Вечный хлеб

7

Сергея Ираклиевича не очень хотелось видеть на следующий день на работе: ведь может начать расспрашивать, что сказал Кондрашов. Высказать подозрения, что тот хочет украсть вариант? Так пока никаких доказательств. Признать, что брат оказался никаким не юным талантом? Себе в этом не хотелось признаться, не то что Сержу.

Ну а с утра, когда заходил в мясной холодильник, поинтересовался, конечно, лосятиной. Чуть этот интерес не стал боком: на полу в камере положены деревянные решетки, и вечно они скользкие от крови и жира, потому что сколько ни ругались, а грузчики волокут туши, а не несут как положено, — ну Вячеслав Иванович и поскользнулся, ступив неловко, едва успел ухватиться за торчащую коровью ногу; полутуша от рывка съехала на пол, но он зато устоял, только чистый рукав приложил к говяжьему боку. После этого бы уйти, но Вячеслав Иванович поднял съехавшую тушу, посадив при этом еще и пятно на животе (до чего тяжелая штука — мясо!), потому что иначе не ощупать нижние, перещупал все — лосятины не было. Забрал, значит, приятель Борбосыча, так нужно было понимать?

Так бы Вячеслав Иванович и понимал, но часов около пяти, во время обычного затишья зашла к нему на кухню тетя Женя. Она здесь появлялась очень редко, стесняясь своего замызганного халата. И на этот раз тоже остановилась в дверях и стала делать Вячеславу Ивановичу знаки. Тот подошел с недовольным видом:

— Ну чего?

— Ты — чего? Бросил тогда мешок и с глаз. И сегодня не идешь. Чего надулся, как мышь на крупу? Троглодит твой что — больше есть не просит?

Вячеслав Иванович и сам не очень понимал, чего он обиделся позавчера на тетю Женю, но что обиделся — помнил, потому и не шел. Но смягчился, раз уж явилась сама.

— Да закрутился. Зашел бы еще.

— Во, смотри, чего тебе набрала. Пленки!

Мясные пленки — это, конечно, для Эрика лучший подарок. Вячеслав Иванович совсем смягчился.

— Ну, удружила, тетя Женя. Где достала? Пленки ж не по твоему цеху проходят!

Пленки бывали в разделочной, но Вячеслав Иванович часто не успевал уследить, и их растаскивали — у всех почти собаки и кошки.

— Да уж побеспокоилась ради твоего троглодита.

Со вчерашнего оставили.

Вячеслав Иванович не удержался, сунул руку в мешок— что за черт, пленки на ощупь были какие-то необычные. Ну ясно: лосиные! Вот куда девалась лосятина! Вот так приятель, сдавший на хранение!

— Кто это тебе оставляет?

— Да уж оставляют. Не без добрых людей.

Тетя Женя когда и знает, лишнего не скажет. Да и не так уж хотелось Вячеславу Ивановичу узнать. Ясно, что дела Борбосыча, а в них-то Вячеслав Иванович и не хотел вникать. Только прикинул для себя, что чистый выход из той полутуши кило сто, не меньше, да если из килограмма по десять порций, да за порцию рубля по два…

— Ладно, тетя Женя, спасибо тебе от Эрика. Гав-гав-привет.

— Другой раз заходи сам. А то как красна девица.

Мимо пробежала цыганистая Стеша, прыснула на ходу:

— Со старухами любезничает! Ой не могу, помру!

Тетя Женя плюнула вслед:

— Девицы нынче, тьфу ты, господи!

— Нашла девицу. Пробы негде ставить.

Вячеслав Иванович отнес мешок с пленками в раздевалку, еще раз пощупал — не потому, что сомневался в их происхождении, а чтобы прикинуть, как было выгоднее пустить лосятину. Холодной — вряд ли: в заливном специфический лесной запах скрадется; рублеными бифштексами неплохо бы или натуральными — это само собой. Но выход больше, если рублеными. Да, пожалуй, и жирновата лосятина для натуральных… А следует из этого, что не только со своими холодными закусками махинирует Борбосыч, значит и со сменщиками Вячеслава Ивановича дружно спелся. А реализация— через зал. Вячеслав Иванович живо представил всю механику: доверенный официант с многозначительной гордостью сообщает: «Только что завезли лосятинку, еще не успели вписать в меню». И начинаются ахи: «Прямо из леса! Настоящее мясо! Не помоями откормлены!» Хватают, кто и не пробовал никогда, кого потом будет воротить от запаха этого настоящего мяса из леса, — но заказ уже сделан… И снова сами собой закрутились подсчеты: чистый выход… да если из килограмма… да за каждую порцию… И очень было обидно, что хапают и не попадаются! Потому что, выходит, можно столько намолотить за один день легкой работы… Нет, Вячеслав Иванович предпочитал спокойный сон, но тем более обидно: Борбосыч со своими подручными стригут мешками капусту и точно так же спят в своих постелях, как честные люди, которые ради спокойного сна отказывают себе… И невольно мысль перекинулась на Зинаиду Осиповну Дубровицкую, на шоколадницу: пережила зиму сорок первого, эвакуировалась, может быть, и сейчас жива, а честные родители Вячеслава Ивановича умерли. Нет, не так просто обстоит дело со справедливостью.

А Борбосыч то и дело попадался на глаза — словно нарочно. Сел Вячеслав Иванович перекусить в весовой— она давно уже не весовая, потому что закладку теперь делают отдельно по цехам, а в бывшей весовой поставили столики для своих, и шкаф с поваренными книгами (директор, прозываемый Ходячим Параграфом, называл этот скромный шкафчик «библиотекой специальной литературы»!), и шахматы, но попрежнему зовется весовой, — так Борбосыч сразу же подсел, угостил бужениной своего изделия. И фирменный хрен у них хорош — на винном уксусе. Жалко, все удовольствие испортилось из-за едкого запаха Борбосыча. Неужели сам он не замечает? А как терпит жена? Сказала бы хоть она! И ведь есть способы очищения организма: голодание и тот же бег. Но Вячеслав Иванович советов Борбосычу подавать не собирался: поделом вору и мука! Если ОБХСС не может восстановить справедливость, пусть хоть сама природа наказывает!.. А Борбосыч потом еще бодро мелькал зачем-то в разделочной. Когда же Вячеслав Иванович уже переодевался уходить — тот тоже. Пришлось выйти вместе.

— Хорошо на воздухе! — потянулся Борбосыч.

Кто бы говорил про воздух! Вячеслав Иванович ничего не ответил, но Борбосыч не смутился.

— Здесь, и то. А в лесу! Ты не охотник?

— Нет.

— Зря. И для здоровья, и выгодно, между прочим. У меня друг лося отстрелил, а мясо принимают по четыре рубля, что ли. А в матером килограмм триста. Так можно же хоть каждую неделю: у него друг в охотин-спекции, там этих лицензий! И если на одну двух повезет завалить — тоже никто не заметит. Завалят — и сразу печенку на вертел! Мясо сдадут, а уж печенку — извините. Не хочешь съездить?

— Нет. Не люблю охоту.

— Зря. Или ты гуманист животный? А они, если хочешь знать, вредные: истребляют лесопосадки, так что на их отстрел план. А я поеду.

Вячеслав Иванович хотел было сказать, что от запаха Борбосыча все звери разбегутся, да не стал.

— А пес у тебя знаменитый — ему не хочется?

— Он служебный, не охотничий.

— Служебный — не служебный, все равно собака. Значит, хочется ей погонять зверя… Я и не видел ни разу твоего знаменитого. Ты ведь тут рядом живешь?

— Да.

— Показал бы, раз такой случай, а то мы редко идем вместе.

Вот прилип!

— Поздно уже, я сразу спать.

— Я ж в гости не прошусь. Но выведешь ты его перед сном?

Мертвая хватка у человека!

— Выведу на пару минут.

— А мне больше не надо. Я здесь внизу подожду.

— Жди, если время лишнее.

Вячеслав Иванович нарочно повозился дома минут десять, хотя Эрик скреб дверь от нетерпения. Вывел наконец— Борбосыч стоял на том же месте, как статуя!

— Вот он какой красавец! — запричитал Борбосыч. — Изваяние, а не пес!

Ветер подул от Борбосыча к Эрику, и Эрик громко, совершенно по-человечески чихнул. И еще раз. И еще. Вячеслав Иванович расхохотался. До сих пор Эрик никогда так не чихал, а тут не выдержал аромата.

— Чего это с ним? — засуетился Борбосыч.

— Ничего, пусть… — кое-как между хохотом выговорил Вячеслав Иванович. — Пусть… Знаешь факт, что раньше не курили, а нюхали?.. Пусть… Вот и он, как старый князь, чихает… Какой-нибудь Потемкин или Меншиков…

Эрик чихнул еще несколько раз подряд, а потом потянул Вячеслава Ивановича и встал с наветренной от Борбосыча стороны — сообразил.

Эрик прочихался, и все успокоились: Вячеслав Иванович перестал хохотать, Борбосыч — суетиться. И снова запричитал:

— Изваяние, а не пес! С него надо портрет снять! Есть такие художники — специально по зверям и животным. Я с одним знаком, сколько раз приставал: «Как бы мне как певцу всех зверей краба достать для портрета?» А сам, небось, нацелился на салат. Кто что имеет с работы. У меня зять делает медицинскую науку на кроликах — у них, значит, каждый день кролики на обед. Я расскажу этому художнику по зверям про твоего красавца — глядишь, и в музее повесят. Нет, ну прямо изваяние!

— Зачем? Не нужно никакого портрета. Хватит с него цветных слайдов.

— Слайды, может, и красивее, между нами. Но настоящая картина — фирма! Да ты не беспокойся, он никаких денег не возьмет. Для себя спишет и выставит на выставке.

Вячеслав Иванович и правда не любил бросаться зря деньгами: хоть и не бедный, а таких даровых, как у Борбосыча, у него нет. Но не любил, чтобы ему кололи глаза бережливостью. И тут же выдал Борбосычу в ответ!.. Вообще-то он давно берег один интересный факт специально для Борбосыча, но не было случая сообщить: переход нужен к факту. А тут с досады переход сразу и придумался:

— Такой же пес был у самого короля Генриха Четвертого, который сказал, что Париж стоит обедни. — Это Вячеслав Иванович только что выдумал — про пса. — Между прочим, интересный факт: от него, от короля, ужасно пахло потом; говорили, что, если бы он не король, с ним бы не пошла ни одна баба. — А вот это уже факт, вычитал своими глазами.

— Вранье! — рассмеялся Борбосыч. — Понимающая женщина только с таким пойдет: от настоящего мужика и должно разить козлом. Да я любой свистну!

Выходит, все он про себя знает! И не смущается, доволен собой.

— Ой, Суворов, спасибо, рассказал: теперь везде буду хвастать. Мне бы еще такого, как Эрик, — и буду совсем как тот король! А? Как насчет щенков? Записываюсь первым!

— Он во всем Союзе один такой. Нет для него суки, чтобы щенки в отца.

Вячеслав Иванович попытался сообщить этот факт с обычной гордостью, но не очень получилось: он привык забивать любого в разговоре, а Борбосыч записал один — ноль в свою пользу! Такой отличный факт на него истратил — и зря.

— Как это нет?! В Греции все есть! А уж у нас— тем более! Среди необъятных просторов — да такой суки не отыскать? Найдется! Доставим ему невесту хоть с Сахалина. Скажу друзьям, те — знакомым, потом друзьям знакомых — найдется! Ну побежал, правда, что поздно. И я тебе говорю, Суворов: найдем невесту! Недооцениваешь ты меня. И на щенка я первый! Чтобы как тот король!

И махнул рукой пустому такси.

Такси ехало по другой стороне Садовой, на ветровом стекле опущена табличка: «В парк». Но ради Борбосыча тотчас развернулось…

Да, счет в пользу Борбосыча. И не один — ноль, а пожалуй, что и два.

Вячеслав Иванович не любил проигрывать, редко проигрывал и оттого еще сильнее разозлился на Борбосыча. Что же получается: тащит нагло сколько хочет, и все для него, все к услугам? Хоть такси, хоть королевские собаки? И женщины на нем виснут, на козле вонючем?

А если бы сказать прямо в лицо Борбосычу, что тот вор? Не смутился бы! Точно, что не смутился бы. Да он и сам клонил к тому, иначе зачем все разговоры про лосиную охоту, про лицензии? Говорят, девушки за неделю вперед знают, когда им сделают предложение. Вот и Вячеслав Иванович чувствовал себя, как девушка: Борбосыч готовится сделать ему предложение, и предложение куда значительнее, переломнее для всей жизни, чем женитьбы-замужества! Конкретно: войти в долю с лосятиной; а если принципиально: променять честность на бешеные деньги. А если бы Вячеслав Иванович ответил, что выбирает спокойный сон, Борбосыч только рассмеялся бы: ведь не первый год ворует — и спит, похоже, лучше, чем Вячеслав Иванович.

Но и сам же Борбосыч начинал когда-то. Интересно, он колебался, перед тем как первый раз вступить в дело? Трудно его представить колеблющимся…

Вячеслав Иванович забыл на время, как, читая дневник матери, представлял мародера, которому мать отдала обручальные кольца, в виде Борбосыча. Забыл — и вдруг разом вспомнил! И разозлился на себя: ведь шел с ним до дому, разговаривал — хотя и сухо, хотя почти против воли, но разговаривал! Конечно, Борбосыч— не тот блокадный мародер, но порода та же.

Только вот был бы сейчас жив сам Вячеслав Иванович, если бы не два кило риса, два кило сахара и буханка белого хлеба, полученные в самом страшном декабре за обручальные кольца? Все перепутано в мире.

Вот и Зинаида Осиповна, справку о которой он закажет завтра с утра: Зинаида Осиповна, которую он заранее презирает, — никуда не деться от того, что она растила сестру, а может, и вырастила. Да, все перепутано.

И не мог осудить Вячеслав Иванович ее мужа, устроившегося на шоколадный завод. Естественно, что и сам подкреплялся, и жену поддерживал. Это естественно. И если бы они чуть-чуть помогли тогда Сальниковым, навсегда бы остались любимыми дядей и тетей. Ну, не помогли, ну, у самих было мало — и это естественно. Неестественное начинается, когда жрала шоколад на глазах у полуживых племянников…

Короткий миг внутренней примиренности с Зинаидой Осиповной прошел. Вячеслав Иванович укрепился в презрении и ненависти к ней. С тем и пошел с утра в справочное.

Да какая к черту справедливость! Оказалось, жива шоколадница до сих пор и здравствует. Ни от голода не умерла, ни от обжорства. Живет себе в конце улицы Чайковского, гуляет, небось, там по соседству в Таврическом саду.

Конечно, и мысли не было, чтобы идти с тортом! С пустыми руками, только с пустыми! Поколебавшись, не взял и Эрика, ведь предстоит поход как бы на неприятельскую территорию, так не подумала бы вздорная старуха, что он боится и привел пса как телохранителя! Зато постарался одеться: вельветовые брюки, замшевый пиджак (все добыто в служебной раздевалке— ну прямо не жизнь, а сервис!) — чтобы сразу видели, что он ни в чем не нуждается, ничего ему от родственников не нужно.

Ну и пошел наконец. Рассчитал так, чтобы прийти к семи: и больше всего шансов застать дома, и культурное время для визита. Узнал он заодно и телефон, но невозможно же объяснять по телефону, кто он и что ему нужно! Нет, нужно идти лично. Как это у какого-то князя? «Иду на вы!» (Странный вообще-то факт: предупреждать врага, чтобы тот приготовился. Звучит героически, а на самом деле глупость.)

На двери квартиры в беспорядке торчало несколько кнопок, — ага, шоколадница живет в коммуналке, ну, так ей и надо! Вячеслав Иванович нашел звонок с ее фамилией — простая бумажка под стеклом, да еще криво надписана — и длинно позвонил.

Он ждал старческого шарканья, но приблизились легкие молодые шаги, дверь открылась… и уже после этого молодой, чуть хрипловатый голос (курит, пороть некому!) спросил:

— Ой, то есть, кто там? Нельзя же открывать не спрашивая, ведь правда?

Вячеслав Иванович стоял, настроенный на враждебный разговор, и вдруг это «ой… то есть… ведь правда?». Такое же ощущение, как если бы прыгал с трехметрового обрыва — и встретил землю в полуметре.

Он рассмеялся довольно нервно и сказал:

— Ведь правда, нельзя. Закройте и спросите.

Теперь она рассмеялась — но искренне и открыто.

— Ладно, грабьте, чтоб другой раз варежку не разевала.

Лампочка освещала ее со спины, свет пробивался сквозь ее русые волосы, отчего голова словно была окружена нимбом. Конечно, это не сестра. И Вячеслав Иванович вдруг почему-то порадовался, что не сестра.

— Як Зинаиде Осиповне.

— Ах, к бабушке… — И разочарованно: — Нет, почему, если вдруг гость, то к бабушке?.. Нет, не подумайте, это я подумала, что вы от папы.

— Я бы с удовольствием, но я не знаю вашего папу.

— А я подумала, что знаете. Вы похожи на переодетого летчика.

Вот так: готовился к скандалу, а нарвался на комплимент.

— Я переодетый, но не летчик.

Внучка Зинаиды Осиповны вздохнула и посторонилась.

— Заходите к бабушке.

Давая дорогу, она повернулась боком — и свет из прихожей резко обрисовал ее большой живот. Малоопытный в таких делах Вячеслав Иванович решил, что она примерно месяце на седьмом.

Теперь разочарован был он.

К беременным Вячеслав Иванович испытывал чувство не то чтобы брезгливости, но отчужденности. Состояние это казалось ему не совсем приличным, что ли, — вероятно, следствие ханжеского воспитания, когда за вопросы о свойствах полов немедленно выгоняли из класса, а необходимое образование преподавалось старшими мальчиками, притом с невероятными искажениями и преувеличениями. То есть умом он понимал, конечно, что ничего неприличного в беременности нет и быть не может, но детское табу все еще сидело внутри.

Ну а уж в чем были согласны ум и чувство, так в том, что состояние это делает женщину неженственной, исключает всякую возможность увлечения, ухаживания.

Вячеслав Иванович снял пальто, уклонился от попытки беременной внучки принять тяжелое пальто, сам повесил его на переполненную вешалку — тут висели и плащи, явно зимой не надеваемые, и какие-то обожженные куртки, в которых только мусорные ведра выносить, — и пошел вслед за женщиной в глубь квартиры. Коридор был узкий, темный, с поворотами — такие коридоры только и встретишь в старых петербургских домах. Вячеслав Иванович шел и злорадно повторял про себя: «Так ей и надо, шоколаднице!» Наконец дошли до двери, где вместо верхних филенок были вставлены матовые стекла, сквозь которые в коридор пробивался голубой свет. Женщина приоткрыла дверь и сказала довольно громко:

— Бабуля, тут к тебе!

И сразу, не дожидаясь ответа, распахнула дверь перед Вячеславом Ивановичем.

Над столом висел огромный голубой абажур — это первое, что бросилось в глаза. Парашют, а не абажур! Потом — красноватые язычки лампад в дальнем от входа углу. И потом только — старуха в глубоком кресле, одетая не то в просторную белую блузу, не то в ночную рубашку.

— Вот, к тебе молодой человек, бабуля.

— Кто тут ко мне? Идите, идите сюда! — быстро и чуть нараспев заговорила старуха, рассеивая первое впечатление дряхлости и немощи, происшедшее, вероятно, от глубокого кресла и подобия ночной рубашки.

Вячеслав Иванович подошел.

Старуха и точно была словно с постели: причесана кое-как, расплывшееся лицо казалось скорее помятым, чем морщинистым, и под блузой-рубашкой угадывалось жирное бесформенное тело. Ноги были прикрыты пледом — видно, служили ей плохо, а то и вовсе отказали. («Так тебе и надо, шоколаднице!») Но смотрела она с живым интересом и улыбалась приветливо, частя своим полунапевом:

— Ко мне! Надо же, ко мне! Вот оказия! Старуха понадобилась.

Внучка вошла следом за Вячеславом Ивановичем, и тот мстительно решил, что выложит тайны Зинаиды Осиповны прямо при любящей внучке (надо слышать как та произнесла: «Бабуля»!). Бывшего адвоката и работника кондитерского фронта не было видно, и не было видно никаких следов, указывающих на его существование, так что Вячеслав Иванович сразу уверился, что Зинаида Осиповна вдовеет.

— Старуха понадобилась, надо же! Ну садитесь, садитесь! Давайте чайку, да? Аллочка заварит.

Вячеслав Иванович когда-то вычитал из «Графа Монте-Кристо», что в доме врага нельзя принимать угощение, и это правило чести произвело на него впечатление. Поэтому он ответил:

— Спасибо, я не могу: только что ел, наелся.

— Ну-у, чего там, чайку!

— Нет, никак не могу.

— Как хотите. А может, надумаете? Аленька, поставь на всякий случай.

Если бы угощал Вячеслав Иванович, он бы привел неотразимый довод: «У меня настоящий цейлонский!» Но откуда здесь такому!

Внучка вышла.

— Так рассказывайте, рассказывайте, зачем старуха понадобилась. Не помню я вас, не встречались.

Вячеслав Иванович подвинул стул так, чтобы оказаться прямо напротив старухи — лицом к лицу. Прочно уселся и сказал негромко, но многозначительно:

— Встречались мы. Я Сальников. Станислав Сальников.

Он ожидал смущения, может быть, неверия, но старуха радостно всплеснула руками:

— Славик?! Вот счастье-то! Живой! Вот судьба! Не зря, значит, молила, услышал господь! А мы думали… Это чудо! Говорят, не бывает больше, а вот вам и чудо! Воскрес, как Лазарь. О, господи… Аленька, Аленька! Ну где же она?!

— Пошла ставить чайник.

— Ах да… Аленька!.. Ну сколько можно ставить чайник?

Она требовала внучку с таким повелительным нетерпением, что и Вячеслав Иванович невольно заразился, поверил, что при возвращении Аллы должно произойти нечто важное.

— Аленька, наконец-то! Ты знаешь, кто это такой? Ты не знаешь и не догадываешься! Это Славик Сальников! Живой! Мы его похоронили в мыслях, а он живой! Вот где чудо! Через сорок лет!.. Да что ты стоишь, как каменный идол?! Поцелуй же родного человека!

Алла бросилась к Вячеславу Ивановичу, толкнула его твердым животом, поцеловала в щеки, потом по-настоящему в губы — и оказалось, что и на седьмом или каком там месяце губы остаются женственными.

— Ну вот и хорошо… Это хорошо, родственно… А я вот третий год безножу. Ну не побрезгуй все же старухой, племянничек!

Вот момент! Поцеловаться с дорогой тетей? Все за то, чтобы поцеловаться: она к нему всей душой, а он сорокалетнее поминать? Растерявшись от неожиданного радушия, Вячеслав Иванович уже шагнул к старухе, а та, сидя, тянулась к нему, подняла руки — и он сделал шаг назад, не смог.

Дневник будто раскрылся перед глазами.

Мать писала, что дорогая тетушка в глаза не сможет взглянуть детям, которым пожалела куска, а та целоваться лезет, старая ханжа! И простить? Ну и что, что давно? Что она, с тех пор родилась заново?

— Я не целоваться пришел, Зинаида Осиповна. Поговорить нужно.

Старуха опустила руки, откинулась в кресле — прямо как в кино про обиженную невинную добродетель.

Вячеслав Иванович снова уселся. Алла подошла и встала около кресла бабушки — словно заступила на пост.

И все же не смог Вячеслав Иванович начать с шоколадной истории. Да и пришел же он сестру искать, а не сводить счеты!

— Что стало с Маргаритой, Зинаида Осиповна?

— Ничего не стало! Жива и здорова Риточка. Выросла, замуж вышла. Вот Аллочка, дочка ее… Вот что в тебе сидит, Славик! В чем заноза! Жива и здорова Риточка. Выжила.

Она снова было потянулась — но робко, не так, как в первый раз. Вячеслав Иванович оставался непримирим.

— Алла дочка ее, значит? И ваша внучка?

Он посмотрел на Аллу, стоящую как на часах у кресла старухи. Нет, нечего жалеть! И спросил отчетливо:

— А она знает?

Старуха ответила серьезно, но без смущения. И распевность куда-то исчезла из голоса;

— Не думала я, что ты живой. Но раз так рассудил Господь… Сейчас она узнает.

Алла стояла все так же, и в этом идиотском голубом полумраке невозможно было разобрать выражение ее лица.

— Понимаешь, Алла, твоя мать — не дочка нам родная со Львом Сергеевичем. Она родная сестра вот Славика, двоюродного нашего племянника, их родители умерли от голода. И он пропал, совсем маленьким. Рита и осталась одна. Ну что делать, мы ее удочерили и выросли. — Она так и сказала: «Мы ее выросли», и только этой оговоркой выдала волнение, а так говорила совершенно ровно, словно бесстрастно. — Выросли как родную. Да ты сама знаешь. Вот так. А сама решай теперь: бабушка я тебе или не бабушка.

— Бабушка! Ой, ну конечно!.. Родная бабуля! Я еще больше!

И она принялась целовать старуху в голову — прямо в волосы, в уши, а потом в лицо — в лоб, в нос… Вячеслав Иванович отвел глаза, как от неприличной сцены, потому что такие быстрые летучие поцелуи предназначены для любовной страсти, а не для родственных чувств.

Вот как все можно выставить: сплошное благородство добрых и душевных Зинаиды Осиповны и как его… забыл. Видно, у Вячеслава Ивановича память устроена, как у Туси Эмирзян, блокадной Туси: запоминает только хороших людей.

Алла выцеловалась и немного успокоилась: подтащила стул к старухиному креслу, уселась рядом и стала гладить заросшую дряблым жиром старческую руку — рукава рубашки-блузы едва доходили до локтей.

А Зинаида Осиповна заговорила прежней напевной скороговоркой:

— Да, вот так все и было, скрывать мне нечего. В детстве не надо было, чтобы Риточка знала про все ужасы и трагедии, пусть бы росла счастливо и безмятежно. И выросла, и стала человеком хорошим. А сейчас взрослая, сейчас пусть узнает. И она тоже рассудит, как Аленька: кто стал родителем по духу, тот по человечеству. Свою плоть всякий возлюбит, а чтобы чужих принять как кровных, тут нужно, чтобы душа пробудилась.

Был у Вячеслава Ивановича момент если не внутренней примиренности, то готовности пощадить, что ли: сорок лет прошло, Риту вырастила, вот и внучка ее любит. Но в последних словах ему послышалось желание старухи умалить его родителей: их любовь, оказывается, примитивная, не заслуживает и доброй памяти, потому что свою плоть возлюбит всякий — почти что прозвучало, что всякая тварь!

— И с фамилией она вашей выросла, так?

— Конечно. Чтобы полное усыновление, чтобы не мучилась детским воображением. Юристы и на девочку— «усыновление». Вот и переехали сюда с Красной Конницы, а то бы нашлась какая баба, нашептала бы с зависти и со злости. Люди, они злые на чужое счастье.

— А Сальниковы, значит, кончились? Как не было?

— А уж это твоя забота, племянничек. Все равно Риточка теперь и не Дубровицкая, и не Сальникова. Калиныч она теперь. Фамилию Калиныч продолжает. Она около него на Камчатке. Напишите друг другу, в чей-нибудь отпуск и съедетесь.

Вот сейчас и выдать! Самое время.

— Немного бы поддержки, помощи, и выжили бы отец с мамой. Особенно мама. Ведь дотянула до середины марта! Может, один кусок бы спас!

— Откуда же тогда этот кусок? Тогда легче ангела господня увидеть, чем этот кусок.

Все бы сейчас сказал Вячеслав Иванович, если бы не сидела рядом со старухой его родная племянница (он впервые подумал этим до сих пор будто и незнакомым словом: племянница!), не гладила дряблую руку. И он смолчал. Не потому, что пожалел. Но ему захотелось, как редко чего хотелось в жизни, чтобы вот так же гладила племянница его руку, — а чего такого, по-родственному! — целовала при встречах так же, как сегодня. Но если сейчас сказать все, Алла не поверит, подумает, что клевета на любимую бабушку, и замкнется, и не полюбит внезапно появившегося дядю. Нет, надо, чтобы она сама поняла, что за душа в ее любимой бабуле!

— Я не знал, застану или что, потому не захватил…Дневник остался после мамы. Записи, которые в самую блокаду. О том, как жила.

Говоря это, Вячеслав Иванович особенно внимательно смотрел на Зинаиду Осиповну. Но не заметил в ней никакого смущения, никакого беспокойства.

— Особенно это тебе, племянница, — вот и вслух наконец произнес: «племянница», — особенно тебе должно быть интересно. Зинаида Осиповна сама все помнит, а ты только по рассказам. А тут живой документ, и не чужой, а что твоя бабушка пережила.

Когда нужно для дела, Вячеслав Иванович не только умел, но и любил схитрить слегка, и потому добавил:

— Теперь у тебя две бабушки стало, вон ты какая богатая.

— Ой, ну конечно, дядя Слава! — Вот уже и «дядя Слава»! — Так замечательно, когда семейные архивы. У нас у одной девочки, я так завидовала…

Для нее почти игра, семейные архивы. Но подумал Вячеслав Иванович это без осуждения, скорее умиляясь наивностью, даже капризностью Аллы. Это было совсем новое для него чувство: умиление слабостью, молодостью, неопытностью.

— Почитай, почитай. Мне-то, конечно: все сама перенесла, всего хлебнула, а ты почитай. Хотя большая была фантазерка, Галочка-читалочка. Ее так с детства звали: слишком зачитывалась, ну и сама начинала свои фантазии тоже. Однажды пришла и рассказывает, как летала на воздушном шаре в Африку. Мы и поверили сдуру, потому что после лета, месяц не виделись. Почитай, хотя написать все можно.

Ага, забеспокоилась! И Вячеслав Иванович поспешил добавить. Это как в драке — не зря же прошел детдомовскую школу! — попал в поддых, сразу добавь, пока враг не продышался!

— В дневнике без фантазий. Я нашел активистку из домкома, она мне про дневник и подсказала. И сама рассказывает все, как в дневнике у мамы. Живая свидетельница. Да вы помните, наверное: Эмирзян Туся.

На это старуха ничего не смогла ответить, ушла в сторону:

— Так что же, чайку бы все же! Ради такого чудесного случая не грех и винца, да нету, давно отвыкла. И Аллочка непривычная.

— Да что ты, бабуля! — Алла засмеялась своим хрипловатым смехом курильщицы. — Я-то уже не маленькая.

— Непривычная. Это у них мода — на себя наговаривать. А вот что бы еще надо: поставить свечку. Потому что чудо, как ни посмотри. Я бы сама, да уже три года вот так… Ты-то как, племянник, бога знаешь или нет?

— Нет.

— Время не пришло, глаза не открылись. А теперь и молодых много, и наука бессмертие души доказывает.

Подобные прения Вячеслава Ивановича не интересовали, он и отвечать не стал.

— Ну как знаешь, как знаешь. Сроки не настали. А ты бы сходила, Аленька, ради меня.

— Схожу, бабуля, конечно, схожу!

Алла вскочила, снова поцеловала старуху в нечесаную голову, но хоть отошла от нее после этого.

— Нет, не могу, ну что мы так сидим! Давайте чаю! Дядя Слава!

Алле Вячеслав Иванович не мог отказать. И впервые за этот вечер устыдился, что пришел с пустыми руками. Выставить бы сейчас для Аллы торт-сюрприз с мороженым внутри! Тем более что удивить ее будет довольно трудно: племянница доставала из холодильника красную рыбу, красную икру.

— Это папа шлет с Камчатки. Вместо писем. Придет лейтенант, оставит пакет: рыба есть, письма нет.

— Тоже интересная новость. Получше письма.

— А мне бы письма! Сама там жила, рыбы этой наелась! А икра вообще — бр-р! Скользкая, как лягушка. Держу для бабули и для гостей.

И она сильным привычным движением придвинула к столу старухино кресло.

А на прощание пришлось-таки хоть слегка, хоть в щеку, а поцеловать Зинаиду Осиповну. Пришлось для Аллы: чтобы не обиделась за свою любимую бабулю, не насторожилась против нового дяди. Скоро сама поймет, что у нее за бабуля, а пока — надо.

В прихожей он задержался, взял племянницу за запястье — жест, о котором мечтал все время, пока пили чай, — и сказал странным горловым голосом, каким говорил, может быть, раза два в пору первой влюбленности:

— Ну, а ты-то как живешь? А то все о прошедшем да о прошедшем. Лет-то тебе сколько?

— Восемнадцать недавно, дядя Слава.

— А голос уже прокурила, — не удержался он от морали, хотя все был готов ей простить, лишь бы чаще слышать ее хрипловатое «дядя Слава». И привычная отчужденность от беременных исчезла: Алле все идет, у нее все иначе!

— А мне нравится. А то не голос был, а расстройство: как у пионерки. Да все теперь курят, чего ж я.

— Ладно. Занимаешься-то чем?

— Учусь на дошкольницу. На дошкольную воспитательницу. Хотела в Герценовский, да пролетела. А-а, все равно. Малыши, может, и лучше.

— А Зинаида Осиповна совсем не встает? Все на тебе?

— А чего делать? Три года. Был жив дед — на нем. Теперь на мне.

— Ловко устроилась!

Не хотел он говорить этого, да вырвалось само собой. Алла сразу насторожилась, высвободила свою руку, отступила на полшага.

— Она не устраивалась, она заболела. Перенесла столько!

Перенесла, оказывается! Тоже — переносчица! Ладно, скоро Алла сама узнает.

— Тебе ж учиться. А скоро — вон. Он кивком указал на ее живот. Но Алла отмахнулась беспечно:

— Тогда-то свобода — декрет!

— Смелая ты. Значит, приходи дневник читать. И просто.

— Ага, приду. — Она рассмеялась: — Ну, кино: здрасьте, я ваша дядя!

Он снова взял ее за запястье и крепко, по-настоящему поцеловал. И снова она толкнула его твердым животом — и даже приятно это может быть, оказывается.

На обратном пути он почти и не вспоминал о старухе— только в связи с Аллой. Совсем еще наивная, хоть и курит и говорит хриплым голосом: не понимает, что старуха ловко устроилась, превратила девочку в сиделку!.. И ребенок будущий… Что-то не чувствуется в доме мужчины, и обручального кольца нет. Готовится стать девушкой-матерью? В наше время ничего страшного, конечно: Вячеслав Иванович не раз слышал о женщинах, которые хотели ребенка, но решительно не хотели при этом замуж (во всяком случае, так утверждали вслух), — но обычно такое желание приходит позже, годам к тридцати… И Вячеслав Иванович тут же вознегодовал на неведомого ему соблазнителя. Родители живут себе на Камчатке, подкинули ребенка под присмотр эгоистичной старухе — и пожалуйста! Был бы раньше рядом он, законный дядя, он бы не допустил! Каким образом он смог бы не допустить — неизвестно, но — не допустил бы и все! Он и о сестре почтинедумал, так был поглощен Аллой. Словно сестра выполнила свое основное назначение: родила дочку — и больше не нуждалась в братской поддержке. Только когда уже пришел домой, подумал, «то нужно все-таки написать Маргарите туда, на Камчатку. Сразу же и написал.

За всю свою жизнь он никогда не писал родственных писем, но постарался, и получилось с чувством, как и нужно:

Здравствуй, дорогая сестренка Рита!

Пишет к тебе твой родной брат. Не сводный какой-нибудь, а родной по отцу и матери. Ты удивлена, но так оно и есть на самом деле. Нас разметала проклятая война, и из-за нее оба мы думали столько лет, что нет у нас ни сестер, ни братьев. Но такой удивительный факт, что мы родные. Я пересылаю тебе копию дневника нашей мамы, который она завела в самое страшное время, и где ты прочитаешь про себя, как мама вдохнула в тебя свою жизнь. А я уже познакомился с твоей чудесной дочкой, своей племянницей…

И еще на три страницы. И хорошо, что он переплатил за срочность и машинистка тут же при нем перепечатала и дневник мамы, и рассказ Сергея, — теперь сразу и приложил к письму. А сам про Зинаиду Осиповну не добавил ни слова: пусть сестра читает и судит. Там в дневнике написано про случай с шоколадом не очень понятно, но, если захочет, пусть сестра пишет и спрашивает.