Вблизи сильных мира сего

1. Хрущёв, Ерёменко, Аджубей и другие

Итак, я – собственный корреспондент ТАСС и остаюсь в родном городе корреспондентом на Сталинградской ГЭС. Переезд в Иркутск сорвался. Там начал работать местный журналист, некто Гайдай, младший брат кинорежиссёра.

Довольные родители, оценивая ситуацию, говорят: "Если уж повезёт, то на рысях!" Довольны и мы с женой Юлей. Ей не нужно менять работу, мне – покидать родные места.

А через несколько месяцев моё служебное положение укрепляется ещё больше. Второй собкор ТАСС в Сталинграде увольняется, и меня назначают единственным по городу и области, оставляя за мной и освещение строительства Сталинградской ГЭС.

Что сохранилось в памяти за четыре года на этой работе в родном крае? Рождение сына, получение первой в моей жизни квартиры, охота на сайгаков в калмыцких степях, возвращение брата Виктора с семьёй из Воркуты и устройство его, не без моей помощи, на строительство Сталинградской ГЭС…

Наша квартира – в центре города, на площади Обороны, рядом с Домом Павлова, на бывшей площади Девятого Января, теперь площадь В.И. Ленина. (А дальше?) Квартира двухкомнатная, на втором этаже. Рядом родная Волга…

Те дни пестрят бесконечными делегациями в город-герой, и я в кортеже сопровождающих машин на своей, тассовской. Носимся по городу: Волго-Дон, Мамаев Курган, ГЭС, Тракторный… И обязательно в наш жилой район, к развалинам Мельницы, Дому Павлова. Во дворе нашего дома среди мелкой детворы высматриваю у песочницы своего сына Володю. Он только научился ходить и бежит ко мне, падая, а я, гордый, подхватываю его и на виду у всех поднимаю над собой… Ну, разве ж такое можно забыть!

С приходом Хрущёва жизнь в стране так завертелась, что нам, журналистам, необходимо было переходить на космические скорости.

Особенно тассовцам. Все международные делегации, какие посещали страну, обязательно едут в Сталинград. Президенты, главы государств, премьеры, короли, императоры, шахи, принцы, парламентарии, политики, деятели культуры и прочие…

Все считали своим долгом побывать в героическом городе. Ведь совсем рядом ещё Вторая Мировая война, и память, что здесь произошёл её перелом, влекла людей со всех концов света. К тому же в Сталинграде два гигантских сооружения – Волго-Дон и ГЭС.

Вот имена и названия делегаций, которые в те годы посещали наш город: Кастро, Тито, Сукарно, Неру, Шах Иншах, принц Нородом Сианук, император Эфиопии Хайле Селассие; все генсеки из стран народной демократии, парламентские делегации государств мира и так далее.

Ярче других запомнились посещения Сталинграда: Тито, Шах Иншаха, Неру и, как ни странно, делегации национального собрания Албании, кажется, с Махмедом Шеху…

Албанцы – самая весёлая и сердечная делегация. Многие говорили по-русски. Учились у нас. Большинство горцы, партизаны, рубахи-парни. Обычно "сближения" происходили во время прогулок на пароходе по Волге. Маршрут долгий: из центра до Волго-Дона, а затем вдоль всего города до Сталинградской ГЭС. Это с остановками часа три-четыре. Стол накрыт, напитки всякие. И тут идёт закрут… До объятий, поцелуев и клятв в дружбе нерушимой.

Хочу вспомнить хотя бы приезд Тито. Это было замирение с Югославией. Оно происходило, видимо, после XX съезда партии.

Помню лето, но ещё не было нашей сталинградской жары.

Утром на вокзал, оцеплённый милицией и КГБ, прибыл спецпоезд. Делегацию Югославии привёз сам Хрущёв.

Тогда я увидел его впервые. Вышли вместе с Тито. Никита, видно, с крепкого похмелья, но бодрый, даже взвинченно бодрый, наверно, завтракал с доброй "рюмкой чая".

Тито молчалив. На приветствия сталинградцев улыбается как-то натужно и скованно. Рядом высокая с увядающей красотой черноволосая супруга Бианка. Лицо живое, подвижное, оттеняет застывшую маску мужа.

Тут же, на привокзальной площади, начинается митинг. Милиция еле сдерживает народ.

Никита Сергеевич начал речь по бумажке. Идёт всё гладко. Я с прибывшим из Москвы тассовцем Мишей Герасимовым строчу в блокнот. Это так, для контроля, когда будем делать речь по радиозаписи. Речи глав только за нами, тассовцами. Все собкоры центральных газет руки в боки сачкуют, слушают, обмениваются репликами, а мы, "негры", пашем…

Но вот Никита сворачивает листки и начинает свой знаменитый экспромт.

За три года газетной службы и столько же работы в ТАСС я "навострился" записывать "личной стенографией" любые диалоги и речи без пробелов.

Стою перед Хрущёвым в группе коллег и строчу. Никита Сергеевич всё больше распаляется. Еле успеваю. Чувствую, речь сумбурная. Хвалит Тито, ругает Сталина, обрывает фразы, не договаривает, аж слюна летит…

Бросил тему вечной дружбы с Югославией и понёс западных журналистов, кои сопровождают его и Тито и "пишут гадости о визите". Раскраснелся, кричит:

— К чёртовой матери этих писак!

И тут же даёт команду:

— Отцепить вагон со всей журналистской братией от поезда. Пусть добираются, как хотят!

Гнев Генсека и Председателя Совмина тут же реализуется. Всех журналистов стражи порядка стали оттирать от первых лиц. Даже нас, тассовцев, без которых стопорилась вся официальная информация. Мы кинулись в пресс-группу при Генсеке. В неё входили: Сатюков ("Правда"), Аджубей ("Известия"), Харламов ("Радио и ТВ") и, кажется, Поляков ("Сельская газета"). Доступнее других – Аджубей. Он же мог решать больше других, хотя руководитель пресс-группы, скучный и нудный, как божье наказание – Сатюков.

К тому же мы застряли с передачей в Москву речи Хрущёва. Передали то, что он говорил по бумаге, а экспромт Никиты "ни в какие ворота"… Аджубей приказал: "Делайте рыбу и приходите в вагон пресс-группы". А сам укатил с Хрущёвым и Тито на Мамаев курган. Я кинулся за ними, а Миша Герасимов остался "добивать речь".

На Мамаевом ещё большее столпотворение, чем на привокзальной площади. Все кордоны смяты. Я рвусь со своим красным тассовским удостоверением через толпу. Благо местные комитетчики меня знают, шепчут что-то московским, и те дают дорогу.

Пробиваясь, вижу "затёртую" в толпе супругу Тито. Бианка растерянно озирается, молит о помощи. Кричу комитетчикам, указываю глазами: "Выручайте!" И сам рвусь к ней. "Ведь затопчут! И международный скандал…"

Наконец, вняли моим крикам. Комитетчики устроили коридор в толпе. Через него мы с Бианкой настигли первых лиц уже на вершине кургана.

Ловлю реплики Хрущёва, Тито и прячу их в блокнот. Это для репортажа!

После Мамаева кургана, кажется, едем на Тракторный завод, где Хрущёв дарит Тито МТС – машино-тракторную станцию (70–80 тракторов и сельхозинвентарь). Акт "дарения" на митинге. Тито растроган, горячо благодарит и тоже говорит уже о "вечной дружбе".

Отсюда делегация – на обед, а я с готовым репортажем (пишу в машине) — в редакцию, где Миша Герасимов всё ещё корпит над "речью". Помогаю ему "сбивать" текст, а он разваливается…

Кое-как домучили. Надо визировать речь в прессгруппе. Летим на вокзал, к спецвагону, а там лишь Харламов: "Ищите Аджубея или Сатюкова! Я визировать не могу!"

Их нет. Они с Хрущёвым и Тито. Нас туда не пускают. Объясняем охране, просим, умоляем:

— Все газеты страны ждут наш материал! Доложите Аджубею, Сатюкову… Они знают, что это такое.

— Не велено тревожить, — в ответ. — Идут переговоры…

Матюкаемся и летим вновь в редакцию. Благо это рядом. Передаём "Речь" в ТАСС без визы. Заканчиваю диктовать стенографисткам, и меня переключают на "Дымгора", нашего генерального – Дмитрия Горюнова.

— Почему без визы? Почему так задержали?

Разнос страшный. Миша шепчет: "Меня нет. Я с делегацией". Отбиваюсь сам, обещаю "всё сделать". И тут же мы вновь летим на вокзал, к спецвагону пресс-группы…

О, удача! Вся армада делегации скоро двинет на речной вокзал, где, сверкая новизной, стоит волжский лайнер "Максим Горький" (вчера прибыл из Москвы), а Алексей Аджубей заскочил в "вагон" и ищет нас, тассовцев. Он уже переговорил со своей редакцией. В "Известиях" тоже ждут полного текста "Речи". В таком же положении "Правда" и другие центральные газеты, не говоря уже о всех областных и республиканских.

— Чего тянете! Где речь? — поглядев на меня, как на пустое место, выговаривает Герасимову.

Но крик не злобный, строгость начальственная, "для порядка". Миша, худой, высокий, почти на голову выше здоровяка Аджубея, изображает покорность и понимание.

— Алексей Иванович, всё готово, только подписать. Познакомьтесь, наш собкор по Сталинграду. Сам сталинградец…

Аджубей кивает. На лице полуулыбка спешащего человека. Перебирая листы машинописного текста, какие вручил ему Миша, тоскливо тянет:

— Да тут… Нет, это надо смотреть… Вот что, мужики, — улыбнувшись, переводит взгляд с Миши на меня, — сообщайте в свою контору, что в "Речи" будет ещё четыре-пять восковок. Пусть газеты планируют место. Мы это с парохода дошлём.

И, щёлкнув застёжкой элегантной заморской папки, где исчезла "Речь", идёт в глубь вагона, к столику связи. Миша хитро подмигивает мне, и мы идём за Аджубеем.

Продолжаю рассматривать этого всесильного журналиста, перед которым заискивает даже редактор "Правды".

Года три назад я видел его мельком в редакции "Комсомолки". Кажется, он был уже замом главного.

Все шептались: "Зять Никиты Сергеевича… Далеко пойдёт…"

И Алексей Иванович с тех пор шагнул действительно далеко. У него лучшая в стране газета. Он – член ЦК, ему прочат пост министра. Но надо отдать должное, он и сам человек незаурядный. И журналист не последний, и энергия бьёт ключом. В этом убеждается каждый, кто общается с ним. А те, кто работает рядом, известинцы, души в нём не чают.

Просим Аджубея воспользоваться его связью с Москвой. Он согласно кивает, и тогда Миша:

— Алексей Иванович, а может, вы сами нашему Горюнову по ВЧ…

Аджубей с добродушным удивлением разводит руками.

— Ну, вы, хлопцы, как тот цыган: "Тётенька, дайте водицы, а то так есть хочется, аж шкура трещит." Ладно, идите. Позвоню вашему Дымгору… Вам ещё на пароход надо прорваться.

— С вашей помощью, Алексей Иванович, — вставляет Миша.

— Нет! Это уж вы сами. Есть строгое указание: ни одного газетчика на борт…

— Мы – тассовцы, — наконец решаюсь я сказать хоть что-то. — Без нас нельзя.

— Ну, глядите, та-а-с-с-о-о-в-цы… — тянет весело Аджубей.

У него хорошее послеобеденное настроение. Настроение здорового, преуспевающего человека, который знает себе цену, а после выпитых рюмок доброго коньяка, запах которого гуляет по вагону, есть желание быть ещё и покровительственно-добрым и великодушным.

Кажется, Аджубей купается в этом "самокомфорте" и ценит его, потому и позволяет нам пользоваться его "добротой".

Мы исчезаем. Нам ещё нужно заскочить в редакцию, а оттуда – на речной вокзал. Машина у нас с красным правительственным пропуском, и нам везде – "зелёная улица".

На пристани, где сверкает белизной трёхпалубный лайнер, от комитетчиков узнаём, что всех журналистов препровождают на отдельный пароходик ("трамвайчик"), а на правительственный никого "не пущают". Запрет идёт от "Самого".

Вся журналистская братия (и иностранная, и наша) бредёт к "трамвайчику", который причалил рядом.

Мы, тассовцы, и собкоры "Известий" и "Правды" выжидаем. У нас план действий, подсказанный знакомым комитетчиком, но, видимо, не без инициативы Аджубея и Сатюкова. Как только убирается трап, мы перемахиваем через перила борта парохода и тут же попадаем в руки комитетчиков из охраны.

Каждый выбрал удобную позицию у борта. Трап убран, и мы один за другим прыгаем.

Спустя несколько минут все – в салоне охраны. Здесь накрыт стол. Бутерброды, фрукты, напитки. Собкор "Правды" по Сталинграду Костя Погодин требует "за пережитый страх" коньяку.

Появляется и коньяк. Блаженство.

В салоне прохладно, работают вентиляторы. Налегаем на закуски. Соки, боржоми запотевшие. Спешить некуда. Прогулка от центра и до южной окраины города, где начинается Волго-Дон, не меньше часа. Делегация после роскошного обеда в резиденции разбрелась по каютам, отдыхает. Мы "под арестом" у охраны. Всё как в лучших домах…

Маршрутом лайнера мы, местные собкоры, проследовали не раз со многими делегациями, и у нас нет желания выходить на палубу. Правдист и известинец из Москвы "двинули на воздух".

Через четверть часа за ними последовал и Миша Герасимов, а мы, сталинградцы, сидим за столиком, потягивая холодный боржоми, смакуем армянский коньячок.

Я вышел из салона охранников, когда уже повернули от первого шлюза обратно и шлёпали вверх по Волге к Сталинградской ГЭС.

Позвал Костя Погодин:

— Володя, пойдём! — громко, скорее для офицеров охраны, сказал он. — Там уже твой дядя, маршал Ерёменко про Сталинградскую битву Тито докладывает…

На открытой палубе десятка два плетёных кресел. В них – Тито, его супруга, члены делегации. Перед ними у огромной карты, разрисованной красными и синими стрелами с коротенькой указкой, Андрей Иванович Ерёменко, бывший командующий Сталинградским фронтом, а ныне командующий Северо-Кавказским военным округом.

Андрею Ивановичу недавно присвоено звание маршала, и он парится в новеньком, с иголочки мундире с большой шитой золотом звездой на каждом погоне. На мундире – Звезда героя и цветная мозаика символов бесчисленных военных орденов и медалей.

Пот струится из-под фуражки. Ерёменко вытирает его скомканным в левой руке платком, но головного убора не снимает, даже не расстёгивает стоячего ворота маршальского мундира. Бусинки пота катятся по иссохшей шее.

Андрею Ивановичу – за шестьдесят. Отцу моему – пятьдесят девять. Оба прошли все три войны от звонка до звонка, но судьбы разные… Мои размышления прерывает капитан в штатском из местного управления КГБ Алексей, с которым я знаком по многим встречам иностранных делегаций.

— А, что, действительно он твой дядя? — шепчет на ухо Алексей.

Я тяну с ответом, делая вид, что поглощён рассказом о Сталинградской битве. Нетерпеливый Алексей дружески берёт меня под локоть. Мы с ним, видимо, ровесники и могли бы быть друзьями, если бы не его служба.

— Ты – племянник Андрея Ивановича? И молчишь! Ну, знаешь…

— Я-то знаю, — напуская тумана, тихо шепчу Алексею, — а вот Андрей Иванович – вряд ли!

Тот с растерянным недоумением смотрит на меня, но, видимо, раньше всех заслышав суету своих коллег за нашими спинами, нервно вздрагивает и тут же исчезает. Я смотрю ему вслед и вижу, как веером рассыпаются по палубе молодцы в штатском, занимая каждый "своё место".

Значит сейчас появится Сам. Все настороженно замирают, и лишь Андрей Иванович, да Тито и его окружение не замечают прокатившегося шороха.

Андрей Иванович говорит, какие силы были брошены немцами для разблокирования армии Паулюса… И тычет указкой в карту.

На палубе в окружении своей свиты появляется Никита Сергеевич. Он без пиджака, в белой рубахе, без галстука и в светлых широких брюках. На ногах мягкие мокасины. Лицо помятое со сна.

Останавливается в нескольких шагах за спинами сидящих в креслах слушателей, молча озирая собравшихся.

Ерёменко закрыт от него картой, продолжает рассказ.

Наконец Никита Сергеевич, качнувшись на коротких ногах, нетвёрдо обходит сидевших слушателей и плюхается в расторопно подставленное здоровенным детиной кресло.

— Мы воевали! — прерывает он маршала. И, повернувшись к Броз Тито, добавляет: – Этих военных хлебом не корми, только дай повспоминать, какие они стратеги… А немцев вот сюда допустили. — Он повёл рукою перед собою. — Аж до Волги-матушки… Так что хвалиться вам, военным, особенно нечего… Штаб фронта был за Волгой… И мы с Вами, Андрей Иванович, сидели вон там. — Хрущёв указал перед собой на полоску тёмного заволжского леса. — Вон там… в Ямах. — И опять, качнувшись в кресле в сторону Тито, поясняет: – Так заволжское село называлось…

От этой неожиданной для всех тирады Никита Сергеевич раскраснелся и замолк, переводя дух.

Неловкая тишина. Маршал ещё больше вспотел, но стоит не шелохнувшись, опустив вниз руки с указкой и скомканным платком.

Никита Сергеевич достал свой платок, отирает красное лицо и лысину. Ему подали шляпу из светлой соломки. Но он в сердцах отстранил руку телохранителя. Тяжёлая пауза затянулась, и тогда Тито, развернув своё кресло к Хрущеву, сказал:

— Сталинград был спасением всему миру. Мы в Югославии это поняли. Немцы уже были другие…

— Конечно. Конечно, — подхватил Хрущёв. — Здесь сломалась гитлеровская военная машина. И как они её не чинили потом, она всё время давала сбои…

— А войны ещё было много, — продолжал Тито. — Сильно много. Мы в Югославии взобрались только на её вершину…

Андрей Иванович переводил растерянный взгляд с Хрущёва на Тито и вновь на Хрущева, явно не понимая, что же ему предпринять, но продолжал стоять навытяжку, с прижатыми к грузному телу руками.

Наконец Хрущёв переключил внимание на застывшего у карты маршала.

— Продолжай, Андрей Иванович. Продолжай, — кивнул Хрущёв. — Только ты учти, югославские товарищи тоже много знают… Они изучали эту битву. Правда?

— Да, да, — за всех ответил Тито. — Но мы с удовольствием и интересом слушаем маршала.

Однако даже эта подслащенная пилюля не вернула равновесия Ерёменко. Рассказ его поблёк, а скоро и вовсе угас, прерываемый репликами Хрущёва.

Реплики переходили в воспоминания члена военного совета Сталинградского фронта, и рассказ бывшего командующего окончательно застопорился.

С поникшей головой новоиспечённый маршал отошёл от карты в тень под тент, и было жалко и больно смотреть на потерянное лицо старого воина.

Разрешение этого скандального эпизода произошло только вечером, на приёме в честь югославской делегации. После первого тоста в честь главы делегации гостей маршала Тито Хрущёв сразу провозгласил здравицу другому маршалу "выдающемуся военачальнику, Герою Советского Союза" и прочее Андрею Ивановичу.

Генсек не жалел красок и превосходных степеней, восхваляя его воинские заслуги. Не забыл Хрущёв и мирные усилия маршала в строительстве вооружённых сил.

Под градом похвал, прерываемых апплодисментами, Андрей Иванович сгибал натруженную старческую спину в поклонах. Те, кто были свидетелями сцены на палубе парохода, затаённо улыбались и хлопали, не жалея ладоней. Сцена столь же запоминающаяся, как и на лайнере всего несколькими часами ранее.

Нас, группу центральных журналистов, посадили у самого краешка гигантского "П"-образного стола, ближе к выходу из зала, и отсюда мы наблюдали сие действо.

На запруженном яствами столе главенствовали свежайшие волжские осетровые рыбы и чёрная икра. А среди напитков – отборные армянские коньяки и грузинские вина.

Часто бывая на столь высоких приёмах, я наблюдал одну неизменную закономерность. Коньяки и вина самых высоких отечественных марок всегда располагались на перекладине буквы "П". По мере удаления от неё марки напитков истощались, и там, где отводились места для прессы и руководства охраны, медиков и другой обслуги делегаций, ставились ординарные коньяки, вина и обычная водка.

Та же последовательность и в сервировке стола с закусками. Они размещались с убыванием к периферии стола. У нас была даже такая шутка: "Мы – журналисты, и наше место за столом, где напитки светлые, а закуски редкие".

Правда, горячее всем разносили одинаковое, хотя мне и не доводилось видеть, что несли официанты на тарелках первым лицам.

Неизменным в этих застольях было и такое. Когда первые лица и их сопровождение покидали зал, "периферия" стола перебиралась ближе к дорогим коньякам и изысканным закускам…

Но в тот вечер на банкете тассовцам было не до коньяков и закусок. Нас интересовал только Аджубей.

После тоста Хрущёва Миша Герасимов поднялся и пошёл к пресс-группе, которая сидела ближе к столу "президиума".

Изогнув свою высокую тощую фигуру, он пошептался с Сатюковым, потом с Аджубеем и оставил им листы с речами, какие Хрущёв и Тито произнесли на митинге перед работниками Сталинградской ГЭС.

С облегчением вздохнув, я налил по рюмке трёхзвездочного коньяка, но Миша придержал мою руку:

— Погоди. Аджубей идёт…

И стал поправлять пустующий рядом с нами стул. Аджубей присел. Положил на стол уже испачканные первые страницы речей.

— Мужики! Вы накатали слишком много. Оставить треть. И всё давать в изложении. В газетах уже стоят речи Никиты Сергеевича и Тито на вокзале. А эти в изложении. Я начал, — тряхнул исчерканными листами. — И не тяните. — Глянув на диковинные часы на холёной руке, Аджубей строго добавил: – Времени нет. В темпе, мужики…

Резко поднялся и враскачку поплыл к вершине "П"-образного стола. Немногочисленные в застолье парт- и совдамы провожали его умилёнными взглядами. Молодой, высокий, пышущий здоровьем атлет, которому, казалось, и за тридцать не перевалило, излучал не только физическую силу, но завораживающую силу власти. Он зять могущественного человека, развенчавшего Сталина, вздыбившего страну, человека, который грозит могущественной Америке и собирается похоронить капитализм, а советским людям через два десятилетия обещает вожделенный коммунизм… Этот человек здесь, рядом. Его грузное шарообразное тело нависло над столом, лоснящаяся лысина играет бликами хрустальной люстры. Он произносит здравицу "героическим сталинградцам".

Когда говорит этот всесильный муж, немногие из его окружения могут позволить себе вот так вальяжно и независимо следовать через весь зал.

Аджубей же спокойно, не убыстрив шага, дошёл до своего места и, опустившись на стул, тут же что-то стал шептать на ухо Сатюкову. Тот сидел, словно аршин проглотив, весь внимание, повернувшись к Хрущёву. Я чуть не прыснул от смеха, наблюдая, в каком тяжелом положении главный редактор "Правды". Демонстрируя верноподданническое внимание Генсеку, он не может отмахнуться и от нашёптывающего Аджубея. Вот уж воистину: "Сижу в президиуме, а счастья нет".

Алексея Аджубея мне доводилось встречать не раз и позже, вплоть до снятия Хрущёва в октябре 1964 года. До этого, естественно, дела у него шли блестяще. Он превратил самые скучные губинские (редактор до Аджубея) "Известия" в лучшую газету страны. У "Известий" появился вечерний выпуск, планировались издания приложений и прочее.

За "Известиями" потянулись и другие издания. Даже ортодоксальная "Правда" стала менять свой "унылый облик". Преобразилась "Литературка". Её редактор А.Б. Чаковский – в ближайших друзьях Аджубея. Но Аджубей ещё и друг Твардовского. Именно он устраивает встречу великого поэта с Хрущёвым в Крыму, где читается "Тёркин на том Свете", и после этого Плучек в Театре сатиры ставит спектакль по этой "скандальной" поэме.

Мне довелось видеть эту постановку Плучека. Однако поэма оказалась намного сильнее спектакля. (Инсценировку, кажется, сделал сам режиссёр.)

Не знаю, какое участие Аджубей принял в судьбе публикации повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Но именно он свёл Твардовского с помощником Хрущёва Лебедевым. Лебедеву так понравилась повесть бывшего зека, что у них с Твардовским созрел план – прочесть её Хрущёву.

Тот отдыхал в это время на черноморском побережье, и Лебедев полетел к своему шефу… "Новому миру" была разрешена её публикация, и Солженицын в одночасье стал знаменитостью.

Так что польза и прогресс в культурной жизни страны от пребывания Аджубея в эшелонах власти несомненны. Талантливый организатор и неплохой журналист, он расшевелил наши заскорузлые средства массовой информации, дал толчок если не к свободе, то хотя бы к добрым переменам.

Судьба же самого Алексея Ивановича была трагичной. Вслед за Хрущёвым сразу сняли и Аджубея. Сначала сослали его в какой-то журнальчик, кажется в "Журналист", заведующим отделом очерка. А потом выжили и оттуда.

Без работы и друзей он горько запил…

Был период, когда брежневские власти выселяли его из Москвы. Идиоты! Куда же его от семьи, где трое или четверо детей. Его жена Рада, отличная журналистка, бессменный заместитель редактора лучшего в то время в стране журнала "Наука и жизнь", и при Хрущёве-отце вела себя исключительно скромно и достойно. Она отбила атаку выселения мужа, пробившись на приём к брежневским помощникам.

А Алексей Иванович продолжал пить по-чёрному. Изредка появлялись его статьи в печати, но только под псевдонимами. Друзья-газетчики давали ему скудный заработок, но он и его пропивал.

Последний раз я встречал Аджубея в Доме отдыха "Правды", в Пицунде. Кажется, это было в 1983-м или 1984 году. Наш писательский Дом творчества рядом с "Правдинским".

bЯ зашёл в номер моего соседа поэта Михаила Львова. Сидим, беседуем, ждём открытия буфета после вчерашних посиделок. В номер врывается высокий костлявый старик, с обвисшими, как у бульдога, складками на лице. Глаза воспалены, руки дрожат.

— Миша, милый, спасай. Трубы горят. Дай заглотнуть чего-нибудь…

— Да что ты, Алёша, — всполошился деликатный Михаил Давыдович. — Ты же знаешь, я ничего здесь не держу. Анжела!.. (жена). А буфет только с двенадцати… Мы тоже ждём.

Я уже догадался, что это Аджубей, и был так поражён его видом, что не мог сообразить, как себя вести. "Побежать в свой номер? Но вчера сидели до трёх и, кажется, всё прикончили…" "Попросить? Но у кого?"

— А у вас? — повернул жалкое лицо в мою сторону Аджубей.

Я поднялся и глупо развёл руками.

— Ай, писатели, инженеры… Мать вашу…

Словно от напасти отмахнулся он и скрылся за дверью ванной. Зашумела вода в раковине. Стук зубной щётки о стакан.

Я испуганно глянул на Львова.

— Он что?

Тот грустно пожал плечами и отвернулся к окну.

Через минуту из ванной вышел Аджубей. Вытирая рукавом белые разводы вокруг рта от прохрипел:

— Ну, я пошёл, Мишенька…

— Он что, пасту?

— Да, — горестно кивнул Львов. — Надо, чтобы жена ничего не заметила.

Вот такая грустная встреча…

Но доскажу те сталинградские события, потому что история с моим "дядей" имела своё продолжение.

Уже вечером, после возвращения правительственного лайнера с прогулки по Волге, мы узнали, что катер-трамвайчик с журналистами сразу, как только отошёл от пристани, безнадёжно обездвижился из-за "поломок в моторе". Судно кое-как отдрейфовало к левому песчаному берегу, и там, на отмели, оно простояло все те часы, которые мы плавали по Волге.

Взмыленным механикам удалось "запустить" мотор только тогда, когда правительственный пароход вернулся с ГЭС. Многие журналисты были довольны вынужденным отдыхом. На катере роскошный стол, на берегу отличное купание. Лишь западные журналисты выражали отчаянные протесты. Особенно бунтовала корреспондентка какой-то американской газеты. Она лихо пила водку, ела московскую копчёную колбасу и неистово материлась…

Рассказывали, когда катер причалил, она в знак протеста отказалась покинуть буфет, и дюжие молодцы выводили её под руки.

Ситуация с "застрявшим" катером убедила нас, что угроза Хрущёва не брать в поездку журналистов – в силе. Вагон прессы отцепили от правительсвенного поезда, и его обещают отправить с каким-то другим, идущим на Ростов. А именно туда завтра отправлялась делегация. Успеть к встрече высоких гостей – гарантий никаких.

Выход один – лететь самолётом. Но прямых рейсов Сталинград – Ростов нет, а на проходящие самолёты попасть проблематично. И тогда собкор "Красной Звезды" по Северо-Кавказскому округу, мой давний друг Николай Мельников предложил обратиться к маршалу Ерёменко. С Николаем мы дружили уже лет пять, ещё с Волго-Дона, где он бывал подолгу как спецкор своей газеты.

Разыскали Андрея Ивановича в штабе Сталинградского гарнизона. Коля прячется за нашими спинами. Оказывается, у него "неважные отношения" с командующим – "увиливает от работы над воспоминаниями маршала" – его слова.

Начал правдист Костя Погодин. Все поддакивают. "Выручайте! "Мы хорошие!"

Андрей Иванович мнётся: "Надо ещё выяснить, есть ли на месте свободный борт".

Даёт поручение адъютанту. Канючим. "Нам посоветовали в пресс-группе обратиться лично к вам, товарищ маршал". Ссылаемся на Аджубея. Ерёменко оживляется. Но всё ещё, видно, побаивается высочайшего гнева. И тогда Костя Погодин выкладывает последний "аргумент".

— Товарищ маршал, ну, сделайте доброе дело хотя бы для вашего племянника Володи Ерёменко. — И, вытолкнув меня вперёд, шутливо добавляет: – И страна вас не забудет, а уж мы, газетчики…

— Это откуда ещё такой родственник? — с наигранной строгостью повернулся ко мне. — А ну-ка, покажь паспорт.

Подыгрывая маршалу, я протянул своё тассовское удостоверение.

— Ты гляди, тоже Ерёменко. А откуда родом? Местный, сталинградец, говоришь. Интересно. А батька и матерь с Украины?

— Из Запорожья.

— Казаки? А я – русак, — возвращает мне удостоверение маршал. — Родом из России.

— Так у меня бабушка по отцу курская! — выкрикиваю я под хохот колег.

— Нет. Не стыкуется, — весело качает головой маршал. — Родственные узы не связываются…

Настроение у всех весёлое. Адъютант что-то шепчет на ухо командующему. И тот отдаёт команду отправить всю нашу журналистскую братию военным самолётом в Ростов.

К сожалению, и рассказ об Андрее Ивановиче, как и об Алексее Ивановиче Аджубее, вынужден закончить печально…

Маршал умер в 1970 году на семьдесят восьмом году жизни, официально продолжая службу, но уже в так называемой "райской группе" высших военачальников Министерства обороны.

Как рассказывал мне Симонов, он умер нелепо. В 1971 или 1972 году мне довелось почти месяц лежать с Константином Михайловичем в клинике на Мичуринском проспекте. Мы оба были "ходячие", и по два-три раза в день выходили на прогулки.

К нашим беседам иногда присоединялся Василий Иванович Чуйков – "третий" сталинградец, который также был здесь на излечении. Естественно, много вспоминали и говорили о боях в Сталинграде. Об этом я расскажу в главе о Симонове. Но тогда же зашёл разговор и о моём однофамильце.

"С Андреем Ивановичем я знаком с войны, — сказал Симонов. — Встречались в Сталинграде. И вот тогда я узнал о его тайной страсти – стихах. Тетради со стихами Андрей Иванович присылал мне и после войны. Обычные графоманские вирши, какие пишут многие. Но не все их обнародуют, а маршал стремился".

Я вспомнил жалобы Коли Мельникова, как Ерёменко досаждал ему этими "стихами о войне, которые писал всю жизнь."

А умер Андрей Иванович действительно нелепо. Как и многие старики, маршал страдал жестокими запорами. Лекарства не помогали. И он спасался клизмами. Как-то дома, в ванне он сам проделывал эту процедуру. И вода разорвала ему внутренности.

Судьба-злодейка посмеялась над маршалом, прошедшим все войны.