Вечный шах

Анатолий СТЕПАНОВ

ВЕЧНЫЙ ШАХ

Из девятнадцатого, из Гражданской войны вырвался на обширную поляну всадник. Придуманный художником Васнецовым витязь в шишковатом суконном шлеме и гимнастерке с алыми разговорами на борзом коне мчался сквозь взрывы. Комьями взлетала, образуя неряшливые фонтаны, земля, пучился, клубился, стелился серо-желтый дым.

Взрыв рядом, совсем рядом, еще один... Всадник вроде бы ушел от них, но вдруг передние ноги коня подсеклись, и он мордой, крутым лбом ткнулся в траву, а потом завалился набок. Все его четыре ноги судорожно дернулись дважды и мертво застыли.

- Стоп! - заорал в матюгальник режиссер.

В кино все наоборот. По команде "стоп" все сорвались с места. Съемочная группа - кому надо и кому не надо - бежала к месту незапланированного падения всадника.

Витязь, слава богу, поднимался с земли. Первым к нему подбежал за все отвечающий директор, подбежал и констатировал облегченно:

- Живой... - и удивился, разглядев витязя: - А ты кто такой?

- Конюх, - признался витязь. Был тот витязь сопливым мальчишечкой лет шестнадцати-семнадцати. Бессмысленно вытирая ладони о гимнастерку, он моргал глазенками и тряс губами.

Когда вокруг образовалась небольшая толпа, подошел режиссер. Толпа почтительно расступилась и дала возможность режиссеру полюбоваться на витязя.

- Это еще что такое? - гневно и угрожающе осведомился режиссер и, поднеся любимый свой матюгальник к устам, распорядился на всю округу: Руководителя трюковой группы ко мне!

Не смущали отставного гебистского полковника осуждающие взгляды киношников. Он шел через поле, не торопясь, беспечно помахивал тонким ореховым прутиком. Подошел, щелкнул прутиком по блестящему голенищу, предложился:

- Слушаю вас, Андрей Георгиевич.

- Что здесь происходит? - для начала тихо-тихо поинтересовался режиссер Андрей Георгиевич. Но только для начала. Постепенно распаляясь, плавно перешел на крик. - Почему он не дошел до положенного по мизансцене места? Почему не осуществлена до конца подсечка? Почему на коне оказался мальчишка?

- Слишком много вопросов, Андрей Георгиевич, - лениво и вызывающе приступил к объяснениям отставной полковник, но его перебили:

- У меня еще один, скот. - Здоровенный мужик лет сорока шагнул к полковнику, схватил за грудки и тряханул. - Ты зачем лошадь угробил?

- Руки! - рявкнул полковник. - Руки убери!

Здоровенный мужик тряханул его еще пару раз, оттолкнул (полковник отлетел метра на три) и сказал злобно:

- Он еще прутиком помахивает, сексотская гнида!

Режиссер положил руку на плечо мужика и попросил:

- Успокойся, Витя.

Потом смотрели на мертвую лошадь. Сопливый витязь дал пояснения:

- Он шейные позвонки сломал.

- Тебе сколько лет? - перебил его директор.

- Семнадцать. Если б я ему меж ног упал, хана бы мне была.

- А мне - тюрьма, - дополнил возможную веселую картину директор.

- Почему ты подсечку делал, а не Серега? - спросил здоровенный мужик.

- Потому что после вчерашней пьянки вместе с вами, товарищ сценарист, Серега сегодня с утра до того наопохмелялся, что не то что на коня, на стул сесть не может, - сообщил отставной полковник. Он стоял в отдалении и помахивал прутиком.

- Что будем делать, Андрей Георгиевич? - осведомился директор.

- Отменяйте съемку, - решил режиссер и передал директору матюгальник.

- Съемка отменяется! - объявил всем директор. - В три часа ночи выезд на утренний режим. Объект "болото"!

- Пошли, - предложил сценаристу режиссер, но сценарист не унимался, кипел еще. Дьявольски бесил его полковник в отставке.

- Нет, ты посмотри на это животное, Андрюха! Я не я буду, если ему рыло не начищу!

- А он на тебя - в суд. И сядешь ты по двести шестой, за злостное хулиганство. От двух до пяти. Как у Корнея Чуковского. Тебя это устраивает, Витек?

Нарисованная режиссерской рукой перспектива слегка охладила страстного сценариста, и поэтому он не особо сопротивлялся, когда режиссер взял его под руку и осторожно, как травмированного, повел к персональной своей черной "Волге".

Всегда недовольный жизнью и теми, кого возил, шофер демонстративно резко рванул с места. Сценариста и режиссера, сидевших сзади, кинуло спинами на сиденье. В этом положении и остались, потому что так откинувшись, расслабившись - было удобнее отдыхать. Поехали.

Ехать было недолго, верст семь-восемь, не более. Их главная база находилась в научном городке у самой Оки, где съемочной группе существовалось весьма сносно: благоустроенная гостиница (редкость в малых подмосковных городах), приличная столовая при научно-исследовательском институте, лес, река, летнее солнце - чего еще надо вечным бродягам-киношникам?

- Сегодня ночью снимаем сцену на болоте, - сказал режиссер.

- Это ты к чему? - настороженно поинтересовался сценарист.

- Как ее снимать, Витя? - драматически вопросил режиссер.

- Хорошо, - посоветовал сценарист. Подумав, добавил: - И по сценарию.

- Я к тебе серьезно, а ты... Понимаешь, не могу я снимать эту сцену так, как она написана, не могу! После того, что мы узнали, делать комиссара стопроцентным героем кощунственно!

- У нас два героя, - напомнил Виктор.

- Нельзя их делать равноценными, пойми же, Витя! За белым офицером историческая правда. И наша трагедия в том, что он проиграл.

- Наша трагедия в том, что в те годы Россия разделилась надвое, и две России разошлись в разные стороны. Вот об этом я и писал.

- Витюша, может, подумаем над сценкой, а? - заискивающе предложил Андрей.

- Сценарий утвержден студией, и ты будешь снимать то, что утверждено, - неколебимо стоял на своем Виктор. Глянул в автомобильное оконце и попросил шофера. - Останови, я здесь сойду.

- Своего собутыльника, сорвавшего съемку, навестить хочешь? догадался Андрей. - То же, нашел себе дружка!

Виктор ступил на пыльный проселок, захлопнул дверцу и сказал:

- Привет!

В давным-давно брошенном строителями городка бараке расположилась временная конюшня съемочной группы. Толкнув хилую дверь, Виктор оказался в вонючем помещении. Темно было, как у негра под мышкой. Виктор постоял недолго, привыкая к темноте, но не привык, и поэтому позвал вслепую:

- Серега!

Ни ответа, ни привета. Он осторожно двинулся к закутку, в котором вчера так мило употреблял спиртные напитки. За прикрытым попоной дверным проемом тускло светилось маленькое оконце. Срам и безобразие вчерашней пьянки: немытые стаканы, грязные тарелки, сухие хлебные объедки, глистообразная колбасная кожура. И здесь не было никого. Виктору захотелось на волю.

На солнце зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, как от дороги шел к конюшне бывший витязь, а ныне конюх - юный герой сегодняшнего дня. Буденовку герой нес в руках - жарко ему было.

- Где Серега? - спросил у него Виктор.

- Когда мы на съемку уезжали, здесь был. А что, его нет?

- Был бы - не спрашивал. - Виктор решил уходить, но передумал. - Он что, сильно пьяный с утра был?

- С утра - нет, совсем нет! Вроде бы к съемке готовился, оделся вот в эту форму, - конюх осмотрел свой наряд. - На коня сел, чтобы размяться, в лесок уехал, а когда вернулся, прямо из горла бутылку выпил, разделся, и сказал, чтобы я на трюк шел.

- А ваш полкаш вонючий что?

- Семен Афанасьевич покричал, конечно, но что ему делать? Разрешил мне попробовать.

- Ты-то когда-нибудь подсечку делал? - осведомился Виктор.

- Не, сегодня в первый раз.

- Рисковый ты парень. А коня тебе не жалко?

- А чего его жалеть? Он же выбракованный. Сегодня его на колбасу, или завтра - какая разница?

- И рассудителен ты к тому же, - сказал Виктор и пошел в город.

Серега спал в номере у осветителей. Виктор безжалостно растолкал его и, глядя в красные, как у кролика, глаза, порекомендовал:

- Слюни подбери.

Рукавом джинсовой рубахи Серега потер мокрый рот, сообщил:

- Подобрал. А теперь что?

- А теперь ко мне пойдем. Я опохмеляться буду, а ты посмотришь.

Сценарист - положение обязывало - жил в люксе на девятом этаже. Поднимаясь в лифте, рассматривали друг друга. Серега усиленно пучил глаза, старался окончательно осознать, кто же все-таки потревожил его глубокий, как пропасть, алкоголический сон. Даже в пьяном раскордашном маразме умел хранить трюкач Серега достойную физическую форму: и покачивался координированно, и плыл целесообразно. Хорошо сколоченный, ловкий, заготовленный богом для мужской работы.

- Это ты, Витя? - догадался Серега, когда на девятом этаже разошлись автоматические двери.

- Я, я, - подтвердил Виктор и извлек трюкача из кабины.

Люкс, как советский люкс: два кресла, диван, журнальный столик, телевизор и фальшивый камин в гостиной, в спаленке две койки с тумбочками и шкафом и - главное - холодильник в прихожей.

- У тебя есть? - спросил Серега, жадно глядя на холодильник.

- У меня есть. - Успокоил его Виктор, но тут же опять взволновал. Для меня.

- А для меня? - обиженно поинтересовался Серега.

- А для тебя - "пепси-кола". - Виктор ввел Серегу в гостиную и толкнул в разлапистое кресло. - Выходить пора из штопора, паренек.

- Не хочу, - твердо ответствовал нетрезвый паренек.

- Это почему же? - беседуя, Виктор времени не терял: вытащил из холодильника бутылку коньяка, две бутылки "пепси", пяток яблок, поставил все это на журнальный столик и, сев на диван, стал наблюдать за Серегой, который обдумывал ответ на вопрос, почему он не хочет выходить из штопора. Обдумал, наконец, и ответил:

- Потому что не желаю.

- Убедительно, - решил Виктор, вилкой вскрыл коньяк, ножом сковырнул пепсину шляпку. Вспомнил, что стаканы забыл, сходил за стаканами. Налил себе коньячку грамм семьдесят, а Сереге - "пепси" под завязку.

- Витя, соточку бы, а? - жалобно попросил Серега.

- Соточку тебе многовато, - Виктор заглянул, как боксеру после нокдауна, в глаза Сереге и определил: - А грамм пятьдесят - налью. Чтобы послесонная муть в твоей башке осела.

Серега с оправданным вниманием наблюдал за процессом наливания ему пятидесяти граммов. Сценарист в этом деле знал толк: доза была определена точно, как по мензурке. Серега вздохнул и взял стакан. Глянул в него одним глазом, сморщился от отвращения, легким движением раскрутил коричневую жидкость и отправил ее себе в рот, глотку, далее везде. Виктор свои семьдесят принял не торопясь, с чувством. Хрупая яблоком, спросил:

- Ты кого боишься, Серега?

Не отрываясь от горла бутылочки с "пепси", Серега скосил на него правый глаз, выпученный и нехороший, и промолчал.

- Я тебя спрашиваю, козел, - надавил Виктор. Имел на это право, потому что благодетельствовал, изводил дефицитный продукт на совсем не нужного ему запившего люмпена. Надо было отвечать.

- Тебя, - признался Серега. - Возьмешь и больше не нальешь.

Оклемался после дозы трюкач: все шипящие произнес отчетливо.

- Ты помнишь, что ночью говорил? - сдавая себе, задал еще один вопрос Виктор.

- Чего с пьяну не скажешь! - Серега неназойливо пододвигал свой пустой стакан поближе к бутылке. Подумав, Виктор налил и в этот стакан. Самую малость. Чтобы не прекращать расспросов.

- А от кого ты прятался у осветителей?

- Я у них водяры хотел взять взаимообразно.

- Не ври. До зарплаты два дня, и ежу понятно, что они пустые.

Серега хватанул свою самую малость и осмелел:

- Кончай меня мотать, Витя. Лучше споем. - Предложил он, но, поморгав, ни одной песни не вспомнил и изменил решение: - Налей, а?

- Частишь, - укорил его Виктор и принял восемьдесят. - А зря темнишь, Серега. Если это твои старые рэкетирские хвосты вылезают, я бы тебе смог помочь. Раз и навсегда.

- Мне теперь до конца жизни никто помочь не сможет. - Абсолютно трезвым голосом признался Серега и опять попросил: - Налей, а?

Запланированные опохмелочные сто пятьдесят всосались, увели тяжесть из башки, расслабили руки-ноги и окрасили Викторову жизнь в розовые и нежно-зеленые тона. И стал Виктор противоестественно добр и непредусмотрителен: щедрой рукой ливанул Сереге без замера. Получилось на полную сотку. И уже не допрашивал. Любопытствовал:

- А что случилось бы, если подсечку делал ты?

- Не знаю. Но что-нибудь случилось. - Серега, спеша отключиться, высосал сотку, и, наконец вспомнив песню, запел, - "Ночное такси, ночное такси, меня сбереги и спаси!"

Кроме этой строчки, он слов песни не помнил, и поэтому повторял ее довольно долго, с каждым разом все косноязычнее. Разговор накрылся. Виктор понял свою промашку и сказал в безнадеге:

- Сейчас у меня поспишь, а потом решим, что с тобой делать.

- "Ночное такси, ночное такси!" - пел Серега.

Виктор вынул его из кресла, и, придерживая за фирменный ремень, повел в спальню. Усадил трюкача на кровать, злобно сорвал с него кроссовки и завалил прямо на цветастое покрывало - гордость гостиницы. Серега свернулся на покрывале калачиком, положил обе руки под щеку и закрыл глаза.

- Спи спокойно, дорогой товарищ! - раздраженно посоветовал Виктор.

Серега на миг открыл глаза, грустно сообщил:

- Меня скоро убьют, Витя, - и обрушился в алкоголическое небытие.

Виктор вернулся в гостиную, сел в кресло, размышлял о важном: пить или не пить следующие сто. Решил выпить. Двести пятьдесят - рабочая норма, еще не требующая завтрашней опохмелки. Выпил, и, чтобы уйти от соблазна, все быстренько прибрал по положенным местам. Ликвидировав пьянственное свинство, вышел вон.

На длинной скамейке у входа в гостиницу сидели три артиста: главные герои - поручик и комиссар, а также эпизодник - белый полковник.

- Виктор Ильич, к нам! - позвал поручик.

И сейчас, и вообще делать ничего не хотелось. Виктор молча уселся на скамью. Середина дня, солнышко пекло, птички чирикали, листва над головой нежно шелестела под легким ветерком. Подремать бы...

- Я в трясину не полезу, Виктор Ильич! - трагическим голосом заявил поручик.

- Ну и не лезь, - межа веки, разрешил Виктор.

- Этот садист, - имея в виду под садистом режиссера-постановщика, сообщил поручик, - настоящую гиблую топь выбрал, мне художник рассказал. Это трюковая съемка, и я имею полное право отказаться!

- Иди и откажись, - посоветовал комиссар.

- Тебе хорошо, - вдруг обиделся на комиссара поручик. - Ты на твердом берегу стоять будешь, только руку мне протянешь. Мне же в самую трясину лезть. Вдруг засосет?

С обеда в гостиницу возвращались поодиночке командировочные научные московские дамочки, все, как на подбор, хороших лет, в хорошей форме, прибранные, привлекательные. Провожая бессмысленным взором очередную чаровницу, белый полковник изрек:

- Вот эту я трахнул бы.

Прошествовала следующая.

- А эту? - полюбопытствовал комиссар.

- И эту бы, - согласился белый полковник.

Поток дамочек иссякал. Придирчиво осмотрев последнюю, полковник подождал немного, встал, с зевом потянулся.

- Поспать, что ли? - сказал он и направился в гостиницу.

- Натрахался до изнеможения и спать пошел, - резюмировал комиссар.

Поручик и сценарист хихикнули. Замечательно было так сидеть.

С прогулки возвращались девицы, привезенные из Москвы для деревенской групповки. Впереди шла ядреная, заводная, веселая девушка Лиза. Проходя мимо скамейки, зыркнула отчаянным глазом на Виктора. Комиссар и поручик украдкой глянули на сценариста: проверяли, адекватна ли его реакция. Адекватна: сценарист поднялся, потянулся, как полковник, и рванул в вестибюль.

Лиза была одна - тактичные подружки удалились. Неунывающей девушке нравилось спать со сценаристом: и просто так, и престижно, и кое-какое в связи с этим привилегированное положение.

Виктор подошел и поведал малоприятную новость:

- У меня в номере пьяный Серега спит.

- Тогда ко мне, - решительно предложила она. - Моя соседка в Москву уехала.

В номере он обнял ее и положил подбородок на ее плечо. Она тихонько расстегнула его рубашку, ладошкой провела по волосатой груди, куснула за мочку ближайшего уха и шепотом сообщила в то же ухо:

- Я соскучилась по тебе, Витя.

В дверь постучали, и ласковый детский голосок позвал:

- Лизочка, можно тебя на минутку?

- Инка-ассистентка, змея, - почти беззвучно прошипела Лиза, выпросталась из-под простыни, натянула халат, открыла дверь на малую щель и в щель выскользнула в коридор.

Поспать по-настоящему перед ночной съемкой не удалось. Виктор глянул на часы (было без двадцати семь), вздохнул, спустил ноги с кровати, и, сидя, стал одеваться. Вернулась Лиза, села рядом, сказала:

- Тебя режиссер ищет.

Он встал, натянул портки, застегнул их, наклонился и поцеловал Лизу в щеку. Извинительно поцеловал.

Режиссер обитал в апартаментах, предназначенных для знатных иностранных гостей. И коврик афганский, и телевизор японский, и креслица финские. Режиссер и оператор возлежали в ожидании Виктора в кожаных креслах. Дождались.

- Чего надо? - грубо спросил сценарист.

- Я соскучился по тебе, Витя, - повторил Лизины слова режиссер.

- А я - нет, - признался Виктор и бухнулся на диван.

- Как отдохнул? - невинно поинтересовался оператор. Проигнорировав этот провокационный вопрос, Виктор сходу, чтобы не опомнились, сделал заявление:

- Никаких существенных изменений в сцене на болоте не будет. Перелопачивать ее - значит, перелопачивать весь замысел. Этого вы от меня никогда не дождетесь, - высказавшись, Виктор победоносно глянул на собеседников. Те скалились, чем его сильно рассердили:

- Развеселились тут! Хотите снимать авторское кино - снимайте по своим сценариям!

- Чего он орет? - недоуменно спросил режиссер у оператора. - Ты спросил его переделывать сцену? - Оператор отрицательно помотал лохматой головой. - Я просил его переделывать сцену?

- Просил, - перебил вопросительный монолог Виктор.

- Виктор, ты не прав, - с лигачевскими, умело воспроизведенными интонациями возразил режиссер. - Я просил тебя подумать над ней. Ты подумал?

- Буду я еще думать!

- Я понимаю, тебе некогда было, - мягко вошел в сложное сценаристово положение режиссер. Не сдержавшись, оператор восторженно хрюкнул. В отличие от оператора, Виктор сдержался. Только подышал некоторое время достаточно бурно. Отдышавшись, спросил:

- Тогда зачем я вам?

- Легкая корректировка диалогов в связи с натурой, Витя, - объяснил режиссер.

- На съемке. По мизансцене, - решил Виктор. - Тем более, что доблестный поручик, носитель, так сказать, идеалов столь любимого тобой, Андрюша, белого движения, лезть в болото категорически отказывается.

Бунт на корабле, бунт на корабле! Глаза режиссера округлились, как у Петра Первого, он встал, прошелся саженьими (как на картине у Серова) шагами по афганскому ковру, подумал, подумал и рявкнул:

- Он у меня в дерьмо полезет, охламон трусливый!

- Я про дерьмо не писал, - скромно напомнил Виктор.

- А ты напиши, напиши, чтоб я его туда загнал!

- Ну, режиссерский норов показал, и будя! - прервал идиотский монолог оператор. - Я так понимаю, что с творческими вопросами покончено? Тогда давайте чай пить. Чаю хочешь, Витя?

- Твоего - хочу, - ответил Виктор.

Оператор понимал себя великим докой по заварке чая, и действительно был им. Он приступил к священнодействию. Все свои многочисленные индийский, цейлонский, китайский, краснодарский, черт-те какой чаи, ведро с родниковой, каждодневно обновляемой водой, электрический чайник, два заварных он хранил в режиссерских апартаментах, потому что в его люксе, выбитом у администрации в связи с необходимостью надежно хранить пленку (в холодильнике) и камеру (в спальне на отдельной кровати) на законных основаниях толклись безответственные ассистенты, которые по легкомыслию могли использовать все эти предметы варварски и не по назначению. Счифирить, допустим.

Оператор кипятил, смешивал, засыпал, заливал, накрывал, доливал, ждал. Виктор и Андрей сидели, как в театре.

- Чашки готовьте! - приказал оператор. Виктор и Андрей послушно перенесли из буфета на столик замечательные казенные чашки.

Маэстро разлил по чашкам золотисто-темный и тем не менее замечательно прозрачный чай. Попаузили, чтобы пить слегка остывший, чтобы ощущать глоток, чтобы полностью почувствовать букет. Откусили по маленькому кусочку сахарка (только вприкуску!) и сделали по первому затяжному глотку.

- Каков? - горделиво осведомился оператор.

- Ты - бог, Володя, - оценил сотворенное чудо Виктор.

И замолчали, чтобы всеобъемлюще ловить кайф. В молчании прикончили первый налив, без перерыва второй.

В башке разошлись облака и выглянуло солнышко. Пришла ясность в понимании смысла жизни. Мир стал объемным и восхитительным. Виктор откинулся, разбросал руки по спинке дивана и вдруг вспомнил:

- Володя, ты, когда на эту дурацкую подсечку в дырку смотрел, ничего такого не заметил?

- Да вроде ничего. Правда, я его с крана сразу же довольно крупно взял и так вел до конца. Ты комбинаторов порасспрошай, если надо, они для режиссерской понтяры общак в рапиде снимали, может, что и заметили.

- А что надо было замечать? - спросил Андрей.

- Все надо замечать, - наставительно заметил Виктор. Следуя его совету, режиссер решил узнать, который час, глянул на часы и ахнул:

- Футбол же начался, пацаны!

Включили телевизор. Бодались "Спартак" и "Торпедо". Как только включили, "Спартак" чистенько положил первый гол, и тайм завершился. В начале второго отбывающий во Францию Федя Черенков преподнес болельщикам прощальный подарок: элегантно сделал два-ноль. Так и закончилось.

Потом была программа "Время", затем покатилось "Пятое колесо", а завершило все ТСН.

- Все. Пора собираться. - Оператор Володя выключил телевизор, встал, зевнул и признался. - Неохота, братцы!

Братцы понимали его, но работа есть работа. Расползлись.

Уже закутавшийся в запасное одеяло, Серега и спал и не спал - лежал с прикрытыми глазами. При появлении Виктора открыл их.

- Ты что не спишь? - спросил Виктор, натягивая свитер. На болоте ночью не Сочи, и он решил экипироваться, как следует.

- Боюсь, - признался Сергей, и, не дав Виктору возможности задать вопрос о том, чего он боится, быстро продолжил: - И спать боюсь, и не спать боюсь.

- А все-таки спи. Я на съемку поеду, а ты запрись и спи, - шнуруя высокие кроссовки, сказал Виктор. Серега, не вылезая из одеяла, сел в кровати.

- Я с тобой поеду.

- Мест нет. Автобус на болото не пойдет. Актеры с нами в легковушке, ассистенты и осветители по спецмашинам, - обрисовал обстановку Виктор, и, прихватив из шкафа куртку, пошел в гостиную. Сбросив одеяло, Серега поплелся за ним, на ходу сообщив:

- Меня лихтвагенщик возьмет.

Виктор наконец рассмотрел его. Колотун, колотун бил Серегу. Голова пряталась в плечах, губы дрожали, руки ходили. Холодно, холодно, холодно. По монологу Нины Заречной из "Чайки". Виктор вздохнул, извлек из тумбочки знакомую бутылку (в ней болтался остаток - граммов сто), стакан, вылил из бутылки в стакан остаток, протянул стакан и яблоко Сереге.

- Ну, спасибо, Витек, ну, спасибо. - Серега взял стакан, подождал, чтобы хоть немного унялась рука, залпом выпил, и, надкусив яблоко, замер. Жевать не было сил, сок сосал.

- Сейчас колотун уйдет, и заснешь, - сказал Виктор.

- От мыслей я, Витек, спать не могу. Думаю все, думаю и додумался до страшного. - Серега сделал паузу и вдруг зашипел яростно. - Эти мерзавцы всех, кто у них служил, убирают!

- Какие мерзавцы, Серега? - тихо и осторожно поинтересовался Виктор.

Серега опомнился. Подбросил яблоко, поймал. Руки уже не дрожали.

- Какие мерзавцы? - снова спросил Виктор.

- Я тебе добра желаю, Витя. - Серега опять надкусил яблоко, но на этот раз стал жевать. Жуя, продолжал свою мысль, - Чем дальше ты от этих дел, тем тебе лучше. Так что разбираться с ними мне придется самому.

Без стука влетел в номер режиссер и закричал:

- Я тебя в машине жду, а ты тут ля-ля-ля!

- Привет, - сказал Серега, еще раз надкусил яблоко и удалился.

Виктор посмотрел ему вслед и сказал раздраженно:

- Насколько я понимаю, без тебя снимать не начнут.

До Заповедника, в котором отыскали подходящее болото, было километров сорок плохой дороги, почти час езды, без разговоров не обойтись. Но поначалу молчали. Первым, обуреваемый недобрыми предчувствиями, не выдержал нервический поручик, сидевший ошуе от Виктора:

- Я бы хотел уточнить некоторые детали съемки, Андрей Георгиевич, приступил он мягко к щекотливой беседе. Режиссер, не оборачиваясь (сидел на переднем сиденьи "Волги" рядом с шофером), холодно разрешил:

- Уточняй.

- Как бы это лучше сформулировать... - промямлил поручик, и замолк, мысленно готовя приемлемое выражение для отказа лезть в топь. За него с рабоче-крестьянской простотой сформулировал комиссар, находившийся от Виктора одеснуе:

- Он в болото лезть боится, Андрей Георгиевич!

- Саша правильно сформулировал, Юрий? - строго спросил у поручика режиссер.

- Ну, не то, чтобы боюсь, но, в общем, не хочу, - в отчаяньи признался поручик.

- А хорошие кооперативные бабки получать хочешь? - вкрадчиво поинтересовался Андрей. - А на премьерах перед девочками красоваться хочешь? Ты договор подписывал, не заглядывал в него, что ли? Захочу я, Юра, ты у меня козлом прыгать будешь, соловьем петь, а, если надо, и дерьмо есть. Я понятно излагаю?

- Я могу вернуть ваши копейки! - взвился поручик.

- Не мне, а государству, и не гонорар свой вшивый, а затратную неустойку.

Замолчали. Виктор, кряхтя, пошевелился - тесновато ему было при его габаритах меж актерами - и подбил итог:

- А что? Мило побеседовали.

Путем долгих и сложных интриг администрация добилась разрешения на въезд на территорию заповедника. Ведя караван спецмашин за собой, режиссерская "Волга", разрывая светом фар рассветную серость, заколдыбала по проселочной колее. Вот она, последняя поляна. Дальше были непролазные дебри. "Волга" остановилась. Режиссер обернулся к заднему сиденью, улыбнулся:

- Ну, готовься, Юрок!

Потянулись на поляну спецмашины, останавливаясь по очереди. С гоготом, криками повылезали члены съемочной группы. Столпились в ожидании режиссерских распоряжений. Приняв сей парад, режиссер склонился, выдернул из травы ледникового происхождения булыгу килограмма на три, осторожно подкинул ее двумя руками, удовлетворился весом, и, вновь окинув взглядом свой отряд, вопросом отдал приказание:

- Ну, тронулись, бойцы?

И Иваном Сусаниным повел отряд к болотам. За ним обреченно побрели два ляха - поручик и комиссар, уже одетые и загримированные. Бойко посвистывая, энергично шагал оператор, рядом с ним тяжело ступал Виктор, остальные, особо не торопясь, растянулись цепочкой метров на сто. Минут через пять тропка, которой они шли, вильнула и полого спустилась к симпатичной лужайке. Перед лужайкой режиссер остановился, ожидая, когда все подтянутся. Подтянулись.

- Ну-с, приступим, - сказал режиссер и глянул на часы. - На подготовку у нас час.

- А где топь? - нежным голосом осведомился поручик.

- Топь-то? - переспросил режиссер. - Вот она.

И швырнул принесенный с собой булыжник на лужайку. Булыжник упал на псевдотраву и плавно погрузился в нее, мигом исчез, оставив на поверхности лишь зеленовато-желтоватое небольшое пятно. Не дав поручику отреагировать на сей эксперимент, режиссер громко позвал:

- Костюмер!

- Я здесь, Андрей Георгиевич! - с готовностью отозвалась бойкая тетка.

- Дубль-костюм у нас имеется?

- Две смены! - с гордостью сообщила тетка. Костюмы висели у нее на руке.

- Может, порепетируем? - задумчиво поразмышлял вслух режиссер. - А потом жестко - два дубля и все. Как ты, Володя?

Оператор выплюнул веточку, которую жевал, и вяло согласился:

- Можно.

Режиссер внимательно осмотрел поручика. Но не в лицо смотрел он - на гимнастерку с погонами, на штанцы с лампасами. Потом потрогал себя за нос. Сомневался, видимо, в чем-то. Вновь обратился к оператору:

- А, может, запасной вариант, Володя? Боюсь, как бы наш героический белый офицер от страха в обморок бы не хлопнулся. А ему еще и играть надо.

- Запасной, так запасной, - индифферентно согласился оператор.

Метрах в двухстах - от топи чуть вверх - была превосходная лужа, окруженная невысоким кустарником. Рядом с лужей остановились во второй раз.

Садист, как всякий представитель его профессии, режиссер, получив удовольствие от малого спектакля, сымпровизированного им, приступил к делу энергично. Ассистенты притащили камеру, осветители подтянули кабель и установили приборы, а режиссер уже репетировал. После того, как в лужу слазил второй режиссер в резиновых охотничьих сапогах и брезентовой робе, поручик, убедившись в полной безопасности подобного купанья, ухался в воду с бесшабашной готовностью. Порепетировали.

Вдалеке мощно зашумел лихтваген. Зажглись диги. Под операторские "выше!", "правее!", "прижми книзу!" осветители поправили свет. Оператор с достоинством доложил:

- Я готов!

- Внимание! Мотор! - закричал режиссер.

- Есть, - подтвердил включение звукооператор.

Выскочила к камере помреж, хлопнула хлопушкой, протараторила:

- Кадр триста одиннадцатый, дубль первый!

Тихо стало на съемочной площадке, совсем тихо. Поручик по горло сидел в луже, изображая погружение в топь. Подбежал комиссар, ухватился левой рукой за куст, правую же протянул поручику и только приготовился произнести положенный по сценарию текст, как, глуша лихтвагенный шум, разорвал тишину бешеный и безнадежный крик:

- А-а-а-а-а!

Невдалеке. Метрах в двухстах. Там, у топи. Или в топи. И снова:

- А-а-а-а!!

И тишина.

- Стоп, - хрипло скомандовал режиссер. Не надо было командовать: все уже остановились.

- Что это? - с визгом спросил из лужи поручик.

Первым рванулся с места Виктор. За ним - режиссер и оператор. А потом побежали все. Бежать было недолго - двести метров всего до болота.

На поверхности лжелужайки чуть колебалось зелено-желтое пятно. Побольше, чем от булыжника. Стояли, тяжко дыша, смотрели на пятно.

- Всем разбиться по группам! - истерически приказал режиссер. И, вспоминая, перечислял: - Режиссерская! Операторская! Звуковики! Осветители! Костюмеры! Администрация!

Люди сбивались в кучки, ничего не понимая, и, не решаясь громко говорить, шептались о том, что вроде бы все на месте. Заместитель директора, отвечающий за площадку, с деловым видом обошел все кучки и доложил:

- Все в наличии, Андрей Георгиевич!

Никто не слышал, когда вырубился лихтваген, и поэтому явление лихтвагенщика было для всех полной неожиданностью. Громко топая кирзачами, он подошел к заместителю директора, и, недоуменно оглядываясь, спросил, как всем показалось, противоестественно громко:

- Чего это у вас тут?

Виктор все понял. Кинулся к лихтвагенщику, за плечо развернул к себе:

- Где Серега?

- Как где? К вам сюда на съемку пошел.

- Когда?!! - заорал Виктор.

- Ну, минут десять как...

- Он трезвый был? - Виктор допрашивал, а все с ужасом ждали, чем кончится этот допрос.

- Да вроде да. Разговаривал нормально...

- Но он пил?!

- Выпил самую малость, - лихтвагенщик большим и указательным пальцами отмерил дозу по воображаемой бутылке и для убедительности добавил: - Грамм двести...

- Ты зачем ему водки дал?

- А как не дать? Я же с прошлой недели ему пол-литра должен был.

Теперь и все поняли все. К Виктору подошел режиссер и, морщась, как от зубной боли, спросил:

- Зачем же он на съемку поехал? Он ведь не занят в этой сцене.

- В гостинице не хотел оставаться, - пояснил Виктор и сильно ударил себя кулаком по лбу. - Мне бы, дураку, не отпускать его от себя!

Режиссер пальцем поманил к себе заместителя директора, а когда тот приблизился, тем же пальцем указал на лихтвагенщика и сухо распорядился:

- Немедленно отправьте его в Москву.

- За что?! - искренне изумился лихтвагенщик.

Режиссер не ответил: он уже шел к топи. Подошел, посмотрел на почти затянувшееся пятно и стащил с башки пижонскую каскетку.

Днем вместе с водолазами Виктор вернулся к топи. Он сидел на твердой земле, а водолазы по очереди с отвращением кувыркались в густой жиже. Кувыркались до вечера, но тела не нашли. Да и делали они эту работу лишь для порядка: в топи не тонут, топь засасывает в неопределимость без дна. Не вода.

Зашабашили. По просьбе Виктора постановщик на базе соорудил временный памятник - деревянный клин с фанеркой. С помощью водолазов Виктор вбил клин в твердую землю.

"Здесь 19 июля 1990 года погиб артист трюковых съемок Сергей Владимирович Воропаев" - записано было на фанерке.

Тем же вечером Виктор уехал в Москву.

В экспедицию Виктор выбрался для того, чтобы отрубиться от московской суеты, отдохнуть, водочки попить без забот. Потому и не на своем автомобиле в научный городок заявился. Ничего себе отдохнул.

До Серпухова его доставили на режиссерской машине, чтобы в Москву на электричке ехал: дирекция бензин экономила.

Хорошо хоть, что по позднему делу народу мало. Придирчиво выбирал вагон, купе. Устроился у окна. Поезд тронулся. Побежало мимо и назад безобразие обновленного социализма: кривые черномазые домишки, разбросанные шпалы, помойные кучи, обломки железобетона...

Заверещала отодвигаемая дверь, и в вагон вошел лихтвагенщик. Господи, только бы не заметил! Нет, заметил, и без колебаний направился к Виктору. Сел напротив, вздохнул, погоревал вслух, как положено:

- Эх, Серега, Серега...

Деваться некуда, разговаривать надо. Виктор спросил для порядка:

- Вы же с утра в Серпухов уехали. Почему же в Москву так поздно?

- У меня свояк в Серпухове живет, - объяснил лихтвагенщик. Судя по исходившему от него аромату, встреча со свояком прошла на должном уровне. Лихтвагенщик почесал толстым сломанным ногтем щеку и задал вопрос, мучивший его, наверное, еще с утра. - Вот вы, товарищ сценарист, можете мне сказать, за что меня так?

- Наверное, за то, что Сергея водкой угостили.

- Но я-то трезвый был! - азартно возразил лихтвагенщик, но, вспомнив, что надо удручаться в связи со смертью, повторил заклинание: - Эх, Серега, Серега!

- О чем вы с ним, когда на съемку ехали, разговаривали? - неожиданно для себя спросил Виктор.

- Мы-то? Беседы беседовали, - лихтвагенщик покряхтел, вспоминая беседы. Вспомнил. - Он меня все про ту подсечку расспрашивал.

- Что же вы могли ему сказать? Лихтвагена-то на той съемке не было?

- Лихтвагена не было, а я был. Водителя на камервагене подменял.

- Конкретно чем интересовался Сергей?

- Ну, как конкретно? Спрашивал, на каком месте паренек коня валил...

- Где же он, по-вашему, валил коня, паренек этот?

- Так метров двадцать не дошел до вспаханной полосы, когда ему было падать положено. Я и Сереге доложил об этом.

- И что Серега?

- А что Серега, а что Серега? Разволновался сильно, бормотал все: "Кто же его предупредил, кто же его предупредил?"

- Интересное кино, - высказался Виктор. - Интересное кино...

Хоть возвращайся. Ах, как надо потрясти полкаша и мальчишку!

Лихтвагенщик вдруг хихикнул:

- Меня режиссер прогнал, а их, трюкачей этих, полковника и паренька, директор шуранул, - лихтвагенщик неумело изобразил директорский крик: "Чтоб ноги вашей не было! Мне, дураку, наука - не гонись за дешевизной! Лучше бы я Петьку Никифорова позвал, он хоть и дерет безбожно, но дело делает!" - И уже своим голосом: - Загнал их с конями в скотовозку и будьте здоровы, граждане хорошие.

- Интересное кино... - еще раз высказался Виктор. Теперь можно и не возвращаться. Если искать концы, то только в Москве.

- Полтора часа еще ехать, - сказал лихтвагенщик и зевнул во всю пасть, опять сильно ароматизировав атмосферу. Видно, притомился, потому что прикрыл глаза и привалился виском к оконной раме. С залихватским перебором стучали колеса электрички, убаюкивая лихтвагенщика. Он и заснул.

Виктор дождался, когда лихтвагенщиков сон стал необратим, поднялся со скамейки, достал с полки сумку и вышел в тамбур, прокуренный до ядовитости. Постоял, покурил, посмотрел через грязное до невозможности оконце на мелькавшие в сумерках серые березы, а потом направился в другой вагон.

Доехал до Каланчевки, так ему сподручней было.

Виктор как два года, был в разводе. Шикарную кооперативную квартиру в Гагаринском переулке, ныне имени Рылеева улица, мирно разменяли. Ему досталась однокомнатная квартира в облезло-белом двенадцатиэтажном бараке на улице Васнецова.

Вроде рядом, а неудобно. На трамвае доехал до олимпийского комплекса, а от него по Мещанской потопал пешочком.

Не любил он возвращаться в холостяцкий свой дом после долгого отсутствия.

Стул из-за письменного стола выдвинут, на стуле отвратительные домашние портки, шлепанец почему-то посреди комнаты. Быстренько включил нижний свет - настольную лампу, торшер, бра - и выключил верхний. Желтее стало, уютней.

Зато на кухне - шик и блеск - за этим он следил параноически. Самой страшной поговоркой для него была "Где жрут, там и...". Только открыл холодильник, чтобы посмотреть, есть ли чего пожрать, как зазвонил телефон. Звонил худрук студии, где снималась картина, приятель:

- Как это все произошло, Витя?

- Можешь ты понять, что я только вошел в дом? - заорал Виктор.

- Ну ладно, завтра поговорим, - смирился худрук и повесил трубку.

Поев, Виктор разобрал тахту, разделся, лег и стал думать над тем, о чем спросил худрук. Как это все произошло.

Ветер покачивал верхушки столетних деревьев, и от этого солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь двигающуюся листву, падали на землю, как струи дождя, то спокойно, то порывами, аритмично, непредсказуемо, весело.

По ухоженной аллее в обе стороны вышагивали, блестя вычищенными боками, сытые лошадки, неся на себе всадников в цилиндрах, в камзолах, бриджах, в хорошо надраенных сапогах для верховой езды. В основном дамы.

- Булонский лес, мать их за ногу! - негромко, но с чувством выразился Виктор, наблюдая сию картинку.

И правда, будто не в Москве. Щеголеватый павильон для отдыха клиентов, симпатичный домик администрации, не по-русски аккуратно содержащаяся конюшня, огражденная ярким забором площадка для выводки, на автомобильной стоянке - исключительно иномарки.

Вот только дамочки, хотя и старались, но все же подводили: переговаривались плебейски громко, изредка по-рязански повизгивали от страха. Совсем по-парижски у них не получалось.

На стоянку мощно вырулил безукоризненный "Ауди" цвета мокрого асфальта, остановился, и из него выбрался могучий мэн северокавказской наружности. Мэн хлопнул дверцей и, не обращая внимания на окружавший его прекрасный мир, прошел в административный домик.

- Он! - крикнул Виктору убиравший за загородкой конское дерьмо служитель.

- Спасибо. - Виктор поднялся с субтильной, ажурно-белой скамейки и направился вслед за владельцем "Ауди".

Место секретарши у двери с солидной вывеской "Председатель правления", слава богу, пустовало, и Виктор без спроса вошел в кабинет.

Мэн, сложив руки на животе и бездумно глядя прямо перед собой, сидел в подвижном кресле за причудливым иностранным столом.

- Здравствуйте, - сказал Виктор и сразу взял быка за рога. - Меня зовут Кузьминский Виктор Ильич. - Я бы хотел поговорить с вами в связи с обстоятельствами гибели Сергея Воропаева, работавшего у вас.

- Здравствуйте, Виктор Ильич! - радостно поздоровался мэн и тоже представился: - А я - Эдвард Гурамович Удоев. - Подумал и добавил: Председатель правления кооператива "Аллюр". А вы кто такой?

- Я же сказал - Кузьминский Виктор Ильич, - раздражаясь, повторил Виктор.

- Дело какое делаете, Виктор Ильич?

- Я - литератор, Эдвард Гурамович. Сценарии для кино пишу, книжки там всякие...

- Хорошее дело, - одобрил Викторовы занятия Эдвард Гурамович. - Но, наверное, обстоятельствами гибели нашего Сергея милиция занимается?

- Милиции уже все ясно - несчастный случай. Но мне бы хотелось разобраться, отчего это все произошло, как это с ним произошло.

- Чтобы в книжку вставить? - догадался Удоев и заулыбался от своей догадки.

- Да нет. Уж больно грустная книжка получится, а я веселые пишу.

- Лихой был джигит, - соответствуя сентенции Виктора, погрустнел Эдвард. - И работал хорошо. Пил, правда, неумеренно.

- И долго он у вас работал? - спросил Виктор. Он по-прежнему стоял перед заграничным столом. Председатель наконец-то соизволил заметить это:

- Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, - понаблюдал, как садится Виктор, и, удовлетворясь наблюдением, сам встал, прошел к солидному шкафу, раскрыл его, недолго поискал на полках, извлек новенькую тонкую папочку, на которой блестящими черными буквами значилось: "Личное дело", вернулся к столу, на ходу полистав папочку, и, сев на свое место, ответил на вопрос: - Почти полгода. Со второго февраля.

Из низкого мягкого кресла, в которое погрузился Виктор, председатель Удоев виделся как бюст Героя на постаменте.

- В папочке не написано, есть ли у него какие-нибудь родственники?

Бюст с готовностью полистал папочку еще раз. На листочке автобиографии задержался.

- Нету у него никого. Сирота. Детдом, спорт, ПТУ. Потом армия, ВДВ, снова спорт, мастер по стрельбе, первый разряд по конному спорту. Да, судьба...

- И горевать некому, - сказал Виктор.

- Мы должны горевать. - Удоев назидательно поднял большущий указательный палец. - Человек погиб, человек!

- А мы ничего не знаем об этом человеке. Ничегошеньки. Скажите, а я могу повидать этого вашего отставного полковника и конюха? Они вроде вчера вернулись?

- Вернулись! Вчера! - радостно подтвердил Удоев. - Только повидать их никак не получится, дорогой!

- Как так? Ведь они у вас работают.

- Не работают! Не работают! - еще радостней объявил председатель.

- Как так? - тупо повторил Виктор.

- Конюх, мальчик этот, - впервые Удоев обнаружил свой акцент - в слове "мальчик" мягкий знак отсутствовал, - вчера прямо и уволился, напугался, значит, сильно. А полковник и не работал у нас никогда.

- Он же в съемочной группе как начальник трюкотряда числился.

- Правильно. Я его начальником послал. За Сережей присмотр обязательно нужен был. Сижу я, думаю - кого послать. И вдруг солидный человек приходит, на работу просится. Я его документы посмотрел, увидел, в каких он органах работал, обрадовался, и без всякого оформления направил на съемки. Как бы испытательный срок ему дал. А вчера он, когда вернулся, говорит: "Такая работа не по мне. Нервная очень". И ушел.

- Совсем?

- Совсем, совсем. Пожал мне руку и ушел.

- Был Серега и нет Сереги. Растворился в воздухе, - сказал Виктор.

- Да, жалко мне спортсменов. Пропадают ребята. - Удоеву понравилось словечко "совсем". Им и завершил сентенцию: - Совсем пропадают.

- Но, судя по вашему виду, вы - тоже спортсмен.

- Спортсмен, - с гордостью подтвердил Удоев. - В свое время союз выигрывал по вольной борьбе.

- А не пропали?

- Потому что я умный, Виктор Ильич, - объяснил свое везенье Удоев. Виктор выкарабкался из кресла, встал. Встал и Эдвард Гурамович.

- Значит, ничем мне помочь не можете...

- Не могу, дорогой, не могу. Пойдемте, я вас провожу.

- На площадке прокатиться не желаете, Виктор Ильич?

- А что? - завелся ни с того, ни с сего Виктор. - Прокачусь, пожалуй!

- Гришка! - крикнул служителю Удоев. - Подай Орлика!

Где вы, те два месяца в Тургайской степи, где ты, школа великого наездника Петьки Трофимова, где свист ветра и ропот конских копыт под тобой?

Виктор, чуть коснувшись холки, взлетел на коня. Нашел стремена, разобрал поводья и вдруг, жестоко вздернув лошадь, залепил классическую свечку.

Развернувшись на двух задних, опустил передние, с места взял укороченным галопом. Мелькали терракотовые стволы сосен, стриженный кустарник, испуганные жирные амазонки. Хорошо. В конце аллеи, разбрасывая землю комьями, развернулся и помчался назад. Лихо осадил, эффектно соскочил, протянул поводья Удоеву и сказал:

- Спасибо. Сколько я должен кооперативу?

- Какой джигит! Какой джигит! - в восхищении мастерством наездника кавказский человек просто не мог услышать о каких-то деньгах. - Виктор Ильич, давайте к нам инструктором! На любых условиях!

- У меня свое занятие, Эдвард Гурамович.

- Какое занятие? Скрючившись за письменным столом в прокуренной комнате? Фу! А у меня свежий воздух, вольные кони, симпатичные дамочки кругом.

- Заманчиво, но... - Виктор развел руками. - Так сколько я должен за прокат коня?

- Обижаете, Виктор Ильич, ох, как обижаете!

Пижон несчастный. Закидываясь в седло, потянул правую ногу. В паху заунывно болело. И ломался-то перед кем? Виктор миновал матово сияющий "Ауди" и влез в свою трухлявую "семерку".

Парижско-кооперативный оазис находился на задворках парка культуры и отдыха. Попетляв по боковым автомобильным дорожкам, Виктор через служебные ворота с недовольным жизнью вахтером выбрался к Ленинскому проспекту и покатил к столбу с растопыренными в растерянности руками - памятнику Гагарину.

Теперь киностудия, там понюхать, что и как. Свернул было на Воробьевское шоссе. И тут же взял налево: под мост, к светофорам по малой дорожке и вновь на Ленинский. В обратном направлении.

А что киностудия, что киностудия? Целовать еще один пробой? Своих дел невпроворот. Про себя составил планчик: издательство, автомобильный мастер, заказ получить - сегодня день писательских пайков, в гильдию заглянуть и сразу после гильдии в ресторан Дома кино - в кои-то веки поужинать по-человечески.

В цветочном магазине у Октябрьской площади: за чудовищную сумму по-европейски упакованную орхидею для редакторши будущей книги, поскромнее и подешевле - разноцветные гвоздики - для деловых дамочек из гильдии. И немедленно приступил к выполнению плана.

Выполнив план, Виктор в семь часов вечера уселся за столик у стены в ресторане Дома кино. Заказал, принесли, приступил было, но уже шел к нему, приветственно помахивая ручкой, известный режиссер, активный общественный деятель, художественный руководитель студии, в которой снимался фильм по сценарию Виктора, и он же приятель с молодых веселых годков.

- Я за рулем, - предупредил подошедшего Виктор. - А тебе заказать?

- Коньячка самую малость, - поморщившись, решил худрук и устало сел в кресло.

Виктор ухватил за передник пробегавшую мимо официантку.

- Леночка, бутылку коньяка, закуску повтори, а о горячем он подумает.

Леночка продолжила свой бег, а худрук вяло запротестовал:

- Ну зачем бутылку-то?

- Выпьешь, - успокоил Виктор, знал его вечернюю норму.

Обслуживание постоянного и руководящего клиента было молниеносным. Леночка водрузила посредине стола бутылку коньяка, открыла "пепси" и нарзан, красиво расставила закуски и сказала:

- Приятного аппетита.

Худрук налил себе одному первую, смакуя, выпил, пожевал хорошей рыбки, ловко орудуя ножом и вилкой, отведал натуральных огурцов-помидоров, хрупая поджаренной формочкой, сожрал канапе с печеночным паштетом и, налив вторую (и не выпив), требовательно и громко приказал:

- Рассказывай, что там у вас на съемках, в этом вонючем Серпухове произошло.

На рык худрука многие оборачивались.

- Не в Серпухове, - поправил его Виктор.

- Неважно, - перебил худрук. - Рассказывай.

Неизвестно откуда объявились две полузнакомые гражданки, молодые еще и нахальные.

- Ой, как интересно! - сказала одна из них. - Можно и нам послушать?

- Я этого Сергея знала, - сообщила другая. - Можно и нам послушать?

Артистки, что с них взять. Худрук налил и им.

- Ну, Виктор, Виктор же... - страстно требовала рассказа первая.

Слаб человек, нестоек мужчина. Вдохновленный обещающими женскими взглядами Виктор зашелся соловьем. Повышая и понижая в нужных местах голос, описывал пейзажи, резкими штрихами рисовал ситуацию, подробно и в лицах воспроизводил диалоги. И про неудачную подсечку, и про смерть лошади, и про черный запой Сергея, и про выезд на съемку, и про трусливого героя, и про страшный крик, и про желтое пятно на зеленой поверхности болота, и про каскетку режиссера. Только про установку фанерного памятника не рассказал. Не хотел.

Помолчали для приличия. Но худрук терпел недолго: не мог он допустить, что кто-то позволил себе держать площадку столь длительное время.

- А вот у меня на съемках в восемьдесят третьем году... - начал он.

И пошли кинематографические байки, запас которых неиссякаем. Заказали вторую бутылочку. Ля, ля, тополя, - и не заметили, как стало полдвенадцатого. Одну из слушательниц, которая посимпатичнее, Виктор прихватил с собой.

На кухоньке устроили дополнительный ужин, в основном, для того, чтобы изнемогший от алкогольного воздержания Виктор смог приложиться к запотевшей в холодильнике бутылочке. Основательно приложиться.

Потом легли в койку.

Среди ночи он проснулся попить водички. Сел, резко спустил ноги с тахты. Сильно расшатанная эта мебель довольно громко заскрипела. Слушательница зашевелилась под простыней, собралась в клубочек, в полусне закапризничала:

- Замерзла что-то, Витя. Накрой меня.

Вспомнил: Ларисой зовут. В ящике нашел верблюжье одеяло, накрыл им поверх простыни Ларису, вскользь поцеловал в щеку, сказал, стараясь, чтобы ласково:

- Спи, Лара.

Она притихла, а он пошел на кухню. Открыл холодильник, достал бутылку "пепси", долго и трудно пил из горла круто газированное пойло. Напился и глянул в окно. Вниз, на землю. За окном - внизу и вверху - отвратительная тусклая московская ночь. Просматривались в далекой глубине убогая улица и зеленая замысловатая крыша дома-музея Васнецова.

Дрожь пробила Виктора. В ста верстах от дома-музея Васнецова в тухлой жиже на неизведанной глубине лежал Серега.

- Клавочка, лапочка, ну, покажи! - молил Виктор монтажера. Лапочка Клавочка, неотрывно глядя в живое окошко на монтажном столе, отвечала раздраженно:

- Виктор Ильич, мне еще пять коробок разбирать, чтобы отобранные дубли вырезать и подложить, а в четыре электричка. У них там зал на семь заказан.

- Клавочка, я тебя в щечку поцелую.

Прошедшая за многие годы работы на киностудии огонь, воду и университеты фантастических и непредсказуемых киношных приключений, Клавочка вдруг застеснялась и только в последний момент нашлась:

- Вот уж подарок так подарок! - обернулась, улыбнулась, предложила. Если хотите, можете взять эту коробку и сами посмотреть.

- Хочу, хочу, - тотчас же согласился Виктор.

- Тогда пойдемте. Я с девочками договорюсь, и вас в зал на десять минут пустят.

Договорились. Виктор сидел в полутемном прокуренном зале и ждал звонка. Позвонили.

- Начинайте, - сказал он в телефонную трубку.

От уха поручика камера глядела на пожилого господина в светлом костюме и сером котелке, стоявшего у дверей дома и слушавшего поручика.

- Простите, - говорил поручик за кадром. - Мне необходимо срочно сшить новую шинель. Порекомендовали обратиться к портному Алексееву. Вероятно, это вы Алексеев?

...Опять ухо поручика и текст: "Простите..." И опять ухо. Всего шесть раз. Отечественную пленку не жалели, паразиты, не кодак, чай.

...Теперь ухо портного Алексеева, а поручик уже лицом к камере говорил: "Простите..." На этот раз обошлись тремя дублями...

...Потом комиссар в полном обмундировании четырежды бухался в реку...

Не повезло: подсечка была в конце ролика. Ну, вот, наконец.

...Точно схваченный рамкой кадра от копыт коня до шишака буденовки, мчался почти былинный витязь...

Виктора всегда восхищало умение настоящего оператора держать кадр. Вот и сейчас: черт-те что, три движения - движение всадника, движение стрелы крана, с которого снимал оператор, вслед за всадником, движение камеры - скоординированы почти компьютерно, потому что на экране была эффектная и совершенная в своей композиционной законченности картинка. И, конечно, дьявольский профессионализм: камера была остановлена в тот момент, когда стало ясно, что лошадь не пошла на кульбит.

Вот и съемка со второй камеры. И сразу ясно, что снимал ассистент: и витязь уже не витязь, а так, понарошечку верхом, и конь не то что борзой, а просто выбракованная лошадь. Естественно, и понял ассистент, что надо выключать камеру только тогда, когда лошадь воткнулась головой в землю и на шатающихся ногах поднялся конюх-витязь.

Ничего интересного не увидел Виктор, отнес в монтажную коробку и сказал:

- Спасибо, Клавочка. - И вдруг вспомнил: - А комбинаторский рапид есть?

- У комбинаторов, где же ему быть. - Не любила Клава комбинаторов, что выразила интонацией.

В цехе комбинированных съемок шло секретное (у этих волшебников экрана все секретно) совещание, о чем предупреждала бумажка, пришпиленная к двери. Зная цену копеечным этим тайнам, Виктор без колебаний открыл дверь. Дамочка, как бы страж, сидевшая у двери, зашипела на него, но он не обратил на нее ни малейшего внимания, вошел в комнату и, сделав губы трубочкой, негромко свистнул. Высокое собрание обернулось на свист, и тогда он пальчиком поманил к себе комбинатора своей картины.

- Что ж вы так? - сделал выговор комбинатор Виктору, после того, как они оказались за дверью.

- Так надо, - успокоил его Виктор. - Материал той съемки лаборатория вам выдала?

- Только что принесли. Я даже его еще не видел.

- Мне он нужен, шеф. На полчаса. Посмотрю и принесу обратно. Слово.

- Не имею права, - зафордыбачил комбинатор.

- С меня пол-литра, - вкрадчиво пообещал Виктор.

- Что с вами поделаешь, - про пол-литра комбинатор вроде бы не услышал, но почему-то вмиг перешел на дружеский тон: - Надо поискать этот ролик.

- Клавочка, еще раз зальчик на десять минут, а? - весело попросил монтажера Виктор.

- О, господи! - только и сказала Клава, выключая стол.

Для пробуждения в ней желания совершить необходимое ему действие, Виктор прихватил Клаву за мягкую талию и слегка приподнял со стула.

- А еще солидный человек, известный сценарист, - укорила она его и рассмеялась.

Будто бы в большой воде скакал маленький всадник. Рапид, съемка на шестьдесят кадриков в секунду вместо стандартной для адекватного воспроизводства движения в проекторе на двадцать четыре.

Снимали с партикабля, находившегося метрах в пятидесяти от основного места действия, и поэтому на экране были и поле, и кустарник опушки. Общий план.

...Лениво, как во сне, поднимались вверх огненные взрывы, парил, как бабочка, конь, в галопе отрывая от земли все четыре копыта...

Вот она, ошибка мальчишечки-витязя: он опоздал, зацепленная шнуром конская нога уже пошла на землю, и только тогда он подсек. Лошадь не кувырнулась, она споткнулась и, ударившись лбом о твердый грунт, сломала шею.

...Дважды в предсмертной агонии нелепо сводила все четыре своих ноги лошадь, вставал, как бы не торопясь вырастая, мальчишечка...

И тут камера сбилась. Видимо, комбинатор, отрываясь от окулярной дырки, сдвинул ее, и она ушла от мертвого коня и растерянно-испуганного мальчишечки. В кадре оказались край поля и жидкий подлесок, сквозь который довольно явственно просматривалось темно-серое тело легкового автомобиля.

А к автомобилю, спинами к нему, зрителю, плыли сквозь кусты двое: богатырь в кожаной черной свободной, какая положена процветающему деляге, куртке и лох-интеллигент в светлом, тоже недешевом костюмчике тропикал. Лох рукой погладил себя по голове, женственно поправляя прическу, и что-то знакомое Виктору было в этом движении. Двое не дошли до автомобиля: съемка прекратилась.

Серый автомобиль - "Ауди" цвета мокрого асфальта? Нет, этот автомобиль - светлее. Богатырь в кожанке - председатель Удоев? Нет, председатель повыше. Лох, лох! Где он видел этого лоха?

В монтажной, сев за второй стол со старомодным ручным прокручиванием, догнал пленку до кадра, где двое были видны наиболее ярко. Остановил кадр и долго изучал картинку через лупу. Ни черта. В статике даже лох перестал казаться знакомым.

Благодарно поцеловав Клавочку в затылок, Виктор направился в группу, где заместитель директора по документации в одиночестве копалась в бумажках.

- Танечка, разрешишь договор с трюкачами посмотреть? - спросил Виктор.

- Трудовое соглашение, - поправила Танечка. - Да бога ради!

Договор был один на всех, и подписывал его только руководитель. Занимательно все получалось: представлял конную контору гражданин, который в ней не работал. Видимо, был с липовой бумажонкой Семен Афанасьевич под соответствующей органам, в которых он трудился много лет, фамилией Голубев. А где же домашний адресок? Туточки, туточки... Несвижский переулок... Ага, это от сада Мандельштама к улице Толстого. Башенки такие милые для начальства. В порядке был полковник Голубев, раз такую квартиру получил. Квартиру номер двадцать семь. Виктор переписал адресок на бумажку, закрыл папку и поблагодарил Танечку:

- По гроб жизни обязан, золотце мое!

Ехать было недалеко: по Бережковской набережной через Бородинский мост на Садовое, с Садового на Комсомольский, у Николы в Хамовниках направо и сразу налево. Вуаля, Несвижский.

Ухоженные липы росли у милой башенки. И обработанные клумбы цвели и пахли. Добросовестно здесь трудились дворники. В вестибюле, заросшем буйным, почти тропическим вьюнком, он строго сказал привратнице:

- К Голубевым.

В лифте, чистом и без неприличных надписей на стенках, поднялся на шестой этаж. Спокойное освещение площадки, непотревоженная ничем и никем теплая окраска стен, элегантно обитые двери с опрятным ковриком перед каждой. Комфортно, комфортно жить в таком доме. Хоть полковником госбезопасности становись. Виктор ткнул палец в пупку звонка.

Дверь открыла моложавая дама.

- Здравствуйте, - сказал Виктор. - Я бы хотел повидать Семена Афанасьевича.

Дама ненавязчиво осмотрела его, удовлетворилась, видимо, осмотром, раз пригласила:

- Проходите, прошу вас.

В этом доме не боялись, что нежданно-негаданно могут явиться квартирные воры. Виктор с дамой миновали прихожую и оказались в уютном холле. Дама плавным движением руки указала на кресло и опять попросила:

- Прошу вас, садитесь.

Большую аристократку изображала из себя офицерша. Виктор тяжело плюхнулся в кресло, потер ладонями портки на коленях и сяво заканючил:

- Мне бы Семена Афанасьевича...

Аристократки во все века снисходительно относились к маленьким бестактностям непосвященных. Дама тихо улыбнулась, уселась в кресло напротив и поведала:

- А Семен Афанасьевич в командировке.

- Как в командировке? - шибко удивился Виктор. - Он только на днях из нее вернулся.

- И уже в другой, - мягко посочувствовала ему дама.

- И где? - Виктор сказал это так, чтобы нельзя было понять, союз "и" он произнес или плебейское "игде".

- Уже много-много лет Сергей Афанасьевич не докладывает мне о целях и пунктах назначения своих поездок, - намекая на важность и сугубую секретность этих поездок, печально и с тайной гордостью сообщила она.

- Как же так? Жена вы ему или не жена?

- Жена, жена, молодой человек. Простите, а не могу ли я узнать, кто вы такой?

- Ассистент режиссера по реквизиту, - неожиданно для самого себя соврал Виктор.

- О, как интересно! Кинематографист! И чем вы занимаетесь?

- Реквизитом, - коротко объяснил он. Дама поняла, что надо переходить к делу:

- Сожалею, что так получилось. А я ничем не могу вам помочь?

- Разве только подпись вашего мужа подделаете. Он должен тут одну бумажку подписать. По прошедшей командировке.

- А что за бумажка, если не секрет?

- Седла, пришедшие в негодность, списываем, - заврался, совсем заврался сценарист.

- Нет, не подпишу! - засмеялась дама. - Тюрьмы боюсь.

- Простите за беспокойство. - Виктор нарочито неловко вылез из кресла.

- Дело есть дело. И не стоит извиняться.

Дама проводила его до лифта и не ушла, пока не захлопнулись дверцы.

Усаживаясь в "семерку", Виктор случайно поднял глаза. Из лоджии на шестом этаже дама наблюдала за тем, как занюханный ассистент влез в собственный автомобиль.

Непростой и предусмотрительно обученной оказалась дамочка. Теребила, как на допросе. И врал - теперь ясно - зря. Обо всем этом подумать следовало, на тахте валяясь. Через улицу Толстого на Зубовскую, по Кропоткинской к бульварам (Садовое среди дня Виктор не любил) и по Цветному, по Самотечному к себе домой.

Вот-те на. Шалунья Лариса и не думала уходить. Валялась там, где он мечтал поваляться - на тахте, и, рубая бутерброд с сыром, читала книжку.

- Могу ли я знать, надолго ли вы, мадемуазель, обосновались здесь? без энтузиазма спросил он.

- Я к вам пришла навеки поселиться. И книгу спасла любимую притом, голосом изображая Васисуалия Лоханкина, актриса Лариса показала ему книжку, которую читала, хорошо знакомую книжку в пестрой обложке. - Ты замечательно пишешь, Витя, с утра читаю - оторваться не могу.

При повальной интеллектуальной недоразвитости актерское племя собачьим нюхом чуяло чужую слабинку. Виктор подобрел, для приличия ласково отверг комплимент:

- Будя трепаться-то!

- Нет, правда, правда, Витя. Знаешь что, ты сценарий напиши, чтобы я в главной боли была. И режиссерам скажи, что никому его не отдашь, если меня не утвердят.

- Напишу, напишу, - уверил он и присел на край тахты. - А ты обед приготовь, потому что кушать очень хочется.

- А из чего? - поинтересовалась Лариса, не думая вставать.

- Курица в холодильнике из вчерашнего заказа, - уже слегка раздраженно сказал Виктор. - Вымой, выпотроши, посоли, и в духовку. Сможешь?

- Ты совсем за безрукую меня держишь. - Лариса вздохнула, сползла с тахты, запахнула Викторов махровый халат, в котором была, и отправилась на кухню.

Лариса шуровала на кухне, а Виктор воплотил свою мечту в реальность: валялся на тахте. Правда, не думалось ни хрена. Просто лежал, рассматривал обои, привычно находя в линиях их рисунка человечьи лица, звериные морды, тропические леса...

Разбудила его Лариса криком:

- Кушать подано!

Зря он на нее окрысился: и стол сервирован как надо, и курица вполне получилась. Выпили слегка, поели, позанимались любовью.

Наступил вечер, и они уселись смотреть телевизор. Сначала показывали про перестройку, потом стали крутить фильм. Игрового кино Виктор выдержать не мог.

Он присел к письменному столу, разобрал раскиданные бумажки. С тоской прочитал в договоре с казахами про срок сдачи сценария к двадцатому числу августа. А еще и конь не валялся. Проверил в себе желание работать. Не было такого желания, не возникало. Сморщился, как от изжоги, и нарисовал на клочке бумаги множество отвратительных рож.

Впервые за долгое время вдруг вспомнил дочку Ксюшу. Увидел беззаботную ее улыбку, ощутил под ладонью податливые тонкие ребрышки, почувствовал щекой мокрый нежный поцелуй. Окончательно испортилось настроение, тихонько заныло сердце. Господи, будет ли когда-нибудь хорошо и Ксюшке, и ему?

Лариса азартно смотрела переживательный фильм.

- Зажилась я у тебя. Пора и честь знать, - поздним утром произнесла давно ожидаемые Виктором слова Лариса, одеваясь в свое.

- Когда окажешь мне честь в следующий раз? - учтиво спросил он.

- Ох, Витя, Витя! - про мужиков Лариса знала все. - Соскучишься позвони.

Ушла, слава тебе богу. Виктор тщательно прибрал квартиру так, чтобы не осталось следов пребывания в его доме веселой птички. Прибрав, устроился в кресле и стал обдумывать возможные варианты при полном отсутствии концов. Приятелей Сереги он не знал, баб тоже. Кооператив отпал, там председатель Удоев не пальцем деланный, отставной полковник пока тоже отпал. Беспросветно.

Но, как всегда в безвыходном положении, выход нашелся: Петька Никифоров. Петька, который про людей, как-то связанных с лошадьми, знает все.

Надо искать Петьку. Звонить бесполезно: если он не в экспедиции, то в манеже. Виктор оделся и тронулся в путь.

Он спустился в лифте и вышел на площадку первого этажа. В это позднее-позднее утро тишина стояла в доме, тишина. Папы-мамы на работе, пенсионные дедки-бабки, сделав утренний пробег по пустым магазинам, отдыхали после этих непосильных трудов, а дети были далеко: по летнему делу в пионерских лагерях.

Хлопнули, сходясь, дверцы лифта, и Виктор пошел к выходу. Краем глаза заметил, что пролетом выше у окна кто-то стоит. Уже подходя к первым дверям, услышал, как тот, что у окна, спросил через его голову у вдруг появившихся в междверном пространстве подъезда двух молодых людей:

- Он?

- Он, - подтвердил один из появившихся.

Вспышкой мгновенной слабости под ложечкой возвестил об опасности инстинкт самосохранения. Виктор одним прыжком опять оказался у лифта, прижался к нему спиной. Двое чуть снизу, один сбоку - спустился уже - с улыбками разглядывали его.

- Боишься, козел, - удовлетворенно заметил тот, кто его опознал. Предводитель, видимо. И добавил: - Правильно делаешь.

Спокойно, Витя, спокойно. Только обязательно угадай, кто начнет первым, начнет, а не попугает. Угадал. Почти неуловимый рывок того, от окна, он опередил страшным ударом башмака по уху и челюсти. Паренька откинуло метра на четыре и ударило затылком об отопительную батарею. Не зря сценарист регулярно баловался каратэ. Но и трое визитеров были не подарок - профессионалы. Уловив краткий миг Викторовой открытости, предводитель могучим крюком левой в печень развернул его к себе спиной и тотчас врезал короткой резиновой дубинкой по почкам. Виктор все же успел вернуться в исходную - спиной к лифту. И наглухо закрылся. Кулаками прикрыл лицо, локтями туловище. Надеялся еще силенок подсобрать. Но его надежды разрушили умелые ребята. Двое обрабатывали его, как боксерскую грушу. Поплыл, поплыл Виктор. Руки медленно опускались, мощные удары не вызывали боли, подходило полное равнодушие к тому, что будет.

- Падаль! - очухавшийся от удара третий с этим выкриком присоединился к товарищам и безжалостно врезал Виктору в скулу.

- Сказано же, вывеску не портить! - осудил подобные действия предводитель.

Воспользовавшись этой малой паузой, Виктор из последний сил нанес нарушителю предварительной договоренности удар по яйцам. Опять ногой. Не фартило сегодня этому пареньку. Паренек корчился, сжимаясь в клубок, старался облегчить невыносимую боль, а двое других с удвоенной энергией продолжили обработку. Виктор как сквозь вату услышал, что, поднимаясь, загудел лифт, и стал тихонько уходить в никуда.

Предводитель тоже услышал звук лифта. Он посмотрел, как клиент сползал по скользким дверцам и сказал:

- Пошли, пацаны.

Двое, осторожно ведя под руки третьего, не торопясь удалились.

Разошлись дверцы, и прямо у ног старушки с четвертого этажа со стуком рухнула на пол лифта бессознательная голова вместе с верхней частью туловища. Не завизжала от страха старушка, не молодка, чай, повидала всего на своем неукротимом веку, только спросила сама у себя:

- Ой, что же это такое?

Виктор от удара затылком пришел в себя. Увидел склонившееся старушечье лицо наоборот и вялыми губами, шепотом попросил кое-как:

- Помоги, бабуля.

- Писатель, что ль, из тридцать четвертой? - узнала старушка и, придерживая ногой уже сходившиеся дверцы лифта, оттащила Виктора на площадку. Отталкиваясь от пола руками, Виктор, как мог, помогал ей. Лифт захлопнулся. Он опять приспособил голову к гладкой поверхности и поблагодарил:

- Спасибо, мать.

- Пьяный, или с сердцем что? - деловито осведомилась старушка.

- С головой, - ответил он. И тогда она заметила прямо-таки на глазах расцветающий фингал. Присела на корточки, осторожно дотронулась до его скулы, спросила:

- Домой тебя, или скорую вызвать?

- Домой, - попросился он.

- Ну, тогда давай вставать, - сказала она. Виктор для начала решил усесться на полу, как следует, твердо на задницу. С третьей попытки удалось. Ободренный первым успехом, он, хватаясь за стену, стал подниматься. Старушка помогла, подставила плечо.

- Стоишь? - спросила она, пока он, покачиваясь, туго соображал, как и что.

- Стою, - с жалкой радостью вдруг понял он.

- Тогда поехали, - старушка нажала кнопку, дверцы лифта разошлись, они погрузились и поехали. От слабости и умиления самоотверженностью старушки глаза налились слезой, и он, глядя на размытый от этого контур спасительницы, по мере возможности, почтительно осведомился:

- Как мне вас величать?

- Анной Сергеевной, - представилась старушка. - Кто тебя так?

- Не знаю, - честно признался он.

- Дела нынче творятся, - подвела итог происшедшему Анна Сергеевна.

На его этаже открылись двери, и они, колдыбая, вышли. Виктор, с трудом достав ключ, непослушной рукой тыкал им в поисках замочной скважины.

Анна Сергеевна отобрала ключ, открыла дверь, завела в квартиру.

- Хорошо, - сказал он, осторожно опустившись в кресло и закрыв глаза.

- Уж куда лучше, - подтвердила она. - Где у тебя аптечка?

- В ванной.

Анна Сергеевна обмыла ссадину, смазала ее зеленкой и, приказав прикладывать к ушибам холодное, ушла по своим старушечьим делам, а Виктор остался в кресле. Так и провел три дня. С трудом выбираясь из кресла только для того, чтобы умыться, поесть и сходить в сортир.

Оказалось, что он никому не нужен. Все три дня ни визитов, ни даже телефонных звонков. Виктор лежал в кресле и думал о том, что одинок, что, если умрет в одночасье, никто и не хватится. От этих дум иногда задремывал. Было покойно, жалко себя и грустно.

По утрам Анна Сергеевна, добрая душа, приносила ему свежего хлеба и молока. Все три дня он без особой охоты жевал хлеб с колбасой из писательского заказа и запивал молоком. На четвертый день раздался первый телефонный звонок.

- Ты дома? - почему-то недовольно поинтересовался режиссер. Ни здравствуй, ни прощай.

- Поздороваться бы не мешало, - отметил сей момент Виктор. Здравствуй, Андрюша.

- Все ерничаешь, - еще раз выразил свое неудовольствие режиссер. - У меня дело к тебе срочное. Сейчас заеду.

- Если насчет поправок по сценарию, можешь не приезжать, предупредил его Виктор, и, не ожидая ответа, положил трубку.

- Манеру взял - трубками швыряться! - Режиссер, не глядя на открывшего ему дверь Виктора, прорвался в квартиру, и, окинув взором комнату, с удовольствием продолжил изобличения хозяина. - Ну, и бардак у тебя, Витя!

- Чего надо? - сонным голосом спросил Виктор. Режиссер наконец увидел Викторов фингал. За три дня фингал утерял часть пухлявости, но зато обрел необычайную окраску - всех цветов радуги. Андрей хрюкнул от неожиданности и глупо поинтересовался:

- Что это с тобой?

- Болею. Грипп. - Давая понять режиссеру, что тот лезет не в свое дело, ответил Виктор.

- Ну, не хочешь - не говори, - смирился режиссер. - Чаем угостишь?

- Могу и водкой, - ответствовал гостеприимный хозяин.

Пили все-таки чай. Шумно прихлебывая густое сладкое пойло (любил, подлец, сладкое) и заедая его бутербродом с колбасой, режиссер рассуждал:

- Конечно, ты прав. Да, в семнадцатом Россия трагически, несоединимо раскололась на две части. Да, в гражданской войне не было правых, все виноватые. Но тебе надо понять главное: та часть России, которая навсегда ушла из реальной жизни страны, унесла с собой ее духовную жизнь.

- Понять - это переписать павильонные сцены? - перебив, догадался бестактный сценарист.

- Об этом потом! - режиссер ужасно огорчился, что таким грубым образом была повержена фигура его красноречия. Но снова поймал темп и продолжил: - Неужели не ясно, что двухсотлетние дворянские традиции были основой, становым хребтом - пусть изнеженным, пусть нестойким в глобальных бурях - но хребтом великой культуры великой страны...

- Я про это читал, Андрюша, - опять перебил Виктор.

- Да погоди ты! - Режиссер уже зашелся, как тетерев на токовании. Сам стиль дворянского существования с его безразличием к житейским мелочам, с его утонченностью, с его интеллектуальной праздничностью, наконец, создавал атмосферу, в которой рождались великие идеи, создавались бессмертные произведения, готовились наметки преобразований, способных изменить, обновить страну, мир, вселенную. Дворянское общество, ячейки которого были во всех точках беспредельной России, собирало вокруг себя все лучшее из всех сословных слоев, катализировало духовное становление народа. Вот взять, к примеру, мою семью, точнее, семью моего прадеда. Мы, Бартеневы...

Режиссер онемел в гневном изумлении, потому что сценарист зашился в громком неприличном смехе. Смеяться было больно: тотчас заныли отбитые внутренности, и не смеяться невозможно - уж очень смешно.

- Сдурел, что ли? - упавшим голосом спросил режиссер.

- У Алексея Толстого в "Ибикусе", - отсмеявшись, дал разъяснения Виктор, - нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос, питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: "Мы, Невзоровы, ведем свой род от..." Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы?

- Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря старался. - Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как дамасская сталь. - Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых?

- Куда уж проще. От Кузьмы.

- А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская.

- Мезальянс, Андрюша, - зная неуверенные познания режиссера в истории российской словесности, нагло соврал Виктор.

- Ну, да бог с ними, - опасаясь влезать в непознанные им дебри, перевел разговор режиссер. - У меня идейка одна родилась. Тебе только записать осталось.

- Трепать языком - милое дело, - проворчал Виктор. Как всякий профессиональный литератор, он более всего в жизни не любил писать. Возьми и сам запиши.

- Представляешь, после сцены грязной пьянки, поручик, с отвращением переспав с этой коридорной, встает с кровати и идет к окну, от которого тихо-тихо доносятся звуки вальса. В окне - ничего, темнота. Он трясет головой, закрывает глаза, и вдруг вальс оглушающе гремит на полный оркестр. Поручик открывает глаза, и мы понимаем, что он видит нечто недостижимо теперь прекрасное. И мы видим с ним: зимний Петербург, чистый-чистый снег, маленькие сани, в которых он, еще студент, и совсем молоденькая девушка. Он робко и нежно берет ее за руку... И все кончается. Грязный гостиничный номер и всем доступная коридорная в кровати.

- Господи, какой же ты пошляк, - вполне искренне удивился Виктор и встал из-за стола. - Наелся-напился? Пошли в комнату, я устал за столом сидеть.

- Ну, будешь этот эпизод записывать? - спросил режиссер, когда они устроились в креслах. Виктор окинул голову на спинку кресла, закрыл глаза, как поручик, ответил:

- Не-а.

- Я же все равно это сниму, Витя, а ты, может, какую-нибудь детальку яркую найдешь.

- Расскажи что-нибудь, Андрюша, а то я скучаю здесь один.

- Вот так всегда: все на режиссера. А большие деньги платят вам, излил обычную, но неизбывную боль в связи с непомерными профессиональными нагрузками и малой оплачиваемостью их нечеловеческих усилий. Излив, сообщил: - Я экспедицию ликвидирую.

- Как так?

- Сцену комиссара с Анной и сцену у землянки в павильоне сниму.

- А подсечка? Это же пролог, без нее никак нельзя!

- Не могу я это там снимать, понимаешь, не могу, после того, что произошло. Этот идиот Серега все время перед глазами стоит.

- Уж очень мы впечатлительные.

- Не надо, Виктор. Я не успел тебя тогда спросить: что с ним все-таки происходило? Он же последние часы жизни у тебя в номере провел.

- Я по-настоящему ни черта не понял, Андрей. Ну, взвинчен был, истеричен даже. Особого значения я этому не придавал: мало ли что в запое померещится.

- Но он же что-то говорил тебе!

- Все мерзавцев каких-то поминал. Будто угрожают ему.

- Старые связи по рэкету? Он, как говорят, в свое время в эти игры играл?

- Говорят, - согласился Виктор и повторил: - Только я ни черта не понимаю, Андрей.

- Дела. - Режиссер локтями оперся о колени, ладонями растер лицо. Казалось бы, какое мне дело до этого несчастного Сереги, а вот засел в башке клином и сидит. Даже снится иногда. Я поэтому даже экспедицию ликвидировал, Витя. Может, в московской маете отряхнусь.

- А как же с подсечкой? - напомнил бессердечный сценарист.

- Завтра в Битцевском конно-спортивном комплексе снимем. Договорились уже.

- Так вам и разрешат выездное поле взрывами ковырять! - не поверил Виктор.

- Мы там поблизости подходящую лужайку нашли.

- Кто трюк исполняет? - с надеждой спросил Виктор. И во исполнение надежды:

- Никифоровская группа.

Повезло. Повидаем Петюшу. Виктор, покряхтывая, поднялся с кресла, походил по комнате, проверяя, возможен ли для него завтрашний поход. Ныла поясница, поскрипывали суставы, отдавалось в правом боку. Но терпимо, терпимо.

- Ты завтра за мной машину пришли. Я хочу посмотреть, как снимать будете.

- А грипп? - полюбопытствовал насмешливый режиссер.

Бродили по лужайке, которые по неотложным делам, которые от безделья, многочисленные члены съемочного коллектива. Операторская команда под зычный рык шефа катила кран, пиротехники копали ямки, художник с декоратором сооружали как бы сломанное и обгоревшее дерево. Прочие суетились просто так: показывали режиссеру, что тоже трудятся.

В этой мельтешне, что-то измеряя шагами, невозмутимо шествовали два бойца времен Гражданской войны, в высоких несегодняшних сапогах, в гимнастерках с разговорами. Один, правда, в полном параде: при портупее, при шашке и в буденовке, а второй с непокрытой головой и распояской.

- Петро! - заорал Виктор ликующе.

Тот, что с распояской, обернулся на крик и тоже обрадовался:

- Витек! Подожди меня, через полчаса освобожусь и поговорим!

Теперь пристроиться где-нибудь посидеть полчасика. А то и прилечь в укромном местечке на травку. Побаливало еще телосложение, побаливало.

- Виктор Ильич, можно вас на минутку, - позвал женский голос.

Добродушная девица с черным чемоданом-ящиком улыбалась ему. Гримерша Валя.

- Ты-то что здесь делаешь, Валюша? Общий же план!

- Комиссаров паричок привезла. Не дай бог, шлем у трюкача с головы свалится, и он у нас блондином окажется, - объяснила Валя свое присутствие и поманила Виктора пальчиком. - Идите ко мне.

Виктор подошел. Валя профессионально осмотрела фингал, потом нежно ощупала. Открыла свой чемоданчик, поискала в нем что-то, приговаривая:

- С таким лицом людям показываться нельзя, Виктор Ильич. Сейчас мы вас слегка затонируем, и будете вы смуглый красавец без синяков. Только придется дня три, пока синяки не сойдут, немытым походить.

Смуглый красавец лежал на траве и смотрел в небо, когда к нему подошел боец Красной Армии. Подошел, сел рядом, обхватил руками высокие сапоги и спросил:

- Как живешь, Витя?

- Как в раю, - ответил Витя, с трудом перевалился со спины на живот, глянул на Петра и сказал: - У меня к тебе серьезные дела.

- Самое сейчас серьезное дело - подсечку как надо провести.

- Так ведь и я про подсечку. Ты покойного Серегу знал?

- А как же. Он в свое время ко мне в группу просился.

- А ты не взял, - закончил за него фразу Виктор. - Почему?

- Почему, почему? По кочану и капустной кочерыжке. Долгий разговор.

- Ты - коротко, - посоветовал Виктор.

- Он - штымп. Цветной, - коротко ответил Петр.

- С фени на русский переведи, пожалуйста.

- Он в особом отряде КГБ служил. А я, как сынок человека, отгрохавшего срок от года моего рождения до года моего окончания средней школы, особо не обожаю товарищей из этой конторы.

- Мне он говорил, что в ВДВ служил...

- Мало ли что он говорил!

- Ну, а ты откуда узнал про КГБ?

- Один его приятелек по секрету сообщил. Хотел Сереге помочь: вот, мол, из какого заведения!

Не дал договорить второй боец Красной Армии.

- Петр Васильевич, там требуют, чтоб начинали, - подойдя, оповестил он. Петр поднялся с травы, обнял бойца за плечи, сказал весело:

- Все в порядке, Гена. Ты сделаешь, как надо. А если случайность какая, я подстрахую.

- Хочется им всем нос утереть, - признался Гена.

- Утрем, не беспокойся, утрем! - пообещал Петр.

- Ты еще в свои пятьдесят с хвостиком в дублерах ходишь? поинтересовался с травы Виктор.

- И основным, бывает, прохожу, - скромно ответил Петр. - Ну пошли, Гена.

Двое красноармейцев удалялись. Виктор приподнялся на локте, крикнул им в спины:

- Мы с тобой не договорили, Петя!

...Витязь в шишковатом суконном шлеме и в гимнастерке с алыми разговорами на борзом коне мчался сквозь взрывы. Образуя неряшливые фонтаны, комьями взлетала земля, кучился, клубился, стелился серо-желтый дым.

Взрыв рядом, совсем рядом, один, другой... Всадник, казалось, ушел от них, но еще один, последний, рванул под брюхом коня, и конь, взлетев, сделал кувырок через голову. Медленно рассеялись дым и пыль. Конь осторожно вставал на передние ноги, а всадник неподвижно лежал, раскинув руки.

- Стоп! - восторженно закричал режиссер.

Оператор с крана показывал большой палец.

Американизированный комбинатор на партикабле сотворил из большого и указательного пальцев букву "О". О'кей, значит.

Витязь уже поднимался на ноги, и к нему, беспечно помахивая нагайкой, шел непревзойденный маэстро трюка Петр Никифоров.

- Снято! - еще раз закричал режиссер. И тотчас в съемочной группе, как в колбе после подогрева, началось броуново движение. Нет ничего в кинопроизводстве более деловитого, более организованного, более стремительного, чем сборы к отъезду домой.

- Поздравляю, - сказал Виктор, подойдя к режиссеру.

- Господи, снято! Господи, пронесло! - глядя на Виктора счастливыми глазами, возблагодарил бога Андрей. - Ты знаешь, ощущение такое было: нет, добром это не кончится, нет, что-нибудь страшное случится! Господи, снято!

Подошедший к ним вместе с Геннадием маэстро трюка услышал последние слова:

- У нас никогда ничего не случается. Фирма веников не вяжет, она покупными парится. Витя, я в миг переоденусь, и вместе в город поедем. Я тебя довезу.

- Тогда я машину забираю, - радостно решил режиссер, глядя вслед идущим к автобусу трюкачам. Хлопнул Виктора по плечу, сказал, как о давно решенном: - Значит, через два часа опять встретимся.

И побежал к черной "Волге", которую ценил как атрибут избранности.

Виктор ни черта не понял про встречу через два часа, но задумываться об этом не стал. А через десять минут, выводя свой потрепанный "фольксваген" на Севастопольский проспект, Петя все объяснил:

- Я столик в ресторане Дома кино заказал. Приглашаю.

- Директор, режиссер, оператор, я и вы с Геной, - подсчитал догадливый сценарист. - Значит, столик на шестерых. Правильно, Петя?

- Писатель. Психолог, - с насмешливым уважением отметил Петр. Угадал.

- Форма скрытой взятки, - констатировал Виктор. - Сколько ты теперь за подсечку берешь?

- Три тысячи. Тысячу на конюшню, и нам с Геной по тысяче. - Не оборачиваясь, Петр спросил у сидевшего на заднем сиденьи Геннадия: Справедливо, Гена?

- Справедливо, Петр Васильевич, - серьезно подтвердил тот.

- Совсем еще недавно по тысяче брал, - укорил Петра за корыстолюбие Виктор.

- А овес-то нынче не укупишь!

Так, перебрехиваясь, катили по Москве. Виктор не хотел вести серьезный разговор при Геннадии. Когда остановились на Васильевской, он сказал:

- Петя, я в ресторан не пойду. Что-то погано себя чувствую.

- Без балды? - строго спросил Петр.

- Век свободы не видать, - в тон ему подтвердил Виктор.

- Тогда вот что, - Петр уже к Геннадию обращался. - Ты, Гена, пока я Виктора домой отвозить буду, проверь, чтобы здесь по хай-классу проходило все. Сможешь?

- Смогу, Петр Васильевич, - облеченный доверием, Геннадий вылез из "фольксвагена".

Поехали. Виктор, глядя через ветровое стекло на постылую Москву, напомнил:

- Мы не договорили, Петя.

- Я понял. Спрашивай.

- Кто этот Серегин приятелек, который про КГБ рассказал?

- Да ты его должен знать. Помнишь, когда татаро-монгольское нашествие снимали, тебя еще на диалоги вызвали, мы вместе с соболевской группой работали? Так у Коли такой паренек был интеллигентный. Да помнишь ты его, он ведь все время к тебе приставал, интересовался, как писателем стать!

- Помню, - задумчиво сказал Виктор. - По-моему, его Олегом звать.

- Точно. Олег Кандауров. Они вместе с Серегой в этой особиловке срочную служили. Сейчас он каскадерство бросил, в газете какой-то новоявленной работает.

- Мои уроки впрок пошли, - Виктор посмотрел на крутой профиль друга Пети. - А его ты в свою группу взял бы?

- Взял бы. Обязательно.

- Он же, как Серега, в нелюбимой тобой конторе служил.

- Он отслужил, и все. Каким пришел, таким ушел. А Серега до конца жизни особистом остался.

- До конца жизни, - согласился Виктор.

Петр знал куда и как. "Фольксваген" остановился у Викторова подъезда.

- Ты мне телефончик Олега дай. У тебя он есть?

- Есть. Он мне на днях звонил, подробностями Серегиной гибели интересовался. И оставил телефон, чтобы я позвонил, если что новенькое про это узнаю.

- Диктуй. Я запишу, - сказал Виктор и вынул из кармана записную книжку.

- Кто тебя так всерьез отметелил, Витя? - вдруг спросил Петр.

- К делу не относится, - прекратил разговор на эту тему Виктор. Телефон давай.

Петр продиктовал. Виктор записал и с трудом выбрался из машины.

- Ты особо не высовывайся, - на прощанье посоветовал Петр. Головку вмиг могут отвинтить.

- Кто? - Виктор наклонился, чтобы увидеть Петины глаза. Но Петя на него не смотрел. Он, глядя перед собой, потянулся через сиденье, захлопнул дверцу с Викторовой стороны, включил мотор и уехал.

Чайку попить или позвонить? Вряд ли газетный человек в половине седьмого дома сидит. Но позвонил наудачу и попал:

- Здравствуйте, Олег. Вас некто Кузьминский беспокоит.

- Виктор Ильич, вот как бывает! - ужасно обрадовался где-то вдалеке хороший чистый баритон. - А я вам хотел звонить. У меня к вам серьезный разговор.

- У меня, Олег, тоже.

- Серега, да? - догадался Олег.

- Да.

- Надо встретиться, обязательно надо встретиться! Я кое-какие концы обнаружил.

- И у меня кое-что имеется. Давай ко мне прямо сейчас, а?

- Не могу. У меня сегодня серьезное интервью до упора. А что, если завтра с утра в Сокольниках? Погуляем, свежим воздухом подышим и без помех поговорим.

- С утра - это как? - настороженно поинтересовался Виктор.

- Ну, часиков в одиннадцать, - назвал время Олег и рассмеялся. Знал, что известный сценарист рано вставать не любит. - Рановато, конечно, но...

- Договорились, Олег. В одиннадцать прямо у входа в парк...

Только приспособился попить чайку с привычными бутербродами, как звонок в дверь. Увидел через охранную дырку Анну Сергеевну и открыл.

- Тебе лежать надо, а ты шляешься, - осудила его Анна Сергеевна. - У меня, Витя, телевизор испортился, мастер только завтра будет, можно, я у тебя посмотрю?

Анна Сергеевна устроилась у телевизора, а Виктор, попив чайку и поев бутербродов, на тахте. Ишь ты, походил сегодня, и не только в кресле сидеть - лежать уже можно. Виктор, осторожно ворочаясь с боку на бок и со спины на живот, долго искал позу, чтобы меньше болело внутри. Приспособился, наконец, и, притомясь, блаженно, не по-ночному заснул.

Разбудила его Анна Сергеевна, которая собиралась уходить.

- Который час? - сипя со сна, спросил он.

- Полпервого. Во что ты ночь теперь спать будешь, - сказала Анна Сергеевна и ушла. Тело от неподвижного лежанья затекло, он с трудом поднялся. Во что теперь ночь спать? Отвратительная тишина с непонятными тихими звуками поселилась в его доме. Заныло сердце. Он покрутил башкой, энергично растер левую половину груди. Все равно, тревожно и тошнотно, как с похмелья.

Нашел выход. Отыскал на полке пластинку, включил сто лет невключаемый проигрыватель, и Армстронг с надсадным восторгом запел про то, какой замечательный парень Мекки-нож. Отпускало. Мекки-нож, Луи Армстронг, музыка, дыханье зрительного зала - все было из другой великолепной жизни, в которую очень хотелось попасть. Он закрыл глаза и стал фальшиво подпевать.

Обвально грянул входной звонок. Обвально что-то рухнуло от верха до низа живота. Виктор остановил проигрыватель, прислушался, ничего не услышал и, стараясь быть бесшумным, пошел к двери. Глянул в глазок. На площадке никого не было. Тогда он не выдержал, спросил скверным голосом:

- Кто там?

- Вставайте, граф, вас зовут из подземелья! - возвестило веселое сопрано, и в дырке обнаружилось смеющееся лицо Ларисы.

Он открыл. Она впорхнула, не останавливаясь, влетела в комнату, раскрутилась на одной ноге, и, увидев вошедшего следом Виктора, удивилась чрезвычайно:

- Где это ты так загорел?

- На Пицунде, - мрачно ответил он.

Но хваткий актерский глаз уже определил грим. Она провела пальцем по его щеке.

- А ничего синячок замазан, - отметила она. - Встречай гостью, Виктор.

- Не до любви мне сегодня, Лариса, - предупредил он.

- Да шут с ней, любовью. Чаем напоишь?

Попили чаю, Лариса постелила, улеглись. Но и любовью все-таки пришлось заняться. Сначала, правда, сильно болела поясница, но потом ничего, втянулся.

На асфальтовой поляне у входа в "Сокольники" сильно припекало: денек выдался жестоко солнечный - на небе ни облачка, ни дыма, только голубое пространство и дьявольские лучи от ослепляющего светила. Виктор, малость потоптавшись на солнцепеке, не выдержал, передвинулся поближе к кассам, под сетчатую тень мелколистных деревьев.

Выйдя из дома пораньше - за руль садиться пока не решался, он удачно словил левака, и поэтому оказался у "Сокольников" до срока. Часы на столбе показывали без десяти одиннадцать.

Делать было нечего, пришлось разглядывать уважаемую публику. Неспешные молоденькие парочки из учащихся - ну, это понятно, у них каникулы, одиночки из мужского пола, небритые, мрачные - знакомый контингент, похмельные, вон и карманы оттопыриваются, домохозяйки с тяжелыми сумками - этим-то что в парке делать? - редкие мамаши с колясками, в которых дети - поздновато, поздновато, сонные коровы, детям свежий утренний воздух нужен. И, в принципе, все. Дальше повторения с модификациями. Скучно.

Олег появился без двух минут одиннадцать. Он, видимо шел от трамвайной остановки, потому что оказался на том берегу проезжей части заливчика, который образовала поворачивающая здесь дорога, идущая вдоль сокольнической ограды. Он посмотрел направо, посмотрел налево и двинулся через заливчик ко входу в "Сокольники". Он не видел Виктора, он торопился, он хотел поспеть на свидание тютелька в тютельку.

Желтая "Нива" возникла в заливчике, как снаряд, который в полете невидим. На немыслимой скорости "Нива" встретилась с Олегом посреди заливчика. Растопыренный Олег взлетел над радиатором, упал на него и, соскользнув, оказался под передними колесами резко тормознувшей "Нивы". Но мотор вновь взревел, и "Нива", торопливо переваливаясь, как на колдобинах, проехала по нему, распростертому на асфальте.

Виктор не услышал - почувствовал хруст костей, на мгновение прикрыл глаза и тотчас открыл их от безумного женского крика. "Нива" уносилась вдоль ограды, а на асфальте осталась лежать бесформенная куча тряпья. Сбегались редкие прохожие, и, как по команде, останавливались на порожке тротуара. А Виктор не мог сдвинуть себя с места. Он стоял в тени, опершись рукой о ствол дерева. Волнами подкатывала тошнота.

Прерывисто, воюще надвигался звук сирены. Виктор опять поднял глаза. Белый "рафик" с красными крестами тормозил рядом с мертвым телом. Не могла быть столь скоро "Скорая", не могла быть, но была: видимо, кто-то перехватил ее где-нибудь здесь поблизости. Выскочили двое в белых халатах, вытянули через задние дверцы носилки и, на несколько минут склонясь над кучей, задвинули груженные носилки внутрь своей коробочки, прикрыли воротца, быстро расселись по местам, и "Скорая", продолжая тревожно сигналить, тронулась в путь.

Небольшая толпа еще стояла, когда появилась поливальная машина. Она медленно приближалась, выбрасывая из себя сверкающий полукруг. Приблизилась, разогнала толпу (брызги вовсю летели на тротуар), промыла место, на котором все произошло и, неожиданно с жалким хлюпаньем иссякнув, развернулась и поехала восвояси.

Сколько это продолжалось? Минуту? Три? Пять? Виктор посмотрел на часы. Было четыре минуты двенадцатого. Что это было? Виктор глянул на то место. Ничего не было. Все, как было: ходили туда-сюда люди, катили туда-сюда автомобили, светило солнце, смеялись дети.

Его долго рвало чаем и бутербродами.

- Нажрутся с утра, как свиньи, и безобразничают, - отметила домохозяйка с сумкой.

- Раз, два, три, четыре, пять.

Вышел зайчик погулять.

Вдруг охотник выбегает

Прямо в зайчика стреляет,

- вдумчиво изложил детскую считалку Виктор и замолк, с бессмысленным интересом наблюдал за подвижным маринованным грибом, который он вилкой гонял по тарелке.

- Пиф-паф, ой, ой, ой!

Умирает зайчик мой.

- закончил за него считалку художник Миша и перешел на прозу. - Ну, ты гудишь по-черному, ну, я гужу по-черному. Надо только понять, что со временем все равно отгудимся, и все будет тип-топ.

Несмотря на синюшнюю красномордость, Мише до черного гудежа было еще далеко: естественно оживлен, неистерично жизнерадостен. По стадии середина светлого запоя. За это Виктор и презирал его.

- У Чехова эпиграф к одному рассказу есть: кому повем печаль мою? начал он сурово. - Кому повем печаль мою, Миша?

- Мне, - решительно предложил Миша, и добавил для убедительности. Поветь.

- Э-э-э! - махнул вилкой Виктор. - Давай лучше выпьем.

Миша согласно кивнул и стал разливать. Разлил, чокнулись с обычным:

- Будь.

- Будь.

Не закусывали уже. Нюхали хлебушек. Не для употребления, просто так, бескорыстно шевелили еду вилками.

Ресторан Дома кино постепенно наполнялся. Сидели они здесь уже давно, как встретились у входа в двенадцать и - седок седока видит издалека душевно соединились. Рассматривая в тайм-ауте между двумя рюмками вечернюю публику, входившую в зал, Виктор вдруг съежился, приник к столу и зашептал, будто кто-то мог его услышать: - Прикрой меня быстренько, Миша.

Миша старался одновременно и прикрыть собутыльника, и увидеть, кого тот так испугался. Увидел и удивился:

- Ты что - Суреныча испугался?

- Да не Суреныча! С ним мой бывший тесть, - прошипел Виктор.

- Бывших тестей, - нравоучительно начал Миша, но неожиданно на слове "тестей" слегка заколдобился, думая, правильно или неправильно он это слово произнес, но, поняв тщету своих лингвистических усилий, храбро повторил начало фразы: - Бывших тестей не бывает. Бывшие жены бывают, это да. А тести, как олимпийские чемпионы, приставку "экс" не носят никогда. Тесть - он на всю жизнь тесть.

Суреныч и, получивший моральное право не носить оскорбительный эпитет "бывший", тесть, не глядя на них, проследовали в дальний угол за персональный столик Суреныча. Роман Суренович Казарян почитался режиссерским племенем как патриарх. Не потому, что был великим режиссером, скорее всего, режиссером он был весьма средним. Чтили его коллеги за открытость, справедливость, добрый и веселый нрав, за умение сказать "нет", когда для удобства хочется сказать "да", за честную вспыльчивость, которая всегда была основной реакцией на подлость - за те качества, которые весьма редки в их среде.

- Что пить будешь, Алик? - спросил Роман Казарян у тестя.

- Коньяк, - ответил тесть, именуемый Аликом, и спросил: - За тем столиком что - мой бывший зять сидит?

- Оне, - подтвердил Казарян.

- Состояние?

- В сильной раскрутке, - Казарян сидел лицом к столику Виктора, а тесть Алик спиной.

Обозревая тот столик, Казарян поинтересовался:

- Он тебе нужен?

- Он Ксюшке нужен, - ответил Алик. - Каждый день: Где папа? Где папа? А я что ответить могу? Папа, мол, водку жрет и со шлюхами кувыркается?

- Сейчас мы с ним этот вопрос обсудим, - решил Казарян и, поймав прячущийся взгляд Виктора, кивком и морганием обоих глаз позвал его.

Виктор понял, что засечен уже тогда, когда те двое заговорили. А по взгляду Казаряна знал, о чем они говорили. Поведал Мише:

- Опознали. Зовут. Придется идти.

- Отнесись к этому философски, - напутствовал его Миша.

- Привет, - сказал Виктор, подходя к стариканам.

- Садись, - пригласил его Казарян.

- Постою, - отказался Виктор, давая тем самым понять, что не намерен вступать в долгие беседы. Казарян скрытого хамства не прощал:

- Стой, если пока еще можешь.

- Я не пьян, - успокоил его Виктор. - Итак: спрашивайте - отвечаем.

- Спрашивать-то вы спрашиваете, но не отвечаете. Ни за что, - вновь врезал Казарян. Алик, прерывая пикировку, мягко перешел к делу:

- Тебе бы, Витя, Ксюшку навестить. Скучает девочка без отца.

- Нюрку видеть не хочу, - признался Виктор.

- Ксюшка у нас живет сейчас. Нюра в отъезде на три месяца. В Ташкенте курс читает.

- Ишь как растет мать моей дочери! Раз такое дело, папа Алик, завтра, как протрезвею, обязательно приду. - Виктор искренне радовался - и они это видели - возможности повидаться с дочерью. Но Казарян удержаться все-таки не мог:

- А говоришь - не пьян.

- Я не пьян, я сильно выпимши, - уточнил Виктор, без смысла и надобности оглядывая жующий зал. Двое хорошо одетых мужчин подходили к дверям. Видны были только их спины. И вдруг один, поменьше ростом, погладил себя по голове, женственно поправляя прическу. Виктор спросил у Казаряна как бы между прочим:

- Роман Суренович, вы случайно не заметили, кто сейчас вышел из зала?

- Один - Сережа Тареев, оператор, а второго не узнал, - ответил Казарян.

- Минуточку, - сказал Виктор. - Минуточку.

И пошагал к выходу. Увидев это, Миша от их стола отчаянно заблажил:

- Витька, ты куда?!

Не надеясь на лифт, мчался по лестнице. На третьем этаже заглянул в ресторанный сортир. Никого. Далее до вестибюля считал неверными ногами ступеньки без остановок. Вестибюль был пуст. Кинулся в общий сортир. Никого. На всякий случай спросил у гардеробщицы, бездельной по летнему делу:

- Случаем не заметили, кто сейчас выходил?

- Сережа Тареев, а с ним знакомый кто-то, но не узнала, - скучно было гардеробщице, желала она поговорить, но Виктор уже поднимался по лестнице. Поднялся на пролет и вызвал лифт, который сей момент открылся - был внизу. Видимо, эта парочка им и спустилась.

Вернулся к столику Казаряна, на этот раз присел. Посмотрел на Суреныча по-собачьи, ласково так попросил, почти моля:

- Вы же всех знаете, Роман Суреныч, ну, вспомните, пожалуйста, кто был с Сережей. Для меня это очень важно.

- Ну, не узнал, Витя, ей-богу, не узнал - виновато оправдывался Казарян. И, действительно, виноват был, он должен знать и узнавать здесь всех. Виктор сложил ладони палец к пальцу, зажал их меж колен и стал рассматривать близкую скатерть. Помолчал, потом поведал скатерти:

- Господи, как этот фраер мне нужен. - Встал, отряхнулся. - Папа Алик, завтра я у вас в гостях. Приятного аппетита.

И пошел к своему столику, не ответив на казаряновский вопрос, заданный ему в спину:

- С чего это ты так протрезвел, Витя?

Миша на него не глядел - обиделся. Пообижался, пообижался и спросил:

- Чевой-то ты метался?

- Надо было, - невежливо ответил Виктор и, на всякий случай, схватился за последнюю, хилую-хилую соломинку: - Ты случайно не видел, кто с Сережкой Тареевым уходил?

- Как не видеть? Видел. С поганцем Митькой Федоровым.

- Так, - сказал Виктор.

Митька Федоров, Митька Федоров - киношный человек. Есть такое понятие. Чаще всего киношный человек - немного сценарист документального и научного кино, немного критик в специзданиях, автор популярных, не претендующих на исследовательскую глубину монографий об актерах и режиссерах, активный участник премьер, кинонедель, фестивалей. Таким был и Митька Федоров. Кроме общих черт, Митька обладал и индивидуальными: умел быть легким, контактным, остроумным - правда, без меры, молниеносно сходился со знаменитостями, о которых писал, становясь человеком-громоотводом для горестных излияний их, знаменитостей, о несчастной, неудавшейся жизни. Одно время и у Виктора Кузьминского в приятелях ходил.

- Так, - повторил Виктор.

- Так-то оно так, - согласился Миша. - Но, может, выпьем?

- Выпьем, - кивнул Виктор. - По последней. А потом я домой поеду. Спать.

- А договаривались до упора! - Миша опять обиделся.

С утра гуляли с Ксюшкой по остоженским переулкам, обстоятельно беседуя на ходу о важнейших вопросах бытия. Шестилетняя дочь относилась к отцу любовно, и в то же время покровительственно: взрослый человек этот многого не понимал и часто не знал элементарных вещей. Погуляли всласть.

В середине дня Виктор отправился в небольшое путешествие наконец-то на собственной машине. Есть одна неприметная точка общепита в Москве стеклянная кафушка в районе Ховрина. Его несколько раз водил туда занятный гражданин Леша Борзов, приятелек по странным обстоятельствам. Леша, завсегдатай этого заведения, достойно представил там известного сценариста и рекомендовал, на всякий случай, кому надо. Серьезно и ответственно рекомендовал.

Несмотря на глухое время, в кафе было многолюдно. За столиками расположился своеобразный и однородный контингент: сдержанные, хорошо одетые молодые люди тихо беседовали, дружески, но без заискивания общались со здоровенными официантами и пили только безалкагольные напитки.

Под взглядами всего зала Виктор сел за свободный столик. После вчерашнего горели буксы. Когда с Ксюшкой гулял, об этом и не помышлял, но сейчас твердо понимал: надо поправить пошатнувшееся здоровье. Конечно, автомобиль, конечно, опасно, но если сто пятьдесят и все, и японскими шариками зажевать... Подошел официант:

- Слушаю вас.

- Огурчики-помидорчики, рыбки какой-нибудь, шашлык, две "пепси" и сто пятьдесят конька.

- У нас, к сожалению, спиртное не подают.

- Жаль, - сказал Виктор, хотя знал твердо, что когда надо и кому надо подают.

- Вы ведь у нас бывали? - вдруг спросил официант.

- Бывал.

Ничего не говоря, официант удалился. Из-за той кулисы, в которой скрылся официант, минуты через две вышел тридцатилетний здоровенный гражданин. Мэтр - не мэтр, заведующий - не заведующий. Хозяин скорее. Его-то Виктор и хотел видеть.

- Здравствуйте, Виктор, - подойдя и усаживаясь напротив, поздоровался гражданин.

- Здравствуйте, Валерий, - Виктор успешно вспомнил как гражданина зовут.

- Вы, конечно, Алексея ищите? - уверенно догадался Валерий.

- Да. Он мне крайне необходим.

- К сожалению, он уехал дня на три.

- Обидно, - сообщил Виктор и показал на лице, как ему обидно.

- А я ничем не могу быть вам полезным? - Лешина рекомендация действовала безотказно. Именно этот вариант просчитал Виктор, на случай, если Алексей будет отсутствовать.

- Да. Безусловно, да. - Виктор откинулся на спинку стула, руки вытянул, положив кулаки на стол. Прямо академик Павлов на портрете работы Нестерова, резкость, решительность, окончательность выбора. - Шесть дней тому назад я попал, а точнее сказать - мне устроили небольшую, но весьма болезненную, в самом прямом смысле этого слова, неприятность. Трое хорошо обученных молодых людей, в моем же подъезде, быстро и вместе с тем чрезвычайно качественно меня отметелили. Кстати, Валерий, вы могли бы узнать, не ваши ли ребята были задействованы в этом?

- Мне не надо узнавать, - холодно заметил Валерий. - Я знаю, нет.

- Уж больно профессионально. Легкие, печень, почки до сих пор болят. А вчера случилось нечто отвратительное и непоправимо ужасное. Но, как видите, не со мной.

- И? - потребовал перехода от преамбулы к сути Валерий. Виктор не успел ответить: бесшумно приблизился официант с подносом. Виктор и Валерий терпеливо ждали, когда он расставит на столе заказанное. Расставил. Последним водрузил непонятный гладкий стакан, наполненный коричневой прозрачной жидкостью на две трети. Как бы чай, потому что с чайной ложечкой.

Сделав все это, официант ждал, глядя на Валерия. Валерий кивнул, разрешая, и он удалился.

Виктор извлек ложечку из стакана, с удовольствием понюхал ее и положил на стол. А из стакана отхлебнул половину. Схватил пупырчатый огурец и, жуя, с легким недоуменьем смотрел, как всякий ожидающий поправки, на собеседника.

- Я слушаю вас, Виктор, - мягко напомнил Валерий.

- Извините, бога ради, - сказал Виктор, допил все, что оставалось в стакане, и придвинул к себе рыбку горячего копчения.

- Вы на машине? - поинтересовался Валерий. Не отрываясь от вкусной рыбки, Виктор подтверждающе кивнул. - Тогда, надеюсь, эти сто пятьдесят первые и последние?

- Воистину так, - легко согласился Виктор потому, что пробил благодетельный пот. Воздушно как-то стало, и пришла раскрепощенность, необходимая для непростого разговора. - Валерий, у меня к вам две просьбы. Естественно, оплачиваемые по прейскуранту.

- Первая? - перебил нетерпеливый Валерий.

- Пистолет, - небрежно высказал первую просьбу Виктор и свободно улыбнулся.

- Новый незамазанный нигде "Макаров", подойдет?

- Не хотелось бы отечественный. Все-таки ворованный.

- Тогда чешский кольт. Но учтите: значительно дороже.

- Сколько?

- Три штуки.

- Согласен.

- Деньги при вас? - Дождавшись утвердительного кивка, Валерий достал из внутреннего кармана пиджака шариковую ручку и типографски отпечатанную уже официально заверенную расписку. Проставил в ней сумму, расписался и протянул Виктору. - Передадите ее посыльному при получении товара.

Виктор выложил на стол три банковские упаковки червонцев и придвинул их к Валерию. Валерий небрежно сунул пачки в боковой карман.

- Где и когда? - выказал вполне естественное беспокойство Виктор.

- Сегодня. В самом удобном для вас и нас месте. Вас найдут, - Валерий дал понять, что с первым вопросом покончено и приступил ко второму: Вторая просьба?

- Посчитать ребра одному очень неважному гражданину. Гражданин этот...

- Прежде, чем вы назовете имя гражданина, мне бы хотелось узнать, Виктор, есть ли прямая связь между ним и вами, по которой легко выйти на того, кому приятен или выгоден акт пересчитывания ребер этого гражданина.

Виктор помотал башкой и рассмеялся.

- Излишне витиевато для примитивного сценариста. Насколько я вас понял, вам хочется знать, не заявит ли, после того, как его отметелят, Дмитрий Федоров первому попавшемуся милиционеру: "Это Витька Кузьминский все устроил". Не заявит. Он даже и не подумает на меня. Ни обид, ни ревности, ни ущемленности самолюбия - ничего личного. Здесь все чисто.

- Значит, он, сам того не ведая, совершил такое, что задело вас косвенно?

- А это вам обязательно знать? - Виктор уже тихо злился.

- Необязательно, - уступил Валерий. - Теперь конкретика. Имя и фамилию я уже знаю. Место, время?

- Мне необходимо как бы случайно наткнуться на него сразу же после того, как это произойдет, - Виктор избегал слова "избиение".

- О, тогда это не акт, а операция, - демонстративно посерьезнел Валерий.

- Следовательно, дороже? - высказал предположение Виктор.

- Следовательно, дороже, - подтвердил Валерий.

...Скверное дело сделано, скверное, но единственно возможное в данной ситуации дело сделано. Спокойно, дело еще не сделано. По Коровинскому, на Дмитровское, с него на Новослободскую и через Селезневку домой.

Главное - аккуратнее, в нем опасные сто пятьдесят. На Мещанской пришел полный покой и Виктор свернул в свою улочку.

Он тормознул у подъезда, и тогда на встречу ему медленно, на первой скорости двинулся "Москвич". Подъехав к его "семерке", "Москвич" остановился. Улыбающееся лицо водителя оказалось совсем рядом.

- Виктор Ильич? - осведомился водитель и, услышав подтверждающее "да", протянул через оконце коробку конфет - шоколадный набор, перевязанную нежной розовой лентой. Виктор принял тяжеленное кондитерское изделие и поблагодарил:

- Спасибо.

- А вам для меня записочку не передавали? - осторожно спросил водитель.

- Ах, да! - вспомнил Виктор и протянул в ответ расписку, выполненную типографским способом.

- Успехов вам! - пожелал водитель и уехал.

В коробке лежали: увесистый вороненый инструмент с милыми деревянными "щечками", три снаряженных обоймы и изящное ременное сооружение для ношения инструмента под мышкой. Виктор скинул куртку, приспособил сооружение на левое плечо, воткнул в него пистолет и вышел в коридор посмотреть на себя в зеркало. Вроде ловко. Вернулся в комнату, надел куртку и опять глянул на свое отражение. Вроде незаметно.

Хозяин дома, режиссер-философ, давно хотел заполучить сценариста Кузьминского для того, чтобы тот сделал чисто техническую работу: сценарно записал его планетарного масштаба, замысел, который, воплотившись в гениально снятый фильм, потрясет всю мировую кинематографическую общественность. Сегодня он Кузьминского заполучил.

Третий час шел разговор, определенный по началу как предварительный. Но режиссер разошелся и перевел разговор в монолог. Забыв накормить ужином и напоить чаем гостя, режиссер прыгал, как обезьяна, изображая энергию действия, несдержанно мимировал лицом, воспроизводя могучие страсти, играл голосом, передавая глубину будущих диалогов.

Подходило расчетное время. Виктор, не скрываясь, стал поглядывать на часы - было без четверти двенадцать - давал понять, что пора и закругляться. Но режиссер не то что не замечал, не хотел замечать, продолжая темпераментно орать. Вот он, телефонный звонок. Звякнул один раз и умолк. Виктор встал с дивана, потянулся и перебивая режиссера, резюмировал:

- Мне все ясно, Юрик. Одного боюсь, подниму ли я это. Дай мне сутки на размышление.

- Нечего думать, Витя! Все уже придумано. Запиши, и мы сделаем такую картину! - какую картину они сделают режиссер словами выразить не мог. Он сжал оба кулачка и затряс ими. Виктор уже был в прихожей.

Последняя ночная теплынь этого лета встретила его на воле. Виктор вышел через арку на улицу и посмотрел чуть вниз туда, куда полого сбегала эта улица. До самой площади, на которой высился резной фаллос, символизирующий некий свершившийся много лет назад акт между Россией и Грузией, не было ни единой души. Виктор пересек проезжую часть и от нечего делать стал изучать окна дома, который только что покинул. Кооперативный этот дом населили кинематографисты, вечно воюющие со стадностью. И поэтому окна были разные: со старинными люстрами (такой нет ни у кого!), с шелковыми абажурами (на заказ из батика, привезенного хозяином из загадочного Таиланда), причудливыми бра и торшерами (произведениями последнего на Москве мастера золотые руки). Уютно, уютно жили принципиальные борцы за высокое киноискусство.

Резкий крик донесся снизу и тут же сдавленно прекратился. Скрываясь от света резких фонарей в тени тротуарных деревьев, Виктор осторожно пошел туда, откуда донесся крик. Вот они: метрах в тридцати от него на неряшливом пустом пространстве, возникшем на месте снесенного дома, трое деловито и умело били четвертого. Один из троих держал, зажав ему рот, страдальца, а двое колотили в него, как в барабан. Некоторое, достаточное для троих время, Виктор любовался поучительным зрелищем и, наконец, сочтя экзекуцию достаточной, вскричал нервным, взволнованным, высоким голосом:

- Что здесь происходит?!

- Атас! - крикнул державший, уронил страдальца на землю, и троица кинулась по улице вниз. К фаллосу.

Виктор бегом преодолел тридцать метров, отделявших его от лежащего, и, тревожно дыша, склонился над ним.

- Что с вами?

Диме Федорову некогда было отвечать: он, раскинув руки по поганой земле и прикрыв глаза, стонал. Виктор с трудом приподнял его, усадил. Дима, как пьяный же, вяло обрадовался, произнеся невнятно: