был отворить, дабы не быть снесенным ураганом движений решительной сексапильной дамы.

- Милый, пригласите же скорей меня на танец! Не стойте, как истукан. Видите, на нас же все смотрят, - произнесла незнакомка, ещё плотнее завертываясь в мои объятия.

Я был вынужден повиноваться, и хотя окружающие парочки танцевали нечто вроде гимнастических упражнений на значительном расстоянии друг от друга, мы же тесно слившейся парой проделали несколько неуклюжих па, отчасти напоминающих танго.

- Ах, хватит, хватит! Ты такой милый! Уведи же меня отсюда немедленно. Сейчас может появиться мой муж, который все непременно опошлит. Непостоянство моего духа почему-то особенно раздражает его на людях. А я порой сама себе дивуюсь: мои правила не сходятся с моим поведением, а мои взгляды - с моими поступками. Сама удивляюсь: я - разная, я - натруженная и праздная, я - ветреная и степенная, я - целе и нецелесообразная, чопорная и развязная, добрая и злая - одновременно или попеременно, по необъяснимой прихоти организма. Вы мне сразу пришлись по душе и я говорю вам об этом прямо. У меня было много любовников и всего один муж, который вот-вот должен здесь появиться, но именно с вами я хочу непременно ещё раз встретиться и поговорить по душам. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Я остановилась в этой же гостинице, на 13 этаже, в 13 номере; видите, я не боюсь подобных цифр и совпадений. Приходите заполночь, дверь будет отворена, я буду вас ждать и буду одна. А сейчас прощайте на время. Мой муж стоит в дверях спиной, сейчас он повернется и увидит нас, а мне бы не хотелось дразнить его понапрасну. Будьте точны и смелы. Не разочаровывайте меня. Итак, я вас жду, мой рыцарь. Милый...

Вся эта огромная тирада была произнесена настолько быстро, что я едва уловил смысл услышанного. Жесты и касания рук энергичной незнакомки дополнили её монолог.

Что ж, через пару часов я был на должном этаже у нужного номера. Дверь была приотворена, я скользнул внутрь номера и сразу же попал в знакомые объятия. Запах пряных томных духов ударил мне в нос, тугие губы с резиновым швырканьем прошлись по щеке. Дверь была захлопнута, и мы плавно переместились в гостиную, где стоял богато сервированный стол и горели подкрашенные свечи. Я уже предвкушал неторопливую беседу, неспешное поглощение яств, как в дверь властно постучали.

- Господи, это же снова он! - воскликнула хозяйка и буквально вытолкнула меня не то на балкон, не то через окно на широкий карниз, идущий опоясывающей лентой вокруг всего здания снаружи.

Незнакомка сразу же не только захлопнула за мной не то балконную дверь, не то фрамугу и к тому же немедленно задернула плотными шторами все окна номера, так что я не мог не только что-либо слышать, но не мог и лицезреть.

Ветер на сумасшедшей высоте сначала ерошил миролюбиво остатки моей когда-то буйной шевелюры, затем воровски прошелся между пиджаком и рубашкой, наконец, захлопал моими штанинами. Я почувствовал, что не просто озяб, а мгновенно замерз, главным образом из-за боязни высоты, которой страдал с малолетства.

Не было другого выхода, как двигаться вдоль стены по карнизу, который на глазах стал сужаться.

V

Я сделал всего несколько шагов и оказался вроде бы у соседнего окна того же самого номера, откуда был выдворен. Окно немедленно открылось. В нем появилась совершенно нагая женщина, нетерпеливо вглядывающаяся в заоконье.

Я поспешил внутрь, схватил прелестницу в объятья и устремился с желанной добычей на ложе любви.

Страстные крики и признания я заглушал неисчислимыми лобзаниями, совершенно не представляя, что это могли бы быть и не изъявления страсти, а мольбы и стенания жертвы.

Почему-то сопротивление незнакомки возрастало, в ход пошли ногти, что мне совершенно не понравилось, особенно, когда по щекам потекли струйки крови. Я изловчился сбросить с себя одеяние и наконец преодолел неуступчивость плутовки, ранее так заманивавшей меня в гости. С немалым удивлением я обнаружил некоторое физиологическое препятствие там, где его уж никак не ожидал. Согласно законам природы оно должно было быть устранено той ордой, которая прокатилась по пастбищам чаровницы.

Наконец страдалица затихла и не стала мешать мне довершить начатое сражение. После того, как я содрогнулся от нахлынувшего счастья, моя искусительница вдруг разразилась обильными слезами, что совершенно удивило меня.

- Милая, вы действительно непредсказуемы! Причудливость вашего поведения воистину поразила меня. Не вы ли сами предложили мне развлечение, которое сопровождаете непонятным гореванием. Неужели я пришелся вам совсем не по вкусу или же вы сменили милость на гнев и сейчас к тому же обижаетесь на меня за своеволие, которое я позволил себе лишь ради вашего же удовольствия?

- Господи, - услышал я в ответ все ещё всхлипывающий голос, - неужели вы все ещё не поняли, что перепутали адрес и ошиблись с его обитательницей? Я пыталась объяснить вам истинное положение вещей, но вы ничего не хотели слушать и не дали мне возможности исправить ошибку.

- Что вы говорите?

- Да ведь вы вошли совсем в другой номер и к другой женщине...

- Значит, вы этого не хотели?

- Конечно, нет.

- И вы не приглашали меня к себе 2 часа назад в ресторане во время танца?

- Конечно, нет. Неужели вы ещё этого не поняли?

- И не вы выставили меня на ужасный карниз, с которого я чуть не свалился, когда пришел ваш муж?

- Я отворила окно 15 минут назад, когда услышала странный шум снаружи. И у меня нет пока никакого мужа.

- И вы не блондинка с голубыми глазами?

- Конечно, нет. Я - шатенка, а глаза у меня зеленые.

- Значит, я совершил насилие?

- Конечно. Но...

- Неужели я первый мужчина, который...

- Почти что так, но все-таки...

- Я уже ничего не понимаю...

- Я тоже...

- Надо было меня остановить.

- Я пыталась.

- Что ж, сделанного не воротишь.

- Это уж точно.

- Простите меня великодушно, если можете.

- Попробую.

- Если я чем-то могу вам помочь, могу как-то загладить свою вину, я готов сделать это.

- Но это невозможно.

- Я ещё навещу вас.

- Не получится. Утром я уезжаю отсюда и выхожу замуж.

- Я обязательно разыщу вас.

- Не надо, не старайтесь. Все равно у вас не получится.

- Что ж, замечательно. Надеюсь, вы скоро позабудете нечаянное приключение и невольного виновника...

После этих слов я оставил жертву своего случайного любострастия приходить в себя и спешно удалился в свой номер; бросился там, не раздеваясь, на диван и заснул тем не менее безмятежным сном труженика, честно заслужившего отдых.

VI

Утром я уже вспоминал о ночном приключении как о дурном сне. Поднявшись на лифте на 13-й этаж, я обнаружил и 13-й номер и соседний пустыми; одна горничная сновала туда-сюда со стопкой чистого постельного белья, готовя комфортные условия следующим постояльцам.

Странная штука жизнь: ещё вчера я сокрушался о предстоящей потере свободы, а уже сегодня иронически представляю себя на месте мужа-рогоносца, который даже не догадывается о всевозможных проделках женушки. Нет, явно следовало вознаградить себя за перипетии фортуны. К тому же, пожалуй, не столько я воспользовался удобным случаем, чтобы сорвать цветы неожиданного удовольствия, сколько нежданное стечение обстоятельств инфернально использовало меня в качестве удобного орудия возмездия таким греховным натурам, как встречавшиеся мне в последнее время чаровницы.

Следовало отныне покорно отдаться течению и безмятежно плыть навстречу надежной гавани, каковой и является законный брак и где всегда горит надежный маяк семейного счастья.

В Рязань я приехал опять под вечер. Я уже решил не искать в столь поздний час дом невесты. Было крайне неудобно заявиться сразу с ночевкой. Поэтому я нашел гостиницу неподалеку от вокзала и уже не пошел ни в какой ресторан, а сразу же закрылся в номере, принял ванну и упал в объятия Морфея, решив впредь настрого воздерживаться от общения с любыми самыми очаровательными проказницами.

Проспал я не только ночь, но весь последующий день, очнувшись только под вечер, когда хочешь-не хочешь, а пришлось-таки выбираться из постели в поисках хлеба насущного. Голод не тетка, и идти к невесте голодным ещё невежливее, нежели идти раздетым. Я вообще тонко чувствую приличия и способы их соблюдения.

Поэтому я пошел в ресторан, заказал самые сытные блюда и позволил себе выпить больше обычного. Пил я, конечно, водку, запивая её шампанским-брют и, надо сказать, сильно захмелел.

Но тут говорю сам себе: все, браток, никаких сегодня баб-с, никаких шерамуров, поел-попил и баиньки. А уж только с утра - к невесте, только с утра - трезвый - выбритый - с цветами - к самой лучшей целомудреннейшей женщине, к драгоценной моей Амалии, которая тоже, наверное, ждет меня не дождется, как соловей лета. Кстати, графиня Потоцкая, её бабка с алмазами и самоцветами, была в свою очередь внучкой замечательнейшего графа Яна Потоцкого, автора "Рукописи найденной в Сарагоссе", не хухры-мухры.

Я вышел из ресторана и решил перво-наперво подышать свежим воздухом, пройтись по тенистой аллее, которая прямо-таки манила меня тишиной и одиночеством. Погода стояла расчудесная. Гуляющая публика выбрала совершенно точно другое направление, и я незаметно для себя отшагал километра полтора, никого не встретив. Наконец, решив отдохнуть, я огляделся и обнаружил садовую скамью невдалеке под развесистой липой. К моему сожалению, на скамье сидела женщина, вернее, молодая прелестная девушка. Наброшенная на плечи шаль скрывала очертания фигуры, но чистое одухотворенное лицо даже в полутьме заставило мое закаленное сердце биться сильнее. Присмотревшись, я понял, что по лицу, что называется в три ручья, катились обильные слезы.

- Простите, ради всего святого, но кто вас обидел? Что случилось? Не могу ли я вам хоть чем-то помочь? - обратился я, не задумываясь о последствиях.

- Увы, ничем. Спасибо за участие, но мне уже никто не поможет.

- Отчего же? Вы больны неизлечимой болезнью или вас покинул возлюбленный?

- Увы, да. Ночью меня выдают насильно замуж. Впрочем, сама процедура регистрации брака уже состоялась, только муж ушел сейчас по каким-то очень важным делам. Брат сказал мне, что брак необходим мне для моего же блага, но я чувствую, что у меня совсем другой суженый. Только он никак не приедет за своей нареченной, он тоже занят какими-то очень важными мужскими делами, говорят, у него много веселых и безотказных подружек и вообще в браке его интересуют только деньги. Я бы с удовольствием отдала бы ему не только сердце, но и все мое состояние, если бы он хоть капельку меня любил, но он даже не написал мне ни разу ни одного письма с тех пор, как мы расстались.

- Да зачем вам нужен такой самовлюбленный болван?

- Любовь слепа, а он пленил меня своими душевными достоинствами ещё в детстве. Он был такой сильный и одновременно такой нежный, такой умный и красивый, каких я больше никогда не встречала. Но я ему не нужна, к тому же я в последнее время так низко пала, я вела себя отвратительно и меня ничуть не извиняет то, что все мои прегрешения произошли против моей воли, против моего желания. Боюсь, что даже самый добросердечный муж немедленно бросит меня как только узнает, с кем имеет дело.

- Господи, да расскажите, наконец, в чем дело! Насколько тяжек ваш грех? Лицо ваше пронизано благородством и я не верю, что честь ваша замарана хотя бы на йоту.

- И тем не менее это именно так.

Проговорив сие, я присел на скамью возле девушки, хотя и на расстоянии вытянутой руки и только хотел рассмотреть собеседницу получше, как вдруг она побледнела ещё больше и, не произнеся больше ни звука, потеряла сознание.

Я проворно кинулся на помощь. Положил несчастную спиной на скамью, при этом концы шали разлетелись в стороны. Я расстегнул кнопки блузки. Послушал ухом сердце. Оно не билось.

Зная из книг и лекций в мединституте правила первой помощи, я стал тут же мгновенно нажимать на грудную клетку в области сердца. Тут я почувствовал, что мешает массивный перстень на правой руке, и я снял его и надел на большой палец правой кисти девушки, сжав потом её кисть в кулак. Одновременно я попытался провести искусственное дыхание нос в нос, рот в рот. Минуты через две-три методика сработала: сердце девушки забилось сначала тихо, а потом все отчетливее и быстрее, пока не заколотилось как у испуганного птенца. И хотя девушка ещё не пришла в сознание, оснований беспокоиться за её здоровье почти не осталось.

Другое дело, что я, порочный, гадкий сластолюбец, обнаружил внезапно, что держу в правой руке самый восхитительный в мире плод, а мои приемы искусственного дыхания больше стали напоминать затяжной поцелуй. Нужно ли продолжать, что потом не менее получаса я пользовался роковым стечением обстоятельств и не удержался от искушения. Слава Всевышнему, что нервическое состояние девушки передалось мне и вместо обычных диких физических упражнений я достиг разрядки во много раз быстрее, а главное до прихода несчастной жертвы моих медицинских познаний в сознание.

Когда девушка, наконец, пришла в себя, я, наскоро объяснив ей произошедшее (разумеется, умолчав о том, как я воспользовался её вынужденной доверчивостью), сопроводил её домой, нежно поддерживая под локоть. Дом оказался неподалеку, хорошо освещенный фонарями. Нас встретила группа встревоженных людей, среди которых выделялась маленькая сухонькая старушка в домашнем халате и старомодных бигудях. Неимоверно выпуклые стекла очков закрывали чуть ли не пол-лица и делали их обладательницу чем-то похожей на лемура. "Тетушка", - шепнула мне спутница, но я уже не реагировал на её слова и чары. Я наскоро откланялся и был таков.

Странные и таинственные удачи в случайных связях, то и дело происходящие со мной за последнее время, стали меня беспокоить и успели чуть ли не надоесть. А может быть, я уже незаметно достиг того печального возрастного рубежа, когда на многое смотришь по-другому, нежели в 18-20 лет, когда в женщине ищешь уже не партнера по теннису, не подругу по ненасытным игрищам и забавам, а просто доброго надежного друга, подносящего по необходимости лекарственную таблетку и пресловутый стакан воды.

Не забывайте, мой друг, я же приехал в Рязань жениться, а это совсем не то, что флиртовать направо-налево и бездумно срывать цветы удовольствия. Тем паче, что размеры приданого Амалии и особенно бриллианты величиной со страусиное яйцо заставили меня немедленно и решительно вспомнить о цели путешествия. И тут-то я вспомнил, что оставил свой перстень у девушки на пальце и опять повернул назад, к её дому, чтобы забрать его, пока не поздно.

VII

Я прошел озабоченно ещё несколько шагов, как меня остановил вдрызг пьяный милиционер с пистолетом в руке, сам вид которого не предвещал ничего хорошего.

- Куда вы идете и откуда вы идете? - спросил он маловнятно, махнув красной книжечкой и поводя оружием, черный зрачок которого буквально заворожил меня.

- Нелепый вопрос!

- Я знаю, почему спрашиваю.

- А я знаю, почему не отвечаю.

- Вы идете на улицу Есенина?

- Если вам сие известно, то да.

- И это, конечно, касается вашего брака?

- Если и это вам известно, то извольте - да и ещё раз да.

- Молчать! Становись лицом к стене, руки - за голову, шаг - в сторону, стреляю без предупреждения.

- Вы что - спятили?

- Молчать! Поговори ещё у меня. Лицом к стене и без фокусов.

- Вы ко всем так приебываетесь?

- Я сказал: молчать.

И я испугался. Быть убитым ни за понюшку табака, только потому что пьяному менту захотелось покуражиться, а человек с оружием всегда более прав, чем безоружный, особенно при исполнении служебных якобы обязанностей.

Я повернулся лицом к стене, чувствуя горячее дыхание пьяного зверя затылком.

Вдруг раздался выстрел. "Конец!" - подумал я. - "Вот и кончилась моя несуразная жизнь-жестянка".

Странное дело, но во мне после выстрела ничего не изменилось. Ничего не изменилось и передо мной. Стена смутно желтела и стояла вполне устойчиво. Сзади тоже не было ни звука.

Я постоял минуту-другую, потом ещё пять минут. Ничего. С опаской я повернулся.

Мент лежал на земле, сжимая пистолет правой кистью. Тело его было неестественно изогнуто. Я сообразил, что он по пьяни наступил на скользкий булыжник, поскользнулся и в падении случайно нажал на курок. Пуля попала прямо в голову.

Я осмотрел неосторожного самоубийцу, стараясь ни до чего не дотрагиваться.

И каково было мое удивление, когда буквально рядом, на расстоянии 3-5 метров я увидел другой труп.

Словно Буриданов осел между двумя вязанками сена, я находился между двумя трупами.

- Господи! Эдак меня ещё и в двойном убийстве обвинят, если застанут здесь, - сказал я самому себе чуть ли не вслух. - Надо убираться отсюда подобру-поздорову, и как можно быстрее. Пока не прошел патруль или просто не собрался народ, привлеченный выстрелом.

Около второго трупа лежали весьма приличный плащ черного цвета во всю длину и такого же цвета шляпа-сомбреро. Я подумал, что стоит замаскироваться на всякий случай, стоит изменить внешность и накинул на себя траурное одеяние, нахлобучил шляпу.

Быстро шагая, почти переходя на бег, я возвращался в гостиницу, радуясь, что легко отделался и в таком одеянии меня и запомнят возможные случайные встречные, чтобы потом - без оного - ни за что не признать, не узнать при возможном опознании.

И тут какой-то человек перехватил меня на бегу, обнял и чуть не задушил в своих бурных объятиях.

- А вы - молодец! - обратился он ко мне без предисловия. - Здорово вы разделались с наглым ментярой, пусть проспится и когда придет в себя, то хотя бы раз подумает, как приставать к честным людям.

- Что вы сказали?

- Я следил за тем, как он поставил вас к стенке, но вы увернулись и ловкой подножкой опрокинули наглеца. А я уж хотел, было придти к вам на помощь.

- Долго же вы собирались...

- Следовало на всякий случай запастись фактами.

- Какими фактами?

- Фактами ночного разбоя. И больше не беспокойтесь по этому поводу. Вас в суде поддержат многие пострадавшие от рук ночного ковбоя точно так же ранее, ведь этот мент уже многих ограбил, но его никак не могли поймать на месте преступления, не хватало улик.

- Вот как.

- Именно. Но ведь вас ждет, кстати, моя сестра, вы же к ней так торопились?

- К кому, к кому?

- К моей сестре.

- С чего вы это взяли?

- Слушайте, от пережитого у вас, видимо, шок, если все так перепуталось. Хотя с другой стороны, у кого в день свадьбы и в первую брачную ночь голова не идет кругом!

Тут-то до меня дошло, что мой собеседник явно принимает меня за кого-то другого, возможно именно из-за нелепого плаща и ещё более нелепой шляпы, подобранных мною около второго трупа.

Что ж, мы благополучно подошли к одному из ярко освещенных домов. Мой спутник ввел меня через галерею в богато убранную комнату и сразу же вышел, закрыв за собой дверь и оставив меня одного. На прощание он крикнул мне:

- Успехов и доброй ночи, зятек! Новобрачная тебя явно заждалась.

Я огляделся - в правом углу комнаты находилось пышное брачное ложе, на котором спала или выглядела спящей новобрачная. Что ж, её муж уже не сможет довершить ритуал, видно, придется мне, грешному, оказать ему ещё одну услугу, ведь я покарал, сам того не подозревая, его убийцу.

Я подошел к ложу. Невеста была необыкновенно хороша. Ее пышные волосы волнистыми прядями струились по обе стороны от застывшего лица, которое казалось хорошо исполненной мраморной копией хорошо знакомого оригинала. Глаза были закрыты, а прелестные коралловые губы наоборот были полуоткрыты, словно призывая к обмену любезностями. Грудь медленно вздымалась.

Вообще, что-то хорошо знакомое почудилось мне в выражении лица, в очертаниях фигуры спящей женщины.

Я хотел лучше рассмотреть новобрачную, но свечи как раз догорели и полная темнота в очередной раз окутала меня плотным коконом.

Между тем послышалось легкое шевеление и нежный мелодичный голос произнес:

- Это ты, милый?

Мне ничего не оставалось делать, как ощупью добраться до ложа и заглушить следующие вопросы страстными лобзаниями. Новобрачная приняла меня в свои нежные объятия и я отдался бешеной скачке на лучшей в мире атласной кобылице. Казалось, нашей фантазии не будет предела, а страсти - конца и, соединенные слепым случаем, мы немо (наши губы были завязаны гордиевым узлом) благодарили судьбы, наши пальцы прозрели и наши ласки не могли найти зазор между сновидением и явью.

Клянусь, никогда я не был столь счастлив, как в эти часы и мгновения чужой свадьбы! Никогда я не слышал таких дивных слов, не обнимал столь совершенной талии, не касался таких ароматных плодов, не вкушал амброзию с медового языка любимой!

Утро застало меня опустошенным, как кошелек после карточного проигрыша, и страх разоблачения и неминуемого позора придал мне необходимые для бегства силы. Я отыскал растворенное окно, к счастью, этаж был второй и я без большого риска переломать конечности выпрыгнул из храма любви и дал деру навстречу собственной гибели, собственной свадьбе.

Через какое-то время я столкнулся с ранним таксистом, сориентировался и практически через полчаса был в своей гостинице. Двери на мое счастье были открыты повсюду. Все дежурные спали, и я беспрепятственно пробрался к себе в номер. И спал без задних ног опять весь последующий день.

VIII

Придя в себя, я сообразил, что незачем мне ехать к невесте, тогда как можно просто-напросто позвонить ей домой. Рязань давно была телефонизирована, и в сопроводительной записке, составленной моей заботливой матушкой, я без труда обнаружил искомый номер, позвонив по которому попал на тетушку своей разлюбезной Амалии. Тетушка оказалась на редкость малоразговорчивой. Она буркнула буквально несколько слов, из которых я понял, что - увы - уже опоздал, что Амалия на днях сочеталась законным браком с престарелым аудитором, который, впрочем, тоже хорош гусь и, видимо, запойный пьяница, одна радость - не буйный, вот и сейчас его не слышно и не видно, сама Амалия до сих пор отдыхает, отсыпается, приходит в себя после бурной первой брачной ночи.

Пожелав друг другу наилучшего, мы с тетушкой простились с заметным облегчением и я тотчас же съехал из гостиницы и через пару часов уже снова трясся в такт мерно постукивающим колесам скорого поезда "Москва Владивосток".

Вернувшись в свой родной город, я оставил все прежние привычки, стал употреблять карты только для раскладывания пасьянсов. За месяц выучил английский и испанский язык и начал переводить стихи Китса и Гонгоры. Дал отпуск, если не окончательное увольнение всем своим многочисленным любовницам, и матушка не могла нарадоваться на перерождение своего блудного сына.

А ещё через два месяца она вошла как-то утром в мою комнату, совершенно преображенная радостью. В руке она держала письмо, адресованное, конечно же, ей, но тем не менее посвященное полностью моей скромной персоне. Алоизий, брат Амалии, сообщал матушке, что он слишком поздно разобрался в подлинных сердечных чувствах своей сестры, а, разобравшись и наведя справки об её пассии, то бишь Романе Амнеподистовиче Романове, вашем покорном слуге, полностью удостоверился в моей благонадежности и порядочности, тем более, что брак его сестры с аудитором расторгся сам собою в силу загадочной гибели отлучившегося супруга наутро после первой же брачной ночи. Он пал последней жертвой маньяка-убийцы, который тогда же покончил с собой, не выдержав угрызений совести после уничтожения такого славного человека, как престарелый аудитор.

Итак, мне вновь предлагали союз с Амалией, огорошив меня впрочем и ещё таким дополнительным сообщением: юная вдова была в положении. Погибший безвременно аудитор оказался настолько ретив в исполнении супружеского долга, что Амалия понесла в первые же минуты брачного общения.

Заимодавцы мои словно того и ждали, они снова взяли меня за горло. Я изъявил согласие на брак; теперь уже невеста вместе с братом Алоизием и тетушкой-мымрой проделали многотрудный путь через столицу. Они по-свойски остановились в нашем тогда ещё непроданном домике. При первой же встрече Амалия сочла меня весьма милым, а я в свою очередь её очень очаровательной.

В духе новомодных традиций был подписан брачный контракт; мои карточные долги немедленно заплачены любящей невестой совокупно со взятой клятвой никогда более не играть не то, что в преферанс и в очко, но даже и в злополучную "Акульку", и я женился совершенно новым человеком.

Первая брачная ночь началась довольно банально. Я щадил свою беременную супругу и сумел показать себя едва ли на четверть обычных результатов. Скачек не было, было ползание на коленках. Обменявшись любезностями после ударной вахты, мы повернулись друг к другу спиной. После очередных добрых пожеланий на сон грядущий жена моя внезапно поворотилась, решив очевидно сказать нечто важное:

- Дружочек, - произнесла она почти торжественно, - я забыла предупредить вас, что имею скверную привычку разговаривать во сне и иногда при этом слегка фантазировать.

- Ради Бога, дорогуша, - ответствовал я. - Это не самый худший человеческий недостаток, и я верю, что он когда-нибудь совершенно пройдет, как корь или грипп. Так я, например, ещё недавно страдал лунатизмом, хотя по крышам не ходил, но по карнизам, увы, шастал и вот совершенно исцелился, ничего для этого специально не предпринимая. Когда-нибудь я расскажу вам, дорогая, о своих злоключениях, связанных в основном с этим расстройством...

- Злоключение... - моя супруга не успела закончить фразу, как мгновенно заснула, - но через время продолжила исповедь, уже очевидно во сне. - Злоключения преследовали и меня - не раз, не два, а целых 5 или 6 раз на протяжении трех дней я переходила из рук в руки различных мужчин, совершенно того не желая.

- Господи! Вот незадача. Дернула же меня нелегкая связаться браком с такой говоруньей, - огрызнулся я. - Неужели вам обязательно ставить меня в известность о всех ваших ужимках и прыжках?

- Милый, - повторила Амалия с особым придыханием. - Я хочу, наконец, снять камень со своей души, я ведь не шлюха, я была в полном смысле невинной ещё три месяца назад, когда решила съездить на Дальний Восток в командировку от газеты. Меня не тронули даже пальцем бывшие зэки, обошли стороной таежные звери, а первый же человек, оказавшийся со мной на обратном пути в купе скорого поезда воспользовался моей доверчивостью и беззащитным состоянием и грубо овладел мною, сославшись на свой лунатизм.

- Замечательно! Это мне тоже кое-что напоминает. И знаете, дорогая, я, пожалуй, прощаю вам этот поведанный грех.

- Второй раз я, опечаленная происшествием в поезде, застряла в уличной пробке в такси и опять случайный попутчик воспользовался моей оплошностью.

- Надо же, - улыбнулся я философски в усы. - Я мог бы догадаться, что существует закон пресловутой парности, в том числе и несчастных случаев.

Затем Амалия надолго замолчала, но теперь уже меня потянуло на откровения. Мне тоже захотелось поведать супруге о своих всевозможных приключениях, почерпнутых из моря житейского, но жена спала глубоко и непринужденно. Однако часа через два она снова заговорила:

- В третий раз меня попросту изнасиловали в моей же постели.

- В вагоне или в такси?

- Не смейся. Мне было так противно.

- Неужели?

- Я сильно плакала.

- Что ж, зато реже бегала по нужде. Прости за грубость, это я так ревную.

- Но я совершенно не виновата. Просто насильник ошибся окном и вместо разбитной соседки влез ко мне.

- Ну, я прощу тебе и эту вину. Действительно, ты ничуть не виновата.

- А в четвертый раз я, правда, сама оплошала.

- Ох, и шустра ты бываешь, малышка.

- Но он был так молод, так мил и так заботлив. Он утешал меня и спас от верной гибели. Мне стало неожиданно плохо после пережитого накануне и я потеряла сознание. Кажется, была даже остановка сердца. Он вернул меня к жизни, поэтому вынужденная плата за спасение с моей стороны просто ничтожна.

- Но как ты это сумела запомнить? Неужели прямо во сне, бессознательно?

- Именно так.

- Что ж, остается признаться ещё в двух прегрешениях. И кто же был пятым?

- Пятый раз почти совсем не считается. Это был мой бедный первый муж. Он пришел, можно сказать, проститься со мной. Его потом почти сразу убили. Застрелил мент-маньяк, который потом сам свел счеты с жизнью.

- Но как ты узнала об этом?

- Он был самым милым. Ведь это была поистине моя первая брачная ночь.

- Черт побери!

- Милый, ты ревнуешь меня к покойнику? А ведь он - отец моего будущего первенца, нашего ребенка, милый.

- Я, я - его настоящий отец, если уж ты хочешь знать.

- Как?

- А вот так. Твой милый супруг был убит не после, а до твоей брачной ночи. Я заменил его по просьбе твоего брата, который перепутал меня с ним из-за подобранной мною возле его трупа одежды. Так что это я был твоим лучшим любовником, Амалия. А кто был, кстати, шестым?

- Ой, я не помню. Наверное, я просто сбилась со счета.

- Давай-ка пересчитаем снова вместе.

И мы, словно воистину сошли с ума, снова и снова считали: первый, второй, третий и так далее. Я уже загибал пальцы, я пытался вспомнить, не позабыл ли я часом ещё какое-нибудь свое неучтенное приключение, и опять ничего не сходилось.

Что ж, дорогой друг, так и продолжается каждую ночь. Днем мы ведем себя как обычные нормальные люди. А ночью Амалия опять говорит во сне, а я разгуливаю вокруг постели и загибаю пальцы, на одном из которых снова красуется перстень. Кажется, скоро я снова выскочу на карниз, только вот квартира наша находится на первом этаже и можно по крайней мере не беспокоиться за мою жизнь.

Впрочем, на самом деле это длилось всего полгода, потому что потом родилась Юлия и мне стало не до расспросов, а Амалии - не до самоанализа и самокопания. Наша прелестная дочурка, наше золотце уральское исцелила нас и от разговоров во сне, и от лунатизма.

Слава Богу, что матушка не слышала наши ночные беседы, иначе бы мы оба (и Амалия, и я) оказались бы в её глазах самыми порочными существами на свете, которым уж точно нельзя доверять сохранность бесценного и наивного сокровища, которым является наша дочь.

Но пройдет ещё немного, всего каких-то 15-16 лет, и мы с ужасом обнаружим, что Юлия во-первых разговаривает во сне, а во-вторых, тоже во сне ходит по ночам. Ничего не проходит бесследно, и гены не вырезать автогеном.

Что ж, дорогой друг, не стоит расстраиваться по пустякам. Юлия в свою очередь когда-нибудь выйдет замуж и тогда её избранник удостоверится: "Счастлив тот муж, чья жена разговаривает во сне".

Счастливы и чудаки-коллекционеры чужих чудачеств, они все знают наперед, а книга вообще хранит целомудрие и верность, пожалуй, куда надежнее самой целомудренной женщины.

16-18 апреля 1998

В ОЖИДАНИИ АБСОЛЮТА

Все, что предстает перед нашим мысленным взором - пусть даже на миг существует на самом деле. Если не сейчас - так вчера, не вчера - так завтра.

Юкио Мисима. Солнце и сталь

Царство художественного творчества есть царство абсолютного духа... (В искусстве) мы имеем дело не с просто приятной или полезной игрушкой, а с освобождением духа от конечных форм и содержания.

Г. В. Ф. Гегель

I

Сразу же прошу прощения, милостивые судари и сударыни, человек я мало того, что прямой и грубый, так и ещё и сильно пьющий, а потому не буду лукавить, ходить вокруг да около, весь последующий рассказ отнюдь не принадлежит мне, хотя я его и выстрадал каждой клеточкой, каждой жилкой, каждым нервным волоконцем, воспроизводя его события ежевечерним случайным слушателям в пивной вот уже седьмой год подряд, в аккурат после пресловутого августовского путча, когда победила демонократия и меня взашей выгнали с родного завода, ибо его приобрел с потрохами на перекупленные ваучеры некто Коликов Е.Т., бывший сочинский катала, а ныне пока многоуважаемый бизнесмен и хаббардист, драть его мать.

Следовало бы, наверное, представиться вам по всем правилам светского этикета, дабы честное, хоть и бедное имя мое монограммой высвечивало в уголке каждой страницы, яко гербовая печать на сертификате качества. Только несмотря на бешеный мой южно-русский темперамент и шизофреническую склонность ко квадратно-гнездовому способу взращивания круглых скобок, заключающих особо важную сентенцию, я давно уже стал похож и внешне, и внутренне на своего любимого писателя, кстати, моего тезку и двойного коллегу: он тоже и граф, и графолог, кроме того такой же пожилой и жирный, как олауреаченный мопс благородных кровей.

Если вы меня ещё не признали по словесному автопортрету, то протяните только руку и в любом современном справочнике "Кто есть кто" обнаружите нас обоих, только обо мне, хамовато-напористом, всего один абзац и тот петитом, а о высокочтимом, почившем в бозе коллеге-графологе аж целых три страницы курсивом. Впрочем, чего считаться. Если намеки мои стали понятны, то сразу перейдем к делу.

Как писал ещё господин Браунинг (не путать с товарищем Маузером): и вновь открываются вечные страсти в сердце, где раньше все казалось известным и изведанным. Но, если вы пишете таким образом, вы всегда предоставлены самому себе - там, на опасном краю вещей, слов и красок.

Эх, наверно, следовало бы начать сразу с конца, как Алкмеон А. выстоял-таки на опасном краю вещей, слов и красок, как увернулся от осколков разлетевшегося вдребезги стекла и твердой походкой направился в ту сторону, где, судя по нестройным пьяным голосам, находились существа, ему подобные. Эдакий Гулливер в стране литературных лилипутов. Литлипутов, полжизни пугавших его всевозможными злокозненными снастями и сейчас, наконец, отвалившимися стеклянными личинками после кажущегося обескровливания его многострадального организма, то есть лишившегося не только крови, но и кровли.

Еще раз простите, что полторы страницы я рассусоливал и заливал вам россказни про себя, многогрешного, и своего невольного соавтора, так и не сподобившегося, увы, узнать, что он оставил (достойного ли?) наследника-лихоимца. Что ж, налью, пожалуй, ещё рюмочку и положу ещё порцию заливного.

II

От двоюродного прадеда своего Мелампа остались в наследство Алкмеону А. два старинных зеркала. Мало того, что рамы у них были резные и золоченые, так ещё и амальгированные смесью ртути и серебра стекла были настолько идентичны, что напоминали собой две огромные капли воды или ртути, причем каждое стекло поражало к тому же своей фундаментальной толщиной (около 6 сантиметров, вернее 66 миллиметров, а ещё точнее 666 микрон), и слой положенной амальгамы был не менее внушителен (около 6 миллиметров, а на самом деле - 666 миллимикрон). Обратная же поверхность зеркал кроме слоя амальгамы была покрыта сверхпрочной черной краской, секрет которой ныне безвозвратно утерян и которую было невозможно не то, что сколупнуть хищным ногтем, но - не скорябать ни гвоздем, ни шилом.

Отражения в этих зеркалах поражали особой четкостью, даже гиперболизированной рельефностью; так и хотелось потрогать барельефы руками, но каждый раз исследователи натыкались на холодную и гладкую поверхность.

Однажды Алкмеон изловчился и поставил зеркала друг против друга, так что расстояние между ними оказалось около 1 метра (точнее 999 миллиметров). Кроме того он зажег по краям зеркал семисвечники, доставшиеся от матери его Эрифилы. Образовался бесконечный коридор взаимных отражений, то есть каждое зеркало превратилось как бы в зеркальный тоннель. Прикоснувшись к одному из зеркал, Алкмеон ощутил не гладкую твердую поверхность полированного стекла, а податливую наощупь ртутно-пластилиновую среду. Надавив посильнее, он внезапно почувствовал, что его рука погрузилась в образовавшуюся воронку по локоть, причем амальгамная зеркальность словно болотно-медовая масса стала засасывать, втягивать попавшую в зеркальные силки конечность. Медленно и неотвратимо. Время как бы остановилось.

Масло окружавших хижину сумерек, сгустилось и темной волной затопило всю площадку до горизонта, и только желтое мерцание свечей продолжало слепить глаза.

Попытавшись упереться в стекло другой, свободной рукой, Алкмеон получил тот же плачевный результат: зеркальный капкан прочно захватил и вторую кисть. Погружение в зеркало ускорилось. Вот уже волосы мягкой щеткой вошли в волнообразно прогнувшуюся амальгаму, вокруг головы образовался сияющий зеркальный пузырь, который постепенно охватил тугим коконом все тело. Когда амальгама обогнула подошвы, раздался негромкий двойной хлопок, нечто прозопопеическое типа "чмок-чмок", и Алкмеон А. благополучно выпал в зазеркальное пространство на пол комнаты, которая вовсе не была зеркальным отражением его вольно-дикого мирка.

Представьте только себе, что Алкмеон очутился в тюремной камере с подсматривающим глазком, через который мелькали ресницы неизвестного тюремщика. Алкмеон сразу же почувствовал холод казематных стен и, чтобы унять дрожь, начал вымеривать камеру быстрыми нервными шагами, потряхивая при этом руками. На утлом столике, притулившемся у не менее утлого ложа, находилась стопка странно позванивавшей при перебирании как стекло матовой бумаги, а подле стопки лежало шестигранное свинцовое стило, похожее на длинную указку.

Любимый мною прозаик непременно добавил бы: длинную, как жизнь любого человека, кроме Алкмеона А. Я же, существо примитивное, хотя и беспорядочно начитанное, сравнил бы данное стило с жертвенным кинжалом.

Алкмеон почувствовал, что судьба неожиданно согнула его в бараний рог. Он подошел к столику и нацарапал стилом на бумаге следующую фразу: "если это - финал, то я его предчувствовал и следовательно все-таки отодвинул".

III

Между тем тюремщик Федор Д., стоя в это время за прочной дверью, внимательно наблюдал в глазок за узником и часто оглаживал шкиперскую бородку, иногда её пощипывая. Выдранные случайно волоски он, не глядя, опускал в боковой карман своей полувоенной формы. Волоски стеклянно позвякивали.

Алкмеон почувствовал ощупывающий посторонний взгляд. Он перестал царапать стеклянную бумагу и вслушался в мелодичное позвякивание выдернутых волосков, не понимая причины шума, потом поднял голову, обнаружив новый источник мелодичных звуков. С потолка камеры неторопливо спускался большой прозрачный паук на стеклянной нити - тоже заключенный. Присмотревшись, Алкмеон обнаружил, что все верхние углы камеры затканы словно брюссельскими кружевами стеклянной паутиной, в которой копошились темные бутылочного стекла паучки с крестиками на глянцевитых спинках и мертвыми жемчужинами разбросано белели стеклянные мухи и осы, из которых была до капельки высосана жизнь.

Между тем дверь камеры распахнулась и вошел тюремщик. Его идеально обточенный череп с жалкими остатками волос на затылке напоминал старинный бильярдный шар с многочисленными вмятинами от ударов кия безжалостной судьбы.

Федор Д. сочувственно улыбнулся и молча предложил узнику закурить, достав сигаретную пачку. Алкмеон поморщился и взял-таки сигарету, она была обмятой и частично высыпавшейся, сквозь стеклянно-прозрачную папиросную бумагу отчетливо высвечивали крупинки серого, как крупнопомолотая соль, табака. Федор щелкнул зажигалкой и вырвавшийся снопик яркого пламени моментально ожег кожу лица слишком придвинувшегося к зажигалке узника. Кожа почувствовала многочисленные уколы и онемела.

Вкус тюремной сигареты был полынно-горький, вяжущий во рту, а выдыхаемый дым прозрачным столбиком всплыл к потолку и спугнул спускавшегося паука, который быстро-быстро, как гимнаст по канату, взобрался по своей хрустальной нити снова в самый центр потолка и там замер в неподвижности, как большая матовая лампочка.

Федор, недокурив, загасил безбоязненно сигарету о левую ладонь и отправил окурок в тот же карман, где хранились выщипанные в служебном рвении неусыпного догляда за опасным преступником волоски его великолепной шкиперской бородки. Потом, также не говоря ни слова, вышел, оставив почему-то дверь камеры приоткрытой.

Алкмеон помедлил, но движимый вполне понятным любопытством и жгучим желанием поскорее убраться из места заточения, выскользнул в образовавшуюся расщелину.

За дверью находился узкий длинный коридор, ветвящийся в разные стороны и время от времени прерываемый дверьми других камер. Алкмеон отшагал добрых три-четыре километра, не встретив ни одного живого лица. Впрочем, и мертвого тоже. Стены темного бутылочного окраса и гладкие при дотрагивании постепенно стали сливаться и напоминать противные паучьи щупальцы.

Алкмеон устало прошел ещё несколько десятков шагов и внезапно очутился снова у хорошо знакомой двери. Он очевидно совершил полный круг и вернулся к своей камере. Ничего не попишешь, пришлось зайти внутрь. И тут же дверь захлопнулась, словно хорошо отрегулированная западня. Как написал бы другой мой любимый классик, стило блестело на столе. Стило блестело.

А паук как большая матовая лампочка отсвечивал в самом центре потолка. Алкмеон чуть не заплакал от слабости и негодования.

- Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом! - выкрикнул он в сторону наблюдавшего за ним реснитчатого глазка.

Ответом была наступившая полная и окончательная темнота. Она обрушилась как долгожданный салют. Мелкие светлые, а подчас и цветные точки заискрились, постепенно тая перед взором лежащего узника. Темнота соединилась с тишиной. Даже юркие стеклянные паучки перестали звенеть в своей стеклянной паутине во всех углах камеры.

Алкмеон, вытянувшись во всю длину тюремного ложа, пошевелил свешивавшимися с края ступнями и задумался. Совершенно ясно, что близкие его давно хватились. Но что они могли сделать и чем могли окончиться бесполезные поиски, если семисвечники давно погасли, а зеркала вновь были разведены на безопасное расстояние? Обратиться в полицию? Не примут заявление к производству. Все равно очередной висяк. Если нажать и добиться делопроизводства, все равно спишут исчезновение на заказное убийство. А что поделать, если киллер возможно и сам убит и уже зацементирован в автомобильной яме какого-нибудь заброшенного гаража.

Что ж, хватит ныть, - думал Алкмеон, засыпая. - Важно набраться сил. Утро вечера мудренее. Новая туфля так надавила правую стопу, как бы не началось омертвление малых кровеносных сосудов. Тут и до гангрены рукой подать. Наградила же меня сука-мать венозным расширением вен. Словно стеклянную виноградную гроздь таскаю в правой икре. Опять под утро проснусь от невыносимых судорог, будто отрывающих напрочь голени. Раскручивается сверхмощная пружина ножных часов, которые завела бессонная жизнь. И маятник сердца стучит и стучит без перерыва, за что ему большое отдельное мерси.

Часовая кукушка меж тем сбилась со счета и безвольно свесилась из открывшегося окошечка.

IV

Утром тюремщик Федор вместо ожидаемых газет и чашки шоколада принес стакан вполне приличного зеленого чая с двумя стеклянными кубиками рафинада и великолепно выглядевшие нарды. Такие нарды Алкмеон видел впервые, хотя близкие по качеству помнил во владении своего отца и его друзей-аргонавтов, вывезших диковинную игру из золоторунной Колхиды.

Алкмеон родился в небольшом селении у слияния двух горных рек. Мать его Эрифила работала в эвакогоспитале во время похода Семи против Фив. Рать двинулась из Аргоса, поднимаясь из равнины в горы; обогнула суровую микенскую твердыню и затопила Немею, рощу Зевса, где в самом центре красовался храм, а между храмом и посадом находился скромный дворик настоятеля храма, богобоязненного жреца Ликурга. Жрецы так слишком много жрали, что назвали жрецами их.

Отец Алкмеона Амфиарай, будучи моложе своей жены на два года, отправился в поход против своей воли. На его участии в злополучном походе настояла вздорная супруга, возжелавшая самоцветных камней в золотой оправе. К тому же её подзадорил царственный брат Адраст, не ладивший со своим зятем-аргонавтом. Он хотел не просто вернуть Полинику фиванский престол, но и вдосталь покуражиться перед друзьями-витязями.

Кто ж предполагал, чем обернется легкомысленная затея и что потом придется Алкмеону стать во главе Эпигонов, придется опять вернуться в Аргос как на казнь; и действительно казнить свою чистоту, свое благочестие, свою любовь; придется заплатить ещё более страшную цену, придется принять страшное прозвище, несмываемые слова проклятия: "Алкмеон-матереубийца". Восхищенный ещё в раннем детстве стихами Марины Цветаевой, он написал как бы бездумно, а на самом деле пророчествуя:

Я даже званье эпигон приму как золотой погон.

Как потом долгих четверть века терзал его литературный страшила, гомосек Полифем, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых смертных грехах и прежде всего в эпигонстве, так что Алкмеон свыкся с положением литературного изгоя, аутсайдера и со временем отполировав художественный стиль, наполнив мозговые извилины многовековой заемной мудростью, стал как и его царственный дядя куражиться усвоенными приемами коллажирования и беспрепятственно сыпать аттическую соль на бесчисленные раны своих гонителей.

Полосатые панталоны постоянно сползали. Алкмеон не то чтобы отощал, но как-то подобрался от нервных переживаний, выгнал ненужную воду, сбросил вес от неясности своего внезапного положения, а главное - от непредсказуемого исхода. В том, что последний будет благополучным он имел весьма большие сомнения.

Хорошо было в провинциальном детстве. Можно было беспрепятственно играть в лапту, в городки, в чижа, в попа гоняла и войнушку... Ебнуть бы сейчас городошной битой надоедливого Федора, чтоб не подглядывал подстриженными ресницами в глазок. А ведь еще, наверное, и дневничок ведет, пиздобол несчастный, вон как его Апполинария наебывала, сношалась с каждым случайным прохожим, и записывает в этот писдневничок что ни попадя, в том числе и совсем неудобочитаемое, даже антисемитское.

Алкмеон решил было дотянуться до центрового паука, он поставил хлипкий столик на свое утлое ложе, влез на эти гуляющие импровизированные леса и, изогнувшись прихотливо всем туловищем, вытянул руки в направлении потолочного насекомого, но не дотянулся и кубарем полетел на пол, обрушив невысокую пирамидку. Попытавшись подтянуть ложе в центр камеры, он обнаружил, что ложе достаточно прочно прибито к стене и к полу, чтоб неповадно было его сдвигать.

Господи, какая же роскошная библиотека у него скопилась с годами! Он обокрал близких, обделил самого себя другими радостями жизни, но добился воплощения детской мечты. Книги громоздились на столах, на стульях и табуретках; они жадно обсели все стены как жуткие прожорливые насекомые; как бессонные пильняковские термиты, они источали замкнутую кубатуру комнат, сталактитами и сталагмитами они пронизали редкий оставшийся в комнатах воздух.

Алкмеон очень любил читать, но он редко делал пометки, маргиналии не были в его духе, хотя сам он был явным маргиналом и больше всего на свете алкал голые коленки будущей королевы Марго, так животрепещуще запечатленные Генрихом Манном, подглядевшим её качание на качелях. Впрочем он иногда выписывал-таки полюбившиеся чужие мысли, с течением лет он начал их развивать и научился мало-помалу присваивать. Сейчас это называлось, кажется, прихватизация. Весьма достойное занятие. И Шекспир, и Пушкин только тем и занимались, они брали сюжеты где угодно и все, что хотели, а я чем хуже, - думал сын Амфиарая. (Отец его к тому времени стал полноценным инвалидом фивской войны, естественно, не вернулся к склочной Эрифиле, послав её всерьез и надолго, а предпочел более молодую бывшую лемносскую царицу, а в то время рабу Ипсипилу, тоже между прочим врача по специальности. Была у папаши Алкмеона такая слабинка. У Ипсипилы случился казус. Малыш Офельт, которого она нянчила, находясь в услужении у Евридики, жены Ликурга, был умерщвлен огромным змеем, сжавшим его в своих могучих кольцах. Хоть и метнул Амфиарай свой смертоносный дрот в него достаточно метко, насмерть поразил чудовище, но слишком поздно - мальчик умер, и вот он уже переназван, он отныне Архемор, "начаток рока", ждущего ничего не подозревающих об этом всех участников злополучного (а не златополучного, как подсказала уже моя жена) похода. И в честь Архемора будут учреждены Немейские игры на все времена, только увы давно позабытые и вытесненные Олимпийскими.

Евней и Фоант, дионисово потомство, вскоре разыскали и утешили Ипсипилу. Все они радостно вернулись в Мирину лемносскую, где отменив изживший себя матриархат, правил справедливый Фоант Первый, отправивший внуков на поиски своей несчастной матери. Для них для всех испытания закончились, впереди их ожидало безоблачное счастье и следовательно они были бесперспективны и для тюремщиков, и для писателей. А злополучного Алкмеона окружала беспросветная стеклянная клетка необычайной прочности. И снова он обнаружил себя на столике, ножку которого держал Федор Д., влюбленно смотревший на заключенного васильковыми глазами палача и садиста. Взглядом василиска. Опять меж роз и пиний раздвинет кругозор твой блядовито-синий, твой васильковый взор. Тюремщики равно как и писатели аргонавты насилия. Они долгими часами испытывают терпение своих призрачных жертв, придумывая им немыслимые (и мыслимые) истязания. И телесные, и духовные.

Алкмеон опять спустился со столика, отстранившись от помощи Федора. Он уже ненавидел его за свою стеклянную вечность. И как это только ещё и стеклянный мох не растет в камере! И как это только - вместо камеры не раскинулась раскаленная добела банька с призрачным пологом и студенистым, сперматообразным паром, наждачно дерущем кожу страдальца! Развинтить бы себя на мелкие части, сбросить голову, как юннат Цинциннат Ц., отстегнуть ступни, голени, бедра, распахнуть наконец грудную клетку и вывалить на стол внутренности, остекленевшие от перепада температур.

V

Камера была вся как на ладони и вся как смятая постель, стереоскопический глазок в двери был так чудесно устроен, что не было ни одного укромного местечка, ни одной точки, до которой бы не мог дотянуться тюремщик своим алкающим взглядом. Он постоянно ощупывал Алкмеона любовными мысленными поглаживаниями, видя в нем достойный объект для испытания своей божественной воли и представления.

Алкмеон нарядился в полосатую бело-голубую пижаму, такие же полотняные брюки, а сверху для тепла натянул махровый оранжево-красный халат (хорошо что не красно-коричневый), туго подпоясался, так как пижамные полосатые панталоны постоянно сползали, превращая подтягивание в унизительное и даже извращенное занятие, вроде онанизма. Гоголь бы его понял.

Замечательно было в детстве. Можно было играть в карты, в шахматы, в домино, в лото, читать, наконец, книги. Если бы под рукой была увесистая книга, можно было бы засандалить ей прямо по харе надоевшего подглядыванием Федора. Тоже мне Достоевский выискался, доморощенный селекционер вечных паучков. Не успел Алкмеон опять забраться на стол, как снова пришлось кубарем лететь на пол. Нет, правильно советовал Владимир Владимирович, надо развинтить себя на мелкие части, сбросить голову, отстегнуть ступни, голени, бедра, распахнуть, наконец, грудную клетку и вывалить на стол внутренности, остекленевшие как осы от перепада температур, сбросить даже руки, и пусть освобожденная от доспехов душа как бабочка порхает в стеклянных джунглях, не боясь пораниться об острые края обломков разрушенного организма. Карфаген пал, Ганнибал убит. А может быть убит Каннибал?

И тут раскаленная баня домыслов сменилась холодом ледника. Блядовитый васильковый взор Федора по-прежнему плотоядно ощупывал находившегося в полной его власти узника. Они были связаны незримыми узами. А может Федор не гомосек, а каннибал? - впервые рационально подумал Алкмеон о возможном пищевом рационе облаченного в полувоенную форму философа-почвенника.

VI

- Наверное, все это мне приснилось? - выкрикнул вслух самому себе сиделец, очнувшись наутро все в той же позе лотоса в той же камере с тем же неусыпным короткоресничным глазком. - И что это за классический тюремщик выискался, сующий свою шкиперскую бородку в античные кущи проблем Ха-Ха века? Лучше бы у себя под носом разобрался, почистился, постоянно козюльки торчат. Черные, бутылочного стекла.

В дверь вежливо постучали.

- Войдите, - милостиво разрешил Алкмеон. И повторил разрешение по-английски, справедливо рассудив, что в российской тюряге по-древнегречески вся прислуга тем более ни бе, ни ме, ни кукареку.

В камеру вошли сразу трое: василькововзорый Федор, женщина неопределенного возраста с тряпкой и помойным ведром и облаченный в застиранный белый когда-то халат явный инспектор. Он, видимо, и стучался. Федор, хотя и был профессиональным стукачом, предпочитал делать это устно или письменно. А уж уборщице вовсе не до вежливости, какие нежности при эдакой бедности!

Алкмеон, не дожидаясь расспросов, напрягся и как винная пробка вылетел через раскрытую снова дверь в кишкообразное пространство коридора. На этот раз ему повезло больше и он не описал вынужденный круг бесчестия и позора, а почти сразу же оказался во дворе-колодце, который опоясывала громада тюремной башни. Высоко на уровне пятого-шестого этажа в воздухе болтался голубой детский шарик с неумело нарисованной на боку улыбающейся рожицей. Рядом с ней краснел восклицательный знак, больше похожий на отрубленный указательный палец.

Алкмеон подпрыгнул и воспарил, как неоднократно советовал в песнях чужеземный бард, (его записи привезли из солнечной Колхиды все те же неутомимые аргонавты). Оказавшись на одном уровне с воздушным шариком, он ухватился за болтавшуюся внизу стеклянную нитку и беспрепятственно поплыл было с добычей к солнечному выходу из мрачного колодца.

Но тут снизу раздались отрывистые выстрелы. Стреляли Федор и незнакомец в белом халате. Они стреляли, видимо, разрывными стеклянными пулями, которые осыпались вниз тоже наподобие салюта. Когда же пули все-таки попадали в Алкмеона, было щекотно и противно, словно былые мальчишки-одноклассники снова тыкали его булавками или же подкладывали кнопки на сиденье. Одна из пуль, наконец, попала в шарик, который тут же взорвался синим пламенем, видимо, в него был закачан особый горючий и легковоспламеняющийся газ. После взрыва шарика Алкмеон потерял былую летучесть и довольно быстро рухнул на площадку тюремного дворика, зашибив об асфальтовую поверхность правое колено и правый же локтевой сустав.

- Не надоело ещё летать, чмо вонючее? - добродушно спросил его подошедший стрелок в белом застиранном халате. - Давай знакомиться. Меня зовут Владимир Михайлович, как тебе понятно уже я - здешний доктор. Вообще-то я челюстно-лицевой хирург, но сейчас уже дисквалифицировался, давно не оперирую, пусть себе юные оперы резвятся. Разве что абсцессы вскрываю по необходимости, да недавно ампутировал твоему соседу из шестой камеры обе руки, чтобы неповадно апелляции было писать, так, что ты думаешь, он берет карандаш в зубы и печатными буквами - сволочь ползучая все равно исписывает целые простыни. На Декларацию прав человека ссылается, все грозит обратиться в Международный суд в Гааге и требует назначить своим адвокатом, кого бы ты думал, ни за что не угадаешь - "генерала Мину", помнишь такого остервенелого книжника и воровливого знатока государственного антиквариата? Сталина на вас всех нет.

Алкмеону было не до разговоров. Боль статическим электричеством набрякла в правом боку и отдавала в ухо. Визгливые фразы лекаря безжалостным сверлом вспарывали барабанную перепонку.

- А библиотека у вас в тюрьме есть? - спросил Алкмеон лекаря, чтобы разомкнуть порочную цепь страданий.

- А как же! - весело хмыкнул челюстнолицевик. - Конечно, до Румянцевской не дотягивает, но уж в Думе или у президента подбор книг явно хуже. Да президент-то никогда чтением и не увлекался, все больше литроболом. Это сейчас у его закадычных соперников образованные жены стараются произвести впечатление на потенциальных избирателей, натаскали в гостиные макулатуры. А наш отец нации, силен мужик, настоящий стекловик, он каждое утро подставляется медсестре и та вводит ему стекловидное тело куда ты думаешь? - Правильно, в его собственное стекловидное тело, причем то в один, то в другой глаз попеременно, чтобы хорошо видеть недостатки экономики и не ложиться на рельсы, как Анна Каренина.

- И где же находится ваша хваленая библиотека? - миролюбиво продолжил расспросы летун, потирая левой рукой правую.

- Где и положено - на крыше. У нас ведь государство такое, без "крыши" никуда. Видите, вон там телетарелка "НТБ-минус"? Как раз за ней и находится вход в читальный зал.

- Но как же туда попасть?

- А у нас для этого специальный лифт оборудован. С передвижной библиотечкой и ватерклозетом. Можно читать, не отходя, так сказать, от кассы. Вычитал и сразу же выписал. Так Хемингуэй любил, между прочим, у него на Кубе весь нужник был книжными полками уставлен. Там он, кстати сказать, и застрелился. Впрочем, врать не буду, может, и не там, а в постели, когда у него в очередной раз не встал. Замысел не осуществился. А может и это ложь. Врут подлые людишки, еби иху мать. Совсем оборзели под конец века.

- А как мне все-таки записаться в библиотеку?

- Нет ничего проще. Только надо решить - временно или постоянно. Если постоянно, надо написать заявление, мы его зарегистрируем и пошлем прямиком в Думу, в комитет по правам человека, а уж оттуда его передадут на подпись и утверждение президенту. Он издаст указ о пожизненном квартировании и где-нибудь через полгода станешь ты у нас пожизненным читателем со всеми вытекающими отсюда последствиями.

- А побыстрее никак нельзя?

- Быстро только мухи ебутся. Конечно, можно. Хоть сегодня, но одноразово. И только на полчаса в сопровождении взвода внутренней охраны, чтобы ты ничего не спиздил.

- То есть?

- А вот тот же "генерал Мина", когда он, проездом в Тагил, тоже чалился в нашем пансионате, то ухитрился спрятать в носках по паре инкунабул и сумел переправить их прямо в Штаты, совратив камерную уборщицу, предшественницу нынешней, она, кстати, помоложе была и дочкой брата Федора была. Так вот она упаковала каждую штукенцию, кажинный раритет в отдельный электронейтральный презерватив, вынесла их в помойном ведре, залив отходами, и передала из рук у руки восемнадцатой супруге-зулусске юридически грамотного библиофила, которая в свою очередь через знакомых дипломатов вывезла их из страны диппочтой. А сейчас уже одна книги продана на "Сотби" за 15 миллионов "зеленых", а ещё две выставлены на аукцион "Кристи", к четвертой "Гелос" подбирался, да рылом не вышел. С тех пор в каждую оставшуюся книгу вмонтировали специальный индикатор и каждый посетитель читального зала входит и выходит через высокочувствительный турникет. Сейчас и мышь не проскочит, и крыса не проползет. Ни странички не вынесешь, при всем желании.

VII

Алкмеон пробился-таки в библиотеку. Именно так, в сопровождении оравы вооруженных тюремщиков, оравы, потому что коридорная кишка и тем более лифт не могли сразу вместить стройную колонну, он вывалился на плоскую крышу строения, продефилировал мимо телетарелки и почти вполз в люковое отверстие вслед за тройкой предваряющих его охранников.

Внутри помещения было почти просторно: три стола, четыре стула, и седенькая, коротко стриженная как курсистка старушка, одетая в опрятное платьице из ткани в крупный горошек и с белым отложным воротничком, с шарфиком, кокетливо повязанном на сухонькой высокой шейке, напомнившая Алкмеону стойкий одуванчик из поры его бездомного детства. Неужели только дунь посильнее и волосы, шарфик и платьице мигом облетят, оставив на перепутье один голый ломкий стебель?

Библиотекарша старомодно представилась, сделав книксен: "Мадемуазель Патрисия" - в ответ на обращение к ней новоявленного читателя: "Мадам, не могу ли я..."

- Что вам угодно?

- Самые свежие газеты за последние три дня и, если можно, романы Стерна и Жан-Поля Рихтера.

- Позвольте предложить вас "Гайд-парк ревью", "Столичный бойскаут", "Нескучный сад" и "Вэлд файнешнл таймс", а какие конкретно романы вы бы хотели получить?

- "Зибенкэз" и "Сентиментальное путешествие". Кстати, у вас предполагается абонементное обслуживание?

- Всенепременно. Вы оставляете в залог свое удостоверение личности и нет проблем.

Буквально в течение нескольких минут все чудесным образом устроилось. Алкмеон получил вожделенную кипу газет и обе книжки: Жан-Поль выглядел потолще и понаряднее снаружи, как-никак переплет художника Пожарского, зато внутри оказался сплошной текст, без каких-либо иллюстраций, одна игра шрифтами; а Стерн внешне был неказист, сухонький, но внутри содержал роскошные воспроизведения гравюр восемнадцатого века. Долгое время Алкмеон разглядывал эти гравюры вдоль и поперек, даже выпросил сильную лупу, через которую исследовал буквально каждый штришок, каждый завиток.

Возвращение в камеру обошлось без дополнительных эксцессов, только, проходя мимо камеры № 6, Алкмеон услышал глухие удары в дверь камеры изнутри и какое-то судорожное мычание.

Родная камера встретила путешественника теплом и уютом, запахом обжитой норы. Из-под ложа слышалось сухое пиликанье сверчка, ждущего канифоли, а центровой паук снова приспустился на своей нитке и стал похож на свежевымытый плафон, в нем даже что-то посверкивало внутри вроде нити накаливания.

Алкмеон сел по-турецки на ложе, разложил на столе принесенные газеты, а книги добычливо спрятал под подушку. В газетах было то же, что на свободе: бастовали повсеместно шахтеры, они ложились повально на рельсы и требовали от президента разделить с ними дуракаваляние на железнодорожном полотне, но мудрый бровеносный старец напрочь отказывался от подобной чести, хотя несколько лет назад сам же обещал немедленную рельсовую эвтаназию в случае собственной неполноценности в качестве местоблюстителя и гаранта прав домашних животных. Впрочем, никакого нарушения логики Алкмеон здесь не усматривал: просто твердоголовый президент до сих пор был твердо уверен в своей исключительной полноценности как лидера и одновременно рядового члена общества, равного среди равных гражданина Калидонии. Половину первых полос занимали подробные сообщения о заказных и случайных убийствах, об изнасилованиях и ограблениях, угонах крупного и мелкого рогатого скота. Последнее время вошло в привычку похищать декоративных собак и кошек в требованием выкупа, что особенно раздражало президента как гаранта неприкосновенности вышеупомянутых прав. Доллар то падал, то поднимался, японская иена катилась в тартарары, зато древнегреческая драхма была крепка точно отечественный гранит и даже обол оставался полноценной валютой, что особенно обрадовало неутомимого путешественника. Паром через Стикс предполагал хотя бы символическую плату.

Словом, все было как всегда, только газетная бумага была необыкновенно гладкой и при всей шелковистости стеклянно позвякивала.

На четвертой полосе "Столичного бойскаута" шла оживленная полемика вокруг очередного, дополненного издания нашумевшей книги Феликса Феодосьевича Смертяшкина "Жизнь после жизни". Алкмеон с немалым удивлением узнал из послесловия действительного члена АНК (Академии наук Калидонии) Нерона, что "свет в конце туннеля" вовсе не обозначает надежду на грядущее воскрешение или на новую жизнь, а просто напросто является феноменом предсмертной химической реакции, то есть в случае смерти при остановленном кровоснабжении в большом количестве высвобождаются свободные радикалы, которые, сталкиваясь в броуновском движении с незакрепленными электронами, преобразуются в поток фотонов, регистрируемых гаснущим сознанием, гибнущим мозгом как яркая световая вспышка. Через 8-10 минут мозг окончательно умирает и уже не воспринимает фотонный поток.

Алкмеон почему-то не поверил этим жизнеутверждающим выводам, несмотря на всю убедительность научных доводов. Вывести-то, конечно, несложно, но вот довести до цели ох как непросто. Съесть-то он съест, но кто ж ему даст.

Очередной день пролетел словно детективный фильм: скучноватое начало, много-много пустой беготни и неожиданный долгожданный финал. Впрочем, сегодняшний финал ничем не отличался от вчерашнего: салютная темнота и музыкальная тишина. Тюряга тиха как бумага, без всяческих этих затей, лишь слышно как булькает влага по трубам внутри батарей.

VIII

Очередное утро началось с сюрприза, с утраты. Тюремщик Федор мало того, что явился без ставшей привычной деталью интерьера шкиперской бородки, обнажив глубокую выразительную ямочку, просто-таки глубокое ущелье, распоровшее квадратный подбородок на две равные симметричные половины, так ещё и привел с собой мрачного гостя, высокого атлетически сложенного блондина, у которого обе руки по локоть напрочь отсутствовали, и гость разводил в стороны оставшиеся плечики словно недожаренный бройлер, крылышкуя золотописьмом остатних жил.

- Виктор Владимирович, прошу любить и жаловать, ваш сосед из шестой камеры, - церемонно представил его Федор. - а где, кстати, оставленные на днях мною нарды? Хорошо бы сгонять до обеда партийку-другую, а вы, Алкмеон Амфиараевич, если, конечно, не против, соблаговолите принять на себя роль рефери, рассудите противников.

Алкмеон встал на корточки и пошарив рукой под лежанкой, достал инкрустированные костью и перламутром нарды, которые он забросил, освободив место на столе для высокочтимых газет. Сейчас он был вынужден переложить газетную стопку на подушку, а нарды раскрыл как футляр, вытряхнул шашки и кости на середину полированной доски и предложил гостям разыграть цвета, предварительно зажав разноцветные кружочки в разных ладонях.

Федору достались черные, а Виктору Владимировичу - белые. Совместными усилиями столик был передвинут к центру ложа, на края которого и сели игроки, а Алкмеон был вынужден встать с другой стороны стола, ибо ему просто-напросто не было другого места.

Виктор Владимирович ловко метал кости, зажимая их сразу обеими культями, а шашки двигал, толкая их правым крылышком словно бильярдным кием. Так кием ткнуть бывает рад людской хрусталик, в бильярд играя, демон или черт среди алхимии реторт. "Ему бы в Чапаева играть, а не в нарды", ни с того ни с сего решил Алкмеон и это умозаключение ему почему-то решительно понравилось.

Игра шла с переменным успехом. Основную роль играли очки, собираемые при выбрасывании костей. "Нет, чем не карты, лучше бы прямо в очко и играли", - снова подвел умственную черту Алкмеон. "Вот и отставной полководец Лебедь режется в нарды со своей супругой, ибо в шахматы у неё никакой надежды".

Чужая забава ему быстро надоела, он вытащил из-под подушки "Зибенкэза" и отправился к полуоткрытой двери, сел на порожек - из коридора падало больше света. Когда-то Алкмеон читывал Жан-Поля и даже держал у себя дома его биографию, у него вспыхнуло очередное "дежа вю", ощущение, что все это уже происходило с ним в другой жизни, в другое время, в другом месте. Впрочем, как оказалось, существовала ещё неизданная книга с таким же диковинным названием. Ее автор, Владимир Михайлович Гордин, почти полный тезка и чуть ли не гофмановский двойник тюремного лекаря в эти самые мгновения мучился ожиданием освобождения из узилища совсем неподалеку, в камере № 2. Лишенный паспорта, любимых перстней и наручных часов, он проходил по делу о злостном хулиганстве: будучи в сильном подпитии он разбил кулаком толстенную стеклянную стену кафе "Минутка", после задержания тем же кулаком оборвал жизнь рации в полицейской машине, доставившей-таки его в отделение, а уж потом в тюрьму, ибо мало того, что он нещадно измолотил доблестных полицейских в их служебном помещении, так ещё и чуть не вусмерть зачитал их своими переводами из Китса, Бернса, Йейтса и Хаусмана. Сейчас он сочинял очередную нетленку: "И снова бью стекло в замызганном кафе, и снова хлещет кровь из ровного пореза, и совесть, как палач, на ауто-да-фе ведет, пока жива, до полного пареза". Между прочим, давая впоследствии заработать на молочишко пародисту Иванову. Не Шекспир, конечно, но сколько вурдалаков и от него питается.

Итак, Алкмеон перелистывал полузабытый роман и уже дошел до вынужденного размена кухонного инвентаря на презренные дензнаки, как тюремщик Федор, бесконечно проигрывая, в очередной безнадежной ситуации обиделся на негостеприимного хозяина и завопил дурным голосом:

- Алкмеон Амфиараевич, вам должно быть стыдно за свое поведение. Лично мне бесконечно стыдно за вас...

С этими словами он схватил нарды и аккуратно, мгновенно усмирив свой нрав, нахлобучил переломившуюся на шарнирах доску на голову непонимающего камерника-читателя наподобие наполеоновской треуголки. Шашки и кости дождем и градом прошумели со всех сторон и некоторые наиболее удачливые градины залетели в пижаму.

"Вот тебе и награда за радушие, за уступку ложа", - умозаключил Алкмеон и потом, забравшись в постель долго-долго вспоминал перебитые, как переносье, ассоциации, дескать, он почему-то тоже камер-юнкер и добросердечный государь-император обвиняет его на полном серьезе в излишней камерности его поэзии.

IX

Начитавшись Жан-Поля, Алкмеон справедливо рассудил, что не боги горшки обжигают, вот и претендовавший на царский престол Тидей, брат Мелеагра и Деяниры, на досуге баловался сочинением порнографических романов, один из которых "Аэрон" даже выдавался в самолетах Аэрофлота в качестве противорвотного средства. Тидей был забавен ещё и тем, что в аккурат перед своим первым юбилеем ни с того ни с сего убавил себе полтора десятка лет, удивив тем самым своих друзей и сверстников. Господи, предугадывал ли он свой скорый конец, не хотел ли просто-напросто отсрочить тот жуткий миг, когда в предсмертных судорогах он вцепится в череп Маланиппа зубами, рыча от дикого восторга. Спасибо Палладе, отшатнувшейся в отвращении от своего любимца и позволившей мраку смерти осенить его выпученные очи.

Итак, Алкмеон тоже занялся бумагомаранием да так интенсивно, что его свинцовое стило сократилось на треть всего за три часа работы.

"Вот уже девятый день (писал Алкмеон, отмечая свое зеркальное захоронение), и я ещё жив, хотя чудище обло, стозевно и лаяй караулит меня на каждом шестом метре лилипутской темницы. Осторожность заставляет меня не поминать всуе несколько шестерок подряд, чтобы самому не превратиться в шестерку. Я все-таки вождь, пусть вождь маленького, но воинственного племени Эпигонов и когда-нибудь обязательно буду признан вождями других народностей и племен, в том числе и Натали Саррот, предводительницей Амазонок, буду увенчан вечно-зеленым лавровым венком, листьев которого хватит моей супруге на супы по гроб моей жизни, более того - я предчувствую, как завещал учитель, что при очередном разоблачении моими недругами от меня останется только последняя, неделимая, твердая и сияющая как алмаз точка, о которой я напишу свой лучший роман, который так и назову "Точка", и точка эта поведает миру о самом личном, о самом вечном... И мне будет довольно этой последней точки, собственно, больше ничего и не надо. Ни перстня с огромным африканским бриллиантом, как на безымянном пальце ныне безымянного поэта, когда-то собиравшего на свои чтения стадионы.

Если я даже уже прожил отмеренную предвечными пряхами жизнь (Клото, Лахесида и Атропа недаром благословили меня, именно имя я посвятил свою книгу стихов "Веретено судьбы", после которой даже враги мои отступили и не смогли помешать моему посвящению в профессионалы), то все равно каждое новое подаренное Аполлоном мгновение целительно и бесценно.

Жаль только, что я не могу пересказать адекватно вспышки того внутреннего огня, который пылает во мне и побуждает к самым непредсказуемым деяниям! Многое открыто моими предшественниками и учителями, но даже самый отчаянный эпигон не решится воспроизводить уже существующее слово в слово, склонить к этому невозможно даже под страхом казни, исключая разве что настоящих (а где они?), а не самоназвавшихся постмодернистов. Только неумолимо наступающее клонирование может привести к всобщему клоунированию и последней мировой клоунаде, и тогда Ха-Ха век закончится не взвизгом, а всхлипом последнего человека, изнемогшего от хохота, постпенно переходящего в бесконечный плач.

Но всей мировой немоте назло я - не мот словес и не пот телес все-таки мечтаю самовыразиться, пусть и при помощи чужих костылей и подпорок, чужих текстов, ставших родными. Я не унижусь до грызни черепа соперника, хотя не поручусь, что не взалкаю вгрызаться в графит сокарандашника. Ведь тоже по милости чудовищной ошибки я попал не только в темницу, а вообще в этот чудовищно несправедливый мир. Мне надо было родиться в другое время, в другом месте, возможно, у других родителей, учиться у других учителей (хотя и среди сегодняшних наставников насчитываю несметное множество гениев, явно превышающее мои скромные возможности восприятия) и наверное все равно я совершил бы все те же проступки.

Собственно, весь я уже написан 66 лет назад (если быть точным - 66 лет и 6 месяцев), усыплен заклинаниями высокочтимого чародея, приглашен на казнь неотвратимого пробуждения и дождавшись на шестом десятке лет другой жизни внезапно прорезавшегося третьего глаза мудрости, я с ужасом жду своего участия в новой калидонской охоте на самовитое слово. Нельзя после высокочтимого аттического образца копировать ужимки и прыжки первородства, не будучи уличенным в грехе эпигонства. Я предчувствовал это, сочиняя свой первый и пока лучший роман "Точка", имея в виду эпигонство совсем другого рода, но слово-гермафродит, оно не хочет быть на потеху публики трансвеститом, оно и не должно им быть, незаконнорожденное дитя Гармонии, увы, не от витязя Кадма, а от змея, завороженного золотом. Поэтому-то другой мой учитель признался: "Пишу для себя, печатаю для денег". Счастливы повелители не слов, а печатных станков, они сразу печатают деньги, зато и безмолвны, как статуи или камни.

Мне если что и помнится из раннего-раннего детства, так это заросли терна, где я бездумно лакомился ягодами, не помышляя о грядущей расплате и тернистом пути паломника и скитальца, а также помнится косой солнечный луч через всю детскую комнату, под которым закипала пузырьками даже иссохшая половая краска, в котором высвечивались свободно парящие в воздухе мириады пылинок, эдакая модель вселенной, а ведь это создатель всего сущего, мой прародитель в итоге благословлял меня своей золотой дланью на извлечение радости из любой самой грязной и неблагодарной работы. О, Зевс! Никому не смогу передоверить твои солнечные откровения, которые правдивее открывания вен..."

(Здесь зазвучал некстати ежевечерний стеклянный туш, совершилось очередное разлитие тюремной туши - Федор тушил свет точно по инструкции - в 23.00).

Х

- Бобэоми пелись губы, гзы-гзы-гзео пелась цепь. Впрочем, об этом мы кажется уже говорили намедни, - произнес Виктор Владимирович, сидя на краешке ложа, в ногах у Алкмеона. Своими крылышками он попеременно копался в наволочке, набитой словно куриным пухом обрывками бумаги, сплошь испещренными математическими формулами и стихотворными строчками. Алкмеон молча лежал, подтянув ноги, явно стесняясь возможного дурного запаха носков и смотрел на большого стеклянного паука, который спустился настолько низко, что походил на настольную лампу.

- А знаете, мил человек, наша администрация решила, что мы с вами, голубчик, делаем натуральный подкоп, намереваясь бежать из узилища? Вчера меня вызывал директор тюрьмы Родольф Нуреевич Косолапов (впрочем, это служебный псевдоним, он - прирожденный варвар, истинный ариец и зовут его на самом деле Генрих Генрихович Арьев, подчиненные же прозвали его Сахарным Немцем, потому что у него врожденный диабет, и он дня прожить не сможет без инсулина, самоукалывается трижды в день, а за год целый грузовик одноразовых шприцов переводит) и безапелляционно так мне и заявил, мол, мы все давно знаем, нам сексот Водченко в подробностях доложил, подкоп уже миновал фундамент, вот-вот подойдет к канализационному рву и тогда рванет, сточные воды пойдут не в Стикс, а прямиком в камеру Алкмеона, к вам то есть, и соответственно как ртуть в градуснике тяжелобольного дойдут до библиотеки, погубят все раритеты, а у меня на носу реституционные хлопоты, никакой Коль уже не спасет мой цоколь, никакой общегерманский ватерпруф не поможет от промокания. Нет, вы это бросьте (это он мне, понимаете), крылышками-то тут не махайте, хоть по системе Станиславского, ни за что не поверю. Увольте от применения к вам грубой силы, лучше сразу увольте меня с директорской должности, она у меня давно в печенках сидит. Я не Мельцин, за кресло не держусь. Вот такой монолог я выслушал и тут же был выпровожден без всякого намека на диалог.

Алкмеон продолжал смотреть на паука, обживающего стол с одного из углов, где уже мерцала его стеклянная монограмма.

- Нет, вы мне все-таки скажите, может вы действительно один бежать хотите, а меня решили бросить, как помеху, инвалида безрукого, так я еще-таки пригодиться могу.

С последними словами Виктор Владимирович подошел к столу, наклонился и внезапно, захватив зубами край столешницы, легко поднял деревянного монстра над собой. Стол парил в воздухе, как воздушный змей. Бедный стеклянный паук едва не разбился во время гимнастических манипуляций нардиста без помощи рук и чудом улепетнул опять при помощи своего хрустального канатика.

"Канатчикова дача, какая незадача, Канатчикова дача, украденная сдача", - пропел граммофончик в голове Алкмеона. - "Мир обезумел. Век действительно приближается в своему закономерному концу, но чужой конец ещё ближе. Где-то я уже точно читал про летающий в воздухе стол с вколоченной челюстью, или это был все-таки стул?"

- Виктор Владимирович, чудак-человек, да пожалейте вы свои зубы, если даже они у вас вставные. Помните историю: чекисты, получив телефонограмму "Анданте", решили, что это сов. секр. приказ аннулировать Данте и его сторонников, и таким образом лихо почикали дантистов почти подчистую.

Виктор Владимирович ничего не ответил, только глаза его покраснели и вспучились, полезли на лоб, как у лобстера, сваренного вкрутую. "Тоже мне Омар Хайям выискался", - мысленно сплюнул сквозь зубы Алкмеон и подхватил стол с другой стороны за растопыренные ножки обеими руками. Сообща стол вернулся на свое обычное место, но паук так и остался под потолком, не клюя на вернувшуюся приманку.

В дверь камеры заглянул отчего-то запыхавшийся Федор.

- Вы без меня не скучаете? Может, в картишки перекинемся? Мне тут необычайные картинки подарили, дамы - сплошь нимфетки, пальчики оближешь. Ну дак как?

И не дожидаясь ответа, бросил на стол колоду. Вместо ожидаемой тройки треф открывшаяся сверху карта оказалась пятеркой пик.

Виктор Владимирович, не говоря ни слова, не пикируясь с тюремщиком как допреж, отправился восвояси, шествую очевидно в камеру № 6. Федор снова предложил Алкмеону перекинуться в "очко" или на худой конец в "подкидного", но сообразив, что подшефный явно не в себе, забрал колоду и положил её бережно в форменный карман.

Дверь за безбородым картежником захлопнулась, и в глазке снова замелькали остриженные ресницы.

XI

Библиотека закрылась на переучет в ожидании канализационных вод. Больше ни книг, ни газет на дом не выдавалось. Алкмеон чувствовал, что развитие сюжета вступило в завершающую фазу. Если бы у него была семья, нежная или коварная супруга, безумные или благовоспитанные дети, то, конечно, любой мало-мальски образованный эпигон сумел бы продержаться положенные двадцать раундов в пандан Ха-Ха веку, но автор был явный слабак и инерции его заемного воображения, видимо, могло хватить только на половину идеального произведения. Что ж, каждый век имеет свое средневековье и вообще Средние века не худшее время для самосовершенствования. Кроме того, каждому претенденту на терновый венец положено всего двенадцать апостолов, ибо тринадцатый - непременно Иуда. Да и месяцев в году именно двенадцать и ни на один больше, иначе это был бы не год, а огород, если бы да кабы росли в аду гробы.

В современном романе главное не правила и форма, к тому же полувоенная, а - подлинная страсть. Конечно, стоит рассеять стеклянный спермаобразный туман, осветить темные углы, смахнуть наросшую паутину и напрямик объясниться по столь же актуальным и общепонятным (как ещё недавно соцреализм) выдумкам литературоведов, как постмодернизм и минимализм.

Литературное шаманство требует жертв, и если виртуальный каннибализм ещё процветает в Каннах и канальи хотят и дальше пользоваться этой безотказной кормушкой, то и я не могу опрометчиво подставлять корму тарану с васильковыми глазами. Лучше сам пойду на абордаж очередного испанского галеона, для простоты замаскированного под банковский сейф.

Интересно то, что интересно, и сколько бы ни пыжились псевдоумники заячья шапка не окажется пыжиковой. Но как ни крути, стандарты должны быть стандартными, а штандарты - обветренными, и все-таки обязательно должен оставаться зазор между истиной и идеалом, куда можно втолкнуть сначала грубый башмак первопроходца, а потом хотя бы бочком пролезть самому якобы для нахождения абсолюта. В России, например, я точно знаю, весь "Абсолют" грубая польская подделка, настоящий "Абсолют" скандинавы абсолютно запретили вывозить, во искупление завалив славян сумеречным маслом "Сканди" для похудания. Сейчас всем нам только и остается, что скандировать нечто матерное и дьявольски субъективное.

Любая литература не вечна и увечна, а если и существует вечность, то она непременно стеклянная, и тюремщик Федор, когда на него найдет блажь, может завсегда сбрить шкиперскую боородку, схватить раскольниковский топор в пятнах не то крови, не то ржавчины и сокрушить любую хрустальную твердыню в несколько минут. Вот тебе и вечность.

Остается только личная вечность и то на то короткое мгновение, пока существует данная личность. Время полураспада личности - её средние века. Лучшие эссе без сомнения написаны в Эссексе, думаю, что и с сексом там все обстоит тип-топ. Правда, писатели-гомосексуалисты сегодня явно пытаются взять реванш за годы обезлички или даже литературного кастратства, но реваншизм никогда не имеет шансов на полный и безоговорочный успех, ибо срабатывает закон отрицания отрицания.

Так и произошло, что Федору надоело обслуживать несговорчивого и малоразговорчивого узника. К тому же Алкмеон похудел, попрозрачнел, стал стекляннопредприимчив, то бишь стал то отражать зеркально тюремные инвективы, то пропускать не только мимо ушей, но сквозь себя обидные реплики. Святого Себастьяна из него явно не получалось, а жаль, такой симпатичный ежик мог бы получиться в результате взимопонимания или хотя бы элегантная подушечка для иголок. Ан нет.

Стеклянная болезнь явно прогрессировала и готова была перекинуться в эпидемию стеклянной чумы, если бы автором был павианистый Виан. Во всяком случае долженствующий появиться памфлет "Сократись, Сократик!" метармофозировался в панегирик "Борись, Борис!" и был опубликован одновременно во всех мировых газетах, финансировавшихся в широкоизвестным фондом Фонда. (Подозреваю, что это тоже явный псевдоним).

В квадратные колеса насильственной приватизации были вставлены тормозные палочки Коха, которого в свою очередь бдительные органы обвинили в игнорировании законной очереди на отличное бесплатное жилье. Он вяло огрызался, ссылаясь на родственные отношения с туберкулезом, подбадриваемый огнеупорными саламандрами. Время как бы остановилось, но события шли своим чередом. Как корсары на абордаж очередного корсажа. Льюис Кэрролл передавал мне привет, дозвонившись по стеклопроводу с того света. Света в камере не было. Гремел отнюдь не хрустальный гром, и молнии грозили вскоре обратиться в шаровые.

Именно в этот предпоследний день заключения Алкмеону явилась во сне его покойная мать Эрифила. Не буду пересказывать их разговор, отношения с матерью более интимная штуковина, нежели секс. Там не было произнесено ни слова о "нетках", об огромной коллекции этих диковинок, собранных ещё прадедом Алкмеона счастливчиком Биантом и о диком зеркале, без которого диковинки так и оставались бы абсолютно непригодной вещью...

В ожидании абсолюта неожиданно набредаешь на веселые соответствия. Не хотите ли ещё рюмочку и порцию заливного?

У моего хорошего знакомого есть рассказ "Ловитва", родившийся на пари с соседом по палате № 6. Паритет взаимоуважений был соблюден и вознагражден японским спинингом (не путать с браунингом).

Под вечер заглянул Федор, снова начавший обрастать щетиной, и опасливо сообщил, что Виктор Владимирович приказал долго жить, в подтверждение показал рисунок Петра Митурича. Глаза предземшара были закрыты, они следили за последним стеклянным салютом: "Аве, Цезарь". Все-таки он не выдержал, не дождался Алкмеона и бежал первым.

XII

Наутро не было ни Федора (и он бежал, переодевшись в халат уборщицы, тети Поли, в горячо любимый Баден-Баден, чтобы по-шкиперски ухватиться за скользкий руль долгожданной рулетки), ни других известных Алкмеону служителей Фемиды.

Лекарь-коновал Гордин беспрепятственно вернулся в медсанчасть № 6, где начинал медбратом свою незадавшуюся карьеру, пристроился, горемыка, фельдшером "Скорой помощи". Уборщица тетя Поля, утратив по милости бежавшего Федора свой единственный халат, была единогласно провозглашена в тот де день "девушкой месяца" и удостоена фотосюиты в отечественном "Плейбое", после чего была приглашена на гастроли в Японию, где стала ведущей (и единственной, ибо остальные роли по-прежнему исполняли мужчины) актрисой театра Но.

Директор тюрьмы, гражданин Косолапов, чтобы обрести статус юридической неприкосновенности, немедленно зарегистрировался кандидатом в президенты Калидонии, а бывший президент оной попросил политического убежища в Фивах, выправил себе греческий паспорт и с легким сердцем стал дописывать при помощи бывшего же пресс-секретаря Рюмашкина мемуары, где объявил себя ни много ни мало как выжившим Офельтом, заявив, что под именем Архемора погребен его однояйцовый брат-близнец, о наличии которого ничего не подозревала даже простодушная Евридика.

Ничего не зная о столь грандиозных переменах в Калидонии, невыспавшийся Алкмеон сидел в своей камере целый день в ожидании Абсолюта. Абсолютом и не пахло.

Стеклянный паук тоже исчез в неизвестном направлении, только обрывок стеклянной нити хрустально сверкал на столе.

Наконец, проголодавшийся и обезвоженный узник подошел к запертой двери, какое-то время безрезультатно колотил в неё кулаком, пока не пришел в непередаваемую ярость. Он вспомнил пример, поданный незабвенным Виктором Владимировичем, схватил за одну из ножек пресловутый стол и начал крушить ближайшую стену темного бутылочного окраса.

Сначала стена не поддавалась, потом на ней появилось словно на подтаявшем льду сеть мелких морщин, наконец, раздался громоподобный раскат и стеклянная (как оказалось) стена разлетелась вдребезги. Освободившемуся чудесным образом герою ничего не оставалось делать, как, отбросив в сторону ставший ненужным стол, твердой походкой направиться в ту сторону, где, судя по нестройным пьяным голосам, находились существа ему подобные.

Ну, а мне, косноязычному, на этот раз пришлось остаться без очередной рюмочки и порции заливного. Литературная халява кончилась. Разве что на Рождество попытаться на перекладных зайцем съездить в Рождественно или вырыть голыми руками подземный переход в Выру. Впрочем, можно попытаться самостоятельно уже написать повесть "Очищение Алкмеона", наметки сюжета имеются. Что ж, поживем, увидим, подергаемся ещё на золотом крючке у Аполлона. В ожидании Абсолюта.

23-24 мая 1998

МРАМОРНЫЕ СНЫ, ИЛИ ОЧИЩЕНИЕ АЛКМЕОНА

Какова бы ни была его тайна, я тоже узнал одну, именно: что душа - это лишь форма быта, а не устойчивое состояние, что любая душа может стать твоей, если ты уловишь её извивы и последуешь им. И может быть, потусторонность и состоит в способности сознательно жить в любой облюбованной тобою душе - в любом количестве душ, - и ни одна из них не сознает своего переменчивого бремени.

Владимир Набоков

Миф будет развиваться как бы по спирали, пока не истощится интеллектуальный импульс, породивший этот миф.

Клод Леви-Строс

I

Третий год я не принадлежу себе, третий год стал рабом Аполлона, его добровольным писарем, живой самопиской. Конечно, приходится зарабатывать на жизнь побочными занятиями: служить в газете, в издательстве, преподавать в школе, заниматься мелким бизнесом, а что поделаешь - за чистое вдохновение не платят, но вся эта жизнь мнимая, обывательская служит лишь подножьем настоящей жизни духа, которая начинается поздним вечером, когда, выполнив ещё и семейные обязанности, остаешься наедине с собой, наедине со своими любимыми героями, один из которых, Владимир Михайлович Гордин, просто мой единокровный брат, правда, годом старше и удачливее, хотя бы тем, что не испытал литературной травли и особенно наскоков мерзкого циклопа Полифема (слава Зевсу, хитроумный Одиссей наконец-то расправился с ним, и сейчас его душонка на пути в Тартар или в тартарары).

От долгого сидения за столом на кухне и изрядного принятия горячительных напитков у меня в последнее время случаются зрительные и слуховые галлюцинации и даже провалы в памяти: я действую и говорю с домашними и по телефону со знакомыми вроде бы осмысленно, но совершенно "не в струю", бунтует мое подсознание, уставшее от перегрузки, и на поверхность натуры порой выползает античное чудовище, наделенное множеством пороков, спасающееся от эриний. Когда-то, лет 20 тому назад, я отшутился: "Принимаю эринит, тем спасаюсь от эриний". Эринит давно не помогает. Мраморные сны все чаще, все продолжительнее; словно мраморные мухи они надоедливо висят надо мной сюрреалистическим облаком, переходящим в шкуру пятнистого белого дога.