Вечные хлопоты. Книга первая

ГЛАВА XV

Не обмануло Антипова нехорошее предчувствие: неожиданно взбунтовалась Клавдия, пошла наперекор его желанию — решила устроиться не на завод, как хотел того он, а в больницу, опять санитаркой.

Узнав об этом, Захар Михалыч был вне себя от негодования, тем более и место для дочери уже присмотрел — машинисткой на мостовой кран, и с Иващенко договорился. Про то, что она постоянно на глазах будет, он, как-то, и не думал, а все же и это немаловажно. К тому же ведь и карточка рабочая, килограммовая, и заработок высокий...

— Не хочу я на завод, — упрямилась Клава.

— Мало ли кто чего не хочет!

— Я в вечернюю школу пойду, потом в медицинский институт...

— Никаких институтов! — в сердцах заявил Антипов.

Клава плакала, а он кричал, распаляясь, хотя и понимал уже, что дочь поступит все равно по-своему, как задумала.

— И Константин Танеевич мне советовал... — сквозь слезы говорила она.

— Советы давать все мастера! Что же это такое получается? Для нас завод все сделал, можно сказать — невозможное, а мы?.. В долгу мы перед заводом и обязаны расплатиться. Это мое последнее слово.

Кто знает, как обернулось бы все. Может быть, Клава и сдалась бы в конце концов, не посмела бы ослушаться отца, однако у нее — неожиданно для Антипова — объявилась заступница в лице Анны Тихоновны. С нею Захар Михалыч не советовался, претензий к дочери не высказывал, вообще не посвящал в это дело. Она сама завела разговор.

— Вы человек в жизни умудренный, опытный, — говорила, точно пела, своим протяжным, ровным голосом, — должны бы понимать, что призвание дается людям не для того, чтобы его попирали... Я вот смотрю на вас и замечаю, что вы счастливы своей работой. А это так прекрасно, Захар Михайлович, так прекрасно, когда человек в труде находит счастье!.. — Она вздохнула тяжело. — Почему же вы против, чтобы и ваша дочь обрела свое счастье?..

— Как это, против?

— Если ей нравится медицина...

— А долги кто платить будет? Мне вряд ли успеть.

— Глупости это, — убежденно сказала Анна Тихоновна. — Уж если считаться с долгами, так вы не заводу или директору должны, а государству. Какая же разница — на заводе или в больнице Клавочка станет работать? Гораздо важнее, чтобы ей было не в тягость.

С этим Антипов не мог не согласиться. Понимал, что нет ничего хуже, чем когда работа тяготит человека. Да и спорить с Анной Тихоновной считал неприличным: постарше она, и женщина. После смерти жены он как-то особенно болезненно и остро переживал все немногочисленные семейные конфликты и жалел, что мало уступал ей...

— Я ничего, по мне пусть работает, — пробормотал он неуверенно.

— А всякий раз напоминать будете? Сегодня напомните, завтра... А слово, Захар Михайлович, как капля воды: и камень точит. Клавочка однажды возьмет и сделает по-вашему. Сердце у нее доброе, мягкое, она не может, когда на нее кто-то обижается или недоволен ею. А вы как-никак отец!

— С добрым сердцем — и нажаловалась на меня?

Он угадывал, чувствовал какую-то глубинную, непонятную ему правоту в словах Анны Тихоновны, и это вызывало досаду в нем, потому что неправым-то он себя тоже не считал, а не бывает такого, чтобы в споре все оказались правыми.

— Не жаловалась она, бог с вами! — возразила горячо Анна Тихоновна. — У меня свои глаза есть.

— Это видно, что есть, — усмехнувшись, сказал Антипов.

— Обещайте мне, что больше не станете показывать Клавочке недовольства. И нечего, нечего ухмыляться! Я постарше вас и побольше вашего видела на свете. Сию минуту обещайте, или я рассержусь. Честное слово, рассержусь!..

— Ладно, — сказал он, — не буду.

— Это другое дело.

— Что с вами сделаешь! Заступники!.. Заклюете ведь.

— И заклюем! — со смешной серьезностью заявила Анна Тихоновна. — Не думайте, что если вы мужчина...

Они стояли друг против друга, и была она рядом с Антиповым не то чтобы даже маленькой, хрупкой, а вовсе уж кукольной, незаметной, и кулачком взмахивала игрушечным, сухоньким, едва дотягиваясь вытянутой рукой до его лица, и оттого было ему смешно. «Ну точно птичка», — подумал он с неожиданной ласковостью.

Да и как ему было думать об Анне Тихоновне, когда не знал он с нею больших забот, а главная забота — и боль, и радость его — внучка была ухожена и накормлена, за нее не приходилось бояться и переживать. Анна Тихоновна поистине души не чаяла в Наташке. Не довелось своих внуков понянчить, поласкать, о чем мечтала и к чему, как всякая женщина, готовила себя, так теперь всю нежность свою, душевную и чистую, дарила внучке Антипова. И расставалась-то с нею только на ночь: сама уложит в постель, сказку перед сном расскажет, сама же и поднимет утром. А если выходило, что и Антипов, и Клава работали оба в ночь, брала Наташку к себе в комнату...

Что говорить, ревновал Захар Михалыч немножко и, быть может, все-таки отдал бы внучку в ясли, но с местами было действительно плохо. Конечно, для него, вернее, для его внучки нашлось бы место, но есть семьи, которые нуждаются больше. Не больше даже, а просто нуждаются: собственную нужду Антипов не считал за нужду.

Ладно. С работой дочери как-никак устроилось. Можно и примириться, что поступила она вопреки его желанию, раз люди, которым Захар Михалыч доверял и которых уважал, поддержали ее. Грешным делом, он и с Костриковым переговорил на эту тему. «Не стой, Захар, — сказал Григорий Пантелеич, — у нее поперек дороги. Какую выбрала, по той пускай и шагает». Устроилось также — лучше некуда — и с внучкой, и осталась одна большая забота, словно живая рана на теле: Татьяна, невестка. Почему не пишет она, не дает знать о себе?.. Втайне от дочери, еще на Урале, он сходил в военкомат, и там ему сказали, что, если бы Татьяна погибла, обязательно пришла бы похоронная. Посоветовали написать командиру части. Он написал и получил ответ на адрес Кострикова, что была невестка ранена и эвакуирована «в один из тыловых госпиталей». Можно допустить, что худшее случилось в госпитале, но опять же оттуда сообщили бы, а никакого сообщения нет.

Не в том, значит, дело, что могло случиться наихудшее — такие-то вести узнаются быстро, когда и не хотел бы знать, а в чем-то другом. В чем, вот вопрос!.. Мысленно Антипов склонялся к тому, что в невесткиной жизни появился новый человек — мужчина, словом. Написать про это ей, пожалуй, стыдно, потому что есть у нее и понимание, и уважение к родителям Михаила; врать не хочет, а приехать пока возможности нет. Остается, как ни гадай, жить и ждать... А чего ждать?.. Когда явится самолично и... Вот здесь Антипов заставлял себя не заглядывать далеко вперед, не предрешать того, что произойдет потом, оставлял пусть маленькую, пусть призрачную, но надежду.

К примеру, не сложится у Татьяны жизнь с новым человеком (слова «муж» он избегал даже в тайных своих мыслях), и она вернется к ним одна. Или хоть и сложится, и приедут вдвоем, но не отнимут внучку, согласятся, чтобы она росла с ним. Могут ведь поселиться и жить где-нибудь поблизости, а мало ли детей воспитывают дедушки и бабушки! Сколько угодно. Если разобраться, это вполне нормально. Придет время, невестка тоже станет бабушкой и будет воспитывать внуков, рожденных Наташкой.

Нельзя сказать, что эти мысли, обнадеживающие и компромиссные, совсем успокаивали Антипова, но все-таки дарили временный покой. С ними чуть-чуть увереннее смотрелось в будущее. По крайней мере, в нем оставалось место и для самого Захара Михалыча, что более всего и тревожило его: найдется ли в дальнейшей внучкиной жизни для него местечко?

А Татьяна отыщется, в этом Антипов не сомневался. Когда сама решит, тогда и объявится. Главное, что жива...

Работал Захар Михалыч свирепо, с каким-то необъяснимым неистовством, не позволяя лишний раз перекурить, просто перевести дыхание, и тем вызывал частое недовольство подручного.

— Я же не трактор!.. — случалось, ворчал подручный. — Не из железа меня делали.

К концу смены он валился от усталости, и Антипов, понимая, что так долго работать невозможно, никто не выдержит такого напряжения, старался хоть немного помочь подручному. Сам придет в цех пораньше и «посадит» в печь заготовки, приготовит нужный инструмент, а после работы не гнушался убирать окалину вокруг молота. Разрешал даже сидя держать подставку или подкладной штамп, когда попадалась простая и не поштучная работа. Но эта бывало не часто. Простую работу — болты, гайки, шестеренки разные, — которую считали на сотни и на тысячи штук, выполняли кузнецы помоложе, с низкими разрядами. Еще и обижались на Антипова, когда и ему от такой работы кое-что перепадало: он-то тех же гаек нашлепает за смену целую гору, за ним не угнаться, а нормировщик по нему равняется. Дескать, Антипов может, значит, и все должны. На эту тему Захар Михалыч однажды и поссорился крупно с нормировщиком Бондаревым.

Понадобилось срочно отковать триста болтов, вот и дали Федору Гурьеву и ему. Сравнивать их нельзя: где Антипов три болта откует, Гурьев едва с двумя управится. А Бондарев тут как тут со своим хронометром.

— Ты ступай хронометрируй к Федьке, — сказал Антипов. — Возле моего молота нечего торчать.

— А это уж позвольте мне знать, — возразил Бондарев. — Ты, Антипов, свое дело делаешь, а я свое.

— Только я по совести делаю, а ты норовишь вперед выскочить за чужой счет. А на чужом горбу, сам знаешь, в рай все равно не уедешь.

— Мне наплевать на твой рай, — вспыхнул Бондарев, обиженный. — Я поставлен и стою на страже государственных интересов!

— И давно этот интерес в том, чтобы ущемить рабочего человека?..

— Кто же это тебя ущемляет?

— А я не про себя говорю. Ты вот возьми наряд и посмотри... — Он сунул наряд Бондареву под нос. — Какого разряда работа? Четвертого! А у меня седьмой.

— Это ерунда, — отмахнулся нормировщик. — Знаешь же, что разряд с потолка ставят.

— А коли ерунда, тем более, — сказал Антипов. — Нечего, значит, ерундой заниматься. Ступай, говорю! Не мешайся.

— Много на себя берешь.

— Не больше, чем свезу. А ты уйди, Александр Петрович. Прошу тебя по-товарищески.

— А если не уйду?..

— Совсем брошу работать. Или велю подручному, чтобы увел. Взгляни на него. Схватит — не возрадуешься!..

— Смотри, Антипов, — сказал Бондарев угрожающе. — Я этого так не оставлю, а ты ничего не добьешься...

С этим нормировщик ушел, и Захар Михалыч смекнул, что после он просто-напросто установит норму по количеству болтов, откованных им, Антиповым. В обеденный перерыв он поинтересовался у Гурьева, сколько тот успел отковать.

— Сорок шесть.

У Антипова было шестьдесят восемь.

— Ты вот что, — сказал он подручному, — перебрось-ка незаметно штук пятнадцать Федьке.

— Да пошел он на фиг! — возмутился подручный. — Я буду вкалывать, как индийский слон, а Федька гро́ши получать?!

— Не жмись, не жмись. Получишь ты свои деньги. Лучше будет, если Бондарев по нашим болтам норму установит?.. Ребятам же потом ни черта на них не заработать.

Гурьев такому подарку удивился и обрадовался:

— Ну, спасибо, Захар Михалыч! А я и не думал...

— На то у человека и голова, чтобы он думал, — усмехнулся Антипов. — В получку рассчитаетесь с моим Василием и с Надеждой.

— И с вами.

— Со мной не надо.

В конце смены Бондарев явился снова. «Валяй, валяй! — сердито подумал Антипов и усмехнулся. — Считай!»

— Сколько сделали, Захар Михайлович?

— Что это ты меня на «вы» обзываешь?

— Так вышло, — сказал Бондарев. — Сколько штук?

— Все наши. — Антипов подмигнул подручному.

— А все же?..

— Кажется, сто шестьдесят два.

— Точно! — подтвердил подручный.

— Понятно, — проговорил Бондарев. — Нарочно тянули резину? Что же получается: ты сто шестьдесят два, а Гурьев сто тридцать восемь?..

— Вам бы так потянуть резину! — огрызнулся подручный.

В действительности они отковали без трех штук двести болтов.

В получку Федька Гурьев, как и было договорено, отдал, сколько положено, Василию и Наде. Принес деньги и Антипову: двадцать один рубль.

— Отстань! — осерчал на него Захар Михалыч.

— Но это ваши деньги...

— Ничего не знаю. Сказано: отстань — и точка.

Подручный после предложил и в будущем так делать.

— И мы заработаем, — говорил он, — и другие кузнецы обижаться не будут. Все чин-чинарем!

— А это видел? — Антипов показал ему кулак. — На обман больше не пойду.

— Какой же тут обман? Товар — деньги...

Антипов рассудил иначе. Решил, что просто в дальнейшем будет отказываться от такой работы. Чтобы все было по-честному и справедливо, чтобы каждый получал свое, заработанное. Столько, сколько умеет.

У Анны Тихоновны сохранились кое-какие старинные дорогие вещи — фарфор, столовое серебро, несколько миниатюр, безделушки разные: не все проели в блокаду.

Теперь она иногда ездила на толкучку продать что-нибудь, чаще — за полцены, чтобы прикупить для Наташки продуктов в коммерческом магазине, где было все что душе угодно и, главное, без карточек. Об этом Анна Тихоновна никому не говорила, и Антипов долго ни о чем не догадывался. Считал, что внучка сыта тем, что выдавали по карточкам. А вернее, как-то не думал об этом.

Случай открыл ему глаза.

Однажды и он поехал на Обводный канал, где находилась барахолка. Износился весь, на работу стало ходить не в чем, вот и решил купить брюки.

Бродил он долго, все приглядывался, приценивался, чтобы не переплатить лишнего и не напороться на обман. Василий, подручный его, купил себе с большой получки флотские брюки-клеши, помоднее какие, а дома попробовал надеть — не лезут! Не раcставленные в шагу оказались. Просто сшиты два куска материи. Смех-то смехом, а выбросил парень на ветер триста пятьдесят рубликов.

Забрел таким образом Антипов в дальний конец барахолки и тут увидел вдруг Анну Тихоновну: она торговалась с каким-то неприятным мужчиной. А может, и не был мужчина неприятным, а только показался Антипову, потому что выторговывал подешевле у Анны Тихоновны две фарфоровые чашки.

Сначала Захар Михалыч хотел подойти, вмешаться, но неожиданная догадка, что делается это для Наташки, остановила его. «Пусть, — сказал себе. — Дома поговорим...» Он купил брюки, не новые — зато уж точно без обмана! — и уехал домой. А вечером, когда внучка уснула, вынес покупку в кухню и похвастался Анне Тихоновне обновой.

— Ну как? — разворачивая брюки, спросил он. — Ничего?

— Вполне приличные, — похвалила она. — Диагоналевые, долго носиться будут. Дорого заплатили?..

— А столько же, — сказал он, — сколько вы просили за свои фарфоровые чашки.

Анна Тихоновна вздрогнула и выронила крышку от кастрюли: она мыла посуду. Антипов поднял крышку.

— Вы меня видели на толкучке? Почему же не подошли?

— Зачем вы это делаете?

— Что именно? — оправившись от минутного смущения, спокойно спросила Анна Тихоновна.

— Вещи продаете.

— Наивный вопрос! — Она пожала плечами.

— Вы продаете свои вещи, чтобы накормить Наташку, — сурово сказал Антипов. — А я, дурак...

— Пожалуйста, не вмешивайтесь в мои дела. Во-первых, уважаемый Захар Михайлович, это именно мои вещи, и я делаю с ними то, что хочу. Во-вторых, с чего вы взяли, что, выручая деньги за продажу, я расходую их на вашу внучку?..

— Не трудно догадаться.

— Подумайте, какой вы прозорливый! — Анна Тихоновна театрально всплеснула руками. — А вы подумали, что я не работаю, пенсия у меня копеечная, карточка — иждивенческая, а есть мне хочется, как всем остальным гражданам?.. Мне бы ваши зубы, тогда, возможно, я питалась бы этими чашками. Но у меня нет зубов! — Она бросила мыть посуду и, хлопнув дверью, вышла из кухни. Однако тотчас просунулась обратно и с вызовом сказала: — У вас мало такта! Вы просто бестактный, грубый человек! Можете вызывать меня на дуэль!.. — И убралась окончательно в свою комнату.

Антипову было стыдно. Не обманулся он в своих предположениях, нет. Какой там, к чертовой бабушке, обман!.. Сколько раз замечал: оставит от себя лишний кусок для внучки, а она нос воротит. Не принимал во внимание, а сегодня узнал правду, и стыдно ему было потому, что по своей невнимательности и наивности не увидел, как отдал внучку на полное иждивение чужому человеку. А никогда не бывало такого, чтобы Антиповы пользовались даровым. Плохо ли жили, хорошо ли, но все, что имели — хоть на себе, хоть на столе, — зарабатывали своим трудом. Поэтому и в большом горе держался на ногах прочно, неколебимо: кто умеет работать и любит работу, тот не пропадет, не погибнет, рано или поздно с достатком будет. А что легко приходит в дом, то легко и уходит, оставляя лишь темное беспокойство на совести...

Неладно получилось, думал Захар Михалыч, сердясь на Анну Тихоновну и на себя главным образом. И как это он давно не догадался?.. Ведь продает-то она не лишние вещи (а если и так, свои же!), но наверняка дорогие ей. Память продает, чтобы накормить сытно и вкусно его внучку, плоть от плоти Антипова.

Он решительно постучался в комнату соседки.

— Что вам не сидится на кухне? — ворчливо встретила его Анна Тихоновна. — Сидели бы, курили...

Захар Михалыч внимательно оглядывал комнату, точно попал сюда впервые. Все здесь дышало стариной, а казавшийся беспорядок был уютен и домовит. На стенках висели картины в тяжелых багетовых рамах, гравюры; в буфете красного дерева, на комоде, на полочках, кое-как прилепленных между картинами, стояли статуэточки, вазочки, какие-то сосуды, назначения которых Антипов не знал; на окне и на двери — плюшевые темно-вишневые шторы...

— Вы можете на меня ворчать, — собравшись с мыслями, сказал Антипов, — но я обязан...

— Помилуйте, с какой стати я должна на вас ворчать? — Анна Тихоновна передернула своими остренькими плечиками, прикрытыми шерстяным платком. — Кто вы мне?.. Сосед, и только. Садитесь. В ногах, люди говорят, правды нет. Возможно, вам повезет и вы найдете ее в кресле.

— Благодарствую, моя правда как раз в ногах. Работа у меня такая, простите.

— Ах так! — Она сочувственно покачала головой. — И что же вы имеете мне сказать, Захар Михайлович? Но ради всего святого прошу не повторяться!

— Вынужден.

— Голубчик, это печальный удел неудавшихся актеров, плохих писателей и никудышних художников. Вам-то это зачем?.. Вы, кажется, не относитесь к разряду неудачников.

— Вы, конечно, переговорите меня, — сказал Антипов недовольно и все-таки сел в кресло.

— Осторожно! — испуганно воскликнула Анна Тихоновна. — Это очень старинное кресло, в нем сидел еще мой прадед. К сожалению, не могу выяснить, какой мастер его делал. Если вас не затруднит, пересядьте-ка лучше на оттоманку.

Антипов послушно пересел, хотя, по правде говоря, ему хотелось вообще уйти.

— Итак, вы пришли, чтобы выяснить отношения? — спросила Анна Тихоновна.

— Да.

— Что ж, вы получите удовлетворение. — Она поднялась и поклонилась низко. — Я прошу извинить меня за резкость. Надеюсь, дуэль не состоится?..

— Мы с вами взрослые люди...

— Вы уверены в этом? — Она поежилась. — Ну что, что вы можете мне сказать?! Обидеть? Это невозможно. За свои шестьдесят с лишним прожитых лет я перестала обращать на такие пустяки внимание. Отлучить от девочки?.. Этого вы не посмеете ради нее и... У вас ведь не каменное сердце?.. Взгляните на меня: разве я похожа на молодую, здоровую женщину? С появлением Наташеньки я ожила, я почувствовала, что мне еще хочется жить!.. Не знаю, право, как объяснить вам... Вы сухарь, педант, но вы не жестокий человек!..

Анна Тихоновна заискивающе, с мольбой заглядывала в глаза Антипова, так что ему сделалось неловко, точно она была обязана ему чем-то, а вовсе не наоборот.

— Давайте условимся, — сказал он.

— О чем? — быстро спросила она.

— Вы будете брать деньги.

— Какие деньги, за что?.. И зачем они мне, подумайте!

— Иначе я не могу. За мебель не расплатился, внучка на вашем иждивении... Он поднял голову и вдруг понял, что Анна Тихоновна не слышит его, не желает слышать.

— Бог свидетель, сколько вы делаете для меня! — проговорила она. — Я не знаю забот о дровах, о керосине. Всю квартиру убирает Клавочка... Я больше не боюсь, как прежде, одиночества. Вы знаете, что это такое?.. Откуда вам знать! У меня появилась цель в жизни, наконец. Нет на свете ценностей, которые можно было бы сравнить с этим!.. Ведь вещи, — она обвела рукой вокруг себя, — тоже цель, понимаете? Я потеряла к ним настоящий вкус, я поняла... Ну, хотите, я сейчас же перебью все это?.. Будем жить только на карточки... А Наташеньке необходимы калории, она же растет! И никогда уже не наберет того, что потеряет в этом возрасте...

— Вот вы говорите, и вроде все правда, — сказал Антипов, не зная, что возразить. — А встаньте на мое место.

— Хорошо, давайте считать, что ваши дрова, керосин и то, что Клавочка выполняет за меня работу, это и есть ваша плата мне.

— Какая это плата! — устало молвил Антипов.

— Для вас — никакая, для меня — большая. Ценность любой вещи и труда зависит от конкретных обстоятельств. Для вас ерунда напилить, наколоть и принести в дом дрова, а для меня ерунда лишиться еще пары чашек! Выходит, милый мой Захар Михайлович, что мы спорим по-пустому! Видите, как все просто!..

— Ладно уж. — Антипов безнадежно вздохнул. — С вами не договоришься.

— Напротив! — воскликнула Анна Тихоновна. — Я еще хочу навязать себя в качестве вашего иждивенца... Давно хотела сказать, но не решалась. Я буду, если вы не против, вести все хозяйство. Ваше и свое...

— Как это?

— Пусть будет одно, общее. Смотрите: мы готовим четыре тарелки супу в двух кастрюлях, а почему бы не делать этого в одной?

Антипов поднялся:

— Готовим-то мы, получается, не четыре тарелки, а пять. И вообще не впутывайте меня в это дело. Я и так кругом запутался с вами. Решайте с Клавдией. — Он пошел было к двери, но все же обернулся и сказал, краснея: — Не простая вы женщина, нет. Ну, на всем спасибо вам... Может, и случится отплатить добром на ваше добро.

— Знаете, что-то верхний ящик в комоде стало заедать. Не могли бы вы посмотреть?

— А ну вас, в самом-то деле! Завтра посмотрю.

Он тотчас лег спать, но сон не шел к нему.

Путались в голове разные мысли, а сколько ни думай, выходит, что старая, слабая женщина пригрела его с семьей и он не заметил даже, как это случилось. Правда, что заботы о дровах и керосине лежали на его плечах и что заботы эти не легкие. И то правда, что Клавдия следила за чистотой в квартире, но ведь это вполне естественно, а неестественно было бы, если б не следила! Да и работа эта не в тягость дочери, — в удовольствие. По выходным дням с утра вооружается она тряпками и шваброй и гоняется за каждой пылинкой. Такой блеск наведет повсюду, словно и не квартира это, где люди живут, а больница или, больше того, операционная. В мать пошла, радовался Захар Михалыч, глядя на дочь. Трудолюбивая и чистоплотная.

Нет, никак нельзя считать эти обязанности платой Анне Тихоновне за ее труды и заботу о внучке. Обязанностями не расплачиваются. Их выполняют, и все. Вот в чем дело.

И вспомнилось Антипову, как зашел однажды разговор о Клавдии с Анной Тихоновной и как та нахваливала дочку.

— Золотая жена кому-то достанется. За такой женой и самый захудалый мужчина гоголем ходить станет. И как ловко она со всем управляется, смотреть приятно!

— Привыкла, раз в больнице работает.

— Нет, Захар Михайлович, это в крови. На нашей площадке до войны врачиха жила. Кому и быть чистоплотной, если не врачу!.. А у нее дома черт ногу сломит — грязища, хаос... Муж из-за этого ушел, не выдержал.

— В грязи жить — оно, конечно...

— От Клавочки не ушел бы. Разве что самый последний дурак.

— Ну, это еще как сказать, — возразил Антипов, вроде и не соглашаясь с похвалами, а сам гордился дочерью, но думал, чтобы не перехвалили ее раньше времени.

Зашевелилась, забормотала Наташка во сне. Захар Михалыч встал и на цыпочках подошел к ее кровати. Нет, спит крепко. Должно быть, сны интересные видит, в которых продолжается немудреная ее дневная жизнь, овеществляются, оживают сказочные зайцы-хвастуны, лисицы-сестрицы, простодушные и глупые волки, баба-яга и все такое прочее...

Как-то случайно Антипов подслушал разговор внучки с Анной Тихоновной. «Баба-яга хромая, да?» — спрашивала Наташка. «Не в том дело, что хромая, — ответила Анна Тихоновна, — а в том, что злая, недобрая...» Внучка подумала и заявила: «Она потому и злая, что хромая. Верно, бабушка Аня?..»

Вот именно, бабушка Аня.

«Кто ее знает, — тяжело размышлял Антипов, ворочаясь без сна. — Может, и правда, что ей лучше с нами вместе? Худо, когда человек один. Хуже некуда...»

Он уснул только под утро, ничего не решив, ни в чем не разобравшись до конца.

ГЛАВА XVI

Едва Антипов отковал первую поковку, как прибежала табельщица, сказала, что просил зайти начальник цеха по срочному делу. Что делать, пошел. Если зовут, значит, надо.

В кабинете сидел еще Иващенко, и Захар Михалыч почему-то подумал, что, наверно, собираются ставить на ремонт молот.

— Присаживайся, — пригласил начальник. — Мы тут с парторгом покалякать с тобой решили.

Иващенко, он и был секретарем партбюро цеха, отвернулся.

— Заявление на тебя поступило, — сказал начальник и показал бумажку. — Догадываешься, от кого?

— От Бондарева, от кого же еще. — Антипов усмехнулся.

— И что ты скажешь на это?

Иващенко по-прежнему смотрел в окно.

— А что говорить? Было дело, не отрицаю.

— Как же так, Михалыч?! — удивленно сказал Иващенко, поворачивая голову. — Кто бы другой... — Он ненароком уронил карандаш и полез под стол искать его.

— Оправдываться не буду, — сказал Антипов. — А ты, Борис Петрович, вылезай из-под стола, не век ке тебе там сидеть.

— Дело серьезное, — сказал начальник.

— Ну, помог парню, судите!

— «Помог, судите»!.. Не так все просто. Вот, в заявлении написано, что в получку Гурьев вернул твоей бригаде деньги за эти болты.

— Вернул, ясное дело, — согласился Антипов. — Василию двенадцать рублей. Надюхе девять.

— И тебе двадцать один...

— Дудки! — Антипов вскочил. — Я денег не брал. Вранье. Ишь ведь, сукин сын, что придумал!.. Получается, что вроде обманно имею дополнительный заработок? Обкрадываю государство?..

— Получается, — вылезая из-под стола, сказал Иващенко.

— Но ты понимаешь, что не брал я этих денег?!

— Я, может, и понимаю. Пал Палыч тоже...

Начальник цеха кивнул согласно.

— Другие, Михалыч, могут не понять. Или не захотят. Дело-то не в одном тебе. Да сядь ты, не мельтеши перед глазами!..

— Послушай, что пишет Бондарев. — Пал Палыч развернул листок. — «В результате подобных махинаций тт. Антипов, Пожидаев и Смирнова не выплачивают полностью подоходный налог государству, получая деньги непосредственно от т. Гурьева, в то время как бригада Гурьева имеет высокий средний заработок за счет работы, выполняемой в действительности Антиповым, что, в свою очередь, ведет к незаконным выплатам по больничным листам, отпускных и к повышению себестоимости продукции...» Улавливаешь? — Начальник снял очки и потер переносицу. — Уголовщиной попахивает.

— Это ж было один-единственный раз, — оправдывался Антипов. — И то со злости.

— Поди докажи, единственный или не единственный! — сказал, вздыхая, Иващенко. — Заварил ты кашу, Михалыч!.. На... тебе это нужно было, объясни?

— Да мне-то не нужно ни на то место, ни на другое. Бондарев же, сукин сын, пришел с меня хронометраж снимать. А болты эти, будь они неладны, делать-то не мне! Скажи, Пал Палыч, что заработает тот же Федька, если нормы по мне устанавливать?.. Шиш и ни шиша!

— Допустим.

— А что допускать, когда так оно и есть!

— Не горячись, Михалыч, — сказал Иващенко. — Это не оправдание. В лучшем случае, смягчающее обстоятельство.

— А какого черта суете мне работу четвертого разряда?! — осердился Антипов.

— Это, конечно, справедливо, — согласился Пал Палыч, — но в данном случае в наряде указано, что работа четвертого — шестого разрядов. Выходит, и ты, и Гурьев обязаны ее выполнять...

— И без доплаты, — уточнил Иващенко. — Потому что разница не в два, а в один разряд.

— Постойте, постойте... — Антипов насупил брови, вспоминая. И живо припомнил, как поссорились они с Бондаревым и как он совал под нос нормировщику наряд, где был указан только четвертый разряд. — Не было, — сказал он, — там никакого шестого разряда. Один четвертый стоял.

— Мы проверяли, есть, — возразил Иващенко.

— Может, сейчас и есть, а тогда не было! Я точно помню.

— Не путаешь? — спросил начальник.

— Я ж потому и прогнал Бондарева. Ступай, говорю, к молоту Федьки Гурьева, там и снимай хронометраж, а у меня седьмой разряд, и я тебе не мерка.

— Выходит, Пал Палыч, кто-то задним числом исправил? — сказал Иващенко, словно бы радуясь этому.

— Минутку. — Начальник вышел из кабинета.

— Как дома? — поинтересовался Иващенко.

— Нормально. Смотри ты, какая тля!..

— Успокойся, разберемся во всем. Внучка здорова?

— Здорова. Он тогда и пригрозился, что не оставит этого дела. Обиделся, видали его!

— Да успокойся же ты, Михалыч! От невестки ничего нет?

— Нет, — ответил Антипов и покачал головой. — Как в воду канула. Ты вот что, Борис Петрович... Вопрос этот, я полагаю, нужно вынести на партбюро.

— Взыскание захотелось получить? Не имел еще?

— Заслужил — получу. Не в том дело. А это ненормальность получается. Нормы устанавливают с потолка, как взбредет в голову Бондареву, а у него свои резоны.

— Какие же?

— Будто не знаешь! Вперед вылезти, премии получать за экономию фонда заработной платы, за снижение себестоимости... — Он посмотрел на Иващенко. — Слушай, и ты, наверное, получаешь?

— Я — нет. Мы ремонтники, не основное производство. У нас свои показатели.

Вернулся начальник. Следом за ним вошел Бондарев.

— Александр Петрович, — сказал Пал Палыч, — вот Захар Михайлович заявляет, что в наряде был указан только четвертый разряд. Объясни, откуда появилось «тире шестой»?

— Мало ли что заявит Антипов! — ответил Бондарев, но смотрел при этом в сторону.

— Любой гадости от тебя ожидал, — проговорил Антипов, — но чтобы ты пошел на такое...

— Спокойно, товарищи! — остановил Иващенко. — Постарайтесь, Александр Петрович, вспомнить, как было дело. Ваше заявление очень серьезное, мы вынуждены будем дать ему ход... Вероятно, этим делом займутся в другом месте...

— Я подтверждаю то, что написано.

— Мы с Пал Палычем вполне доверяем Антипову, — продолжал спокойно Иващенко. — А ведь существует экспертиза...

— При чем тут экспертиза? — насторожился Бондарев.

— Как при чем? Вы говорите одно, Антипов — другое. Экспертиза установит, кто из вас прав. Это очень просто установить, если шестой разряд приписан позднее...

— Я пока нормировщик и вправе устанавливать, какого разряда та или иная работа!

— Во-первых, это дело технологов, во-вторых, разряд устанавливается до, а не после выполнения работы...

— А он вообще взял за моду чирикать в нарядах свои черточки. Что ни наряд, то обязательно черточка, — сказал Антипов. — Вроде и вашим, и нашим.

— Да погоди ты, Захар Михалыч! — вспылил начальник. — А ты, Бондарев, не юли, как минога! Говори прямо и откровенно: приписывал потом шестой разряд или нет?

— Павел Павлович, поскольку с работой одинаково справились и Антипов, и Гурьев, хотя разряды у них разные...

— Так что же ты, ...твою мать! — закричал начальник. — Мутишь воду в луже и еще заявления строчишь?! Антипова... Цех решил опозорить, а сам чистеньким из мутной воды вылезти?.. Да за такие штучки по-хорошему тебе надо морду начистить!..

— Не так шумно, — беря его за руку, сказал Иващенко. — Сядь, Пал Палыч.

— Гусь лапчатый!..

— Тише! — повторил Иващенко, морщась. — Надо что-то решать с заявлением. — Он смотрел на Бондарева, не скрывая брезгливости.

— Задницу им подтереть! — сказал начальник.

— Захар Михайлович вел себя неподобающим образом, — проговорил Бондарев, — и моя реакция...

— Неподобающим! Реакция! — передразнил его Антипов. — Пал Палыч прав: подобающе было бы по шее накостылять.

— А вот за это можно попасть под суд и лишиться партийного билета, — сказал Бондарев.

— Насчет лишиться — это вы прекрасно можете оба, — сказал Иващенко. — И ты, Александр Петрович, в первую очередь.

Начальник схватил заявление и протянул нормировщику.

— Порви! Сию минуту!

— Стоп! — Антипов перехватил бумагу. — Зачем же рвать документ?.. Пускай остается. Я виноват, не отрицаю, и готов отвечать за свою вину. Но дело-то серьезное, сами говорили! Вот и обсудим на партийном бюро. А нужно будет — и на партийном собрании, и на парткоме.

— Ладно, Захар Михайлович, — примирительно сказал Бондарев. — Оба мы погорячились. Не хуже меня знаешь, что с нас требуют повышения норм выработки...

— И этот вопрос обсудим. Вообще я считаю, что нам есть о чем потолковать. Назрело.

— Твое же, Михалыч, персональное дело придется разбирать, — сказал Иващенко. — Ты член парткома, неловко!..

— Неловко штаны через голову надевать, а какая же неловкость отвечать перед своими товарищами? А то мы здесь поговорим и разойдемся чинно-мирно...

— Брось, на самом-то деле! — вступил в разговор и начальник. — Все мы отлично понимаем, что это случайно получилось, не система ведь. А Бондарева... — Он свирепо посмотрел на нормировщика. — Получит выговор, и лишу премии. Наладим и с нормированием, дадим ему в помощь технолога, пусть разберутся. Ты прав, какой-нибудь «блин» отличается от другого пятью миллиметрами, а расценки вдвое расходятся...

— Чем не серьезный разговор для коммунистов? — встрепенулся Антипов. — Отсюда же, Пал Палыч, всякие злоупотребления происходят, недовольство. Одна работа выгодная, другая невыгодная, почему Федьке дали выгодную, а Гришке невыгодную?.. Значит, люди делают выводы, Федька со старшим мастером на рыбалку вместе ездят, друзья-приятели.

— Есть такие разговорчики, — поддержал Иващенко. — Нечего закрывать глаза. И план, случается, в конце месяца выгодной работой покрываем. Предлагаю эти вопросы обсудить ка открытом партийном собрании, а сначала на бюро, чтобы подготовиться. Но без персональных дел. Ты как, Александр Петрович, не против?

— Раз нужно, значит нужно, — сказал Бондарев, пожимая плечами. — А с заявлением как быть?

— Отдай ты ему заявление, — попросил Антипова начальник. — Не хватало еще этой грязи.

— Отдам я или не отдам, этим грязь не смоешь, — возразил Антипов. — А ты, Пал Палыч, всю жизнь на компромиссах. И меня туда толкаешь. А мне важнее совесть свою очистить, чтобы людям мог прямо в глаза смотреть, не стыдясь.

— Строгачом? — сказал, улыбаясь, Иващенко.

— Хоть бы и строгачом.

Однако вернул заявление Бондареву, и тот немедленно порвал его.

Как будто все уладилось, конфликт был исчерпан, но Антипов был неспокоен. Никогда он не трусил, не бегал от ответственности — правда, не часто и случалось, чтобы приходилось отвечать за грехи, — а теперь выходило, что испугался, раз согласился, чтобы дело замяли.

И когда шел на партбюро, не было у него на душе покоя и порядка. Не было. Понимал, что поступился совестью, своим добрым именем, покуда ничем не запятнанным, и не становилось легче от того, что не себя защищал, а честь всего цеха...

На заседании бюро присутствовал парторг ЦК Сивов. Ничего удивительного в этом не было — он любил бывать на собраниях, а все-таки Антипов воспринял это как неожиданность, как невысказанный намек. Бюро в общем-то прошло на уровне, выступавшие говорили заинтересованно, горячо. Докладчиком на собрании утвердили начальника цеха. Сказал несколько слов и Сивов, одобрительно отозвавшись о постановке столь острого и насущного вопроса... «Сейчас все разойдутся, — подумал вдруг Захар Михалыч, — а я...»

— Хочу добавить. — Он поднялся с места и увидел, что Иващенко поморщился, а Пал Палыч вытянул и без того длинную свою шею.

— Ну-ка послушаем, что скажет товарищ Антипов, — поощрил его Сивов.

— Хорошего не скажу. — И он рассказал, как велел подручному подкинуть Гурьеву болты, однако не обмолвился о том, что поссорился с Бондаревым и что тот задним числом исправил наряд.

Это не на его совести.

Долго молчали все. Потом медленно, с видимой неохотой, встал Иващенко.

— Инцидент, о котором рассказывал товарищ Антипов, действительно имел место. К сожалению... Мы не стали выносить этот вопрос на партийное бюро. Обсудили в рабочем порядке...

— Что значит «в рабочем порядке», и с кем обсудили? — спросил Сивов.

— Вместе с членом партбюро Соловьевым, — ответил Иващенко. — Должен доложить, что никакой личной выгоды товарищ Антипов не извлек. Он даже не взял денег за эти болты. Я сам разговаривал с Гурьевым.

— А сговор между ними вы исключаете?

— Да. Собственно, сегодня мы и собрались здесь по предложению, я бы сказал, по настоянию Антипова. О беспорядках с нормированием было сказано много, и я думаю, товарищи, что повторяться не стоит...

— И тем не менее, Борис Петрович, чем был вызван поступок товарища Антипова? — снова спросил Сивов. — Допустим, личной корысти нет. Но причина, причина какая?..

— Я отвечу, — сказал Иващенко. — Причина одна: нормировщик Бондарев собрался снять хронометраж на рабочем месте Антипова. Захар Михалыч был против, считая, что болты — слишком простая для его квалификации работа, поэтому не выявится истинной картины. А если бы нормы были установлены...

— Понятно, — прервал его Сивов. — Ложь во спасение. Так, если не ошибаюсь, это называется?.. — Он улыбнулся.

— Ну... — Иващенко развел руками.

— И что же вы решили... в рабочем порядке?

— Указать товарищу Антипову на его недостойный поступок.

— А почему не доложили партийному бюро?

— Да как-то запамятовал... Я ведь впервые на этой работе, опыта не имею...

— У меня больше вопросов нет. Что скажут другие члены бюро?

— Что тут говорить, — сказал с места нагревальщик Трошин. — Не было бы этого случая, не было бы и сегодняшнего бюро. Я так понимаю. А что касаемо лично Антипова и учитывая его чистосердечное признание и что он не получил для себя выгоды, предлагаю поставить ему на вид.

— Другие предложения будут? — спросил Иващенко с облегчением. Он осмотрелся. Все молчали. — Тогда ставлю на голосование. Кто за то, чтобы товарищу Антипову Захару Михалычу «поставить на вид», прошу поднять руки.

Антипов сидел опустивши голову. Это было маленькое, скорее символическое взыскание, но оно было и первым в его прежде безупречной биографии...

— А вы, Захар Михайлович, не согласны с таким решением? — спросил Сивов.

— Согласен, почему же... — И он поднял руку.

Сразу за проходной, едва Антипов вышел с территории завода, его окликнул кто-то. Он оглянулся.

— Минуточку, Захар Михайлович! — Это был Сивов. Видно, очень спешил, потому что дышал тяжело, прерывисто. — Ходок вы отменный, — сказал он, поравнявшись с Антиповым. — «На вид» не давит?

— Переживем. Бывает хуже.

— Это верно, бывает. Нам, кажется, по пути?

— Не знаю, — буркнул Антипов глухо.

— Я на Троицкой живу, неподалеку от вас.

— Тогда, выходит, по пути.

— Знаете, когда я получил первый в жизни выговор, — рассказывал Сивов, приноравливаясь к широкому, размашистому шагу Антипова, — думал: все, конец света! И пойти некуда, поделиться не с кем...

— За что же это вам выговор дали?

— Не шуточки: за моральное разложение и развал семьи! С женой мы разводились... — пояснил он. — Да. Вышел, помню, на улицу и ничего не вижу. Слышу, машины идут, трамваи грохочут, а я совсем как слепой. Чуть под извозчика не угодил. Он меня, извозчик, таким стоэтажным матом покрыл, что я мгновенно пришел в себя. Давайте-ка закурим.

Они остановились. Сивов достал папиросы, щелкнул зажигалкой.

— Кнутом огрел? — спросил Антипов.

— В тот раз до кнута не дошло. А вообще-то моя спина хорошо, близко знакома с этим средством малой механизации... В молодости я на конюшне работал у нэпмана одного. Забыл его фамилию... Часто попадало. И кнутом, и чересседельником.

— От хозяина?

— Нет, в основном от извозчиков-лихачей. Злой народ был! И всегда пьяные. То стойло, кричит, плохо выскоблил, хотя вылижешь все, то овсом его жеребца обидел... А вы, сколько мне известно, с малолетства на этом заводе?

— Где же мне еще быть, как не на заводе? — ответил Антипов, как бы удивляясь вопросу. — Слабые у вас папиросы и кислые. — Он, не докурив и до половины, выбросил папиросу.

— К чему привыкнешь, — сказал Сивов. — Вот говорят, что человек на девяносто девять процентов состоит из привычек. Отними привычки и — развалится!.. Может, заглянем ко мне в холостяцкую берлогу? Угощения хорошего не обещаю, а немножко выпить и чем закусить найдется.

— А чего же холостяком живете? — поинтересовался Антипов.

— Бобыль я, как и вы. Кажется, я вам рассказывал, что у меня сын в блокаду умер?.. Вскорости за ним и жена.

— Извините, не знал.

— Пустое, Захар Михайлович. У каждого свое горе, свои печали. Так заглянем?

— Удобно ли?.. — засомневался Антипов.

— Это вы бросьте! — сказал Сивов, беря его под руку. — Вот моя деревня, вот мой дом родной.

Они стояли возле хорошо знакомого Антипову дома. Был он неказист, этот дом, построенный, должно быть, в незапамятные времена. Во всяком случае, сколько Захар Михалыч помнит себя, дом был всегда старый и какой-то обшарпанный. Сейчас на стенах его появились еще и осколочные отметины. А все-таки устоял, не угодила в него бомба или снаряд, хотя соседние дома оказались разрушенными. Прежде внизу, в полуподвале, помещался трактир с бильярдом, и здесь в дни получек собирался рабочий заводской люд. И драки бывали, и до смертоубийства, случалось, доходило. Всего хватало. Торговали в трактире спиртным — в основном самогоном — и во времена гражданской войны, когда было строго запрещено. Заходил сюда до женитьбы и Антипов. Нечасто, правда. Разок осмелился и кий взять в руки. Продул всю получку...

— Злачное, говорят, было местечко? — спросил Сивов.

— Это уж точно — злачное. — Захар Михалыч, вспоминая, как его обставили на бильярде, усмехнулся и покачал головой.

Они поднялись по скрипучей, узкой лестнице на последний — третий — этаж. Сивов постучался. Дверь открыла пожилая женщина.

— А, — сказала, — Андрей Павлович. Что-то вы рано сегодня.

— Добрый вечер, Нина Игнатьевна. Я с гостем, знакомьтесь: Захар Михайлович Антипов.

— Очень приятно.

— Мне не звонили?

— Я сама только что пришла.

Сивов открыл дверь в комнату, пригласил:

— Проходите в мою берлогу. Прохладно у меня, может затопим?

Возле круглой рифленой печки-«голландки» лежали дрова.

— Вам виднее, — сказал Антипов.

Он с интересом оглядывал комнату, покуда Сивов возился с растопкой. И это не было обычным, простым любопытством. Он впервые оказался в доме высокого начальства и как бы даже с неожиданностью и удивлением отмечал, что высокое начальство живет обыкновенно. Комната небольшая, метров пятнадцать. Единственное окно во двор. Повсюду холостяцкий беспорядок, но чисто. Мебели — ничего лишнего: стол обеденный круглый, обставленный стульями, шкаф зеркальный, фанерный, кровать, этажерка с книгами, на подоконнике — два горшка с пожухшей геранью. Занавесок нет, окно до половины закрыто газетами.

В печке затрещал, стреляя, огонь, и было слышно, как потянуло в трубу. «Дымоход что надо, — подумал Антипов. — Сработал мастер не хуже Кострикова».

— Я сию минуту, — сказал Сивов, распрямляясь. — Посмотрю, что у меня насчет закуски отыщется.

Он вышел.

Антипов выглянул в окно. На улице ничего не видно, потому что в комнате горел свет. Тогда он присел на корточки у этажерки, стал рассматривать корешки книг. Названия и фамилии авторов были ему незнакомы. Вообще он мало читал, если только иногда возьмет какую-нибудь книжку после дочери. Но писателей не запоминал, хотя прочитывал, когда брался, любую книгу от корки до корки. Интересную или не очень, все равно. Оттого, наверное, что к печатному слову относился с почтением и большим уважением. Считал, что раз написано и напечатано, значит, это нужно, а что ему неинтересно, не имеет значения. А газеты просто любил.

Вернулся Сивов, принес на тарелке несколько ломтиков соленого огурца, штук пять вареных картошек в мундире, банку — початую — рыбных консервов и горбушку хлеба. Сказал виновато:

— Больше ничего не нашел.

— А куда больше, — сказал Антипов смущенно. Он подумал, что сейчас они съедят весе, а утром Андрею Павловичу нечем будет позавтракать.

— Я вообще-то питаюсь в столовой, — проговорил Сивов, точно извинялся за свою бедность. — Сегодня опоздал. Перекусим, чем бог послал. — Он открыл шкаф и вынул бутылку водки. — Давно стоит, как бы не прокисла, — сказал, улыбаясь.

— Это добро не киснет.

Они выпили по первой «за скорую победу», и Антипов не выдержал, задал-таки мучивший его вопрос:

— Андрей Павлович, по какому случаю вы меня в гости к себе позвали?..

— По какому случаю?..

— Ну да.

— Именно по случаю, Захар Михайлович! — Сивов расхохотался громко, неистово. — Вы, значит, решили, что я затащил вас по делу?

— А как же...

— Без дела, просто так, разве мы с вами не имеем права посидеть, поговорить?

— Я не знаю... — растерянно бормотал Антипов. — Не бывает же так, чтобы начальство...

— Клянусь вам, что нет у меня никаких, решительно никаких дел! Вы симпатичны мне просто как человек. А сегодня у меня был случай убедиться лишний раз в вашей кристальной честности и порядочности. Не подумайте, ради бога, что я в этом сомневался раньше... С вашей мнительностью, страшно и говорить, не знаешь, на чем споткнешься!

— Если так, — все же с сомнением произнес Антипов, — спасибо за приглашение и за угощение. Другой раз ко мне милости прошу.

— Непременно, Захар Михайлович! Дочку не собираетесь замуж отдавать?

— Рано. И женихов нет, воюют.

— Женихи скоро вернутся, — сказал Сивов, — В общем, не забудьте позвать на свадьбу. Устроились нормально?

— Лучше не бывает. Да, что я хотел спросить, Андрей Павлович...

— Спрашивайте.

— С комнатой и вообще... Ну, кто это сделал?

— А-а! Сейчас, сейчас... — Сивов задумался, вспоминая. — В вашем же цехе работает. Чертова память! — Он пощелкал пальцами, получилось громко.

— Костриков? — подсказал Антипов.

— О! Совершенно верно — Костриков. Григорий... Пантелеевич?..

— Да.

— Он самый. Нашел квартиру, где жила одинокая старушка. Явился ко мне, кулаки на стол, давайте, требует, Антипову комнату. Он семью везет, а жить негде...

— Я знал, что это он, — удовлетворенно проговорил Антипов. — Человек, Андрей Павлович, каких поискать и не вдруг найдешь. Ведь всю семью потерял, а за других бегает, хлопочет. Если вы не против, давайте за него, а?.. — Поднявши стакан, он посмотрел на Сивова.

— Всегда готов за хорошего человека!

Выпили.

— И еще у меня один вопрос... Насчет Кудияша все хочу спросить.

— Арестован, ведется следствие, — ответил Сивов. — В подробности я не входил, он ведь беспартийный, но, кажется, дела крупные проворачивал.

— Вот сукин сын!

— Увы, в семье не без урода.

— Случается, один урод всю семью поганит.

— Малоприятная история, вы правы.

— Надо бы, Андрей Павлович, чтобы суд над ним устроили показательный, на заводе.

— Думаете?..

— А что же! — сказал Антипов гневно. — Пусть людям в глаза посмеет взглянуть.

— Это мы посмотрим, посоветуемся, когда до суда дойдет. Боюсь я, что не все правильно поймут. Кто-то решит, что и другие... начальники пользовались какими-то привилегиями. И судить его, по-видимому, будет военный трибунал...

В дверь заглянула Нина Игнатьевна:

— Андрей Павлович, чайку не поставить?

— Сделайте одолжение, если вас не затруднит.

— Что вы, господь с вами. — Она прикрыла дверь.

Они посидели еще, выпили чайку, поговорили о том о сем, когда дело вроде не делается и разговор пустой, а интересно и расходиться не хочется. Пригрелись тоже — у печки было тепло и уютно.

— Пойду, — Антипов встал.

— Я провожу, — сказал Сивов, тоже поднимаясь.

— Глупости, — запротестовал Захар Михалыч. — Я не маленький и не женщина.

— На нашей лестнице с непривычки ноги можно поломать.

Уже на улице, когда стояли у парадной, прощались, Сивов все-таки высказался:

— А дело-то замяли, Захар Михайлович? На себя все взвалили... Молчу, молчу и ничего не знаю! — Он поднял руки. — Это я к слову. В продолжение нашего разговора о людях хороших и... разных. В общем, все правильно. Как выясняется, сотворить из мухи слона гораздо легче и проще, чем наоборот. Ну!..

Рука у него была сильная и жёсткая.

— Спасибо за угощение, — сказал Антипов.

— Не за что. А на свадьбу позвать не забудьте!

ГЛАВА XVII

Точно в воду смотрели Анна Тихоновна и Сивов, хотя ни она, ни он не знали и не могли знать о письме, которое получила Клава от Анатолия. Знали о нем Костриков и Екатерина Пантелеевна, потому что письмо пришло на их адрес, но оба — по просьбе Клавы — молчали.

Анатолий писал из Минска. О его матери и сестре в письме не было ничего, зато он сообщал, что скоро приедет в Ленинград.

Клава этим словам не придала значения, не догадалась и взглянуть на штемпель, чтобы узнать, когда письмо отправлено из Минска, поэтому и отца не предупредила. Подумала, что это можно сделать и завтра, и послезавтра. К тому же, ведь Анатолий приедет к своей тетке, о которой рассказывал при расставании...

Восьмого марта по случаю женского праздника собрались все в комнате Антиповых и пили чай. Захар Михалыч не забыл о празднике и всем приготовил подарки: Анне Тихоновне купил высокие боты — почти всю получку за них отдал на толкучке; Клаве — шарфик красивый шелковый, а внучке — куклу, не новую, но чисто принаряженную и — главное — с закрывающимися глазами и «говорящую»: если надавить на спине, кукла издает звук, похожий на слово «мама».

Клава с Наташкой радехоньки были до умиления, а вот Анна Тихоновна поначалу точно взбеленилась — накричала на Антипова, мо́том обругала, однако подарок-то был угадан очень кстати (старые ее боты совсем развалились), и она, махнув рукой, приняла его.

А теперь они сидели за чаем, и она рассказывала, как в девятнадцатом году ее мобилизовали работать в какой-то революционной комиссии. В какой именно, она не помнила, но кажется, в продовольственной. Первый муж Анны Тихоновны пропал бесследно: он был офицером и, по слухам, сбежал за границу.

— Мы жили вдвоем с мамой. Боялись всего. Что с нас возьмешь — женщины, а кругом такое творится, такое!.. Однажды пришли к нам двое и велели мне собираться. Мама в слезы, я тоже. Люди с винтовками, серьезные, а спросить, куда и зачем собираться, страшно. Ну вот. Привели меня в какой-то дом, усадили в коридоре на скамейку и приказали никуда не отлучаться, ждать, пока вызовут. Сижу, жду. Никто меня не охраняет. Могла бы и убежать, но не решилась. Да и куда убежишь?.. Дома все равно найдут, а больше некуда. Сколько же мне было лет тогда?.. Восемьдесят третьего года, значит... Тридцать шесть уже, не девочка!

— А детей у вас не было? — спросила Клава, заинтригованная рассказом.

— Не было, — вздохнула Анна Тихоновна. — Но дело не в этом. Час, наверное, я так просидела в коридоре. Мимо какие-то люди бегают, все озабоченные, деловитые... Потом вызывают меня. Вхожу в комнату — бывшая танцевальная зала — и чуть не падаю от страха. Боже мой!.. Против двери огромный письменный стол, а на столе — пулемет! И прямехонько на меня дулом своим направлен. Все, подумала я, сейчас расстреливать, как жену офицера, будут... На пулемет-то смотрю и не заметила даже, что за столом сидит матрос. «Ну, — говорит он, поднимаясь, — дорогая гражданочка, добровольно желаете с нами сотрудничать или будете саботировать решение Советской власти о трудовой повинности?!» А сам высоченный, под потолок, небритый и весь крест-накрест лентами с патронами перепоясанный. И с наганом, конечно. Нужно сказать, что мы с мамой не в Петрограде жили, в другом городе... Я молчу. От страха язык онемел, а матрос вынул наган и дулом за ухом чешет. Стоит, чешет и улыбается... — Анна Тихоновна тоже улыбнулась, качнула головой и отпила глоток чаю.

— А дальше, дальше что? — не вытерпела Клава. Ей нравились загадочные и страшные истории.

— Дальше все было просто. Посадили меня за этот же стол, рядом с пулеметом установили пишущую машинку и приказали печатать. Я объясняю, что не умею, что вообще никогда нигде не служила, а он, матрос то есть, тычет дулом нагана в клавиши и говорит: «Азбуку, гражданочка хорошая, знаете?.. Гимназию небось кончали?..» А я не только гимназию, а и женские курсы, на которых преподавали историю вообще, историю искусства, литературу... К светской красивой жизни меня готовили... Стала я машинисткой, или, как официально называлась моя должность, заведующей делопроизводством. Сначала с недоверием ко мне относились, потом привыкли, кроме как Анечкой никто не звал. А матрос этот — он был председатель... нет, комиссар комиссии — вскоре сделал мне предложение...

— И вы поженились? — воскликнула Клава.

— Поженились, поженились... Забыла вот сказать, что у него эти, галифе были из розового бархата сшиты. Тельняшку носил, бушлат морской и бескозырку с надписью на ленточке «Буйный»... Так я вышла второй раз замуж за комиссара. Мама до самой своей смерти боялась его и не могла мне простить этого. Она у меня вообще смешная была. Даже Пушкина читала только на французском языке, в переводах. А спорить с ней было бесполезно!.. Ее отец, мой дед значит, за какие-то особые заслуги или просто за выслугу на государственной службе дворянством был удостоен, и мама очень гордилась. Я ее понимаю. И муж мой тоже понимал... Но что же вы пирог не едите, Захар Михайлович?..

К празднику Анна Тихоновна умудрилась где-то раздобыть муки и сделала пирог с крошками.

Антипов молчал отрешенно, не лез с расспросами, а по правде сказать, и слушал плохо, а Клаве все хотелось знать в подробностях.

— А что стало потом с вашим мужем? — спросила она.

— В Испании, Клавочка, погиб. Он впоследствии стал комбригом, ромб в петлице носил. Мы году в двадцать втором... Постой-ка... Да, в двадцать втором перебрались в Петроград, его по службе перевели.

— И все время здесь живете?

— В этой квартире?.. Нет. Поменялись незадолго до войны, когда дочка замуж вышла. Зятю удобнее с работой было. Он ведь, Захар Михайлович, на вашем заводе работал. Инженер.

— А как фамилия? — поинтересовался Антипов.

— Рукавишников.

— Не слышал что-то.

— Где там, завод-то огромный! — сказала Анна Тихоновна.

— Вы любили своего мужа? — никак не унималась Клава, не обращая внимания на строгие взгляды отца.

— Николая?

— Ну... Второго...

— Второй муж и был Николай. — Анна Тихоновна ласково, нежно посмотрела на Клаву и тихо промолвила: — Очень любила и теперь люблю. Без любви невозможно... Не жизнь это, а сплошное мучение. Возможно, я и не права, но на своем опыте убедилась, что самое главное в жизни женщины — любовь! Мужа обязательно надо любить, иначе не будет, нет, семьи. Мужчины, они как-то умеют обходиться... Они чаще свое дело любят, а потом уже нас, женщин... Так, наверное, и должно быть. А я сильно ревновала Николая к его службе, чего там!..

Вот тут как раз и позвонили в дверь.

— Кто бы это мог быть? — недовольно буркнул Антипов и пошел открывать.

— Григорий Пантелеич, — сказала Клава уверенно. — Он обещался зайти вечерком.

На лестничной площадке стоял солдат с палочкой.

— Простите, — виновато сказал он, — Антиповы здесь живут? Я был у Костриковых...

— Здесь, — ответил Антипов, чувствуя, как неприятный холодок пробежал по спине. Захар Михалыч решил почему-то, что солдат от Татьяны.

— Можно... Мне бы Клаву... — Солдат смутился, покраснел и стал поправлять за спиной вещевой мешок.

У Антипова отлегло немного, однако осталась настороженность.

— Входите, — глухо, не узнавая собственного голоса, пригласил он и позвал: — Клавдия!

Потом отступил в сторону, пропуская солдата в прихожую.

Нет, и Клава не была готова к такой неожиданности. Она подумала, что за ней прибежали из больницы, — кто-нибудь не вышел на работу. Она открыла из комнаты дверь и, увидав Анатолия, вскрикнула:

— Ты?!

— Вот... — Анатолий смотрел в пол.

— Почему так быстро?.. — глухо, неуместно спросила Клава.

— Не знаю. Приехал... Тетку не нашел. Говорят, что умерла в блокаду... Я подумал... — Он переступал с ноги на ногу, всякий раз постукивая палочкой. Ему тяжело было стоять.

— Как же это?.. — пробормотала Клава в растерянности.

— Ладно, — сухо сказал Антипов, — после разберетесь, как и что. Помоги человеку раздеться и зови в комнату, — велел он дочери, оставляя их вдвоем.

— Кто там? — спросила Анна Тихоновна у него.

— Или я ничего не понимаю, — ответил он, — или в дом пожаловал жених. Зять, стало быть!.. — Однако ему хотелось думать, что это просто дочкин знакомый, один из ее бывших подопечных.

— Да что вы говорите?! — Анна Тихоновна всплеснула руками, как умела только она: грациозно, легко и воздушно, точно птица перед взлетом расправляла крылья. — Кто бы мог подумать...

— То-то и оно, что сначала делают, а после думают! — Антипов резким движением сдвинул свою чашку на край стола и грузно сел.

— Хорошо, что пирог не весь съели, — хлопотала Анна Тихоновна, наводя на столе скорый порядок. — А вы не ворчите, не надо. Все к лучшему. Молодым жить, пусть и решают каждый за себя. Ведь за нас с вами никто не решал?

— Жизнь решала.

— И у них жизнь. — Руки ее проворно мелькали над столом, и светились радостью глаза.

— Да что я! — в сердцах сказал Антипов и крикнул: — Клавдия, скоро там?

— Сейчас, сейчас... — отозвалась она из-за двери.

— Возьмите себя в руки, — сказала Анна Тихоновна, критически оглядывая стол: все ли ладно, все ли расставлено как нужно. — А то я на вас рассержусь, слышите?!

— Уже взял. — Антипов усмехнулся.

Они вошли в комнату, Клавдия с Анатолием, держась за руки, и тем вовсе уж насторожили Захара Михалыча.

— Это Анатолий, — объявила Клава дрожащим голосом. — Отец, я тебе рассказывала про него... — И, поворотясь лицом к Анне Тихоновне, сказала: — Знаете, он ведь тоже Антипов. Правда, интересно?.. Он в госпитале у нас лежал. Я когда пришла, помню, на дежурство и девчонки сказали мне, что у меня в палате появился Антипов, сердце сразу таки оборвалось, подумала, что Миша...

— Видно, — перебил ее Антипов.

— Честное слово! — Клава вспыхнула. Смутился и Анатолий.

«Хоть стыд понимают, — отметил Антипов-старший, — и то ладно». А вслух сказал:

— Это потом, после. Соловья баснями не кормят. Садись, Анатолий, к столу. Будем чай пить. Сегодня женский праздник. — Он никак не мог понять, разобраться, нравится ему этот солдат или нет, и оттого злился на себя. Неопределенность всегда и во всем досаждала ему. — А у меня тут одни женщины, как видишь!..

— Я боялся, что опоздаю, — тихо сказал Анатолий.

— Выходит, специально к празднику подгадывал?.. Ну что ж, большой подарок, кажется! Садись, садись. И ты не торчи, как свечка, — строго буркнул дочери, глядя мимо нее.

— У меня в вещевом мешке... Если вы не против... — сказал Анатолий. — У меня там водка есть, можно?

— Если есть, почему же нельзя! — ответил Захар Михалыч. — А вы куда вскинулись? — спросил он Анну Тихоновну, которая собралась уходить.

— Поздно уже. И посмотреть надо, как там Наташенька?

— Спит, я заглядывал.

— Правда, посидите с нами! — попросила Клава. Ей-то, пожалуй, и страшновато было оставаться с отцом и Анатолием.

— Хорошо, посижу немножко.

Анатолий тем временем принес вещевой мешок, выставил на стол две бутылки водки, консервы. Помедлил недолго, достал какой-то сверток и, протягивая его Клаве, сказал:

— Это тебе... К празднику...

Она развернула сверток. В нем был шерстяной «оренбургский» платок.

— Подарки царские, — проговорил Захар Михалыч, — и на столе как в большой праздник. Только ты, парень, одну-то бутылку спрячь и банки свои убери.

— Мне не надо! — сказал Анатолий, не угадав иронии. — У меня еще много!

Антипов взглянул на осевший от пустоты вещевой мешок и повторил:

— Убери.

Посидели все вместе, выпили. Анатолий рассказал, как съездил в Минск, где выяснилось окончательно, что мать его и сестра погибли, и как трудно добирался до Ленинграда — боялся не поспеть к восьмому марта, но главного, с чем он приехал и почему явился сюда, в дом Антиповых, не касались. То есть не говорили об этом вслух. Каждый понимал случившееся и по-своему примеривался к обстоятельствам. Разве что Клава не думала ни о чем, зато и знала меньше других: радоваться ей надо или нет?..

Она сидела тихо, незаметно, в общий разговор не вступала, лишь иногда, украдкой, несмело поднимала глаза, чтобы взглянуть на Анатолия, и ей казалось, что он совсем-совсем не такой, каким был прежде. Давно ли виделись, двух месяцев не прошло, а изменился он сильно: повзрослел как будто и, может быть, погрубел чуточку. Когда лежал в госпитале, казался молоденьким парнишкой, теперь же это был мужчина, солдат...

Где-то около часу ночи Анна Тихоновна снова собралась уходить.

— Еще можно посидеть!.. — испуганно сказала Клава.

Сейчас она определенно боялась остаться с отцом и Анатолием, потому что знала: предстоит серьезный, главный разговор, а ей, в сущности, и говорить нечего, сама в растерянности и неопределенности.

— Очень поздно, — возразила Анна Тихоновна мягко. — Пойдем-ка и ты со мной, ляжешь у меня. Пусть мужчины здесь остаются. Я возьму Наташеньку с собой в кровать, а ты на оттоманке. Пойдем, пойдем! — Она обняла Клаву и вывела из комнаты.

Захар Михалыч разлил последнюю водку, выпил, крякнул, пожевал корочку хлеба, обмакнув ее в соль, и в упор, строго посмотрел на Анатолия.

— Ну, — сказал. — Ты выпей, выпей!

— Я принесу вторую? — всполошился Анатолий. Он был бы рад возможности выйти. Хоть на короткое время, чтобы собраться с мыслями, успокоиться.

— Сиди. Выпили, и будет. Или тебе еще хочется?..

— Мне нет, что вы! Я почти совсем не пью. Только когда за компанию.

— Все пьют за компанию. — Антипов испытывал, проверял будущего зятя, не вполне понимая это. Как, впрочем, и то, что перед ним сидит именно будущий зять.

— Я подумал, что вы хотите...

— Нет, парень. — Антипов покачал головой. — Выпить можно, почему нельзя? А вот голову терять... — Тут он с тоской и сожалением подумал про Кострикова, который стал выпивать часто. Самое тяжелое время продержался старик, сжавши горе свое в кулак, а сделалась жизнь чуть полегче, отошло, отодвинулось прошлое — сорвался. — Ладно, однако... — Он вздохнул и поставил на стол руки. — Рассказывай, с чем, с какими мыслями пожаловал?..

— Сам не знаю, — признался Анатолий.

Разве мог он предположить, что придется разговаривать с отцом Клавы, не поговорив обо всем с нею! Ведь ничего, ничего существенного не было сказано, была только одна надежда...

— Не знаю это я, — сказал Антипов осуждающе. — А ты, раз ехал, должен знать.

— Думал, что тетку найду... — солгал Анатолий. В действительности не было никакой у него тетки, придумал он ее.

— Это другое. Сюда, я спрашиваю, с чем пришел? Так просто, навестить или, может, жениться решил?

— Как получится.

— Опять двадцать пять! Сам-то ты что думаешь, как располагаешь?

— Я люблю Клаву, — сказал Анатолий и низко опустил голову, точно в ожидании сурового приговора, который сейчас произнесут судьи.

— Тут вот перед твоим приходом Анна Тихоновна про свою жизнь нам рассказывала... Ну там, ладно. Слова правильные говорила: одной-то любви мало, чтобы жизнь по-людски прожить и семью настоящую построить. — Кто его знает, Антипова, нарочно ли он переврал слова Анны Тихоновны или так понял их. — Клавдия что?..

— Мы не успели поговорить.

— Как то есть не успели?

— Вы позвали.

— А раньше тоже не успели?

— Раньше?.. Она тоже любит меня.

— Так, значит... — Антипов поднялся, подошел к окну, распахнул форточку и подставил лицо под освежающую, холодную струю воздуха.

Нет, разумеется, он не станет мешать дочкиному счастью. Пусть делает, как сама считает нужным. Хотя рановато выходить замуж... Но был он в свое время против женитьбы сына, а что из этого вышло?! Есть, есть в случившемся его вина, никуда не денешься. Чувствовала, угадывала Татьяна — в этом он обязан себе признаться, — что недоволен он был сыном, потому и на фронт ушла. Иначе не оставила бы дочку. И теперь поэтому молчит, не подает известий. Чужая, выходит, была, чужая и осталась. А не должно бы так быть, не должно... В сердце поздно впустил невестку, в этом вся беда. А Клавдия как знает, сама. Лишь бы Анатолий этот, однофамилец («Надо ж ведь, совпадение какое! И фамилию менять не придется!..»), не оказался плохим человеком, прохвостом. Лишь бы берег ее и любил. Остальное образуется, хотя жить всем вместе и будет тесновато...

— У-уф, хорошо! — Он отошел от форточки.

— Простынете, — сказал Анатолий.

— Меня никакая хвороба не берет. — Он сел. — Привычный организм к сквознякам. На работе сильные сквозняки. Договоренность у вас была или как?..

— Когда вы уезжали с Урала, мы разговаривали с Клавой. Накануне вашего отъезда.

— О чем же вы разговаривали?

— Так, вообще... Мне, наверно, лучше уйти... — Анатолий встал.

— Куда же ты пойдешь?

— На вокзале переночую.

— Сегодня на вокзале, завтра на вокзале... — Антипов усмехнулся. Все же Анатолий нравился ему. Не мельтешит, не воспаряется высоко в словах, как иные фронтовики, умеет других выслушать, а про себя — меньше всего. — Нечего по вокзалам шастать, вшей кормить.

— В воинском зале чисто.

— Чисто нынче только в душе́ может быть, — сказал Антипов. — А может и не быть... К тебе, парень, претензий не имею. А Клавдии твоей попадет обязательно. От родного отца нечего таить. С ногой у тебя что?

— Пустяки.

— Не о том я. Не в ногах главное, — в голове.

— Кость была раздроблена. Одна немного короче...

— Специальность есть какая-нибудь?

— Техникум кончил.

— Грамотный, значит, — одобрительно проговорил Антипов. — На кого выучился в техникуме?

— Технолог по холодной обработке металла.

— Хорошая профессия. И нужная. У нас на заводе мастера с дипломом днем с огнем не найдешь. И до войны-то не густо было, а теперь и вовсе.

— Я тоже немного на заводе работал.

— Тем более. Если все решено у вас, а я так полагаю, что решено, завтра пойдем к директору. Жить, правда, у нас тесновато... — Он обвел рукой вокруг себя. — Ну да ладно. В тесноте — не в обиде. Люди похуже нашего живут, а не плачутся, не жалуются.

— Спасибо! — Анатолий вскочил резво, забыв про больную ногу.

Лицо его перекосилось от дикой боли, и он едва не упал — поддержал Антипов.

— Осторожнее надо, парень!

— Забыл.

— Нельзя забывать. Ничего нельзя! На то мы с тобой и люди, на то и память нам дана. А сейчас давай укладываться, завтра рано подниматься. Я, знаешь, никогда в жизни не опаздывал на работу. Люблю пораньше прийти. И в проходной толкучки нет, а то некоторые, бывает, бегут, сломя голову, за пять минут до начала смены... — Он говорил, говорил, точно заглушая словами подспудную горечь и растерянность. В жизни его дочери случилось большое и важное событие, а он не был к тому готов, не думал, что это произойдет так быстро и неожиданно, что позвонит однажды в дверь солдат с палочкой и тощим вещевым мешком за плечами...

— Вы не беспокойтесь только, Захар Михайлович, — сказал Анатолий, перебивая его мысли.

— Про какое ты беспокойство?

— Я правда люблю Клаву...

— И слава богу, что любишь. — Ему бы сосредоточиться, подумать, но что-то мешало этому.

— Мы можем и ко мне на родину уехать, — сказал Анатолий. — Устроимся там, отца многие помнят...

— Нет уж, парень! — встрепенулся Антипов и подавил тяжелый вздох. — Из нашей семьи никто и никогда не уезжал.

«А Татьяна вот уехала же! — стукнуло виновато в сознании. — Может, еще вернется?..»

— Извините, это я так подумал, — смущенно проговорил Анатолий.

— Давай спать.

ГЛАВА XVIII

Татьяна привязалась к Матвееву и, когда узнала, что он выписывается, даже испугалась, не представляя, как останется без него. Он почти всегда сопровождал ее на прогулках, а если случалось, что не приходил тотчас после обхода, она просила кого-нибудь узнать, в чем дело.

Был Матвеев ей вместо отца.

Спокойный, уравновешенный, он никогда не говорил плохо о людях, был снисходителен к человеческим слабостям, хотя и не оправдывал многого в поведении своих товарищей, таких же раненых солдат. Укорял, когда женатые слишком уж откровенно и настойчиво ухаживали за медсестрами или если кто-то нарушал порядок, установленный в госпитале, пользуясь особым положением раненого, защитника Родины. Больше всего сердило его, когда кто-нибудь требовал для себя невозможного, козыряя тем, что «проливал на фронте кровь».

— Обычное дело, — говорил с удивлением и обидой, объясняя свое недовольство. — Кто же, если не мы, станет за нас кровь проливать?.. Пролил — спасибо тебе, поклон земной низкий, а хвалиться и капризничать не надо. Не к лицу это солдату и мужчине! Свое ведь защищал, не чужое!..

Татьяна часто думала, наблюдая за Матвеевым, слушая его, почему он не ожесточился на войне, не озлобился, как другие, не зачерствел душой, откуда в нем эта по-детски восторженная доверчивость и любовь к самым простым, обыденным вещам, которых многие и не замечают вовсе, настолько они привычны. Он мог подолгу стоять на бережку и смотреть на ледоход, радовался шумно первой пробившейся на солнцепеке зелени, как будто этого не происходит каждую весну или как будто эта весна — первая и последняя в его жизни.

И ведь не обласкан, нет, судьбой больше других.

Случалось, в Татьяне пробуждалась хорошая зависть, и она пыталась смотреть на окружающее глазами Матвеева, училась воспринимать мир его сердцем, его душой.

Раз спросила, набравшись храбрости:

— Вот почему вы такой?

— Какой же я, дочка? Самый обыкновенный мужик, — удивленно сказал он.

— Нет, Иван Матвеевич! — Татьяна покачала головой. — Вы повсюду ищете и находите хорошее, радостное. Вот ранение у вас такое тяжелое, а вы все равно шутите, радуетесь всему...

— А как же? Сам-то жив!

— Все-таки...

— Тут что́ надо понимать? Большая радость, дочка, из маленьких складывается. Ну, как бы и большая река из ручейков. Оттуда прибежит ручеек, отсюда притечет, глядишь — Волга-матушка образовалась... Вот если ты не устала слушать, расскажу тебе про отца...

— Нет, что вы! Расскажите.

— Жизнь ему выпала нелегкая. Не дай-то бог, какая нелегкая! Света белого, можно сказать, не видал.

— Слепой был? — испуганно спросила Татьяна.

— Говорится так. С японской войны вернулся совсем больной. Чему вроде радоваться? Нечему. Но как собрался умирать — чувствовал, что смерть подошла, — позвал меня... Дай бог памяти... Да, годов восемнадцать мне к тому стукнуло. Позвал, значит, и говорит: «Гляди, Иван, сколько всего хорошего в жизни у меня было... Одно, к примеру, что твоя мать меня, безлошадного нищего, полюбила, хоть родители и прокляли ее... Другое, сыновей нарожала, а?.. И теперь сильно мне повезло, Иван: без мучений отхожу, вам с матерью не в тягость и не в убыток...» Поцеловал меня в лоб и впрямь отошел, умер. Теперь подумай, дочка: другой бы на его месте плакал перед смертью, изводил близких своих, потому что мучений-то он принял много, а он радовался, что помирает тихо! Имел понятие о жизни, не считал, что после его смерти все должно оборваться и кончиться... И я, знаешь, не люблю людей, которые вокруг своего горя и несчастья, как вокруг завидной невесты, ходят. Оно и болит, и ноет, а как же, но вроде и хорошо, и приятно, что болит, потому что жалеют тебя, вздыхают... А ты сумей порадоваться, что тебе это горе досталось, а не другому!

Понимала Татьяна, что Матвеев неспроста часами возле нее сидит, когда товарищи его в домино, в шашки играют. Развлекаются, словом. Жить учит, на ноги хочет поставить. А ей, может, не хочется!.. Но все равно слушала Матвеева внимательно, искала похожего в себе, и после совместных прогулок чувствовала, как прибывает в душе сил, и все реже являлись мысли о смерти, в которой легко и просто обрести избавление. Однако по-прежнему мучила ее неразрешимость задачи: как быть дальше, как поступить?.. Случайный рассказ санитара про Дубровина, от которого отказалась жена, усилил сомнения, обнажил их. Что, если свекор не примет ее, изуродованную, хромую?.. Характер у него тяжелый... Нет, нет, преступно даже думать так о нем: примет и никогда не упрекнет ни словом, ни поступком каким...

Матвеев был первым человеком, кому Татьяна рассказала о себе всю правду. И про свои сомнения тоже.

— Лучше бы не было дочки совсем, — сказала с горечью, удерживая слезы. — Одной проще.

— А вот такого и думать не смей! — осерчал Матвеев. — Жизнь дать человеку — это самое святое! Ты сейчас что?.. Если разобраться, себе облегчения желаешь и ищешь, чтоб решать нечего было. А нельзя так. Человек всю жизнь что-нибудь решает, об чем-нибудь хлопочет, потому и живет, даже если не в сладости и простоте. Обдумал что-то, хочется увидать, как оно и что получилось, а там снова думает... Это уж природой, от рождения заведено.

— Но как же, как же мне быть?

Она ждала услышать совета, подсказки, верила в непогрешимую мудрость Матвеева, как в детстве верят в существование деда-мороза, и что он-то знает, как поступить ей и как вообще должны поступать люди, столкнувшись с непростыми обстоятельствами.

А он тоже не знал...

Был тихий весенний день. Нежарко и ласково грело солнце. Бесшумно, не спеша бежала речка, шлифуя камешки на дне. На противоположном берегу под нависшими низко над водой ивами сидел мальчишка с удочкой. Клева не было, и мальчишка, наверно, мечтал о чем-то, забыв о поплавке, который недвижно лежал на воде, о недавней своей надежде поймать рыбу. Редкими порывами налетал легкий ветерок, шуршал в кустах, покачивал мальчишкин поплавок; какая-то птица, встревоженная шорохом, начинала испуганно кричать, и крик ее был похожим на плач. А потом снова наступала тишина, и снова утверждался в этом близком, видимом мире покой, точно и не было на солнечной, прекрасной земле ни горя, ни слез, точно вся земля, вместе с миллионами миллионов людей, населяющих ее, погрузилась в эту благодатную, зыбкую и прозрачную тишину, и все мальчишки и девчонки — все дети земли — могут, не тревожась, мечтать каждый о своем счастье...

И Татьяне вспоминалось прошлое.

Сейчас, в минуты тягостных раздумий и отчаяния, отягощенного необходимостью принять важное решение, прошлое казалось чистым и светлым — без облачка, без тучки, — потому что время очистило его от невзгод, оставив только самое хорошее... А настоящее начиналось с замужества. Не с похоронной, нет, но именно с замужества. Не оттого ли, что любовь ее не разгоралась медленно, постепенно, а вспыхнула вдруг, как зарница в душной ночи, от которой, хотя ее и не слышишь, приходит пробуждение?.. Татьяна в детстве очень боялась зарниц. Они всегда неожиданны, в них есть какая-то таинственность, неразгаданность.

Матвеев долго молчал, курил, и Татьяна не торопила его с ответом: ей было страшно, что он подскажет, посоветует то же самое, к чему склонялась она...

— Не простая твоя задача, раз задумалась, — наконец сказал он. — А решать надо. Своих-то, кроме мужниных, родных никого?..

— Никого.

— В тебе решение, дочка. В тебе одной. Никто не поможет, никто не научит.

И вот Матвеев пришел проститься.

— Стало быть, — сказал невесело, — уезжаю я. А ты крепись. Помни, что русская женщина ты! Значит, сильная. Как говорится, бог терпел и нам велел.

— Вы же неверующий, Иван Матвеевич.

— А бог тут и ни при чем. Мудрость это народная, как бы присловие. А слушать надо совесть свою. Она твой бог, твой учитель и никогда не обманет, если чиста.

— Спасибо вам. За все спасибо. Я буду крепиться.

— Спасибовать-то вроде и не за что, — сказал Матвеев. — Если что полезного от меня услыхала, так тебе спасибо, что повод дала к тому. Да ведь и я узнал много. Оно так водится: друг друга люди уму-разуму учат, а сами и не догадываются про это. Школьный учитель и тот у детей, учеников своих, учится... Я вот тебе адресок свой оставлю, мало ли там... — Он положил на тумбочку клочок бумаги с адресом, придавил его книжкой. — Желание будет — напиши. А если что, и приезжай! У нас, я тебе рассказывал, хорошо. Тебе обязательно понравятся наши места.

— Может, приеду... — молвила Татьяна тихо.

— Про свои дела обдумай все как полагается. Сгоряча и в спешке ничего не решай. Сгоряча-то ненароком таких дров наломаешь, что после всю жизнь не разберешься.

— Хорошо, Иван Матвеевич. Я обдумаю. — Она попыталась улыбнуться, а самой хотелось плакать.

— Посуди сама: почему люди говорят «сгоряча»? А потому, что горячее не подержишь, жгется оно, скорее бросить хочется, отпихнуть... Вот и получается, что нельзя с горячей головой важные дела делать. Торопливо выходит. Поняла?..

— Поняла.

— Ну и хорошо, раз поняла. — Видно было, что Матвееву и самому трудно расставаться, трудно взять и уйти. — Дай-ка я тебя обниму, дочка, на прощанье! — Он нагнулся, расставив широко костыли, прижался колючей щекой к лицу Татьяны, и она почувствовала его слезу.

— Что вы!.. Не надо... Милый Иван Матвеевич!..

— Ничего, ничего... — бормотал он. — Это я так, вообще. Сейчас оно пройдет.

Он выпрямился резко, подпрыгнул, прилаживая удобно костыли под мышками, и быстро вышел из палаты.

Татьяна потянулась невольно к оставленной им бумажке. Неровными, большими буквами там было написано: «Не унывай, дочка! Не падай духом. Это самое главное. И вовек не забудь, прошу тебя, что выдалось тебе большое счастье родиться на русской земле. Придет свой час — и положат нас в эту землю, а покуда час не пришел — жить надо!..» И дальше адрес с припиской: «Пиши, мы с Полиной Осиповной будем ждать. Это жена моя».

«Напишу, — вздохнула Татьяна, пряча бумажку. — Обязательно напишу!»

В дверь просунулась дежурная сестра.

— Простились?

Татьяна кивнула.

— Знаешь, все ходячие на улицу пошли провожать Матвеева, — доложила сестра. — Вот это человек, верно, Танечка?! Редко такого встретишь. Я бы за такого не глядя замуж пошла, честное слово!

Татьяна молчала по-прежнему.

— Лекарство, — продолжала сестра, — нужно принять.

— Не хочу.

— Что с тобой, Танечка? Расстроилась сильно? Может, валерьяночки принести?..

— Ничего мне не надо.

Сестра пожала плечами и выскользнула в коридор.

Теперь Татьяна знала, что делать, как бороться с душевным недугом, как обрести ясность в мыслях. Она будет, будет сильной, и ничто не помешает ей, не свернет ее с пути.

Слышно было, как заработал, громко урча, автобусный мотор: это увозили на станцию тех, кто выписался сегодня...

ГЛАВА XIX

Готовились к свадьбе.

Как ни трудно жилось пока, как ни голодно, а свадьбу дочери Антипов решил справить широко и хлебосольно. У сына не было, пусть у Клавдии будет — за двоих сразу.

А она противилась, доказывала отцу, что это ни к чему, лишнее это — в такое время справлять большую свадьбу. Можно отметить скромно, говорила, в тесном семейном кругу — и достаточно. Ну, Кострикова, конечно, позвать. Его сестру и племянницу... Какая свадьба — жизнь дорогая, за кусок хлеба шальные деньги уплатить надо. Перед людьми стыдно...

Однако Антипов не слушал дочь, стоял на своем твердо. Один раз в жизни выходит дочка замуж. Не ко времени настоящая свадьба?.. Так, может, еще больше не ко времени и вообще женятся! А раз женятся все же, значит, и говорить, и спорить не о чем.

— Пускай люди на твоей свадьбе погуляют, — сказал Антипов дочери. — Заодно и за Михаила с Татьяной.

— Что толку, Миши нет, Тани нет...

— Михаил, дочка, и мертвый всегда с нами. Потому что мне он сын, а тебе брат. А Татьяна вернется.

— Лучше на эти деньги из одежды что-нибудь купить, — не сдавалась Клава. — У Толи ничего нет, кроме солдатского. И ты совсем обносился.

— Может, лучше бы нам с тобой на свет не родиться, — недовольно сказал Захар Михалыч. — А вот родились и живем! Твой Анатолий сам себе на одежду заработает. Будь хорошей хозяйкой, как мать была. Трать деньги по делу, тогда все у вас будет. И одежда, и другое...

— Я про то и говорю!

— А это без дела говоришь. Это получается экономия наоборот. И хватит толковать. Все.

Бесполезно спорить с отцом, и Клава отступилась, занялась приготовлениями. А вернее сказать, помогала Анне Тихоновне, потому что в основном-то хлопотала она. И радовалась, кажется, тоже больше всех, точно собственную дочь отдавала замуж за приятного ей человека. То ли характер у нее был такой — на радость настроенный, или впрямь по-настоящему полюбила антиповскую семью, кто ее разберет! Об этом не говорится громко, в душе хранится, как все подлинное, искреннее.

— Весенняя свадьба, — утверждала Анна Тихоновна, — хороший признак. Весной новая жизнь пробуждается, а замужество ведь тоже новая жизнь. Вот и гармония!

— Насчет гармонии потом поглядим, — ворчал Антипов.

— Потом будет суп с котом, — шутливо дразнила его Анна Тихоновна. — И не мешайтесь под ногами, ступайте из кухни! Ну, что вам здесь нужно?..

Пришлось — а куда денешься! — залезть Захару Михалычу в долги. В кассе взаимопомощи взял еще, зато и стол вышел, как в самые добрые довоенные времена. Вот была забота с посудой, он думал, где взять столько, но у Анны Тихоновны все нашлось: тарелки, вилки, ножи. А рюмки и фужеры — хрустальные, старинные — она подарила Клаве на свадьбу.

— Что вы, что вы! — отнекивалась Клава, боясь принять столь дорогой подарок. — Ведь это подумать надо, каких денег стоит!..

— В старину, Клавочка, люди говорили: «Дай бог дать, и не дай бог взять», — с обидой сказала Анна Тихоновна. — Это в том смысле, что дарить — бо́льшая радость, чем принимать подарки. Вот и выходит, что я себе приятное делаю.

Мебель из комнаты Антиповых вынесли, один стол оставили и стулья. Анна Тихоновна взяла на себя роль хозяйки дома. Побывала в парикмахерской, надела темно-зеленое бархатное платье с вышивкой ручной работы на груди и по рукавам, медальон на тоненькой — паутинка паутинкой — золотой цепочке, а на плечи, чтобы не зябнуть, набросила шаль: она принимала гостей в передней. Каждому кланялась в пояс и пела своим мягким, ласковым голосом:

— Милости просим, гости дорогие! Хлеб да соль вам, веселитесь на здоровье. А вот и жених с невестой, можете поздравить!..

Клава с Анатолием стояли подальше, у входа в комнату.

А гостей набралось порядочно. Захар Михалыч не скупился приглашать, говорил, что хороший гость — лучший подарок для молодых.

Костриковы всей семьей пришли, а как же без них! Иващенко с женой. Василий, подручный Антипова. Надя Смирнова с молодым человеком («А будто и женихов нет!» — подумал, радуясь за Надю, Захар Михалыч). Клава двух подружек пригласила с работы. Веремеев пожаловал, соседи пришли. И Сивов не обманул, что особенно приятно было. Не то чтобы Антипов возгордился таким гостем или в друзья-приятели набивался парторгу, нет. Антиповы никогда ни к кому не набивались, не навязывались, знали цену себе и людям, а приятно оттого было, что понимал Захар Михалыч: не к каждому парторг на свадьбу пойдет. Не к лицу ему это.

А тут еще одна приятная неожиданность — на минутку, поздравить молодых и самого Антипова, забежал и директор завода.

— Забыли позвать? — посетовал он. — Теперь принимайте незваного гостя, который хуже татарина!

— Пользуйся моментом, — шепнул Иващенко Захару Михалычу. — Такая возможность, не упусти!

— Ты о чем это?

— Комнату для молодых проси.

— Ну и дурак же ты, Борис Петрович! — рассердился Антипов. — Со стороны если посмотреть, вроде ничего — в себе человек, а выходит — дурак. Кто же такими моментами пользуется?.. Разве что последний сукин сын!

— Тесно же вам в одной комнате...

— Зато волку в лесу просторно.

Подошел Костриков, полюбопытствовал:

— О чем разговор?

— Да вот, — заикнулся Антипов, хмурясь.

— Не надо, Михалыч! — Иващенко покраснел. — Я ведь пошутил, а ты сразу в бутылку лезешь...

— Шутка шутке рознь, — пробурчал Захар Михалыч, чувствуя облегчение: не хотелось плохо думать о человеке. — Давайте к столу. Все, кажется, собрались.

— А что, Пал Палыча ты приглашал или нет?.. — оглядываясь и не находя среди гостей начальника цеха, спросил Костриков. — Что-то не видно его...

— Не видно, значит, не пожелал прийти. А зван был. Давайте, давайте, рассаживайтесь.

— Никак он за тот случай на тебя еще сердится? — удивился Григорий Пантелеич.

— Не знаю, кто и на что сердится, — отрезал Антипов.

А знал. История с нормировшиком Бондаревым всплыла на собрании — Федька Гурьев все честь по чести рассказал, — и Пал Палычу сильно досталось. Критиковали его за плохую организацию труда в цехе, за неполадки в нормировании, за безобразия на заготовительном участке. Словом, к случаю припомнили все, что наболело. Соловьев критику признал правильной, справедливой — да и как не признаешь, если люди говорят сущую правду, — но посчитал себя обиженным и обвинил в этом Антипова, потому что, дескать, если бы Захар Михалыч не вылез на партбюро со своим признанием, собрание не получилось бы таким бурным. Он после и укорил Антипова мимоходом, а теперь вот не пришел на свадьбу.

Ладно, это его личное дело. Насильно мил не будешь. И все же обидно было Захару Михалычу. Не за себя, нет!.. За него же, Соловьева. Умный и дельный человек не станет выносить за проходную то, что касается работы. Вообще личные отношения тут ни при чем, и разве он, Антипов, не уважал начальника цеха, разве не почитал за человека опытного и знающего?.. Когда Пал Палыча ставили начальником, в парткоме сомнения были: водился за ним грешок — не всегда умел поладить с людьми: случалось, и голос повышал, и свое «я» на передний план выпячивал. Однако Захар Михалыч первый вступился за него. А кто у нас без недостатков, доказывал он на заседании парткома. Нужно подумать, прикинуть, что в человеке перевешивает, что в нем главное — плохое или хорошее? Специалист Соловьев отличный, каких поискать, прошел все ступеньки от подручного кузнеца до старшего мастера. Учился, работал, от трудностей не прятался, за чужими спинами не укрывался. А есть руководители, которые норовят на старом багаже далеко уехать...

«Неужели ошибся в человеке? — с горечью и обидой думал Захар Михалыч, прислушиваясь, не прозвенит ли в прихожей звонок — надеялся, что Пал Палыч просто запаздывает. — Это же получается, что лет пятнадцать знал человека, а так и не узнал!..»

Гости шумно и весело рассаживались по местам. Молодые придумали (Антипов не одобрял этого) разложить под тарелки бумажки с номерами и такие же бумажки тянули из шапки: кто какой номер вытащил, тот туда и садился. И еще под тарелками же были подложены шутейные записки с разными пожеланиями — это-то более всего и не нравилось Захару Михалычу.

Жене Иващенки попалась записка с таким советом: «Гляди в оба!» Она, может, и не приняла этого всерьез, смеялась со всеми вместе и шутя грозила мужу, а кто работал с ним, те знали, что Борис Петрович — большой дока по части женского пола. Уж никакой смазливой бабенки мимо себя не пропустит, непременно подкатится со своими прибаутками. Смешное пожелание досталось и Анне Тихоновне — «Пей, да дело разумей!», а она и в рот не брала ни вина, ни водки. Директор завода тянул номерок последним, и в записке под его тарелкой было написано: «Что посеешь, то и пожнешь».

— Поистине! — громко смеялся он. — Не в бровь, а в глаз!.. Неделю тому назад я посеял свое несогласие с мнением заместителя наркома, а вчера, товарищи, пожал строгий выговор!

— Будем надеяться, что не последний, — под общий хохот сказал Иващенко.

— Где там! — ответил директор весело. — Последний, наверно, объявят за то, что умру в конце квартала!..

— Большой ты оптимист, Геннадий Федорович, — заметил Сивов.

— А что делать, Андрей Павлович? По последним данным, оптимисты живут в среднем на семь с половиной лет дольше пессимистов.

— Тогда я вступаю в оптимисты! — Сивов поднял руку и, обращаясь к Анне Тихоновне, сказал: — Поскольку вы сегодня взвалили на себя тяжкое бремя хозяйки этого дома, просим первый тост!

Все захлопали дружно, Анна Тихоновна смущенно поднялась.

— Что говорить, дорогие гости?.. — Она взяла рюмку. — Людям всегда, во все времена не хватало счастья. Пусть нашим молодым достанется его хоть капельку больше, чем приходится в среднем на одного человека...

Опять все захлопали и кто-то даже выкрикнул «браво!».

— За счастье молодых, за их прекрасное будущее! — высоко поднимая рюмку, сказала Анна Тихоновна. — Живите, дети, в любви и согласии, побольше детей рожайте, потому что — поверьте мне — без них жизнь не в жизнь и радость не в радость!

Молодые покраснели оба.

— Горько! — сказал директор.

— Горько!.. Горько!.. — закричали гости со всех сторон.

Радостно сделалось Антипову, приятно ему было смотреть на дочь, какая она красивая и счастливая, но и грустно тоже, — нет за свадебным, праздничным столом ни матери, ни Михаила, который тоже порадовался бы за сестренку, как и положено старшему брату... И про невестку не забыл Захар Михалыч, и ее он хотел бы видеть здесь, среди веселья, шумных тостов и поздравлений молодым. Вдвоем, что ли, они остались с Клавдией?.. Нет, еще есть внучка-несмышленыш. И грешно, нехорошо подумалось вдруг, что пусть, может, вовсе не возвращается Татьяна. Пусть живет себе, как ей хочется, а их не трогает и Наташку не отнимает. Зачем она ей?.. Внучка и не вспоминает мать, только когда к разговору придется...

Однако и ругал себя Антипов за неподобающие, чуждые доброте и состраданию мысли, гнал прочь, потому что не имел права даже в мыслях чужой жизнью распоряжаться. У каждого должна быть личная жизнь, и слава богу, если Татьяна нашла порядочного человека. Не зря говорится: живым — жить.

Встал Костриков.

— Не всех, кто сидит за этим хлебосольным столом, я знаю в лицо, — оглядевшись, сказал он. — Не все, значит, и меня знают. Ну, это не важно... Главное, что у Антиповых за столом худых людей не бывает. А хотел я обратиться со словом напутственным к нашему жениху... — Григорий Пантелеич повернулся к молодым. — Ты, сынок... Уж извини, что так называю тебя... Ты стал сегодня полноправным членом семьи особенной, всеми уважаемой, не побоюсь сказать — выдающейся семьи!.. О людях этих — о невесте твоей, о ее отце — ни друг, ни враг плохого не посмеет сказать. Помни это! Мы тоже не лыком шиты, толк в людях знаем и кто из себя что представляет. Прошу тебя: не положи и малого пятнышка на семью, в которую вошел, поддержи ее славу, авторитет, за то и тебе будет хвала и честь!..

Костриков, отерев пот со лба, сел, но тотчас вскочил Иващенко — он был хорошенько выпивши, благо жена оказалась на другом конце стола и некому было одернуть.

— Целиком и полностью присоединяю свое мнение к словам Григория Пантелеевича. Он, как говорится, выразил мысли всех, кто знает Антиповых. А их знает весь завод!.. Я предлагаю выпить за нашего дорогого Захара Михайловича и его жену Галину Ивановну, которой, к глубокому сожалению, сегодня нет среди нас... — Он вздохнул. — И еще предлагаю почтить память этой замечательной женщины, матери...

В молчании гости постояли с минуту, в молчании же и выпили за родителей невесты.

Не очень-то Антипов любил выслушивать речи в свой адрес, но был благодарен искренне Иващенке за его слова и почувствовал, как по щеке скатилась слеза. Слава богу еще, что хоть никто не обратил на это внимания...

Поднялся Анатолий. Клава снизу вверх смотрела на него, не скрывая своей любви к нему и радости.

— Спасибо вам, Григорий Пантелеич, и вам, Борис Петрович, за пожелания. Всем спасибо, что пришли на нашу свадьбу! Это я и от имени невесты говорю... — Клава кивнула, а он поклонился. — Обещаю, что буду достойным членом этой семьи.

Директор постучал пальцем по циферблату наручных часов, показывая Захару Михалычу, что у него нет времени, прижал руки к сердцу и тихонько ушел. А вот парторг оставался на свадьбе до самого конца, был весел, непринужден, много и охотно танцевал, пел со всеми вместе. В общем, ничем не выделялся среди других гостей, разве что своею веселостью и умением тонко, своевременно пошутить, и это было тем более приятно, что поначалу — заметил Антипов — гости вроде стеснялись Сивова. Его даже больше, чем директора...

Кажется, все были довольны свадьбой. И тихо все обошлось, спокойно. А главное, что радовало Антипова, так это то, что зять пришелся ко двору на заводе. Хоть и в разных цехах они работали, а все ему было известно про Анатолия. И не спрашивал специально никого — не нужно. Само собою все узнается. Кто мимолетно похвалит зятя — «Он ничего парень, Михалыч!..», — кто позавидует по-хорошему — это в основном женщины, — а кто и поворчит невзначай как бы, словно не замечая Захара Михалыча, скажет кому-нибудь, что, дескать, «этот молодой Антипов, который в инструментальном объявился, зануда и придира, каких свет не родит...». Однако ворчание это не вызывало беспокойства Антипова-старшего, потому что на каждого не угодишь, а иной раз ругань и недовольство, если от худого человека или лодыря исходят, все равно что благодарность в приказе по заводу!

Нет, не было причин быть недовольным замужеством дочери, а что инвалид зять — пустяки, не страшно. Его хромота — не требующая жалости, сострадания, — человек воевал, защищал Родину и других людей, в том числе и его, Антипова, и Клавдию...

Хуже, что Анатолий не очень-то удался характером. Слишком, пожалуй, мягкий он, податливый, а у мужчины характер все-таки должен быть сильный, стойкий, а когда надо — и жесткий. Не для того, чтобы перед женой фертом выхаживать и перед людьми хвалиться, но чтобы за себя, за жену постоять и за дело свое. На работе вовсе, раз ты руководитель, ни в какую нельзя показывать свою податливость — мигом найдутся такие, которые твоей слабинкой воспользоваться захотят и воспользуются. А это плохо.

И надеялся Захар Михалыч, что, может статься, со временем переменится у зятя характер. Молодой ведь еще, все впереди...

Наутро после свадьбы, чуть свет, явился похмелиться Григорий Пантелеич.

— Голова трещит, спасу нет! — пожаловался он.

Молодые спали еще. Устроились вдвоем в кухне, выпили по махонькой.

— Ишь ведь, — вернулся Костриков ко вчерашнему разговору, — не пришел-таки Соловьев! Обидчивый какой сделался, едва в начальники пробился!..

— Оставь ты его в покое.

— Я-то оставлю, что́ он мне?.. Ему же нам с тобой в глаза смотреть. Стыдно самому будет.

— Его дело.

— Как то есть его?! — вскипел Костриков. — Если бы мы не знали его, не работали с ним вместе, тогда и говорить бы было нечего! Не‑ет, Захар, тут ты не прав, я тебе скажу.

— Почему же?

— Что ты не обиделся на Пал Палыча или вид делаешь, что не обиделся, мне все равно. Но он-то и меня оскорбил, и Иващенку, всех оскорбил, показал свое неуважение, которое у него от зазнайства!

— Брось, Григорий Пантелеич! Зачем из мухи слона делать?

— А ты обратно сделай! Не заступайся никогда за то, что не достойно заступничества и не заслуживает оправдания. Сам прекрасно понимаешь, что по-свински он поступил, а выгораживаешь. Из мухи слона... Тоже мне! Человеческая сущность не только в большом проявляется; мелочи, они иногда глубже нутро открывают...

— Пусть себе, — сказал Антипов. — Нам с ним не детей крестить.

— Работать, Захар, работать! Это поважнее всяких там крестин и именин. Сегодня ты простишь по своей мягкотелости одно, завтра — другое, а он, смотришь, возомнит о себе черт знает что! Ладно, — снижая тон, проговорил Костриков, — я сам побеседую с ним. Был бы дерьмо какое, наплевать. Наш ведь человек, Захар.

— Это верно, что наш, — согласился Антипов и вздохнул. По правде сказать, он понимал, что Григорий Пантелеич прав в чем-то.

— Плесни-ка еще капельку, — попросил Костриков, подвигая стопку.

— А не хватит?

— Про то я сам знаю. А что же зять Николая Григорьевича не позвал на свадьбу?

— Не спрашивал. Неловко, наверно. Без года неделю работает, и начальство в гости приглашать.

— Думаешь?.. А Серова?

— Не спрашивал, говорят тебе.

— Ладно, ладно, не вскипай. Свадьба, я тебе скажу, была на все сто сорок восемь с половиной!

— Да, удалась вроде.

— Подарков много нанесли?

Тут в кухню пришла внучка, полезла на колени к Захару Михалычу. За нею следом явилась и Анна Тихоновна, так что вопрос Кострикова насчет подарков как бы повис в воздухе, чему и рад был Антипов.

Подарков он не считал.

Анна Тихоновна, поздоровавшись и неодобрительно взглянув на стол, строго сказала Наташке:

— Ты уже умывалась или нет?

Наташка сползла с колен деда и, виновато пряча глаза, пошлепала умываться...

ГЛАВА XX

Начальник инструментального цеха Николай Григорьевич Кузнецов встретил Анатолия настороженно. Может быть, втайне он побаивался конкуренции — директор уже не раз предупреждал, что заменит его, если цех и дальше не будет справляться с программой, — а может, это было обычное в общем-то недоверие к новому человеку, пришедшему со стороны. Хотя хватало и причин для беспокойства: цех не только не выполнял план, но неважно было и с производственной дисциплиной, много брака. Правда, на то имелись свои причины — старое, изношенное оборудование (что было получше, поновее, вывезли в сорок первом на восток), часть станков — выпуска прошлого столетия, нехватка опытных рабочих, мастеров... Но кого могли интересовать причины, когда заводу необходим инструмент, если в цехах работают самодельными резцами, а раздобыть обыкновенный молоток — проблема!

Скверное, очень скверное положение. И не видно покуда, как найти быстрый выход.

— Садитесь, — пригласил Кузнецов Анатолия, ревниво приглядываясь к нему. — Мне звонили, я ждал вас. Кстати, вы случайно не родственник Антипову из кузнечного?..

— Зять, — смущаясь, ответил Анатолий. Тогда он был еще женихом, но словом этим назваться не мог.

— Зять?! — удивился Кузнецов. — А как же...

— Совпадение. Мы однофамильцы.

— Ну да, ну да... — бормотал начальник, но, кажется, он не поверил в возможность такого совпадения. — Знаю вашего тестя, знаю. Это у него дочка уже взрослая? Идет время, идет!... А вы, следовательно, воевали? — Он смотрел на палочку.

— Пришлось.

— Это хорошо, фронтовики народ боевой, храбрый, а у нас без этого трудно. Весьма трудно! Сплошные девчонки и мальчишки... — Он махнул безнадежно рукой. — Надеюсь, вы-то найдете с ними общий язык. — Кузнецов намекал на молодость самого Анатолия.

— Постараюсь.

— Пожалуйста, Анатолий Модестович. Участок ваш хоть и называется заготовительным, но для цеха крайне важный. От него зависит очень многое.

Резко, требовательно задребезжал телефон.

— Минутку, — сказал Кузнецов, снимая трубку. — Да, слушаю. Добрый день, Геннадий Федорович... У меня, у меня, беседуем, знакомимся... Благодарю. А насчет штампов не знаю, Геннадий Федорович: запороли матрицу, сукины дети!.. Какие мастера, какие специалисты!.. Нет, наварить нельзя, не выдержит матрица... Соловьеву звонил, договорился: сегодня обещал отковать, так что, если не подведет... Хорошо... — Он бросил трубку. — Такова наша жизнь, а жить-то, как говорится, надо! С меня спрашивают, а мне спросить не с кого. Вы вообще-то знакомы с инструментальным производством?

— Только вообще, — признался Анатолий. — Я всего несколько месяцев после техникума работал на заводе. В отделе главного технолога.

— Понятно. — Кузнецов встал. — Бумажки, документация...

— В основном.

— Что ж, пойдемте знакомиться с местом событий. — Он улыбнулся и добавил: — С участком фронта, где вам придется продолжать войну.

Они спустились вниз по узкой витой лестнице — цеховая контора, как почти повсюду, располагалась на антресолях. Шли, обходя станки. Анатолий придерживал полы шинели, чтобы не зацепиться ненароком за что-нибудь в этой тесноте. Цех был старый, до отказа напичканный оборудованием.

Кузнецов попутно знакомил Анатолия с рабочими, каждого называя или просто по имени — кто помоложе, или по имени-отчеству — кто постарше. Чаще, правда, обходился без отчества...

Вдруг он остановился возле токарного станка.

— Вот, полюбуйтесь! — сказал досадливо и поморщился. — Одна тысяча восемьсот девяносто шестой год. Пожалуй, старше вашего тестя?..

— Ровесники, кажется.

— А план давай, качество давай, и никого — решительно никого! — не занимает вопрос, на чем работаем и кто работает! Советую вам сразу настроить себя на то, что никакие, хоть трижды объективные, причины не имеют на территории завода хождения и активами Государственного банка не обеспечиваются. В лучшем случае, обмениваются на взыскания. Что касается меня, даже слушать не стану.

— Сурово, — сказал Анатолий, пытаясь улыбнуться и чувствуя неприятную растерянность. А сам подумал: «Вдруг не справлюсь?.. Нет, не надо было соглашаться...» Но и не согласиться не посмел, когда директор, к которому привел его Захар Михалыч, даже не предложил, как можно было бы ожидать, а вроде поставил в известность о давно принятом решении: «Пойдете в инструментальный начальником заготовительного участка. Это у них самое узкое место».

— Заглянем-ка сюда, — позвал Кузнецов, открывая дверь в маленькое застекленное помещение.

Там у стола сидела молодая, лет двадцати пяти, женщина. Рядом стоял мужчина в синей спецовке и что-то яростно доказывал, тыча пальцем в расстеленный на столе чертеж.

— Отдохните, — сказал Кузнецов, обращаясь к ним. — Потом доспорите. Прошу знакомиться, товарищи. Это новый начальник заготовительного участка Анатолий Модестович Антипов... Вас, Зинаида Алексеевна, прошу учесть: он женат. К тому же — это на всякий случай — на дочери Антипова, который из кузнечного...

Женщина несколько жеманно передернула плечами и холодно, без интереса посмотрела на Анатолия.

— Артамонова.

Мужчина тоже представился:

— Орлов Иван Иванович. Или Ван Ваныч, как вам больше понравится.

— Начальник станочного участка, — уточнил Кузнецов. — Именно с ним вам придется больше всего воевать. Он будет нападать, давить, а вы, естественно, обороняться... Как правило, я поддерживаю нападающую сторону.

— Ясно, — принимая шутливый тон Кузнецова, сказал Анатолий. — Выходит, двое на одного?.. Обычно это не принято.

— Почему двое? Вот Зинаида Алексеевна еще. Она начальник нашего техбюро. Пока в единственном числе. И начальник, и все бюро в целом. С ней необходимо наладить дружественные контакты, но ухо советую держать востро: женщина она весьма принципиальная... мужественная и, между прочим, очень опасная для мужского пола.

— Вы наговорите, Николай Григорьевич! — Артамонова вспыхнула. — А человек подумает обо мне бог знает что.

— Зачем думать, если он увидит собственными глазами? Ладно, продолжайте спорить, не будем мешать. А что, собственно, у вас? — Он низко склонился над столом.

— Зинаида Алексеевна настаивает, чтобы здесь... — Ван Ваныч провел по чертежу пальцем, — чтобы фаски снять, но это же лишняя работа!

— Работа, Иван Иванович, не бывает лишней, — спокойно, с достоинством возразила Артамонова. — Хватит уже на войну списывать. Всякая вещь красива и полезна не только своей целесообразностью.

— Вы меня когда-нибудь убьете! — берясь за голову, сказал Ван Ваныч.

— Вообще права Зинаида Алексеевна, — выпрямляясь, подвел итог Кузнецов. — Но в данном случае можно и поступиться. Дави, Орлов. А мы, Анатолий Модестович, двинемся дальше, по второму, так сказать, кругу.

Заготовительный участок занимал цеховую пристройку. Было здесь тоже тесно, а беспорядка больше, чем везде. К тому же и холодно. Стружка и опилки у циркулярной пилы не прибраны, заготовки разбросаны где и как попало. Того и гляди, наступишь и споткнешься.

Пол выложен деревянной брусчаткой, залит машинным маслом. Стекла в окнах повыбиты, ворота — нараспашку, потому что их не закрыть, и ветер привольно разгуливал по помещению.

Рабочих никого не видно. Только в дальнем углу, у окна, копошился разметчик.

Неуютная, безрадостная картина...

— Вот и ваше хозяйство, — сказал Кузнецов, обводя рукой вокруг. — Хозяйство не из выдающихся, прямо скажем. Развалено фундаментально, основательно, так что работенки вам хватит с избытком. Впрочем, всем хватает. Бывший начальник участка недавно умер. Блокаду пережил, а теперь умер... Нелепость! Или нам кажется, что раз блокада кончилась, то и смертей не будет?.. Жизнь, жизнь... Она существует, пока существует смерть... — Он вздохнул коротко. — Мастера, их у вас двое, слабенькие, еле-еле тянут. Хорошо еще, что умеют выписать наряды. Но других предложить не могу. А вот и один из них появился!

К ним спешила девушка лет двадцати, не старше.

— Здравствуйте, Николай Григорьевич! — еще издали закричала она. И с интересом посмотрела на Анатолия.

— Добрый день, Зоенька. Прошу любить и жаловать: твой непосредственный начальник, Анатолий Модестович. Подробности и прочее обсудите без меня, прошу извинить, некогда. — Он развел руками, как бы сожалея, что не имеет возможности задержаться.

И ушел.

— Меня зовут Зоя. Иногда Зоя Васильевна...

— Анатолий.

— Так неудобно, вы начальник. Но у вас смешное отчество — Модестович! Никогда не слыхала... — Она смутилась. — Показать вам участок?

— Если не трудно.

Зоя добросовестно исполняла роль гида. Провела Анатолия по всем закоулкам — видимым и скрытым, познакомила с рабочими — кого удалось найти, которые действительно были сплошь мальчишками, не доросшими до призывного возраста, и девчонками, тонюсенькими и звонкими, как на подбор...

— Детский сад, Анатолий Модестович, — комментировала Зоя, не замечая, должно быть, что сама недалеко ушла. И жаловалась: — Сил моих больше нет. Лучше бы отпустили обратно к станку. Я ведь токарь. Никто меня не слушается, каждый делает, что взбредет в голову, и еще издеваются...

— Как это издеваются? — удивился Анатолий. Он чувствовал себя неловко, препаршиво.

— Фамилия у меня... Тараканова...

— Фамилия как фамилия, — сказал Анатолий, сдерживаясь, чтобы не улыбнуться. На тонких сухих ножках, большеглазая, с длинными, загнутыми кверху ресницами и в наглухо застегнутом — под самый подбородок — халате, Зоя и впрямь чем-то походила на таракана.

— Особенно этот Гошка Мотяев, — продолжала она, — настоящий баламут, бандит! Как будто у самого фамилия лучше, фи!.. Он прямо проходу не дает, честное слово. Обязательно прицепится и какую-нибудь гадость скажет, если встретимся...

— Наверно, влюблен в вас?

— Да ему же всего семнадцать лет! И вообще... — Она покраснела. — Погодите, он и вам что-нибудь подстроит, он такой.

Гоша Мотяев, или, как называли его в цехе, «баламут», долго ждать себя не заставил. На другое же утро он появился в конторке и, изобразив на лице своем озабоченность, растерянность, срывающимся голосом сказал:

— Товарищ начальник, пила не работает.

— В чем же дело? — спросил Анатолий, догадываясь, что это и есть знаменитый Гоша и что он обслуживает циркулярную пилу.

— Не могу понять. Не режет, хоть тресни.

— Пойдем.

Пила действительно не резала, то есть не пилила металл, а скользила по болванке, оставляя лишь неглубокие царапины. Звук при этом получался жуткий — хуже, противнее, чем когда проводят стеклом по стеклу.

— Давно? — спросил Анатолий, вспоминая лихорадочно, что он знает о циркулярных пилах и на каком принципе основана их работа. Впрочем, основа простая, как у всех других пил.

— С утра все шло нормально, — невинно пожимая плечами, ответил Гоша и ухмыльнулся.

Анатолий не заметил этого.

— Может, затупилась? — высказал он предположение, понимая, что дело в чем-то другом.

— Диск совсем новый.

— Какую сталь режешь?

— Да сталь «пять»! Чепуха.

Анатолий полез искать неисправность, а Гоша, вставив руки в карманы, стоял рядом и посмеивался.

Пожалуй, этот спектакль, затеянный им, удался бы на славу, и можно было бы после долго смеяться в курилке над незадачливым начальством, которое «только и умеет, что командовать, а ни черта не понимает», но тут подошел Павел Иванович Серов, один из немногих старых рабочих. Он поздоровался с Анатолием и, не говоря больше ни слова, схватил Гошу за шиворот.

— Ты что, что?! — завопил Гоша, вырываясь.

— Не «ты», а «вы»! — сказал Серов спокойно. — Повтори.

— Ну, вы...

— Без «ну». Просто «вы».

— За рукоприкладство, — вопил Гоша, — можно под суд народный попасть!

— Быстренько установи правильно пилу, сукин сын! И смотри, пеняй на себя.

— Я же не нарочно, случайно...

— За нечаянно иногда бьют отчаянно, — сказал Серов, отпуская Гошу. — Усеки на всю жизнь: здесь производство, а не художественная самодеятельность.

— Подумаешь, пошутить стало нельзя. Работаешь, как эскадрон лошадей...

— Я вот тебе пошучу! — Серов погрозил Гоше кулаком, но незлобиво. Потом положил руку Анатолию на плечо. — Пойдемте, все в порядке. И не смущайтесь. Все когда-то начинали, никто не родился готовым специалистом.

— Спасибо.

Ему было стыдно, что не увидел, не разгадал такой простой вещи — диск был установлен наоборот! Он ругал себя последними словами за то, что не смог отказаться от этой хлопотной и ответственной должности, не имея ни достаточно знаний, ни опыта. Ну какой из него начальник участка, производственного участка, если попался на такой ерунде! Позор. Нет, нужно было проситься у директора, чтобы направили в отдел. Там, конечно, тоже ответственно, но руководить никем не надо, только собой. А теперь пойдут по цеху разговоры, смешки за спиной...

— Вы построже держите себя с этими шарлатанами, — сказал Серов, когда они отошли подальше от пилы. — Распустились, безотцовщина. У Гошки отец погиб в ополчении, еще в сорок первом. А у матери их трое, и все мальчишки. Они не от злости хулиганят, возраст такой — поиграться бы.

— Я понимаю.

— Меня в молодости почище вашего разыграли. — Серов засмеялся, вспоминая, должно быть, как это случилось. — Прибегает дежурный электромонтер и кричит, чтобы я выключил станок и накрыл его бумагой...

— Зачем? — спросил Анатолий удивленно.

— В том-то и дело! Дескать, будут высоким напряжением испытывать. И я, как последний идиот, побежал по цеху собирать бумагу и накрыл станок, а ведь к тому времени года три-четыре работал фрезеровщиком! Долго потом проходу не давали... — Он покачал головой. — А вы, значит, зять Захара Михалыча?

— Да.

— Хорошее дело. Вы передайте ему привет от меня. Мы с ним давно знакомы. Правильный он человек, нашей, рабочей закалки.

После этого разговора Анатолий немного успокоился. Да ведь, в сущности, ничего особенного и не произошло. Серов прав: Гоша не со зла затеял розыгрыш. Вполне обычное дело. И в школе, и позже в техникуме разве Анатолий сам не принимал участия в подобных розыгрышах?.. Сколько угодно. И классную доску чесноком натирали, и швабру к двери приставляли, а однажды — Анатолий придумал — учителю математики галоши к полу прибили. Он как-то ловко умел надевать галоши, влезал в них не передвигая ногами, а потом сразу шагал. В тот раз носом в стенку уткнулся, а могло быть и хуже... Но самое смешное, когда директорский кабинет снаружи на ключ закрыли. Он забыл ключ в двери, его тихонько повернули, а директор не смог выйти из кабинета и не пришел на урок — он преподавал историю. Все ждали последующего разбора, следствия, но обошлось тихо и мирно, если не брать во внимание «неудов», которые на другом уроке директор понаставлял, спрашивая пропущенный материал.

Воспоминания из собственного детства окончательно успокоили Анатолия. Нет, говорил он себе, не случилось решительно ничего особенного, не стоит и внимания обращать. Тем более нельзя показать, что обиделся, запомнил. Этого от него и ждут ребята, на это и рассчитывал Гоша, как когда-то ждали и рассчитывали учащиеся девятого класса «Г».

А пока Анатолий осваивался, «входил в курс». Начальник цеха первые дни — самые главные и самые трудные, когда человек оказывается в новом коллективе, среди незнакомых людей, — не досаждал ни излишней опекой, ни расспросами, и это помогало в работе, потому что давало возможность увидеть все, что нужно, своими глазами, разобраться в обстановке без подсказок со стороны. И дельный совет, и своевременная вроде бы подсказка не всегда бывают полезными, приучая к мысли, что любую ошибку всегда можно исправить при помощи других. В том и состоял расчет Кузнецова: пусть Антипов-младший — это имя впоследствии прочно останется с Анатолием — привыкает к самостоятельности, а если водить за ручку, тыкать, как котенка в блюдце с молоком, туда-сюда, не трудно навсегда отучить человека думать, ориентироваться в сложной обстановке и принимать точные, единственно верные решения, рисковать, наконец, без чего невозможна и часто бесполезна любая деятельность. Она становится видимостью деятельности, пародией на нее. Хороший ли он был начальник цеха, плохой ли, но не любил снисходительности, которая, так считал Кузнецов, оборачивается недоверием...

Надо сказать, что Анатолий быстро освоился, привык к работе, к людям, в том числе и к «детскому саду». Старые рабочие, хоть и не много их было, вскорости называли его уже Модестовичем. Значит, признали, приняли в коллектив.

А это — самое главное, понимал он. Остальное, как говорит Захар Михалыч, образуется.

ГЛАВА XXI

Как-то в выходной, в солнечный и теплый апрельский день, Антипов наконец собрался на кладбище. Могилы родителей — его и жены — пришли, должно быть, в беспорядок. Похоронены старики недалеко друг от друга, на одной аллее. При жизни, сколько помнит Захар Михалыч, мать не жаловала семейство будущей его жены и, если б не умерла раньше, противилась бы женитьбе, это точно. Получилось так, что мать оказалась права в своей неприязни, но все это было давно, и он не держал зла на тестя с тещей. У каждого, рассуждал теперь, жизнь своим порядком складывается, а в то далекое, смутное время не легко было разобраться и понять, где истина. Вообще не всем это дано.

Ошибся он: могила тестя и тещи была в полном порядке, кто-то за ней присматривал...

А вот на могиле его родителей рыжела прошлогодняя трава. Захар Михалыч взрыхлил землю, принес от реки песку, аккуратно уложил дерн. Пора бы подновить и ограду: краска облупилась, на голых местах выступила ржавчина. А только где ее достать нынче, краску?.. Придется опять ехать на барахолку, хотя и не хочется. Однако забота о мертвых, считал он, святая забота живых.

Размышляя, Антипов медленно шел по кладбищу. Останавливался, где были похоронены знакомые, товарищи, разговаривал с ними, точно они могли услышать его и ответить, думал: «Вот жили люди... Работали, любили, ссорились, не без того, но — жили же, жили!.. И больше нет их, как если бы и не было никогда. Интересная все-таки штука, жизнь. Ведь что получается?.. А получается, что человек рождается на свет, чтобы умереть, и лишь между этими двумя... делами как-то помещается все остальное, что заботило людей, вызывало досаду, гнев, к чему они стремились, во имя чего боролись...»

Грустно, неспокойно было ему от этих непривычных мыслей, потому что рано или поздно — наверно, и скоро уже — положат и его в могилу рядом с родителями, и кто-то, проходя мимо, может, вспомнит, что жил такой Захар Михалыч Антипов, ходил по земле, работал, а может, и не обратит внимания, занятый своими хлопотами...

Нет, он не боялся смерти. Не испытывал страха перед нею, и не понимал, что смена поколений — рождение одних и смерть других — является едва ли не самым разумным и важным законом природы, ее наивысшим достижением, первоосновой и фундаментом развития, эволюции человечества. Однако хорошо понимал другое: смерть — не простая неизбежность, против которой бессилен человек. Смерть приходит как избавление, как желанный отдых, когда является необоримая усталость. Конечно, если она наступает в свой срок, когда человек сделал все, что задумал, что сумел и должен был сделать на земле...

Но, бродя по дорожкам кладбища, Антипов видел и могилы людей, ушедших раньше срока. Щемящее чувство тоски охватило его, когда он вдруг представил лежащим в неведомой могиле сына своего, Михаила... И думал он, что когда-нибудь поставят один общий огромный памятник всем погибшим, поставят на таком месте, чтобы видно его было за десятки, за сотни верст, как ставили прежде монастыри и церкви, и люди — живые — будут приходить к памятнику и кланяться низко героям известным и неизвестным, ибо нет ничего святее, прекраснее, чем отдать свою жизнь за Родину, за Россию, за ее будущее счастье и процветание...

Устал Антипов. Очень устал, особенно за последние годы. И не в том дело, что тяжелая работа или семейные трудности надломили его, согнули... Теперь-то, отработав без малого сорок лет, он понял, что не только работа дает смысл жизни. Нет, не только.

Было время, он был нужен жене, сыну, дочери. Осталась одна Клавдия. А с ним ли она?.. У нее появились свои заботы и хлопоты, свои маленькие и большие тайны. Все это правильно, потому что и это наполняет жизнь, делает ее не пустой, но горько то, как иногда замечал Антипов, что он как бы лишний в доме, мешает...

Вся надежда на внучку. Но не напрасна ли и она, эта надежда?.. Сколько еще продлится неизвестность?.. Ведь может случиться каждый день — хоть бы и завтра, и послезавтра, и даже сегодня, сейчас: вот он на кладбище, а там, дома, приехала невестка и успела объявить внучке, что увозит ее куда-то, что у нее есть — нашелся! — папа...

И не возразишь, не остановишь, не укоришь за обман, а что останется тогда в жизни?! Что, кроме работы?..

Усталость и одиночество, от которых так близко до смерти, что человек и не догадывается, надеясь, что у его-то жизни не будет конца никогда...

А будет, однако.

В дальнем углу кладбища, где растет дикий кустарник и куда до войны — совсем недавно — ходили за красными грибами, Антипов повстречал Веремеева. Они поздоровались молча, не подавая рук. Здесь радоваться встрече было неуместным.

Стояли у запущенной могилы с покосившимся крестом, на котором с трудом читалось: «Мария Авдеевна Попова. 4/III—1910—21/VI—1941».

— Накануне войны, — сказал Веремеев. — Ты знал ее?

— Нет вроде.

— Ну как же! Она работала в завкоме, а муж ее, Иван Прокофьевич, в прокатном — вальцовщиком. Вместе с тобой его орденом еще награждали...

— А, — вспомнил Антипов. — Знал.

— Он погиб на фронте, а двое ихних детей под бомбежку в эшелоне попали, когда в тыл везли... Кончилась семья. И род кончился. У Ивана Прокофьевича не было ни братьев, ни сестер.

«Вот, — сказал себе Захар Михалыч, вспомнив просьбу бабки Таисии, — за могилой Марии Авдеевны я и буду ухаживать, раз у нее никого не осталось...»

— Такие дела, — вздохнул Веремеев, натягивая кепку. — Пойдем, что ли?

— Ты иди, — отозвался Антипов, — а я побуду. — Он не хотел признаваться, почему остается на кладбище.

Когда Веремеев ушел, он повыдергал многолетнюю траву, поправил крест, чтобы не совсем криво стоял, протер носовым платком дощечку с надписью — буквы стали чуть заметнее, но все-таки Антипов реишил, что закажет хромированную дощечку, как у родителей. «Не забыть бы сказать Анатолию, пусть сделает».

Приведя могилу в мало-мальски божеский вид, он присел на скамеечку отдохнуть и подумать в одиночестве.

Тихо было на кладбище, спокойно. Где-то рядом, кустах, переговаривались птицы: «фить-фить-фить», — торопливо и без умолку трещала одна; «фьють, фьють», — отвечала ей другая из бузины.

«Покой-то какой», — подумал Антипов с наслаждением, какого никогда прежде, кроме как на работе, не испытывал.

И тут раздался громкий и резкий свист.

— Ура!..

— В атаку!..

На дорожку выскочила ватага мальчишек. Было их пять или шесть, и все размахивали «саблями». На мгновение Антипов растерялся даже от этого неожиданного, шумного нашествия, хотел было поругаться на ребят: мол, не двор здесь все-таки, а кладбище. Но, глядя на возбужденные и беззаботные их лица, горящие в азарте глаза, понял, что ругаться не надо. Пусть играют! Так должно быть, потому что жизнь всегда соседствует со смертью, а горе — с радостью.

— Дяденька, — подбегая к нему, спросил мальчишка, одетый в старенькую матросскую курточку, — вы не видели, ребята не пробегали?

— Пробегали, как же! — слукавил Антипов, незаметно для себя включаясь в игру. — Много, человек десять...

— Не-ет, — разочарованно сказал мальчишка в матросской курточке, — их семь.

— Постой, постой... — Антипов сделал вид, что думает. — Точно, семь, — сказал он. — Нет, все-таки шесть!

— Ага! — вскричал мальчишка обрадованно. — Одного в засаде оставили, чтобы шпионить за нами. Куда они побежали?

— Туда! — Захар Михалыч, не раздумывая, показал рукой в глухой конец кладбища.

— Петька, ты давай окружай слева, — командовал мальчишка уверенно, — а ты, Игорь, заходи справа! Остальные за мной, ура-а!

И ребята бросились врассыпную.

Едва они скрылись за поворотом, как появились другие, тоже с «саблями» — «противники». Они сгрудились на аллее и растерянно озирались по сторонам.

— Кого ищете? — спросил Антипов.

— Да тут... Мы просто так, дяденька...

— Ваши «просто так» сейчас проскакали мимо.

— Куда?!

— Туда! — Он махнул рукой в сторону главных ворот.

Умчались и эти мальчишки. Антипов посидел еще, чему-то незаметно для себя улыбаясь, выкурил папиросу, затем встал и, поклонившись могиле, направился к выходу, и было ему приятно от сознания исполненного долга...

А дома его ждал большой сюрприз — письмо от Татьяны.

Заранее настроенный на плохое, Захар Михалыч не спеша распечатал конверт, не обратив даже внимания, что адрес был указан уральский.

— «Здравствуйте, дорогие мои Галина Ивановна, Клавочка и Наташенька! Извините, пожалуйста, за долгое молчание: все никак не могла собраться с духом и не знала, что писать вам. Да и сейчас хорошо не знаю, в голове какой-то хаос, а по ночам снятся кошмары. Дело в том, что я была тяжело ранена и не надеялась, что останусь жива. Врачи тоже не рассчитывали на это, а я вот выжила, но не знаю — радоваться этому или нет... Наверное, я должна радоваться, а у меня не получается. Лежал у нас в госпитале один замечательный человек, он помог мне встать на ноги, а теперь выписался...»

— Так я и знал, — прерывая чтение, сказал Захар Михалыч.

Клава всхлипнула.

— Ну, ну! Главное, что живая. А где Наташка?

— Они гуляют с Анной Тихоновной...

— И ладно, пусть себе гуляют, — одобрил Антипов и продолжал читать: — «Знаете, Галина Ивановна, я очень долго думала, прежде чем принять какое-нибудь решение. Вы тоже мать и поймете меня, как это трудно. В общем, пока воздержусь приезжать к вам...» — Нахмурившись, Захар Михалыч перечитал последнюю фразу: — «В общем, пока воздержусь приезжать к вам...»

— Как это? — не поняла Клава, испуганно глядя на отца. — А Наташка, а мы?..

— Да погоди ты! — А сам думал встревоженно: «Неужели пришлет за внучкой того человека?..»

— Читай дальше, — попросила Клава.

— «Вы, наверное, осуждаете меня за такое решение, но поймите, прошу вас, сейчас я не могу, не имею права поступить иначе. Я знаю, что Наташке у вас хорошо, вы не обидите ее, не бросите, а мне... Пока она маленькая, ей хватит пенсии за Михаила, а когда я устроюсь, тоже буду присылать понемножку. Искать меня не надо, это все равно бесполезно: никто не знает, куда я уехала. Может быть, потом, когда-нибудь, я приеду к вам. Простите за все! Передавайте привет Захару Михайловичу. Скоро кончится война, и вы тоже вернетесь в Ленинград... Поцелуйте, пожалуйста, Наташку, но ничего не говорите ей про мое письмо. Обнимаю всех вас крепко-крепко. Ваша Татьяна».

— Все, — сказал Антипов, откладывая письмо.

Он поднялся тяжело, неуклюже. Подтверждались его предположения: Татьяна встретила кого-то, полюбила, может быть, и едет к новому мужу. Значит, по-прежнему неизвестность, по-прежнему придется жить в вечном страхе и беспокойстве, в ожидании, что однажды явится она — одна или с мужем — и заберет Наташку...

— Видишь ты, — сказал не к месту, — какое путешествие совершило письмо!

— Выходит, она... — Клава подняла голову. — Выходит, что она бросает Наташку?

— Ничего не выходит! — резко оборвал ее Захар Михалыч.

— А почему не приехала?.. Дура, дура! — И схватилась за голову, рыдая.

— Перестань! Слезами делу не поможешь. Образуется все.

— Вечно ты со своим «образуется»! Надо ехать к ней, немедленно ехать! — Она вскочила, оглядываясь.

— И куда же ты поедешь?

— Ну!..

— У нее теперь и фамилия, пожалуй, другая, — сказал Антипов.

— Фамилия?.. Но должен быть штамп на конверте! — Клава схватила письмо, стала разглядывать потертый конверт. Однако, кроме штампов уральского городка, где они жили, и ленинградского, других не было. — Все равно! — стояла она на своем. — Не может человек так просто потеряться! Вот и Анна Тихоновна скажет...

— Может, — проговорил Антипов с натугой. — Может, если очень захочет.

В душе он не одобрял того, чтобы показывать письмо Анне Тихоновне — это их семейная тайна, семейное дело, — но промолчал: соседка давно сделалась членом семьи, от нее не было тайн и секретов. К тому же, подумал он, человек она опытный, пожилой; возможно, и подскажет что-то полезное. Хотя что тут подсказывать! Вроде радоваться нужно, что внучка остается с ними, а там время само покажет. Однако от этих мыслей не становилось спокойнее. Какая-то тревога, неясная, неугаданная как бы нашептывала Захару Михалычу, что не в замужестве Татьяны дело, но в чем-то другом. Пишет же: «...я была тяжело ранена и не надеялась, что останусь жива...» В этом разгадка и ответ на все вопросы. Скорее всего, размышлял он, невестка не просто тяжело ранена, а осталась калекой и не хочет возвращаться в их семью, чтобы не быть обузой. Это вполне в ее характере...

Клаве о своих сомнениях и догадках Антипов ничего не сказал, а вот Анна Тихоновна, похоже, тоже пришла к такому выводу.

— Мужественная женщина, — сказала она, прочитав письмо. — Сильная духом.

— Мужественная?! — удивленно воскликнула Клава. — Трусиха, вот она кто!

— Нет, нет, ты не права. Нужно быть очень сильной, чтобы так поступить. Она же не для себя ищет легкой жизни, а жертвует многим ради счастья дочки! Знает, что Наташеньке у вас хорошо — сыта, одета-обута, обласкана... Подумай сама: ей-то каково?

— А кто ее заставляет? Пусть бы возвращалась.

— Твой вопрос, Клавочка, чисто риторический. Мы слишком мало знаем, чтобы ответить на него. Мы можем только догадываться, строить предположения, а истина...

— Какая там истина! Все забыла, дочку бросила, лишь бы свое личное счастье устроить! Как хотите, а я разыщу ее и все, все скажу ей в глаза!

— Замолчи! — прикрикнул Антипов.

— Не надо горячиться, — спокойно сказала Анна Тихоновна, укоризненно посмотрев на него. — А ты, Клавочка, не посмеешь сделать этого.

— Почему не посмею?

— Все горькие слова, какие существуют, она уже высказала себе... И потом... Мы здесь сидим, рассуждаем, ты даже пытаешься найти повод, чтобы жестоко осудить ее...

— Так ведь...

— Послушай меня. А что если у нее нет никакого нового мужа, ты подумала об этом?

— Она же сама пишет!

— По-моему, она придумала все, чтобы не расстраивать вас. Решила, что пусть лучше кто-то плохо думает о ней. А вы как думаете, Захар Михайлович?

— Чужая душа — потемки, — уклонился он от прямого ответа. — А ты не мельтеши, — сказал дочери. — Горячку нечего пороть. Семь раз отмерь, потом...

Анна Тихоновна пристально, с пониманием посмотрела на него и кивнула одобрительно.

— Тогда... — Клава была явно растеряна, обескуражена. — Тогда тем более ее нужно разыскать!

— Разыщем, дочка, — сказал Антипов. Он уже знал, что сделает для этого все возможное. И не просто найдет Татьяну, но вернет ее в дом, в семью. Только они, Антиповы, и прежде всего он, отвечают за невестку перед Наташкой, перед людьми и перед собственной совестью, которая есть, будет и была всегда бог и высший судья человека. Не зря, нет, о плохих людях говорят, что они совесть потеряли. Разыскать, обязательно разыскать Татьяну, узнать всю правду. А иначе он никогда не простит себе и не сможет смотреть в глаза внучке, когда она спросит, где ее мама. А это будет. Будет!..

Но почему, почему, укорял себя Захар Михалыч, он не сделал ничего раньше?

— Пиши, Клавдия, куда там нужно писать. Мы должны ее найти. Ведь не чужая нам Татьяна. — И, уже обращаясь к невестке, прошептал: — Прости мне, дочка, если что не так про тебя подумал. Прости дурака старого!..

Он вдруг почувствовал, что устал, устал душой. Покоя хочется.

Неожиданно быстро пришел ответ на запрос, из которого следовало, что Татьяна находилась в госпитале с 19 августа 1944 года по 12 апреля 1945‑го. После выздоровления отбыла по месту жительства родных на Урал. И был указан адрес госпиталя: «Полевая почта 13889‑б».

— Вот тебе и «бе»! — сказал Антипов.

— Может быть, она еще приедет? — с надеждой проговорила Клава и посмотрела на отца, словно он мог помочь этому. — Узнает там наш адрес и приедет...

— Как же! Выписалась двенадцатого апреля, а сегодня уже шестое мая...

Была пасха, Анна Тихоновна, хоть и не считала себя верующей, испекла кулич и накрасила яичек. Наташке, разумеется, досталось самое остроносое яичко, и она, схватив его, побежала к Захару Михалычу.

— Дедушка, давай сразимся с тобой!

А ему было не до забав, потому что никак не выходили из головы мысли о том, что во всем виноват он, хотя, размышляя, и не находил своей вины. Но кто-то же виноват!.. Само собою ничего в жизни не случается, все идет от людей, от их поступков, а виноватить пострадавших, Татьяну... Нет, виноват он, и только он...

Знать бы, где находится этот госпиталь, который «бе», съездить бы туда. Если б так просто!

— Ну дедушка! — не унималась Наташка.

Он машинально взял яйцо и подставил бок.

— Ура! — закричала внучка и захлопала в ладоши. — Я чемпион!

Ну что ж, пусть Клавдия напишет в госпиталь, начальству тамошнему. А только, чувствовал Антипов, напрасно и это. Так и сказал дочери.

— Кто-нибудь обязательно знает, куда она на самом деле уехала! — возразила Клава убежденно.

— Надо найти того, кто знает.

— А что, если подать во всесоюзный розыск? — высказал предположение Анатолий.

— Правильно! — немедленно поддержала Клава.

— Подавайте.

— Но где-то она ведь живет, — угадав неуверенность в голосе тестя, сказал Анатолий. — Прописана...

— Все где-то живут. Кто в городах, а кто и в деревне. Страна наша огромная, чуть не полземного шара. Искать человека — что иголку в стогу.

— Ты так легко говоришь об этом, отец, — заикнулась Клава.

— Цыц! — вспылил он. — Не тебе рассуждать, что легко, а что не легко. Живешь — и живи на здоровье. А в рассужденья со своим языком не встревай, когда тебя не спрашивают. Жди, пока спросят.

Клава отвернулась, обидевшись.

— Спокойно, Захар Михайлович, — сказала Анна Тихоновна.

— Вы ругаетесь, да? — подходя к деду, спросила Наташка тихо.

— Нет, внучка, мы не ругаемся. Мы разговариваем. — Он приласкал Наташку, погладил по голове.

— Не надо ругаться, ладно? Ты мне лучше сказку расскажи.

— Не умею! — Он виновато развел руками. — Сказки рассказывать у нас бабушка Аня горазда.

— Потому что она старенькая?

Антипов улыбнулся.

— Глупая, — сказал.

— Иди ко мне, расскажу, — позвала Анна Тихоновна. — Слушай вот. «Жил-был кузнец один на свете...»

— Как дедушка, да?

— Как дедушка. Только ты не перебивай, хорошо?.. «Жил-был кузнец один на свете, а кузница его стояла на самой развилке многих-многих дорог, которые здесь со всего света сходились, из разных стран. А вокруг — чистое поле! Ветры ласковые кузницу очищали, дожди теплые обмывали, солнце согревало. Хорошо ей было стоять на этом веселом месте. Ну, жил себе кузнец, работал, не унывал никогда, песни пел и свое дело делал. Кому телегу или возок наладит, кому колесо починит, кому коня подкует — проезжих людей много, работы хватало, только поспевай поворачивайся, гляди, чтобы горно не затухло. А кузнец, надо сказать, мастер был знаменитый, все хвалили его, иные за тыщу верст ехали, чтобы у него коня подковать: такие он умел делать подковы, что сносу им не было! Один богатый барин звал кузнеца к себе жить...»

— И он согласился? — почему-то испуганно спросила Наташка.

— Он-то?.. — Анна Тихоновна задумалась. Антипов улыбнулся, догадавшись, что она на ходу сказку придумывает. — Нет, отказался. «Не хочу, — сказал барину, — никуда отсюда уезжать, мне и здесь хорошо. Ну вот, живет, работает, и все бы хорошо, все ладно, но чувствовал кузнец, что дано ему в руки большое мастерство и умение, которое он пока не использовал: не настал час, значит... И вот в один прекрасный день, когда кузнец отдыхал, сидя на камне у ворот своей кузницы, подходит к нему, ведя в поводу коня, молодой воин. А сам хмурый-прехмурый, как туча грозовая. Подходит и говорит: «Кузнец-молодец, не подкуешь ли ты моего коня златогривого?..» — «Подковать можно», — отвечает кузнец и встает с камня. «А только мне заплатить тебе нечем», — говорит молодой воин, опустив низко голову. «Почему же ты, — спрашивает тогда кузнец, — пустился в путь-дорогу дальнюю на некованом коне?» Вздохнул воин тяжко, сказал невесело: «Был он подкован на все четыре ноги, но сносились подковы...» — «Выходит, — догадался кузнец, — ты много проехал, покуда ко мне добрался?» — «Ой, много! — говорит воин. — Который уж год все еду и еду, из седла не вылезал...» — «И куда же ты путь держишь, если не секрет?» — «А случилось у меня большое горе, — объясняет воин. — Богатый проезжий барин увез мою невесту, ненаглядную Марью Игоревну, вот я и догоняю этого барина, чтоб невесту свою вернуть. Да все догнать не могу. У него, у барина-то, коней видимо-невидимо, а у меня всего один, притомился уже, и подковы сносились...» Понял кузнец, что этим барином был тот, который звал его с собой, и сказал: «Это не беда, отрок! — И пошел раздувать горно. — Раз такое дело случилось, подкую я твоего коня златогривого, догонишь ты ворога своего злейшего. Знать, настал мой заветный час!..» Раздул он горно ярко, отковал четыре подковы невиданные, от которых, как от ясного солнышка, свет идет во все стороны, и теплые еще, прямо с пылу с жару, поставил коню. Полюбовался своей работой и сказал молодому воину: «Поезжай с богом. Скачи быстрее ветра буйного, быстрее огня-пламени горячего, быстрее мысли своей и возьми в жены Марью Игоревну, красу ненаглядную...» Взвился тут конь златогривый, заржал громко и радостно, что трава кругом полегла, высек подковами искры и — только его и видели!.. Посмотрел кузнец вслед, прикрывая глаза от солнца, перекрестился и пошел гасить горно и убирать инструмент, потому что ночь уже наступила, спать было пора...»

— Хитренькая ты, бабушка Аня! — сказала Наташка недовольно. — Ты дальше рассказывай.

— Рассказываю, рассказываю, — улыбнулась Анна Тихоновна и продолжала, точно читала по книжке: «А в это время на Русь несметные полчища татар шли. И так подступили они к самой кузнице, и главный их начальник велел кузнецу, чтобы он всех татарских коней подковал, да чтобы на подковы невиданные. Видно, далеко прошла молва про молодого воина и невесту его Марью Игоревну. Только отвечает кузнец татарскому начальнику: «Стар я уже сделался, руки слабые, не сумею твой приказ-повеление исполнить». — «А не сумеешь, — говорит начальник грозно и кривой саблей размахивает, — голову тебе отрублю!» — «А что моя голова? — бесстрашно отвечает на это кузнец. — Не боюсь я смерти лютой, потому как свое дело на земле сделал, помирать пора...» Рассвирепел начальник и отрубил кузнецу голову. Ну вот, долго ли, коротко ли, едут по дороге счастливый молодой воин со своей драгоценной невестой, которая и не надеялась уже на спасение. Подъезжают они к тому месту, где должна кузница стоять, а на том месте ничего нет — только камень серый лежит, а на нем ящерка зеленоглазая греется... Растерялся воин, а невеста и спрашивает у него: «Где же кузнец-молодец? Или заблудился ты в чистом поле?» — «Нет, — говорит воин, — не заблудился, здесь была кузница, я хорошо помню!» И тут заржал конь златогривый, застучал копытами по усохшей земле, губами к ящерке потянулся. А она, ящерка, сверкнула глазами и юркнула под камень, словно и не бывало ее...»

— А куда же кузница делась? — сонно уже спросила Наташка.

— Татары пожгли, — вздохнув, сказала Анна Тихоновна.

— А невеста Марья Игоревна красивая была?

— Очень красивая.

— Как моя мама?

Антипов закусил губу, взял внучку на руки и понес спать. А она бормотала, засыпая:

— Моя мама красивее... Она самая-самая красивая на свете....

ГЛАВА ХХII

Вскоре после выписки Матвеев прислал Татьяне письмо.

«Здравствуй, дочка! Вот добрался я, слава богу, до дому. И рад-радешенек всему; каждому кустику, каждой травке и былинке готов низко кланяться, что они есть. А больше ничего мне и не надо. Понял я, что такое жизнь настоящая и как нужно обращаться с нею бережно и ласково. Большое это счастье, дочка, жить на земле, ходить по ней, дышать ее запахами. И потому прошу тебя, не спеши ты с решением своей дальнейшей судьбы, помни, что ты в ответе за две жизни. Самое плохое, отчего и происходят многие несчастья, от скорых решений. Потом люди страдают, мучаются от этого сомнениями, а болезнь эта, скажу тебе прямо и не таясь, не вылечивается ни докторами, ни заговорами. Так ли, мол, сделал, думает всю жизнь человек, не было бы лучше, когда б по-другому распорядился, пока можно было? А оно, глядишь, и поздно уже переделывать, потому что не восстают мертвые из земли и не ходит время назад. Ты вот что, дочка. Ты давай-ка приезжай к нам погостить. Здесь на воле обдумаешь все, у нас думается хорошо. Да и само оно увидится, как лучше и удобнее для всех, а не для одной для тебя. Хочу также сообщить тебе, что нашим Большим Гореликам повезло сильно, остались целые и в невредимости с войны, а тут тебе и лес кругом, и речка у самой деревни протекает. Речка-то наша называется Умница, и рыбы в ней сколько хошь. Хоть окунь, хоть плотва. И щука есть, и всякая другая. А леса у нас дремучие, болота опять же, так что немцы не особенно к нам и заглядывали, партизан боялись. Приезжай, не пожалеешь. Мы тебя ждем с Полиной Осиповной, и она кланяется тебе и тоже зовет приезжать. А добраться до нас совсем просто. До Старой Руссы поездом, а дальше на попутках можно, каждый объяснит и покажет, как доехать в Большие Горелики. Только ты все же сообщи, когда тронешься в путь, я тогда встречу тебя в Руссе-то. Председатель даст лошадь, не откажет. Кланяемся тебе еще низко, Иван Матвеевич и Полина Осиповна. Вот она сама хочет написать...» Дальше была приписка: «Приижжай, дочинька».

Сказать нельзя, как была Татьяна рада письму! Перечитала его раз десять, наверно, но все-таки, перечитывая, боялась найти в нем какой-то скрытый смысл, когда бывает, что люди зовут, приглашают в гости, а сами надеются между тем, что приглашение не будет принято.

Нет, нет, она вовсе не думала о Матвееве плохо, а настороженность ее и недоверчивость сохранились с детства.

После смерти матери Татьяна росла в детском доме. Из родственников у нее осталась только сестра матери. Иногда тетка навещала Таню и однажды сказала, что ей ходить трудно и что пусть лучше племянница, если разрешат, приходит к ним... В первый же выходной Татьяна и решилась навестить родственников. Пришла и сразу поняла, что здесь ее не ждали. Тетка явно растерялась и слишком уж назойливо, к месту и не к месту, повторяла: «Как я рада видеть тебя, как рада!.. Угостила, правда, чаем, а потом сказала: «Вот ночевать, девочка, у нас негде, а вечером мы уходим в гости, приглашены на день рождения...» Возвращаться рано в детский дом не хотелось и стыдно было, и Татьяна гуляла по городу. Случайно, а может и нет, она вновь очутилась возле дома, где жила тетка. В окнах горел свет...

Больше никогда она не ездила к родственникам. Все реже навещала ее и тетка.

Однако в письме Матвеева не было, разумеется, никакого скрытого смысла. Напротив, оно было добрым, откровенным, это письмо. Даже про лошадь Иван Матвеевич написал, и Татьяна окончательно решила, что прямо из госпиталя поедет к нему, а там действительно будет видно. Время покажет.

Но — легко бывает принять решение. Трудно совладать с сомнениями, которые диктуют свои условия, и Татьяна, просыпаясь среди ночи, мысленно обращалась за советом к Михаилу. Она не продолжала с ним игру в письма, просто, вспоминая, какой он был и как бы поступил, окажись на ее месте, пыталась угадать это. «Ведь ты не осудишь меня, верно? — шептала она в темноту. — По-моему, сейчас это лучший выход для всех. Я должна привыкнуть к своему положению, к самой себе. И твои родные тоже... Я обязательно напишу им с дороги. Поживу сколько-нибудь в деревне у Ивана Матвеевича, приду в себя... Он очень добрый. Значит, и Полина Осиповна такая же, иначе не бывает. Тогда бы ему не повезло, а этого не может быть! Мне обещали, что колено скоро разработается и будет свободно гнуться, только, говорит Елена Александровна, для этого нужно больше двигаться. Я стараюсь, хоть и больно... Если бы ты знал, как мне хочется увидеть Наташку, обнять ее и целовать, целовать! Но я потерплю, потому что это необходимо...»

Мысли о том, что она станет делать в деревне, как жить, Татьяне как-то не приходили в голову. О многом она сейчас старалась не задумываться, откладывая на потом, на когда-нибудь, не подозревая, что обманывает себя...

И наступил день, когда доктор Елена Александровна сообщила ей, что на завтра назначена медицинская комиссия, которая определит инвалидность.

— И поедете домой, милая! Все будет хорошо.

— Спасибо, — сказала Татьяна.

До Старой Руссы в общем-то она добралась без особенных приключений, но, правда, помог солдат-попутчик, тоже возвращавшийся из госпиталя. Он слышал, как Татьяна расспрашивала людей про поезд на Старую Руссу, и позвал с собой. Поезда, оказывается, ходили туда нерегулярно, но им повезло: поезд отправлялся через час, а еще нужно было идти на станцию Медведево — километра два.

Шли по железнодорожным путям, и Татьяна еле управлялась с костылями. Она взмокла вся от напряжения — страшно упасть, тяжело дышала, а солдат поторапливал, хотя и ему доставалось не меньше: за спиной свой вещевой мешок, в здоровой руке — ее.

— Нельзя нам опаздывать, — говорил он, умудряясь помочь Татьяне, когда приходилось перешагивать через рельсы. — Потом неизвестно сколько сидеть здесь!

— Вы идите, я как-нибудь сама...

— Скажешь тоже!

Они поспели к отправлению поезда, но к вагонам-теплушкам пробиться было невозможно. Расталкивая орущую, теснящуюся толпу, солдат покрикивал:

— А ну, бабы, пропустите женщину-фронтовичку! Раздайсь, народ, кому говорят!..

Где там!.. Никто не обращал внимания. А Татьяне было стыдно, и она чувствовала, что краснеет. Тут появились еще солдаты — сразу четверо, и толпа раздвинулась. Образовался живой коридор, по которому Татьяна, опустив голову, прошла к вагону. Солдаты подсадили ее, люди в вагоне потеснились, освобождая место для нее и попутчика на нижних нарах в уголке. Многие сидели и лежали прямо на полу теплушки.

Сморенная усталостью и волнениями, Татьяна тотчас уснула, и ей приснился сон: как будто свекровь ее, Галина Ивановна, ведет за руку Наташку, а когда они приблизились — дочка вдруг вырвалась и с каким-то тоненьким, жалобным криком побежала прочь...

Она пробудилась вся в поту, не понимая, где находится.

— Чего это ты кричала во сне? — спросила какая-то женщина, сочувственно глядя на нее.

— Скоро приедем? — спросила в свою очередь Татьяна, оглядываясь по сторонам и не находя солдата.

— А подъезжаем, подъезжаем.

— Вы не знаете, где мой попутчик? — Она окончательно проснулась.

— Вышел. Ночью еще. Ты, видать, тоже домой вернулась, сердешная? — поинтересовалась женщина.

— Нет... — Она закусила губу. — Да, домой.

— И слава богу!

Выйдя из вагона — люди помогли, самой бы никак, высоко, — Татьяна остановилась в растерянности. Куда идти?.. Вокруг — руины, руины, и казалось даже, что они дымятся еще. Чуть поодаль стоял на земле вагончик. Татьяна было направилась к нему, но тут появился мужик в телогрейке, спросил, озираясь:

— Куда надо?

— В Большие Горелики.

— Ого! — Мужик присвистнул и покачал головой. Потом оглядел ее внимательно. — Это тебе на солнечную Белебелку, получается...

— Почему на солнечную?

— Так зовут те края. Тяжеленько тебе будет добраться туда.

— А мне говорили, что можно на попутной машине.

— Сказать можно все, только машины туда почти не ходят. Разве что военные иногда ездят. Хошь, подброшу до комендатуры.

— Ну... Если вам не трудно...

— Давай мешок и топай за мной, — велел мужик.

Он привел Татьяну к разбитому трофейному грузовику, вокруг которого толпились бабы с мешками. Они тотчас набросились на него.

— Тишина и спокойствие! — сказал мужик, поднимая руку. — Сей минут двинемся. — Он подошел к кабине, открыл дверцу. — Эй, добрый человек, уступи-ка место женщине.

Из кабины высунулся мужчина:

— Мы ведь договорились, я плачу́...

— Договор расторгается. Давай в кузов, после пересядешь.

Мужчина, ругаясь, вылез. Увидев Татьяну, смутился и, пробормотав что-то похожее на извинения, забрался в кузов.

— Садись. — Шофер помог Татьяне подняться в кабину.

Машина тронулась.

Комендатура располагалась в разрушенном здании, окна были забиты фанерой. Чадила коптилка. За столом на ящике из-под боеприпасов сидел пожилой майор.

— Чем могу служить? — поднимая голову, спросил он, когда вошли Татьяна и сопровождавший ее шофер. — Здравствуй, Савичев.

— Здравия желаю, — ответил шофер. — Вот, человека к вам привез. Ей на Белебелку нужно.

— А ты опять халтуришь? Смотри, я тебя вместе с твоим председателем запрячу в уцелевшее здание! — Майор имел в виду тюрьму, которая была едва ли не единственным уцелевшим в Старой Руссе зданием.

— Я пошел, — натягивая шапку, сказал шофер. — Бывайте.

— Раздобыли где-то трофейную машину и халтурят напропалую! — ворчал майор, но беззлобно. — А что поделаешь с ними?.. Для колхоза стараются. Давайте ваши документы. И садитесь, садитесь!

Татьяна положила на стол документы и присела тоже на ящик. Старинный письменный стол, украшенный инкрустацией, казался нелепым здесь.

— Так, — сказал майор. — Зачем же вы приехали в Старую Руссу, если у вас предписание на Урал? Не по назначению получается!

— Не знаю, как вам это объяснить, товарищ майор... Мне необходимо попасть в деревню Большие Горелики. Понимаете, очень, очень нужно!..

— Но здесь ясно сказано...

— Там живет человек, которого я должна повидать.

— Допустим...

— Вы неправильно поняли. — Татьяна вспыхнула, зарделась. — Он пожилой, семейный человек...

— И что же? — Майор нетерпеливо постукивал пальцем по столешнице.

— Мы вместе лежали в госпитале. Это такой человек, товарищ майор, такой человек!..

— Мы установили, что он прекрасный человек, но я-то, я чем могу вам помочь? Понимаете... — Он заглянул в документы. — Понимаете, Татьяна Васильевна, последний раз машина в те края ходила дня три назад. Туда, собственно, нет дороги... — Звякнул тихонько полевой телефон. Майор взял трубку. — Майор Матвеев слушает!

— Ваш однофамилец! — воскликнула невольно Татьяна.

— Кто?

— К кому я еду.

— Это я не тебе! — сказал майор в трубку. — Тут у меня фронтовичка сидит... Что, что?! Ну, капитан, ты прямо как Христос к обедне!.. Ей как раз нужно в ту сторону. Нечего, нечего!.. Давай подъезжай к комендатуре, захватишь... Ждем. — Он положил трубку, дал отбой и, снова внимательно оглядев Татьяну, проговорил: — Вам повезло, допустим. Машина идет в Белебелку.

— Вот спасибо, товарищ майор!

— Не мне, капитану Бурцеву.

А минут через пятнадцать — двадцать в помещение комендатуры вошел моложавый капитан в форме войск внутренней службы. Распахнув дверь, он крикнул весело с порога:

— Где тут подруга дней моих суровых?

Майор погрозил ему кулаком и глазами показал на Татьяну. Она взяла костыли, поднялась и сказала спокойно:

— Вероятно, это я.

— Извините, — виновато сказал капитан.

— Ничего.

— Ей в Большие Горелики. Километров десять не доезжая Белебелки, надо свернуть с большака.

— Боря разберется. — Капитан повернулся к Татьяне. — К вашим услугам. Если вы готовы...

Она взялась за вещевой мешок.

— Пардон! — Капитан вскинул мешок за плечо. — Мы двинулись, Михаил Герасимович.

Дорога, если можно называть дорогой сплошное месиво с едва заметными колеями, петляла в серых полях. Машину кидало из стороны в сторону. Больше буксовали, чем двигались. Пошел дождь. Стекла «оппеля» заливало грязью. Сделалось зябко, неуютно, и оттого было неспокойно, тяжело на душе. Татьяна опять засомневалась, что поступила правильно, решившись поехать к Ивану Матвеевичу. Может, думала она, все-таки лучше было бы к Антиповым?.. Ведь ей назначат пенсию по инвалидности — дали первую группу, Наташка получает за Михаила... А что ожидает ее здесь?.. Но выхода уже не было: назад не повернешь. И эта безысходность тревожила более всего. Как будто она нырнула, расслабилась и теперь оказалась во власти случая, течения, а преодолеть его нет сил.

Небо, как и поля вокруг, было серое, тяжелое, оно низко провисло над разбухшей землей.

Слева от дороги медленно проползли, словно двигались сами, холодные и мертвые остовы двух танков. Кажется, немецкие.

— Здесь были сильные бои, — сказал капитан Бурцев, провожая танки взглядом. — Это остатки от дивизии «Мертвая голова».

— Да? — отрешенно, безразлично спросила Татьяна.

— А подальше в глубинке был партизанский край.

— Почему называют солнечная Белебелка? — поинтересовалась Татьяна, вспомнив шофера, который подбросил ее в комендатуру.

— Край света, глушь немыслимая. Вот и прозвали в шутку.

— Вы по делам туда?

— Увы.

Она поняла, что задала глупый вопрос — ведь на капитане форма НКВД.

— Простите.

— Пустяки. А работы у нас, к сожалению, хватает. Сволочи разной повылезало из нор во время войны.

По кузову громко стучал дождь. Татьяна ясно-ясно представила, что делается снаружи: грязь, наверное, выше колен, холод, а в просторном «оппелевском» салоне было тепло, уютно. Клонило в сон.

— Кто же этот ваш знакомый, к которому вы едете? — спросил Бурцев.

— Иван Матвеевич Матвеев.

— Знаю такого! Он, если не ошибаюсь, тоже недавно из госпиталя выписался?

— Мы вместе лежали. А вы что же, всех тут знаете?

— Не всех, но многих. Служба обязывает! Стой, Боря, — сказал он шоферу. — По-моему, эта развилка. Сейчас проверим. — Бурцев достал из полевой сумки карту, поводил по ней пальцем. — Точно, здесь. Пойду взгляну, что за дорога.

Он вылез из машины.

— Отсюда километров пятнадцать, — сказал шофер, поворачиваясь к Татьяне. — А вон и идет кто-то.

Из-за близкого поворота появилась женщина. Она шла со стороны Белебелки. Шофер подозвал ее.

— Здравствуйте, — поздоровалась она. В руках у нее была корзина.

— На Большие Горелики сюда?

— Сюда, сюда! — обрадовалась женщина. — А вы, никак, к нам едете?

— К вам, бабуся.

— Не подвезете? Устала шибко.

— Залезай! — разрешил шофер.

— Вот спасибочки! — Женщина устроилась рядом с Татьяной на заднем сиденье.

— Дорога-то к вам как?

— А что дорога? Гать. Трясет, правда, сильно, а доехать можно.

Боря посигналил. Капитан, оглянувшись, помахал рукой. Дескать, давайте, жду. Когда он сел в машину, женщина встревоженно спросила:

— Зачем же вы к нам? Арестовывать кого или как?.. У нас ить полицаев не было, ни-ни! Фрицы всего разок заезжали на машинах, а больше мы их в Гореликах и не видели. За кем же вы?..

— Посмотрим, — шутливо ответил Бурцев. — Иван Матвеевич Матвеев проживает в ваших Гореликах?

— А где ж ему проживать?.. Только зря вы, товарищ полковник, он на фронте воевал, недавно и вернулся раненый, без ноги. А в оккупации вовсе не был. Жена его была, а он нет.

— Я не полковник, а капитан. Покажешь нам дом Матвеевых?

— Покажу, почему не показать? Шестой с этого краю, по левую руку. А по правую-то Игнатьевы живут. Стало быть, на фронте Иван Матвеевич натворил что-то? Не‑е, быть того не могет! А дочка его, так она замужем, в Сибири энтой живет. Сына убило...

— Хороший, значит, человек Матвеев?

— Тихий вроде, не подумаешь... Может, я вылезу? Пешком дойду?

— Да ничего не натворил Иван Матвеевич! — успокоил ее Бурцев и засмеялся.

— И я про то говорю! У него орденов видимо-невидимо и эти, как их?.. Звездочки белые...

— Он кавалер ордена Славы, — сказала Татьяна.

— Вот, вот! — подхватила женщина.

— Поняла? — сказал Бурцев.

— Понять-то поняла, а только с другой стороны раз энкеведэ...

— Товарищ капитан, — спросила Татьяна, — вам не бывает горько?

— Горько? Бывает. А если необходимо?

Дорога — гать — шла березовым лесом. Тихо было вокруг и спокойно. Дождь прекратился, выглянуло солнышко. Только урчание мотора нарушало лесную прохладную тишину. Березы одна к одной, точно невесты на смотринах, стояли в легком весеннем наряде. Солнечный свет золотил прошлогоднюю траву. Какая-то сумасбродная птица носилась взад-вперед поперек дороги перед самым радиатором. То ли было ей любопытно видеть диковинного зверя, то ли она пыталась прогнать машину, увести подальше от гнезда.

— Грибов, должно, в этом годе будет много, — сказала женщина. — Почки рано распустились.

— Какие у вас тут грибы? — поинтересовался капитан.

— Разные, разные! И белый есть, и красный... Груздь опять же иной год хорошо растет, а рыжиков — видимо-невидимо!

— И-эх! — Бурцев почмокал губами. — Холодной бы водочки и соленый рыжик на вилку!.. Только чтобы размером не больше пятака. Как, Боря, смотришь на это дело?

— Положительно, — отозвался шофер.

— Видать, люди понимающие, — одобрительно сказала женщина. — Приезжайте к нам осенью. Угостим и рыжиками, и груздочками. А насчет водочки трудно, все больше самогон... — Она зажала руками рот и в испуге забилась в угол.

Все засмеялись. Капитан тоже.

— Однако вам не самогон нужон, а посерьезнее что, — осмелела она. — Да и гоним мы не из хлебушка, где его взять? Из мороженой картошки.

— Специально морозите? — спросил шофер.

И тут открылась — лес неожиданно расступился за поворотом — деревня Большие Горелики.

У Татьяны сильно забилось сердце. Кончалось ее путешествие в незнаемое, но не кончались, теперь поняла она, неизвестность и сомнения. Что из того, что приехала сюда?.. Мысли ее, тяжелые и нерадостные, не остались где-то — они приехали вместе с нею.

— Вот они, наши Горелики! — с гордостью сказала женщина.

Традиционно, прямо и строго, точно в строю, вытянулись вдоль кромки леса избы. Рубленые, добротные, крытые белесой осиновой щепой, с украшенными резьбой наличниками, а кое-где и с петухами на коньках.

У околицы пришлось сбросить скорость: машину окружили ребятишки. Они бежали рядом, держась кто за крыло, кто просто за полированную поверхность кузова.

Остановились у дома Матвеевых. Бурцев поддержал Татьяну под руку, помог выйти и подал костыли. Распахнулась калитка — и к ним, припадая на протез, выбежал Иван Матвеевич.

— Приехала! — радостно закричал он. — Ну молодец, дочка! Молодец!.. — Он обхватил ее своими медвежьими ручищами, и Татьяна еле удержалась на ногах. — Елки-палки, приехала ведь! — повторял Матвеев.

Заурчал мотор.

— Куда же вы?.. — Иван Матвеевич метнулся к машине. — У нас так не положено, товарищ капитан, чтобы гостей отпускать не накормивши. А вы мне дорогие гости.

— Спасибо. С огромным удовольствием погостили бы, но!.. — Бурцев, сожалея, развел руками. — Дела торопят. Мы как-нибудь обязательно заедем. Как, Боря?

— Железно, — сказал шофер.

— Милости просим. А то задержались бы хоть на часок? Мы быстро сообразим.

— Нельзя.

— Тогда я сейчас, мигом... Минутку постойте! — Матвеев кинулся в дом.

Татьяна стояла беспомощная, ошеломленная встречей, а костыли валялись у ног.

— Счастливо вам! — сказал Бурцев, улыбаясь. — Уезжать будете — заходите. Может быть, помощь потребуется. И вообще. — Он захлопнул дверцу, сильный мотор взвыл, ребятишки отскочили по сторонам, машина развернулась ловко в узкой, тесной улице и покатилась за околицу.

Когда вернулся Матвеев с бутылкой самогона и со свертком, в котором была завернута закуска, «оппель» уже скрылся за лесным поворотом...

— Нехорошо получилось, — сокрушенно сказал он. — Вроде как гостей принять не сумели.

— Им правда некогда.

— Всем нынче некогда, время такое. — Иван Матвеевич с трудом нагнулся, подобрал костыли. — Раз так, — сказал, вглядываясь в дорогу, словно надеялся, что машина вернется, — пошли в избу. Вон мать все гляделки в окно проглядела.

ГЛАВА XXIII

Четыре года без малого ждали этого дня. А все равно весть о Победе пришла как-то неожиданно, ворвалась в жизнь взволнованным и торжественным голосом Левитана, и хоть не все поняли, что́ такое «Акт о безоговорочной капитуляции», каждый понял: кончилась война.

Наступил мир.

И не хотелось думать в это серое, дождливое утро, что не в каждый дом вернется отвоевавший солдат — во многих домах, спрятанные подальше от глаз, навсегда сохранятся сухие, пожелтевшие листки похоронок; что скуден пока хлебный паек; что лежат в развалинах села и города, фабрики и шахты, стоят без топлива остывшие паровозы; что впрягаются в плуг, вместо трактора или лошади, тысячи женщин...

Круглый черный динамик висел в кухне. Анна Тихоновна поднималась раньше всех, и потому она первая услыхала весть о Победе.

— Кончилась... Война кончилась... — почему-то шепотом, точно не доверяя сообщению, сказала она, приоткрывая дверь в комнату Антиповых.

Молодые спали на кровати, отгородившись ширмой, а Захар Михалыч — на оттоманке.

— Что?! — Он приподнялся.

— Война кончилась! — повторила Анна Тихоновна, всхлипывая. — По радио. Только что по радио объявили...

«Ну вот и все», — устало подумал Антипов. Уже нельзя больше жить надеждами — одними надеждами — на будущее, откладывая на потом, на «после войны», какие-то дела и решения, оставлять сомнения, прощать себе и другим ошибки.

Потом наступило...

Он встал, оделся и вышел из комнаты, чтобы не мешать одеваться молодым.

Анна Тихоновна сидела в кухне и плакала, закрыв руками лицо. Антипов не стал успокаивать ее. Он до конца прослушал официальное сообщение о подписании «Акта о безоговорочной капитуляции Германии», тоже сел и выключил радио.

Хотелось тишины, покоя.

— Господи, дождались! — сказала Анна Тихоновна, вытирая глаза. — Не думала я, что доживу до этого дня!.. Не верится даже.

Захар Михалыч молчал насупленно.

— Папка, милый!

Босая, в халатике, в кухню ворвалась Клава и бросилась на шею отцу.

— Ну, ну! — неумело приласкав дочь, бормотал он.

— Анна Тихоновна, миленькая, хорошая, не надо плакать! — Клава обнимала и ее, и целовала, целовала.

— Не буду, Клавочка. Больше не буду. Это я так, от радости... — Она пыталась улыбаться, но сделать это было трудно: мир, даруя людям огромную, ни с чем не сравнимую радость, напоминал о невозвратном, о тех, кто не дожил до него...

Вошел, одетый, подтянутый, Анатолий.

— Поздравляю, — сказал он. — А радио зачем выключили? — И потянулся к вилке.

Уже лилась мелодия песни «Широка страна моя родная».

С улицы доносились крики «ура!».

Кто-то позвонил в дверь. Анатолий пошел открыть. Влетел Григорий Пантелеич.

— Ну, птицы-голуби! — зашумел он. — Дождались, победили!.. Разбили гадов!..

— Потише бы ты, — укорил его Антипов.

— Тихая радость — не радость! — возразил Костриков. — Захар, у тебя должно быть, ставь на стол!

— Ничего у меня нет.

— Поищи!

— Хоть бы и было: на работу надо.

— Поступись, поступись сегодня принципами! — требовал Костриков. — Ради такого дня!..

— Нету, говорю же.

— У меня есть немножко спирту, — сказала Клава. — Если хотите...

— Что за вопрос? На стол мечи, что есть в печи!

— А закусить-то? — всполошилась Анна Тихоновна.

— Под веселую музыку и без закуски пойдет! — засмеялся Григорий Пантелеич.

А по радио пели:

— Зачем же без закуски? Вот яйца с пасхи остались, — хлопотала у стола Анна Тихоновна, — Еще что-нибудь найдем...

— Ну, Захар! — Костриков разлил спирт. — Давай, Антипов-младший! И женщины, женщины тоже!..

— Что ж, за Победу можно. — Анна Тихоновна взяла стопку...

— За тех, кто не вернулся с войны, — сказал Захар Михалыч, поднимаясь. — За них прежде всего.

Выпили молча.

Кажется, все, весь народ от мала до велика в это раннее дождливое утро был на улице. Пели. Танцевали. Обнимались с незнакомыми вовсе людьми. Ближе к заводу, на мосту, Антипова тоже обняла какая-то женщина и долго не отпускала, причитая. Потом догнал его Веремеев, а возле проходной стихийно организовался митинг, поскольку говорить хотели все.

«И хорошо, — подумал Захар Михалыч, — что русский человек может в одиночестве, не выпрашивая у других сочувствия и жалости, пережить любое горе, любое лихо, а вот случись хоть бы и самая маленькая радость, не говоря о большой, всенародной, немедленно хочет разделить ее со всеми...»

И он, умеющий всегда сохранять трезвость в голове и в чувствах, не поддаться настроению, ощутил в себе почти что необоримое желание протиснуться на ступеньки проходной и сказать людям, собравшимся здесь, какие-то слова, весомые, непременно торжественные, идущие от сердца.

Он был благодарен Веремееву, опередившему его и сказавшему именно эти слова:

— Пусть все, что нами пережито, все, что выстрадано и за что заплачено жизнями и кровью наших сыновей, мужей и отцов, навечно останется с нами, товарищи!.. В радости нашей великой мы не должны забывать и не забудем никогда тех, кто не дожил до сегодняшнего счастливого дня. Дорогая плата этому празднику... Значит, товарищи, и сегодня, и через год, и через двадцать лет в День Победы первый тост мы будем поднимать за павших в борьбе! — И вдруг Веремеев запел, и все дружно подхватили: «Вставай, проклятьем заклейменный...»

Пел и Антипов. Громко, не стыдясь и не тая слез, которые сами катились из глаз его. А после, на территории завода уже, он догнал Веремеева и сказал:

— Спасибо тебе, Василий Федорович. Хорошо говорил.

— Это не я, Михалыч. Сердце говорило... Сомненья есть у меня, вот что.

— Какие сомненья?

— Сказать-то я сказал, а думаю: вспомним ли через двадцать лет этот день?

— Вспомним!

— Не знаю. — Веремеев вздохнул. — Ну, поживем — увидим.

Ответное письмо из госпиталя вынула из почтового ящика Клава. Господи, как ей хотелось тотчас распечатать его, прочесть!.. Она рассматривала плотный конверт на свет, искала какую-нибудь щелку, дырочку, но вскрыть все-таки не решилась, дождалась, когда пришли с работы отец и Анатолий.

— Читай, — велел Захар Михалыч, почему-то уверенный, что ничего нового о Татьяне они из этого письма не узнают.

В общем, так оно и случилось, однако была и маленькая новость — название города, где находился госпиталь. Никто, кроме старшего Антипова, на это не обратил внимания, а он промолчал.

— М‑да, — молвил Анатолий. — Все выходит гораздо сложнее, чем нам казалось. Что была ранена и лежала в госпитале — мы знали и раньше. Что выписалась двенадцатого апреля — тоже. А дальше?..

— То-то и оно, — сказал Захар Михалыч.

— А вы думайте, думайте! — вскинулась Клава. — Ведь вы мужчины! Должен же быть какой-то выход?!

— Да, конечно, безвыходных положений не бывает... — Анатолий поскреб в затылке. — Только как найти его, выход! Если бы нам волшебный клубочек из сказки...

— Ты еще шутишь! — Клава посмотрела на него удивленно и строго.

— Ладно! — сказал Захар Михалыч, услышав, что в дверь скребется внучка. Ей трудно дотянуться до высокой ручки.

Анатолий открыл дверь.

— Опять мама нашлась?.. — войдя в комнату, тихо спросила Наташка и протянула руку за письмом.

— Ты что придумала? — испуганно сказала Клава. — Откуда ты взяла, что мама потерялась?

— Не знаю откуда. — Она повернулась и пошла прочь из комнаты.

Если б внучка заплакала, Антипову было бы во сто крат легче: он знал бы тогда, что делать. А она не плакала, нет, она аккуратно прикрыла за собой дверь...

— Кто же ей сказал? — Клава машинально сложила письмо и спрятала в конверт.

— Кто, кто! — не выдержал Антипов. Тяжело ступая, он вышел вслед за внучкой, в прихожей нахлобучил кепку, постоял недолго, придавленный и растерянный, и решительно пошел на улицу.

Неподалеку от дома была пивная. Он взял двести граммов водки, кружку пива, бутерброд и спрятался подальше в угол, чтобы никто его не увидел здесь.

Ему было не по себе. Внучкины слова как бы перевернули в нем все или, вернее сказать, вывернули наизнанку его душу, точно кто-то сорвал повязку с живой раны... Он понимал, что найдется Татьяна. Объявится сама. Не может, не должно быть такого, чтобы мать добровольно и навсегда оставила своего ребенка! Перемучается там, где спряталась, успокоится и объявится. Но Наташке-то мама нужна сегодня, сейчас, что́ ей трудности и заботы взрослых, а главное, как смотреть теперь в ее глаза?.. Она хочет знать правду и, наверное, имеет на это право. А что он может сказать? Ничего.

Не поверила, выходит, Татьяна в Антиповых, усомнилась в них. Но разве они давали к этому повод? Не бывало такого. Почему же, почему она могла подумать, допустить хоть на мгновение, что ее не захотят принять в дом или примут только из жалости, ради Наташки?.. А ведь подумала, допустила; значит, имела какие-то основания...

Такие решения не принимаются вдруг.

И тут Антипов неожиданно для себя понял, что нет у Татьяны никого на свете, что она одна скитается где-то по чужим людям и эти чужие люди, не зная его, думают о нем плохое, раз невестка не захотела вернуться в семью мужа. Если бы просто не захотела, беда не велика — насильно мил не будешь, это любой и каждый поймет и не осудит, — а она-то оставила им своего ребенка, вот в чем дело!

Права Клавдия. Тысячу раз права: должен быть выход из положения и его надо найти.

Он залпом выпил водку, брякнул стакан на стол и почувствовал, что кто-то следит за ним. Огляделся тихонько — так и есть: через столик от него сидел Костриков.

«Уйду незаметно», — подумал Антипов и направился к выходу.

Но и Григорий Пантелеич тоже встал и пошел за ним, а на улице взял под руку и сказал укоризненно:

— Ты это что, Захар?

— Что — что?

— Иду, понимаешь, встречают меня люди и говорят, что ты сидишь в «Голубом Дунае»! Случилось что-нибудь?

— А так, без случилось, я не имею права зайти и выпить? — сердито ответил Антипов. — Что вам всем нужно от меня?! Захотелось вот выпить — зашел и выпил.

— Погоди, погоди! — удивленно воскликнул Костриков. — Это я, по-твоему, «все»?..

— Вообще!

— Ишь кипяток — вообще!.. Захотелось выпить — выпей, я тебе не указ. Но возьми домой. Ты на меня не смотри. Я сам себе голова, а у тебя семья на руках. И по пивным я не шастаю. Тем более тебе не советую. Ты же — Антипов!..

— Заладил свое — Антипов, Антипов! Ну и что?

— А то, что завтра весь завод будет болтать, что ты сидел в этой чумной яме. Хорошо ли, подумай сам?..

— Я не обязан ни перед кем отчитываться.

— А перед собой? Перед своей совестью?.. Спокойна она у тебя, тогда все в порядке.

— Ладно тебе, Григорий Пантелеич, — примирительно сказал Захар Михалыч. — Ну, выпил чуть-чуть... Внучка, понимаешь, знает, что мама ее потерялась... Берегли, хранили тайну от нее, а вот! — Он безнадежно махнул рукой.

— Да что ты говоришь?! Откуда она могла узнать?

— Догадалась, должно быть. Или неосторожный разговор услыхала. Мало ли как. Не в том дело теперь.

— Да, — сказал Костриков и покачал головой. — Нехорошо получается... — И предложил: — Сядем?

Они устроились на бережку, возле моста, закурили и смотрели молча, как терпеливые мальчишки ждут случайной поклевки. Из парка доносились нестройные голоса духового оркестра — музыканты перед началом танцев пробовали свои инструменты. Вечерние тени ложились на тихую воду. Антипов заплевал окурок и заговорил:

— Никого у нее нет, Григорий Пантелеич. Одна она, совсем одна. А скрывается, потому что не хочет жалости. И права вроде. Куда денешься, пожалеешь... А у нее характер!

— Черт его знает! — сказал Костриков, снова закуривая. — В чужой душе нелегко, Захар, отыскать истину. А надо! Обязательно надо, иначе не будет тебе покоя.

— Надо, — согласился Антипов.

— Решил что-нибудь?

— Не знаю. Думаю вот... Не съездить ли мне в этот госпиталь, где она лежала? Может, там что-нибудь разузнаю. Среди людей же была, делилась своими мыслями.

— Правильно, — одобрил Костриков. — Поезжай.

— Дадут ли отпуск?

— По такому делу не откажут.

— Поеду.

— Давай, Захар. И не откладывай в долгий ящик. Завтра и напиши заявление.

Они встали и пошли к дому.

Антипова дожидалась Дуся, его машинистка, вернувшаяся из эвакуации. Он обрадовался, стал расспрашивать, как там и что на Урале, все ли знакомые приехали в Ленинград или кто-то еще задержался, а самому хотелось спросить о другом — не побывала ли Дуся перед отъездом на могиле его жены...

— Ну как, справляется новая машинистка? — спросила Дуся, и он уловил в ее голосе обиду.

— Не очень, а работать с кем-то надо.

И подумал: «А что, если спросить?.. Нельзя, потому что, если не была, ей будет неловко...»

— Теперь меня возьмете обратно или с ней останетесь?

— Тут, Дуся, такая петрушка получается. Сама знаешь, какая работа с неопытным кузнецом! Мука, а не работа. Со мной-то Надя ничего, я не обругаю, подскажу, если надо...

— Я поняла, Захар Михайлович, — сказала Дуся и встала. — Извините за беспокойство.

— Ты не ершись, — остановил он. — Ты сначала рассуди, а после выводы делай. У тебя опыта и умения, хоть кузнецом ставь...

— А какое это имеет значение?

— Нет, ты ответь: так или не так?

— Может быть...

— Я к тому говорю, что с тобой и самый плохой кузнец работать сможет. А ее, Надю-то, учить и учить! Нас осталось раз-два и обчелся, пораскидало кого куда, а кто и с войны не вернулся... — Он вздохнул. — Михалев погиб, Голубев, Онищенко... Молодежь приходит, только из ремесленного, клещей держать не умеют. Выходит, мы с тобой должны их учить. Больше некому. Не обижаться тебе надо на меня, а гордиться. Ты меня ничему не научишь, и я тебя тоже.

— Как будто и правильно все, — сказала Дуся. — А вы не успокаиваете меня?..

— Да что ж ты, ребенок! Может, кто и о себе только думает, чтобы ему хорошо было и ладно, на остальное наплевать, а нам с тобой или Кострикову, например, и про завод подумать нужно, как всем лучше. Отсюда и танцуй, и рассуждай, и выводы делай. За нас никто ничего не решит.

— А она... хорошая?

Антипов улыбнулся:

— Работящая, старательная.

— Значит, вы довольны?

— Доволен, — сказал Антипов честно.

— Я рада за вас.

— Спасибо, Дуся. И я рад, что ты поняла все.

— Как не понять! Ой, Захар Михайлович, чуть не забыла: я же накануне отъезда на кладбище ходила, могилку Галины Ивановны навестила.

— И что там? — тревожно спросил Антипов.

— Все в порядке. Прибрано, цветы посажены, и вокруг песочком посыпано. Старушка эта, как ее?..

— Бабка Таисия.

— Она подошла ко мне и спросила, кто я буду... Ну, я сказала, что землячка, что вместе работали. А она хвалить меня стала. Смешная какая-то! Постойте, как же она говорила?.. Ага, вспомнила! «Не забывайте, — говорит, — тех, кто ушел от нас, ибо те, кто ушел, всегда про нас помнят».

— У каждого свое понятие, — сказал Антипов задумчиво. — На то мы и люди, чтобы понятие иметь. А бабка Таисия верующая. И пусть себе, зла от этого никому нет.

Клава принесла чай.

— Что я хотела еще спросить... Невестка вернулась с фронта?

— Пока нет. Но вернется, куда же ей деваться, если дочка у нас. Вернется, — повторил он убежденно.

Приняв решение, он обрел уверенность.

От чая Дуся отказалась, заспешила домой, — дети одни остались. Антипов постоял у окна, покуда она перебежала улицу, потом вздохнул и сел к столу. Вошла Наташка, залезла на стул, придвинула поближе к себе чашку и выжидающе посмотрела на деда.

— Наливать? — спросила Клава.

— Не все за столом. — Захар Михалыч любил и требовал строго, чтобы вся семья к ужину собиралась вместе. Исключения допускал в том случае, когда кто-то был на работе.

За столом — а где же и когда еще! — можно спокойно и сообща обсудить домашние дела.

— Толя у Серовых, — сказала Клава.

— Зачем?

— Какое-то приспособление они делают.

— Ну, если так... Это хорошо, — одобрил Антипов. — Павел Иванович — мужик головастый, всегда что-нибудь придумывает. Давай тогда ужинать будем.

— Дедушка, — объявила вдруг Наташка, — я нарисовала арбуз. Большой-большой, вот какой! — Она растопырила руки, показывая, какой именно у нее получился арбуз.

— Молодец, — похвалил он. И спохватился: — А откуда ты знаешь, какие бывают арбузы?

— Знаю, знаю! — радостно закричала внучка и захлопала в ладоши. — Мне бабушка Аня рассказывала. Арбузы бывают сладкие и полосатые, как рубашки у матросов.

— Что полосатые, это верно, — сказал Захар Михалыч, улыбаясь. Он приласкал внучку. — А насчет того, что сладкие... Это уж как попадется. — Вспомнилось почему-то: принес он однажды домой арбуз, огромный, еле дотащил. Михаил с Клавдией радовались, прыгали от счастья, а когда арбуз разрезали, — он оказался совершенно зеленый и безвкусный.

— Я сейчас тебе покажу. — Наташка сползла со стула, побежала к Анне Тихоновне и принесла рисунок.

Арбуз был пронзительно-голубой, как небо в хороший июльский полдень, а полосы — ультрамариновые, густые и как бы даже выпуклые. Там и сям сквозь голубизну фона просвечивались черные косточки. В сущности, не было ничего, похожего на арбуз, но — странное дело — это был все-таки арбуз, круглый, объемный и до того аппетитный на вид, что хотелось немедленно схватить нож и вонзить его в корку, услышать спелый треск и увидеть, как побежит по окружности извилистая трещина.

— Арбузы зеленые, — сказал Захар Михалыч виновато и погладил Наташку по голове.

— А я хочу, чтобы голубые! — возразила она.

— Ну, если ты хочешь... — он еще посмотрел на рисунок, — пусть будет голубой.

— Дедушка, а ты мне купишь настоящий арбуз?

— Обязательно!

— Сладкий-сладкий?

— Сладкий-сладкий, — пообещал он.

— А этот мы повесим на стенку, можно? — спросила Клава.

Наташка подумала и разрешила.

— Ладно, — сказала.

ГЛАВА XXIV

Татьяна быстро освоилась в Больших Гореликах.

Деревенские принимали ее за сироту и незамужнюю, оттого жалели сильнее. Не знала всей правды и Полина Осиповна: Матвеев не рассказывал, побоявшись, что через жену в один момент узнает вся деревня, а этого не хотела Татьяна, да и он считал, что посторонним незачем знать. Приехал человек погостить, а что и как, никому нет дела.

Татьяна, конечно, понимала, что должна как-то обосноваться в жизни, найти приемлемое решение — нельзя же бесконечно жить на положении гостьи, нахлебницей, — но все оттягивала с этим, не зная, как правильнее и лучше поступить. Можно, правда, предложить свои услуги колхозу, с радостью возьмут на какую-нибудь конторскую должность, грамотных людей в деревне не избыток, но что-то останавливало ее и от этого шага.

Проходили дни, недели, а она по-прежнему ничего не делала, не предпринимала. Полина Осиповна откладывала для нее лучший кусок, отрывая от себя и от мужа.

Нет, Татьяна не рассталась с мечтой жить вместе с дочкой. Но как осуществить эту мечту — хотя бы в будущем! — не ломая, не коверкая судьбу Наташки?.. Ведь надо думать не только о себе, но и о людях, приютивших ее, и о родителях Михаила, которым вовсе небезразлична внучка и где она будет жить. На все нужны силы, силы, а откуда их взять, из какого источника черпать, когда в душе нет ничего, кроме растерянности и тревоги...

Спасибо еще, что Иван Матвеевич, человек тонкий, чуткий, не лез с советами, не расспрашивал лишнего, предоставив Татьяне самой разбираться. А иначе было бы просто невмоготу.

Она подолгу спала, вернее, лежала, делая вид, что спит, или уходила в лес, за речку, там пряталась на облюбованной уединенной полянке, сидела, думала, слушала разноголосую лесную жизнь. Вот налетит ветерок, и забормочут, заговорят на березах листья торопливо, перебивая друг друга; глухо и коротко, точно оберегая достоинство, прошелестят ели; треснет сучок, застонет, жалуясь на старческие недуги, вековое дерево... И поют, щебечут, заливаются длинными трелями, пробуя голоса и требуя внимания к себе, птицы... И даже когда вдруг наступит короткая тишина, все равно можно услышать дыхание леса...

Здесь бы писать картины, сочинять стихи о вечности, о любви, о радости бытия, а Татьяну одолевают тягостные раздумья.

Что, если забрать Наташку и навсегда остаться в Больших Гореликах, в этом прекрасном уголке, вдали от суеты и шума больших городов, среди замечательных, добрых людей, которые все видят, все понимают, но умеют молчать и не ждут за свою доброту и ласку никакой платы, потому что доброта и уважение к чужой беде составляют их суть.

Наверное, из всех возможных решений это было бы самым лучшим, но как же Антиповы?! Ведь они вырастили Наташку, она дочь их сына, и не может, не имеет права Татьяна причинить им боль. Значит, самой ехать к ним?.. А кто она такая? Невестка!.. Случайный в семье человек. К тому же инвалид, калека. Ни постирать, ни полы вымыть. За самой, как за ребенком малым, нужен уход и присмотр. Не скажут ничего, не попрекнут куском хлеба, в этом сомневаться не надо, а подумать — подумают: явилась, дескать, иждивенка! Зачем, кто звал?..

Никому нет дела до ее забот и мучений. У каждого хватает своих.

Солнце поднимается к полудню, лучи его пробиваются сквозь листву, и оживает на свету полянка, делается веселой, пестрой, как детский беззаботный рисунок. Когда-то в школе и в детском доме Татьяне говорили, что у нее есть способности к рисованию. Она всегда оформляла стенгазеты, раскрашивала новогодние карнавальные маски. Может быть, она и стала бы художником, но в их городке не было специальных учебных заведений, и она поступила в медицинское училище. А теперь все, все в прошлом. И голубые мечты, и розовые надежды... А само прошлое — было ли оно? Или это долгий и тяжкий сон?.. Вот взять и уйти из жизни. Легко и просто. Освободить это маленькое, микроскопическое место, которое она занимает в мире. Не станет ее, но по-прежнему будут шуметь лес, щебетать птицы, и кто-то другой придет на эту полянку, чтобы уединиться, разобраться в своих делах...

Она огляделась и со страхом подумала о том, что в общем-то без особенного сожаления могла бы расстаться с окружающей ее красотой.

И тут услышала:

— Тетя Та-аня-я!..

«Меня, что ли, зовут?..»

И снова, уже поближе:

— Тетя Та-аня-я!..

— Я здесь! — отозвалась она.

На полянку выбежали мальчишки, заговорили наперебой, мешая друг другу:

— Скорее, тетя Таня...

— Вовка Снегирев!..

— Маманя его заревелась вся...

— Постойте, мальчики! Кто-нибудь один объясните, в чем дело?

Оказалось, что ребята ходили в Горелую балку собирать вороньи яйца — ворон там видимо-невидимо, и Вовка Снегирев, двенадцатилетний сын соседей Ивана Матвеевича, подорвался на мине.

— Дядя Ваня сказал, что вы доктор, — объяснили ребята, — и послал за вами.

Татьяна не подумала, не до того, откуда ребята знают, где ее искать.

А Вовка истекал кровью, и над ним — его положили в горнице прямо на полу, застланном домоткаными чистыми половиками, — в истерике билась мать.

— Солнышко ты мое ненаглядное!.. Сыночек мой родной!.. — причитала она, а вокруг толпились женщины, шептались, качали головами.

— Товарищи, пожалуйста, разойдитесь! — потребовала Татьяна, входя в избу. — И кто-нибудь уведите мать. Иван Матвеевич, а вы останьтесь, поможет мне. — К счастью, у нее были кое-какие медикаменты, даже шприц — выпросила в госпитале, когда выписывалась. Теперь она могла оказать мальчику хотя бы самую первую помощь.

Женщины, оглядываясь, потянулись на двор. Матвеев подхватил Вовкину мать и тоже вывел. Татьяна склонилась над раненым. У него были сильно изуродованы ноги («На противопехотную нарвался», — отметила она машинально), клочьями висело живое мясо, но кости, кажется, не повреждены. Наложила жгуты, остановила кровотечение, сделала укол, промыла, перевязала раны. К этому времени подали лошадь, запряженную в председательскую бричку, и уж само собой получилось, что сопровождать Вовку в район пришлось Татьяне. А кому же еще, ведь помощь ему могла понадобиться и в дороге.

Медпункта ни в Больших Гореликах, ни в других ближайших деревнях не было вовсе.

За возницу ехал Тимофей Петров, тот самый Троха, о котором еще в госпитале рассказывал Иван Матвеевич.

— Вы поаккуратнее, пожалуйста, — попросила его Татьяна, — чтобы не растрясло мальчика.

— Постараюсь, Татьяна Васильевна. Не впервой.

Едва отъехали километра три, снова началось кровотечение. Вовка стал синеть, пульс исчезал... Спасти его могло только переливание крови, и Татьяна решилась, поблагодарив судьбу, что у нее нулевая группа. Правда, она никогда в жизни не кололась сама и вообще боялась уколов, однако выхода не было: мальчик умирал.

— Остановите! — велела она Трохе.

Он догадался, в чем дело, взглянул на нее удивленно, но промолчал. Кто знает, каких усилий стоило Татьяне это переливание, тем более в такой необычной обстановке — посреди дороги, когда не было возможности даже стерилизовать шприц или хотя бы протереть спиртом! Она выдержала, сделала все как надо, а после потеряла сознание.

Очнулась уже на подъезде к райцентру.

— Как он?.. — спросила испуганно.

— Уснул, кажись, — ответил Троха, подгоняя лошадь. — А я-то за вас перепужался...

— Господи, ему же нельзя спать, это опасно! — Она стала легонько бить Вовку по щекам. — Не спи, не спи!.. — повторяла исступленно.

Он застонал.

— Значит, будет жить! — сказал Троха. — Раз стонет, будет! Это известное дело. Люди от чего стонают? От боли. А боль только живой чувствует.

«Если с иглой не занесла инфекцию», — подумала Татьяна, а вот что с равным успехом могла занести инфекцию и себе, это не пришло ей в голову. И была одна мысль: скорей бы доехать до больницы.

Врач, принимавший Вовку в приемном покое, очень удивился, что довезли его живым.

— Кровь же Татьяна Васильевна свою ему дала, — объяснил Троха. — А так бы нет, не довезли. Плох был совсем, прямо никуда!

— Вы что же, переливание дорогой делали?!

— Другого выхода не было. — Татьяна вздохнула и почувствовала, как дрожат колени. И поташнивало.

— А группа...

— У меня нулевая. Лишь бы инфекцию не внесла. — И вдруг догадалась попросить: — Спирту бы мне немножко... Такой случай, а у меня ничего нету...

— Дадим, дадим! — сказал врач, как-то странно разглядывая ее. — Вы в Больших Гореликах живете?

— Гостюет у Матвеевых, — сказал Троха. — Фронтовичка она, с Иваном Матвеичем в госпитале находилась.

— Вы медик, что ли?

— Кончала медицинское училище.

— Тогда понятно. Хотите, наверно, обождать, пока выяснится все?

— Если можно.

— О чем вы говорите! Что же я?.. Ведь вам поесть и отдохнуть необходимо! Сюда, пожалуйста. — Врач отдернул простыню, служившую ширмой, и показал на топчан. — А я сейчас пойду распоряжусь, чтобы накормили вас.

— Не надо. Я посижу... — И тотчас свалилась.

Она проспала часа три, а когда проснулась, в приемном покое, кроме дежурного врача, был и хирург, женщина, и еще какие-то люди. Врачи или медсестры.

— Ну, моя дорогая, — сказала хирург, присаживаясь рядом на топчане, — вы спасли мальчику жизнь! Невероятно, но это так. — Она даже руками развела.

— Все в порядке? — обрадовалась Татьяна.

— Правую ступню пришлось ампутировать. Но в данном случае это большое счастье.

— Жаль все-таки.

— Что жаль, когда он жив! Вы хоть понимаете, что сделали? Чудо! Самое настоящее чудо!.. А как себя чувствуете?

— Спасибо, хорошо.

— Вы так крепко спали. Вам глюкозу вводили, не слышали?

— Нет... — Татьяна улыбнулась виновато. — Знаете, я страшно боюсь уколов.

— Да что вы говорите!

— Честное слово.

— Поразительно!

— Татьяна Васильевна, ночь на дворе, пора бы ехать, — напомнил о себе Троха. — А то и к утру не доберемся.

— Да, да, едемте Тимофей Тимофеевич.

— Мы тут кое-что собрали вам, — поднимаясь, сказала хирург. — Бинтов немножко, йод, спирт.

— Вот за это огромное спасибо! Мало ли что...

Ночь была не темная, но все же, когда въехали в лес, Татьяне сделалось страшно. Казалось, что в деревьях, вплотную обступивших дорогу, шевелятся, передвигаются вслед за бричкой какие-то тени. Память услужливо подсказывала слышанные едва ли не в детстве истории про леших, водяных и прочую нечисть, живущую в лесах, и чем больше хотелось забыть эти истории, не вспоминать их, тем явственнее и зримее они оживали в деревьях и придорожных кустах...

— Тимофей Тимофеевич, — дрожа от страха, сказала Татьяна, — чего вы все молчите?

Троха пошевелился на облучке.

— Так ведь не спрашиваешь, вот я и молчу. Может, думы у тебя какие, нельзя мешать. Последнее дело — человека с мыслей сбивать. Ну‑у, шире шаг, окаянная! — прикрикнул он на лошадь. — Чего плетешься? Не на работу, домой едем!..

— Расскажите что-нибудь, — попросила Татьяна.

— А что ж тебе рассказать?

— Все равно. Иван Матвеевич говорил, что вы много чего знаете.

— Он еще не то скажет, ты больше слушай.

— Правда, знаете! — Она заставляла себя не оглядываться назад, не смотреть по сторонам.

— Кой-чего, допустим, знаю. А тебе очень хочется?

— Очень.

— Ну, ежели очень... Вот приходит солдат к старухе. «Здравствуй, — грит, — бабушка!» А она ему: «Кормилец, откуда ты явился?» — «А с того, — грит, — света выходец я!..» — «А мой сынок? В егорьев день его хоронили. Может, видел на том свете?..» — «А как же, — грит, — видел! Твой сынок у бога коров пасет, да коровушку одну потерял, такое дело, значит, неудобное получилось. Вот бог у него двадцать пять рублей требовает, а ему где взять, сыну твоему?.. — «Вот у меня, — отвечает старуха, — двадцать рублей есть, а больше нету. Еще у меня в энтом сундуке много денег есть, да хозяина дома нет, не открыть сундук. Может, обождешь, покуда хозяин вернется?» — «Бабушка, — грит тогда солдат, — бог не мужик, за пятеркой не постоит, давай сюда двадцать рублев, и ладно!» Обрадовалась, значит, бабушка. «Сапоги еще возьми, родненький, снаряды все, а то, поди, обносился сыночек там, в пастухах у бога ходивши». — «Возьму, возьму, все снесу!» Ну, и двадцать рублей денег старуха дала. И масла предлагает, а солдат грит ей: «Тама масла хватает, вот свининки нет». — «Дам окорок, бери шпику, только отнеси, родимый, сыночку». Отдала затем все снаряды, какие были у ей, и двадцать рублей денег, и окорок свинины, и пошел солдат... Ну, приезжает домой хозяин, старуха плачет, слезьми ревет. «Ты чего, — спрашивает хозяин у нее, — ревешь? » — «Дык с того свету выходец был, сынок наш стадо коров у бога пасет. Одну коровушку потерял, бог ругается на чем свет стоит, двадцать пять рублев требовает с сыночка нашего. А у меня только двадцать всего и было, отдала эти...»

Ухнул, раскатисто и басовито, филин поблизости. Еще какая-то птица ночная отозвалась ему. Ожил лес. А Татьяна сжалась вся от страха, дрожит...

Троха спокойно продолжал:

— «У-у, дура ты, дура!» — осерчал на старуху хозяин. Запряг лошадку в тарантас, как бы у нас с тобой, нож взял. «Я догоню, — обещается, — этого выходца, свяжу да к уряднику свезу». Нож, значит, взял и погнался. Нагоняет солдата в лесу. «Стой!» — кричит. Солдат остановился, стоит. «Ты, — грит мужик, — мою хозяйку обманул. Я пойду теперь лыка надеру, тебя свяжу и к уряднику свезу. Держи лошадей, покуда я ходить за лыком буду!» — «Иди, иди, батюшка, — не возражает солдат, — я покараулю лошадок». Мужик ушел в лес, солдат снял котомочку, положил в тарантас и поехал своим чередом. Мужик пришел с лыком-то, лошадей не видать, и солдата след простыл. «Вот я дурак, прости господи, — догадался тогда он. — Хозяйку солдат обманул на двадцать рублей и на снаряды, и я лошадей отдал со всей рухлядью». Идет домой, голову повесил, что бы сделать, чтоб жена не ругала?.. Пришел. «А где лошади?» — спрашивает, значит, жена. «А, — грит, — я отдал. Неужели сыночек наш тебе детенок, а мне щененок?.. Пусть на том свете катается, поди пристал все пешком и пешком...» — Троха вздохнул шумно. — Такая вот быль случилась однажды, — сказал он. — Ну, быль не быль, а история полезная для всех. Не спишь, Татьяна Васильевна?

— Нет, не сплю.

— Сейчас уже и приедем. Ты это, боишься-то зря. У нас никогда ни леших, ни водяных не водилось. Сколь живу, не слыхал, нет!.. Вообще сказки все.

— А я ничего, я не боюсь, — солгала Татьяна.

— И хорошо, — поощрил Троха. — А то бывает некоторые боятся.

Наутро в дом Матвеевых пожаловал председатель колхоза. Он вежливо побеседовал о погоде, о видах на будущий урожай, который обещает быть неплохим, посетовал на то, что спустили очень большие госпоставки, выполнять, дескать, нечем...

— А с другой стороны, ежели, например, смотреть на этот вопрос с государственной точки зрения, — говорил председатель, словно оспаривал чьи-то возражения, — как не спускать, когда почти полстраны в разрухе пребывает! Люди-то в городах изголодались. — Он вздохнул глубоко и покосился на Татьяну. — А чтоб поднять страну из разрухи, какая силища нужна!..

— Это верно, — сказал Матвеев, не прерывая работы: он чинил хомут.

Иван Матвеевич числился в колхозе шорником, сторожем при конюшне и еще бог знает кем, работая чуть ли не круглые сутки.

Председатель свернул «козью ножку», закурил и неожиданно обратился к Татьяне, которая помогала Полине Осиповне собирать на стол:

— А что, Татьяна Васильевна, поработали бы у нас фельдшером.

— Что вы, Федор Игнатьевич! — она смутилась.

— А и в самом деле, — вступил в разговор Матвеев. На фронте же ты санинструктором была!

— То на фронте. И я была здорова.

— Ну! — сказал председатель. — Ты со своей раненой ногой, даром что с палочкой, ходишь потверже, чем, к примеру, Колька Ромашов со здоровыми ногами!

Он засмеялся, за ним и Матвеев тоже, и Татьяна, потому что Колька Ромашов — колхозный счетовод — редкий день не бывал пьяным и ходил по деревне, держась за изгороди.

— Помещение выделим, — продолжал председатель, — а насчет официального оформления я сам договорюсь в райздраве, не думай. Мы уж сколько годов просим, чтоб фельдшера нам прислали. А ты тут, у нас проживаешь!..

— Не знаю, — сказала Татьяна неуверенно. — Справлюсь ли, Федор Игнатьевич?

— Справишься! — убежденно заявил Матвеев, откладывая в сторону хомут. — Раз людям, народу то есть, нужна, значит, справишься. Не имеешь права не справиться. А иначе какая же ты фронтовичка, солдат?..

— Кому помощь понадобится, и так помогу.

— Помочь ты, может, и поможешь, никто не сомневается в тебе, — возразил председатель, — а где лекарства и прочие разные медикаменты возьмешь? А мы для тебя все выхлопочем, хоть даже и докторские наушники эти, которыми грудь слушают.

— Стетоскоп, — сказала Татьяна улыбаясь. — Его можно купить в любом магазине, где продаются медицинские товары.

— В магазине можно, только вот магазина нету!

— Действительно, я не подумала как-то...

— Ну ладно, одним словом, — сказал председатель, поднимаясь. — Бывайте здоровы все. Время позднее, а я собираюсь сегодня на Воробьево поле съездить.

— Горох там посеяли? — спросил Матвеев, снова берясь за хомут.

— Да, горох. Потрава большая, посмотреть самому надо. — Председатель пошел к выходу.

— Постойте! — задержала его Татьяна. — Вдруг в райздраве не согласятся?.. Все-таки я инвалид.

— Райздрав, Татьяна Васильевна, моя забота и сельсовета. Вот завтра, если ты не против того, можно и съездить в райздрав. Там сразу и договоримся про все.

— А чего ей против иметь? — сказал Матвеев. — Завтра и поезжайте с богом. Глядишь, и в наших Гореликах свой доктор будет.

В райздраве ждали ее, и заведующий — тоже вчерашний фронтовик, без руки, — не скрывал этого.

Председатель завел разговор издалека, исподволь, а он замахал на него культей.

— Знаю, все знаю! Мне в больнице уши прожужжали. Сам собирался к вам в гости, да ты, старый лис, опередил меня.

— Тебя не опереди, — усмехнулся председатель, — вмиг к себе в райцентр человека сманишь.

— У тебя, пожалуй, сманишь!

В тот же день и оформили Татьяну на работу, и заведующий взялся лично уладить дела в военкомате, чтобы она могла получать пенсию: трудность заключалась в том, что Татьяна приехала не по назначению, указанному в предписании.

— Лошадку бы надо выделить, — сказал председатель, хитро прищуриваясь. — Небось, и в Заполье, и в Пудощи Татьяне Васильевне придется ездить. — Конечно, он имел в виду использовать лошадку и для колхозных нужд, потому что знал: люди в деревнях привыкли обходиться без врача, лишний раз звать не станут, да и телефонной связи между деревнями нет.

— Лошадку выделим, — сказал заведующий. — И возницу можем оформить, штаты есть. А вот с кормами худо.

— Прокормим, чего там! Для народного здоровья и всеобщего благосостояния не пожалеет колхоз лишнюю охапку сена. А возницей Троху поставим.

— Ох хитер, ну и хитер же ты, Федор Игнатьич! Знаю твои замашечки, не думай.

— В чем же это хитрость моя?

— Да чтобы ты без выгоды для себя дал что-нибудь?.. — И опять погрозил культей. — Вы, Татьяна Васильевна, не очень-то позволяйте ему гонять лошадку. Это специальный, медицинский транспорт. Что еще?.. Медикаментами, какие имеются в наличии, обеспечим. Инструментарий также дадим. У нас кое-что имеется. Здесь немецкий госпиталь располагался, оборудование у них чертовски хорошее! А вывезти не успели, спешили драпать. Даром что «Мертвая голова» под боком оборонялась.

— Партизаны хорошо помогли, — не удержался председатель. Он сам партизанил и потому не мог упустить случая вставить словцо.

— И партизаны, — подтвердил заведующий.

Так и сделалась Татьяна местным доктором. По штатному расписанию числилась-то она фельдшером, но люди иначе как доктором ее не звали. Поначалу она боялась, что не справится, — знаний и опыта маловато, а в деревне надо уметь лечить все, — но как-то быстро освоилась с новым для себя положением. Судьба как бы сама, без участия Татьяны, показала дорогу. А главное, что она оказалась нужной людям. Значит, еще не все пропало. Человек не погибает, не растворяется в своих горестях и несчастьях, покуда он кому-то необходим, покуда может помочь другому.

Она с удовольствием, как истосковавшаяся по собственному дому хозяйка, взялась за оборудование медпункта — для него выделили две комнаты в большом и полупустом доме сельского Совета. Ей помогал Троха, в свободную минутку приходил и Матвеев. Деревенские бабы, жалея ее, вымыли, выскоблили полы и стены, на окнах появились марлевые занавески, Полина Осиповна пожертвовала два пестрых домотканых половика, а Колька Ромашов намалевал красивыми буквами и самолично прибил над входом в медпункт вывеску: «АМБУЛАТОРИЯ СЕЛА БОЛЬШИЕ ГОРЕЛИКИ».

Татьяна преображалась прямо на глазах, и больше всех радовался этому Матвеев. Радовался, хотя и понимал, что именно пробудившийся к жизни интерес заставит Татьяну рано или поздно уехать отсюда, вернуться к дочке, в семью мужа...

«А может, — иногда думал он с надеждой, — она заберет дочку сюда?.. Чем ей плохо здесь?..»

Однако разговоров на эту тему не заводил, помалкивал, ожидая терпеливо, куда и как повернутся события.

ГЛАВА XXV

Никогда бы Захар Михалыч не увидел этого старинного русского городка Белореченска, с его почти что игрушечными церквами, узкими, мощенными древним булыжником улочками, с полуразрушенной крепостной стеной, которую выстроили, можно сказать, в незапамятные времена — в XIV веке. Не пошел бы он бродить по Белореченску, осматривать наподобие туриста старину, если бы все сложилось, как он надеялся: пойти в госпиталь, узнать о Татьяне все, что возможно, — и ехать прямо к невестке, если повезет отыскать ее адрес...

Так это казалось просто, ясно, а получилось иначе, потому что госпиталь к тому времени, когда Антипов приехал в Белореченск, оказался уже расформированным.

Спасибо женщине, сторожихе, которая подсказала, что из местных врачей здесь работала Елена Александровна.

— Вот к ней тебе и надо, — посоветовала она.

— А ее фамилию вы знаете? — допытывался Антипов, огорченный, что поездка получалась зряшной.

— Не помню, нет, — сказала сторожиха. — Какая фамилия? Елена Александровна, высокая такая, светлая. А ты ищешь кого или как?..

— Ищу.

— Сына, наверно?

— Дочку, — сказал он.

— Медсестрой, что ли, была?

— Раненая.

— Раненая?.. — спросила сторожиха. — Постой, постой! Знаю я твою дочку, как же! На коляске ее возили в парке. Татьяной звать?

— Она! — вскричал Антипов радостно.

— Конечно дело, что она. Сильно раненая была. И не думали, что выходить удастся.

— А вы... Вы не знаете, куда она уехала? — с надеждой спросил Антипов и тревожно ждал ответа.

— А все домой уезжают отсюдова, — ответила сторожиха и странно как-то посмотрела на Захара Михалыча. — Выходит...

Он кивнул молча.

— Вот оно что! Ну да, с характером, рассказывали, была девка. А тут еще Дубровин лежал, от него вовсе жена отказалась, слепой он. Вишь ты, какие дела на свете делаются... Нет, ты обязательно разыщи Елену Александровну, она уж про все тебе расскажет!

— Где же ее искать? — потерянно проговорил Антипов.

— Взрослый мужик — и не знаешь, где искать доктора! — укорила его сторожиха. — В больнице либо в райздраве. Ты откуда приехал такой, что ничего не знаешь?

— Из Ленинграда.

— У вас в Ленинграде много больниц. А у нас одна, на улице Песочной находится. Рядышком с базаром. Отсюда тихим шагом полчаса ходьбы, никак не больше. Ступай прямо туда.

— Спасибо, — поблагодарил Антипов.

Проплутал он в кривых, похожих друг на друга улицах не полчаса, а целый час — каждый встречный, к кому он обращался с вопросом, как пройти к больнице, указывал самую короткую дорогу! В приемном покое выяснилось, что Елена Александровна Вахрушева недавно ушла домой и что живет она совсем близко, «в двух шагах от больницы», в Еловом переулке, дом шесть.

И опять, чтобы одолеть эти «два шага», понадобилось не меньше часа, и таким вот образом Захар Михалыч обошел чуть ли не весь Белореченск, который, несмотря на дурное настроение и тревогу, показался ему райским, тихим уголком, настолько был опрятен, спокоен и уютен этот городок, а люди добрыми и приветливыми...

Приветливо встретила Антипова и Елена Александровна. Выслушала его, поудивлялась, что Татьяна не приехала домой, но, подумав, неожиданно сказала:

— Знаете, этого можно было ожидать. Я, в общем, так и думала.

— Почему?

— Вы присаживайтесь, пожалуйста. Поезда все равно ждать долго, будем обедать. А невестка ваша... Я правильно поняла?

— Да.

— Она с характером. Я ведь вела ее и намучилась, прямо сказать, здорово! Первые недели вообще... — Она махнула рукой. — Жить не хотела. Сестрам строго-настрого было наказано, чтобы следили за ней. Сама медик! Накопит за неделю таблеток и... Обошлось.

— Не вернулась, — сказал Антипов.

— Я провожала ее на станцию, когда она выписалась. Мне показалось тогда... Знаете, это очень трудно объяснить, но у меня было такое ощущение, что она что-то задумала... Значит, не ошиблась. И ни писем от нее, ничего?

— Письмо было. Пишет, чтобы не искали.

— Таня, Таня!.. — ласково, но с укоризной проговорила Елена Александровна. — И ее надо понять. И никто не подозревал, что у нее есть ребенок! Скрытная, молчаливая.

— Я что приехал, — сказал Антипов. — Может, подумал, кто-нибудь в госпитале знает или догадывается, куда она могла уехать? Мало ли!.. Человека нашла...

— Это напрасно, Захар Михайлович. Дело не в том, что у нее лицо изуродовано и с ногой неважно... В госпитале, как вы понимаете, не было людей без физических недостатков... Но теперь вот, когда вы приехали и рассказали все, я уверена: она любит мужа, вашего сына!

— Нет же его, погиб, — сказал Антипов, опуская голову.

— Для Татьяны... Вообще для таких женщин, как она, это не имеет значения. Она все равно всю жизнь будет любить его, память о нем. Не случись с ней несчастья, останься она совершенно здоровой — не вышла бы второй раз замуж.

— Пусть, только бы вернулась!.. — И спросил тихо, без надежды: — Вы не предполагаете, где она может быть?

— Уверена, что у Матвеева живет.

— Кто это?

— Тоже у нас лечился. Он-то мне и помог вернуть Татьяну к жизни. Пожилой человек, из крестьян.

— А где...

— Адреса, к сожалению, я не знаю, Захар Михайлович. По-моему, он живет в Новгородской области.

— Новгородская область большая.

— А вы не отчаивайтесь. Госпитальный архив еще не вывозили, кажется. Мы с вами сходим туда, разыщем историю болезни Матвеева, а в ней должен быть его адрес.

— Ну... — Антипов поднялся, чувствуя в ногах слабость. — Не знаю, как мне вас благодарить. А за беспокойство извините. Такое дело... У меня же внучка, дочка ее. Все спрашивает, когда мама приедет? Уже и догадывается.

— Я понимаю, Захар Михайлович, — сказала Елена Александровна. — Вы обождите, пока я переоденусь. Посидите, хорошо? Чайку, может быть, принести? А пообедаем, когда вернемся.

— Спасибо, не хочется.

— Тогда я сейчас, сию минуту. — Она ушла в дом, оставив Антипова на веранде.

Он огляделся.

Маленький, уютный дворик, покой и тишина. Три обильно цветущих яблони. От калитки к веранде ведет аккуратная тропка, посыпанная песком. И много, очень много цветов, от которых исходил густой, пряный аромат. «Красота какая», — подумал Захар Михалыч, вздыхая.

Он чувствовал в себе большую усталость...

— Я готова, — сказала Елена Александровна. — Можем идти.

Антипов нагнулся, чтобы взять чемодан.

— Оставьте здесь, мы вернемся. Поезд на Ленинград пойдет только ночью.

Нет, не ошибся Захар Михалыч, когда думал о Елене Александровне, что она замечательный, добрый человек. Было такое впечатление, что ее знает весь город: не попалось встречного прохожего, который бы не поздоровался с ней, не раскланялся уважительно, а некоторых она останавливала сама, расспрашивала о здоровье, что-то советовала или поругивала, но получалось это необидно и заботливо.

И всякий раз, останавливаясь на улице, она непременно извинялась перед Антиповым за задержку.

Особенно долго Елена Александровна разговаривала с одной пожилой женщиной, а после, попрощавшись с ней, объяснила:

— Муж у нее тяжело болен, а принимать лекарства наотрез отказывается.

— Как это?

— Отказывается, и все! Есть, знаете, такие люди.

— Должно быть, верующий и вера не позволяет? — высказал Антипов предположение.

— Нет. Просто человек со странностями. Видите ли, он считает, что организм самостоятельно справится с болезнью.

— А если нет?

— Значит, считает, не надо! Тоже логика, хотя, на наш взгляд, и странная, и нелепая. Я на днях беседовала с ним. Говорит, что слонов никто не лечит, а они живут долго!.. — Она усмехнулась и покачала толовой. — Насчет верующих, кстати, я заметила тоже одну странность. В нашем городе — обратили внимание? — много церквей. Правда, почти все они недействующие. А вот верующих мало. Старики, старухи. — Она помолчала, как бы раздумывая. — Кто помоложе, не воспринимают, очевидно, всего этого... — Елена Александровна обвела вокруг рукой. — Не воспринимают всерьез, как религиозный культ. Красиво, и все тут. А их тянет к другой красоте, которой они не видели. Ленинград для них — это да!..

— Вы бывали в Ленинграде? — спросил Антипов.

— Один раз, перед войной.

— Приезжайте еще. Я оставлю адрес, к нам заходите. И остановиться можно у нас.

— Возможно, что и приеду, Захар Михайлович. Мечтаю об этом. Мы с мужем были там всего три дня. А хотелось бы пожить. Вы, наверное, не замечаете, в какой красоте живете?

— Это верно, — согласился Антипов виновато. — Живем, и все. Работаем, дела какие-то делаем. Бывает, что некогда по сторонам оглянуться, на красоту посмотреть.

— И мы здесь так же. Белореченск ведь имеет богатейшую историю! До войны сюда много народу приезжало. А мы сами мало знаем. Есть, правда, любители старины, что-то изучают, отыскивают. Собирались местный музей открыть — война помешала.

— Война многому помешала. Теперь будем наверстывать. А вы, извините за любопытство, всю жизнь здесь живете?

— Всю.

— То-то, я вижу, вас весь город знает!

— У нас все друг друга знают. К тому же, профессия такая. Ну, вот мы и пришли.

Архив, как и должно было случиться по всем правилам невезенья, был закрыт, и сторожиха, уже знакомая Антипову, не имела понятия, у кого хранятся ключи и кто вообще здесь начальник.

Понадобилось три дня, чтобы найти ответственного за архив человека, и все эти дни Захар Михалыч жил в доме Елены Александровны. Он отказывался, стесняясь воспользоваться гостеприимством одинокой женщины, и даже признался чистосердечно, что боится скомпрометировать ее перед соседями, а она посмеялась только.

— Что вы, что вы! — сказала весело. — Вот ваша комната, располагайтесь и не думайте ни о чем.

Днем, когда Елена Александровна бывала свободна, они ходили по разным учреждениям, а по вечерам пили чай на веранде, беседовали о всяких житейских пустяках, не касаясь главного, и Антипов отдыхал душой, наслаждаясь тишиной, покоем, стараясь не думать о том, что по-прежнему ничего не удалось разузнать... Иногда на огонек заглядывали соседи, тоже присаживались к столу, расспрашивали о Ленинграде, говорили хорошие слова о ленинградцах, переживших страшное время, восторгались их мужеством, приглашали Захара Михалыча приезжать в Белореченск в отпуск вместе с внучкой — все знали, по каким делам он появился здесь.

Тепло было и приятно от этой простой человеческой доброты и приветливости.

Наконец отыскался человек, имеющий доступ в архив. Однако «рыться» в документах он не позволил без разрешения военкома. Пришлось обратиться в военкомат, и к тому времени, когда Антипов заполучил точный адрес Матвеева, поехать в Большие Горелики, как собирался, он не мог: отпуск у него был всего шесть дней.

А может, это и к лучшему, решил он. Сначала надо написать этому Матвееву, узнать, действительно ли Татьяна живет у него, посмотреть, как отнесется она к тому, что ее разыскали, — ведь не хотела же этого! А съездить всегда можно, Новгородчина не за горами от Ленинграда. Вот и Елена Александровна, женщина умная, так же считает. Она сама черкнула Татьяне записку и попросила вложить ее в конверт вместе с письмом.

Клавдия, конечно, воспротивится такому решению, понимал Захар Михалыч. Молодым нужно все сразу, они не хотят ничего откладывать. Однако, будет видно...

А жалко, по правде говоря, было Антипову покидать Белореченск. Он с удовольствием пожил бы здесь недельку-другую, так понравился ему городок.

— Приедете когда-нибудь! — Успокоила его Елена Александровна. — Наши старики говорят, что кто хоть раз побывал в Белореченске, обязательно вернется сюда.

— Все может быть, — вздохнул он, уверенный, что этого-то как раз и не случится.

— Вернется Татьяна — забирайте ее, внучку, все семейство свое и приезжайте погостить! Дом у меня просторный, сами видели, места на всех хватит, Захар Михайлович. Вы еще на озере не побывали!..

И кто бы тогда, в сорок пятом году, мог предположить из них, что слова Елены Александровны окажутся вещими словами, что спустя много-много лет вечные, пожизненные хлопоты Антипова заставят-таки вернуться его в Белореченск!..

По приезде в Ленинград он сразу же написал Матвееву и Татьяне. Теперь оставалось ждать ответа.

ГЛАВА XXVI

Дела на заготовительном участке мало-помалу выправлялись, налаживалась дисциплина, и оттого пробуждалась в Анатолии уверенность в своих силах, пробуждался интерес к работе, хотя все это пришло далеко не вдруг.

Первые дни опускались руки. Случалось, он готов был плюнуть на все, отречься от доверия, пойти к директору завода и честно признаться, что взялся не за свое дело, что не может и не умеет руководить и что лучше бы ему сидеть где-нибудь в отделе, а командовать разболтанной, неуправляемой ватагой мальчишек и девчонок — это не для него... Покуда мастер или он сам стоят над душой, они еще кое-как работают, шевелятся, ковыряются, но едва отойдет «начальство», тотчас разбегаются кто куда. Один, глядишь, загорает на берегу канала, возле плотины; другой на крышу забрался, а девчонки и вовсе уйдут в уборную и просиживают там часами — попробуй выкурить их оттуда. Какие уж нормы выработки, какое выполнение плана!

И повлиять на ребят нечем: заработок их не особенно интересует, потому что деньги обесценены, а карточка все равно рабочая — хоть на совесть работай, хоть лодыря гоняй с утра до вечера.

Скорее всего, Анатолий и отказался бы от своей должности, презрел самолюбие, если б не тесть, который, выслушав его жалобы, не стал выражать сочувствие, а навалился с упреками.

— Трудно? — сказал неодобрительно. — А кому сейчас легко? Нет, парень, это не дело начинать жизнь с поисков легкого.

— Не для моего характера эта работа, — оправдывался Анатолий, в общем-то понимая, что тесть прав.

— Характер не родители, как говорит Григорий Пантелеич, его и переменить можно. А доверие, какое тебе оказали, ты обязан оправдать! Ты ж фронтовик, солдат значит, и не можешь совладать с мальчишками и девчонками?!

— Драться мне с ними, что ли?

— Ну, хватил!

— Им слово — они десять. Им — «работать нужно», а они — «работа не волк, в лес не убежит»!

— Найди такое слово, чтобы против него сказать было нечего. Заботу прояви. Я вот на днях заглядывал на твой участок, у тебя же самый настоящий бардак, смотреть стыдно. Тут, парень, такое дело: ты к людям с добром, и они тебе добром отплатят, а если только требовать станешь, хорошего не жди, это конечно.

На другой день после этого разговора Анатолий пошел к начальнику цеха и потребовал, чтобы застеклили окна, отремонтировали ворота и сделали стеллажи для хранения металла. До сих пор металл привозили из прокатного и сваливали как попало на улице.

— Претензии ваши вполне справедливые, — сказал на это Кузнецов, — а вот с программой...

— Будут нормальные условия — будет и программа! — запальчиво возразил Анатолий.

— Ну, ну! — недоверчиво проговорил Кузнецов. — Ваши требования, Анатолий Модестович, выполним. Но давайте договоримся: период, так сказать, освоения закончился, и отныне никаких поблажек!

— Еще освещение, а то в вечернюю смену на участке хоть глаз коли, из трех лампочек одна горит, и насчет спецодежды надо подумать.

— Спецодежда инструментальщикам не положена.

— На заготовительном-то работа грязная! Сами ведь знаете.

— Мне доказывать не надо, Анатолий Модестович. Вы попробуйте доказать это в завкоме.

— И докажу!

— Действуйте. Вот вам моя рука.

Перемены, начавшие происходить на участке, не остались незамеченными. Об Анатолии заговорили как о человеке энергичном, умеющем постоять за интересы коллектива, а когда появилось решение завкома о том, чтобы выдать спецодежду рабочим-заготовителям, авторитет его укрепился еще больше. Разумеется, во многом ему оказывали помощь старые, кадровые рабочие, чей авторитет всегда был на высоте. Они-то и по душам с ребятами побеседуют, и приструнят, когда есть необходимость. И ребята не остались в долгу — Антипов-старший не ошибся: у мальчишек, прежде всего у мальчишек, вдруг появилась гордость за своего начальника, и в разговоре с другими рабочими все чаще проскальзывало уважительное: «Анатолий Модестович — фронтовик!»

Приятно это было слышать Анатолию, и все-таки...

И все-таки жила в душе его какая-то непонятная, необъяснимая тревога. Возможно, причиной ее были его молодость и неопытность, а возможно — иногда думал он — и фамилия: раз ты Антипов (многие считали, что он взял фамилию жены), с тебя и спрос втройне. Но, хотя Анатолий и не признавался, не хотел признаваться в этом самому себе, была еще одна причина неуверенности и тревоги — нечаянный разговор с Артамоновой.

Как-то они встретились в коридоре цеховой конторы. Поздоровались, как обычно, и Анатолий прошел было мимо, однако Зинаида Алексеевна задержала его, заступив дорогу.

— Что же это вы, Анатолий Модестович? — изображая на лице удивление (изображать, актерствовать она умела), сказала Артамонова. — Вы ведь молоды, у вас все впереди... Зачем же спешить?

Она улыбалась, говоря это, а он готов был провалиться сквозь выстланный чугунными плитами пол, потому что никак не мог привыкнуть к ее манере неожиданно и вроде бы невзначай уколоть человека словом, намекнуть на что-то туманно и непонятно, а после, высказавшись, засмеяться и уйти, оставив собеседника в недоумении и растерянности.

— О чем вы, Зинаида Алексеевна?

— Неужели не понимаете? Какой же вы непонятливый, право! — Она кокетливо передернула узенькими своими и острыми плечиками. — А следовало бы понимать...

— Вы не могли бы объяснить? — сказал Анатолий, чувствуя, что краснеет.

— Я была о вас лучшего мнения. — И, сморщив губы, как это умела только она, Артамонова пошла своей дорогой, словно и не говорила ничего, а просто они — два деловых человека, сослуживцы — встретились, обменялись приветствиями и разошлись.

«Чепуха какая-то!» — подумал Анатолий, провожая ее взглядом. Он действительно ничего не понял и хотел бы выбросить из головы, забыть этот дурацкий, никчемный разговор.

А вот не забывался. Должно быть, потому, что Артамонова никогда не говорила просто так, но всегда со значением. Ее стиль: что-то недосказать, на что-то намекнуть, поставить человека перед необходимостью мучиться в догадках и предположениях, хотя бы и дело-то было пустяковым, не стоящим внимания.

Истина, как часто бывает, открылась неожиданно.

Проходя по участку, Анатолий не увидел на рабочем месте Гошу Мотяева. Такого давненько уже не случалось, к тому же стояла срочная работа, и он направился в курилку, где и застал Гошу. Тот преспокойно спал на скамейке, подложив под голову кулак.

— А, Анатолий Модестович! — весело сказал Гоша, протирая глаза. — Я-то думал, что вы уже не работаете у нас на участке!

— Как это? — опешил Анатолий.

— Говорят, вас назначают начальником цеха, а Кузнецова под зад мешалкой! — Он хохотнул злорадно.

— Кто тебе сказал?!

— А все говорят, — ответил Гоша невозмутимо, отступая к выходу. — С вас приходится, Анатолий Модестович.

— А ну марш на рабочее место!

— Подумаешь, нельзя стало отдохнуть честному пролетарию! Если бы я спал, тогда другое дело. А я зашел покурить. Разве не имею права? — У него было невинное выражение лица.

— Нахал ты, Мотяев.

— Фи! — сказал Гоша. — Умные люди по этому поводу говорят, что не имей сто друзей, а имей одну нахальную морду! Мне нравится этот принцип! — Он юркнул в дверь.

Паршивым, двойственным представлялось положение Анатолию. Он понял теперь, на что намекала Артамонова. А раз об этом ходят слухи по всему цеху, значит, дошли они и до Кузнецова. Положим, он, Анатолий, тут ни при чем, а все-таки приятно ли Николаю Григорьевичу слышать за спиной шепоток, что на его место собираются назначить молодого Антипова, который без года неделю работает в цехе и вообще на заводе!.. Тем более на каждой планерке директор грозится (по селектору, все слышат), что заменит его кем-то... Неизвестно откуда, почему и как появляется он, Анатолий Антипов, и директор явно благосклонен к нему, даже поддержал на заседании завкома, когда обсуждался вопрос со спецодеждой! Ну как не связать все это воедино?..

Кто же, с какой целью распустил нелепый слушок? Впрочем, это не имеет значения. Важен факт, и Анатолий, решившись, пошел объясниться к начальнику цеха. В таком деликатном деле, считал он, необходима полная ясность. Иначе как же работать дальше?

— Да не берите вы в голову, Анатолий Модестович! — досадливо поморщившись, сказал Кузнецов. — Собака лает, ветер носит. Мало ли о ком и что болтают!..

— Но поймите меня...

— А! Если все принимать близко к сердцу или всякой сплетне придавать значение, ей-богу, можно в три дня сойти с ума.

Похоже, он говорил это искренне, однако совесть Анатолия не была спокойна до конца.

— Почему же говорят именно об этом?

— Надоест об этом — начнут о чем-нибудь другом. Например, что вы сожительствуете с Зоей Таракановой. Или что влюблены без взаимности в Артамонову.

— Это слишком, Николай Григорьевич.

— Ничего не бывает «слишком». Моя жена давно перестала обращать внимание... — Кузнецов усмехнулся. — Сплетни, понимаете, вступили в ту фазу своего естественного развития, когда никто им не верит. Теперь я бы мог спокойно заниматься местным распутством, все равно не поверят! А вам все это предстоит пройти и преодолеть. Вот когда действительно займете мое место...

— Кажется, я не давал повода...

— Не кипятитесь. Это я вообще, о будущем. Так вот. Когда станете начальником цеха, будут говорить, что вы подсиживаете главного инженера или самого директора. Диалектика, она проявляется повсеместно. Знаете, как это еще называется?

— Зависть?

— Это называется «быть на виду». Издержки всякой власти.

— Я вовсе не хочу власти, — сказал Анатолий.

— Во-первых, вы уже обладаете некоторой властью. Во-вторых... Мы живем в такое время, когда не всё, далеко не всё зависит от нашего с вами желания. До коммунизма пока не дожили!.. Кстати, Анатолий Модестович, мне нужен заместитель, как вы на это смотрите?

— То есть?..

— Мне кажется, вам по плечу эта должность.

— Нет, что вы!

— Разговоров испугались?.. Или, может быть, пугает перспектива стать начальником Зинаиды Алексеевны?

— Да при чем тут она! — Упоминание об Артамоновой бесило Анатолия.

— Как знать, как знать... В общем, к этому вопросу мы вернемся в ближайшее время. А к сплетням... Мой вам совет: смотрите на сплетни, как господь бог на людские грехи — спокойно и мудро. Сквозь пальцы.

— Так и до всепрощения можно дойти.

— Максимализм, Анатолий Модестович. Максимализм. Сразу видно школу Антипова-старшего!

Анатолий вспыхнул.

— Простите, — сказал Кузнецов. — Обидеть не хотел. А тесть ваш в самом деле максималист.

— Я не нахожу.

— Это вы плохо знаете его. Он человек крайностей. Не признает никаких оттенков и полутонов. Или — или!.. Впрочем, вот и мы незаметно перешли на сплетни. Что вы там с Серовым придумали?

— Это он, Николай Григорьевич. Я просто помогаю ему.

— Ну и замечательно! У Павла Ивановича светлая голова. Ему бы образование — далеко бы пошел. Как и ваш тесть.

— Захар Михайлович вполне доволен судьбой.

— Знаю. Он ведь считает свою профессию самой главной и самой нужной! И правильно.

Анатолий удивленно посмотрел на Кузнецова.

— Не поняли?..

— Нет, — признался Анатолий.

— Настоящий мастер всегда должен свое дело считать главным на земле и в любой ситуации оставаться человеком! Остальное, как любит повторять ваш тесть, образуется, в смысле приложится. Так вы подумайте насчет моего предложения, хорошо?..

Понемногу налаживалась мирная жизнь. Возвращались с войны солдаты. Явилась большая радость и Кострикову: неожиданно вернулся один из его сыновей.

Дело было так.

Антипов работал в первую смену. Вдруг прибежала табельщица, раскрасневшаяся, возбужденная, точно с пожара.

— Захар Михайлович, — закричала еще издали, — вы не видели Кострикова?

— Где-то ходит. Я ему не пастух.

— Сын к нему приехал!

— Какой сын?.. — Антипов положил клещи, забыв про горячую поковку. — Его сыновья погибли на фронте.

— Один вернулся, живой! — Тут она увидела Григория Пантелеича, выходящего из-за печи, и бросилась к нему.

Антипов по-хорошему позавидовал товарищу, порадовался за него, мелькнула в сознании и тайная мысль, что, может, однажды объявится и Михаил, почему бы и нет, раз нашелся младший сын Кострикова, Борис, на которого также была похоронная...

С этой мыслью он вечером и пришел в гости к Григорию Пантелеичу, не подозревая о том, что гости затеяны не только по случаю счастливого и столь неожиданного приезда сына, но и затем, чтобы познакомить его, Антипова, с вдовой Михайловой, жившей по соседству. Не подозревал и того, что причиной придуманного знакомства была его недавняя ссора с дочерью. Повздорили они из-за пустяка, но Клава разобиделась — она была беременная и обижалась на всякую мелочь, — пожаловалась Екатерине Пантелеевне. Дескать, отец стал невыносим. Придирается, ворчит...

— Что ж, Клавочка, — сказала ей на это Екатерина Пантелеевна, — отец, он и есть отец. Поворчит, не без того, но и приголубит, и приласкает. На родителей нельзя обижаться. Знаю, знаю, что Захар Михалыч человек не из легких... А не зря в народе говорят, что родителей себе не выбирают. Да и отходчив он, Клавочка!

Разговор, понятно, стал известен Кострикову, а тот все быстро решил: жениться надо Антипову. Живет бобылем, без женщины, вот и бесится, вот и кидается на людей. Может, рассуждал Григорий Пантелеич, и завидует счастью родной дочери, хотя и не догадывается об этом. Такая уж судьба у вдов и вдовцов — доброта и ласка перегорают в них и оборачиваются, бывает, несправедливостью к близким людям...

Поговорили они, посоветовались с сестрой и решили сообща, что неплохо бы посватать Антипова за вдову Михайлову. Женщина она хорошая, хозяйка. Живет вдвоем с дочкой. Лет ей около сорока, в самый раз — Антипову сорок девять. А тут и случай удобный — Борис вернулся. Естественно гостей пригласить, отпраздновать радостное событие.

Захар Михалыч пришел в гости с внучкой. Клавдия сказала, что плохо чувствует себя, Анатолий был на собрании, а Анну Тихоновну не захотел утруждать, — хватало ей возни с Наташкой и днем.

За столом их усадили рядом: вдову Михайлову и Антипова.

Она с удовольствием, которого не хотела или не умела скрыть, ухаживала за ним, предлагала положить чего-нибудь, а он отнекивался смущенно:

— Спасибо, я сам.

— Нет уж, позвольте мне! — настаивала она. — Вы рыбу любите?

— Я все люблю...

— Вот какой симпатичный кусочек!

— Не надо.

— Вы меня обижаете, Захар Михайлович! Я же так совсем разучусь за мужчинами ухаживать. — И смеялась громко. — Почему вы не спросите, как меня зовут?

— Извините, из головы вылетело... — Антипов уже злился.

— Меня зовут Мария Федоровна. Вы кушайте, кушайте! У вас работа тяжелая, вам нужно много есть.

— Смотри, Захар! — Костриков погрозил шутливо пальцем. — Женит тебя наша Мария. Она женщина горячая, бедовая!..

— Вы скажете тоже, Григорий Пантелеевич... — Вдова опустила глаза.

— А что? — сказал Костриков. — Чем он не жених? На все сто процентов!

«Черт старый, — про себя ворчал Антипов, неловко ковыряясь вилкой в тарелке. — Не иначе как специально все подстроил!..» А сам, исподтишка поглядывая на вдову, невольно как-то думал, что она правда симпатичная, приятная и, по всему видно, добрая. Голос у нее мягкий, напевный, черты лица не резкие, округлые. У злых же женщин, так он считал, все бывает резкое, угловатое и голос отрывистый, громкий, как бы постоянно настроенный на скандал, на спор...

А и он — давно уже — приглянулся Марии Федоровне. Она находила Антипова как раз таким, каким, по ее мнению, должен быть мужчина, поживший на свете, повидавший много. Хотя вряд ли она смогла бы объяснить, что именно в нем истинно мужского. Просто угадывала, должно быть, своим истосковавшимся без любви и нежности сердцем — так это, так. Конечно, силы ему не занимать — видна в каждом движении, в каждом жесте (толстостенную стопку берет осторожно, точно боится раздавить нечаянно), да ведь сила не главное, потому что преходяща она, а нужно что-то более важное и постоянное, что сохраняется в человеке навсегда. Добрым Антипова не назовешь, нет, и нежности в нем, пожалуй, не избыток, зато есть в нем уверенность, надежность, без чего нельзя стать в жизни опорой другому человеку, женщине. Какая уж опора, если сам в себе не уверен!..

Борис, сын Кострикова, рассказывал:

— Освободили нас американцы. (Он был, оказывается, в плену.) Ребята они в основном нормальные, веселые и общительные. На нашего брата, русских, очень похожи. Но ухо с ними надо держать востро! Все такие деловые, сноровистые... Вообще, черт их знает, что у них на уме! Гуд бай, гуд бай, обниматься лезут, по спинам хлопают, а внимательно приглядишься — какая-то настороженность в глазах. Мы-то советские, красные!.. Ну, а потом и обработочка началась. Допросы не допросы, беседы вроде. Меня раз десять вызывали...

— Зачем? — спросила Мария Федоровна удивленно.

— В том-то и дело! Сманивали ехать в свои Соединенные Штаты. Или в Австралию, в Канаду. Словом, куда душа пожелает, туда и поезжай.

— А ты как? — не выдержал Костриков.

— Что я?.. — Борис пожал плечами. — Я на своем стоял: домой хочу, и точка! Мне про Сибирь, про Колыму, а я говорю, что и Сибирь, и Колыма тоже дома. Ну и большинство так.

— Некоторые, выходит, поддались на уговоры? — удивилась Екатерина Пантелеевна.

— Нашлись.

— Вот гады! — сказал Костриков. — Слышь, Захар? Родину свою променивают на заграницы всякие!..

Антипов слышал, и неожиданно для себя подумал, что вдруг и его Михаил находился где-то в плену, а теперь... Разумеется, этого не может быть, Михаил — его сын, ну а если бы, спрашивал себя, если бы все же случился такой грех?.. Если бы сказали ему, Антипову, выбирай: будет твой сын жив-здоров, но уедет из плена в Австралию или в Канаду?..

— О чем вы задумались, Захар Михайлович? — шепотом спросила Мария Федоровна. — Не секрет?

— Просто, — сказал он. И понял, что выбрал бы для сына смерть.

— У меня, знаете, часто бывает, — шептала вдова, — вроде ни о чем не думаешь — и обо всем сразу. В голове, как в кино: все мелькает, мелькает... С вами тоже случается?

Странное дело, Антипов вдруг почувствовал, что его раздражают мягкий голос Марии Федоровны, ее откровенные ухаживания, и это раздражение, вызванное скорее всего не голосом или ухаживаниями, а чем-то совсем другим, перекинулось на Кострикова, и стало неприятно, что он сидит такой счастливый, радостный... Появилось злое желание напомнить Григорию Пантелеичу, что счастье его неполное и как бы в ущерб тем, кто не дождался и уже никогда не дождется близких. И понял он, что должен немедленно уйти отсюда, с чужого праздника.

— Собирайся, — велел он внучке. — Нам пора домой.

Все наперебой начали уговаривать, и Наташка просилась остаться — она любила бывать в гостях, — однако Антипов был непреклонен, и, кажется, Костриков догадался в чем дело.

— Посошок на дорожку, — сказал он, глядя в глаза Захару Михалычу.

С неделю, наверно, после этого Григорий Пантелеич молчал. Они встречались на работе, разговаривали о каких-то делах, обоюдно интересовались здоровьем, но о главном — о причине неожиданного и неловкого ухода Антипова — Костриков не напоминал.

А когда все-таки напомнил, опять получилось неловко.

— Не понравилась тебе Мария Федоровна, что ли? — спросил, не умея скрыть своих мыслей.

Антипов к тому времени успокоился немного, пережил горечь и стыд, что его открыто и навязчиво сватали, потому ответил не резко, без укора.

— Женщина как женщина, — сказал равнодушно.

— Таких-то поискать надо, Захар.

— Кто-нибудь и найдет. А мне-то зачем?

— Жениться тебе надо, — вздохнул Костриков. — Вот зачем.

— Это ты один решал или тебе помогал кто? — Антипов усмехнулся нехорошо.

— Вообще.

— Внучка у меня растет, Клавдия рожать собирается, а ты мне про женитьбу толкуешь! Люди засмеют. Дед, а все туда же, в женихи, скажут, прется.

— Дед-то ты дед, это верно, а годов тебе еще мало, — возразил Костриков. — Полста не стукнуло. Против меня мальчишка.

— Я же тебя, Григорий Пантелеич, и не уговариваю жениться. Да и не годами человеческая жизнь меряется. Прожито много. Пока не думаешь, ничего... А начнешь прошлое ворошить, все было в жизни, всего хватало...

— Поменьше назад оглядывайся. Вперед смотри.

— Смотрю.

— И что же ты видишь там?

— Не разобрать, — ответил Антипов вздыхая. — Сплошной туман.

— Вот! Все оттого, что один ты. А человеку нельзя одному. И она тоже одна, — гнул Костриков свое.

— А из двух одиночеств, — сказал Антипов, подумав, — счастья не сложишь. Одиночество не кирпич, для строительства дома не годится.

— Мудришь, Захар.

— Не мудрую, а не хочу даже думать про это.

— Не понимаю тебя. Другие хоть с бабами как-то живут, устраиваются, а ты...

— А мне бабы не нужны.

Кривил Антипов душой. Самую малость, но кривил: и о возможной женитьбе иногда подумывал, и тоска его часто заедала, но не хотел ни с кем делиться прожитым, нести в чужую жизнь, в чужую судьбу свое, личное. А женившись, придется все — и хорошее, и плохое — на двоих делить, иначе какая же получится семья?.. Жить вместе, оставаясь каждый сам по себе, — эта ни к чему.

Да и не может ее быть, второй семьи. Вот если бы у него не сложилось что-то с женой, не получилось, как у людей бывает, тогда другое дело. А ему нельзя пожаловаться: все было в прошлом, как и должно быть. Человек в ответе не только перед собственной совестью, хоть она, совесть, и высший судья; не только перед живыми — будь то родные, близкие люди или просто знакомые, — но и перед мертвыми. И когда возможно и допустимо, уверен Антипов, говорить о грехе вообще — нет большего греха, чем осквернение памяти...

Живой постоит за себя. Мертвый не укорит ни словом, ни взглядом.

— Черт тебя знает, — сказал Костриков после долгого молчания. — Какой-то ты не от мира сего, Захар.

— От сего, — возразил Антипов. — Все мы на одной земле живем, но понятия у каждого свои.

— Не при живой же жене я тебя к бабам толкаю, дурак!

— Не в блуде дело. Бывает и блуд простителен.

— А в чем же, в чем?!

— Не умею объяснить.

— Дочь замужем, у нее своя семья...

— Пока не знаю.

— Чего не знаешь? — удивился Костриков.

— Муж у Клавдии есть — это правильно, а насчет семьи еще неизвестно. Семья и без мужа может быть, а может ее и с мужем не быть. Такое дело.

— Понесло! — Костриков покачал головой.

— Долг у меня есть перед другими, — сказал Антипов серьезно, — который я обязан исполнить и вернуть. Внучка вот...

— Она же с тобой и останется.

— А мать ее, Татьяна? Ее, по-твоему, тоже с собой замуж брать?

— Ответ получил от нее?

— Пока что нет, но получу. Куда ж ей деваться, подумай сам? Инвалид ведь она, им с Наташкой не прожить без меня...

— Выходит, Захар, всю жизнь тебе о других хлопотать, а о себе и некогда.

— Что сам, Григорий Пантелеич! Сам — ерунда... А ты не серчай, что ушел тогда. Муторно сделалось, невмоготу.

— Какое сердце! Мы с тобой, посчитай-ка, сколько пудов соли вместе съели?

— Много, — сказал Антипов.

— А ты — про сердце! За тебя обидно.

— Спасибо на добром слове, но, видно, правда говорится, что у каждого своя жизнь, своя дорога.

ГЛАВА XXVII

Нашла себя Татьяна в работе. Все суетилась, бегала, организовывала медпункт, а Троха, который числился официально рабочим «по уходу за санитарным транспортом», охотно помогал ей и с большим удовольствием носил белый халат, называя себя «главным помощником при самом главном докторе». Гордился, что Татьяна взяла его к себе, потому что понимал ее должность и положение, как власть. Все, кто состоит на государственной службе, были для него представителями власти, хотя бы и почтальон. А вот председатель колхоза, тот нет — раз его мужики выбирают.

Был Троха тщедушен, сух, роста небольшого, ноги кривые, точно у кавалериста, личико маленькое, в морщинах все, и глаза его, острые такие, быстрые-быстрые, смотрели на людей как бы из морщин. Вот он прищурится — и нет глаз, одни морщины, и не знаешь, из какой он на тебя зыркнет. Своего дома он никогда не имел, жил по людям, переходя из деревни в деревню, потешая, веселя народ, а случалось — заставлял плакать. Знал он великое множество бывальщин разных и небывальщин, рассказывал не как-нибудь, а со вкусом, со смаком, преображаясь в героев своих историй. Во время оккупации Троха был связным у партизан, попутно добывая важные сведения. Немцы не трогали его, пропускали всюду, принимая за юродивого или дурачка, благо он умел хорошо притворяться, а они не умели понять разницы между скоморохом и дураком! Ну, а когда наши войска освободили родную его Новгородчину, осел Троха в Больших Гореликах — устал бродить по земле, тело и душа покоя требовали, да и возраст не для бродячей жизни: за шестьдесят перевалило.

— А страшно было при немцах, Тимофей Тимофеевич? — спросила однажды Татьяна.

— Волков бояться, — сказал он с достоинством, — в лес не ходить!

— И вас ни разу не арестовывали?

— Что было, то быльем поросло. — Не любил он рассказывать про себя, а мог бы рассказать, как был задержан под Старой Руссой в расположении танковой дивизии «Мертвая голова», как был бит жестоко и четверо суток провел в местном отделении гестапо, а в живых остался только чудом: его признал один немецкий офицер и сказал гестаповцам, что «это есть здешний дурачок». Заставили его фашисты повеселить их и отпустили...

Татьяна пыталась объяснять ему, что она не доктор — тем более не самый главный, однако Троха объяснений этих во внимание не брал.

— Фельдшер я, — доказывала Татьяна.

— Что доктор, что фельдшер, какая разница? Все едино людей лечишь! Вот, скажем, как бабу от девки отличить, на лбу-то ничего не написано!

Татьяна смущалась, краснела, а он, упрятав глаза в морщины, говорил с усмешкой:

— Ты в сомненья не входи, Татьяна Васильевна. Я не охальник какой, это я к примеру. А дело свое ты разумеешь, работу уважаешь, к людям добра — значит, настоящий доктор и есть! Хошь, байку расскажу?

— Хочу.

Больных никого не было, и они сидели вдвоем на крыльце медпункта. В такое-то время и еще когда выезжали они на вызовы в другие деревни, Троха всегда потчевал Татьяну чаще веселыми, а иногда и грустными, «с намеком», байками.

— Жили мать да дочь. Мать дочке и говорит: «Доченька, а чего нам с тобой работать сейчас! Ты замуж выйдешь, а я помру...» Лето прошло, они ничего не работали. А зима-то пришла морозная — есть-то надо! Они ж ничего не напахали, не намахали, и дров у них ни полена. Мороз пришел, стужа... Мать-то на печку забралась — думает, хошь холодная, а все теплее вроде на печи! А дочь на холоду спит. Тут как в угол избы треснет мороз — мать с печки кувырк и спрашивает: «Доченька, не молотить ли зовут?..» Такие, значит, дела, доктор. А вон и старушка хворая к тебе спешит!

Старушка пришла из деревни Заполье, что в семи километрах от Больших Гореликов. Пожаловалась, что плохо слышит и что сильно — по ночам в особенности — стреляет в правое ухо.

— Уж так стреляет, так стреляет! — говорила она, раскачивая головой. — Прямо никакого спасу нет, доктор. Хошь верь, хошь не верь!.. Какую ночь, пятую може, уснуть вовсе не могу, как будто залез кто в ухо и тыкает там чем-то вострым.

Татьяна осмотрела старушку и поняла сразу, что это обыкновенная серная пробка. Промыла правое ухо, больное, а заодно и левое, но не сказала, что пробка образовалась оттого, что уши не мыты.

— Никак вылечила? — удивилась старушка, почувствовав облегчение.

— На то она и доктор! — сказал Троха.

— Теперь, бабуся, обязательно каждое утро промывайте уши с мылом, — как бы посоветовала Татьяна.

— А теплой водой или холодной можно?

— Теплой, теплой.

— И посля завязывать?

— Не надо.

— Ну, ну... — пробормотала старушка недоверчиво. — Да вот кабы мыло-то было бы, доктор! А если щелоком, нельзя?

— Ни в коем случае!

— Значит, у меня тама в ухе ранка завелась? Я так себе и подумала, когда стрелять стало. Зато с Волчьего болота тину и прикладывала. А вот не помогло, видишь ты, какое дело. Доктор, он и есть доктор. А мыла нет, где его взять?

— Я вам дам кусочек.

Татьяна была смущена тем, что не подумала об этом. Мыла не достать ни за какие деньги.

— Правду ли люди говорят, что ты на фронте воевала? — спросила старушка, прислушиваясь, не даст ли боль в ухе знать о себе.

— Воевала.

— Вот они каки дела, значит... А прежде бабы на войну не ходили, ни‑ни! Орден-то тебе дали?

— Дали, бабушка.

— Это тогда ладно, раз орден дали. А то ведь мужики завсегда себе все тянут, а про баб забывают. Хошь про своих, хошь про чужих. Как за порог, так и забыли! Им нужно, так они помнют, а ежели орден бабе выдать или премию какую, где там!.. Да им, може, и война в радость, мужикам-то? Ты как про то думаешь?

— Что вы, — сказала Татьяна укоризненно. — Какая радость в войне.

— И-и!.. Мужиков, их хлебом не корми, дай только из дому улизнуть и подраться. Опять же на войне бабы чужие, скусные...

— Ты не болтай тут много, Макаровна! — строго сказал Троха.

— И то, и то! — заволновалась старушка. — Заговорилась я, а мне еще идтить семь верст с гаком. Спасибочки тебе, доктор, и извиняй, ежели что не так молвила. Неграмотная я, глупая. На вот гостинец, прими. — Она стала выкладывать из корзинки яйца. — Ешь на здоровье!

— Нет, нет! — отшатнулась Татьяна. — Уберите. Мне ничего не нужно. Лечение у нас бесплатное.

— Как не нужно?.. Откудова у тебя что есть, если у Матвеевых квартируешь? И за мыло это.

— Я не квартирую, а живу, — сказала Татьяна.

— Как это?

— Просто: живу и все.

— Э-э, просто-то и курица яичко не снесет, ей петух нужон. Бери.

— Давай иди, Макаровна! — вмешался опять Троха.

— А ты, Тимофей, никак, в начальники выбился?

— Он мой помощник, — улыбнулась Татьяна.

— Помощник?.. Скажешь тоже! — складывая яйца обратно в корзинку, проговорила старушка. — Он и заговора ни одного не знает, и в травах не понимает! — Она сердито взглянула на Троху, пощупала его белый халат, пожала плечами, пробормотав что-то невнятное, и пошла прочь.

И тут со двора раздался голос почтальона:

— Эй, доктор! Письмо тебе!..

Дрожащими пальцами Татьяна вскрыла конверт. Из него на пол скользнула бумажка — это была записка от Елены Александровны:

«Дорогая Танечка! Что же это ты придумала, разве можно так?! Ты сильная, мужественная женщина, а поступила — прости меня, — как последняя трусиха. Я сначала не поверила даже, когда Захар Михайлович рассказал мне все...»

Татьяна опустила руки.

«Нашел, нашел все-таки...» — отчужденно думала она.

Троха тихонько вышел и прикрыл за собой дверь.

«Как же ты могла усомниться, — писала далее Елена Александровна, — в таком замечательном человеке, как Захар Михайлович? Я его всего три дня видела, и то поняла, что это светлой, большой души человек, и ты не смеешь — это я приказываю тебе, слышишь? — оскорблять его своим недоверием! Иначе я всю жизнь буду на тебя сердиться. Передавай от меня поклон Ивану Матвеевичу. Как он там?..»

Антипов же прислал подробное письмо. Он сообщал, что умерла от рака Галина Ивановна, что схоронили ее на Урале, а Клавдия вышла замуж и рожать уже собирается... «Внучка наша, а твоя дочка, растет хорошо и здорова. Живем мы все в Ленинграде, только в другом доме, не в том, в котором жили до войны, потому что его разбомбило...»

«Доченька ты моя, милая, родная!..» — стискивая зубы, чтобы не расплакаться, шепотом повторяла Татьяна, и крупные, с нажимом буквы прыгали в глазах, сливаясь...

«Уж не знаю, какие у тебя дела, и мыслей твоих, дочка, тоже не знаю — ты сама хозяйка своей жизни, — а только скажу тебе прямо: зря ты придумала скрываться от нас. Раз вошла в нашу семью, значит, для всех для нас ты родная. Если, конечно, мы тебе чем не угодили, тебе виднее и прости меня, а прятаться — это ни к чему. Подумай, как тебе удобнее и лучше, неволить я не могу, и отпиши, пожалуйста, сразу или приезжай, вместе все и обсудим, и решим. А худое, дочка, в голове не держи и за дочку свою не беспокойся. Она тебя сильно ждет...»

Не хватило сил у Татьяны, помутилось в голове все, и она в беспамятстве свалилась на пол.

Троха сбегал за Матвеевым, и они перенесли ее в дом.

Призвали тетку Ефросинью, которая знала все травы и будто бы умела заговаривать недуги. Та осмотрела Татьяну, покачала головой и не велела трогать ее, покуда сама не очнется.

К ночи она пришла в себя. Приоткрыла глаза, вздохнула глубоко и жадно, удивленно взглянула на тетку Ефросинью, не отходившую от постели.

— Пить, — прошептала спекшимися губами.

— Слава тебе господи! — сказала тетка Ефросинья. — Теперь, значит, бояться нечего. — Полина! — позвала она хозяйку. — Молочка тепленького принеси-ка.

Полина Осиповна тотчас принесла кринку. Татьяна сделала два глотка.

— Пей, пей! — настаивала тетка Ефросинья. — От молочка силы к тебе вернутся. Корова — божья животина. Через нее господь нас потчует.

В горницу бочком протиснулся Троха, спросил:

— Ожила?

— Все в порядке, Тимофей Тимофеевич, — улыбнулась ему Татьяна.

— Ступай, Ефросинья, — сказал он. — Я побуду около. — Он присел у окна. — Дела-то какие... А то вот был случай один. В наши края давным-давно уже царь приезжал. Ну, приехал. Ну, к барину, значит, в гости. А как раз крепостное право отменили. Барин, он хитрющий был, хотел царю показать, что обеднел он вовсе, вот и грит: «Царь-батюшка, не гневайся ты на меня, а только что угощать тебя совсем нечем стало. Одни постные щи, больше ничего нет!» Царь, он что, ему постные щи в диковинку, известно. Понравились очень! Но виду не подает, потому как он — царь. Съел и говорит строго: «Привесть ко мне того человека, который эти щи варил!» Ну, приводят бабу к нему с бариновой кухни, она в ноги царю, а он сам встал, ее поднял и говорит тогда: «Назначаю тебя своим самым главным поваром!» Барин тут локти кусать, что дочку свою царю не привел, пусть бы она главным поваром была и полюбовницей царской стала, а ничего не поделаешь — увез царь эту бабу в Петербург в самый и оженился на ней, да. Так что царица была из наших мест. Вот какая история случилась...

— Неправда это, Тимофей Тимофеевич, — сказала Татьяна.

— Не в том дело, правда или неправда, — проговорил Троха со значением, — а в том, что такая история была! Каждый человек, он на своем месте быть должон и при своем деле. Это только говорится так, что человек живет в гостях на земле...

— А у вас действительно никогда семьи не было?

— То-то, что не было. — Троха вздохнул шумно. — Ты спи, спи, не думай.

— А почему? — не унималась Татьяна.

— Полегше что спроси, Татьяна Васильевна. Когда бы в царях ходил, выбрал бы себе повариху какую... А так... Кто ж за нищего скомороха пойдет? Вот оно и прожил я жизню свою гостем на земле. А тебе нельзя. Ты молодая и при деле при хорошем состоишь. Ладно, пойду я.

Ночью, ближе к утру уже, Татьяна вдруг почувствовала какое-то странное неудобство, волнение, точно кто-то есть в комнате и следит за ней. Она прислушалась, затаив дыхание. Было тихо. Так тихо, что тишина оглушала, а темнота казалась осязаемой: окна были закрыты ставнями.

— Кто тут? — спросила Татьяна, понимая, что никто не отзовется.

Полежала, боясь пошевелиться, и снова забылась в тяжком, тревожном сне. И приснилось ей, как будто идет она к дочке, которая смеется неслышно и зовет, зовет ее, расставляя ручонки, а сама не приближается, и сколько бы ни шла Татьяна навстречу, дочка оставалась на прежнем месте, все так же далеко и недоступно, чтобы обнять ее...

Она пробудилась от собственного стона и вcпомнила, что когда-то уже видела почти такой же сон.

Над кроватью стоял Матвеев.

— Видишь! — сказал он и покачал укоризненно головой. — Слышу, стонешь, зовешь... — Он взял табуретку, сел рядом. — Нельзя так. Домой тебе надо. Сколько собираешься мучить себя?

— Не знаю. — Она провела рукой по лицу. Рубцы смягчились, но все-таки они были.

— Не лицом человек красен, — проговорил Матвеев. — Мать ты, вот что главное. А остальное как-никак образуется.

— Что?! — испуганно вскрикнула Татьяна.

— Чего это ты перепугалась? — Иван Матвеевич огляделся удивленно.

— Свекор мой любит говорить «образуется»...

— А! Нога-то не болит больше?

— Нет.

— Ну и ладно. Я тоже, знаешь, от свекра твоего письмо получил... Про тебя интересуется. Что отписывать ему?

Она пожала плечами.

В комнату просунулась Полина Осиповна.

— Тебе чего, мать? — спросил Матвеев.

— За Татьяной Васильевной пришли.

— Кто?..

— Я, кто еще! — появляясь из-за спины Полины Осиповны, объявил Троха. — В Заполье надо ехать, ребенок заболел там. Лошадь я запряг. Поедем или как?..

— Конечно, поедем! — сказала Татьяна.

Деревня Заполье — это как бы совсем иной мир.

Собственно деревни и не было, а торчали обгоревшие стены, полуразрушенные русские печи посреди черных пожарищ, от которых пахло гарью. Но с краю, поближе к лесу, стояла уже одна новая изба, и два старика рубили рядом вторую.

Татьяну окружили бабы и ребятишки. Была тут и старушка, которая накануне приходила лечить ухо.

— Здравствуйте, — поздоровалась с нею Татьяна и поклонилась всем. А у старушки спросила: — Не болит больше?

— Признала! — радостно сказала та. — Ухо-то не болит, нет. А почто ты гостинец не приняла?

— Какой там гостинец!.. У вас тут... — Она оглядывалась, ошеломленная.

— А ничего, ничего. Ворог вот пришел, пожог дома наши, а мы живем, а ворога нету! На то мы русские. Ступай, ступай к ребятенку.

Татьяну проводили к новой избе. Там, на дощатом топчане, лежал мальчик. Он бредил, и сердечко его неровно трепыхалось в груди. «Кажется, корь», — подумала Татьяна: по всему телу проступали красные пятна.

— Срочно, нужно в больницу, — сказала она, разгибаясь.

— Не отдам! — вдруг закричала мать больного мальчика. — Не пущу! — Она расставила руки, загораживая ребенка.

— Он же... — Татьяна закусила губу. — Обязательно нужно в больницу, как вы не понимаете?!

— Не подходи! — кричала мать и смотрела на Татьяну сумасшедшими глазами.

— Ты вот что, Мария, — спокойно сказала Макаровна, подходя к ней вплотную. — Доктор, она знает, что говорит! Мне вон как в ухе стреляло, за один раз вылечила. Пусти, пусти... — Она отвела руки женщины.

Теперь только Татьяна поняла, что напрасно не приняла от нее угощения, обидела человека. Может быть, Макаровна собирала по яичку от своей единственной курицы, чтобы снести доктору, а ведь оторванное от себя, последнее всегда дается от чистого сердца и не принять этого бывает нельзя...

— Вот и хорошо, вот и успокоилась, — говорила Макаровна, выводя мать из избы на улицу. Вылечат твоего Ванечку, и вернется он домой здоровый...

Мальчика уложили в телегу на сено.

Дорогой, пока ехали до райцентра — около двадцати километров, — Троха рассказывал про деревню Заполье. Оказывается, ее сожгли немцы-каратели, но жители успели спрятаться в лесу, предупрежденные кем-то. (Он не обмолвился о том, что сам и предупредил.) Даже коров сумели увести за собой, так что теперь хоть не голодают. Правда, и народу в Заполье осталось всего двадцать восемь человек, вместе с ребятишками.

— Как же они живут? — удивилась Татьяна.

— Живут же! — сказал Троха, погоняя кобылу. — Покуда что в землянках, а там, глядишь, и отстроятся. Изба что́, избу новую срубить можно, была бы земля родная. Тебя-то вот не тянет на родину?..

— Нет у меня никого на родине, Тимофей Тимофеевич.

— А письмо вчерась получила...

— Это от свекра.

— Говорил Матвеич. Сама ты, выходит, не ленинградская?

— Нет.

— Вон оно что!

Проехали сколько-то молча. Лошадь шла ленивой трусцой, и Троха то и дело понукал ее, ругаясь незлобиво.

— Уеду я, наверно, — неожиданно сказала Татьяна.

— Ясное дело, раз дите оставлено. Когда собираешься?

— Не знаю еще. Скоро. Опять не будет у вас в Гореликах фельдшера.

— Фельдшер найдется, — уверенно сказал Троха. — А ты езжай, езжай, Татьяна Васильевна. Потом, может, когда и в гости к нам приедешь с дочкой. Понравилось тебе у нас?

— Понравилось.

— Видишь!.. Я тебе что хотел сказать. Ты не верь никому, будто человек человеку волк. Врут нехорошие люди, чтобы свое поведение оправдать. А не бывало в нашем народе такого и быть не может. Разве б мы жили теперь, если б то правда была?..

— Я и не думаю, Тимофей Тимофеевич.

— Сама посмотрела, как в Заполье, — продолжал Троха. — И ругаемся, и ссоримся, не без того!.. Иная баба, может, и смерти соседке в мыслях-то желала, а случилось большое несчастье — про всякую дурь люди забыли, одно хорошее в них осталось! Вот это и есть в человеке самое главное. Остальное — тьфу, пустое! Хоть бы Матвеича возьми или его хозяйку...

— Всю жизнь им буду благодарна! И вам спасибо, Тимофей Тимофеевич.

— Я тут сбоку припеку, а им благодарность твоя в том, что ожила ты, горе свое поборола! А в Руссу я сам тебя отвезу на нашей лошадке. И на поезд посажу.

В райцентре мальчика оставили в больнице — у него действительно была корь — и вернулись в Горелики уже поздно вечером. Матвеев волновался и ждал их у околицы. Деревня спала. А кто и не спал — все равно сидел без света: керосин чуть ли не на вес золота, да и купить негде. Свечи тоже большая редкость.

Полина Осиповна захлопотала с ужином, но Татьяна отказалась, — не хотелось есть. Она ушла к себе и сидела в темноте, слушая разгулявшуюся за окном непогоду. Постучавшись, вошел Иван Матвеевич.

— Сумерничаешь? — сказал, зажигая лампу. — А я уж боялся, что не успеете вернуться до дождя. Ишь как льет! Осень скоро. Скучно у нас осенью, грязь...

Татьяна благодарно улыбнулась ему. Он потоптался еще недолго, подправил в лампе фитиль, чтоб не коптил, и, собираясь уходить, со вздохом обронил:

— Ты пиши, пиши... Не жалей керосину.

ГЛАВА XXVIII

Двадцать девятого августа скончалась Анна Тихоновна.

Она не болела перед смертью и умерла тихо, незаметно, словно бы сделала это нарочно, чтобы не вводить никого в лишние заботы. Просто с вечера почувствовала себя плохо, приняла сердечные капли и снотворное, а наутро не встала — лежала в кровати уже остывшая. В смерти сделалась совсем маленькая, сухонькая...

Долгую свою и нелегкую в общем-то жизнь Анна Тихоновна прожила хорошо и честно, помогала, сколько и чем могла, людям, а для себя ничего не требовала, не просила, обходилась малым. Но получалось, думал Антипов, что вроде и напрасно жила она на свете, потому что не осталось после нее близких и некому плакать и горевать над ее могилой. Была в этом какая-то дикая нелепость, вызывающая содрогание, и — не жалость, нет, мертвых не жалеют, — скорбное чувство безысходности и тоски. И рядом с этим глубоким, искренним чувством, не противореча ему, жило в душе Антипова удовлетворение тем, что он оставит после себя продолжение.

А может, и не прав он: Анна Тихоновна оставила людям частицу сердца своего и доброты, умение высоко и гордо нести человеческое достоинство. Глядя на внучку, Захар Михалыч находил в ней очень много похожего на Анну Тихоновну — она не пожалеет отдать игрушку, поделиться сладостями, хотя и самой перепадает не часто, а разве не это было главным в характере «бабушки Ани» — доброта и открытость, готовность помочь, поделиться последним?..

Хоронили ее скромно, за гробом шли Антиповы всей семьей, Костриковы, соседи. И хоть пришлось пойти против совести, Захар Михалыч, посоветовавшись с Григорием Пантелеичем, исполнил просьбу покойницы: ее отпели в старенькой кладбищенской часовне. Видно, она все же предчувствовала скорую свою кончину, потому что за неделю примерно до смерти обмолвилась как-то: «Вы уже сделайте милость, отпойте меня, когда помру...» Антипов тогда еще рассердился, сказал что-то насчет глупых мыслей, а вот не зря она говорила об этом...

На другой день после похорон принесли письмо от Татьяны.

— «Здравствуйте, дорогие мои Захар Михайлович, Клава и Наташенька! — читала Клава. — Что вам сказать, просить ли прощения, раскаиваться? Сама не знаю. Виновата я перед вами, и особенно перед Захаром Михайловичем. Не стану скрывать и кривить душой: не хотела возвращаться к вам, боялась, что буду обузой, а Ваше письмо, Захар Михайлович, все-все во мне перевернуло, и я поняла, как ошибалась в Вас! И еще поняла, что нет у человека такого несчастья, которое могло бы оправдать его добровольный уход из жизни или разрыв со своим прошлым. Простите меня, дурочку, если можете!..»

— Вот уж правда, что дурочка! — сказала Клава, прочитав эти строки.

— Помолчи, дальше давай, — велел Антипов.

— «Живу я, как вы знаете, в деревне. Работаю фельдшером. Сейчас как раз вернулась из райцентра — возили в больницу мальчика, который заболел корью. Люди здесь очень хорошие, сердечные, приняли меня, как родную. Даже не знаю, как буду с ними расставаться. Я уеду, и опять не будет у них своего фельдшера...»

— Значит, — сказал Антипов задумчиво, — домой собирается.

— Прямо не верится! — воскликнула Клава. — Ну, Наташка, скоро твоя мама приедет, кричи ура!

— А почему она так долго не ехала? — недоверчиво спросила Наташка, наклоняя голову.

— Была у твоей матери необходимость разобраться в себе, — серьезно проговорил Захар Михалыч. — Залечить раны...

— Ее на войне ранило, да?

Антипов погладил внучку, приласкал.

— Разные бывают раны. И военные, и послевоенные... Ну, теперь-то все хорошо.

— А бабушка Аня умерла. — Наташка всхлипнула.

— Ты не думай про это. Всегда так: одни уходят, другие приходят. Давай-ка спать иди.

Захар Михалыч сам уложил ее — на свое место, чтобы не в комнате Анны Тихоновны, — рассказал сказку, а когда внучка уснула, обнявши любимую куклу, вышел на кухню выкурить папиросу.

Тут Клава и ошарашила его неожиданным вопросом:

— Как же мы жить будем, отец?

— Это в каком смысле? — не понял он.

— Тесно.

— Тесновато, твоя правда... — согласился Антипов. Он как-то не думал еще об этом, не успел. — Что-нибудь придумается, образуется.

— Нас сейчас четверо, Татьяна приедет пятая, а потом... — Клава смутилась и покраснела. Все не могла привыкнуть к своему положению и стеснялась отца.

— Можно перегородку поставить. Получится две комнаты.

— А нам не отдадут комнату Анны Тихоновны? Ты бы похлопотал, отец.

— И думать не смей! — возмутился он. — Никуда я не пойду и просить не буду. Для нашей семьи и без того сделано много.

— Анатолий может сходить, — сказала Клава. — Он фронтовик, Татьяна тоже фронтовичка...

— И ему ходить нечего. Сколько он на заводе, чтобы комнату требовать?

— А что особенного?

— Особенно не особенно, а люди всякое могут подумать. — Он вздохнул, понимая, что дочка права в чем-то.

— Видишь, отец, у тебя болит голова о том, что подумают о нас люди, а как мы жить будем, тебя не интересует!

— Хватит, заладила! — Захар Михалыч начал всерьез сердиться. С ним всегда случалось так, когда он спорил, не будучи до конца уверен в своей правоте...

Позвонили в дверь.

— Толя, наверно, пришел, — обрадовалась Клава.

— Насчет комнаты с ним не смей говорить!

Но это был не Анатолий: явился управхоз в сопровождении участкового. Увидев милиционера, Антипов растерялся. Почему-то мелькнула в голове мысль: не случилось ли чего с Татьяной? Нет, они пришли, чтобы опечатать комнату Анны Тихоновны.

— Опечатывайте, раз положено, — сказал Захар Михалыч равнодушно.

— Кровать перенеси, отец, — сказала Клава.

— Верно. — Он направился к двери.

— Минутку! — остановил его управхоз. — Какую кровать вы собираетесь переносить?

— Внучкину.

— А почему она там?

— А вам что за дело? — заявила Клава.

— Вещи, находящиеся в комнате умершей гражданки Зуевой, — пояснил участковый, — выносить оттуда не положено. Нельзя! До выяснения обстоятельств...

— Каких таких обстоятельств? — удивился Антипов.

— Обстоятельств по вопросу наследования имущества гражданки Зуевой Анны Тихоновны.

— Понятно. Но моя внучка всегда спала в этой комнате.

— То есть каким образом?

— Обыкновенным! — вспылила Клава.

— Знаем мы эти штучки-дрючки! — встрял в разговор управхоз. — Каждый норовит, пользуясь случаем, урвать что-нибудь!.. Помню, в девятнадцатой квартире, когда умерла...

— Что ты сказал?! — Антипов, тяжело ступая и наливаясь кровью, двинулся на управхоза.

Тот испуганно отпрянул в сторону и загородился портфелем.

— Отец! — закричала Клава.

— Да как ты смел!.. Чтобы Антиповы на чужое позарились?! — И занес кулак над головой управхоза.

Он и прибил бы его, если б не остановил участковый.

— Не горячитесь, граждане! — перехватывая руку Антипова, сказал он. — Берите кровать, а комнату мы все-таки должны опечатать. Закон есть закон.

Когда, опечатав дверь, они ушли, Клава укоризненно сказала отцу:

— Теперь вселят кого-нибудь, а мы все останемся в одной комнате.

— Отстань! — огрызнулся он.

— Тогда мы с Толей уйдем.

— Далеко?

— Куда-нибудь.

Захар Михалыч посмотрел на дочку тяжелым своим взглядом, но промолчал. Он был зол сейчас больше на себя, чем на Клаву, потому что понимал: не прав в своем упрямстве и нежелании похлопотать насчет второй комнаты. Ведь просить лишнего, необязательного — это одно, а когда речь идет о необходимом, имеет ли он право оставаться как бы в сторонке, полагаться на случай и... на других? Получается, что если начальство догадается само предложить им комнату — молодцы, хорошее начальство, а если нет — сукины дети, эти начальники?.. Как будто у того же директора завода или у Сивова нет никаких дел и забот, кроме как думать о благе Антипова, который из скромности и честолюбия не придет, не попросит, а станет ждать терпеливо, покуда о нем вспомнят...

Вот именно — честолюбие. А принципы и скромность, может, тут вовсе и ни при чем. Не отказался бы ведь, пытал себя Антипов, если б пришли и сказали: «Занимай, Антипов, вторую комнату! Тесно вам». Нет, не отказался бы... Значит, должен переступить через собственный стыд, раз стыд этот ложный, ненастоящий.

— Возьмем и уедем на родину к Толе, — подлила Клава масла в огонь.

— Замолчи ты!

— Не кричи на меня, отец... — Она всхлипнула.

— Нюни-то не распускай. Схожу завтра в партком.

— Ой, папка! — Клава бросилась к нему на шею.

— Ладно, ладно, — хмурясь, пробурчал он. — Выходит, хороший человек умер, а мы с тобой радуемся...

Это беспокоило совесть Захара Михалыча, хотя он и не знал, не чувствовал за собой никакой вины, хотя и мысли у него никогда не возникало о том, чтобы получить комнату Анны Тихоновны, когда она умрет. А кто-то скажет, обязательно скажет: вот, дескать, повезло Антиповым! Была комната — стала отдельная квартира...

Но и дочка права, и никуда не денешься от этого — жить-то надо, а как жить, когда приедет Татьяна — теперь можно ждать ее приезда со дня на день — и когда родит Клавдия?.. Шестеро их станет, не шуточка!..

— Правда, не ходи, отец, — вдруг решительно сказала Клава. — Люди хуже живут. Поставим, как ты говоришь, перегородку.

— Не знаю, что и делать, — ответил он.

Так, в сомнениях, и лег спать...

Наутро Антипов молча оделся, попил чаю и отправился в партком. Решил, что просто посоветуется с Сивовым. Человек он грамотный, умный, подскажет, как лучше и правильнее поступить.

А Сивова на месте не оказалось.

Пожалуй, с чистой совестью можно было возвращаться домой, не сидеть же в приемной неизвестно сколько времени, а во вторую смену на работу, но так уж всегда получается — сделал один шаг, непременно сделаешь и другой. В коридоре заводоуправления Антипов встретил директора.

— А, Захар Михайлович! На ловца и зверь бежит! Вчера вас вспоминал. Разговор есть. Вы не торопитесь?

— Вроде нет.

— Зайдемте ко мне.

В кабинете директор усадил Антипова в кресло и неожиданно объявил:

— Есть мнение назначить вашего зятя заместителем начальника цеха. Что вы на это скажете, Захар Михайлович?

— Вроде мне неловко давать такие советы, — ответил Антипов. — Родственники мы с ним.

— Это вы оставьте. Я спрашиваю вас, как члена парткома. Все равно обсуждать на парткоме будем. А вы его знаете лучше других.

Приятно было Антипову, что советуются с ним, хотя и случайно это вышло, понимал он. Приятно, что зятя выдвигают на ответственную должность. Однако приятность-то приятностью, а молод Анатолий, неопытен. Справится ли, вот в чем вопрос...

— Ну? — поторопил директор.

— Не знаю, Геннадий Федорович. Молодой еще.

— Ну, это не самый большой недостаток! — Директор засмеялся.

— Опыта тоже маловато...

— Зато дело свое любит и работать умеет.

— Сработается ли с Кузнецовым? — высказал опасение Антипов.

— Кузнецов и предложил его кандидатуру. А вы как будто собрались убедить меня в обратном?

— Нет, почему же. Насчет работы не скажу, правда горячий. Чего-то вот с Серовым изобретают теперь.

— Видите! — сказал директор. — Значит, решено: подписываю приказ.

— Вам виднее, Геннадий Федорович. — Антипов поднялся, собираясь уходить.

— Так дело не пойдет, Захар Михайлович! — Директор погрозил пальцем. — В случае чего... Вы спросить что-то хотели? — догадался он по озабоченному виду Антипова.

— Спросить?.. Дело такое, Геннадий Федорович...

— Что же вы?!

— Соседка умерла.

— Это которая на свадьбе гостей встречала?

— Она, Анна Тихоновна.

— Милая женщина. Жаль... С похоронами нужно помочь? — Директор потянулся рукой к телефону. — Я сейчас распоряжусь...

— Похоронили уже, — сказал Антипов. Он тяжело перевел дыхание. — Комната освободилась, а у нас тесновато... Невестка вот письмо прислала, приедет скоро. Дочка рожать собирается...

Нет, никогда прежде он не испытывал такого жгучего стыда.

— Да что вы говорите?! Зять ведь тоже с вами живет?

— Да.

— Тесно, — сказал директор. — Если бы дом был наш, заводской! Прямо не знаю, Захар Михайлович!.. С исполкомом говорить! — Он безнадежно махнул рукой. — С жильем полный зарез.

— Ладно, — сказал Антипов. — Пойду я, извините, что побеспокоил. Не хотел говорить! Я к Андрею Павловичу шел посоветоваться...

— Постойте! — остановил его директор. — Садитесь, вместе обдумаем.

— Думать нечего, я ж понимаю, Геннадий Федорович.

— Есть о чем думать, есть! Пока государство не может обеспечить всех жильем. В ближайшем будущем тоже. Поэтому принято решение поощрять частное строительство. Почему бы вам, Захар Михайлович, не выстроить себе дом, а?.. Выделим хороший участок на берегу реки...

Антипов поднял удивленные глаза.

— Частный сектор? — сказал он неодобрительно.

— Сразу и сектор! Выход из положения, Захар Михайлович. Давайте рассудим: вас сколько человек?

— Пока четверо...

— Говорите, что скоро приедет невестка — уже пятеро! Дочка родит одного, потом, смотришь, второго. Вот и семь человек! Вам и в двух комнатах будет тесно. И питание дело не простое, верно?

— Не простое, — согласился Антипов.

— А возле домика — огород! Своя картошка, прочие овощи...

— Корова, поросята...

— И это не помешает!

— Я ж рабочий человек, коммунист! — Антипов опять встал.

— Сидите, сидите, Захар Михайлович.

— Не могу я согласиться...

Открылась дверь, в кабинет вошел Сивов.

— А вот и парторг! — обрадованно сказал директор.

Сивов поздоровался с Антиповым, спросил:

— О чем беседуете?

— Пытаюсь доказать Захару Михайловичу, что ему нужно строить свой дом, а он меня частным сектором кроет! Прибавления семейства ждет...

— Поздравляю! — сказал Сивов. — И присоединяюсь к мнению Геннадия Федоровича.

— Как же так?.. Боролись, боролись против частной собственности, а теперь, выходит...

— Личная собственность, Захар Михайлович, будет существовать всегда.

— И при коммунизме?

— И при коммунизме. Вопрос в том, что́ это за собственность и каково отношение к ней человека. Одно дело, если вы станете служить ей, и совсем другое, если она — вам.

— Вам, конечно, виднее... — с сомнением проговорил Антипов. — Только все равно, за какие шиши я дом построю?

— Насчет этого вы не беспокойтесь, — сказал директор. — Завод вам поможет...

— Только мне?

— Нет, всем застройщикам. Исполком выделяет участки, банк дает долгосрочные ссуды, а мы поможем стройматериалами, транспортом.

— Соглашайтесь, Захар Михайлович! — улыбаясь, сказал Сивов.

— Вас послушаешь, так и согласишься. Не знаю прямо. Поговорю с дочкой и с зятем.

— И не тяните. Немедленно подавайте заявление в завком.

Дома Антипова дожидались вчерашние «гости» — управхоз, участковый и еще представитель нотариальной конторы, который торжественно объявил, что Анна Тихоновна завещала все свое имущество внучке Захара Михалыча.

— Однако, — заглядывая в бумаги, бубнил монотонно представитель нотариальной конторы, — поскольку наследница, гражданка Антипова Наталья Михайловна, является несовершеннолетней, согласно волеизъявлению покойной и на основании закона, вы, гражданин Антипов Захар Михайлович, назначаетесь опекуном. Сейчас мы составим протокол о передаче вам прав наследования, как того требует законодатель...

— Да ничего мне не надо! — заявил Антипов раздраженно.

— Чудак-человек! — удивленно сказал управхоз, пожимая плечами. — Вчера спорил за какую-то несчастную детскую кровать, а сегодня от всего отказывается! Вот и пойми людей.

Антипов угрюмо посмотрел на него, и управхоз замолчал, отступив на всякий случай в угол.

— Ваше желание или нежелание принять права наследования, — опять забубнил представитель нотариальной конторы, точно продолжал читать бумагу, — не имеет законной силы, так как полноправной наследницей имущества гражданки Зуевой являетесь не вы, а ваша внучка, если не ошибаюсь?.. Однако, если вы не согласны взять над нею опекунство, что предусмотрено законодателем...

— Оформляйте, только, ради бога, скорее. Мне все равно. — И вдруг спросил: — А у Анны Тихоновны нет никаких родственников?

— Прямых наследников, которые могли бы в законном порядке оспорить завещание, не имеется. Кроме того, к завещанию приложено медицинское освидетельствование, являющееся бесспорным основанием...

— Я все понял.

— В таком случае вам необходимо лично явиться в нотариальную контору, имея при себе паспорт, справку с места жительства и свидетельство о рождении наследницы, а также документы, подтверждающие, что наследница приходится вам внучкой.

— Где же я возьму эти документы?

— У меня получите справку, — сказал управхоз. — И завтра же, товарищ Антипов, попрошу освободить комнату от вещей.

— Освободим, — легко согласился Антипов.

— А... — заикнулся управхоз. Он не ожидал столь быстрого согласия.

— Освободим! — повторил Антипов.

Во все время этого разговора Клава не проронила ни слова, а когда все покинули квартиру, снявши с двери печати, она сказала:

— Куда же мы денем столько вещей, отец?

— Перенесем пока в нашу комнату. Что не войдет, в прихожей оставим.

— Почему «пока»?..

— Почему?.. — Он вздохнул. — Дом будем строить. Свой.

— Какой дом, ты что, отец?

— Обыкновенный, на берегу реки. — И пересказал разговор с директором и секретарем парткома. — Конечно, — добавил, подумав, — если вы с Анатолием согласны.

— Но это же замечательно! — обрадовалась Клава. — Я всю жизнь мечтала, чтобы у нас был свой собственный дом! Чтобы три... Нет, четыре комнаты, веранда...

— На кой ляд нам четыре комнаты?

— Смотри: нам с Толей одна, Татьяне с Наташкой, тебе и общая.

— И то верно, — покачав головой и улыбаясь, сказал Захар Михалыч. — И все-то у тебя рассчитано, все-то разложено...

— Ой! — испуганно воскликнула Клава. — Где же мы денег возьмем?

— Ссуду дают.

— Ура! — закричала Клава и, подхватив на руки Наташку, закружилась с ней.

— Не дури, слышишь? — строго сказал Антипов. — Нельзя тебе.

А по правде говоря, был он доволен и жалел сейчас об одном только, что не дожила до этого дня Галина Ивановна. Сколько они мечтали о собственном домике, когда ютились по чужим углам, да и после уже, когда получили государственную комнату, мечты своей не оставляли. Случалось, и завидовал Захар Михалыч скрытно тем, кто жил в собственных домах. Видно, все-таки сохранилась в нем какая-то толика, доставшаяся от предков, пристрастия к земле, и так иногда хотелось ему иметь, пусть бы и небольшой, огородик, садик, где бы он мог после работы на заводе отдохнуть душой. Осуществляется мечта... Будет у них свой дом. И сад, и огород. Внукам раздолье, а ему под старость радость огромная. И представлял Антипов уютный зеленый дворик, похожий на тот, где живет докторша невесткина, Елена Александровна, аккуратные, чистенькие дорожки, светлые голубые наличники на окнах, и явственно слышал запах нового дома, и как поскрипывают не слежавшиеся как следует половицы под ногами, и даже как стучит, звонко и дробно, по железной крыше дождик, а они всей большой семьей сидят возле топящейся печки, в которой трещат дрова, и он, уже старик совсем, рассказывает внукам о далеком-далеком прошлом, а Клавдия и Татьяна вяжут, например, что-нибудь или шьют обновы детишкам...

И потом, когда не станет его, по-прежнему будет стоять на берегу реки антиповский дом. Вырастут деревья, которые он непременно посадит вокруг, и кто-нибудь из внуков, а может из правнуков, скажет детям своим: «Это сажал еще прадедушка!»

Дом, он и есть дом. В нем не просто рождаются и умирают. В нем — всегда продолжение фамилии, рода, потому что дом не бросают, из него не уходят.

Птица и та каждую весну возвращается к своему гнезду...

— Дедушка, — сказала Наташка, прерывая размышления Антипова, — а ты возьмешь собачку?

— Собачку? — не сразу понял он.

— Маленькую-маленькую и не кусачую.

— Возьмем, — пообещал он.

— И кошку, — сказала Клава. — А то вдруг мыши заведутся.

— Ладно, пусть и кошка будет, — согласился Захар Михалыч.

— Она не царапается? — спросила Наташка.

— Нет, внучка. Не царапается.

— Тогда я возьму ее спать к себе.

ГЛАВА XXIX

Первой в цехе Анатолия поздравила Артамонова.

— Выходит, Анатолий Модестович, вы теперь мое прямое и непосредственное начальство! Так, кажется, говорят в армии?

— Это не имеет значения, Зинаида Алексеевна.

— Надеюсь, мы по-прежнему останемся добрыми друзьями? Или вы не зачислили меня в свои друзья? — Она усмехнулась со значением. Дескать, хоть вы и стали моим начальством, а все же я сильнее вас, потому что женщина. К тому же женщина красивая, обаятельная. — Что же вы молчите?

— Я тоже надеюсь, — сказал он.

— Разумеется, я не настаиваю на нашей дружбе, не навязываюсь к вам в друзья... — Она опять усмехнулась. — Но, знаете ли, приятнее и легче работается, когда люди понимают друг друга.

— Согласен.

— А мне показалось... Очень приятно, что я ошиблась. Вы всегда такой строгий, недоступный... — Теперь она улыбнулась нежно.

А он покраснел и, пробормотав что-то невнятно, хотел было уйти.

— Уже убегаете! — Артамонова сделала вид, что ее обидело это.

— Дела.

— Ох, дела, дела!.. Я вас поздравила, Анатолий Модестович. Поздравьте и меня.

— С чем?

— С днем рождения.

— Поздравляю, Зинаида Алексеевна! Сколько же вам исполнилось?

— Разве об этом спрашивают у женщин?!

— Простите... Я ведь и так знаю, что восемнадцать.

Артамонова громко рассмеялась.

— Никогда бы не подумала, честное слово, что вы способны льстить! Ну, спасибо. А исполняется мне, между прочим, двадцать шесть. Старушка уже.

— Не сказал бы. — И почувствовал, что снова краснеет.

— Не надо, Анатолий Модестович. А вот если бы вы... — Она подняла глаза и пристально взглянула на него. — Словом, я хотела пригласить вас на свой день рождения. Это не очень шокирует вас?..

— Почему же... — Анатолий растерялся.

— В таком случае считайте, что получили приглашение.

— Когда?

— Сегодня.

— Сегодня не знаю... Все это неожиданно...

Они разговаривали в коридоре. Тут выглянула табельщица и сказала, что Анатолия просил зайти начальник цеха.

— Он ждет.

— До вечера, значит! — кивнула Артамонова и ушла.

«Не сумел отказаться!» — ругал себя Анатолий. Какой-то неприятный осадок остался в душе после этого нечаянного, как ему казалось, разговора. Точно его обманули, обвели вокруг пальца, а он так просто поддался на обман.

Зато беседа с Кузнецовым получилась легкой, без всяких околичностей и намеков.

Начальник ввел Анатолия в курс новых его обязанностей и даже посочувствовал, как бы подчеркнув этим, что отнюдь не считает его своим возможным конкурентом.

— Придется половину шишек вам принять на свою голову! — сказал весело. — Половина мне, половина — вам. Идет?

— А без них нельзя?

— Увы.

— Тогда ничего не остается, Николай Григорьевич.

— Страшновато?

— Немножко есть, — признался Анатолий.

— Обойдется. И, если не возражаете, один совет. Хотя, как известно, нет ничего проще, чем давать советы. С первого же, то есть с сегодняшнего, дня поставьте себя так, чтобы все поняли — вы руководитель и ваши распоряжения до́лжно не обсуждать, а выполнять.

— Но здесь не армия.

— Поэтому, прежде чем отдать распоряжение, взвесьте все, посоветуйтесь с народом. Тогда вам не придется завоевывать авторитет, — Кузнецов усмехнулся, — и искать уважения. И то и другое придет само. Будьте руководителем строгим, бескомпромиссным, но от людей, от коллектива не отрывайтесь и без нужды не напоминайте, что вы — начальник.

— Спасибо, Николай Григорьевич.

— Пообвыкнетесь, осмотритесь, и я наконец-то смогу уйти в отпуск. Надеюсь, месяца вам хватит?

— Не знаю.

— Хватит, хватит. Не прибедняйтесь!

По правде говоря, Анатолий забыл как-то о приглашении Артамоновой. Иначе он нашел бы возможность предупредить Клаву: она была свободна от дежурства. Или хотя бы позвонил в кузнечный цех, попросил бы передать тестю, что сегодня придет поздно. Но не сделал ни того, ни другого, а в самом конце смены к нему подошел Ван Ваныч и сказал, что Зинаида Алексеевна ждет их у себя к шести часам, а сама отпросилась с обеда...

Вот здесь он понял, что оказался в дурацком, безвыходном положении. Не поехать к Артамоновой — обидеть ее. Мало того, нажить себе врага. А уж она-то сумеет отомстить за оскорбление, сомневаться не приходится! Поехать — значило поступить нехорошо по отношению к жене, да и к тестю тоже. Чего доброго, получится семейный скандал!.. Прежде, правда, скандалов не случалось... Может, и теперь обойдется?..

— Давай, Модестович, поспешай! — поторапливал Ван Ваныч.

— Неудобно как-то, — неуверенно возразил Анатолий. — Дома ничего не знают.

— Делов-то куча! У тебя что, семеро по лавкам, а трое на печи? Или, может, тебя в ежовых рукавицах держат?..

А что тут особенного, успокоительно думал Анатолий, если он вместе с Ван Ванычем побывает в гостях?.. Работаем вместе, дело естественное...

— А кто-нибудь еще будет из цеха? — спросил он.

— Николай Григорьевич, а как же.

Это окончательно успокоило Анатолия. Кого-кого, а Кузнецова, да и Ван Ваныча тоже, тесть уважал и ставил высоко. Так что в случае семейных осложнений можно будет сослаться на них.

— Не тяни, Модестович, а то на поезд опоздаем. Осталось двадцать минут.

— Сейчас, попробую позвонить в кузнечный. — Он поднялся к себе в кабинет, но дозвониться не смог: никто не отвечал.

Все же чертовски противное настроение было у Анатолия, покуда они с Ван Ванычем добирались до квартиры Артамоновой, которая жила в центре Ленинграда. Едва не опоздали на поезд, еле-еле втиснулись в тамбур, и вообще Анатолий чувствовал себя как бы обманутым, как бы втянутым помимо своей воли и желания в неприятность, а самое гадкое, что не сумел, не смог отказаться, хотя считал, что именно так и должен был поступить. Конечно, можно было бы исправить положение — вернуться с дороги, но почему-то он стыдился Ван Ваныча, который откровенно радовался предстоящему застолью...

— Опаздываете, господа! — с шутливой озабоченностью встретила их Артамонова. — Четверть седьмого, и все уже собрались! Надо быть точным, Анатолий Модестович.

— Трамвая долго ждали, — оправдывался Ван Ваныч.

— Будем считать причину уважительной.

В комнате сидели Кузнецов и молодая женщина.

— Нина, — представилась она.

— Моя двоюродная сестра, — уточнила Артамонова.

— Анатолий...

— Модестович, — подхватила Нина и рассмеялась. — Наслышана о вас от Зины.

— Видал? — сказал Кузнецов, подмигивая. — Я же говорил когда-то, что берегись Зинаиду Алексеевну, опасная женщина!

— Она у нас прямо тигрица! — Нина сделала испуганные глаза.

— Интересно знать, почему же до сих пор нет ни одной жертвы этой тигрицы? — оглядываясь, сказала Артамонова.

— Жертвы на столе! — Ван Ваныч согнулся над столом, принюхиваясь и чмокая губами. — Прошу! — пригласила хозяйка.

«Ладно, — сказал себе Анатолий, — посижу часок-полтора и поеду. К десяти буду дома, ничего страшного...»

Кузнецов разлил в стопки водку — женщинам тоже — и предложил выпить за новорожденную.

— А я предлагаю сначала за успехи Анатолия Модестовича, — возразила Артамонова.

— Что вы, Зинаида Алексеевна... — смущенно пробормотал Анатолий.

— Не спорьте, пожалуйста! — И она выпила.

Разумеется, уйти не удалось ни через часок-полтора, ни через два. Где-то после третьей стопки, когда пили уже за здоровье и успехи всех присутствующих, сделалось легко, просто, собственное поведение перестало казаться предосудительным, а возможное объяснение с женой и с тестем ничуть не пугало. Ну, задержался немножко в компании... Ну, выпил... Что из того?.. Не каждый день он задерживается, в конце концов!

— Что это вы такой задумчивый? — наклоняясь к нему, шепнула Нина. — Давайте потанцуем!

— Я бы с удовольствием...

— Извините, — сказала она. И спросила: — Вы на каком фронте воевали?

— На Втором Украинском.

— А Зинин муж на Первом. Вы танкист?

— Нет. А почему вы решили, что я танкист?

— Так просто. — Она пожала плечами. — По-моему, до войны все мальчишки мечтали быть танкистами. Слушайте, какая замечательная песня!.. — Нина подняла руку и в такт мелодии мерно покачивала головой. — На итальянском, — прокомментировала она. — «После тебя я не буду любить...» Исполняет Тино Росси. Вам нравится?

— Честно говоря, я не очень силен в итальянском, — пьяно пошутил Анатолий.

Нина расхохоталась громко, заливисто.

— А вы, оказывается, большой шутник! Хотите выпить со мной?..

— Анатолий Модестович! — окликнула Артамонова. — Я буду ревновать!

— Нечего, нечего! — сказала Нина. — Танцуешь и танцуй, не мешай людям беседовать.

— Вот именно, — подхватил Кузнецов, беря Артамонову за талию.

— Ах вы дамский угодник!

— Как говорится, дорогая Зинаида Алексеевна, такова жизнь. В моем возрасте мужчинам только и остается, что угодничать! А вот Анатолий Модестович может реально угрожать женской добродетели!..

— Вы думаете? — Артамонова внимательно посмотрела на Анатолия, перевела взгляд на сестру и, пожав плечами, закружилась в танце...

Пожалуй, все сложилось бы иначе, если б Анатолий чуть раньше вспомнил, что и Ван Ваныч, и Кузнецов живут в городе — им не надо ехать поездом. А он забыл. Вернее, как-то не подумал об этом. Не подумал даже тогда, когда все вместе — около двенадцати ночи — вышли от Артамоновой и Нина попросила его проводить ее домой.

Она жила у Театральной площади, Артамонова — на Владимирском проспекте, и пока они дошли, был уже почти час.

— Вот и пришли, — останавливаясь у парадной, сказала Нина. — Спасибо вам, что не бросили меня.

— Что вы!.. Мне было приятно.

— Правда?

— Честное слово.

— Зябко что-то. — Она поежилась и вздохнула. — Ночи стали холодные, верно?

Только теперь, услышав слово «ночь», Анатолий спохватился.

— Как отсюда на Московский вокзал добираться? — с тревогой спросил он, оглядываясь по сторонам.

— Вы за городом живете? — Нина сделала вид, что удивлена. В действительности она прекрасно знала об этом.

— Да...

— Что же делать, что же делать?.. Вы опоздали на последний поезд! И такси не найти! Все из-за меня, дурочки!..

— Может, успею? — сказал Анатолий, понимая, что уже поздно.

— Не знаю, ей-богу... — кусая ногти, говорила Нина. — Можно, конечно, переночевать у нас, у меня отдельная комната... Вам ведь больше негде ночевать в городе?

— Негде, — признался Анатолий.

— Значит, ничего другого не остается. Пойдемте. — Она взяла его за руку.

— Не стоит. — Он осторожно освободил руку. — Я, пожалуй, поеду к Ван Ванычу...

— А вы знаете, где он живет? — недоверчиво и явно разочарованно спросила Нина.

— Знаю, — соврал он. — Где тут трамвайная остановка? До свиданья!

— Смотрите, — сказала она, пожимая плечами совсем так, как это делала Артамонова. — Остановка за углом налево. — И вошла в парадную.

На поезд, конечно, Анатолий не успел и провел ночь на вокзале. Хорошо еще, что пустили — этому помогла солдатская шинель. Но спать не пришлось. Правда, Анатолий нашел в зале ожидания свободное местечко и даже задремал, упрятав голову в поднятый воротник, однако тотчас его растолкал милиционер и потребовал документы. Пришлось предъявить заводской пропуск.

— А что вы делаете на вокзале? — подозрительно спросил милиционер.

Анатолий объяснил, что опоздал на последний поезд.

— Загулял, значит? — сказал милиционер, усмехаясь.

— Да, знаете, был в гостях, и вот...

— Ясно. Фронтовик?

— Фронтовик.

— Смотри, чтобы тебя не обчистили.

Милиционер вернул пропуск и отошел. Однако вскоре появился другой, и все повторилось сначала. И так повторялось несколько раз за ночь.

Утром, прежде чем идти на завод, Анатолий успел забежать домой.

Во рту было сухо, липко. Дрожали руки, трещала с похмелья и от бессонной ночи голова. Он был противен самому себе...

Клава сидела на кухне, укутавшись в старый шерстяной платок. По ее изможденному лицу и заплаканным глазам не трудно было догадаться, что и она не спала.

— Прости, пожалуйста... — останавливаясь в дверном проеме, тихо сказал Анатолий. Более ласковых, нежных слов он произнести не смел. — Все так неожиданно получилось...

— Что, что получилось-то? — Она смотрела на него, а по щекам текли слезы.

— Понимаешь, Николай Григорьевич и Ван Ваныч затащили, а я никак не мог предупредить...

— Разве в этом дело?.. Я тут чуть с ума не сошла, все передумала, а ты!.. — Она уронила голову на стол и зарыдала. Плечи ее вздрагивали.

— Хватит нюни распускать! — раздался голос Антипова.

Огромных усилий стоило Анатолию повернуться лицом к тестю. Но он повернулся и не отвел взгляда.

— Ну, здравствуй, зятек! — сказал Захар Михалыч.

— Простите, если можете.

— Насчет прощения ты свою совесть спроси. А ты, — обратился он к Клаве, — перестань реветь! Видишь, жив-здоров твой муженек.

— Это в первый и в последний раз, — сказал Анатолий.

— У нас таких разов не бывало ни первых, ни последних. Подумай об этом. Клавдия, накорми мужа и ложись спать.

— Сейчас... — Она поднялась, пошатываясь, с табуретки.

— Вы, наверно, подумали, что со мной что-нибудь случилось? — догадался спросить Анатолий.

— А что же, по-твоему, мы должны были подумать? — усмехнувшись, сказал Антипов.

— Я был вместе...

— Это никого не интересует, где ты был, с кем и что делал.

— Кашу с молоком будешь? — спросила Клава.

— Какая каша! — Захар Михалыч поморщился презрительно. — Стопку налей, человеку похмелиться надо.

— Нет, нет! — Анатолий отпрянул в сторону.

— Чего уж нет. Голова-то разламывается небось?.. Я припас, решил, что вместе, по-семейному отметим твое повышение по службе.

Антипов повернулся и вышел прочь.

Клава бросилась к мужу.

— Толенька, милый, как же ты мог?! Отец все милиции обзвонил, даже морги!..

— Сам не знаю.

— Радость такая, а ты... — всхлипывала она, — Дом отцу предложили строить...

— Дом?

— На берегу реки участок дают. И ссуду... Садись, накормлю. А то еще на работу опоздаешь. Ох, непутевый ты у меня!

Клава скоро забыла эту неприятную историю — в молодости, и особенно когда любишь, все быстро и легко забывается. А Захар Михалыч не забывал. Он не показывал вида, что оскорблен, нет. В конце концов, достаточно прожил на свете, многое повидал и понял, чтобы придавать слишком уж большое значение случайному эпизоду, — жизнь, бывает, преподносит сюрпризы похлеще, — однако в душе его зародилась неприязнь к зятю, настороженность, как если бы он ждал: что еще произойдет?

Не важно было для Антипова, в чем именно провинился Анатолий. А важно, что провинился вообще, не сумел уберечь чистоты и авторитета Антиповых.

Разумеется, на другой же день ему стало известно, у кого в гостях был зять. Об этом доложила ему нагревальщица тетя Маша, которая знала все и обо всех.

— Подумать только! — посочувствовала она Антипову. — Вот неприятность-то какая...

— Ты это про что?

— Про зятя твоего, про что же еще! Говорят, — она перешла на шепот, хотя никто их не слышал, — что он ночевал у какой-то бабы?..

— И ты с ним была? — насупился Антипов.

— Бог с тобой! — Она замахала руками.

— А если не была, какого лешего языком мелешь?!

— Люди же говорят.

— Мне плевать, что́ говорят люди! Ступай, ступай! — Он ждал, что зять сам расскажет ему обо всем, надеялся на это и обрадовался искренне, что не ошибся.

В выходной они отправились смотреть выделенный для строительства дома участок. Место было прекрасное: река здесь как раз делала резкий поворот, и потому участок омывался водой с двух сторон. Прежде здесь уже стоял дом, разрушенный в войну, — сохранился фундамент и кусты малины. Клава с Наташкой залезли в эти заросли малины, а Захар Михалыч с Анатолием вели деловой разговор.

— Что ж, парень, лучшего места, пожалуй, не найти. Поднимем, как ты располагаешь?

— Поднимем.

— Ну и ладно, раз так. Значит, будем строиться.

Вот здесь Анатолий и открылся тестю, рассказал все, как было. Не скрыл и того, что провожал сестру Артамоновой, почему и опоздал на последний поезд.

— Ладно, — сказал на это Захар Михалыч. — За откровенность — молодец. Знаю, что случайность... И все, точка!

— Спасибо.

— Забот нам теперь надолго хватит. До Нового года обещались никого не подселять в квартиру, так что надо успеть с домом. Фундамент, считаешь, годится?

— Вполне!

— Уже полдела.

— А раньше здесь чей дом был?

— Поповы жили, — вздохнул Антипов.

— А они где?

— Не осталось никого. Сам Иван Прокофьич на фронте погиб, Мария Авдеевна накануне воины померла...

— Это на ее могилу вы дощечку заказывали?

— На ее. Двое детишек у них было, тоже погибли, когда в тыл увозили. Крепкая семья была!..

Прибежали Клава с Наташкой, обе радостные, возбужденные. И не подумаешь, глядя на них, что одной едва четвертый годик пошел, а другая сама готовится стать матерью...

— Все облазили-осмотрели? Тогда двинулись, — позвал он.

— Лодку купим, отец? — спросила Клава.

— Можно и лодку.

ГЛАВА XXX

Самым узким местом в цехе было изготовление резцов, которые делали тысячами и для своего, и для других заводов. Особенно «зажимала» фрезеровка: работа простая, но муторная и низкооплачиваемая. Хорошего, опытного фрезеровщика не заставишь заниматься такой работой, а подростки не выполняли норм выработки. Волей-неволей в конце месяца приходилось организовывать авралы, чтобы не завалить программу.

После одного из очередных авралов к Анатолию и обратился Павел Иванович Серов.

— Мыслишка у меня есть, Модестович. Не дело это — дрыгаться с одним резцом. На установку заготовок и на холостой ход больше времени тратим, чем на работу.

— Что вы предлагаете?

— Зажимы надо бы какие-то приспособить, чтобы сразу несколько заготовок ставить.

Этим приспособлением — нужно было рассчитать все, выверить, заказать оснастку, а прежде выполнить чертежи — и занимались Анатолий с Серовым последние недели. Идея была проста, очевидна, как сказал бы конструктор, а потому сулила успех.

Когда все было готово, Павел Иванович вышел в ночную смену. Анатолий тоже пришел.

— Ну, ни пуха ни пера!..

— К черту, к черту! — улыбнулся Серов.

Для начала закрепили на станке шесть заготовок проходных резцов тридцать на тридцать: два ряда по три штуки. Фреза натужно вгрызлась в металл, и тотчас одна заготовка вылезла из своего ряда. Раздался дикий скрежет. Серов едва успел выключить станок...

— Не тянет, что ли? — Он разочарованно смотрел на Анатолия. — Может, перейти на другой?

— Дело не в этом... — Анатолий задумался на короткое время, потом схватил одну заготовку, вторую, третью и стал проверять размеры. — Так и есть! — сказал, вздохнув.

— Что такое?

— Неровные, Павел Иванович. А главное, косые — квадрат не выдержан. Вот и вылезают, когда мы зажимаем.

— Пожалуй, Модестович, ты прав...

С трудом из кучи заготовок они отобрали десятка три точных по размерам и с правильным квадратом. Установили опять шесть — получилось. Попробовали девять, двенадцать...

— Все в порядке! — радовался Анатолий. — Дело-то, оказывается, пустяковое!..

— Так-то оно так, — проговорил Серов, почесывая в затылке. — Но где взять идеальные заготовки? Если б прокат давали, а это протяжка...

— Потребуем, чтобы в кузнице не халтурили!

— Это значит идти к Соловьеву, а с ним, Модестович, разговаривать не приведи бог! Упрямый, как баран.

— Упрямый не упрямый, а брак принимать от них не будем.

— Николай Григорьевич к нему не пойдет, — сказал Серов. — Они старые друзья-приятели.

— А при чем тут приятели? Речь-то о работе!

Наутро Анатолий доложил Кузнецову о результатах испытаний. Тот выслушал его внимательно, заинтересованно.

— Двенадцать, говорите, можно устанавливать?

— Полагаю, что и пятнадцать.

— Заманчиво, действительно! Этак мы в два счета решим проблему!

— Я прикинул, — сказал Анатолий. — С приспособлением Серова на всю программу по резцам можно ставить четверых фрезеровщиков. А сейчас у нас десять-одиннадцать человек занято — и не справляются.

Кузнецов взял обработанную заготовку, придирчиво осмотрел ее.

— С богом, как говорится, Анатолий Модестович! Оформляйте в БРИЗе рацпредложение и заказывайте оснастку.

— Необходимо, Николай Григорьевич, чтобы из кузнечного поставляли протяжку лучшего качества. Вы бы позвонили Соловьеву...

— Звонками мы ничего не добьемся, — сказал Кузнецов. — Звонок к делу не подошьешь. Вы вот что. Вы ступайте-ка к нему сами. Я бы сходил, но дел по горло, Анатолий Модестович!.. Да и вам нужно привыкать, знакомиться с будущими своими коллегами. Чего удивляетесь?.. Я не вечно буду сидеть в этом кресле. Только обязательно возьмите с собой Орлова. Он мужик дошлый и знает всех...

Анатолий понял, что это просто дипломатический ход: не хочется Кузнецову ссориться с начальником кузнечного цеха. Старая дружба взяла верх. Но и отступать некуда, кто-то должен пойти.

И они отправились с Ван Ванычем.

Соловьев, предупрежденный по телефону, что к нему пошли представители инструментального цеха — зачем именно, он не знал, — встретил их радушно, точно они явились в гости и тем осчастливили его. Эта манера Соловьева была известна всему заводу, однако нет-нет кто-нибудь и попадался впросак. Придет человек требовать, ругаться, настроит себя вроде агрессивно, а уйдет ни с чем! Начальник кузнечного обескуражит, обезоружит своим наигранным радушием, простотой обхождения и, глядишь, уже сам жалуется на тяжкую долю свою. Получается, что не к нему пришли с требованиями, а он пригласил, чтобы выслушали его жалобы...

Ван Ваныч предупреждал:

— Ты, Модестович, дай ему выговориться, опростаться, потом уже сам говори. Пусть устанет.

— О! — поднимаясь из-за огромного стола, заваленного бумагами и образцами поковок, воскликнул Соловьев. — Какие гости к нам пожаловали!.. Глазам не верю.. Садитесь, садитесь... Могу угостить газировкой, благо у нас бесплатная. — Он хохотнул, подмигивая. Большего, увы, не имею и я!.. Да что там! Все, словно сговорились, так и норовят, так и норовят сделать из Соловьева козла отпущения, а я спрашиваю: хоть кто-нибудь, хоть один человек на заводе вник, каково приходится мне?! Все твердят: давай, давай, давай! Дал бы. Обеспечил бы. С большим нашим удовольствием, только работать некому и не на чем. — Он вздохнул глубоко и развел руками. — Проблема номер один! В цех спуститься не желаете?.. Не хотите. Никто не хочет, как будто вопросы обеспечения завода поковками решаются здесь, в моем кабинете. А они решаются там! — Он ткнул пальцем в пол. — У молотов и прессов. В частности, — Соловьев пронзительно смотрел на Анатолия, — руками и опытом вашего уважаемого тестя! Если б то у меня было три или пять таких кузнецов, как ваш тесть!.. Тогда бы Соловьев не знал никаких забот...

Задребезжал на столе один из многочисленных телефонов. Соловьев поспешно схватил трубку.

— Слушаю. Да, я... Но у меня люди... Неудобно, Геннадий Федорович! — Прикрыв ладонью микрофон, он почмокал губами. Дескать, сам директор беспокоит, не обессудьте, товарищи. — Хорошо, хорошо, сделаю... Разумеется, вынужден буду приостановить... Помилуйте!.. Слушаюсь. — Он бросил трубку. — Прошу прощения, сам вызывает! — И поднялся.

— Ну и артист же ты, Пал Палыч! — покачав головой, сказал Орлов. — Вот его, Модестовича, ты, может, и обвел бы, а я-то тебя ого сколько годов знаю! Брось выламываться. Директор, между прочим, в седьмом цехе с какой-то комиссией. В шляпах все, на машинах.

— Да что ты говоришь?! — изображая крайнее удивление, воскликнул Соловьев. — Неужели опять меня разыгрывают?.. На днях, знаете, раздается звонок. Говорит мужской голос, очень похожий на главного. Приказывает уверенно так, сердито немедленно явиться к нему. Иду, докладываю. А главный смотрит на меня, как на сумасшедшего. Сук-кины дети! Интересно, кто этим безобразием занимается?.. Представляете, с какими глазами я бы заявился сейчас к Геннадию Федоровичу?! А он шуток не любит, нет...

— Зато ты большой любитель, — остановил его Ван Ваныч, посмеиваясь.

— В каком смысле?

— Но мы к тебе не за шутками и не речи твои певучие слушать. У нас дело.

— Что такое?.. Минутку, я выясню один вопросик и к вашим услугам. Сейчас. — Он опять потянулся к телефону.

Орлов задержал его руку:

— Хватит, а?..

— Послушай, Антипов, я ведь не поздравил тебя с назначением! — Соловьев привстал, поклонился. — Приносят, понимаешь, приказы...

— Спасибо, — сказал Анатолий.

— С тебя как бы приходится...

— Насчет «приходится» после, — сказал Ван Ваныч и в двух словах объяснил, зачем они пришли.

Соловьев слушал не перебивая. Время от времени кивал головой и даже поддакивал. Дескать, все очень верно, все правильно, деваться некуда. Тем более если речь идет о солидной экономии и повышении производительности...

Выслушав, он пригласил табельщицу и велел немедленно позвать начальника техбюро.

— И пусть, — крикнул ей вдогонку, — захватит с собой всю документацию по резцам! Какое дело, — сказал иронически. — В один миг все решим.

Явился технолог. Ван Ваныч повторил все, что только что говорил Соловьеву. Сам Пал Палыч при этом не обронил ни слова. Сидел. Слушал. Постукивал карандашом по столешнице.

— Понял, — сказал технолог. — Вы хотите, чтобы мы поставляли заготовки для резцов без припусков...

— Постой, постой, егоза! — сказал Ван Ваныч. — Не без припусков, а согласно размерам.

— Это почти одно и то же! Здесь кузница, а не лекальный цех. У нас, как известно, кроме припусков, имеются законные допуски. В данном конкретном случае плюс-минус два миллиметра. Мы вкладываемся в эти размеры. — И стал разворачивать на столе чертежи.

— Не надо, лишнее, — остановил его Соловьев. — А то наши уважаемые гости решат, что тут сидят буквоеды. Если у них есть претензии по размерам, накажу начальника ОТК...

— По размерам мы претензий не имеем, — сказал Анатолий. — Хотя, конечно же, плюс-минус два это слишком много и расточительно.

— Простите, Анатолий Модестович, но в этом вопросе мой начальник техбюро прав. Вы там у себя можете ловить микроны, а в кузнице и сам Захар Михалыч не поймает! — Он усмехнулся злорадно.

— Мы не требуем от вас такой точности.

— Тогда я не понимаю...

— Заготовки сплошь и рядом перекошены по сечению, — сказал Анатолий и выложил на стол две штуки. — Взгляните сами.

Соловьев осторожно, словно боялся обжечься, взял одну заготовку, повертел в руках.

— Есть смещение, — согласился он.

— Видите!

— Но на то вы и инструментальщики, чтобы довести вещь до ума! — Он проверил штангенциркулем размеры. — Тридцать один на тридцать два. Окончательные размеры двадцать восемь на двадцать восемь?.. Все получается, товарищи!

— Когда на станок устанавливается одна заготовка — да, — сказал Анатолий. — А вот Павел Иванович Серов предложил...

— Дальше не нужно! Рацпредложение, ясно. Но мы при чем?..

— Слушай, хватит тебе, честное слово! — взорвался Ван Ваныч. — Отлично знаешь, что сечение должно быть выдержано точно...

— На этот счет, товарищ Орлов, у нас имеется... — Технолог опять стал разворачивать свои бумаги.

— Знаю! Допустимо смещение полтора-два градуса, а у вас тут все десять, если не пятнадцать!

— Вы свободны, — недовольно сказал Соловьев технологу. И когда тот покинул кабинет, заговорил с пафосом, жестикулируя руками: — Товарищи, дорогие вы мои! Не могу я, не могу требовать от кузнецов такой ювелирной работы!.. Они действительно не лекальщики, а куз-не-цы!.. Я предлагал вам спуститься в цех, посмотреть, на каком оборудовании мы работаем. Его давно пора в металлолом сдавать. И вообще на протяжке заняты мальчишки, что с них спросить! Не поставлю же я на протяжку, чтобы угодить вам, Антипова-старшего!.. Скажи, — обратился он к Ван Ванычу, — почему бы тебе не заставить фрезеровать резцы того же Серова?

— Жирно получится.

— Вот, вот! Каждый видит свое, а в проблемы других цехов вникнуть не хочет. А мы же делаем одно общее дело!

— Понес!.. — Ван Ваныч поморщился. — Ты прибереги запас для торжественного собрания, а нас агитировать не надо. Мы к тебе не по личному делу, и требования наши законны. Не выполнишь — пойдем к главному. Пусть он принимает меры.

— Сдался тебе главный! Как будто без него нельзя решить...

— Решай.

Открылась дверь, вошел Иващенко.

— Ты-то здесь и нужен, Борис Петрович! — обрадовался Соловьев. — Инструментальщики жалуются на плохую работу. А почему мы плохо работаем? Потому что изношенное оборудование. Объясни, ради бога, товарищам.

— Здравствуйте, — спокойно сказал Иващенко. — Я встретил Дубова, он рассказал. Так вот: оборудование у нас действительно старое, изношенное...

— Слышите? — встрепенулся Соловьев.

— Но, Пал Палыч, я тысячу раз обращался к вам, чтобы отковали новые бойки. Хотя бы на мелкие молота. Со старых бойков сострогано все, что было можно. Дальше нельзя. Крышки сальников полетят.

— Это ладно, Борис Петрович. Людям без интереса слушать наши с тобой взаимные упреки. Потом поговорим.

— Но дело-то все в этом!

— Так уж и все! — Соловьев недовольно посмотрел на механика. — А опыт, по-твоему, ничего не значит?

— На протяжке много опыта не требуется, — возразил Иващенко.

— Ладно, — поднимаясь, сказал Ван Ваныч. — Мы с Модестовичем, пожалуй, пойдем. Надеюсь, к главному ходить не стоит?.. — Он усмехнулся.

— Репей ты! Ну и репей!

— Вот и хорошо, что договорились. Бывайте здоровы.

Когда они вышли из кузнечного цеха, Анатолий проговорил:

— Действительно артист! Все, как по нотам разыграл!

— Еще какой! Только и его понять нужно. В этом вся петрушка. Думаешь, он не хочет бойки ковать?

— Пусть кует, он же хозяин!

— Видимость, — сказал Ван Ваныч. — Одна видимость, что хозяин. А на деле!.. — И махнул рукой. — Бойки-то для себя, а потому их никто не зачтет в план. Плати за них из чего хочешь... И тонны с него спрашивают! Вы с Серовым повозились с приспособлением, сделаем еще три-четыре комплекта, так и производительность подымется, и себестоимость снизится — почет и слава! А он с новых бойков что поимеет?.. Качество. А где та графа, в которой про качество записано? То-то и оно, Модестович.

— Выходит, мы зря и ходили?

— Почему зря?.. Соловьева за глотку ухватить трудно, а если ухватил — сделает. В лепешку расшибется, а сделает. Поиграться любит, но дело знает.

Он не ошибся. К вечеру того же дня в инструментальный привезли партию поковок для резцов отличного качества. Явился и сам Соловьев поглядеть на приспособление и как оно работает. А может, он не поверил, что оно существует. Решил, может, что инструментальщики «с жиру бесятся».

Ван Ваныч встал за станок и отфрезеровал за один проход восемнадцать заготовок.

— Ну, братцы-кролики! — восхитился искренне Соловьев. — Три шкуры спущу с механика, а заставлю привести в порядок бойки! Это какая же экономия у вас получается?

Экономия получалась солидная, а производительность, по самым скромным подсчетам, возрастала на триста-четыреста процентов.

— Ты вот что, — сказал Ван Ваныч, вытирая ветошью руки. — Ты новые бойки спиши на расходы по изготовлению этой оснастки.

— Но... Экономия получится поменьше... Опять же премия!..

— Чепуха! — успокоил его Анатолий. — Не будем считаться. Лишь бы дело не страдало.

— Ну, Антипов, спасибо тебе! — Соловьев сильно потряс его руку. — Выручил. Прямо как господь бог.

— Только не затевай под шумок ремонт цеха! — посмеялся Ван Ваныч.

— За кого вы меня принимаете, братцы?! Два... Нет, три бойка, и баста! Можно?

— Четыре можно, — раздобрился довольный Анатолий.

ГЛАВА XXXI

К середине октября дом подвели под крышу. Теперь уже Антипов не сомневался, что к Новому году можно будет переезжать. Если и останутся какие недоделки, не беда! А главное — переехать. Обживаются же дома годами.

Костриков клал печи, никого не подпуская к себе в помощники. Работал неторопливо, не суетился, приговаривая: «Хорошая печь делается навек! Надо, чтоб ни одна теплинка не пропадала зазря. А то, бывает, иной сложит печку, а все тепло прямым ходом в трубу вылетает вместе с дымом!»

Любил он прихвастнуть малость, лишний раз напомнить окружающим о своем мастерстве, но шло это не от бахвальства, не от излишней самоуверенности, но от гордости за свою профессию, которую, как всякий большой мастер, считал главной на земле и которая в последнее время становилась редкой, от сознания того, что и он, старик Костриков, списавший было себя в отставку, нужен еще людям и может что-то сделать. Ну и от характера, конечно, неуемного, живого, требующего постоянного общения, работы.

По правде говоря, Антипов иногда завидовал ему, чувствуя, что сам все более делается придирчивым к людям, и, может, не всегда по справедливости.

Вот Анатолия хотя бы взять. Ведь простил его, искренне, не кривя душой простил, — за честность и откровенность, а все же — ловил себя время от времени на этом — приглядывался к нему с какой-то тайной боязнью, точно не до конца верил в него и в то, что прочно и навсегда вошел зять в их семью, невольно сравнивая Анатолия с Михаилом... Понимал неправомерность сравнения, неравенство условий — Михаил-то сын! — но очень уж хотелось Антипову, чтоб зять не просто был членом семьи, мужем дочери, не просто своим человеком — родственником, но родным... И чтоб дом, который построят они, стал не только семейным обиталищем, где собираются после работы отдохнуть, выспаться, но родовым антиповским гнездом. А иначе, рассуждал он, к чему вся эта затея?..

В один из выходных неожиданно появился на стройке Сивов. Обошел все вокруг, осмотрел внимательно, придирчиво и сказал весело:

— На воскресник прибыл, Захар Михайлович! Распределяйте на работу.

Тут Костриков, отложив мастерок, предварительно обтерев его, спросил:

— А что вы делать умеете, Андрей Павлович?

— Умею лопатой, ломом... В общем, бери больше, кидай дальше.

Оно и правда, помощи большой от него не было — ни топора, ни молотка по-настоящему в руках держать не мог, — и все же приятно было Антипову видеть здесь парторга, и дело в тот день хорошо спорилось. Сивов как-то умел расшевелить всех, его непринужденность, жизнерадостность словно прибавляли сил.

— А место, место-то какое, Захар Михайлович! — расхваливал он, когда устроили перекур.

— Место хорошее, — согласился Антипов.

— Лодку заведете — не забудьте на рыбалку пригласить.

— Из него рыбак, — фыркнув презрительно, сказал Костриков, — что из конского хвоста мельница!

— Это он возле воды не жил. А на зорьке!.. — мечтательно проговорил Сивов. — Ух как люблю, когда плотва клюет! Точно как цыпленок... Дерг-дерг... Сидишь, затаившись, напряжешься весь и выжидаешь, когда подсечь... Рраз!

— И пустой крючок! — под общий хохот сказал Григорий Пантелеич.

Сивов тоже смеялся весело, заразительно.

— Захар Михайлович, — спросил удивленно, — неужели вы никогда не рыбачили?

— Было в детстве...

И опять встрял Костриков:

— Поехал Захар рыбу ловить, булки с собой набрал. А покуда ждал, что рыбка на его наживку клюнет, всю булку и слопал!

Антипов посмотрел на него с укоризной:

— Взрослый же человек, Григорий Пантелеич, а несешь черт знает какую глупость!

— Это что! — улыбнулся Сивов. — Вот у меня до войны друг был. Однажды мы с ним на Волхов отправились порыбачить. А он, надо сказать, был большой любитель поесть! Поужинали мы, прилегли вздремнуть на берегу, чтобы зорьку не прозевать.. Друг мой ночью проснулся, есть ему захотелось. Шарил, шарил и нашарил котелок с мотылем. В темноте-то не разобрался, за вермишель мотыля принял...

Антипов с Костриковым заулыбались недоверчиво.

— Не верите?.. Честное слово даю! Сожрал мотыля подчистую и снова спать завалился. Так и пропала наша зорька. И хоть бы тебе что, даже понос не пробрал! А в блокаду от голода погиб, да...

Помолчали недолго, дымя папиросами.

— Довольны, Захар Михайлович, что послушались совета и взялись дом строить?

— Кто его знает! — ответил Антипов.

— Доволен, чего там! — заявил Костриков.

— Четыре комнаты, прямо помещиком заживете!

Захар Михалыч нахмурился, засопел...

— Ну, чего сопишь? — сказал Григорий Пантелеич. — Заслужил, чтобы жить просторно, и нечего брови свои сводить. Хватит, намыкались!..

— Не лезь, Григорий Пантелеич.

— Гляди, и я возьмусь Борьке дом строить. Рядом с тобой. Эх, мать честная, жаль, что твоя Клавдия замужем, а то бы сосватал ее!..

— Невест тебе мало?

— А много-то нам зачем? Одна нужна, но чтобы без ошибки.

— Вон невеста ходит, — сказал Сивов, показывая на Надю Смирнову. — Кровь с молоком и красавица писаная! — Он подмигнул Антипову. — Чем не жена вашему Борису?..

— И про все-то вы знаете, — покачивая головой, проговорил Костриков, любуясь Надей.

— Должность такая, чтобы знать. Свадьба скоро?

— Это у них спросить нужно, — уклонился Григорий Пантелеич. — Ладно разговоры разговаривать. Работать надо. Сегодня печку в большой комнате хочу закончить.

Поднялся и Сивов.

— Погоди, Андрей Павлович, — попросил Антипов смущенно. — Сомненья, понимаешь, есть у меня...

— Что такое?

— Да про дом все думаю... Хорошо ли затеяли?

— Опять двадцать пять! — сказал Сивов неодобрительно.

— Оно, конечно, с одной стороны, вроде и правильно все, а вот подумаю... Сам сказал, что помещиком жить стану.

— Пошутил же я, Захар Михайлович!

— Во всякой шутке своя правда есть.

Сивов присел рядом.

— Мы же выяснили все насчет ваших сомнений и частной собственности. Важно отношение человека...

— Ты, Андрей Павлович, извини меня. Не силен я в этих рассуждениях, грамотешки маловато, сам знаешь. Кажется мне, что люди осуждают...

— Недалекие, значит, люди. Подумайте: миллионы людей остались без крова, без крыши над головой. Так?

— Ну...

— Государство наше разорено войной и пока не в состоянии обеспечить этим людям элементарные условия жизни. А жить людям надо, согласны?..

— Ясное дело, надо...

— Решайте: как выйти из этого положения? Как справиться с проблемой? Учтите при этом, что нельзя сейчас все силы и средства бросить на строительство жилья! Победить мы победили, но война научила нас многому, и мы обязаны смотреть в будущее, быть готовыми ко всему...

— Это точно.

— И каково ваше решение?

— Что я?.. — сказал Антипов, пожимая плечами. — Есть люди, у которых голова посветлее моей.

— Не то, не то, Захар Михайлович! Партия видит одну из важнейших и коренных задач времени в том, чтобы дать народу возможность нормально жить, создать условия для этой жизни!..

— Значит, опять временное отступление, как при нэпе?..

— Это разные вещи! Качественно разные!.. Если хотите, государство кровно заинтересовано в том, чтобы устроить быт людей. Согласитесь, Захар Михайлович: устроен быт, имеет человек добротное жилье и кусок хлеба — он и работает лучше, производительнее...

— Получается, вроде как не мне государство идет навстречу, помогает, а я ему? — с сомнением спросил Антипов.

— Можно сказать и так, если учесть, что государство наше — это мы с вами, Костриков, машинистка ваша... Как ее?

— Надя.

— Надя, ваш зять, дочка!.. Народ, Захар Михайлович. Вообще это же прекрасно, когда человек строит дом! И нет, нет в этом никакого отступления, противоречия.

— Выходит, и при коммунизме останется личная собственность?

— Непременно! — сказал Сивов, улыбаясь. — Давно прошли времена, когда люди думали, что коммунизм — это общие жены, дети, кастрюли. Об этом, запугивая народ, болтали наши идейные враги, Захар Михайлович... Мы с вами как-нибудь побеседуем еще на эту тему. Да, когда невестка приезжает?..

— Ждем, — ответил Антипов. — С работы, наверно, сразу не отпускают. Она же фельдшером там.

Собираясь в райздрав, Татьяна чувствовала себя виноватой, словно обманула людей, доверившихся ей. Матвеев успокаивал ее, говоря, что никто не подумает такого, а спасибо скажут, и все же она робко, пряча от стыда глаза, положила на стол заведующему заявление об уходе.

— Уезжаете, значит, от нас?

— Уезжаю...

— В Ленинград?

Она кивнула молча.

— На что вам сдался этот Ленинград, Татьяна Васильевна?.. Шум, понимаете, грохот, дым, гарь.. Ужас, ужас! Ни тебе настоящего лета, ни тебе человеческой зимы — круглый год слякоть. А у нас прекрасный климат, тишина и раздолье. Благодать у нас! Признайтесь, ведь благодать?..

— Признаю, — сказала Татьяна.

— Видите, видите! — подхватил заведующий радостно. — И работа самостоятельная у вас, интересная. Да на такую работу, Татьяна Васильевна, я вам прямо скажу, любой опытный врач не только из Ленинграда, из самой Москвы с полным удовольствием к нам поедет, потому что здесь — богатейшая практика!

— Это верно. Только болеть никто не хочет. — Она улыбнулась.

— Потерпите, заболеют еще!

— Лучше не надо.

— Да, да!.. — И продолжал вдохновенно: — Разве в Ленинграде вы будете иметь такую возможность развернуться?.. Никогда! А скоро построим в Гореликах новое помещение для больницы, установим современное оборудование, оборудуем вам отдельную квартирку прямо при больнице и назначим главным врачом...

— И сколько же в больнице отделений намечается?

— Сколько отделений? — Заведующий смутился, но ненадолго. — А что вы думаете? Мы теперь все будем строить навечно, крепко и с размахом... Телефонную связь в ближайшее время проведем, автомашину выделим. В облздраве обещали фонды...

— Охотно верю, что когда-нибудь все именно так и будет, — сказала Татьяна искренне. — Но я должна уехать.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ей, понимаешь, про Фому, а она про Ерему! — Заведующий присел рядом. — Давайте, Татьяна Васильевна, рассуждать здраво...

— Давайте.

— Вы собрались ехать в Ленинград.

— Да.

— И что хорошего в Ленинграде?.. Подождите, не перебивайте! Красивый город, музеи, достопримечательности?..

— Не в этом дело, — возразила Татьяна и призналась: — Между прочим, я никогда не была в Ленинграде.

— Тем более! Я понимаю: душа требует прекрасного. Но красотами и у нас можно любоваться сколько душе угодно! Куда ни повернешься — везде сплошная, можно сказать, красота. А если музеи — пожалуйста на экскурсию! Вот восстановим Новгород, Старую Руссу... Да они в тыщу раз красивее любого Ленинграда, уверяю вас! Ленинград, он что, немцы, голландцы и всякие там итальянцы его строили на свой лад. А Новгород, Татьяна Васильевна, а Старая Русса — это древнейшие русские города. Вы любите историю?

— Люблю. Только мне все равно...

— Вот, вот! — огорченно молвил заведующий и вздохнул с сожалением. — Все любят историю по книжкам и по картинкам. А ее надо любить в натуре, дышать ею, ощущать постоянно и каждодневно... Ну, подскажите, чем вас прельстить еще?

— Нечем. У меня же дочка в Ленинграде...

— Дочка?.. Сколько ей?

— Четвертый год.

— Прекрасно, замечательно! — Заведующий вскочил бодро и заходил по тесному кабинету. — Немедленно берите отпуск, я сейчас подпишу заявление, поезжайте в этот туманный российский Альбион, забирайте дочку и... Как ее звать?

— Наташа.

— Забирайте Наташу и возвращайтесь сюда! Ребенок, понимаете, будет расти, развиваться на воздухе, постоянно общаться с природой, пить парное молоко...

— Спасибо вам, — сказала Татьяна грустно. — Большое спасибо! Честное слово, мне самой грустно уезжать, привыкла уже...

— В чем же дело?

— Как вам объяснить?.. Дочка живет у тестя...

— Как то есть у тестя? У свекра, может быть?..

— Ну да, у свекра. Муж мой погиб, и она выросла в их семье. Как я могу забрать ее?..

— Это серьезный аргумент... Черт бы побрал! А ваш свекор...

— Что вы! Он со своим заводом ни за что на свете не расстанется.

— Ну где, где мне взять человека на ваше место? Народ, понимаете, привык, что в Гореликах работает медпункт...

— Из столицы вызовете, — неловко пошутила Татьяна.

— А-а! — досадливо поморщился заведующий. — Сюда из столицы и самого захудалого врача на аркане не затащишь. Зажирели... — Он взял заявление, с тоской посмотрел на Татьяну и подписал: «Согласен». — Поезжайте, раз такое дело. Только одна просьба: поработайте несколько дней, пока найдем кого-нибудь. Закрыть медпункт легко — открыть будет трудно. Да и в райкоме меня не погладят по головке...

— Поработаю, — уступила Татьяна.

— Спасибо и на этом.

Действительно, через неделю в Большие Горелики на смену Татьяне приехала бывшая старшая медсестра из районной больницы. Можно было бы и уезжать, но тут заболела Полина Осиповна, и Татьяна не решилась оставить ее.

— Едь, едь, — уговаривала ее сама Полина Осиповна, — поправлюсь я, а тебя заждались, поди...

Но видно было, что страшно ей остаться больной без присмотра Татьяны, а чужому человеку не очень-то доверяет...

Так вот еще протянулись две недели.

А в день отъезда вся деревня от мала до велика вышла к околице провожать Татьяну. Из Заполья пришла и старушка Макаровна.

Матвеев, отворачивая лицо, сказал:

— Опять, дочка, расстаемся с тобой... Ты уж того, не забывай нас, письма пиши. А когда в отпуск там или как, приезжай с дочкой. Мы всегда рады. Грибочки-то не позабыла взять?

— Не забыла... Спасибо вам, Иван Матвеевич! И вам, Полина Осиповна!

— Борова забьем к ноябрьским праздникам, свининки пришлем...

— Ну что вы, не надо.

— Сами знаем, что надо, а что не надо. В Ленинграде-то, поди, голодно еще...

Сунула в телегу узелок с гостинцем и Макаровна. Да и другие клали, кто что имел.

Председатель колхоза произнес короткую речь:

— Мало ты у нас пожила-поработала, дорогая Татьяна Васильевна! Жаль нам с тобой прощаться сегодня... Но благословляем в путь и желаем счастья тебе и дочке твоей!.. Хорошую память о себе оставляешь, а это самое главное, чтоб память хорошую оставить! Труженикам Ленинграда кланяйся от колхозников Новгородчины нашей. Передай им, что не пожалеем сил, чтобы... В общем, все силы приложим! Не поминай лихом! — И он обнял Татьяну и поцеловал трижды. — Давай, Тимофей!

— Но-о! Пошла, родимая! — Троха взмахнул вожжами, и лошадь ленивой трусцой двинулась с места.

Татьяна все махала рукой — и ей махали провожающие, — покуда они не свернули в лес, откуда уже не видать деревни Большие Горелики.

— Когда до Руссы доедем? — спросила она Троху.

— Бог даст, к вечеру доберемся. Я знаю заброшенную дорогу, она покороче большака будет.

Колеса дробно стучали по гати. Оба молчали. Так, молча, и доехали до большака, где нужно было поворачивать на Старую Руссу. Здесь их нагнал грузовик. Татьяна хотела перебраться в машину, чтобы быстрее и не гонять зазря лошадь. Но Троха обиделся.

— Как знаешь сама, — сказал, поджавши губы. — Тпру-у! — остановил он лошадь.

— Давай быстренько! — поторопил шофер.

Татьяна посмотрела на угрюмое Трохино лицо и махнула рукой.

— Поезжайте! — сказала шоферу. — Куда мне спешить?..

ГЛАВА XXXII

Клава была на седьмом месяце беременности, и Захар Михалыч категорически запретил ей ходить с ними на строительство дома. Хоть она и не делала тяжелой работы, а все-таки!.. Мало ли что. Обычно и Наташка оставалась с нею, а тут, как нарочно, внучка упросила Антипова взять ее с собой. Он согласился, о чем после и пожалел, потому что, останься она с Клавой и в этот раз, ничего бы не случилось...

Когда они, уставшие, голодные, вернулись домой, оказалось, что не приготовлен обед.

— Как же это? — Антипов строго смотрел на дочь. — Дня тебе было мало?

— Я ездила на барахолку, — призналась она.

— За каким лешим тебя понесло туда?

И Клава рассказала, что продала чайный сервиз — за две с половиной тысячи, — чтобы купить Анатолию пальто. Он по-прежнему ходит в шинели.

— Какой сервиз?.. — удивился Захар Михалыч.

— Голубой, с золотым ободком.

— Да как ты посмела! — взвился он. — Кто тебе разрешил распоряжаться?!

— А что особенного? Сервиз нам не нужен, а Толе ходить совсем не в чем. Стыдно даже. Заместитель начальника цеха, а ходит в драной шинели...

— Стыдно?! А ты подумала, что́ продаешь?.. — Он был не на шутку взбешен.

— Господи, — сказала Клава, — подумаешь, какая важность! Если завещание оставлено Наташке...

— Замолчи! Не в том дело, говорят тебе, кому оставлено, а в том, что не нами нажито, не нами сбережено — не нам, значит, и торговать!

— По-твоему, пусть эти чашки с блюдцами стоят без толку, а Толя пусть носит рвань?

— Солдатская шинель не рвань! Ею гордиться надо! Не реви! Ишь моду взяла — чуть что, в слезы. Смотреть противно.

— Тебе на всех противно смотреть, — всхлипнула Клава. — Только о себе думаешь...

— Клава, ты с ума сошла! — крикнул Анатолий.

— А ты молчи! — Она схватила с комода пачку денег и швырнула на стол. — Подавитесь этими деньгами!..

— Истеричка! — поморщился Антипов. — Хуже последней базарной бабы!

— В самом деле, — сказал Анатолий. — Черт с ним с пальто. Получу премию за предложение, и купим. А не купим, тоже обойдусь. Возьми себя в руки, тебе нельзя волноваться...

Клава вскочила.

— Ах, волноваться мне нельзя?.. — Она смотрела на мужа полными гнева и презрения глазами. — Пожалел, да?.. Думаешь, я не знаю, где ты был в ту ночь?.. Все знаю!

— Что ты знаешь? — опешил Анатолий. — Я же объяснял, что ночевал на вокзале...

— На вокзале! — передразнила она. — У шлюхи ты ночевал, у сестры этой Артамоновой!.. Я молчала долго, теперь не буду, не буду!..

— Ты выйди-ка, оставь нас, — велел Захар Михалыч зятю и, когда Анатолий ушел, спросил: — Кто тебе сказал это?

— Люди, люди сказали!

— Не ори, я не глухой. Так, значит, люди сказали... Ну, а если эти самые люди тебе еще что-нибудь скажут?..

Клава, насупившись и всхлипывая, молчала.

— Ты кому больше веришь: болтунам с длинными языками или мужу, отцу твоего будущего ребенка?

— Но это же правда...

— Что правда, что?

— Ну... — Она подняла заплаканное лицо.

— Что он в гостях был? Да, был. И что же из того?.. Он не в лесу живет, а среди людей, в коллективе. Виноват, что не предупредил?.. Допустим, виноват. Так он и повинился.

— Из гостей-то он ушел не один...

— Ушел, пришел... Проводил женщину домой, и правильно сделал. На то он мужчина. Прилично разве бросить женщину ночью на улице?

— Говорят, он остался у нее...

— Говорят, говорят! Тьфу!.. Меньше слушай, что говорят. Как ты собираешься с человеком всю жизнь жить, если, не проживши года, уже сомневаешься в нем, не веришь?..

Тихонько приоткрылась дверь. Наташка просунула в комнату голову. Глазенки у нее были настороженные, испуганные.

— Дедушка, — сказала она, — вы ругаетесь или громко разговариваете?

— Разговариваем, — сказал Антипов. — А ты ступай, ступай к дяде Толе. Мы скоро.

— Не надо ругаться. — Она прикрыла дверь.

— Ты слышала когда-нибудь, — продолжал Захар Михалыч, расхаживая по комнате, — чтобы твоя мать меня упрекала в чем?

— Тебя не за что.

— Есть и было за что. Вот и ты не всегда довольна мной. И у твоей матери бывали причины выражать недовольство. И выражала, не думай! Только ни ты, ни Михаил не слыхали этого, потому что все неприятности между нами решались. Не ребенок уже, в матери готовишься, пора научиться сдерживать себя!.. Распускаться станешь — прямо говорю тебе — ничего хорошего не получится.

— Боюсь я, отец...

— Чего боишься?

— Вдруг Толя разлюбил меня.

— Дурочка! — ласково сказал он. — Если любил, так скоро не разлюбит... Любовь, дочка, не в том, чтобы во всем потакать друг дружке. И спорят люди, и ругаются, без этого не бывает живой жизни — это тебе не книжки и не кино. А вот зло на сердце держать — нельзя! — Захар Михалыч подошел к дочери, погладил ее. — Есть что сказать — скажи и забудь... Ну, ну! Приведи себя в порядок, и чтобы я больше никогда такого не слышал и не видел. Твой муж — порядочный человек...

— Правда? — с надеждой спросила Клава. — Ты не обманываешь меня?

— Какой мне смысл обманывать? А в следующий выходной поезжайте и купите пальто.

— Не надо.

— Не дури. Дело все равно не поправишь. Ты возьми в толк: не чашек жалко. Память это, дочка!..

— Я понимаю, отец, — вытирая слезы, сказала Клава виновато. — Не подумала, прости.

— Понимаешь, и хорошо.

— А может, поискать и купить точно такой же сервиз?

— Где же ты купишь, глупая? Анна Тихоновна говорила, что ему цены нет. Редкий он какой-то, особенный.

— А одна чашка была с трещиной.

— Ладно, ладно, — успокоил ее Захар Михалыч. — Если с трещиной, тогда ничего, может. А с мужем помирись.

— Я должна... извиниться? — Клава закусила губу.

— Откуда мне знать, — сказал Антипов с горечью. — Вы, женщины, лучше в этих делах разбираетесь.

Поздно вечером Клаве стало плохо, вдруг начались предродовые схватки, хотя рожать она должна была в декабре. Анатолий вызвал «скорую», и ее увезли. Он тоже уговорил врача взять его с собой...

Антипов метался по квартире. Не очень-то он понимал, что случилось, но чувствовал — что-то серьезное и опасное. По озабоченному виду врача догадаться было нетрудно. Да и Клава, когда приехала «скорая», была без сознания...

За окнами к ночи разгулялась непогода. Ветер неистово раскачивал уличные фонари, комната то озарялась желтым, мертвенным светом, то погружалась в тревожную темноту. В стекла хлестал дождь.

Внучка, напуганная ссорой, а после и нашествием людей в белых халатах, спала неспокойно: ворочалась, вскакивала и бредила. Захар Михалыч боялся, как бы не заболела и она.

Но, кажется, обошлось: ближе к утру Наташка успокоилась, дышала ровно и глубоко, голова была не горячая, так что он смог отвести ее в детский садик. После пошел в проходную и позвонил оттуда в инструментальный цех.

— Анатолия Модестовича нет сегодня, — сказал табельщица. — А это не Захар Михайлович?

— Да.

— Анатолий Модестович звонил недавно, просил передать, что он находится в родильном доме в Ленинграде. Сейчас я скажу адрес...

Антипов поблагодарил, вышел из проходной и задумался. Нужно было решить: ехать ли прямо в роддом или сначала на вокзал, к прибытию поезда.

«Пожалуй, — подумал он, — можно на вокзал...»

Это была его тайна, которой он не делился ни с кем. В последнее время Захар Михалыч, если работал в ночь или во вторую смену, обязательно ездил на вокзал встречать Татьяну. Он понимал, что поступает глупо, наивно, потому что невестка наверняка заранее сообщит о своем приезде, но ничего не мог поделать с собой...

Не встретил он Татьяну и в этот раз.

А в роддом его не пропустили, и он остался ждать в помещении справочного.

— Шел бы ты себе, — говорила ему дежурная. — Без тебя родит твоя дочка.

— Ничего, ничего... — бормотал он.

В конце концов дежурная сжалилась над ним, оценила его упорство и вызвала из отделения врача.

— Это вы отец роженицы Антиповой? — спросила докторша. У нее был измученный, утомленный вид.

— Я. — Он встал. — Как с ней?..

— Тяжело, как же еще! Зять ваш там. Тоже не прогнать. Ох уж эти мужчины!..

— Скажите, это не опасно? — спросил Антипов.

— У вас не найдется закурить? — попросила докторша, ощупывая карманы халата. — Оставила на отделении...

— Пожалуйста! — Он протянул пачку «Норда».

Докторша закурила, затягиваясь жадно, глубоко.

— Опасно, — сказала вдруг. — Очень опасно. Преждевременные роды всегда таят в себе... Но вы не волнуйтесь. Сейчас ее состояние улучшилось. Вызвали профессора Воловика.

— Она...

— Будет, будет жить, дорогой! И ребенок будет. Ступайте-ка вы домой, отдохните. Хорошо, если бы вы смогли увести и зятя... Впрочем... — Она развела руками. — Я возьму еще одну папироску?

— Берите все, — сказал Антипов.

— Спасибо, у меня там есть. Внука ждете или внучку?

— Все равно, — ответил он, хотя конечно же хотел внука.

— Извините, я должна идти. До свидания.

Домой Антипов добрался только к трем часам дня. Подумал, не зайти ли к Кострикову, чтобы не сидеть одному в пустой квартире, но вспомнил, что Григорий Пантелеич на работе — он всегда работает в первую смену, — и пошел к себе.

На ступеньках лестницы, возле квартиры, сидел пожилой мужчина в сильно потертой шинели, в шапке-ушанке. Рядом с ним лежал вещевой мешок.

Он поднял голову и спросил:

— Простите, не вы будете Захар Михайлович Антипов?

Екнуло в предчувствии беды сердце...

— Я буду Антипов. А что?

— Тогда я к вам. — Мужчина тяжело поднялся, держась за перила. — Матвеев моя фамилия. Иван Матвеевич. Из деревни Большие Горелики я...

— От Татьяны, что ли?!

— От нее... — Матвеев опустил голову.

— Проходите... — Антипов дрожащими руками открыл дверь, и они молча вошли в квартиру.

Сколько бы Захар Михалыч после ни возвращался памятью к этому дню, — а возвращался он много и часто, — все более убеждался, что видел на перроне в тесной вокзальной сутолоке именно Матвеева...

Они даже встретились глазами, как бы узнавая друг друга, но что-то помешало им сойтись там же.

Шел сильный дождь, Антипов укрылся под навесом, радуясь, что выбрал очень удачное место, — никто не пройдет с поезда, минуя его. А народ валил густо, все спешили, как это и бывает на вокзалах, Матвеев же, ковыляя на самодельном протезе, шел медленно, неуверенно, озирался по сторонам, и сразу можно было понять, что он впервые приехал в Ленинград. У Антипова мелькнула мысль подойти к нему, он подумал, что человек этот похож на того, о котором писала Татьяна, но покуда раздумывал, решаясь, Матвеев затерялся в толпе...

Все так и было. Ошибиться нельзя: и потертая шинель, и шапка-ушанка, на протезе и с вещевым мешком за плечами. А главное — глаза. Какие-то растерянные, пронзительные и печальные...

— Я вас тоже приметил, — сказал Матвеев.

Он скинул шинель, снял шапку, засунув ее в рукав, тщательно вытер сапоги, огляделся, точно искал увидеть что-то знакомое, потом наклонился и потер протез.

— Наслежу я вам... — сказал виновато.

— Ерунда.

— Полы красивые. В госпитале такие же были, только с узорами еще разными...

— Паркет, — сказал Антипов.

Он распахнул дверь в комнату, пропуская Матвеева вперед и надеясь втайне, что ничего не случилось худого, что тревога его напрасная...

Может, человек по своим делам приехал в Ленинград и зашел передать привет от невестки. Или ночевать негде!..

Иван Матвеевич остановился посреди комнаты:

— Так и не собрался отписать вам...

— Вы садитесь, садитесь, — предложил Антипов, выдвигая стул.

Матвеев сел, держа вещевой мешок на коленях.

— От Татьяны Васильевны было письмо?

— Было, было. Как она там? Скоро приедет?..

— Вот, значит... — Матвеев развязал тесемки у мешка. — Тут я привез кой-какие ейные вещички... — Он стал рыться в мешке. — Дай, думаю, сам съезжу. Письмо что!.. Не живой человек, да...

— С ней что?! — Антипов полез в карман за папиросами, да так и оставил там руку в страшном ожидании.

Матвеев выложил на стол коробку — довоенную — из-под печенья, в которой хранились письма Татьяны и фотокарточки.

— Здесь вот... — Мешок скользнул на пол, в нем звякнуло что-то. — Погибла Татьяна Васильевна. — По щекам катились крупные слезы. — Погибла... Неделя уже... Домой, стало быть, ехала, и вот... И сколько людей раньше их по этому проселку ездило — ничего, а тут!.. Наскочили.

— На мину, что ли? — спросил, не слыша своего голоса, Антипов.

— На противотанковую. Думали сначала, что злой умысел. Нет... Комиссия приезжала, и капитан Бурцев тоже... Папироски не найдется ли?

Антипов положил на стол пачку.

Матвеев закурил.

— Воронка огромная!.. — сказал он. — Всю войну прошел, а не видел воронок от противотанковых мин. В танк, должно, вся их сила уходит?

— Где ее... похоронили?

Матвеев медленно поднял голову, посмотрел на Захара Михалыча пустыми глазами.

— И могилы нет? — догадался Антипов.

— Собрали с того места землю, насыпали холмик... И телегу в щепки разнесло, все. — Иван Матвеевич открыл коробку.

Сверху лежала фотокарточка. На фоне стройного бора отчетливо была видна пирамидка со звездочкой («Как у Гали», — отрешенно подумал Антипов). На ней свободно читалось:

«Т. В. АНТИПОВА, 1921—1945 гг.

Т. Т. ПЕТРОВ, 1888—1945 гг.»

— Кто это, Петров?

— Троха. Мужик наш, Возницей у Татьяны Васильевны работал. Он вез ее в Руссу... А фотокарточку капитан Бурцев мне дал. Свези, говорит, родным, Матвеев. — Он вздохнул и потушил недокуренную папиросу. — Видишь ты, не могу папиросы курить, к самосаду привык. А на фронте махра была. — И стал сворачивать самокрутку. — Квартира у вас хорошая, справная...

— Дом строим, — сказал Антипов.

— Дом — это хорошо... А дочка ее где же?

— В детском садике.

— А-а!.. — Матвеев качнул головой. — Мать честная, чтоб ей сесть-то в машину... Шофер после докладывал капитану Бурцеву, что звал. Не захотела. Я так располагаю, чтобы Троху не обидеть. Душевная очень была.

— Вы, значит, вместе в госпитале лежали? — спросил Захар Михалыч.

— Вместе... Старуха вот моя убивается. На ее, на Татьяны-то Васильевны, беду, захворала моя старуха, вот она и задержалась. А так, может, и обошлось бы... Или уж судьба такая вышла?..

— Судьба, — отозвался Антипов. Он плохо соображал. Мысли о Татьяне путались с тревожными мыслями о Клавдии.

— Пойду я. — Матвеев встал.

— Куда же вы?

— Сегодня хочу назад уехать. Плоха старуха-то моя. Как узнала... — Он в сердцах махнул рукой.

— Что уж там! Сидите. Зять должен прийти.

— На службе?

— В родильном доме.

— Никак дочка рожает?

— Да, только вот роды преждевременные... Помянуть бы надо Татьяну, по русскому нашему обычаю, — проговорил Антипов. — Я сейчас сбегаю, тут у нас близко. Вы посидите...

— Мы у себя поминали, а как же? — сказал Матвеев. — Любили ее люди. А бегать не нужно. Я самогону привез, если не брезгуете. Хороший самогон, свой. Казенная-то водка дорогая больно. — Он полез в мешок.

— Можно и самогон, — согласился Антипов. — Я закусить поищу.

Руки и ноги не слушались его, а заплакать не мог. Знал, что надо заплакать, а не мог, и все.

— И закуска у меня есть. Грибочков старуха прислала соленых, рыжики. Сала тоже кусок... Вроде идет кто-то или мне послышалось? — Он насторожился.

В прихожей кто-то ходил.

— Зять, кажется, — сказал Захар Михалыч, чувствуя, что еще немного — и он не выдержит этого страшного напряжения, упадет.

Открылась дверь. Радостный, смеющийся, вошел Анатолий.

— Ну?! — спросил Антипов, и голое его дрогнул.

— Сын! — объявил Анатолий, опускаясь на стул.

— Родился, значит?.. — сказал Матвеев.

В руке он держал бутылку с мутноватой самогонкой.

— Родился! Три двести, богатырь!

— Михаил будет, — тихо молвил Антипов.

— Мишка! — сказал Анатолий, отирая со лба пот.

Он только теперь по-настоящему разглядел Матвеева и удивленно смотрел на него.

— От Татьяны, — объяснил Захар Михалыч.

— А она?..

— Погибла наша Татьяна. Нет больше ее.

— Как погибла?! — воскликнул Анатолий.

— На мину наскочили, — сказал Матвеев и поставил бутылку на стол.

— Ты это, ты посмотри, где там у нас посуда, — невнятно проговорил Антипов, отворачивая лицо. — Помянуть ее надо...

Он подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу и, взявшись руками за голову, заплакал.