Вечный всадник

I

— Лешка Кубыкин в Москву едет! За Сергеем Вощихиным!

— Командировали? Специально? Не может быть!

— Точно! Тихонов говорил!

— Разыграл! Как пацанов!

— Нет. Серьезно говорил.

— Неужто Вощихин приедет? К нам? Сюда?!

— А чего? Разве не заслужили?

— Заслужили. Само собой. А вдруг комаров побоится?

— Не должен. С виду крепкий мужик. Свой!

— Вроде свой. И песни поет что надо!

— Песни песнями, а у нас фестивали какой год идут? Третий! А все без Вощихина! Ждите, ребята!

— Ничего, подождем. Лешка кого угодно уговорит!

— Кроме Зинки-кассирши!

— Ну, эта поставила на Тихонова. Она не в счет.

— Уговоры уговорами, а если Вощихин ломаться станет?!

— Ты Вощихина не марай. Кого угодно, а его не трогай. Плохого человека по телевизору не покажут! Где Лешка?

— В «Космосе». Мешает Зинке торговать билетами! В прошлую субботу закупил целый ряд. Брал по одному билету. Она его гонит, а он говорит: «Дайте еще билет». Она спрашивает: «Вам рядом?» А он говорит: «Где хотите!» Вот умора была! Лететь надо. Шеф уже в кабине. Где же Лешка?

— Вон идет!

— Чего-то невеселый?

— Все ясно! Снова от ворот поворот!

— Залезай, ребята!

— Все? Шеф, трогай!

Вертолет вздрогнул, потом, как бы нехотя, оторвался от земли и через несколько минут оставил в стороне городок Нефтеярск, где жили нефтяники, газовики, геологи, трубоукладчики и другой трудовой люд, отвоевавший здесь у гигантского болота довольно большое пространство и совершающий отсюда вылазки в еще не обследованные районы, пробираясь все дальше на север в полумертвую тундру.

Поднялся сильный ветер, и вертолет стал передвигаться скачками, то подпрыгивая вверх, то спадая вниз, но качка длилась недолго, через полчаса показалась новая вырванная у топи поляна с буровой вышкой в центре, и казалось, что для полноты этой победы человека над суровой природой не хватает только трепещущего на вершине вышки алого флага. Но это еще не полная победа, буровики знают, что до настоящего успеха еще далеко и могут пройти месяцы, годы, пока бур, проникая в толщу скрепленных веками пород, будет приближаться к цели, и окажется ли эта цель желанной, и услышат ли они крик обычно спокойного и сдержанного Тихонова: «Нефть! Нефть, ребята! Нефть!» — услышат ли?

Бывали в жизни буровиков праздники и еще будут, без веры жить нельзя, и расчеты и статистика говорят за то, что будут, но прийти к ним нелегко, и порою людей, особенно новичков, охватывает тоска и даже отчаяние — и кажется им, что они попали в своеобразную болотную ловушку, в капкан, который до боли сдавливает душу, и вырваться из него трудно — вокруг нескончаемая, однообразная, унылая топь, сверху давит свинцовое небо, и в ушах гул то ли от буровой, то ли от бешеного ветра, который прижимает к земле все живое. В такие минуты хочется бежать отсюда куда глаза глядят или забыть, где ты и кто ты, но стоит перекинуться с товарищем словом, покурить вместе, пошутить или даже выругаться, вспомнить что-нибудь хорошее или включить транзистор, напасть на теплую песню в исполнении любимого певца, лучше всего Сергея Вощихина, его красивый мужественный голос зазвучит наперекор стихиям и расскажет о смелых, славных парнях, вдалеке от дома творящих чудеса, столь нужные человечеству, и люди на буровой чувствуют, как отпускает их капкан, не таким сильным кажется ветер. Они осознают, что кто-то должен трудиться здесь, порою в нечеловеческих условиях, трудиться ради общего блага, и если это они, то должны гордиться этим, зная, что на них надеется страна, заботится о них и дарит им свои лучшие песни. Прорывается сквозь вой ветра песня, и слушают ее отважные люди, а у кого характер послабее, те уже в иных краях или ведут здесь бичевую жизнь — неделю работают, три недели гуляют, рабочих рук не хватает, вот с бичами и возятся — хоть неделя какого-то прока. Но и сильным людям, бесконечно терпящим бедствие на крошечном островке в болотном море, бывает нужен отдых, разрядка. Они обо всем между собой переговорили, все анекдоты рассказали, и встреча с новым человеком для них событие. Однажды приехал на буровую писатель. Книжки его никто из буровиков не читал и фамилии не слышал, может, тиражи малые, а по телевизору он не выступал, но тем не менее на встречу с ним собралась вся вахта. Даже явился Петька Молчун, обычно мало чем интересующийся человек. Молчуном его прозвали за то, что он ничего не рассказывал о себе, вообще не любил говорить и в ответ на заковыристые вопросы зло сжимал губы. Шуток он не понимал и от них свирепел, и казалось, он в эти минуты готов на самое страшное. После работы ложился на кровать лицом к стене и сразу засыпал. А на встречу с писателем пришел. Сел на последний ряд и сжал губы.

Писатель удивил всех своим обычным видом. Похож на бухгалтера или агронома, не работяга, но и не белоручка. Одет скромно, но чисто. И лицо ничем не выдающееся. Только необычно глубоко сидят усталые глаза, наверно, от тяжести увиденного и пережитого.

Тихонов представил писателя, тот засмущался, начал беседу нескладно, говорил сбивчиво, но потом все уверенней и уверенней, оживился, усталость скрылась за одухотворенностью, он рассказывал о своей работе, об интересных случаях, а под конец вдруг занервничал, но взял себя в руки и сказал: «Дорогие товарищи, вы героические люди. Я это говорю вам прямо в глаза. Вы проникаете в глубь земли, добываете из ее недр нефть и газ, не только дающие нам энергию, но и засоряющие воду и воздух. За это когда-нибудь — и быстрее, чем многие думают, — придется расплачиваться нашим потомкам, а может, и нам самим». Писатель от смущения поправил очки, а буровики застыли в недоумении. Даже Тихонов не сразу сообразил, к чему клонит писатель, но потом стал доказывать, что просторы здесь необъятные и промышленные оазисы не нарушают экологического равновесия, что добыча нефти и газа поможет решить хозяйственные и оборонные проблемы. Писатель, с одной стороны, соглашался, а с другой — стоял на своем, считая, что разрушение природы, где бы оно ни происходило, и рост химического производства ведут к гибели жизни на планете и спасти ее может конец гонки вооружений и полный, безоговорочный мир.

Буровики не все поняли, насчет гонки вооружений и мира поддержали писателя, а в остальном посчитали его неправым, но обижаться на него не стали, поскольку каждый человек, даже писатель, может ошибиться.

И вдруг Петька Молчун побагровел от напряжения и громогласно, четко изрек: «Правда! Все правда!» Буровики растерялись, не знали, как реагировать на слова Петьки, и промолчали, спорить с ним не решились. А помбур Пантелеев, окончивший лишь семилетку, сказал, что, возможно, они в чем-то и не докумекали, а писатель человек ученый, думающий, в этом его работа, и вдруг он до такого допер, до чего у них мозги просто не дошли из-за отсутствия должной тренированности.

«Если бы мы не то делали, то нам бы такие деньги не платили!» — сказал Пряжников — самый старший по возрасту в бригаде, бережливый и аккуратный мужичок. Рабочие засмеялись, даже Тихонов улыбнулся и стал объяснять, что писатель думает глобально, то есть широко, о будущем всей планеты, и боится, что наступит время, когда исчезнут леса, погибнут реки.

— До такого не дойдет! — уверенно сказал Пряжников. — Люди не допустят. Как же без леса? Мы лишнего не берем! Сколько нужно — не более!

— А сколько потребуется через сто лет?! — спросил Лешка Кубыкин.

— Через сто? Кто нужно посчитает. А ты сейчас за собой смотри. Поменьше окурками швыряйся. Отчего пожары? От сухости и от окурков тоже!

— Я же не курящий! — удивленно заметил Лешка.

— Я не о тебе лично сказал, а вообще! — объяснил Пряжников и направился к буровой.

Пряжникова в бригаде недолюбливали за въедливость, ворчание, часто подшучивали над ним, порою до издевки, но внутренне уважали, ценили за его уважение ко всему, что создано человеком, за удивительную, наверно, впитанную в кровь бережливость и аккуратность. Зимой, входя в помещение, никто так быстро и плотно не закроет за собой дверь, как Пряжников, — теплом дорожит. Идет к вахте — не пропустит, поднимет любую годящуюся для печи или костра деревяшку. На трубы не наступит, на дизель не облокотится, а однажды, когда из земли полыхнуло газовое пламя, он стоял растерянный, подавленный и, будучи не в силах обуздать огонь, бормотал: «О боже! Спаси господи! Это что же получается?! В каждую секунду вылетают на ветер двадцать нейлоновых рубашек! О господи!»

— А может, десять или тридцать? — спросил у Пряжникова Лешка Кубыкин. — Ты откуда знаешь?

— Японец сказывал!

— Какой еще японец?

— Что машины привозил. Капиталист. В темных очках, за ними глаз не видно. Может, и плохой человек, но тут я ему верю. Двадцать штук вылетают. Как одна. О господи!

Жилистый, крепкий мужичок Пряжников, хотя фигурой и лицом был невидный, курносый, и настолько, что такого теперь вряд ли где еще сыщешь, но жену с собой привез крупную, осанистую. Живут не ссорятся, друг для друга, лишнего не тратят, одеваются просто, деньги кладут на книжку, копят. «Небось на «Жигули» собираешь?» — как-то спросил у Пряжникова Лешка. «Не бойсь, — ответил Пряжников, — в очередь не стану, не бойсь. Зачем мне «Жигули»? Трактор — это вещь!» — «А кто тебе продаст трактор?» — «Кто-нибудь продаст. Слыхивал, можно взять на БАМе. Где подальше. Там без своей машины, без того же самосвала, на работу не берут. Для вида где-нибудь притопят машину или малость покореженную спишут, а потом починят, покрасят и продают новичку. Он на ней заработает сколько нужно и другому продает. Может, и не так все, там не бывал, но слыхивал, что можно взять трактор!» — «А зачем он тебе?» — «Трактор? Он же в хозяйстве первая вещь! Как раньше без лошади, так сейчас без трактора! Неужто не понять?!»

Лешка больше ничего у Пряжникова не спрашивал, понимая, что и его порою гложет тоска, тянет к родным местам, к привычным с детства сельским просторам, зреющим хлебам и работе на земле, и свой трактор — это мечта несбыточная, наверно, ненужная, но мечта, а с ней живется легче. Всегда интереснее, когда ожидаешь чего-то радостного и стремишься к нему. Это Лешка знал по себе. У него тоже была мечта, хотя тоже несбыточная мечта — с голубыми глазами, но, возможно, и с серыми, поскольку видел он ее по черно-белому телевизору, девушка с гладко причесанными волосами, в центре красивой головки тоненький пробор, взгляд наивный, безмятежный, добрый, сказочный. Она и играла в киносказке роль принцессы, но ждала принца, что несколько смущало Лешку, рабочего человека, но успокаивало то, что дела принцессы были добрые, мысли светлые, как и у любого нашего хорошего человека. Но помимо далекой полуабстрактной мечты у Лешки Кубыкина имелась конкретная, реальная, с подведенными зеленоватыми глазами, с удлиненными ресницами, стройная, с манерной походкой, с вызывающим взглядом, звали ее Зинкой, работала она кассиршей в кинотеатре «Космос», нравилась она Лешке до смерти, и когда он увидел ее первый раз, то обомлел и не мог произнести ни слова. Губы шевелились, а звука не было, как в немом кино. Зинка сразу почувствовала, что он от нее без ума, она знала, что нравится мужчинам, и вела себя с ними несколько пренебрежительно, не настолько, чтобы отпугнуть от себя, но настолько, чтобы держать их в почтении и трепете. Со всеми так вела себя Зинка, со всеми, кроме Тихонова. Встречаясь с ним, Зинка преображалась, куда-то исчезал нахальный взгляд, появлялись робость и даже смущение. Зинка смотрела на него застенчиво, ласково, даже умоляюще. Лешка видел это, терзался и думал, что за один такой Зинкин взгляд он бы, не колеблясь, отдал жизнь. Но в своих чувствах к Тихонову Зинка находилась в положении Лешки. У Тихонова в Ленинграде осталась жена, работающая в Эрмитаже чуть ли не художником. Зинка ей неровня, и шансов у нее на Тихонова практически нет. Он любит свою жену, но когда-то ее обидел, обидел сильно, уехал сюда и ждет прощения. Он об этом рассказывал ребятам, об этом знает Зинка, но все-таки добивается Тихонова. Лешка ревновал ее к начальнику, но и уважал, считая, что у нее тоже имеется мечта, которую не отнимешь, как бы этого ему ни хотелось. Лешка уже не знал, что делать, чтобы привлечь внимание Зинки, — купил кожаный пиджак, модные сапожки, отпустил бороду и баки, но, увидев тщетность своих усилий, сбрил их, стал отращивать усики, а затем, отчаявшись, сбрил и усы.

В десять вечера после начала последнего сеанса он ждал Зинку у выхода из кинотеатра. Она делала вид, что не замечает его, и направлялась в сторону своего дома, а он плелся сзади, потом подходил к ней, заговаривал. Она отвечала односложно, небрежно, выдавливая из себя слова, у дома прощалась подчеркнуто вежливо, а иногда резко уходила, даже не попрощавшись. После таких Зинкиных выходок Лешка расстраивался до глубины души, не мог долго уснуть, решал поговорить с ней серьезно и в случае отказа прекратить встречи, но начиналось утро, и самые твердые решения улетучивались вместе со сном, и он ждал конца вахты, прислушиваясь, стараясь сквозь гул буровой и вой ветра уловить жужжание вертолета, который домчит его до любимой.

Однажды к Лешке подошел один из бичей — рыжий Колюха — и, скаля прогнившие зубы, с противной улыбкой стал рассказывать про Зинку всякие гадости, что приехала она сюда, не имея специальности, а работать уборщицей или подсобницей не захотела и раз затащила после получки к себе Колюху, напоила, а когда он протрезвел, то денег не обнаружил, ни копейки. Он на нее написал заявление в милицию, а там ему сказали, что это уже второе подобное заявление на Зинку, а будет еще одно — и ее вышлют отсюда, но почему-то оставили, а точнее, потому, что у нее был роман с участковым, и это теперь она из себя строит, а раньше все ее знали, у кого хочешь спроси. Слова Колюхи разорвали сердце Лешки, он замахнулся и хотел врезать ему по морде, но совладал с собой, выругался и сказал: «Руки о тебя марать не стану, дрянь! Но еще слово о ней скажешь — убью!» — «Ваша воля, могу и не говорить!» — загримасничал перепуганный Колюха и потом, встречаясь с Лешкой на улице, говорил: «Мое почтение!» — и на всякий случай прикрывал лицо рукой.

«Наврал, мерзавец», — подумал Лешка, но ощутил, что после разговора с Колюхой попала в сердце какая-то заноза и колет до боли, мутя сознание, но стоило Зинке обратить на Лешку внимание, пойти с ним в кино или в концерт, как заноза выскакивала из сердца и оно наполнялось радостью. Самым счастливым в своей жизни Лешка считал день, когда в городском клубе выступал известный композитор. Лешке как ударнику производства дали два билета. Он пригласил Зинку, она согласилась пойти в концерт, весь вечер улыбалась, хлопала, вела себя непринужденно, и Лешке показалось, что ей тоже хорошо с ним и между ними нет той пропасти, что бывает на улице, когда он провожает Зинку, и что Тихонов это ее абстрактная мечта, как и его, Лешкина, кинопринцесса.

Тот вечер Лешка запомнил на всю жизнь и тот концерт. В городском Доме культуры было холодно, зрители сидели в пальто, многие даже не снимали шапок, а композитор вышел на сцену в легком сером костюме. Зал разразился аплодисментами, кто-то предложил композитору утеплиться, но он отказался, сел за рояль и ровным, приятным голосом запел свои песни, и, хотя они много раз звучали по радио и телевизору, встречали их бурно, как старых и добрых друзей. Слушая овации, немолодой уже, но стройный высокий композитор улыбался сквозь черные пышные усы, садился на стул, и его длинные пальцы рождали новую мелодию, и, узнавая ее, люди аплодировали и мелодии, и автору, радуясь тому, что она вызывает у них добрые чувства. Лешка сидел близко к сцене, и его поразили глаза композитора, из глубины которых шло дивное свечение, наверно свойственное гениальным людям, точно так же светились глаза у одного известного прибалтийского гроссмейстера во время сеанса одновременной игры с местными шахматистами. Гроссмейстер был не только великолепным шахматистом, но и объективным великодушным человеком. Он сделал четыре ничьих с действительно сильнейшими игроками, хотя, наверно, мог легко обыграть их. Еще одну ничью он заключил с женщиной и, пожимая ей руку, улыбаясь заметил: «У женщин я никогда не выигрываю!»

После концерта Лешка и Зинка шли рядом, первые минуты молчали, находясь под впечатлением концерта.

— Мне понравилось, — начала разговор Зинка.

— Понравилось? — от неожиданности переспросил Лешка.

— Да. Хорошо. Честно говоря, не очень хотела идти, а теперь не жалею.

— Что ты, Зинка? Разве такой концерт еще услышишь? Я после него даже не чувствую мороза. А ты не замерзла?

— Пока нет.

— В гостинице люди в пальто спят. Мне дежурная рассказывала. И едят в пальто, и спать в нем ложатся, некоторые даже обувь не снимают. А композитор к нам приехал в самые морозы, значит, понимал, что нам сейчас его песни позарез нужны. Тяжело ему. Я видел. С годами труднее. У нас на буровой работает Пряжников. Крепкий еще мужик, но в возрасте. Трудно бывает, лицо кривит, морщится, но от нас не отстает. С характером. Ему на концерт дали один билет, так он отказался: «Я, говорит, не могу без жены!» Я считаю, что он прав. Как же можно пойти одному, без жены? Ведь не на работу, на концерт. Лучше пусть жена идет. Я так считаю.

— Пошли быстрее! — поеживаясь, заметила Зинка, явно желая переменить тему разговора.

— Пошли, — сказал Лешка. — Это хорошо, что нас не забывают! На прошлой неделе закинули на буровую журналиста. Веселый. «Я еще горячий, говорит, прямо из Африки. Меня сюда шеф послал, чтобы я быстрее акклиматизировался. Но я остывать не спешу». Он стал про Африку рассказывать, про их обряды, о том, как однажды на машине врезался в верблюда, но жив остался, а верблюд пошел на бифштексы. Веселый мужик. Визитку мне подарил. Вот. «Будешь в Москве, сказал, звони!» Что ни говори, Зинка, а люди к нам приезжают!

— Приезжают, — вздохнула Зинка. — А насчет «Песняров» ничего не слышно и Вощихин ни разу не был!

— Будет.

— Чего он здесь не видел?

— Тебя не видел, Зинка. Ты самая красивая в нашем городе!

— Не надо об этом, Лешка.

— А дела какие? А люди? Разве он не понимает, не чувствует! Давай на спор, что приедет!

— Что же… Давай. А как это тебе удастся?

— Меня должны послать в Москву.

— Тебя?

— Меня! В командировку. По какому вопросу, не знаю, но пошлют. Обещали. У меня в Москве бабушка. Родная. Как тебе объяснить… Короче, родная. Я в Москве учился до восьмого класса. У нее жил. Бабушка… В двух словах не объяснишь. Короче, заболела она, просит навестить. А кроме нее, у меня родных не осталось. Нигде. Ей под восемьдесят. Может, больше и не свидимся. Понимаешь? Поеду я в Москву, зайду к Вощихину, скажу ему: мол, так и так, мы вас все любим, уважаем и ждем!

— Его всюду ждут.

— Да, всюду. Но мы здесь. Он должен понять!

— Должен.

— Ну?!

— Что ну? Посмотрим, какой из тебя дипломат! — засмеялась Зинка и побежала к дому, затем остановилась у подъезда и махнула Лешке рукой, а он как на крыльях понесся к общежитию, не замечая ни мороза, ни сугробов, ни коварно проглядывающего из-под снега льда, пару раз падал по дороге и потом в общежитии быстро, спокойно уснул, несмотря на то что сосед по комнате — шеф-повар местного ресторана — долго не гасил свет, что-то подсчитывая в уме и на специально разграфленной бумаге.

Слух о том, что Лешка Кубыкин едет за Вощихиным, медленно, но верно покатился по городку и дошел до ребят с буровой. Тихонов не отрицал Лешкиной поездки, но говорил, что в удостоверении не будет написано, что он направляется в Москву за песнями, что это его хорошая, но личная инициатива, едет он в помощь Васькову, к тому же хочет навестить больную бабушку, но если уговорит и привезет сюда Сергея Вощихина, то спасибо. «И Зинка, и ребята обрадуются», — думал Лешка, глядя на ожидавших вертолет буровиков с посеревшими после вахты, обросшими и усталыми лицами, запрокинутыми вверх и с благодарностью глядящими на прилетевшую машину и сменяющих их людей.

II

— Ну и везет тебе, Лешка!

— А что?

— Потеплело к твоему отъезду.

— Сколько?

— Минус восемнадцать.

— Зато ветер будь здоров!

— Но ты не поддавайся! Держись!

— Говорят, в Москве французский коньяк продается. Ты купи самую большую бутылку — и к Вощихину. Пусть знает нашу широту!

— И долготу!

— А рыбку взял?

— Взял!

Лешка Кубыкин прощался с ребятами из бригады и чувствовал себя смущенно, вроде оставлял их на поле сражения, а сам улепетывал в тыл. Он сопровождал начальника конторы по эксплуатации скважин Васькова. Неловко было Лешке перед ребятами, он, краснея, жал руки Пряжникова, Пантелеева, Петьки Молчуна. «Не подведу, — говорил он, — привезу вам самого Вощихина!»

— И микрофон не забудь! — неожиданно сказал Петька Молчун.

— Прав Петька, — серьезно заметил Пантелеев, — у нас аппаратура никудышная!

— До скорого, ребята. Через неделю буду. Скажите Зинке… Ладно, не надо. Приеду — сам скажу.

— Самому сподручнее.

— Не волнуйся, Лешка, никуда она не денется! Будь! Удачи тебе!

Подъехал на машине Васьков и захватил Лешку. Обычно в Москву направляли Витальева, но сейчас он был в другой командировке. Витальев производил впечатление даже на видавших виды министерских чинов. Высокий, худощавый, в сером импортном костюме, казалось, пошитом именно на его фигуру, с напором в глазах, с уверенностью в голосе, он мог пробить самый непробиваемый вопрос, и если бы снимали боевик из жизни буровиков, то на роль героя не нашлось бы человека более подходящего, чем Витальев. «Бур прошел третью тысячу метров! — с горящими глазами восклицал он в министерстве. — А вы нам говорите — нет фондов. Для нас, извините, такого слова не существует. Мы без вас ничто, но мы заслужили «да»!»

Немало делал Витальев для нефтеярцев, но и сам не оставался внакладе. Перед ним, как перед волшебником, открывались малодоступные торговые склады, и, как говорили люди, первая в городе канадская дубленка появилась на жене Витальева, а первая японская аппаратура у его сына. Васьков выглядел и одевался более скромно. У него было доброе лицо, несколько наивные глаза, и о нем в управлении говорили, что дело он не испортит, хотя и вряд ли выиграет, слишком интеллигентен, деликатен и нет в нем от природы той пробивной энергии, что движет Витальевым. Но все-таки на Васькова надеялись, в основном на то, что он встретит в министерстве такого же, как и он, мягкого, культурного человека или возьмет добротой, наивностью, верой в то, что нельзя не помочь нефтеярцам.

— У тебя тетка в Москве? — спросил по дороге в аэропорт Васьков.

— Бабушка.

— Тебе устроиться проще. У меня бронь в гостинице. Но все равно волнуюсь.

— Бронь другому не отдадут. Не имеют права.

— Не имеют… У нас на оборудование тоже фонды кончились, а я за ними еду. Кто-то где-то, наверно, тоже волнуется. Жизнь прожить не поле перейти. Старая пословица, а живет.

— На то и пословица. Народ всегда смотрит в корень.

— Смотрит.

— Через три часа прилетим.

— Погода летная.

— А как в Москве?

— Около нуля.

Самолет почти по расписанию взмыл в небо, внизу остался город, замусоренный аэровокзал с ожидающими вылета пассажирами. Кто-то из них дремал на лавках, кто-то устроился на полу, съежившись в калачик, чтобы уступить место другим, не менее уставшим людям. Какие-то города не принимали, откуда-то еще не прибыли самолеты. Люди в аэропорту мучились часами, днями, сутками. В аэрофлотскую гостиницу не пускали даже больных и матерей с малолетними детьми, и кто в ней живет, всегда было загадкой, но зато со стен аэровокзала с рекламных плакатов на людей глядела улыбающаяся стюардесса, стройная, красивая, в форменном костюмчике, в элегантной пилотке, олицетворяющая собой порядок и благоденствие, которые гарантировались желающим приобрести билеты на воздушные рейсы. Задержки самолетов объясняли непогодой, техническими причинами, а смотревшие в корень люди утверждали, что не хватает горючего, из-за чего мы и в тайгу пробираемся, и в тундру, и в море.

— Должны дать фонды! — сказал Васьков, когда машина набрала высоту. — От нашей работы сейчас зависит многое!

— Вроде должны, — неуверенно произнес Лешка, думая о том, откликнется ли на его просьбу Сергей Вощихин. Лешка представил себе улыбающееся, открытое лицо певца и успокоился.

— Пока нам везет. Даже вылетели без задержки! — улыбнулся Васьков и, откинув спинку кресла, закрыл глаза.

Лешка тоже попытался уснуть, но сразу не смог, вспомнил последнюю встречу с Зинкой, когда он снова плелся за ней по тротуару, она опять отвечала односложно, как бы делая одолжение, и тот вечер, когда они были на концерте известного композитора, показался случайным, и доброе расположение Зинки, видимо, нужно было отнести не к Лешкиным заслугам, а к песням и обаянию композитора, и, чтобы такой вечер повторился, как минимум, требовался приезд Сергея Вощихина.

Подлетая к Москве, самолет пошел на снижение, и в иллюминаторе, как под увеличительным стеклом, перед Лешкой стали вырастать кварталы новых современных зданий, полоски улиц и квадраты скверов. К этой картине не подходило слово окраина, в обычном понимании, со старыми уютными домиками, серыми покосившимися бараками, бесконечно длинными складскими территориями и заброшенными железнодорожными путями. Открывшиеся взору дома могли украсить центр Нефтеярска, и Лешке подумалось, что, наверно, нелегко человеку из дома со всеми удобствами выбраться на Север в продуваемый ветрами и метелями вагончик, где трудно повернуться, но нужно жить и быть готовым к еще более тяжелому быту. Для этого требуется характер и решительность Тихонова, махнувшего к ним из центра, из Питера, как он называл свой город, нужно не страшиться совершить поступок, который может перевернуть жизнь. Когда Лешка пришел на буровую, Тихонов в первые дни присматривался к новичку и его поведению, а потом однажды в обед подсел к Лешке за столик и стал объяснять, что человек проходит на Севере две акклиматизации. При первой привыкает к новому климату организм, а при второй человек привыкает к новой пище, к новому быту, к суровости здешней природы, а главное — к умению бороться с ней. Тихонов рассказывал, что когда первый раз ветер повалил его на землю, то он растерялся от неожиданности. Раньше никогда с ним такое не случалось. Встал, но снова повалил его ветер. Тогда он понял, что порыв ветра нужно переждать, потом вставать, падать и идти снова — и так все время. И ни в коем случае не поддаваться унынию и лени. Утром особенно неуютно, холодно, хочется спать, тянешь до последней минуты, но надо заставить себя оторвать от сна еще пятнадцать — двадцать минут на зарядку и бритье. Ветер обжигает бритое лицо, кажется, что заросшим оно будет меньше страдать от ветра и морозов. И, мол, не случайно северные звери покрыты толстой шкурой. Но ты человек, ты должен сохранить человеческие привычки, выглядеть аккуратно и красиво даже на Севере. И не будет тебе легче под смерзшейся бородой, под сосульками, вырастающими на усах. Будь всегда человеком, и ты быстрее привыкнешь к Северу.

Самолет плавно приземлился на бетонную дорожку и зарулил к зданию аэропорта.

— Приземлились, — очнулся Васьков. — Пока все идет как по маслу.

Вещи получили через полчаса. На стоянке сгрудились такси, казалось, специально переброшенные сюда к нефтеярскому рейсу. Машина ехала быстро, попадая у светофоров на зеленый свет. Замелькали знакомые дома, дворы, кинотеатры, места, где прошло детство, и у Лешки защемило сердце.

Бабушка открыла дверь и вскрикнула: «Алексей!» — а он, не снимая рюкзака, обнял, поцеловал ее и побледнел, увидев, что она сильно похудела и у нее дрожат руки.

— Плоха стала очень? — пытливо посмотрела она на Лешку, а он не подал вида, сказал, что она выглядит хорошо, и улыбался, пытаясь создать веселье, но это ему не очень удавалось.

Он рассказывал с гордостью и пафосом о работе на буровой и шутливо о том, как один электросварщик, сачкуя, спрятался и уснул в газопроводной трубе, что эту трубу начали приваривать, он стал биться, орать, а то там и остался бы. Бабушка широко открывала глаза, поднимала ресницы, смеялась, но руки у нее дрожали и во время разговора, и когда она накрывала на стол, а когда несла чайник, то даже покачнулась. Лешка тут же вскочил, взял чайник из ее рук и потом уже ничего не позволял делать и готовить до самого отъезда. Бабушка напомнила ему Афоню Гвоздева — самого опытного в бригаде рабочего. До буровой он работал в Норильске на никелевой шахте. Лешку пугал землисто-серый цвет его лица, впалые щеки и кашель, не прекращающийся в самые жаркие дни. Казалось, при жизни на лице Афони поселилась смерть. «Ничего, — откашлявшись, говорил Гвоздев, — зато на воздухе, на воздухе всегда хорошо!» Лешка не очень понимал смысл этих слов, только после смерти Афони на поминках их объяснила его жена: «Он всегда хотел работать на воздухе. Ему предлагали, но он не шел. Наверху заработок вдвое меньше. А в шахте воды по колено. Там он и силикоз заработал, и ревматизм, а сервизы, он китайский фарфор уважал, шесть сервизов купил, они ему не пригодились, и мне ни к чему, принимать некого. Сюда приехал — хотел заработать и здоровье поправить, говорил: «Здесь хорошо, здесь на воздухе, тут я долго жить буду!» Недолго пришлось…»

Лешка смотрел на бабушку и вспоминал Афоню Гвоздева, старался отбросить грустные мысли, но постоянно возвращался к ним, глядя на старую мебель, на дедушкины фотографии, на пожелтевшие стены. Отца Лешка не видел и ничего толком о нем не знал, кроме того, что он оставил мать после Лешкиного появления на свет. Лешка жил с отчимом, человеком добрым, не бросившим его после смерти матери. Четыре года Лешка проучился в Москве, и эти годы навсегда остались в его памяти прекрасным временем. Старики не очень баловали его, но занимались с ним, много беседовали, и одноклассники были интересные ребята. Запомнились волейбольные тренировки в «Спартаке» под руководством мастера спорта, который мог не только рассказать о том или ином элементе, но и показать его. Лешка доставал в защите самые трудные мячи, в нападении мог обыграть самый плотный блок соперников, и каждый удачный бросок, каждый точный удар делали его более уверенным и на площадке, и в жизни. После восьмого класса Лешка вернулся к отчиму, поступил в техническое училище и стал учиться на буровика. Он пошел на это сознательно, зная о трудностях, но желая быть самостоятельным и надеясь в жизни на самого себя. Отчим настаивал на учении в институте, и бабушка чуть не умоляла об этом, приводя разные доводы и призывая на помощь память о матери, но Лешка стоял на своем — не хотел четыре года быть кому-нибудь обузой. «Вы старые, — говорил он отчиму и бабушке, — я вам помогать должен, а не вы мне. Я заочно учиться буду!» Но пока он документы в институт не отправлял, думая сначала получить отдельную комнату, устроить личную жизнь. Он работал и много читал. К чтению его приучила бабушка. Покупал почти всю художественную литературу, что поступала в книжный магазин «Прометей». Лешка с трудом, часто не все понимая, одолевал стихи, а в последнее время увлекся книгами, где рассказывалось о жизни замечательных и не очень счастливых людей.

Бабушка была у него единственной родственницей, и пусть они виделись раз в два года, но одно сознание, что у него есть родной человек, которому можно написать, позвонить, с которым можно посоветоваться и просто поговорить о наболевшем, о потаенном, есть человек, думающий о тебе, одно сознание этого в самые трудные минуты поддерживало Лешку Кубыкина и освобождало от вязких пут одиночества.

— Я к тебе, бабушка, еще летом приеду! — насколько мог бодро проговорил Лешка. — В отпуск!

— Зачем? Ты к морю поезжай! Загорай, покупайся! — удивленно произнесла бабушка.

— Видали мы это море! Купались, загорали! — небрежно вымолвил Лешка. — Лучше, чем у тебя, мне не бывает. Честное слово, никакие юга не нужны! А сейчас я приехал в важную командировку!

— Значит, тебя ценят, Лешенька!

— Ценят. Иначе бы в Москву не послали. Не куда-нибудь, а в Москву! И помимо командировки есть задание. Вытащить к нам самого Сергея Вощихина!

— Кого?

— Неужели, бабушка, не знаешь? Сергей Вощихин! Его часто показывают по телевизору!

— Этот мальчик…

— Какой он мальчик? Он постарше меня. Неужели тебе не нравится?

— Не знаю, Леша, может, неплохой певец, но выглядит чересчур благополучно и успокоенно. На лице ни единой нервной жилки, только сытость.

— Ну и что, бабушка? Человек отлично поет, хорошо зарабатывает, модно одевается. Не война сейчас. Не разруха. Не голодным же ходить?

— Может, я ошибаюсь, Лешенька, но в наше время в искусстве настоящие художники никогда так сытно не выглядели.

— Недоедали, наверно?

— И такое случалось. Но даже у самых обеспеченных артистов было на лице беспокойство.

— Боялись чего-то?

— Всякое бывало. Но я не о том — творческий человек, если он по-настоящему творческий, никогда не может успокоиться, он вечно стремится к чему-то новому, лучшему, интересному. Любой человек, не только связанный со сценой. Взять хотя бы твоего деда. Он мосты проектировал, они ему ночами снились, и все более оригинальные, даже практически неосуществимые в те годы. Сейчас, наверно, пришло их время. У меня просили чертежи деда. Я отдала. Помню, в сорок третьем, когда мы из эвакуации вернулись, я по ошибке взяла из них один листочек, хотела разжечь времянку, так дед его из рук вырвал и так заорал, так заорал! Как сейчас помню. Стоит посреди комнаты и орет: «Что ты наделала? Ты целую опору моста чуть не сожгла! Хуже всякого диверсанта!» Шутил дед. Любил шутить. У нас по воскресеньям всегда было весело, танцевали под патефон, смеялись, любили по вечерам гулять, а теперь выйдешь после девяти вечера на улицу — пусто. Люди дома, у телевизора. Я в позапрошлом году ездила в Кисловодск. Мы там с твоим дедом в последний раз отдыхали. Пришла я вечером на улочку, что ведет от вокзала к парку, и своим глазам не поверила: пустая улочка, случайные прохожие, а еще лет десять — пятнадцать тому назад здесь люди гуляли до часу ночи, знакомились, рассказывали друг другу интересные вещи, а люди какие… И горе повидавшие, и невзгоды разные, а веселились, умели отдыхать. Сейчас разучились, что ли? Не понимаю. И больше поют, спортом занимаются, почти не разговаривают. Это я сужу по телевизору. А мы спорили, диспуты проводили. Ты, конечно, знаешь, что такое диспут?

— Слышал, бабушка.

— А я принимала в нем участие! И не раз. Я была заядлая спорщица. Дедушка говорил, что у меня мужская логика, со мной можно разумно разговаривать, и что за это он меня полюбил. Посмотри на лицо деда, на мое, вот мы вместе перед войной, вот с твоей мамой, вот старые уже, дедушка с палочкой, но мы что-то еще ждем в жизни, мы не все сделали, от вас ждем, но ждем, не успокоились. А вот певец твой, этот мальчик…

— Вы его не знаете, бабушка, Вощихин такие песни поет — о голубой тайге, о смелых людях, о счастье, которое впереди, такие прекрасные песни!

— Я не о песнях говорю, ты в эстраде лучше меня разбираешься. Еще чаю налить?

— Я сам, бабушка. И прошу тебя при мне ничего не делать. Я и в магазин схожу, и приготовлю.

— Хозяйка-то на примете есть?

— Имеется.

— Хорошая?

— Красивая.

— Тоже неплохо. Как зовут?

— Зинка.

— Как?

— Зинка! То есть, конечно, Зинаида!

— У вас серьезно?

— У меня серьезно, бабушка. А она любит другого. Но он женат.

— Кто он?

— Тихонов.

— Плохой человек?

— Тихонов? Что ты, бабушка, чудесный человек, внешне ничем не выделяется, но крепче других, терпеливее. И справедливый, чужого не возьмет ни грамма. Он на Зинку даже не смотрит, жену любит, а Зинка от него млеет. Но ты, бабушка, за меня не волнуйся, я стойкий, я сам разберусь.

— Разберешься. Не спеша разберешься. Я тебе на диване постелю, как прежде.

— Хорошо, бабушка, но я еще на Калининский схожу на полчасика, можно?

— Можно. Взрослый уже. Мог бы не спрашивать.

— Не мог, бабушка. А что мои одноклассники, где они? Встречаешь?

— Димку Лосева видела. Слава богу, как не встречаться, в одном подъезде жили.

— Жили?

— Уехал Димка. Женился на чьей-то дочке и укатил в Женеву.

— В Женеву? Вот здорово! А у Зинки вроде совсем нету родителей. Она о них не говорит, а я не спрашиваю. Неудобно. А Володьку Ерхова не видишь? Тоже сосед. Через дом живет.

— Живет. Важный стал. Своя машина. Меня встретил — голову отвернул, сделал вид, что не узнал, хотя видно было, что узнал.

— Володька? Он же у нас без конца вертелся, оставался ужинать, у меня сдувал все контрольные, все диктанты. Я ему сейчас позвоню, я его телефон до сих пор помню!

— Не надо, Лешка. Я не обижаюсь. Меня твой дед научил не обижаться.

— Но если обидели, бабушка, как не обижаться?

— В обиду себя давать нельзя, но обижаться — последнее дело, обидчики этого не заслуживают, велика для них честь — наша обида. Так говорил твой дед, и я так думаю.

— Тут что-то есть, бабушка, как говорит наш Пряжников, тут надо помозговать. Ладно, звонить не стану. Я пошел, бабушка, на полчасика!

Калининский проспект жил в памяти Лешки наполненным людьми, сверкающим огнями вывесок и реклам, всегда праздничным, и свой приезд в Москву Лешка не мыслил без его посещения. По дороге на проспект в окне одного из творческих домов Лешка увидел рекламу выставки картин художника Давида Какабадзе. Лешка прошел мимо рекламы, но потом вернулся. «Ведь это, наверно, выставка того Какабадзе, который, будучи юношей, искал погибающего Пиросмани?!» — вспомнил Лешка книгу о великом грузинском художнике. Выставка была закрыта, но Лешка выпросил у вахтера проспект. Годы совпадали. Это был тот самый Какабадзе.

Лешка вышел на центральный столичный проспект, и настроение у него стало праздничным. Такому настроению не могли помешать ни обыденное освещение — то ли огни горели не на полную мощность, то ли воспоминание о их яркости было преувеличенным, и ни то, что людей на проспекте было мало: прогуливались приезжие, слонялись с равнодушными лицами беспечные юнцы. Только у входа в магазины и вечерние кафе царило оживление. Лешка смотрел на выстроившиеся как на парад высотки, потом на прохожих и не находил на их лицах следов радости. Наверно, эти люди привыкли к проспекту — и он поэтому не вызывает у них больших эмоций, а может, просто устали за день и ушли в свои дела и заботы, а возможно, живут совсем другой жизнью и им сейчас не до веселья.

III

— Живой, Кубыкин?

— Живой, Илья Александрович!

— Я через час приеду. За папками с документацией. А больше ты мне пока не нужен. Займись Вощихиным. Не забудь взять командировку. Я отмечу. Кстати, как бабка?

— Больна, но ходит.

— А что ей еще остается? У меня тоже старики из рук вон, но держатся, я приеду — носятся как с писаной торбой. Откуда у них только силы берутся? Я думаю, они многое делают через силу и всю жизнь работали через невозможное. Привыкли. Умеют использовать внутренние резервы. А их мало осталось. На глаз видно. Ты старушку свою береги. Я тебя отпускаю до воскресенья, а там утром ту-ту! На «Ту-154». Хороший самолет, но пора бы нашу линию освоить «Илам». Час экономии!

— Освоят!

— Я тоже думаю. Не забудь, Кубыкин, спускайся, как договорились. Я на такси.

— Не опоздаю, Илья Александрович!

— Проверяю адрес! Дом сорок семь, квартира тридцать два?

— Все правильно.

— Тогда до встречи.

Лешка передал документацию Васькову. Тот сегодня выглядел франтом. Дома одевался скромно, ходил в синем выцветшем пиджачке, а тут нарядился в замшевый, постригся, надушился, весь цветет. «В министерство едет!» — подумал Лешка, разглядывая Васькова.

— Что ты на меня уставился? — гордо приподняв подбородок, произнес Васьков. — В Москве людей встречают по одежке. Чем черт не шутит! Может, и выбью фонды?! Надо иметь респектабельный вид — тогда тебе поверят. Может, и чушь все это, но Витальеву помогает. Посмотрим!

Васьков уехал, а Лешка отправился на выставку Давида Какабадзе. Картин на выставке было немного. Они занимали холл второго этажа небольшого здания. Лешка остановился у картины, на которой, подперев голову рукой, сидела старая женщина, а за ней виднелась невысокая гора с прилепившимися к ней домиками, с возделанными склонами. «Знакомый пейзаж! — подумал Лешка. — Как в Лоу, где я отдыхал позапрошлым летом. И женщина знакома, хотя я никогда ее раньше не встречал, но знакома. Такое ощущение, что знаю ее давно. Наверно, все матери похожи друг на друга, особенно в старости».

Лешка недоуменно посмотрел на абстрактную картину, написанную яркими красками, резкими мазками. Он попытался понять ее смысл, но не смог. «Не дорос я еще до этого, — подумал Лешка, вспомнил, что не понимал стихи поэтессы, которую видел по телевизору и очень уважал, считая человеком добрым и душевным, и мысленно опять вернулся к картине. — Что хотел сказать ею Какабадзе? Какое у него было состояние, когда он писал картину? Может, мысли перепутались? Или душа разрывалась? Что-то хотел сказать, что-то сложное и, видимо, очень важное. Не мог же просто так и ничто изобразить человек, который искал Пиросмани!»

«Времени мало, — подумал Лешка, — а то бы еще остался, интересно до смысла добраться. Но времени не хватает!»

Лешка взял такси и попросил водителя довезти его до концертной организации, где работал Сергей Вощихин.

— Знаю, — сказал шофер, — недалеко. Минут десять, если без светофоров. Водитель был сравнительно молод, но у него было изрезанное складками лицо человека, повидавшего всякое.

— А вы Вощихина возили? — спросил у него Лешка.

— Нет. А фокусника известного возил. Как раз в тот день, когда ему дали звание народного. За фокусы. За обман дали. Правда, ловко обманывает. Даже завидно! А вы с Севера? — почти не сомневаясь в этом, поинтересовался водитель.

— Разве заметно? — удивился Лешка.

— Заметно, — хитро улыбнулся водитель. — У меня глаз наметанный.

— А на мне что, отпечаток есть? — смутился Лешка.

— Штампа нет, а видно, — уверенно произнес водитель. — Я тоже побывал в ваших краях. Деньгу зашиб. Но быстро промотал. По глупости и по молодости.

— Еще поехали бы.

— Не захотелось. Ведь я там не баранку крутил, а работал проводником винных вагонов. Очень выгодная работа. Остановишься у полустанка, откуда до ближайшего магазина сотня верст, сбросишь пару ящиков — и пошла торговля. Люди, не спрашивая цены, сами переплачивают чуть ли не вдвое. На Севере рубль — не деньги. Сам знаешь. Брал я хорошо. Немного делился с машинистом, чтобы останавливал где надо. А не дашь ему, затормозит состав на спуске и перебьет бутылки. По пути сбывал полвагона. На месте рассчитывался наличными. Государству убыток не приносил. И спекулянтом не считался, поскольку не перепродавал товар. Статьи на меня не было. Но на душе после поездки каждый раз оставался неприятный осадок, вроде обманул я кого-то. И по специальности я не проводник, а водитель. С детства тянуло к баранке. Понял, что не своим делом занимаюсь. И тут еще встретилась хорошая женщина, честная. И с характером. При ней на такое не пойдешь. Устроился водителем. Повозил одного начальника и, конечно, жену его, сыночка, чувствую — и эта работа не по мне. Пересел на такси. Здесь совсем другое. И людям помогаешь. И свое имеешь. Не столько, как на Севере, но хватает. И спишь спокойно. Хотя за день намотаешься вдоволь. Работа не простая. Надо знать, когда приходят поезда, где и когда кончается смена, где транспорт ходит плохо и больше на такси садятся. Своя наука. Но жизнь, конечно, не как у вас. Условия полегче. И дом рядом, и жена, и ребенок. Я к чему все это говорю. Не легко деньги достаются. Вам особенно. Не мое, разумеется, дело, но смотрю, парень ты добрый, и совет хочу дать — не сори деньгами. Жаться тоже не стоит, но и проматывать впустую не резон. Молодость и сила проходят. Это точно. Можешь мне поверить.

— Верю, — благодарно улыбнулся Лешка, вылезая из машины, — но сверху возьми. И не бойся — я не обеднею. Подожди минут десять. Я быстро.

В помещение концертной организации Лешку пропустили свободно. По этажам и лестницам небольшого здания сновали люди с озабоченными лицами. Они подозрительно всматривались в каждого незнакомого им человека, некоторые из них при встрече целовались, но без особого энтузиазма, можно сказать, формально, поцелуются, перемолвятся двумя-тремя фразами и разбегутся. Лешка искал среди снующих людей популярных артистов, но не нашел и подумал, что, наверно, таким артистам не нужно суетиться и за них это делают другие. После небольших колебаний Лешка открыл дверь с табличкой «Концертный отдел». За столом сидела миловидная средних лет женщина, громко говорила по телефону, видимо, мешали помехи.

— Алло! Это Паша? Слушай, Паша. Мы тебе посылаем Заржевецкую! С четырнадцатого. Нет, не по плану. Зачем? Ей нужно. При чем здесь зрители? Возьмешь? Ну ладно! Я тебе в августе пришлю Зонкоба! Нет, не подведу! Сделаешь ему по два в день. Порядок? Целую!

Женщина положила трубку, задумалась, глядя на стену, увешанную старыми, но яркими афишами, на которых, застыв в эффектных позах, улыбались певцы, юмористы, танцоры, акробаты — и все как один бодрые и радостные, совсем не такие, какими выглядят, когда приходят к ней и вымаливают сверхплановые концерты. Выйдя из оцепенения, женщина повернулась к Лешке:

— Вам чего, молодой человек?

— Мне? Вощихина!

— Всем нужен Вощихин! Ох уж это телевидение! Может, Кулькова возьмете? Хороший певец. Член месткома. А вы откуда?

— Я издалека. Нам нужен Сергей Вощихин!

— Из Нефтеярска, что ли? — вздохнула женщина.

— Да! Как вы угадали?! — поразился Лешка.

— Видно. Почему не звонит Зазерский? Он что, заболел? — поинтересовалась женщина.

— Не знаю.

— Чего же вы хотите? Вы из филармонии?

— Нет. Мне бы телефон Вощихина. А еще лучше адрес.

— Я таких справок не даю, — резко переменила тон женщина и схватила трубку зазвонившего телефона: — Алло! Кто говорит?!

Лешка в нерешительности вышел из комнаты, но тут к нему подошел маленького роста черноголовенький человечек и доверительно то ли просто сказал, то ли спросил: «Я могу вам помочь?»

— Очень прошу, — сказал Лешка, — мне нужен адрес Сергея Вощихина.

— Могу, — тихо сказал человечек. — Пять рублей.

— За что? — удивился Лешка.

— За услугу, — не меняя доверительного тона, сообщил человечек.

— Какие пустяки! — обрадовался Лешка и полез за бумажником.

— Спасибо, — сказал человечек, — записывайте: Черногрязская, 8, корпус 2, квартира 67. Записали? Может, вам нужны билеты? Поезд? Самолет? На Таганку? Куда угодно!

— На хоккей! С канадцами! Есть?! — выпалил Лешка, не ожидая такого везения.

— Есть на субботу, — тихо проговорил человечек. — Десять рублей.

— Всего-то! — улыбнулся Лешка, отсчитывая двадцатку. — Два, пожалуйста!

Лешка получил билеты, спрятал их в бумажник, и когда поднял глаза, то человечка не обнаружил, он куда-то исчез — и очень быстро, вроде его и не было. Но в бумажнике Лешки лежали адрес Сергея Вощихина и два билета на хоккей, который Лешка даже не мечтал увидеть воочию, самолично присутствуя на игре в московском Дворце спорта.

Таксист стал разворачиваться в узком переулке, говоря, что через центр они доберутся быстрее.

— Поезжайте как вам удобнее, — предложил Лешка.

— Хватит, отблагодарили, — сказал водитель и повез Лешку через центр.

Лешка попытался открыть дверь в подъезд, но не смог. Дверь стояла намертво. Лешка даже отошел от дома, чтобы посмотреть, живут ли в нем люди. «Кажется, живут, — решил Лешка, увидев занавешенные окна и цветы на подоконниках. — Но как люди в него попадают?» Ждать разгадки пришлось недолго. К двери подошла не по возрасту модно одетая старушенция, нажала кнопки, на которые Лешка не обратил внимания, и дверь открылась. Лешка последовал за старушенцией.

— Вы к кому? — спросила она.

— К Вощихину.

— А код знаете?

— Какой код?

— Ну, вы ничего не знаете, — опасливо посмотрела на Лешку старушенция. — Без кода сюда нельзя. Позвоните Вощихину, он скажет вам код, и вы сами откроете дверь.

— Зачем звонить, когда дверь открыта?

— А вдруг Вощихин вас не хочет видеть или вообще вас не знает, а если вы вдруг…

— Что я? — покраснел Лешка, и старушенция, смягчившись, сказала:

— Извините, ходят тут всякие.

— Кто бы ни ходил, но так прятаться от людей? Неудобно. У нас бичей полно, то есть пьяниц, они за водку все отдадут: и что плохо лежит, могут взять, и что хорошо лежит, бывало, захватывают, но мы обходимся без кода. Перед собой стыдно так прятаться, вроде вокруг все шпионы и у вас дома какие-то секреты, о которых люди не должны знать. Неудобно.

— Да, неудобно, но это мера защиты — и, поверьте, есть от кого, — вздохнула старушенция. — Вощихин живет на седьмом этаже.

Лешка остановился у квартиры номер шестьдесят семь, и сердце у него забилось от волнения, оттого, что он без звонка, по телефону всего не объяснишь, без приглашения сейчас войдет в чужую комнату к популярному человеку, возможно, оторвет его от дел, от репетиции, но мысль о Зинке, о ребятах, которым он обещал привезти любимого артиста, придали Лешке силы — и он нажал кнопку звонка. Кто-то подошел к двери, но открывать ее не спешил, видимо рассматривая Лешку в глазок.

— Кто там? — раздался из-за двери глухой голос.

— Алексей Кубыкин! Из Нефтеярска!

— Откуда? Повторите!

— Из Нефтеярска.

— Вы от Зазерского?

— Я от ребят, от всего Нефтеярска!

Дверь отворилась, и Лешка увидел в метре от себя самого Сергея Вощихина, правда, не в концертном бархатном костюме, а в короткой пижаме, и лицо у него было не улыбающееся и мечтательное, а совсем обыкновенное, даже очень, немного удивленное, но все же популярное любимое лицо.

— Извините, Сергей, не знаю вашего отчества, извините, что без разрешения, но я от ребят, вот привез вам, — сказал Лешка и стал разворачивать рыбу, затем достал бутылку французского коньяка, купленного сегодня в большом гастрономе; он даже не представлял, что спиртное может столько стоить, но, не раздумывая, купил, только спросил у продавщицы: «Это французский коньяк?» — «Французский». — «А сколько звездочек?» — «Много. Наполеон!» — «Бонапарт?» — «Может, и он. Будете брать или разговаривать пришли?» — «Буду брать!»

Посмотрев на подарки, Вощихин улыбнулся и впустил Лешку в комнату.

— Проходите. У меня не убрано.

— Что вы, что вы, не беспокойтесь! Я к вам ворвался, но вы поймите, ребята хотят вас услышать. Они сейчас там, на буровой, вокруг ни души, темень, дни еще короткие, и если вы приедете, то будет праздник! После такого праздника можно на одном дыхании работать год, а может, и два! Правда!

— Вы серьезно? — изогнул брови Вощихин.

— А как же? Такой заряд бодрости получим! Праздник будет! — чистосердечно произнес Лешка.

— Вы говорите о моем приезде? — ухмыльнулся певец и осторожно опустил себя в кресло. — У меня гастроли расписаны на два года вперед.

— Но всегда можно выкроить день-два.

— Не всегда.

— Я понимаю. Но как сказал один известный артист, фамилию не запомнил, необычная, он сказал, что «если нельзя, но очень хочется, то можно!».

— А кто сказал, что мне очень хочется ехать к вам?

— Вы сами говорили.

— Где?

— Всюду! Вы пели, что едете за туманом, за запахом тайги! У нас, конечно, леса реденькие, но туманы бывают, и трудностей, которые вам нипочем, сколько угодно, и романтика жива, ну, словом, имеется все, что нужно вашей душе, приезжайте!

— М-да, — улыбнулся Вощихин на этот раз не восторженно, не как по телевизору, а с неприятной ухмылкой, от которой Лешке стало не по себе. — М-да, бывает всякое. Я догадывался. Но… Так понимать мои песни, в буквальном смысле? М-да!

— А как же их еще понимать? — искренне удивился Лешка. — Отличные песни!

— Неплохие, — вздохнул Вощихин, — но сам я люблю джазовые импровизации, иногда по настроению пою для друзей романсы.

— А песни? — от удивления выпучил глаза Лешка. — Я думал, что вы живете песнями?!

— Живу, — опять вздохнул певец, — живу песнями. Я вам подарю пластинку. Как вас зовут?

— Алексеем. Вы мне надписать хотите? Лучше всем ребятам. Например: «Буровой С-22».

— Хорошо.

— А когда вы все-таки к нам приедете?

— Когда? А вы настырный. Но я вас обманывать не стану. Приеду, когда прикажет Министерство культуры.

— Мы туда напишем. Попросим.

— Пишите.

— Напишем, но я думал, что вас уговорю, ребятам обещал, теперь засмеют, а Зинка вообще! Понимаете?!

Вощихин посмотрел на огорченное лицо Лешки и раздраженно подумал, что этот парень или нахал, или сумасшедший. Не станет же нормальный человек тащиться за тысячу километров, чтобы пригласить к себе любимого певца. Если убрать наивный взгляд, то парень больше смахивает на нахала. Пришел без приглашения, просит прокатиться чуть ли не на край света и даже не предлагает особые условия и оплату. А вдруг его подослал Маилов? Противнейший человек. Не переносит чужого успеха. Вощихин вспомнил, как два года назад на северных гастролях он не доехал по разбитой зимней дороге до дальнего райцентра и директор филармонии — дружок Маилова — написал жалобу, обвиняя певца в отказе выступить перед тружениками леспромхозов. И случилось это как раз в то время, когда подавали документы на повышение ставки. А сейчас могут дать звание. Не хочет ли Маилов и теперь подстроить ему каверзу? Не только хочет, но и мечтает об этом. Одно непонятно — почему он тогда не организовал официальное приглашение, как в прошлом году, когда вместо Южной Америки пришлось ехать в Южно-Сахалинск? Ясно! При официальном приглашении вопрос будут решать организации, а тут в случае личного отказа Маилов состряпает письмецо от имени обиженных нефтяников, пошлет куда надо, там, не разобравшись, присовокупят его к документу с отказом обслуживать лесников, и не видать ему, Сергею Вощихину, никакого звания ни в этом, ни в следующем году. Пока удастся доказать, что письмо липовое, сколько воды утечет, и захотят ли в этом разбираться — тоже вопрос. Маилов жаден, но на подлость средств не пожалеет. Коньяк куплен в магазине, но откуда взялась чудная рыба? Опять вопрос. Возможно, что парень и не от Маилова, а сам по себе хитрец и проныра, поспорил с ребятами на большую сумму, что привезет известного певца, вот и выбросил приманку в виде спиртного и закуски, пустил в ход демагогию в надежде, что певец испугается громких слов и прикатит к нему на буровую.

— Вы о чем думаете? — спросил Лешка, глядя на искаженное мыслями лицо певца. — Может, сомневаетесь в том, что мы вас достойно встретим? Не сомневайтесь. Все будет в порядке. Тихонов обещал выделить деньги на подарки. Он не обманет. Сказал — значит, сделает!

— На какие еще подарки? — небрежно, как бы между прочим, поинтересовался певец.

— На сувениры всякие, на фирменный шлем, на книгу о нашем крае, отличная книга, напечатана в ГДР, вам понравится!

Вощихин покраснел, считая, что Лешка откровенно издевается над ним, хотел немедленно выгнать его из дома, но вспомнил о Маилове, сдержался и, через силу улыбаясь, выдавил из себя:

— Вот вам моя пластинка, вот лично вам моя фотография. Так… «Дорогому Алексею на добрую память. Сергей Вощихин. Москва. Март. XX век». Будет память. А завтра вечером приходите на концерт. По афишам узнаете адрес. Ждите у служебного входа от семи до полвосьмого. А как вы попали ко мне, не зная куда?

— Попал. Добрые люди помогли.

— Ладно. Идите.

Встреча с певцом длилась недолго, говорили быстро, и, выйдя на улицу, Лешка сразу не сообразил, что получил отказ, что зря обнадеживал Зинку, ребят, он был возбужден встречей, рассматривал пластинку с улыбающимся Вощихиным, но постепенно в сознании Лешки стал вырисовываться другой Вощихин — официальный, холодный и в конце концов даже расчетливый, похожий на Лешкиного соседа по общежитию, ресторанного шеф-повара, когда он подсчитывает прибыль. Но тут Лешке показалось, что он что-то недопонял, что не мог Вощихин отказать ребятам. Он отказал ему, Лешке, потому что он нахально ворвался к нему в дом, а завтра Вощихин разглядит его лучше, поймет, что Лешка не нахал, а ходок, посланный людьми, что пришел за помощью и ему, его ребятам отказать невозможно. И насчет песен Лешка не все уразумел. Разве станет человек петь то, что ему не нравится? Поешь, когда поет душа, когда не можешь не петь. А за пластинку и карточку спасибо. Зинке можно показать, ребятам, чтобы видели, что он ездил не зря. А вдруг зря?! Лешка обратно шел пешком, спорил сам с собой, доказывал себе, сомневался, а потом решил до завтра выкинуть все из головы, утро вечера мудренее, но встреча с певцом снова и снова возникала в его памяти, а потом певца сменили ребята в рабочих полушубках с покрытыми инеем усами и бровями. Улыбаясь, они кричали ему: «Ну как, Лешка?! Когда приедет Вощихин? Ты видел его?» — «Видел! — отвечал им Лешка. — Но мы пока не договорились! Он очень занят. У него план! На два года вперед!» При слове «план» ребята перестали улыбаться и разошлись по местам. Предвещая сильный мороз, над буровой вставало багрово-красное солнце. Застучали по ледяному покрову улицы каблучки Зинки, перед Лешкой всплыло ее лицо с недовольной гримасой: «А еще спорил! Лапшу на уши вешал!» Затем неожиданно все видения перемешались: и певец, и ребята, и Зинка, и буровая, и багрово-красное солнце, в глазах зарябило от смешения красок, от разноцветных пятен, странных образований, почти так же, как на увиденной утром картине, и Лешке показалось, что он начинает улавливать ее суть.

IV

— Лешенька, ты закупил весь базар! Курага! Гранаты! Мне нельзя гранаты!

— А редиску можно?

— Можно. Уже появилась редиска?

— На рынке она не сходит.

— Я не езжу на рынок, Лешенька.

— Понимаю, бабушка. Но теперь ты будешь бывать на рынке. Не волнуйся, казна не оскудеет. Жены у меня нет, дети не плачут. Одна ты у меня, бабушка! Поглощай витамины, живи сто лет!

— Мама бы посмотрела, какой ты стал… Самостоятельный… Она за тебя так боялась…

— Не плачь, бабушка, не надо. А маму я часто вижу. Она мне во сне снится, всегда живая, но молчит. Я хочу ей что-то сказать, но не могу. Потом просыпаюсь — и мне не верится, что ее нет рядом. Одна цыганка объяснила, что мама моя не умерла, пока я ее вижу, думаю о ней. Цыганка зарабатывает деньги, но на этот раз по-своему угадала. Не плачь, бабушка!

— Я не плачу, Леша. Почему ты мне не рассказываешь про певца? Он тебя не принял?

— Принял. Разговаривали. По душам… Но я еще не все понял, не во всем разобрался. Сегодня иду на его концерт. Я не навязывался. Он сам пригласил, обещал встретить.

— Хорошо. А то я боялась, что он тебя обидит. Такой может.

— Какой такой?

— Я тебе уже говорила. Рабочий человек независимо от профессии всегда выглядит в общем-то одинаково. Токарь ли он, буровик, ученый ли, артист — у рабочего человека всегда лицо труженика, у одного обветренное, у другого нежное, но в том и другом видны нерв, напряжение, усталость. Мне всегда нравились мужчины с усталыми лицами.

— Тогда, бабушка, мои ребята тебе понравились бы. Иногда, бывает, валишься с ног, но усталость приятная, знаешь, что выложился, что сделал все возможное. Ты меня понимаешь, а Зинке этого не объяснишь.

— Трудно, Лешенька, объяснить человеку то, через что он сам не прошел, что не прочувствовал. Ищи человека, который поймет тебя.

— Но я, бабушка, люблю Зинку. Буду ждать, пока она поймет. Сиди. Я сам приготовлю салат. Сейчас сбегаю за сметаной.

— А может, не надо?

— Надо, бабушка. Приготовим салат как полагается.

— Возьми баночку для сметаны, у нас в магазине только развесная.

Лешка чуть ли не впервые в жизни завтракал медленно, никуда не спеша. Во время отпуска в доме отдыха подгоняли официантки, им нужно было готовить столы для другой смены, и самому приходилось спешить на пляж, чтобы не упустить солнце, а тут было так хорошо, спокойно, что не хотелось выходить из-за стола. Лешка подумал, что если бы рядом сидела Зинка, то вся семья была бы в сборе, пришло бы счастье. Хотя Зинка могла бы не понравиться бабушке, могла бы, но бабушка умная, деликатная, она не показала бы вида и все было бы о’кэй. Было бы? Где сейчас Зинка? Ходит у конторы, чтобы встретиться с Тихоновым? Замерзшая, съежившаяся, с посиневшим носиком, пальцы под перчатками сжала в кулачки. Тихонов ее не любит и никогда не женится на ней. А она ходит… Пусть! Все равно когда-нибудь поймет, что Лешка любит ее больше всех на свете! А если не поймет… Будет плохо. Но он не пропадет. У него есть сказочная принцесса, правда, она не ведает о его существовании, но она есть!

— Ты о чем задумался, Лешка?

— Так, бабушка. Ничего. Жить можно! А к маме я пойду в субботу.

— Может, с кем-нибудь из ребят увидишься? Да, забыла тебе сказать, под самый Новый год звонил Толя Юкаров, о тебе спрашивал.

— Толька? Я про него читал в «Спорте». Мастер международного класса! Чуть ли не лучший разводящий в Союзе!

— Разводящий? Странное амплуа!

— Не странное, а ответственное. Это игрок, пасующий мяч другим, от точности его паса зависит атака. Если плохо даст пас, то могут освистать.

— А если хорошо?

— Тогда не освищут, но аплодисменты все равно сорвет атакующий.

— Значит?

— Ничего это, бабушка, не значит. Кто-то должен быть пасующим. Я понимаю, о чем ты хочешь поговорить, надо атаковать, надо учиться дальше.

— У тебя светлая голова, Лешенька. Пятерки приносил.

— Случалось, и пятерки. Случалось, и белые грибы. Отличное было время. Я во дворе пропадал, в спортзале, а лучше бы дома сидел с тобой, с дедушкой, говорили бы.

— Что ты, Лешенька! Детство это детство. Ты позвони Юкарову.

Лешка набрал номер Толи. В трубке раздался молодой женский голос и с гордостью сообщил, что Анатолий Евстафьевич сейчас на сборах, а потом, не заезжая домой, едет с командой в Бухарест, будет через три недели, что ему передать? «Передайте, что звонил Алексей Петрович Кубыкин», — с пафосом, но иронически произнес Лешка. «Он вас знает?» — «По всей видимости». — «А ваш телефон у него есть? На всякий случай я запишу». — «Не надо записывать. Будет случай — я сам ему позвоню, а то, что звонил, передайте». — «Хорошо. Алексей Петрович Кубыкин. Я передам».

Лешка положил трубку и подумал: «Наверно, это была Толькина жена, гордится мужем — лучший разводящий, а голос похож на Зинкин, такой же манерный». Интересно, как будет говорить Зинка, когда выйдет за него замуж, наверно, так: «Алло! Алексея Петровича Кубыкина нет дома. Он сейчас героически трудится на буровой С-22. После работы он полетит в Нефтеярск, на аэродроме у него должен взять интервью журналист из центральной газеты, потом у него торжественная встреча в кафе «Юность» по поводу дня рождения Петьки Молчуна, потом он, если не задержится, возвратится домой. А если задержится, то что передать? Он вас знает? И вы его знаете?! Это неудивительно, Алексея Петровича Кубыкина знает вся страна!»

«Ну и Зинка, ну и дает!»

— Леша, ты опять о чем-то замечтался? — неожиданно донесся до него голос бабушки.

— Замечтался, — сказал Лешка, уходя с неохотой из чудесного мира грез.

Весь день Лешка провел у бабушки. Выправил осевшую дверь, починил люстру, натер до блеска полы. Бабушка говорила, что в нем таится заботливый, хозяйственный муж, что Зинаида этого не разглядела, а то бы давно прибрала его к рукам. Время пролетело незаметно, пора было идти на концерт, и Лешка надел на себя самые модные вещи по последней нефтеярской моде — черный кожаный пиджак, черные вельветовые брюки, черные полусапожки, яркую желтую рубашку и не менее яркий оранжевый галстук. Вещи были импортные и производили впечатление даже на Зинку. «В Москве встречают по одежке, — вспомнил Лешка слова Васькова. — Если так, то пусть увидят, что орс не забывает буровиков, завозит им то, что не часто увидишь даже в московских магазинах». Лешка в антракте будет прогуливаться по фойе, и москвичи начнут гадать: «Кто же это так фирменно одет? Молодой дипломат или гениальный ученый? Артист или фарцовщик? Хоккеист или торговый работник?» На большее у них не хватит фантазии, потому что они не встречали буровиков, а если и видели, то по телевизору в тулупах или робах, облепленных мошкой, небритых и обросших. Удивительно, почему телевизионщики снимают их только на производстве? Можно подумать, что они, кроме буровой, нигде не бывают. А песни им поют в основном героические, песни хорошие, но все исключительно бодрые, жизнерадостные, как будто у них в жизни одни радости и не бывает горя и несчастной любви.

Лешка был у входа в концертный зал в точно назначенное время. Вскоре подкатил на машине Вощихин, за ним в автобусе подъехали музыканты. Лешка отдал бы очень многое, чтобы Зинка увидела их встречу. Пусть Вощихин не слишком обрадовался ей, формально, но ловко протянул руку, сказал «Добрый вечер», глядя куда-то мимо Лешки, а затем подтолкнул его к входу, пошел вперед, предложил раздеться в своей гримерной, что-то сказал мужчине с подобострастным взглядом, тот посмотрел на Лешку, поменял взгляд и повелительно приказал глазами следовать за ним, пусть встреча с певцом была скоротечна, но Лешка общался с самим Вощихиным. И вот Лешка сидит в первом ряду боковой ложи рядом с важными людьми, напыщенными, благоухающими дорогими духами, и это, видимо, от зависти сказала злая билетерша, что Вощихин снова притащил своего врача, парикмахера и массажистку. «А вы кто ему будете?» — спросила она у Лешки. «Я для него ищу нефть!» — ответил Лешка, повергнув билетершу в изумление, которое у нее не проходило до конца концерта.

Первым на сцене появился пухленький, добродушный конферансье и стал рассказывать о женщинах и вообще о том, что будет, если объединятся все женщины. Затем он говорил о значении женщины в нашем мирном строительстве, доказывал, что все лучшие слова женского рода. Любовь — женского рода! Весна — женского рода! Свадьба — женского рода! А вот развод — это уж слово мужского рода! Зрители улыбались, кое-кто даже захихикал, больше всех смеялся сам конферансье. И вдруг неожиданно грянул свадебный марш. Конферансье поспешил объяснить, что ровно год назад в этом зале познакомились славный юноша и очаровательная девушка, сегодня они официально зарегистрировали свой союз, а сейчас весна, и эти события символичны — весна и любовь. «Давайте же поздравим молодых! — предложил конферансье, разбросав в стороны руки от переполнившего его восторга. — Давайте пожелаем молодым негасимой любви и вечного счастья!» С новой силой грянул марш, в проходе зала появились молодожены. Зрители им зааплодировали. Молодожены поднялись на сцену. Конферансье подарил им куклу, похожую на ту, что иногда прикрепляют к радиатору машины, везущей в загс жениха и невесту. Конферансье на этот раз уже невнятно, но, видимо, снова что-то очень хорошее пожелал молодым, и те, счастливые, гордые, чинно проследовали за кулисы.

Зрителям понравился пролог к концерту, у них было хорошее настроение, и только Лешка сидел обескураженный, подавленный, у него колотилось сердце, и он не мог мысленно переварить, что сейчас произошло, поскольку в невесте он узнал свою далекую полуабстрактную мечту с теми же невинными глазами, с той же прической, узнал сказочную принцессу, что долго искала принца и сегодня наконец-то нашла, и уже в реальной жизни. И он, Лешка, тоже наконец-то наяву встретил свою сказочную мечту, но не для того чтобы обрести ее, а потерять окончательно и к тому же сразу в момент встречи. Хрупкая, но яркая мечта, за которую он цеплялся в трудные минуты после Зинкиных выходок, светившая ему как необыкновенной красоты звезда, внезапно погасла и разбилась на мелкие осколки, ранящие сердце и сознание. Лешка не слышал, что говорил конферансье, не видел, кто на сцене пел, танцевал, жонглировал и показывал фокусы, лишь к концу концерта Лешка немного пришел в себя и первым захлопал, когда конферансье объявил выступление Сергея Вощихина. Музыканты заиграли бодрую мелодию, и, покачиваясь в такт музыке, вертя головой, как цирковой медведь, на сцену вышел популярный улыбающийся певец, запел о манящих его просторах, палатках и смелых людях, зрители опять зааплодировали ему, а Лешка покраснел, чувствуя если не обман, то что-то сходное с ним, и улыбка певца показалась ему неестественной, несвойственной Вощихину в жизни. Зрители приветствовали певца, скандировали, а Лешка подумал, что он никогда не скажет своим товарищам и никому вообще, даже бабушке, которая в общем-то оказалась права в мнении о Вощихине, не скажет о своих чувствах, пусть люди получают удовольствие от его песен, пусть радуются, что не так часто выпадает на их долю.

После концерта Лешка зашел в гримерную к Вощихину, тот деловито переодевался, с его лица уже исчезла приподнятость и окрыленность, так благотворно повлиявшие на зрителей. «Спасибо, — сказал ему Лешка. — Я вам очень благодарен. До свидания!» — «Всего хорошего», — не глядя на Лешку, буркнул певец. Лешка направился к двери, взялся за ручку и вдруг понял, что не может уйти, не сказав еще раз Вощихину о том, как ждут его ребята на буровой, он повернулся и сказал: «Извините, Сергей, я знаю, что вы очень заняты, но я не могу сказать ребятам, что вы не приедете, просто не могу лишить их надежды на встречу с Сергеем Вощихиным!» Певец самодовольно улыбнулся и снисходительно кивнул головой, видно привыкший к такого рода просьбам, а Лешка почувствовал себя униженным, вроде холопа, попросившего милостыню у барина и в ответ удостоенного небрежного, ни к чему не обязывающего кивка головой. Обиженный, недовольный собой Лешка вылетел из комнаты и чуть не столкнулся в коридоре со своей сказочной мечтой. Он узнал ее сразу, хотя на ней вместо свадебного наряда были джинсы, свитер, и это поразило Лешку, поскольку она представлялась ему в сказочном одеянии.

— А как же ваша свадьба? — вырвалось у Лешки, бывшего не в силах скрыть изумление. Мечта посмотрела на него с улыбкой и кокетливо произнесла:

— Какая свадьба? Я еще не встретила достойного человека, которому могла бы доверить свою жизнь!

— Простите, — продолжал Лешка. — А что же было на сцене?

— На сцене я играла невесту. Вам понравилось?

— Понравилось…

— А мне не очень. Я сегодня была не в форме, и платье мне мешало, опять взяли не мой размер.

— Где взяли?

— В ателье проката. В прошлый раз взяли сорок четвертый, а сегодня сорок восьмой, а мне нужен сорок шестой. Платье было велико. Вы заметили?

— Не заметил. Все было прекрасно. Только…

— Только что, говорите, не стесняйтесь!

— Не стоит, может быть.

— Нет, скажите, меня интересует именно ваше мнение.

— Все хорошо было, — смущенно сказал Лешка, — но зачем было нужно разыгрывать?

— Кого?

— Нас. Мы верили, хлопали, желали счастья от души!

— Ну и чудесно. Значит, задумка режиссера вполне удалась!

— Теперь я понимаю. Но все-таки… Мы за вас так порадовались. Думали — какая хорошая пара! И жених был симпатичный.

— Этот получше. Из ГИТИСа. А вчера был из циркового училища. Вышел на сцену и стал строить рожицы, как клоун. Представляете, что творилось в зале?! Пришлось его заменить. Вы уходите?

— Да.

— Вас, конечно, повезет Сергей Вощихин.

— Нет, нам с ним в разные стороны.

— Странно, а может быть, к лучшему. Тогда пойдемте вместе?

— Ага! — не веря происходящему, задыхаясь от волнения, еле вымолвил Лешка, и ему показалось, что он смотрит сказочный спектакль, где играет роль благородного принца, рядом с ним идет прекрасная принцесса, его Мечта, еще более красивая, чем Зинка, Мечта, которая смотрит на него с интересом, нежно, ласково и никогда не обидит его.

Вмиг улетучился неприятный осадок от встречи с Вощихиным, позабылись выходки Зинки, и сама она показалась далекой и полуабстрактной.

— Вы куда сейчас? — спросила Мечта.

«Куда прикажете!» — хотел выпалить Лешка, но сдержался и сказал: «К бабушке», — сказал так по-детски искренне, что Мечта всплеснула от удовольствия руками:

— Вы просто ангел! Как вас зовут?

— Леша.

— А меня зовут Викторией, Викой.

— Викой? А я думал, Василисой или Марьей.

— Почему вы так решили?

— После фильма, где вы играли принцессу.

— О, это была редкая удача! На роли принцесс я подхожу, на другие роли меня берут неохотно, хотя других значительно больше. Вот я и играю невест, снегурочек, зайцев…

— Хорошие роли.

— Не успокаивайте меня. Что может сказать Снегурочка? Что любит детей и Дедушку Мороза. Что может сказать заяц? Что кроме них он еще любит морковку. А невеста, как вы убедились, вообще не говорит ни слова.

— Не огорчайтесь. Вы еще свое скажете. А платье вам шло.

— Ого, Леша, вы говорите комплименты! И ко всему вы еще оптимист!

— В нашем деле иначе нельзя.

— Я понимаю! — с каким-то определенным подтекстом сказала Вика, и Лешка покраснел, настолько проникновенно она сказала: «Я понимаю». Неужели она догадалась, что он буровик и трудится далеко отсюда среди болот и ветров, что ему нужна верная и понимающая его подруга?!

— Может, поужинаем? — осмелев, предложил он.

— С удовольствием, — согласилась Вика.

Лешка быстро поймал такси. Потом, несмотря на позднее время, проник с Викой в переполненный ресторан.

— Как вам это все удается? — загадочно проговорила Вика.

— Удается, — просто ответил Лешка, скрыв от нее, что за проход в ресторан и места уплатил по десятке, да и останавливая такси, раскрыл пятерню, показывая таксисту, что готов уплатить пять рублей.

Лешка заказал икру, осетрину.

— О, вы угадали мои вкусы! — воскликнула Вика. — С вами очень приятно! — «Мне с вами тоже», — хотел сказать Лешка, но сдержался, считая это преждевременным. — Не надо тостов, я не люблю официальщину и знаю, что вам нужно отдохнуть, — сказала Вика.

— Ладно, — согласился Лешка. — Но я не устал…

— Не скромничайте, при ваших перегрузках требуется разрядка.

Они некоторое время молчали, а потом снова разговорились. Лешка рассказал, что был на выставке картин Давида Какабадзе, который в юные годы нашел погибающего от нищеты и одиночества Пиросмани, предложил ему деньги, а тот их не взял, сказав, что художник не может брать деньги от художника, что потом самого Какабадзе долго не признавали, до самого конца жизни, он очень страдал от этого. И очень интересно знать — искал ли кто-нибудь Какабадзе и хотел ему помочь в тяжелые для него годы.

— Вас это волнует? — опустила голову Вика.

— Очень! — воскликнул Лешка. — Как это может не волновать! Если человеку трудно, всегда переживаешь!

— Но когда это было с Пиросмани, с Какабадзе?

— Сравнительно давно. Но при чем здесь время? Боль — она и через века остается болью. Разве вы не чувствуете страданий Сократа, муки Коперника?

— Я меньше читаю, чем вы, меньше знаю, — сказала Вика, — я не думала, что вы такой тонкий, чувствительный.

— Я?! — удивился Лешка. — А читаю я действительно немало. Приучила бабушка.

— Опять бабушка! Вы просто чудо! — улыбнулась Вика. — Вам пора, и я устала. Вы меня проводите?

— Конечно! — быстро встал Лешка.

— Вы знаете, в общем-то я вас себе таким и представляла! — сказала Вика, когда они вышли на улицу.

— Вы? Меня?

— Да. Вы смелый и умный мужчина!

— Вы шутите, не надо, — смутился Лешка.

— Нет, я говорю серьезно, — взяла его под руку Вика. — Вы надежный человек. Я это сразу почувствовала! Вы завтра очень заняты?

— Нет, только с утра…

— Не рассказывайте, это мне знать не обязательно, — улыбнулась Вика. — Потом сами расскажете, разумеется, то, что можно. А сейчас ничего не говорите. Вы — чудо!

— Это вы! — откровенно признался ей Лешка и хотел рассказать о том, что она многие годы была его сказочной мечтой, там, на далекой буровой, когда долгими ночами начинает казаться, что ты попал на край света, и если у тебя нет преданной любимой, то должна быть хотя бы мечта, без которой просто трудно выжить.

И еще о многом хотел рассказать ей Лешка, намного больше, чем говорил Зинке, потому что Вика совсем не такая, по-другому к нему относится и поймет его во всем, хотел, но ничего не сказал, поскольку она просила его ничего не говорить и думая, что он все это успеет рассказать ей потом — и даже не раз.

Лешке казалось, что сказочный фильм не кончается, стремительно развивается его сюжет, двигаясь к счастливому концу, и Лешка подумал, что он участвует в самой лучшей кинокартине века, достойной самых высоких призов и премий, а может, это не фильм, а сладостный сон, но рука Вики лежит на его руке, он ощущает ее дыхание, значит, это все наяву, значит, и в жизни могут сбываться самые несбыточные мечты.

V

— Здравствуй, Лешечка! Не узнаешь? Неужели я так изменилась?

— Галчонок? Какая ты стала!

— Не та уже?

— Что ты, Галчонок! Ты по-прежнему очень красивая. Звезда восьмого «Б»!

— Когда это было, Лешечка? Почти десять лет назад.

— Ты не изменилась. Только посолиднела. Мы тогда считали, что ты непременно станешь киноартисткой. И мы потом будем хвастаться, что учились в одном классе с Галей Александровой!

— Я уже не Александрова.

— Замуж вышла?

— Третий год, Лешечка! Замужем! Но признаться, за все эти три года я была счастлива считанные дни… Мало кому об этом рассказываю. Поверь.

— Что случилось, Галчонок?

— Обыкновенная история, Лешечка. После школы поступила в институт легкой промышленности. Училась на модельера, мечтала о создании красивой одежды, представляла себя в этой одежде, красивую жизнь. В двадцать один стала подумывать о замужестве, а вокруг одни студенты, ухаживают, предложение делают, но какая с ними красивая жизнь? Отец у меня инженер, мама экономистка, помогали, но это все не то. А мне хотелось быть самой нарядной. Я переживала, когда видела, что какая-то дурнушка одета лучше меня. Вся надежда на хорошего жениха, а его все нет и нет. Тут за моей подругой стал ухаживать один парень, даже не парень, а молодой мужчина тридцати лет, с машиной, бывает за границей. Короче говоря, отбила я Виктора у своей лучшей подружки. И бог меня наказал за это, Лешечка. Хочешь — верь, хочешь — нет, а покарал. Вскоре после свадьбы Виктор пришел домой пьяный. Я думала — случай. А потом еще и еще — и все пьяный приходит, на меня злится. Я у него спрашиваю: «Что с тобой? Что я тебе сделала плохого?» А он говорит: «И ты виновата, и я предатель. Я предал Валентину!» Валентина это моя бывшая подружка. И ты знаешь, Лешечка, что такое в доме пьяный и злой мужчина?! Бывали случаи — я на себя руки наложить хотела. Не нужны никакие тряпки, ни машина, ни мебель, ничего не надо! Лишь бы рядом был хороший, любящий тебя человек! Ничего больше! Я о тебе вспоминала. Ведь ты мне нравился, Лешечка!

— Я?

— Ты. Но тогда ты интересовался только волейболом. Я ходила смотреть, как ты играешь. Помнишь?

— Помню. Я думал, тебе нравится волейбол.

— Я спорт терпеть не могу. Виктор смотрит, а я ухожу на кухню или иду гулять с дочкой. Машину мы продали. Виктора за границу посылать перестали. Ни красивой жизни, ни любви, одно мученье.

— Не унывай, Галчонок. Все еще уладится! — сказал Лешка и подумал, что обманчива бывает внешность.

Галя выглядела модно одетой, холеной девушкой, и можно было подумать, что у нее благополучно сложилась жизнь, не хуже, чем у Вощихина, та же сытость на лице, но в глубине глаз у нее затаилась грустинка, человечность, а в глазах певца зияла пустота.

— Я надеюсь, что все обойдется, Лешечка. Если Виктор забудет Вальку, то пить перестанет. Уйти от него? Запьет по-черному. Я думала… Много. Остается одно — нести свой крест. Я все о себе. Ты-то как? Уехал и пропал, я думала, что тебя не увижу никогда. А встретила — обрадовалась очень. Ведь тогда хорошее было время, Лешечка!

— Хорошее, — сказал Лешка, и при воспоминании о школьных годах вновь защемило сердце. Он понимал, что их не вернуть, как не воскресить из небытия мать, дедушку, теплоту родных, беззаботность детства, и от этого загрустил. И Галю жаль, хотя сама во многом виновата. Хорошо, что это понимает. — Я стал буровым мастером. Работаю в Нефтеярске. Холост. Приехал навестить бабушку. Вот вкратце и все, — доложил он однокласснице.

— Буровым мастером?! Когда ты взлетал над сеткой, я думала, что ты станешь выдающимся человеком, даже космонавтом.

— Нет, Галчонок, я работаю на земле. И не жалею. А летаю достаточно. К нам на буровую только по воздуху и доберешься.

— Женишься когда?

— Может, через год, может, завтра.

— А серьезно?

— Говорю правду, Галчонок. Я здесь с такой девушкой познакомился, с такой девушкой!

— Красивая?

— Мечта!

— Значит, красивая. Я ей заранее завидую. И вообще я стала завидовать всем женщинам, которые живут счастливо. Знаю, что завидовать плохо, но справиться с собой не могу. Где вы познакомились?

— В концертном зале.

— Если бы знала место, где найду счастье, я бы туда ходила каждый день.

— Если бы знала. Ходить надо больше. И для здоровья полезно!

— Я свое отходила, Лешечка, а тебе желаю счастья.

— И я тебе, Галчонок!

Лешка метеором пронесся по магазинам, минуя очереди, но купил необходимое. День для него начался удачно — бабушка чувствовала себя лучше, у нее почти не дрожала рука, на весу еще заметно было, а положит руку на стол — вроде совсем не дрожит. Потом позвонила Вика, пригласила вечером к себе домой. Лешка слышал ее приятный ласковый голос и не верил в происходящее, хотя понимал, что это не сон и не сказочный фильм, а что-то более реальное. Лешке вдруг показалось, что Вика играет роль принцессы, он — роль принца, что они сейчас находятся на сцене, идет спектакль, и телефон на столике, и мебель в комнате — это все театральный реквизит. Не видно зрителей, но это объяснимо. Спектакль показывают по телевидению. За Лешкиными движениями следят миллионы людей, они слышат каждое его слово. Он хочет сказать любимой, что безумно рад ее приглашению, настолько, что сердце вырывается из груди, хочется плясать или сделать что-нибудь сверхъестественное — взлететь над сеткой метра на три и поверх рук блокирующих вонзить мяч в площадку противника или пригласить в ресторан хороших людей со всего земного шара, пусть гуляют и радуются Лешкиному счастью. А что? В театре все можно. Хотел Лешка сказать об этом Вике, но застеснялся, вокруг столько народа, и вымолвил только три слова: «Приду. Большое спасибо».

Вика попрощалась с Лешкой, сладко и загадочно произнесла «До встречи», и ему показалось, что спектакль продолжается, только без зрителей, закончился показ очередной серии, а герои и вне спектакля по-прежнему живут и любят друг друга.

Бабушка выслушала его рассказ о знакомстве с Викой и спросила:

— А как же Зинаида?

— Зинка совсем другое дело! — объяснил Лешка.

— Я понимаю, Леша, сейчас не принято долго ухаживать, но чтобы девушка приглашала юношу домой на второй день знакомства — я такого не припомню!

— Бабушка, а если любовь с первого взгляда?!

— Бывает, Лешенька! — улыбнулась бабушка, ей льстило, что внук понравился красивой девушке, да еще артистке. — Дай бог, у вас все сложится хорошо. А кто у нее родители?

— Не знаю, бабушка, сегодня познакомлюсь с ними. А вообще: какое это имеет значение?

— Большое, Лешенька. Яблоко от яблони недалеко падает. И дай бог, чтобы родители Вики оказались хорошими людьми, чтобы тебя приветили!

— А что они могут иметь против меня? Зарабатываю честно, дочку готов носить на руках! Что им еще надо?!

— Дай бог, Лешенька, все будет хорошо!

Ровно в семь вечера Лешка стоял у входа в квартиру Вики с цветами, шампанским, тортом и рыбой в руках. Дверь открыла Вика, улыбнулась ему самой приятной, самой красивой из своих улыбок, даже лучше, чем в сказочной пьесе, пригласила в переднюю и представила матери:

— Знакомься, мама, Алексей Кубыкин!

— Бузунова. Нина Павловна! — расцвела в улыбке полная женщина в декольтированном платье.

Казалось, она была счастлива, как никогда прежде в своей жизни. Глаза ее сияли, а от глубокого, взволнованного дыхания поднимались и опускались выглядывающие из декольте груди. Мать Вики напомнила ему героиню из веселой оперетты — женщину немного взбалмошную, с причудами, но добрую, хорошую, и, казалось, романтический спектакль, в котором играли он и Вика, перешел в веселую музыкальную комедию, где бывают несуразицы, водевильные ситуации, но все к всеобщему удовольствию заканчивается благополучно и счастливо. Мать Вики протянула Лешке руку, и он неожиданно для себя поцеловал ее, поцеловал так ловко, как будто привык к этому, хотя сделал это первый раз в жизни. В этот момент Лешке показалось, что он готов совершить все, что угодно, любой смелый поступок, готов ради Вики. Она в модном платьице со множеством карманчиков, с погончиками на плечиках казалась ему сверхсовременной кинозвездой, в которую просто не вправе не влюбиться ни один мужчина на свете, и, привези он ее в Нефтеярск, это была бы не меньшая сенсация, чем прибытие Вощихина или какого-нибудь известного хоккеиста. Даже Тихонов одобрил бы его выбор, даже Пряжников крякнул бы, как после стопки перцовой водки, и сказал: «Хорошая баба не последняя вещь в хозяйстве», и Петька Молчун наконец-то разинул бы рот и вымолвил: «Ну, даешь, Кубыкин!» А Зинка боялась бы показаться ему на глаза, тем более если бы он был с Викой, потому что сравнение было бы явно не в ее, Зинки, пользу. Она покусала бы пальцы от обиды, Зинка… И тут Лешка поймал себя на мысли, что почему-то слишком много думает сейчас о Зинке, когда рядом его мечта. Он посмотрел на Вику, она околдовала его, и Зинка моментально скрылась в кинокассе, откуда ее не видно, если не пригнуться и не заглянуть в окошко, а делать этого Лешке не хотелось. Он смотрел на Вику и, кроме нее, не замечал в комнате ничего, ни изящной итальянской мебели, ни обильного стола, дорогой посуды, и Вика улыбалась ему, как может улыбаться только настоящая мечта.

— Прошу к столу! — раздался радушный голос Нины Павловны. — Вы привезли чудесную рыбу! У вас еще бывает?

— У нас бывает, — едва не пропел Лешка, ему показалось, что Нина Павловна не говорит, а поет вступительную арию из оперетты, и он должен подпевать хозяйке.

— Садитесь, Алексей, напротив Вики. Я буду ухаживать за вами! — допела арию Нина Павловна.

— Что вы? Я должен! — удивился Лешка.

— Разрешите мне! — просительно улыбнулась Нина Павловна. — Сделайте одолжение! Это будет для меня большая честь!

«Ничего себе встреча! — подумал Лешка. — Пантелеев увидел бы — перестал ныть, что недоучился, что буровик незаметная, непрестижная профессия, что из-за этой профессии за него не пошла замуж учительница, которую он любил и которая в ответ на его предложение сказала: «А о чем мы с тобой будем разговаривать? Ведь ты, кроме своей работы, ни о чем говорить не можешь. О работе, спорте и еще о дружках». Не права эта учительница, не прав Пантелеев. Дело не в профессии, а в человеке, можно заняться и самообразованием, а главное — нужно больше читать и стараться осмыслить прочитанное.

— Вам можно положить шпроты? — умильно улыбаясь, спросила Нина Павловна. — И, разумеется, с лимоном? Салат?

— Спасибо.

— Викочка, возьми себе! Ах, я забыла открыть шампанское!

— Можно, я, — встал из-за стола Лешка.

— Ни в коем случае, отдыхайте! — приказным тоном проговорила Нина Павловна, умело управляясь с бутылкой. — Первый тост — за успехи! За успехи на небесах, извините, я оговорилась, за успехи в просторах Вселенной и на нашей прекрасной земле! Будьте здоровы!

Лешка благодарно кивнул головой, не понимая, при чем здесь небеса и тем более просторы вселенной, и подумал, что теперь, видимо, модно говорить тосты с космическим уклоном, чтобы быть на уровне достижений современной науки и техники.

— Викочка мне говорила, что кроме физики и биологии вы интересуетесь искусством, — откинулась на спинку стула Нина Павловна. — Какой вы интересный человек!

— Я? — засмущался Лешка. — Я обыкновенный, но искусством я действительно интересуюсь, и литературой, и историей, а с физикой всегда был не в ладах, в школе имел тройку.

— Браво! — чуть не подпрыгнула от восторга Нина Павловна. — Из троечников вышли все великие люди!

— Ну что вы, наверно, не все. Например, Иван Грозный учился прилежно, хорошо знал грамоту, даже занимался своеобразным писательством. Кстати, считаете ли вы его великим человеком?

— Я? Ивана Грозного? Несомненно! — уверенно произнесла Нина Павловна.

— А я стал сомневаться в его величии, — сказал Лешка и допил шампанское. — Конечно, он на свой самодержавный лад старался двинуть Россию вперед. Но как, какой ценой? При помощи интриг, подлости и злодейства. За счет бедняков. Даже расплачивался за работу землями и людьми! И рубил головы, рубил сотнями, тысячами. Довел страну до такого краха и нищеты, что вспыхнула крестьянская война. Как может быть великим человек, убивший другого, да еще ни в чем не повинного? И что бы он ни завоевал, что бы ни воздвиг, кстати руками народа, он всегда перед его судом, перед историей останется убийцей!

— Вы правы, — занервничала Нина Павловна, и Лешке показалось, что она прекрасно вошла в роль опереточной героини и ей не хочется перестраиваться на драматический, серьезный лад. — Получается так, как говорите вы, я раньше не подумала об этом, поскольку далека от истории. Я вам не полностью представилась. Я имею некоторое отношение к песням и сразу же прошу у вас прощения.

— За что? — удивился Лешка.

— За некоторые песни. Они бывают чересчур примитивными. Но вы меня должны понять. Мы просим авторов, чтобы они придумали что-нибудь этакое, всем понятное. Буквально всем. Например, у человека пропало животное, он грустит по этому поводу, переживает и ищет пропажу.

— Корову?

— Зачем так глобально? Будем считать, что пропала коза или любимая собачка, какая-нибудь Жучка или Мурка, — жеманно произнесла Нина Павловна, явно тяготея к жанру оперетты.

— Мурка — кошка, — вступила в разговор Вика, по-прежнему оставаясь наивной сказочной принцессой.

— Извини, дочка, извините, Алексей, остановимся на Жучке. Я понимаю, что это китч, массовая культура, но что поделаешь, если это нужно.

— Нужно? — удивился Лешка и почувствовал, что своим вопросом вылез из рамок жанра, в котором играет Нина Павловна, что его некстати тянет к драме и он не может остановить себя.

— Да. Никуда не денешься. Но если посадить самый нехитрый текст на хорошую мелодию, то может получиться забавная штучка, — лукаво улыбнулась Нина Павловна. — Главное, чтобы содержание песни было всем понятно, всем, и в первую очередь там — на Камчатке, на Севере, в Сибири, там. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — покраснел Лешка, проваливаясь в драму. — Я сам оттуда. Мы любим песни. Но народ у нас понятливый. В ресторане музыканты поют другие песни. Серьезные. С настроением. Чаще одного автора. Мы достали его книжку. Отличные стихи. Он наш человек, по лицу видно — мужественное, вроде трудился он у нас на буровой, или где-то на шахте, или у доменной печи. За людей болел! Как же вы его здесь не уберегли? Такого человека! Он нас помнил, знал, что мы там живем, что там хорошая песня нужна больше, чем где-либо.

— Вы родились там? — удивленно вскинула брови Нина Павловна, ей очень не хотелось уходить из оперетты, где так мило и приятно.

— Нет, я уже говорил, я там работаю, — сказал Лешка, понимая, что драмы не избежать.

— Бываете в Казахстане? — заволновалась Нина Павловна. — У вас там находится известный объект!

— Не знаю, — искренне вымолвил Лешка и опустил на тарелку недоеденную шпротину. — Я работаю буровиком в Нефтеярске.

— Вы?! — вскрикнула Нина Павловна и, сверкнув глазами в сторону Вики, стала нервно теребить край скатерти. — Вы остроумный человек!

— У нас на буровой все ребята такие, — улыбнулся Лешка, стараясь подыграть Нине Павловне, чтобы она не расстраивалась, показать ей, что и в драме может быть улыбка и не надо страшиться драмы. Жизнь состоит не из одних улыбок и опереточных несуразиц.

— На буровой?! — взвизгнула Нина Павловна.

— На буровой, — пролепетал Лешка, видя по лицу Викиной мамы, что произошло нечто неслыханно ужасное, и сознавая, что неожиданно драма переходит в непонятный ему фарс, может быть, даже в трагедию.

Нина Павловна резко встала из-за стола — и за ней Вика, обе направились на кухню, ничего не объяснив Лешке и словно не замечая его. Нина Павловна громко хлопнула коридорной дверью. Лешка в первый момент растерялся, а потом сник, он подумал, что чем-то обидел женщин, стал вспоминать разговор с ними, но, не находя в своих словах ничего плохого, расстроился еще больше, похолодело сердце, в ушах возник однообразный гнетущий шум, он нарастал, приглушая доносившиеся из кухни голоса.

— Вот к чему приводят уличные знакомства! — выкрикнула Нина Павловна.

— Мы познакомились после концерта, — начала оправдываться Вика. — Я тебе уже рассказывала. Он вышел от Вощихина, а ты знаешь, что Вощихин выступает перед космонавтами, мог с ними познакомиться, я подумала, что это молодой космонавт, из еще не полетевших…

— Из уже не полетевших! — прервала дочку мама.

— Сейчас ты можешь говорить что угодно, а вчера сама сказала, что у него явно космическая фамилия, — попыталась перейти в наступление Вика.

— Кубыкин? Космонавт Алексей Кубыкин! Очень может быть! Но он не космонавт! Ты глупа даже для артистки. В прошлом году ты привела домой физика, а он оказался фарцовщиком! — не сдавала позиции Нина Павловна. — И этот типчик тоже вызывает сомнения, для буровика одет очень хорошо, заговаривает зубы Иваном Грозным. Иди посмотри, не стащил ли он что-нибудь, как твой «физик»! Тот японский зонтик унес! Совсем новый!

Лешка не слышал этих слов, но ощущение трагедийного поворота спектакля наполняло его душу и сжимало сердце. Снова хлопнула дверь, появилась Нина Павловна. Она подозрительно осмотрела его, мило улыбаясь, но формально, как иная теледикторша, стала желать ему успехов в труде и личной жизни, показывая всем своим видом, что встреча окончена и его просят удалиться.

Лешке показалось, что земля уходит из-под ног и он чувствует себя как когда-то давно в классе пятом, когда его сшибла машина и, пролетев по воздуху метров семь, он упал на асфальт, в горячке не почувствовал боли, и только потом заныли придавленная нога, ушибленное тело. В комнату влетела Вика, но лицо у нее было не тем, что в фильме, где она играла принцессу. Черты лица те же, а глаза, взгляд — они напугали Лешку, они тоже были из фильма, но принадлежали другой героине — злой фее, которая старалась разлучить влюбленных. Лешка под напором этого взгляда попятился к выходу и не заметил, как оказался на лестнице. Ничего не чувствуя, кроме пустоты и боли, он спустился вниз, пошел переулком к широкому проспекту. Там сновали машины, двигались люди, было оживленнее, но легче ему не стало. Лешка позавидовал артистам. Они отыграют роль, пусть даже самую трагедийную, разумеется, устанут, но выйдут из образа, разгримируются, отдохнут и живут дальше своей жизнью. А что делать, если трагедия разыгрывается не на сцене? Где взять силы, чтобы выжить? Дикая боль пронзила душу, боль от обиды, разочарования и больше всего от перенесенного унижения. «Зинка бы так не поступила, — подумал он. — Если что не по ней, то сразу прогнала бы, даже с матом, но объяснила бы, а так, ни с того ни с сего, не смогла бы. Чем я им не угодил? Я ничего не скрывал!»

Люди шли мимо страдающего Лешки, и это не было для него странным, они шли по своим делам. Если бы беда случилась с Лешкой в Нефтеярске, то он поспешил бы к Тихонову или Пряжникову, облегчил свою душу, выслушал их советы. «А к кому пойти здесь? — вздохнул Лешка. — Бабушку расстраивать нельзя!» И тут Лешка вспомнил про веселого московского журналиста, приезжавшего к ним на буровую, Лешка нашел его визитку и бросился к телефонной будке.

— Алло! — сердитым голосом проговорил журналист.

— Здравствуйте! — обрадовался Лешка. — С вами говорит Алексей Кубыкин из Нефтеярска!

— Чем обязан?

— Ничем. Вы меня помните?

— Нет.

— Я с буровой С-22! Вы у меня брали интервью!

— Я у многих брал интервью.

— Ну… Ну вы еще мне рассказывали, как в Африке наехали на верблюда!

— Я это многим рассказывал.

— Как же вам напомнить? Вы были веселый. Дали мне свою визитку. Вспоминаете?

— Что-то вспоминаю… Как вас зовут?

— Алексей Кубыкин!

— Кубынин?

— Нет. Кубыкин.

— Алексей?

— Точно.

— Что-то вспоминаю, — тянул время журналист, думая, как отвязаться от назойливого провинциала, не понимающего, что в командировке у него было время для общения, а сейчас нет, полно своих дел. — Привет, старик! Я тебя вспомнил! — переменил тон журналист, найдя выход из неудобного положения. — Но увидеться мы не сможем. У меня срочная работа. Завтра идет в набор. Просижу за ней до поздней ночи. «Ради нескольких строчек в газете!»

— Понимаю, — сказал Лешка. — Но я у вас много времени не отниму. Пять — десять минут. Очень нужно поговорить.

— Что у тебя? Нелады на стройке? Поссорился с начальством?

— Нет, я на буровой работаю. И начальник у меня хороший. Мне надо поговорить по личному вопросу.

— По личному? — испуганно переспросил журналист, решив, что парню негде ночевать и он остановится у него дома. — Пойми, дорогой, я бы с удовольствием увиделся, но не могу оторваться от работы, прервать ход мыслей. Пока пишется, надо работать. Прервешься, выйдешь из колеи — и делу конец. И не только в этом загвоздка. У меня сегодня ночует теща. А всего две комнаты. В одной теща с ребенком, в другой я с женой. Положить тебя некуда.

— Мне не надо. Я устроился, — сказал Лешка.

«Хитрый парень, — подумал журналист, — простачком прикидывается, а придет — начнутся тары-бары, проболтает до ночи, а наступит ночь — не выкидывать же его на улицу!»

— Вы меня слышите? — взволнованно спросил Лешка.

— Слышу, — сухо произнес журналист. — Но увидеться нам никак не удастся.

— Может, тогда завтра?

— Завтра мой материал пойдет в набор, придут гранки, завтра не будет даже минуты. Жаль, что не встретимся. Но если что нужно, какие трудности возникнут на строительстве, мы отреагируем, пошлем корреспондента. Не сомневайтесь. Поможем!

Зазвучали короткие гудки, но Лешка не положил трубку на рычаг, рассматривая ее, потертую, побитую, и ему показалось, что люди оттого так небрежно обращались с ней, что она поведала им немало горечи и неприятностей. А может, наоборот, сами были грубы и жестоки. В душе Лешки разрасталась обида, в памяти возникали встречи с Вощихиным, с Викой, ее мамой, на все это наслоился разговор с журналистом, и сердце сдавила тоска, как в минуты отчаяния на буровой, когда кажется, что судьба забросила тебя на край света и нету отсюда ни спасительного пути, ни даже тропинки надежды.

Сунув швейцару пятерку, Лешка проник в ресторан, где вчера был с Викой, увидел столик, за которым они сидели. Он был свободен, на нем лежала табличка «Заказан», и Лешка подумал, что, наверно, этот столик несчастливый и, зная это, официант специально не подпускает к нему посетителей, но почему тогда он не сделал этого вчера? «Вчера работал другой официант!» — решил Лешка. Он прошел через зал в буфет и сказал буфетчику: «Дайте что-нибудь!»

— В пальто не обслуживаем! — пренебрежительно ответил буфетчик, но не сразу, а через минуту.

Лешка снял пальто и повесил его на левую руку, правой доставая из кармана деньги.

— Вам еще? — спросил буфетчик, спустя минуту после того, как Лешка одним глотком опорожнил стакан.

— Хватит! — твердо сказал Лешка. — Разобраться надо!

— В чем? — вздрогнул буфетчик, моментально отреагировав на его слова.

— В жизни! — заключил Лешка, надевая пальто.

— Бывает, — спустя минуту, сам себе проговорил буфетчик, а Лешка в это время голосовал у выхода из ресторана, останавливая такси и другие машины.

Он держал в руке листочек с адресом приезжавшего к ним в Нефтеярск известного композитора, его московские координаты передал Лешке Тихонов на случай, если будет трудно найти Вощихина. Листочек, как белый флажок перемирия, трепетал в воздухе, а машины мчались мимо, как будто им был не нужен мир, и спешили туда, где сейчас разгорался бой.

Неожиданно рядом с Лешкой затормозил старенький обшарпанный «Запорожец», водитель приоткрыл дверцу и кивком головы пригласил сесть в машину. Лешка назвал водителю адрес и сказал:

— Отвезите побыстрее. Я вас отблагодарю.

— Постараюсь, — ответил водитель. — Но благодарить меня не надо.

— Это как? — удивился Лешка.

— Очень просто. Не надо.

— А зачем же вы остановились? — ничего не понимая, выпучил глаза Лешка.

— Вам было нужно. Очень. Вот я и остановился, — объяснил водитель. — У вас и сейчас растревоженное лицо. Вы очень спешите. Разве я не прав?

— Правы, — изумленно вымолвил Лешка, внимательно посмотрел на водителя, и его лицо показалось ему знакомым. — Я вас где-то встречал.

— Вполне возможно.

— Вы писатель? Мне кажется, что вы выступали у нас на буровой.

— Я был в Нефтеярске! — оживился водитель.

— Значит, это вы, — улыбнулся Лешка и почувствовал, что тоска на мгновение разжала свои объятия. — Я помню, как вы заступались за природу. Мы после вас долго спорили. Извините, я забыл вашу фамилию.

— Не в фамилии дело, — засуетился писатель, доставая из кармана авторучку. — Вас послала ко мне, судьба. Даже не верится!

— Меня? — улыбнулся Лешка.

— Да! — твердо произнес писатель. — Мы должны с вами увидеться. Непременно. Вот мой телефон. Как освободитесь, обязательно позвоните. Я буду ждать. Только не забудьте, позвоните. Я вам все потом объясню!

Писатель неумело вел машину, стараясь быстрее довезти Лешку, и чем больше старался, тем больше нервничал, проскочил светофор, но милиции рядом не было, и их не задержали.

— Я плохо вожу машину и вообще не люблю ее! — признался писатель.

— Зачем же тогда купили? — спросил Лешка.

— Жена, — вздохнул писатель. — Жену я люблю.

Он остановил машину у нужного Лешке дома и еще раз, прижимая руку к сердцу, попросил позвонить ему. Лешка, недоумевая, закрыл дверцу и вновь почувствовал себя в состоянии, похожем на то, которое испытывает боксер, очутившись в нокдауне, а еще точнее — получивший нечестный, не предусмотренный правилами удар.

Лешка долго метался по подъездам, будучи не в силах сообразить, в каком из них находится нужная квартира, но, найдя ее, почувствовал, что туман в голове рассеивается и мысли обретают стройность. «Опять иду без предупреждения!» — вздрогнул Лешка, но дверь уже открылась, на пороге стоял известный композитор в длинном голубом халате цвета прозрачной морской воды, и Лешке показалось, что композитора сейчас окунули в эту воду, настолько для него неожиданным было появление Лешки. «И этот в халате, и Вощихин, — подумал он, — может, у них такая униформа?!»

— Вы ко мне? — тараща глаза, спросил композитор.

— К вам! Я от Тихонова из Нефтеярска! Помните?

— Помню, — уверенно сказал композитор, но удивление с его лица не исчезло. — С вами что-то стряслось?

— Почему вы так считаете? — поразился его догадливости Лешка.

— Я просто вижу, что вы возбуждены, время позднее. Если бы ничего не случилось, вы бы не пришли.

— Не пришел.

Композитор задумчиво склонил голову набок, внимательно рассматривая Лешку и вспоминая то далекое время, когда ему было не больше лет, чем сейчас этому парню, и приехал он к известному музыкальному деятелю, с которым познакомился в родном волжском городе. Деятелю нравился город, его восхищали волжские плесы, неповторимый по красоте песчаный откос, и, когда ему представили местное юное дарование, он сразу повел его к роялю, заставил показать свои песни, внимательно прослушал их и, разведя руки в стороны, торжественно произнес: «Я покорен! Своеобразная гармония! Удивительная мелодичность! Из этого юноши наверняка выйдет толк! Пусть приезжает ко мне, я помогу, обещаю, талантам надо помогать!» Окрыленный этими словами, юноша до утра бродил по набережной, рисуя себе самые радужные картины, и через месяц взял расчет в своем электрохозяйстве и налегке с одним чемоданчиком и половиной инженерного оклада отбыл в другой город. Музыкального деятеля он там не застал, его возвращения из командировки пришлось ждать две недели, ночуя то в гостинице, то на вокзале. Но, несмотря на мытарства, это были чудесные дни, полные надежд и радости творчества, в голове рождались новые мелодии, они наполняли душу, ум. Все трудности в это время забывались, даже отступали голод и сон. Наконец прибыл деятель, но юношу он принял только через несколько дней, долго не узнавал его и о помощи не обмолвился ни одним словом, даже не посоветовал, как дальше жить и что делать. Это так подействовало на юношу, что он долго не мог прийти в себя, шатался по городу растерянный, полупьяный, как сейчас стоящий перед ним парень. Потом взял себя в руки, и помогли ему люди, даже не связанные с музыкой, помогли своим добрым расположением, в чем он тогда нуждался более всего. Композитор оторвался от воспоминаний, поднял голову и, отвечая своим мыслям, тихо произнес:

— Наверно, это поджидает в жизни каждого.

— Что это? — спросил Лешка.

— Кого что, — улыбнулся композитор, — кого первый обман, кого — первое предательство, кого — первая измена. Что случилось с вами? Проходите, расскажете. Может, я смогу вам помочь? Вам, наверно, негде остановиться?

— А теща у вас не ночует?

— Извините, но у меня уже давно нет тещи. И при чем здесь она? — удивился композитор.

— Очень при чем! Понимаете? Нет, вы не понимаете! И то, что вы хотите мне помочь, тоже при чем, очень при чем, и то, что вы Тихонова помните, все это имеет большое значение! Нет, вы не понимаете, но вы чудесный человек — и вам большое спасибо, спасибо! — шагнул к композитору Лешка. — Громадное вам спасибо за все, за ваши песни и за то, что вы для меня сделали!

— Я?! — пожал плечами композитор.

— Конечно, вы! — чуть не завопил Лешка и решил приврать, чтобы спасти положение. — Я проездом в Москве. А Тихонов просил непременно передать привет от него лично, от всех наших ребят и пригласить вас в Нефтеярск. Самолет задержался. Я только прилетел, не знал, как быть, стеснялся зайти, но Тихонов просил… Это такой человек! Понимаете?

— Понимаю, — улыбнулся композитор и погладил усы. — За привет и приглашение спасибо. Буду жив — приеду.

— Будете, — прощаясь, сказал Лешка. — Вы просто обязаны жить! Приезжайте!

Лешка вышел на улицу, ощутил под ногами твердую землю и подумал, что до этого момента летел в бездонную пропасть, пытался ухватиться за что-нибудь надежное и верное, чтобы задержать падение, но тщетно, а сейчас нашел опору и выбрался из пропасти. Он даже улыбнулся, встретившись взглядом с проходившей мимо него девушкой. Обычно в таких случаях девушки опускали глаза, а эта смотрела на него прямо и, как ему показалось, даже со вниманием. Лешка почувствовал уверенность в себе и осмелел настолько, что догнал девушку и с волнением, но четко вымолвил:

— Вы меня не боитесь?

— Я? — остановилась девушка. — Почему я должна вас бояться? Вы пьяны?

— Не очень. И не в этом дело. Я если и выпью, то никогда не теряю рассудок. Но неужели вы меня не боитесь?

— Вы совсем не страшный.

— Я — буровик!

— Ну и что?

— Я буровой мастер! Из Нефтеярска!

— Очень интересно. Я мечтаю побывать в Нефтеярске. Но пока не закончу учебу, вряд ли удастся.

— Зачем вам в Нефтеярск?

— Я будущая журналистка.

— Журналистка? — выпучил глаза Лешка.

— Вы меня боитесь? — кокетливо улыбнулась девушка. — Я такая страшная?

— Нет, вроде добрая. У вас глаза честные, — похвалил ее Лешка.

— Честные. Мне об этом говорили.

— Глаза — глазами, — замялся Лешка, вспомнив о Вике, и подозрительно посмотрел на девушку.

— А дела — делами, — договорила она за него. — Я вас понимаю. Думаете, что родители пристроили дочку на престижный факультет? Ничего подобного! Я поступила сама. До этого три года проработала в многотиражке. На заводе.

— Значит, знакомы с нашим братом, — дружелюбнее проговорил Лешка.

— Знакома. Но буровика вижу впервые. Знала, что вы неплохо зарабатываете, но таким модным не представляла. Вас обычно показывают в спецодежде на фоне вышек и тундры.

— Мы там работаем.

— Я понимаю, что ваш труд необходим, но смотришь, как вы на морозе, на ветру одни, вдали от всех, всего, и вас становится жаль!

— Нас? Мы не жалкие, вы это зря!

— Вы меня не так поняли. Вы сильные, но живете неполной жизнью.

— Мы? Там?! И неполной жизнью?! Извините, пожалуйста!

— Не спешите с выводами. Вы меня выслушайте. Я у Чехова в записных книжках нашла простую и в то же время удивительную мысль. Воображаемый собеседник говорил писателю, что «человеку нужны три аршина земли». — «Не человеку, а трупу, — ответил Чехов, — человеку нужен весь мир». Я об этом много думала. Вот вы… Вы там работаете для всего мира. В буквальном смысле этих слов. Добываете газ, который идет на Запад. И вы должны иметь весь мир!

— У нас бывает импорт, — заметил Лешка.

— Я не только об этом, — улыбнулась девушка, — я считаю, что хорошо было бы продолжить телепередачу «Сегодня в мире» и говорить не только о международных событиях, но и о том, что в этот день произошло в мире прекрасного, где и какая родилась новая добрая книга или пьеса, где какое создано нужное людям изобретение или сделано открытие. Ведь все прекрасное — общее достояние человечества. Весь мир читает колумбийца Маркеса и русского Шукшина! Понимаете?

— Соображаю, — ответил Лешка, — я видел только фильмы Шукшина, а книги не попадались. Надо спросить у Тихонова. Может, у него есть. Зато песни мы слушаем. И наши, и зарубежные. Слов не знаем, а смысл понятен. Радость у человека или грусть — сразу чувствуешь. Вот Третьяковку к нам, конечно, не привезешь. Но кто хочет, хоть раз в жизни, но обязательно приедет в Москву и посмотрит. Поэтому вы нас не жалейте. Поможете культурой — будем благодарны, от души, но жалеть нас не стоит. Мы не пропадем. Вы о себе подумайте. Сейчас вечер, поздно, а вы одна.

— Я поссорилась с родителями, — объяснила девушка, — и опять из-за Юрки. Хороший парень. Из другого города, и мама считает, что он отнимет у нас комнату.

— А любовь? Разве не существует?! — обиделся за парня Лешка.

— Мама говорит, что Юрка не мог полюбить меня, потому что он видный, а я так себе.

— Что вы, девушка, вы очень интересная. А когда говорите, то от вас невозможно взгляд отвести. И как можно не верить человеку?! Нужно верить. Без этого жизнь — не жизнь!

— А вдруг человек обманывает? — возразила девушка.

— Человек… Бывает… Но веру в людей терять нельзя, — искренне произнес Лешка и посмотрел на небо. — Если вы, конечно, желаете иметь весь мир. Хорошие слова. Но он больно большой, этот мир! Не в обхват!

— Кому как, — сказала девушка и, попрощавшись, исчезла за углом.

Лешка остался один и подумал, что еще несколько часов назад, когда он был счастлив, ему под силу было все и не таким большим и недоступным показался бы мир, а девушка эта умница, и хоть жалеет его, но все равно молодчина.

VI

— Извините, я рано?

— Это вы? Из Нефтеярска? Спасибо, что не забыли. Восемь утра для меня не рано.

— Я завтра уезжаю.

— Заходите сейчас.

— Можно?

— Нужно! Я вас очень прошу. Где вы находитесь?

— На улице Воровского.

— А я живу на Качалова. Совсем рядом!

Утренняя Москва волновала Лешку свежим, еще не загазованным воздухом, неповторимой красотой старых домов, таинственно вырастающих из темноты и похожих на сказочные дворцы, и напоминающими грандиозные пчелиные соты современными зданиями, и чинным движением серьезных автобусов, казалось, осознающих в это время свое особо важное значение, и людьми с деловитым выражением лиц или озаренными необычайной мыслью, а то и похожими на нефтеярцев, людьми, спешащими к проходным, в министерства, в институты и такие учреждения и ведомства, которых не сыщешь в другом городе.

Рабочая столица напоминала Лешке Нефтеярск. Только в родном городе люди были одеты попроще и лица у них были более напряженными и закаленными от встреч с жестокими морозами, или безжалостным ветром, или с другой напастью, уготованной им добровольно выбранной судьбой, трудной, но по-своему прекрасной и даже счастливой. Не ждет нефтеярцев столь комфортабельный, как в столице, транспорт, уютное метро. С ходу берется приступом холодный, дребезжащий от ветхости автобус, и, казалось, не выдержит он напора крепких, здоровых тел, лопнет как шар, а он каждый раз выдерживал и упрямо полз по рытвинам, лужам, колдобинам и, казалось, двигался, не потому что мог, а потому что так было надо.

Буровиков и других рабочих из вахты отвозил к вертолетному аэродрому крытый грузовичок, на брезентовой стенке которого выделялось написанное белой краской слово «Люди!» с восклицательным знаком в конце, призывающим проявить к ним внимание, заботу, доброту и все то, чего заслуживает человек. Лешка подумал, что, наверно, стоило бы иметь при себе такое приспособление, на котором в любой нужный момент могла вспыхнуть надпись: «Человек!» — загореться тогда, когда кто-нибудь забывал о том, с кем встретился.

Лешка быстро дошел до дома, где жил писатель, и, только войдя в подъезд, подумал, что не знает, зачем приглашен, но это его не смутило, поскольку любой человек, побывавший в Нефтеярске, казался ему если не земляком, то очень близким по духу человеком. С земляком можно поговорить о родных местах, земляку можно и нужно помочь, впрочем, как и любому человеку, но делать скидку или прощать дурное нельзя. Лешка вспомнил, как у них на буровой во время работы заснул молодой помбур Витька Лактионов. Думали, от усталости, а оказалось, что он мертвецки пьян. Пошли разговоры; что Лактионов ленинградец и Тихонов его простит как земляка и, мало того, скоро переведет в мастера, раньше чем других. А Тихонов его уволил и записал в трудовую книжку, по какой причине. Многие удивились, а Пряжников от изумления даже ахнул и сказал Тихонову: «Как же ты земляка?!» — «Вот так, — не опуская глаз, вздохнул Тихонов. — Другого, может быть, и оставил, а земляка не могу». Видно было, что сам переживает, но, вероятно, иначе поступить не мог. Уволил Лактионова, но деньги на дорогу дал ему свои.

Дверь Лешке открыла жена писателя, она извинилась, что не может накрыть на стол, опаздывает на работу. Писатель тоже стал извиняться перед Лешкой:

— Вы только не подумайте, что у меня машина, что я… Короче — я не люблю машину!

— Вы об этом говорили, — не совсем понимая писателя, сказал Лешка, недоуменно глядя на его немного сконфуженное лицо. Оно было у него таким и на буровой, и при первой встрече в Москве, и сейчас. Казалось, он в чем-то виноват перед людьми, как будто знает их беды, но не может помочь и от этого сконфужен.

— Он у меня ненормальный, — вступила в разговор жена. — Он стыдится, что у него машина.

— Старая, но все-таки машина! — попытался подбодрить писателя Лешка.

— Не в этом дело, — усмехнулась жена, — он считает, что пока машина не всем доступна, как телевизор или холодильник, то он не вправе иметь ее. Должен жить, как большинство людей. Мне рассказывала свекровь, что в детстве на него нельзя было надеть новенький костюм. Мальчик не хотел выделяться. И сейчас вельветовый пиджак висит в гардеробе мужа третий год. Он надел его всего один раз, когда мы пошли в театр, и весь вечер ерзал в кресле, ему казалось, что на него смотрят — и смотрят осуждающе. Муж у меня, извините за выражение, чокнутый.

— Если бы я был нормальный, то вряд ли женился бы на ней, — шутливо заметил писатель.

— Сейчас он говорит правду, — не без гордости сказала жена. — Он был влюблен в меня безумно, влюблен так сильно, что купил машину, купил, потому что я хотела. И он возится с ней до сих пор. Значит, еще любит меня. Если говорить откровенно, то я тогда совершила ошибку. Машина отнимает у него время, силы. И вообще нельзя человеку навязывать то, что противно его существу. Простите, я спешу. Я вам объяснила, с кем вы встретились, и ухожу со спокойной совестью. До свидания.

Жена ушла, тихо прикрыв дверь, и писатель пригласил Лешку в комнату, где у окна стоял письменный стол, а стены закрывали книги. Лешка еще никогда не видел столько книг у одного человека и обратил внимание на то, что они не блестели новенькими корешками, как у иных книголюбов, а имели рабочий вид, были книгами, которые читаются.

— Вы здесь работаете? — спросил Лешка, смущенный молчанием писателя.

— Здесь, — уклончиво произнес писатель. — А хотелось хотя бы день потрудиться на буровой.

— Зачем вам? — простодушно удивился Лешка.

— Чтобы почувствовать, как вы живете, — сказал писатель.

— Я вам расскажу, как работает буровая, — предложил Лешка.

— Нет, лучше расскажите о том, как живете, — сказал писатель. — Хотя, увы, ничто не заменит ощущение, какое получаешь сам, находясь на месте героя. Многое можно домыслить, но детали… Детали придумать нельзя. Правильно сказал один военный писатель о том, что многие еще напишут о войне — и, возможно, интереснее, чем писатели — участники войны, но никто потом уже не напишет, как звучал выстрел той или иной пушки.

— Разве это важно? — спросил Лешка.

— Важно, — ответил писатель. — Важно, чтобы знать, что ощущал человек, слыша скрежещущий звук выстрела и протяжное, жуткое, как смерть, эхо. Вы не читали мою повесть о рыбаках?

— Не читал, — покраснел Лешка.

— В этом нет ничего удивительного, тираж крохотный, тридцать тысяч на нашу страну. Это капля в море. Повесть, мне кажется, удалась. Я прочувствовал жизнь рыбаков до мелочей. Я пошел с ними в плавание. Первый же шторм поверг меня на койку. Я как наименее полезный на судне человек занимал самую неудобную койку, расположенную в носовом кубрике, поперек судна, и меня вздымала вверх каждая волна и бросала вниз, выворачивая наизнанку. Только на седьмые сутки, когда горели от жажды сухие внутренности и нечем было рвать, прекратилось головокружение и я чего-то поел. Меня предупредили, что каждый момент пребывания на судне опасен для жизни. Может смыть волна, ударить или порезать трос, и он же, неожиданно выпрямившись, может вышвырнуть за борт. При шторме опасно ходить по коридорам, можно разбиться о переборки. И вскоре я понял самое важное, что на судне нельзя быть лентяем и трусом, плохому человеку в минуту опасности могут не протянуть руку. Через неделю я научился сшивать тросы — и на меня стали глядеть с уважением, как на человека, делающего что-то полезное. Кроме того, я еще помогал повару и бондарю. Держался более уверенно, но однажды забылся, увлекся какой-то мыслью, и сорвавшаяся с места бочка раздавила мне руку. Слава богу, левую. Вот, видите, три пальца покорежены, срослись неровно. Я плавал на среднем рыболовецком сейнере, и по штату нам не полагался врач. Его обязанности исполнял механик. Он облил поврежденное место йодом, крепко перевязал руку бинтом и сказал: «Все!» Я пошел в кубрик, лег на койку, но не успел обдумать происшедшее, как передо мной выросла мощная фигура боцмана. «Вставай, иди в камбуз», — сказал он. «Не могу», — кривясь от боли, простонал я и тут же увидел у своего носа волосатый боцманский кулак. Тогда я внутренне возмущался, негодовал и только потом понял, как важна на маленьком корабле любая, даже небольшая человеческая помощь. Правая рука не болела, и я помогал повару, а когда засохла рана, я трудился наравне с другими матросами. И еще я понял, что если бы моя рана была более опасной, то сейнер все равно продолжал бы свой путь. До базы двенадцать суток хода. Вернуться — значит сорвать путину, остаться без улова, без заработка. Жестокая необходимость заставляет людей забывать о своих и чужих ранах. Жизнь на судне должна продолжаться, что бы с кем ни произошло. На прилавке селедка выглядит спокойной, смирной, кажется, что ловить ее не стоило ничего. Но если бы покупатели знали, какой ценой достается она на Северном море, какие нагрузки выдерживают рыбаки, когда идет лов, то ценили бы ее дороже севрюги. На плавбазах тоже тяжело, но там предусмотрены две смены, а у нас была одна. Сейчас сеть с рыбой трясут специальные машины, а тогда мы это делали вручную. Нечеловеческий труд. Немеет спина, отказывают руки, ничего вокруг не видишь, не чувствуешь, но автоматически встряхиваешь сеть в едином порыве с другими рыбаками. Это надо пережить. И еще надо было привыкнуть к медузам. Казалось, они как кипяток ошпаривают руки. Я не спал ночами, мучаясь от ожогов, но сравнительно скоро перестал ощущать боль. То ли привык к медузам, то ли дал своему организму команду перестать реагировать на них. Я пошел в море, когда мне было уже за сорок. Считал себя мужчиной, но по-настоящему возмужал только там на корабле. Я сейчас ничего не боюсь. Ходил рядом со смертью, и теперь она мне не так страшна. Но самое главное — я понял суть рыбацкой жизни, сам прочувствовал заманчивость и прелесть риска, радость от преодоления нечеловеческой усталости и счастье от богатого улова. Я видел волны, корежащие железо, научился их остерегаться, перестал их бояться. И когда сходил на берег, то с ужасом смотрел на свое зыбкое коричневое заржавевшее суденышко, с которого начисто смылась краска и, которое, по сравнению со мной, выглядело бесконечно унылым. Мне дать выспаться, меня побрить, приодеть — и я хоть куда, а его приводить в порядок придется не один месяц. Можно домыслить что угодно, вплоть до отчаяния и радости рыбака, написать, как поднимает волна судно и как швыряет его вниз, но, не ощутив этого, нельзя написать о том, как во время падения с десятиметровой волны у рыбаков вытягиваются лица, прирастают к палубе ноги и захватывает дух и как в этот момент брошенная на стол карта парит в воздухе до тех пор, пока судно не вернется на воду. Трудно домыслить даже такую мелочь, как рыбацкий мат. Может, и не нужно? Но больно он колоритен. Я на всю жизнь запомнил, как ругался наш боцман, когда мы не замечали, что при подъеме из воды начинает рваться сеть. Это был потрясающий монолог, полный негодования и набора удивительных ругательств с самыми неожиданными метафорами и словосочетаниями. Так мог ругаться только весьма незаурядный человек, каким и был наш боцман, впрочем, на берегу человек скромный и даже застенчивый. Я видел людей в экстремальных условиях, познал в них себя, и повесть получилась. Теперь вы понимаете, почему я хотел встретиться с вами. Я сейчас наблюдал за вами и многое уже увидел.

Взволнованный писатель вразвалочку, как заправский моряк, зашагал по комнате, и Лешке показалось, что хозяин квартиры идет по палубе корабля, стоящего у причала, но готового в любой момент сразиться с морской пучиной. Увлеченный рассказом писателя, Лешка представил себя на своем корабле, на буровой, плывущей по снежному морю вдали от берегов, где живут люди, растут леса и сады. Ведет корабль опытный добрый капитан, за ним можно идти хоть на край света, рядом смелые, отважные матросы, и все они плывут за своим уловом, который ждут чуть ли не во всем мире. Путь к этому улову и далек, и долог. Через трескучие морозы и ожидания, через комариные тучи и боль, через ветра и отчаяние. Медленно, но упорно движется к заветной цели корабль, его накрывает снежная волна, и становится темно, как ночью, и жутко, как перед смертью, но вот корабль вырывается на поверхность и взлетает над волной, пусть это длится мгновения, но даже их достаточно, чтобы на метр продвинуться вперед. Плывет но снежному морю корабль, но вдруг матросам начинает казаться, что он стоит на месте, сел на мель — и не снять его оттуда никаким буксиром. Они одни в бескрайнем море, и никто не спешит им на помощь. Почему никто? Тут нужно открыть книжку умного и доброго писателя или напеть песню знакомого композитора — и улетучится одиночество, и корабль сдвинется с места, и ветер наполнит его паруса.

— Я вас, наверно, замучил разговорами, — остановился писатель. — Давайте позавтракаем.

— Я уже завтракал, — сказал Лешка.

— Может, отметим встречу? — предложил писатель.

— Не могу, — сказал Лешка, — у меня сегодня такой день, что не могу.

— Тогда подогрею чай, у меня индийский! — похвастался писатель.

— От чая не откажусь, — улыбнулся Лешка, и ему показалось, что он знает этого человека давно, с момента, когда впервые увидел его и услышал, о чем говорит, что отстаивает.

И встретились теперь они вовсе не случайно. Писатель остановил машину, увидев его расстроенное лицо, мечущийся взгляд, остановил потому, что добрый, отзывчивый человек, а остальное — это уже совпадение. Лешка почувствовал себя увереннее и решил никому не рассказывать о том, что с ним произошло. Пусть писатель увидит, что буровики люди твердого духа.

— Я все не решаюсь спросить, как у вас дела. Вчера мне показалось, что вы были чем-то обескуражены, — сказал писатель.

— Вам показалось, — уверенно произнес Лешка. — Дела мои прекрасные!

— Не сомневаюсь, — пристально посмотрел на Лешку писатель. — Но, может, с вами все-таки что-нибудь случилось?

— Что может со мной произойти?! — манерно вымолвил Лешка и начал рассказывать о Тихонове, о Пряжникове, о других членах бригады, о их героических делах.

Рассказал о снабженце Григории Осиповиче, который где-то чудом раздобыл для них шпроты и хвастался, что этих банок больше нет ни у кого в округе радиусом в сотню километров. Рассказал о поварихе Вальке, маленькой некрасивой девушке, уехавшей подальше от неудачной любви к ним на Север и готовящей из незамысловатых продуктов отличные супы, а из морской рыбы блюда, отведав которые оближешь пальчики, а когда дошел до Зинки, то восторгался ею долго, говорил, что она писаная красавица и большая умница, что такую девушку не найдешь даже в Москве, и тут неожиданно погрустнел, но быстро взял себя в руки и снова заулыбался.

— Я хочу вам помочь, — тихо сказал писатель, выслушав Лешку.

— Нам? Помочь?! — удивился Лешка. — Одна студентка уже хотела.

— И я тоже хочу, — спокойно произнес писатель. — В одной области есть дорога, ведущая к туристическому центру, и среди людей, живущих на этой дороге, бытует выражение: «дом на трассе». По негласному указанию все заборы и фасады каждого такого дома радуют глаз свежей краской, заборы ровные, крепкие, без дыр, фасады отремонтированы, выглядят браво и туристам, проезжающим по этой трассе, предстают чуть ли не образцовыми. А что за фасадами этих домов — с трассы не видно, но это не значит, что все в порядке и не осел фундамент или не прохудилась крыша. Меня не столько интересует мнение туристов об этом «доме на трассе», сколько его общее состояние. Может, в нем накопился сор, который боятся выметать, чтобы не испортить впечатление туристов. Но если вымести сор из каждой избы, то в ней станет чище и будет дышаться легче. Это элементарно. Я хочу, чтобы улучшилась жизнь в каждом доме, и не когда-нибудь, а сегодня. В жизни без трудностей, без конфликтов не бывает. Мне интересно знать, что у вас не получается, что вам мешает.

— Мешает? — задумался Лешка. — Надо у Тихонова спросить.

— А сами вы не знаете?

— Знаю. Не хватает нового оборудования, — сказал Лешка, посмотрел в глаза писателя и осекся, увидев, что тот все понимает и чувствует. Лешка покраснел и, чтобы скрыть смущение, стал пить остывший чай, пил его осторожно, маленькими глотками, как будто он был горячим, и наконец, придя в себя, заговорил взволнованно: — Если хотите, чтобы стало лучше, напишите обо всем. Я люблю Маяковского. Он писал о том, чем гордился и что ненавидел, о советском паспорте и о том, что надо волком выгрызать бюрократизм, о дряни. Напишите о Колюхе!

— О ком? — переспросил писатель, не разобрав имени.

— О Колюхе. Есть у нас в городе бич с таким именем. И не он один бездельничает. Но о нем и ему подобных никто не пишет. Пишут о Тихонове, о Пряжникове, обо мне, а о Колюхе — никто. И это его устраивает. Он ведет преспокойную хмельную жизнь, опустился до того, что может сделать любую гадость. А если бы о нем писали, если бы на него все показывали пальцем — не уверен, чтобы он чувствовал себя спокойно. А то что же выходит: мы вперед идем — и он с нами?! И еще скажу — есть люди, которые в жизни не сачкуют, не экономят здоровья, силы и чувства, и есть другие, которые сто раз просчитают, во что им обойдется каждый шаг и какая от него личная выгода. У одних одна отдача, у других иная. Мы, буровики, проникаем в глубь земли, а в глубину наших душ заглядывают не всегда. Возьмите кино. Нашу жизнь иногда показывают поверхностно, в основном, тогда, когда мы на работе. А души нашей почти не касаются, наших переживаний, обид, ошибок, страстей. В лучшем случае от новатора уйдет жена, уйдет к какому-нибудь приспособленцу или краснобаю. Это чтобы мы попереживали малость. А потом вернется. Чтобы мы опять возрадовались. А у нас трагедии бывают. Один парень бросился в ледяную воду, что прорвалась в котлован, хотел спасти машину. Вытащил, а сам на всю жизнь остался инвалидом первой группы. Ему потом говорили: «Стоила ли эта машина твоего здоровья?» А он отвечал: «Вероятно, не стоила, но я об этом тогда не думал и сейчас думать не хочу». Инвалид первой группы. Сегодня жив, а что с ним будет завтра — никто не знает. Даже врачи. И в семьях не у всех все ладно. И безответная любовь не редкость. Я думаю, что она будет даже при коммунизме. И если фильм трогает, задевает душу, то зрителей полно. И рекламы не надо. Вот в индийских фильмах — трагедии. Хотя фильмы не очень. Но люди на них идут. И боевики бывают не ахти, но народ на них валит, желает посмотреть другую жизнь. Я так считаю. А вам за внимание и теплоту спасибо.

— Благодарю, — сверкнул глазами писатель. — Вам далеко? Я подвезу!

— Не надо, — покачал головой Лешка. — Ведь вы не любите машину.

— Не люблю, — согласился писатель. — Пропади она пропадом!

VII

«Здравствуй, мама! Я пришел к тебе. Но не расставался с тобой никогда. Я смотрю на фотографию и вспоминаю, что ты редко была веселой, и вижу твой тревожный взгляд, ты знала свою судьбу и волновалась за меня, переживая, как я буду жить, когда останусь один. Не беспокойся, мама, у меня все хорошо, почти все, полностью хорошо, наверно, не бывает ни у кого. И у меня есть трудности, я еще не во всем разобрался, люди встречаются разные — добрые, злые, с виду добрые, но на деле злые, могут понравиться и обидеть. Тут надо проявить выдержку, не обидеться, не обозлиться на всех людей вообще. И мне это удается. Правильно говорил дедушка: «Обидчики не достойны нашей обиды!» Я знаю — один человек ранил тебя в самое сердце. И эта рана мучила, съедала тебя всю жизнь. Я помню, как об этом сказал врач: «Нож вынут, а рана осталась». Ты моя милая, дорогая мамочка, ты была такой нежной, доверчивой, ты не могла справиться с обманом, не выдержала удара и, познав горе, очень волнуешься за меня. Не беспокойся, мама! Я теперь знаю цену плохим людям, знаю, что от них можно ожидать, и если столкнусь с ними, то буду держаться увереннее. Я презираю их, но мстить им не собираюсь, не хочу опускаться до их незавидного бытия. И я думаю, что если бы срезали северные надбавки, то даже в нашей передовой бригаде могли поредеть ряды. Это правда, и правда, мама, что есть такие люди, как Тихонов, не во всем безупречные, могут даже в чем-то ошибиться, но в главном честные, и совершенно не играет роли, откуда человек родом — из города или из деревни. Тихонов — ленинградец, Пряжников — из села, наша бабушка, композитор, студентка, писатель — москвичи, но душевный настрой, отношение к жизни у них схожи, и я верю им, мама. Я обязательно буду учиться, чтобы у меня был весь мир, пусть не весь, но хотя бы в такой мере, чтобы жить стало интереснее. И я добьюсь своего. Я стал сильнее, мама, честное слово! В конце лета я приеду на целый месяц. Мы еще о многом поговорим с тобой. Не тревожься за меня, до свидания, мама!»

Лешка привстал с железной скамейки, вбитой в землю возле могилы матери, и пошел по аллее мимо уже знакомых памятников. Некоторые могилы находились в запустении — то ли родственники забыли умерших, то ли сами легли рядом.

Лешка разыскал в колумбарии уборщицу тетю Дусю, маленькую болезненную женщину с постоянно удивленными глазами, наверно, оттого, что она часто видела покойников, а смерть хотя и закономерное явление в жизни, но всегда неожиданное и поразительное. Тетя Дуся работала на кладбище с войны, знала всех, кто посещал могилы на ее участке, и, увидев Лешку, сказала:

— Сын Кубыкиной. Что-то давно не бывал?

— Целый год, тетя Дуся.

— И бабушка твоя всего один раз приезжала, в годовщину.

— Тяжело ей, — сказал Лешка, — болеет.

— Болеет, слабенькая стала. Я тоже целый месяц пролежала, думала, не поднимусь.

— Не надо болеть, тетя Дуся.

— Не надо… Разве болезнь тебя спрашивает — надо или не надо! А ты где пропадал целый год?

— Я живу не в Москве.

— А где же?

— В Нефтеярске.

— Ох, куда тебя занесло! А я, грешным делом, думала, что ты артист. У Фиоретовых сын артист, одиннадцать лет уже не появляется, видно, все на гастролях. И к Зотову никто не ходит. Полковник в отставке. Раньше друзья навещали, однополчане, а теперь и их не видно. Время бежит. Времечко.

— Я вам денег хочу дать, тетя Дуся, чтобы вы на могиле цветы посадили, травку. Мама любила свежую траву. Пусть растет как память.

— Сделаю, сынок. Если бы ты не пришел, я бы все равно посадила. Знаю, что за тобой не пропадет.

Лешка отсчитал тридцатку и передал деньги уборщице.

— Многовато! — подняла она глаза на Лешку.

— Ничего, тетя Дуся, за такое не жалко, а в конторе я уплатил за пять лет вперед.

— Чего это ты?

— На всякий случай, мало ли что. У нас всякое бывает, тетя Дуся. И вертолет хлопнуться может, и человек не выдержать, а зимой не хватает кислорода, да и летом в жару дышать нечем. Молодому полегче, а кто в годах — мучается, за так деньги не платят.

— Не платят, — вздохнула уборщица, — но без денег тоже нельзя. У меня дочка замуж вышла, родила, а что муж зарабатывает — все уходит на питание. Я их одеваю и обуваю. Береги себя, Кубыкин, а насчет могилы не волнуйся. Я присмотрю. Я здесь каждый день бываю, кроме среды. Теперь мне спокойнее, знаю, что ты не в Москве, понятно, почему редко бываешь. А за Фиоретовых обидно, и Зотова жалко. Хоронили — полно народу было, а сейчас у них никого, вроде и не жили люди. Приходи, Кубыкин!

Последний день перед отъездом выдался напряженным. Рано утром, еще до разговора с писателем, позвонил Васьков. Лешка договорился с ним на сегодня о встрече в главке, на завтра о встрече в аэровокзале. Потом Лешка поехал на кладбище. Затем прошелся по магазинам. В очереди за апельсинами он чувствовал себя неспокойно. На него и его рюкзак косилась старушенция с изможденным от болезней лицом, глядела обиженно и осуждающе. Когда подошла Лешкина очередь, она не выдержала:

— Тут за полкило стоишь и не знаешь — достанется ли, когда другие рюкзаки набивают!

Лешка покраснел, не зная, куда убрать рюкзак, хоть отбрасывай его далеко в сторону, чтобы не слышать такое, завертел рюкзак в руках, но тут неожиданно заговорил мужчина, стоящий за ним в очереди:

— Мы на двоих берем. Успокойтесь, бабуся. И, между прочим, вы зря нервничаете. Вам это вредно. И, кстати, нервничаете без причины. Ведь вы столько прожили, столько повидали, а говорите странные вещи.

— Вот именно — прожила, повидала… Хватит! — насупилась старушенция, выпятив нижнюю губу.

— Так… Так… — улыбнулся мужчина. — Снова сердитесь. И снова зря. А небось во время войны делились с соседом последней коркой хлеба…

— Делилась! — уверенно произнесла старушенция. — А как же иначе?

— Я так и думал, — продолжал мужчина. — А сейчас пожалели соседу апельсинов. Присмотритесь к нему получше. Это ваш сосед!

— Первый раз вижу! — четко вымолвила старушенция и метнула на Лешку враждебный взгляд.

— Редко встречаетесь, — понимающе произнес мужчина. — Дом у нас агромадный. Растянулся на тысячи километров. Одни подъезды в центре, другие — на окраине. В центре чаще бывают апельсины. Вы, бабуся, и завтра их возьмете, а сосед с окраины заехал сюда на денек-второй, так зачем ограничивать соседа? Он же сосед! Из дальнего подъезда. Или вы не из нашего дома?

Пораженная старушенция пробормотала в ответ что-то невразумительное, отвернула голову в сторону и замолчала.

— Не дрейфь, парень, бери, сколько тебе надо, — шепнул Лешке мужчина. Лешка обернулся и увидел немолодого человека с морщинистым лицом, но живыми, проникновенными глазами. Лешке показалось, что на лицо мужчины наброшена сетка и сними ее — он вмиг помолодеет. — Да, — вздохнул мужчина. — После войны у меня останавливалась сноха из Елецкого района. Привозила на продажу мясо. Парное. Везла его в большом деревянном сундуке. А теперь приезжает с тем же сундуком… Но уже с пустым… Да, дом у нас агромадный. Накормить нелегко. Но надо. А ты, парень, издалека?

— Из нефтеярского подъезда! — пошутил Лешка.

— Слыхивал! Боевой подъезд! — сказал мужчина и одобрительно посмотрел на Лешку. — Счастливо тебе, сосед!

— Спасибо, — сказал Лешка, и ему показалось, что вокруг него не москвичи, а нефтеярцы, и даже косившаяся на него старушенция обычная нефтеярская бабушка, уставшая от забот и поэтому немного сварливая.

В большом промтоварном магазине Лешка задержался у рекламы, приглашающей на показ мод, и, хотя времени было в обрез, взял билет, чтобы потом рассказать Зинке, как наряжаются московские модницы. Зинка обрадуется его рассказу и поймет, что даже в Москве он думал, заботился о ней.

Лешка расположился в первом ряду у самого помоста, на который должны были выходить манекенщицы, и с удивлением заметил, что в зале много мужчин. Рядом с ним сидели двое. Слева от него облокотился на ручку кресла молодой морской офицер, а справа еле уместился в кресле жгучий брюнет с массивным золотым перстнем на руке.

К микрофону подошла маленькая пухленькая женщина с напудренными щечками и объявила показ мод открытым. Зазвучала приятная джазовая музыка, и на помост, легко скользя по настилу, плавно покачивая телом, выплыла первая манекенщица на длинных, как жерди на заборе, ногах.

Пухленькая женщина заговорила о направлениях современной моды, о демонстрируемом костюмчике, но Лешка смотрел не на наряд, а на лицо манекенщицы, очень похожей на Вику. Та же лживая улыбка, тот же обманчиво приветливый взгляд, за которым, как он считал, скрываются надменность и злость. Лешка хотел, чтобы эта манекенщица побыстрее покинула помост, но вот на нем появилась вторая красотка, и она опять была похожа на Вику. И шестая и седьмая девушка походили на нее. Ему стало страшно. Он хотел встать и уйти, но было неудобно перед соседями. Брюнет восторженно хлопал в ладоши, сверкая перстнем, сладко причмокивая и стараясь громкими, восторженными восклицаниями привлечь внимание манекенщиц. По лицу морского офицера расплылись радостное удивление и блаженство. Он не аплодировал, весь уйдя в созерцание красоты. И тут Лешка подумал, что он, наверно, ошибается, что сходство манекенщиц с Викой чисто внешнее, и не могут все девушки быть коварными и злыми, и не обязательно за красотой должна прятаться злость. По крайней мере, в кино часто встречаются красивые, добрые и умные героини, и вообще — почему красавицы не могут быть такими отзывчивыми, как студентка из университета, с которой он познакомился? Могут.

Зинка обозлена на мужчин, а вообще-то добрая, и если он пробудит в ней любовь и нежность, то станет самым счастливым человеком на свете.

Начался показ купальных костюмов, и брюнет взвыл от восторга, выбросив вверх руки и сверкая белками глаз, а морской офицер подался вперед и засиял, как будто первым на корабле увидел долгожданную землю.

Лешка внимательнее, дружелюбнее посмотрел на манекенщиц, и они ему с каждой минутой нравились все больше и больше, а одна из них, черненькая, коротко стриженная, с подведенными глазами, с задорным взглядом, напоминала Зинку, и он подумал, что если бы Зинку холили, лелеяли и одевали так же, как манекенщиц, то она выглядела бы не хуже их.

Лешка вырвал из записной книжки листочек, написал на нем, что моды ему по душе, но интересно знать, когда начнут изготовлять модную одежду для северных районов Западной Сибири, подписался: «Зина из Нефтеярска» — и послал листочек пухленькой женщине. Она пробежала его взглядом и попросила Зину из Нефтеярска подойти к ней после окончания показа.

Громче заиграла джазовая музыка, пронзительно запела солирующая труба, на помост одна за другой в своих лучших нарядах прошествовали все манекенщицы.

Брюнет в растерянности развел руки, то ли не зная, на ком из девушек остановить выбор, то ли пытаясь мысленно обнять их всех сразу. Погрустнел морской офицер, наверно вспомнив о том, что ему уходить в дальнее плавание, ловить в дальномер не морских наяд и русалок, а заданные цели, и неизвестно, когда еще он увидит столько женской грации, изящества и красоты.

Лешка подошел к пухленькой женщине и представился:

— Я из Нефтеярска.

— А где Зина? — спросила она, удивленно вскинув брови.

— Зина в Нефтеярске, — сказал Лешка. — Писал записку я. От ее имени. Зина моя невеста, она красавица, но зимой со спины нас с ней не отличишь. Мы одеты в брезентовые куртки. На меху. Теплые куртки, но плохо пошитые и одинаковые для мужчин и женщин. На ногах кургузые сапоги. На головах громоздкие шапки-ушанки. Для мужчин одежда более-менее подходящая, а на женщинах не смотрится, даже, на мой взгляд, уродует их. У нас много молодежи. Модой интересуемся. Даже очень. На концерте или танцах все модные, а зимой, в холода на улице, на работе все одеты серо, уныло, от этого даже выглядим на одно лицо. Приезжайте к нам, поживите в наших условиях, посмотрите наших людей, и вы поймете, какая одежда нам нужна. Не только теплая, но и красивая. И не обычная. Край необычный, дела какие… Мне нравится одежда космонавтов. И удобная, и современная. Нам бы такую. Ведь мы тоже первопроходцы!

— Мы обо всем этом думаем, — серьезно сказала пухленькая женщина. — Одежда для северных районов Сибири стоит в нашем плане.

— Не может быть? — удивился Лешка.

— Факт! — улыбнулась пухленькая женщина.

— Вот это здорово! — воскликнул Лешка. — Наша одежда в плане! Значит, мы ее скоро дождемся. Можно об этом сказать Зинке?

Женщина вдруг смутилась, и на ее напудренных щечках проступил румянец.

— Дождетесь, — опустила она веки. — Но учтите, что от Дома моделей до массового производства путь не близкий…

— Ничего. Мы терпеливые, мы подождем, — улыбнулся Лешка. — Но вы тоже учтите, что молодость наша не вечна… Учтите это в своих планах!

На показ мод Лешка попал случайно, а заехать в ресторан, где он был с Викой, наметил с утра. Он не осознавал, почему его тянет туда, и только позже понял, что, видимо, всю жизнь будет вспоминать тот вечер, потому что был тогда счастлив, по-настоящему счастлив, пусть только один вечер, но прекрасный и его не забыть.

Лешка попал в ресторан, когда уже начал играть оркестр. Столик, за которым он сидел с Викой, был занят двумя девушками, они пили воду и, видимо, ожидали кого-то. «Я был не прав, это самый счастливый столик! — подумал Лешка, и у него первый раз в жизни кольнуло сердце. — Забегался», — решил он, не догадываясь, что в его сердце навечно поселилась боль и она будет проявляться со временем реже, но будет, потому что человеку всегда больно, когда от него уходит мечта, и воспоминание об утрате всегда отзывается в сердце. Девушки за столом рассматривали Лешку, он улыбнулся им и пошел в буфет.

— Вам как всегда? — спросил запомнивший Лешку буфетчик.

— Нет! — неожиданно для себя сказал Лешка. — Дайте самую дорогую коробку конфет!

— Есть финские!

— Давайте.

— Учтите, у нас с наценкой. Зато ваша дама останется довольна, конфеты с ликером!

— Кажется, бабушка любит с ликером.

— Бабушка, — спустя минуту цокнул языком буфетчик. — Знаем мы этих «бабушек» в восемнадцать лет!

Из ресторана Лешка заехал на Калининский проспект. Там у входа в кафе толпилась молодежь. На ступеньках у магазина «Мелодия» стояли иностранцы, держали в руках пластинки и что-то восторженно восклицали на своем языке, по всей вероятности, радостные слова, о чем догадаться было нетрудно, поскольку радость или грусть в переводе не нуждаются. Лешка зашел в магазин, и ему сразу бросилась в глаза пластинка Вощихина. На обложке крупным планом было изображено его чуть улыбающееся целеустремленное лицо. По сравнению с большинством зарубежных певцов Вощихин выглядел солидно и дисциплинированно, как будто сфотографировался для документа.

Лешка купил Зинке пластинку Вощихина и с теплотой подумал, что если будет летная погода, то уже завтра он увидит Зинку, снова пойдет провожать ее из кинотеатра до дома, но не позволит так, как прежде, небрежно разговаривать с ним. Она сама должна почувствовать, что он изменился, стал другим, должна, но почувствует ли?

Лешка в последний раз окинул взглядом проспект и сказал: «До встречи!» Он, конечно, будет вспоминать этот проспект, и особенно тогда, когда ветер начнет раскачивать буровую, прижимать людей к земле и когда любой комфорт начинает казаться непостижимо желанным и недоступным. И еще подумал Лешка о том, что при расставании все кажется более дорогим, даже то, что до этого не очень ценил, и стало грустно, что завтра он уже не сможет любоваться этой асфальтово-стеклянной красотой, но все равно хорошо, что она есть.

Лешка возвратился домой вечером. Открыл дверь, и тут же зазвонил телефон. Приятный с оттенком усталости баритон извинился за поздний звонок. Номер телефона дал ему знакомый Лешке писатель. Баритон работает редактором в журнале, который шефствует над нефтедобытчиками Сибири.

— Читаю журнал и беру книги из собранной вами библиотеки, — сказал Лешка, — так что за шефство спасибо.

— Пожалуйста, — сказал редактор. — Но я к вам с просьбой. Не могли бы вы попробовать… Написать для нас. Мы посылаем к вам журналистов, писателей, им, как говорится, со стороны виднее, они многое замечают, а вы человек изнутри, из глубины жизни, вы можете написать точнее и главное — более выстраданно. Попробуйте… Станете нашим рабкором. Будем вызывать вас на творческие семинары. Присылайте написанное. Мы литературно поможем. Сами приезжайте. Забронируем вам гостиницу.

Лешка хотел с подковыркой спросить, что будет, если он приедет просто так, без написанного, сделают ли ему тогда номер шефы, но передумал, потому что ничем не обязанный ему человек, и, судя по голосу, усталый, позвонил по делу и без личной корысти.

— Совсем другая работа, я никогда не писал, — замялся Лешка. — Не обещаю, что получится, но попробую. Может, и напишу. Но о чем?

— О своей работе! — воскликнул редактор.

— Зачем? — удивился Лешка. — Я хорошо работаю. И ребята вкалывают не хуже, а кто и лучше. Хорошая работа — наш закон. Зачем же о ней писать, писать о том, что все знают?

Редактор затих на другом конце провода, потом выговорил хмуро:

— Может, кто-то мешает вашей работе? Напишите об этом!

— Писали уже и в главк, в министерство.

— Хм, — задумался редактор. — Ну… Тогда напишите о том, что вам не хватает. Не может быть, чтобы у вас было все, что хотите?

— Тут вы правы, — согласился Лешка, — тема интересная. Очень.

— Чего же вам не хватает? — встрепенулся редактор. — Квартир? Товаров? Говорите смелее!

— Чего скрывать, мы об этом много между собой говорим, — сказал Лешка, — но не товаров нам не хватает, хотя и с ними не густо, и не квартир, о которых пока мечтаем, а порою мучает отсутствие справедливости: хотелось бы, чтобы удача светила только достойным людям, чтобы хорошие, трудолюбивые люди жили лучше и дольше. Вы меня понимаете?

— Кажется, в основном, — замялся редактор. — Короче, вы пишите, мы разберемся. Еще раз извините за поздний звонок!

Лешка представил себя за письменным столом, с глубокомысленным видом склонившимся над бумагой, и потрясенного этим событием, с вылезшими на лоб глазами соседа по общежитию — шеф-повара. Работа захватит Лешку, и целых три, нет, пожалуй, целых два вечера он не будет у кино встречать Зинку, и, взволнованная, она сама прибежит к нему и спросит — не заболел ли он. «Нет, — скажет Лешка. — Я вчера закончил первую главу». — «Чего?!» — изумится Зинка. «Первую главу романа!» — просто, как будто ничего особенного не произошло, скажет он. «О чем роман-то, о любви?» — нетерпеливо и с любопытством начнет выспрашивать она. «И о любви тоже, — вздохнув, скажет он. — Я немного устал. Можно пойти прогуляться». — «Можно!» — обрадуется она, сама возьмет его под руку и умоляюще нежно посмотрит на него, как смотрит на Тихонова.

Невеселая реальность нахлынула на Лешку, и фантазии улетучились. По телевизору шла программа «Время». Услышав Лешкины шаги, бабушка спрятала дрожащую руку за спину и повернулась к нему:

— Набегался? Не очень? Слава богу. А я смотрю телевизор. Ты знаешь, Леша, я могу пропустить любую передачу, даже «В мире животных», но «Время» смотрю всегда. Не могу заснуть, пока не узнаю, где война, где кризис, где землетрясение и вообще что где происходит. Приучили нас к международному положению, приучили лекциями, последними известиями, но, по-моему, не только в них дело, а в людях: они так устроены, что беспокоятся друг за друга, где бы они ни жили. Твой дед всегда переживал, если в какой стране наводнение случилось или какое другое стихийное бедствие. У нас в те времена, судя по прессе, ничего не происходило. Наверно, горы были сознательные, реки из берегов не выходили, сейчас немного «подраспустились». Зато горы стали как горы, реки как реки. Нормально стало. К радиоприемникам телевизор добавился, смотри, слушай, что в мире происходит, переживай на здоровье. Я помню, когда умер Черчилль, то твой дедушка сильно расстроился, и я ему сказала: «С чего бы это? Ведь ты недолюбливал Черчилля?» — «Не любил, — сказал дед, — но с ним окончилась целая эпоха, а это что-то да значит. Ведь и мы в это время жили!» Твой дедушка любил выражаться философски, и когда ему стало совсем тяжко, то он не сказал, что умирает, а вымолвил тихо: «Земля обновляется!» Я к чему тебе говорю, Лешенька, земля действительно обновляется, и мне уходить скоро.

— Нет, бабушка!

— Смешной ты, Леша! Тебе не хочется, и ты говоришь «нет!». А жизнь к тебе не прислушается, пойдет дальше. Поговорить с тобой хочу о деле житейском, ты меня выслушай. Мы с дедом много не накопили, но что есть, тебе достанется, и не об этом разговор. Хочу сказать о квартире. Мы с дедом здесь почти сорок лет прожили, здесь мама твоя родилась, ты жил, и это твоя квартира, по праву твоя. Я больная, нуждаюсь в уходе, а ты единственный родственник. Пропишут тебя ко мне, Леша, будешь жить в Москве, тут тебе и все удобства, и климат получше, и снабжение, и вообще жизнь интереснее. Женишься, заживешь семьей. Как твоя девушка? Виделись?

— Был у нее дома, познакомился с мамой.

— Ну и как?

— Как… Порядок, бабушка. Мама сказала, что у меня чудесная профессия, что она мечтала о таком женихе для своей дочери.

— Какая хорошая женщина!

— Да, бабушка, и дочка — красавица, но мне она вдруг разонравилась.

— Вот те на! Ни с того ни с сего?!

— Сам не знаю почему, но разонравилась!

— Ладно, Лешенька, не беда. В Москве красавиц много. Другую подыщешь.

— Пока не собираюсь. У меня есть Зинка. Ты знаешь, бабушка, у Зинки характер не золотой, даже не серебряный, с ней о многом не поговоришь, но люблю я все-таки ее, она — своя.

— Пожалуйста, Лешенька, приезжай с Зинаидой. Я слова не скажу.

— Спасибо, бабушка, я никогда об этом не думал. Мы вместе… Соблазн большой. Я к тебе, бабушка, приеду в отпуск, как обещал, а насовсем… Не знаю.

— Тебе что-то здесь не нравится, Леша?

— Нет, бабушка, тут здорово. Что и говорить — Москва! Но что я здесь буду делать? Чего искать в московской земле? Хотя у нас там не курорт и бывают такие минуты, такие минуты, бабушка, я тебе честно говорю, такая тоска гложет и так холодно, что отдашь все, чтобы очутиться в тепле, рядом с тобой, пить чай и, сидя в этом кресле, спокойно смотреть телевизор. Вчера одна москвичка меня даже пожалела.

— Вика?

— Не Вика. Я даже не знаю, как ее зовут. Студентка с факультета журналистики. Она в чем-то права. Здесь, в Москве, мир ближе. И люди тут необыкновенные. Композиторы какие! У нас в бригаде есть свой композитор, но у него все песни на одну мелодию. А когда он хочет показать нам новую песню, то мы ему говорим: «Ты слова прочитай, а мелодию мы знаем». Он обижается, но поет. Мы терпим, потому что это для него отдушина. Она у каждого своя. Кто футболом дышит, кто деньги на книжку кладет — радуется, кто на все идет, чтобы хоть на время забыться. Я тоже могу нарушить режим… Не хмурься, бабушка, лишнего себе не позволяю. У нас каждый на виду. Меня все знают, а здесь… Здесь ты, бабушка. Друзья есть. Новые появились. Отличные люди. Но не люблю я у вас ходить в магазины. Мне кажется, что люди на меня смотрят, словно я покупаю не то, что мне положено. Лучше сбегать в свой продуктовый, взять хлеба, банку рыбных консервов. Как все. И никто на тебя не посмотрит с укором или сверху вниз. А порою мне еще кажется, что тут я вообще не заметен. Тут я капля в море. А у себя — я Лешка Кубыкин! Звучит! И вообще у нас жизнь более звучная, люди говорят громче, иногда даже переходят на крик. Наверно, оттого что дела большие, и еще от боли, ведь многие дома побросали, родных, вот и тоскуют. Чувства у людей большие, немалые переживания, иногда даже через край плещут. На соседней буровой отец ударил сына гаечным ключом, чуть не зашиб. Разозлился по делу, но чересчур. Не в себе был. А когда понял, что натворил, горевал сильно. Сына покорежил. Большое горе. И просторы у нас большие, и заработки… и комары. У вас, подмосковные, вроде крошечных самолетиков, приземлятся на лоб — сразу не почувствуешь, а у нас тяжелые бомбардировщики — идут на голову как на таран, только держись. Ты не подумай, бабушка, я на жизнь не жалуюсь — как-никак живу в городе, а неподалеку в поселке есть общежитие, девушки живут в бараке, без удобств, без воды, девушки… Вот кого пожалеть можно и даже нужно. Многим нелегко, но уезжают единицы. Людей удерживают дело и заработки. Это без громких слов. И еще нас объединяет одна судьба. Она бывает и счастливая, и горьковатая, можно ее поменять, но зачем? Я туда поехал по своей воле. Не все себе правильно представлял. Там труднее, чем казалось. Но не отступать же?! Там остались ребята, Тихонов. И если решусь уехать, то как посмотрю им в глаза? Тихонов не поверит, а Пряжников узнает о моем бегстве, сплюнет и скажет: «В семье не без урода, а дезертир самый страшный урод, от него один вред!» Даже Петька Молчун выругается и руки не подаст. И честно говоря, не могу я без них, без Зинки. Ты пойми, бабушка, они — там, а я соберу вещички, помашу ручкой и сюда? Не плачь, бабушка, я к тебе приеду в отпуск. Если надо — за свой счет возьму. Тихонов отпустит. Он и сейчас помог мне навестить тебя.

Москва не спешила расстаться с Лешкой. Нелетная погода собрала под крышей аэровокзала толпы людей. Лешка позвонил бабушке и сказал, что улетает через полчаса. Он не хотел лишний раз расстраивать ее. Перед его отъездом она заплакала, у нее покраснели веки, задрожала рука, в глазах вспыхнули боль и отчаяние. Она обняла Лешку с таким чувством, как будто прощалась навсегда. Он тоже едва не заплакал, сдержал себя, но душа его в эти минуты страдала, ибо разлука с родными и любимыми всегда печальна и тяжела. Позже в памяти Лешки всплывали другие расставания других людей. Железнодорожные платформы, вскинутые в прощальных жестах руки, слезы провожающих, искаженные рыданиями лица. Родные и любимые расстаются, кто по воле судьбы, кто в погоне за счастьем, и лишь потом, на исходе своих дней, начинают думать, стоило ли разлучаться, было ли счастье, и вообще — что такое счастье?

Васьков при встрече с Лешкой виновато улыбнулся, наверно, не выбил фонды. Они бродили по аэровокзалу, который напоминал местами то восточный базар то цыганский табор, то старую ночлежку, то просто скопище неприкаянных людей.

Среди ночи наконец-то объявили посадку на нефтеярский рейс. Оживился грустный Васьков, обрадовался Лешка. Уже в самолете, закрепляя привязные ремни, он подумал, что, где бы ни был человек, пусть в самых расчудесных краях, его все равно рано или поздно потянет домой.

Самолет приближался к Нефтеярску, в темноте ярко пылали факелы горящего газа, где-то работали невидимые с высоты буровые. Лешка прильнул к окну, пытаясь приблизительно определить, в какой стороне находится его буровая, и вдруг внизу слева от самолета загорелись огни города.

Самолет, подпрыгивая, полетел по бетонке, и Лешка почувствовал, что соскучился по Нефтеярску, хотя далеко не полностью отстроился городок и выглядит хаотично, из-за недостатка помещений гнездятся одна над другой конторы, и до идеальной чистоты еще далеко, и недоделок хватает, может, стоило сначала подготовить жилье, а потом уже забрасывать сюда людей, но, наверно, как всегда, поджимали сроки; пусть недостаточно благоустроен и обжит еще Нефтеярск, но тянет сюда Лешку как в родные места.

Спускаясь по трапу, Васьков поднял воротник пальто и заметил Лешке:

— Завтра отчитываться, а у меня вести не ахти какие — фонды пока не получил. Не смог я попасть к тому, кто решает этот вопрос, не принимает, и все.

— Очень занят?

— Наверно. К тому же у меня не тот уровень.

— Чего? Образования?

— Ну и смешной ты, Кубыкин. В нашей канцелярской жизни ничего не смыслишь. Должность у меня не соответствует должности человека, к которому я хотел попасть на прием. Собирался поехать Витальев, но не смог. Его, возможно, приняли бы. Он на том уровне, а я не на том. Я попал к референту, передал письмо, объяснил ему ситуацию, а он уже изложил нашу просьбу своему шефу, тот отказал. Я спрашиваю у референта: «Вы ситуацию ему объяснили?» — «Нет, — говорит референт, — он у меня ничего не спрашивал». — «А вы сами рассказать не могли?» — «Не мог, — говорит референт, — если бы он спросил, я бы рассказал». — «Давайте все-таки введем вашего шефа в курс дела, — предлагаю я. — У нас топь, мерзлота, механизмы быстрее, чем положено, выходят из строя». — «Давайте, — говорит референт, — изложите все это письменно и подробнее, я доложу. Но теперь уже только через месяц. Шеф послезавтра уходит в отпуск». — «Может, тогда пойти к заму?» — «Зам подобные вопросы не решает». — «Тогда завтра пустите меня к шефу!» — «Шеф занят». Я не знал, в чем загвоздка, и только потом сотрудники этого отдела рассказали мне, что шеф принимает людей только соответствующего уровня. Я в это верю, но не понимаю, откуда взялась такая условность. Жаль, что не смог поехать Витальев. Может, еще сотрудники отдела помогут. Обещали. Они понимают, что дело важное. И хотя таких, как мы, приезжает много, но отнеслись они ко мне с пониманием. Интересно, а что ты скажешь дома о Вощихине?

— Скажу, что приедет, — твердо решил Лешка. — Если настоящий, если творческий человек, то приедет. Потому что песни рождаются у нас!

— И у нас тоже, — улыбнулся Васьков, — не только в столице!

Стюардесса пригласила пассажиров в багажное отделение. Уставший от полета Васьков начал разминать руки:

— Апельсины везу. Две сумки. В прошлый раз взял бананы, совсем зеленые. Думал, дойдут, а они так и не дозрели, пришлось выбросить. Деньги жаль, и еще заметь, что у них тоже подхалтуривать стали. Видимо, посрывали эти бананы в конце квартала! Эх-ма!

— Да, — вздохнул Лешка, — трудности развития, но они с ними справятся быстро.

— Почему? Бывал там?

— Не был, но по телевизору видел, как они танцуют. Лихо. Двигают всем телом. Энергии у них много. Должны хорошо работать. И женщины там красивые, ловкие… И если бы не Зинка…

— Ну и фантазер ты, Кубыкин!

— А что? Влюбиться можно. Вполне. И вообще у них благодать — тепло, фрукты висят на деревьях, природа красивая, я бы там погулял, нормально.

— И с Зинкой покончил?

— С Зинкой? Что вы?! Никуда мне от нее не деться. Это я нафантазировал ради шутки. А мир посмотреть охота, узнать, как люди живут, что создали, о чем думают.

Лешка полез в карман за квитанцией от багажа и вместе с ней вынул билеты на хоккей. «Ну и завертелся ты, брат! — поразился Лешка. — Даже пропустил игру с канадцами! Как сыграли наши? Должны выиграть!» Лешка представил себе выезжающих на лед наших хоккеистов в ярких рубашках и блестящих шлемах, они осторожно пробовали лед коньками, как бы примеривались к нему, а в это время противники сгрудились в раздевалке вокруг тренера и, мрачно жуя резинку, наверно, вынашивали коварные планы; за хоккеистами неожиданно появились тоже наши — ребята с буровой, эксплуатационники, строители и другой нефтеярский народ в грязных рабочих робах, затем выскочил на лед сияющий Вощихин в бархатном костюме, как манекены заскользили по матовой поверхности Вика и Нина Павловна, за ними бойко запрыгал журналист, кокетливо проехала Зинка; обнявшись и о чем-то разговаривая, проплыли Тихонов и известный композитор; за ними заскользила по льду странная на вид, но обаятельная пара — юная студентка и немолодой, но бодрый писатель; осторожно, стараясь не поранить лед, прокатился Пряжников; в углу катка в стороне от людей крутился Петька Молчун. И вдруг Лешка обомлел и расширил глаза. Он увидел самого себя. Пытаясь догнать Зинку, мчался Лешка Кубыкин в черном пиджаке, с ярким галстуком на груди, с торжественно улыбающимся лицом. Под прожекторами Лешка лучше разглядел себя и понял, что в одежде и прическе подражает Сергею Вощихину. И выглядит одним из вариантов этого певца, и даже не вторым, третьим, а тысячным. Лешка снял пиджак, отвязал галстук, растрепал приглаженные волосы, убрал трафаретную улыбку и покатился к Зинке. Она удивленно, но внимательно посмотрела на него, вроде заметила в нем что-то особенное, свойственное только ему лично. Лешка разбежался, набрал максимальную скорость и оторвался ото льда, совершая немыслимый и неизвестный доселе самым опытным фигуристам высоченный прыжок. Зал ахнул, открыла рот Зинка, и глаза ее от изумления полезли на лоб. Лешка парил в воздухе мгновение, но оно показалось ему прекрасной вечностью, а когда он опустился на лед, зрители встретили его ревом восторга, и больше всех хлопала Зинка, от радости подпрыгивая и крича: «Ку-бы-кин! Ку-бы-кин!» У входа на каток остановилась довольная удачей внука бабушка, положила на бортик катка дрожащую руку. Тут хоккеисты начали предматчевую разминку, и все находившиеся на льду люди перемешались, потом закружились в пестром хороводе, быстрее и быстрее, их стало трудно различить. «И те наши, и эти наши», — подумал Лешка, стараясь узнать пролетавшие мимо него фигуры.

— Чей рюкзак?! — услышал Лешка сердитый женский голос, и каток мгновенно растаял в его сознании.

Получив вещи, Лешка вышел из аэровокзала и сразу попал под сильнейший порыв ветра, но не согнулся, только стал к нему боком и двинулся к остановке автобуса, где стояли люди — и, видимо, давно. Они потирали замерзшие щеки, переминались с ноги на ногу и не обратили особого внимания на подошедшего Лешку, но молча приняли в свою компанию, и ему среди людей не таким резким показался ветер, и на душе стало теплее, сквозь рев ветра к нему прорывалась песня, в которой были гул буровой и пение птиц, радость и боль, разочарование и надежда, то, из чего слагается жизнь.

1980

I

Ютти жил высоко в горах, но в стороне от главной вершины, куда летом пробирались альпинисты. Ютти боялся людей. Последнее время они не тревожили его, а прежде ему казалось, что они охотятся за ним. Люди внимательно разглядывали остатки его пищи, вертели в руках обглоданные им кости, даже брали их с собой, не раз шли по его следу, но Ютти всегда удавалось скрыться.

Он знал в горах каждую расщелину, каждый камень и передвигался со скоростью и сноровкой снежного барса, а иногда быстрее его, и после очередной схватки новая шкура этого редкого зверя устилала пол пещеры Ютти. Немало красивых мягких шкур подарил Ютти снежной девушке Атти. Она жила тоже в стороне от туристских троп, но пониже, где дышалось легче и даже летом росли цветы, и Ютти, перескакивая с камня на камень, любил мчаться навстречу девушке. Он с радостью и удивлением смотрел на Атти, как на единственную диковинку, украшающую его жизнь.

Ютти привык к охотничьим победам, научился предугадывать движение снежных лавин, хорошая пища поднимала его настроение, давала силу, но все это было обыденным, а каждая встреча с Атти заново восхищала его, заставляя делать то, что в обычной обстановке даже не приходило ему на ум. Ютти ходил на руках, прыгал, подражая диким козам, чванливо и напыщенно поводил головой, изображая орла, и, выпятив грудь, напрягая мускулы, показывал самого себя, готового защитить Атти от кого угодно. Его вдохновляло упругое тело Атти, гордо и красиво посаженная головка и обладающие неведомой силой карие глаза, смотревшие на него то в упор, то сбоку, а то и с высоты, всюду преследующие его глаза, от блеска и силы которых он то немел, то наполнялся смелостью, энергией и буйной фантазией.

Ютти считал Атти единственной и самой красивой снежной девушкой на свете и думал правильно, так как другой снежной девушки не существовало. Атти он нравился, но она не спешила перебираться в его пещеру, хотя прекрасно знала, что иного снежного мужчины в горах нет. Может, в ней играло природное женское кокетство, или, вопреки действительности, она ожидала появления другого снежного принца, или хотела, чтобы барсовые шкуры покрыли не только пол, но и стены пещеры, опасаясь, что после ее перехода к Ютти он на радостях обленится и станет меньше охотиться, а может, мечтала, чтобы ради нее Ютти совершил что-то доселе необычное, например, стоял на голове и одновременно поводил ею, изображая орла, а может, просто проверяла его чувства.

Ютти был терпелив и не торопил события. Ему доставляло удовольствие видеть Атти, быть рядом с нею, помогать девушке и просто думать о ней.

Напялив на себя новую козлиную шкуру с проделанными в ней дырками для рук, Ютти спешил вниз, к пещере Атти, камни пружинили под его ногами, облегчая бег, а сердце стучало все быстрее и от бега, и от теплого, светлого чувства.

Ютти вбежал в пещеру, но Атти там не оказалось. Вещи лежали на своих местах, в том числе и подаренные им различные предметы, найденные в мешке, оброненном кем-то из людей в труднодоступное ущелье. Ютти всегда гордился своими подарками, но про себя, не показывая этого девушке, а сейчас он даже не подумал о них и его стала охватывать неясная тревога. Атти обычно далеко и на большое время не отлучалась. Она ходила за водой к роднику, собирала хворост и лишь в теплые дни могла подолгу лежать среди цветов и смотреть на небо, следить за проходящими тучами, ожидая, когда они откроют солнце, и радуясь, когда само солнце пробьется сквозь них. Ютти располагался рядом с девушкой, тоже следил за солнцем и вместе с ней радовался каждой удаче доброго светила. Это были счастливые минуты в его жизни, и потом, в холодные вечера, когда снег забивал вход в пещеру и дыру в стене, мешая выходу дыма, отчего приходилось тушить огонь, когда от мороза не спасали даже теплые и нежные шкуры, мерзли ноги и непроизвольно начинали стучать зубы, Ютти вспоминал эти мгновения, но не расслаблялся, а, наоборот, вставал, размахивая руками, прыгал на одном месте, пока не разогревался, затем пробивал отверстие в забившем выход снеге и, утопая по пояс в рыхлом белом болоте, неудержимо стремился к Атти, неся ей в найденном мешке сухую козлятину и чудесные камни, которые при ударе друг об друга высекали искру и радостную улыбку на лице девушки.

Но теплые дни еще не наступили, еще даже не зацвели цветы, в углу пещеры лежал хворост, в сосудах из оброненного людьми мешка стояла вода. «Может, Атти решила пополнить свои запасы?» — подумал Ютти. Он посчитал, сколько времени должно уйти на это, и стал ждать девушку, но прошло положенное время, даже то, что Ютти добавил на всякую случайность, и тогда отчаяние вытолкнуло его из пещеры, хотя он и знал, что искать Атти в горах дело нелегкое. Сначала Ютти побежал к водопаду, затем в открытый ветрам лесок, где обычно валялись сучья, по дороге осматривая ущелье, куда, оступившись, могла упасть Атти. Но девушки нигде не было. Ютти вдруг перестал чувствовать себя Ютти — сильным охотником, который знает, для кого добывает пищу и ради кого готов вступить в смертельную схватку с любым хищником. Ютти вдруг ощутил, что из его жизни ушло самое главное, силы стали покидать его, и он, ушедший в себя, потрясенный горем, даже не обратил внимания на то, что за высоким камнем затаился барс, мечтающий отомстить ему за гибель своих собратьев, и ниже опустился орел, радуясь слабости этого надоевшего ему охотника и ожидая момента, когда он сможет вонзить свой клюв в его горло, наполненное теплой и душистой кровью.

Ютти вспомнил, что раз в году Атти навещала могилу своих родителей, похороненных под грудой мелких камней по ту сторону гор. Атти уходила туда в дни, когда снег в горах оставался только на самых вершинах, а сейчас еще не растаял даже в лесу. Рано еще Атти навещать родителей. Ютти отогнал от себя спасительную мысль. В ту же секунду, осмелев до наглости, открыто вышел из-за камней и приготовился к прыжку барс, еще ниже разминая клюв, опустился орел.

«Но я не видел Атти мертвой!» — вдруг подумал Ютти и почувствовал, что постепенно оживает. Атти нет здесь, но где-то она должна быть, и он, сильный охотник, найдет ее, найдет во что бы то ни стало!

Силы и уверенность наполняли Ютти, и, почуяв это, стал пятиться назад барс и набирать высоту орел.

Ютти поднял голову и увидел громадную птицу.

«Не могла же она утащить Атти! — подумал он. — Девушка достаточно ловка, чтобы увильнуть от самого большого орла. И она просто так не сдалась бы этому хитрому барсу, спрятавшемуся за камень и сверкающему оттуда злыми, полными дикого безрассудства глазами». Он, Ютти, наверняка нашел бы место их борьбы и в худшем случае останки девушки.

«Люди? — мелькнуло в голове Ютти. — Да, люди! Кто же еще!» Это они охотились за ним, это они похитили у него Атти!

Ненависть вспыхнула в его душе, появилось неодолимое желание отомстить людям за долгое унизительное преследование, за Атти.

«Но людей очень много. И у них есть длинные предметы, при помощи которых они в мгновение валят с ног здоровенного кабана». Нет, ему не совладать с ними! — понял Ютти и от бессильной злобы, в отчаянии понесся вниз, туда, где, по его расчетам, должна находиться Атти. Он бежал, забыв об опасности, и спустился по склону так низко, как раньше никогда не позволял себе, и даже не заметил, что выскочил на протоптанную людьми тропинку.

Люди увидели его первыми. Это были туристы. Подъем в гору утомил их, требовалась разрядка, а тут подвернулся им явно оригинальничающий заросшими волосами субъект в длинной шкуре, и они дружно рассмеялись.

Ютти поднял голову, увидел людей, тут же хотел бежать, но задержался, так как они показались ему не такими страшными, как прежде, когда шли по его следу, они стояли и улыбались, разглядывая его и даже не помышляя о нападении.

— Ну и хиппарь! — сказал один из туристов.

— Перший класс! — согласился другой.

— А может, это снежный человек? — восторженно пролепетала девушка с громоздким рюкзаком и тонкими чертами гриновской героини.

Взрыв смеха потряс группу, расхохотался даже ее руководитель, штатный тренер турбазы, который вообще никогда не смеялся, так как устал от бесконечного лазания по горам и от беспечных туристов, ржущих по любому поводу.

— Хватит, — произнес он, напустив на лицо серьезность и ответственность за порученное ему дело.

Группа невозмутимо двинулась вперед, обернулась лишь девушка, признавшая в Ютти снежного человека. Она нежно, по-доброму посмотрела на него из-под пригибающей ее к земле ноши, чем-то напомнив ему Атти, и у Ютти снова защемило сердце, опять в его душе закипела ненависть к людям, которые похитили у него любимую и, возможно, сейчас так же мучают ее, как и эту девушку, водрузив на ее спину громадную поклажу.

В то же время его озадачило миролюбие людей — не хитрость ли это? Но другого выхода у Ютти не было, и он побежал наверх, сначала в пещеру Атти, где по-прежнему было пустынно, а потом и в свою, набрал в мешок еды, положил туда камни, высекающие огонь, несколько любимых Атти блестящих камешков, самый острый топорик, барсовую шкуру для ночлега и уже медленно, осторожно начал спускаться вниз к людям, где томилась и ждала его Атти, которую он непременно спасет и, если будет надо, станет бороться за нее беспощадно, потому что без нее нет ему на земле жизни.

II

Солнце палило на всю мощность, прямо перпендикулярно вонзая лучи в тела отдыхающих и издеваясь над людьми, готовыми ради загара разрушать свою вегетативную нервную систему. Но у солнца свои заботы, а у людей — свои, и кто поверит людям, что они хорошо отдохнули на юге, если их тела и лица не потемнеют до такой степени, что некоторых из них можно будет принять за гостей из быстро развивающихся стран.

Солнце вершило свое дело настолько уверенно и методично, что кое-кто из людей сдавался, покидал належанные на пляжах места и сонно разбредался по домам и близлежащим столовым. Жара почти что обезлюдила набережную, пусть на время, но все же отлучила людей от торговых точек. Оживление царило лишь у винно-пивных автоматов. Холодное пиво иллюзорно возвращало бодрость, рыбешка, продававшаяся тут же не менее высохшим старичком по рублю за штуку, создавала видимость праздничного настроения, а сухое вино по двугривенному за стакан будоражило душу и развязывало языки. Поэтому у автоматов всегда было людно и шумно, за исключением тех случаев, когда не завозились напитки или отсутствовали механик Евгений и приходящаяся ему женой кассирша по размену монеты Наташа. Это случалось крайне редко, обычно не чаще пяти-шести вечеров за сезон, когда в местном концертном зале играл какой-нибудь известный скрипач, пианист или симфонический оркестр. В такой вечер Евгений тщательно брился, разыскивал и четко обозначал потерявшийся в суете буден пробор, надевал модный финский костюм и выходил во двор небольшого домика, где они с женой снимали комнату; в ожидании супруги он нервно прогуливался по узкой каменной дорожке, на которой трудно было разойтись двоим и которую хозяева наверняка бы ликвидировали и засадили фруктовыми деревьями, если бы имелась возможность передвигаться по воздуху.

Наташа готовилась к походу в концерт не менее тщательно, придавая пышность и воздушность слежавшейся прическе, четкость линии бровям, и, облачившись в фирменный джинсовый костюм, купленный за полцены у сильно загулявшей курортницы, выходила вместе с мужем на набережную. Они шли чинно, не оглядываясь по сторонам, только Наташа не без удовольствия косила глаза на женщин, заметивших на ее руке кольцо с бриллиантом. Евгения и Наташу вполне можно было принять за респектабельную курортную пару, по крайней мере Евгений в эти минуты чувствовал себя не менее чем преуспевающим доктором наук, часто издающим свои книги, на гонорар от которых он подарил жене кольцо с драгоценным камнем. А на самом деле все было гораздо прозаичнее. Еще три года тому назад Евгений работал в КБ большого города инженером и, будучи по натуре человеком нервным и обидчивым, считал, что заведующий отделом Муравьев из-за злого умысла не повышает Евгения в должности и тем самым лишает тех материальных благ, которые он заслуживает. Евгений мог доказать начальнику, что достоин лучшей участи. Для этого нужно было сдать кандидатский минимум, поступить в заочную аспирантуру и защититься, но, как считал Евгений, этот путь для него унизителен, так как в течение нескольких лет ему по-прежнему придется находиться под началом Муравьева и терпеть его издевательства. Разумеется, можно было подыскать другое КБ, но, по мнению Евгения, это не гарантировало его от другого Муравьева. И тогда Евгений избрал путь, ведущий к материальному благополучию и одновременно наносящий Муравьеву и ему подобным непоправимый моральный и научно-технический урон, связанный с утечкой из КБ и вообще из науки его, Евгения, мозгов. С гордым видом победителя он подал Муравьеву заявление об уходе с работы по собственному желанию. Последние два слова он подчеркнул дважды, символизируя этим истинное наличие у себя такого желания. Муравьев пробежал заявление глазами и, к удивлению. Евгения, не рухнул всем своим могучим телом на стол и не закатил глаза от глубокого обморока, а спокойно поставил свою подпись. «Видимо, не понял значения происходящего», — подумал Евгений и в знак протеста на следующий день снял с работы свою жену Наташу, трудящуюся на секретарской должности в одном из химических НИИ.

Целую неделю он ждал месткомовских гонцов от раскаявшегося Муравьева, еще неделю выделил на то, что в КБ будут искать ему полноценную замену и не найдут, в результате полетит план, вместе с ним и премия, и тут уж сам Муравьев приползет к нему и на коленях будет умолять вернуться обратно.

Прошел месяц, но не появлялись ни гонцы, ни признавший свои ошибки Муравьев. Наташу просили не уходить с работы, хотя бы отработать две недели с момента подачи заявления, но она не согласилась, считая это сделкой с совестью и представляя себя по меньшей мере женой декабриста, последовавшей за супругом в далекую ссылку.

«Они еще пожалеют!» — многозначительно произнес Евгений, доставая с антресолей просторные чемоданы. Дорога, ведущая его к желанным материальным благам, лежала через курортный городок, где ощущалась нехватка в технических силах, способных обеспечить бесперебойную работу винно-пивных автоматов.

Однажды, находясь там на отдыхе, Евгений познакомился у пивного автомата с полным человечком, который, крякая от удовольствия, потягивал пиво и после очередного стакана вытирал со лба пот большим клетчатым платком.

— Жарко! — с улыбкой, как бы извиняясь, объяснил он Евгению. — Но чувствую себя отлично!

— У вас здоровый организм, — заметил Евгений.

— Не жалуюсь, — удовлетворенно произнес человечек. — Все дело в климате. Горы, море, с другой стороны степь, сухой воздух, короче говоря, грех не быть здесь здоровым.

— Выходит, вы местный? — спросил Евгений.

— Выходит, — процедил человечек, его маленькие узкие глазки неожиданно забегали по сторонам и, резко остановившись, застыли на Евгении: — А вы кто будете?

— Курортник.

— А по профессии?

— Инженер-механик.

— Очень нужная профессия, — вздохнул человечек. — У нас в городке вам бы не было цены!

— Это почему? — поинтересовался Евгений.

— Дефицитная профессия. Я бы давно уволил механика по этим автоматам, но не могу найти ему замену, — вздохнул человечек. — Пьет, сволочь, и вообще ведет себя как приехавший с дальнего Севера курортник, деньги швыряет на ветер и к тому же еще хвастается этим, болтает черт знает что! Трепач! В торговле! Вы понимаете, что это такое?!

— Нет, — искренне признался Евгений.

— Тогда вы ничего не понимаете, — покачал головой человечек. — Вы только не подумайте, что я боюсь его болтовни. У меня в делах полный ажур. Я работаю аккуратно, меня даже зовут знаете как?

— Нет.

— Аккурат Аккуратович! А вас?

— Евгений.

— Что-то знакомое. Ах да, есть известный поэт с таким именем. Но поэт мне не нужен, а инженер-механик вот как требуется! — сказал Аккурат Аккуратович и провел по горлу рукой.

— Странный у вас механик, — заметил Евгений. — И ведет себя странно. Я инженер и ничего лишнего позволить себе не могу.

— У нас вы все могли бы! — загадочно улыбнулся Аккурат Аккуратович, достал листочек бумажки и написал номер телефона. — Это на всякий случай. Нужно будет — позвоните. Спросите Бондарева. Я вижу, вы человек интеллигентный, не подведете. А я вас не обижу. И не бойтесь, у меня во всем полный аккурат!

Евгений вспомнил об этом разговоре через два года, когда незримый и негласный конфликт с Муравьевым достиг апогея. Предварительно созвонившись, Евгений выехал для переговоров с Аккурат Аккуратовичем.

— Вовремя приехали, скоро сезон начнется, — радушно встретил его Аккурат Аккуратович и сразу перешел к делу: — У меня во всем полный аккурат. И сухое вино, и особенно пиво согласно правилам торговли имеют границы крепости. Пусть будут низшие границы. Это никого не волнует. Ни закон, ни даже потребителей. Они мечтают лишь о том, чтобы было пиво, и в жару потребляют его в таком количестве, что довольны все — и потребители, и закон, и мы, работники торговли!

— Понимаю. Но я еду сюда не один, а с женой, — сказал Евгений.

— Это сложнее. Хотя жену, пожалуй, можно посадить на размен монеты. Но куда же тогда девать Ларису? Ладно, это моя забота! — протянул руку Аккурат Аккуратович. — Дело сделано! До встречи!

Евгений переехал в курортный городок в конце апреля, легко снял неплохую для юга комнату и приступил к руководству автоматами. Получку они с женой получили в конторе местного торга, а через час к Евгению подошел Аккурат Аккуратович и вручил ему конверт.

— Первый раз! Надо отметить! — засуетился Евгений.

— Надо! — спокойно сказал Аккурат Аккуратович, направляясь к винному автомату. Он помыл два стакана, поочередно подставил их под струйку вина и, наполнив, поставил на столик.

— Вот так! — сказал Аккурат Аккуратович. — Дай бог не в последний!

— Спасибо, — покраснел Евгений.

— Не за что. Каждому свое, — многозначительно произнес Аккурат Аккуратович. — Сейчас без техники никуда. Не случайно говорят, что мы живем в век прогресса. Какой хитрый автомат! Наливает грамм в грамм! Но ты, человек, сделай так, чтобы он наливал на пять граммов меньше. Нормы почти что допускают. И никто ничего не заметит, а мы сразу почувствуем. Твое дело. Можешь этим и не заниматься. Но я хочу тебе дать простор для творчества! Чтобы ты не закисал. Понимаешь, инженерик?!

Евгения покоробило это наглое предложение и особенно слово «инженерик», произнесенное с явным пренебрежением, до которого не доходил даже сам Муравьев.

Евгений хотел вспылить, поставить на место этого зарвавшегося торгаша, но почувствовал всю безысходность своего положения (не возвращаться же обратно в КБ) и смолчал, плотно сжав губы. В ту же секунду он решил отомстить этому Аккуратовичу, доказать ему, что он не «инженерик», а инженер с большой буквы, с самой что ни на есть пребольшой в человеческом понимании размеров шрифта. И Евгений очень скоро и умело сделал так, что автомат стал недоливать вино и пиво, но не на пять граммов, а только на четыре. Евгений считал, что этим он проявил гуманизм по отношению к потребителям и одновременно одурачил Аккурат Аккуратовича. У того действительно не сходилась бухгалтерия, он стал нервничать, подозрительно посматривать на автоматы и даже замахиваться на них рукой. Но не один Аккурат Аккуратович нервировал Евгения, его раздражали подвыпившие клиенты, смотревшие на механика как на официанта и при любой неисправности автоматов вопившие истошным голосом: «Механик! Механик!» Евгений вспоминал ребят из КБ, сердце сжималось от тоски по привычному и, казалось, навек потерянному образу жизни. Да еще жена говорила: «Не могу я смотреть на эти пьяные рожи. То нахально глазами раздевают, то глядят как на жулика, пытающегося их непременно обсчитать. А вчера подошел ко мне завсектором из нашего НИИ и от удивления рот разинул. А я говорю: «Следующий! Проходите быстрее, не задерживайтесь!» Стыдно стало. Я теперь всегда с опаской поглядываю на очередь — как бы не встретить кого-нибудь из наших. Из наших… Не наши они уже теперь».

От горьких слов жены еще больше щемило сердце, на нижние ресницы накатывалась слеза, но тут перед взором Евгения вставало холодное, невозмутимое лицо Муравьева, и сентиментальность мгновенно испарялась, оживали старые душевные раны, и начинали казаться мелкими и ничтожными все другие обиды.

«Зато здесь хорошую денюжку платят! — говорил Евгений жене. — Мы еще покажем этому Муравьеву, мы еще посмотрим — кто — кого!» Заочная борьба с бывшим начальником велась повседневно и сравнительно скоро увенчалась первой значительной победой, выразившейся в покупке золотого кольца с малюсеньким, но настоящим бриллиантом. Евгений торжественно надел кольцо на палец Наташе. Она прижалась к Евгению и еще раз подумала, что поступила правильно, отказавшись от двухнедельной зарплаты и последовав за мужем на этот курорт. От перенесенных страданий и нахлынувших чувств слезы брызнули из глаз Евгения, и он, не скрывая их, гордо приподнял подбородок:

— Это слезы счастья, Наташа! И мы еще покажем, кто мы и на что способны!

— Ты у меня самый лучший! — ворковала на груди у Евгения жена, любуясь своим колечком.

Походы на симфонические концерты Евгений считал маршами протеста, желая ими показать, что он нисколько не опустился, по-прежнему в высшей степени интеллигентный человек, у которого, вопреки проискам Муравьева, растет благосостояние и респектабельность.

Евгений и супруга специально проходили мимо винно-пивных автоматов, презрительно поглядывая на ошеломленных и изнывающих от жажды клиентов, которые при виде столь шикарной пары начинали думать, что от жажды у них начинаются галлюцинации и они видят не механика с кассиршей, а иностранных господ туристов или большое курортное начальство.

Далее супруги следовали мимо особняка Аккурат Аккуратовича, из садика которого надрывался дешевенький проигрыватель, вещающий миру голосом Аллы Пугачевой о том, что не все могут короли.

— «Аккорд» держит, сквалыга! — усмехнулась Наташа. — А что ему стоит купить «Грюндик»?!

— Ничего не стоит, — согласился Евгений. — Зато у него все и всегда в аккурате! Осторожный человек. Этого у него не отнимешь! Но до ужаса бескультурный!

С видом явного интеллектуального превосходства продефилировав мимо особняка Аккурат Аккуратовича, супруги выходили на кишащую курортниками набережную. Чего бы только ни отдал Евгений за встречу с Муравьевым, но мог ее и отложить, надеясь в дальнейшем предстать перед ним в еще более великолепном и неотразимом обличии — в фирменном чистошерстяном костюме, в японских часах фирмы «Сейко» самой последней модели и наимоднейших узконосых туфлях с высоченным каблуком. Но пока этот момент не наступил, болела душа, и поэтому на концерте, при звуках старинной сонаты, Евгению начинало казаться, что он распят на винном автомате и не один Муравьев, а десятки Муравьевых глумятся над ним, выплескивая ему в лицо недопитое пиво, и мало этого: видя его жажду, медленно и смачно потягивают сухое неразбавленное вино, отказывая ему даже в единственном глотке. А он терпит это надругательство и ради сохранения своего достоинства, и ради достоинства всех обиженных этими Муравьевыми. Беснуется солнце, мучает жажда, силы покидают распятого мученика, но тут трагичного Баха сменяет нежный Равель, и Евгению чудится, что кто-то из его рук и ног выдирает гвозди, — это заботливый и деловой Аккурат Аккуратович. Стоящая рядом с ним Наташа тут же смачивает йодом раны и ловко бинтует их. Вытащен последний гвоздь, забинтована последняя рана, и Евгений даже неожиданно для себя взмывает вверх и уже в не замызганном пивом венгерском джинсовом костюмчике, а в самом высококачественном джинсовом облачении фирмы «Вранглер», взмывает под радостные крики и аплодисменты товарищей по КБ, товарищей по несчастью и честных тружеников всего света. Недолго длится этот блаженный и ни с чем не сравнимый по ощущениям полет, Равеля сменяет современный композитор, а это означает, что концерт приближается к концу и впереди нудная работа под солнцепеком у осточертевших винно-пивных автоматов. Успокаивало лишь то, что эта работа не доставляла Евгению особых хлопот. Автоматы были хорошо отрегулированы, механика требовали редко. Раза два-три в день к нему подходили, как правило, пожилые, нервные клиенты и требовали, чтобы он прогнал расположившуюся рядом с автоматами группу заросших волосами юнцов в грязноватых майках и шкурках, по мнению клиентов, мешающих своим непотребным видом нормальному отдыху и потреблению напитков.

Евгению тоже не нравились грязные одежды юнцов, но он считал, что своим видом они протестуют против всякой несправедливости и тем самым против бесчеловечных действий Муравьева. Поэтому Евгений отвечал нервным клиентам, что у нас в стране демократия: кто не хочет мыться и стричься, тот не моется и не стрижется, и если не наносит этим вреда обществу, то никто не имеет права посягать на его личность, но если клиентам не по душе это хипповое собрание, то они могут перейти к автоматам на другом конце набережной. Нервные клиенты подозрительно косились на Евгения, но не жаловались, по крайней мере заявлений в торг на него не поступало.

На следующее после концерта утро, ровно в одиннадцать Евгений включил автоматы и радостно обомлел, увидев среди группы хипповых юнцов здоровенного детину, настолько первобытного вида, настолько заросшего и в такой немыслимой шкуре, что, наверно, сам Муравьев вздрогнул бы от ужаса и страха, встретив этого хиппаря, несомненно протестующего против всякого мракобесия и унижения человеческого достоинства в любой форме.

III

Ютти спустился к перевалу, за которым горбились маленькие горы, а за ними, по его расчетам, должны были находиться люди. Но людей он увидел раньше, чем думал. Укрывшись в больших шипящих мешках, они передвигались по ровной, хорошо утрамбованной полоске твердой земли, ныряющей между горами и, видимо, ведущей к людским пещерам. Преодолев страх, Ютти спустился на эту полоску и пошел вдоль нее. Люди в мешках проносились мимо, не обращая на Ютти внимания, а он, услышав приближающийся шум, каждый раз крепко сжимал в руках топорик, ожидая внезапного нападения.

Постепенно Ютти успокоился и даже стал вглядываться в прозрачные стенки движущихся мешков, но ни в одном из них не увидел Атти.

Неожиданно его взору открылось море. Издалека и с высоты оно не казалось бескрайним, и Ютти принял его за горное озеро очень больших размеров. А вот людские пещеры, построенные над землей, настолько поразили его воображение, что на какое-то время он забыл об Атти и о всякой опасности. Он не ожидал, что пещер будет так много. Он даже не представлял себе, что людей такое громадное количество, что они живут вместе, и с грустью вспомнил о своей одинокой судьбе и о том времени, когда он жил с родителями и рядом была семья Атти, как они сообща охотились и потом, уминая добычу, грелись у очага. Ютти подумал, что поступил правильно, не вступив в борьбу с людьми. Он не справился бы с ними и навсегда потерял Атти.

Полоска привела Ютти прямо к пещерам, и он позавидовал людям, построившим для себя такие просторные и удобные жилища. Ютти удивляло миролюбие людей, ему было непонятно: почему они раньше охотились за ним, а сейчас не трогают его, но отняли у него Атти? Их много, страшно много, и, видимо, трудно будет разыскать среди них любимую. Поэтому Ютти решил терпеливо ждать встречи с ней.

Солнце выползало из-за моря, как бы заманивая людей на пляжи, гладило их ласковыми ультрафиолетовыми лучами, чтобы потом, когда они разомлеют от неги и блаженства и потеряют над собой контроль, превратить пляжи в гигантские сковородки.

Ютти позавтракал сухой козлятиной, напился воды из фонтанчика и подумал, что будет делать, когда кончится еда. Не подниматься же за ней в горы? Позволят ли люди ему охотиться здесь? И вообще: где они берут пищу? — ведь поблизости не видно никаких животных. Ютти вышел на перекресток нескольких полосок и вздрогнул, увидев группу очень похожих на себя людей. Их было четверо — двое юношей и две девушки. У всех четверых волосы спадали до плеч, тела прикрывали короткие шкурки неведомых Ютти животных, а вот животы и ноги укрывала выгоревшая, вытертая материя с массой заплат. В первый момент Ютти подумал, что это тоже снежные люди, только с других гор, но, внимательно разглядев их, он понял, что ошибся, что у этих людей слабые руки, которые не справятся ни с барсом, ни даже с обычной горной козой, а на лицах и в телах вялость и леность, совершенно несвойственные снежным людям. Зато все четверо приняли Ютти за человека из своего клана, они поразились его фирменной шкуре, наверняка твердому характеру, который позволил ему довести себя до такого первобытного вида — мечты каждого хиппаря.

Они подошли к Ютти и, не скрывая восторга, стали знакомиться.

— Рем, — представился первый юноша.

— Ромул, — протянул руку второй.

Ютти не знал, что делать с ней, и в ответ инстинктивно протянул свою руку ладонью вверх. Ромул ударил по ней своей рукой и рассмеялся:

— Порядок! Будем знакомы!

«Интересно они знакомятся», — подумал Ютти и на всякий случай нащупал рукой острый топорик.

— БТ, — в книксене присела перед ним первая девушка и протянула руку для поцелуя.

Ютти решил тоже проявить миролюбие и, как Ромул, сильно ударил по руке девушки. БТ вскрикнула от боли и испуга, а остальные трое рассмеялись, приняв этот неожиданный жест Ютти за оригинальную шутку.

— А это наша Мальборо! — с гордостью произнес Рем, показывая на вторую девушку.

Хорошо скроенное создание с длинными ногами, гибкой фигурой и нахальным взглядом небрежно кивнуло головой. Ютти подумал, что она могла бы жить в горах и со временем ее можно было бы брать с собой на охоту; конечно, ей далеко до Атти, та более легкая и сильная, но с такими задатками вполне можно стать снежной женщиной.

Мальборо даже не подозревала о своих возможностях в этом направлении, но ее заинтересовал необычный наряд Ютти, и она выдавила из себя несколько слов:

— А как вас зовут?

— Как зовут? — переспросил Рем, удивленно глядя на молчащего Ютти.

— Не стесняйся, говори, — улыбнулся Ромул, — ведь я по паспорту Роман, Ромка, а ты кто?

— Ютти! — догадавшись, что от него хотят, выдохнул Ютти.

— Ютти? — удивилась Мальборо. — Вы из Финляндии?

Ютти не понимал, что они спрашивают, и занервничал, судорожно сжимая мешок.

— Да ты не волнуйся, — стал его успокаивать Рем. — Тут все свои. Может, ты язык не понимаешь. Шпрехен зи дойч? Суоми?

— Нет, он не оттуда, — уверенно сказал Ромул и заговорщически подмигнул Ютти: — Может, ты из Ельца или Клинцов? Я тоже раньше стеснялся, говорил, что из Киева, а сам я родом из Конотопа. Теперь не стесняюсь, говорю прямо: «Из Конотопа!» Это даже оригинально. Москвичей здесь как нерезаных собак. А из Конотопа я один! А ты откуда? Чего молчишь?

— Не с гор же свалился? — спросил Рем, показав на ближайшую гору.

Ютти наконец догадался, что от него хотят, но, вспомнив прежние преследования, показал на горы в противоположную сторону от своей пещеры.

Юноши и девушки расхохотались его очередной, по их мнению, шутке, к тому же сказанной с такой тоской на лице и грустью в глазах, что не засмеяться было просто нельзя.

— Караим? — в ответ пошутил Ромул, толком не зная значения того, что спрашивает.

— Ютти! — громко произнес Ютти, решив, что люди забыли, как его зовут.

— Пошли, — сказала БТ, — от него сейчас ничего не добьешься. Забалдеет — сам расколется.

— Пойдемте с нами, — на всякий случай на «вы» обратился к Ютти Ромул: «Вдруг этот тип на самом деле из Финляндии или из Швеции! У них там тоже немало оригиналов! И почище наших!»

Ромул был самым старшим в группе по возрасту и по положению — все остальные его слушались. Он прекрасно понимал, что они не имеют ничего общего с западными хиппи, больше выпендриваются, чем протестуют, а если и протестуют, то только против принципа «каждому по труду, от каждого по способностям». Трудиться они не любили, особенными способностями не обладали, а жить хорошо хотели. Но общество не шло им навстречу. И это несовпадение они объясняли местью общества за то, что они особенные, не такие, как все, а вся особенность их заключалась в нечесаных шевелюрах и рваной, заношенной одежде. Ромул прекрасно понимал это, но такая игра его устраивала и в какой-то мере успокаивала — он работал грузчиком в овощном магазине, и без образования надеяться на большее ему не приходилось, а тут он чувствовал себя на высоте положения, чуть ли не начальником, которого не только слушаются, но уважают и даже любят. У Ромула был давний роман с Мальборо, а проще — с Веркой, машинисткой из Брянска. Они списывались и каждый год проводили отпуск в этом курортном городке. В прошлом году они приняли в свою компанию Рема и БТ. Рема звали Николаем, жил он в Кременчуге, закончил ПТУ, но не пошел на завод и находился в основном на иждивении родителей, зарабатывая немного на почте за доставку в ночное время срочных телеграмм.

БТ по паспорту значилась Люськой, работала она секретарем в одном из московских жэков, но не хвасталась московской пропиской, понимая, что в жизни для девушки очень многое значит внешность, а данные у нее были весьма средние, и, как считали ее подруги, она, если брать в расчет туристов, могла претендовать на замужество лишь с представителем очень дружественной нам Болгарии. Ее потому и прозвали по названию болгарских сигарет — БТ.

Зато Мальборо, обладая незаурядной внешностью, могла рассчитывать на иное, и не случайно ей дали имя американской сигаретной фирмы.

Ромул знал цену каждому в своей группе и нисколько не удивился, когда заметил, что Мальборо не без любопытства рассматривает Ютти, подозревая в нем финна или другого фирменного иностранца. Ее подозрения увеличились, когда вся группа уселась у винно-пивных автоматов, и Ютти достал барсовую шкуру и расстелил ее на асфальте. Мальборо с непривычной для себя элегантностью уселась рядом с Ютти, нежный мех вызвал в ней бурю приятных чувств, и скользивший по морю прогулочный катер превратился в ее воображении в прогулочную трансатлантическую яхту. На капитанском мостике в белом джинсовом костюме и ковбойской шляпе стоял Ютти, рассматривая в подзорную трубу загадочный иноземный порт с тропическими пальмами, обезьянами и бананами, которые можно было бесплатно и без очереди сорвать с любого дерева. А внизу на палубе в кресле-качалке сидела Мальборо и курила «Кент». На ней была розовая туника, синие джинсовые туфли и белый тюрбан. Кресло раскачивал слуга-негр и пел голосом Джо Дассена нежную любовную песню.

— Миледи! — обратился к ней с капитанского мостика Ютти. — Не хотели бы вы попробовать джина со льдом?

— Хочу с тоником! — капризно ответила Мальборо.

— Тоник кончился, — неожиданно высказался негр голосом официанта из брянского ресторана «Десна».

— Милый друг! — сказала Мальборо Ютти. — Как ты думаешь, в этом порту есть тоник?

— Там все есть, даже сервелат! — скрипящим от многочисленных выпивок голосом ее родного брата проговорил негр.

Этот слуга стал раздражать Мальборо, и она пригрозила ему:

— Пой Джо Дассеном, а не то уволю!

Слуга ничего не ответил ей, но скорчил злую гримасу.

— Ютти! — изо всех сил закричала Мальборо. — Он устроит на корабле восстание — и мы никогда не попадем в Гонолулу!

— Кукиш с маслом! Тебе никогда не видать Гонолулу! — зло проговорил негр голосом предместкома из конторы, в которой работала Мальборо.

— Ютти! — завопила Мальборо. — Ютти, ты слышишь меня?! Пусть он поет Джо Дассеном!

— Я исправлюсь, миледи! — снова заговорил своим голосом слуга-негр, но запел песню из репертуара Льва Лещенко.

«Обман! Кругом сплошной обман!» — подумала Мальборо, пришла в себя и увидела в море удаляющийся прогулочный катер, перед собой винно-пивные автоматы и курортников, а из грез наяву осталась одна барсовая шкура. Мальборо еще раз пощупала ее, сомнений не было, она сидела на шкуре из настоящего натурального меха, и рядом с ней находился загадочный необычный хиппарь с целеустремленным взглядом, он впивался им в проходящую перед ним вереницу отдыхающих, как будто искал в ней кого-то позарез ему нужного, даже больше — необходимого как воздух, не замечая, что слева от него расположилось отнюдь не дурное создание, относящееся к нему с интересом и весьма благосклонно.

Евгений включил автоматы и, заметив Ютти, сразу подошел к нему.

— Евгений, — улыбаясь сказал механик и протянул руку.

— Ютти, — улыбнулся Ютти, сильно стукнув ладонью по руке Евгения.

«Это у них такой обычай», — подумал Евгений и сказал:

— Вы бы наверняка не понравились Муравьеву. Я ему тоже оказался не но нраву, и он пытался сгноить меня на маленькой ставке. Но не на того напал! Мы еще посмотрим, кто — кого! Увижу — мимо пройду, руки не подам, а вам — всегда пожалуйста!

Евгений решил показать Ютти свое расположение снова протянул руку и опять получил по ней сильный удар.

— Ютти! — четко произнес Ютти, удивляясь, что люди плохо запоминают его имя.

— Евгений! — еще раз представился Евгений, предварительно убрав руки за спину. — Давайте выпьем за наше знакомство!

Он на минуту скрылся в помещении за автоматами и вынес оттуда чайник с вином и два стакана.

— Это настоящее, — гордо прошептал он, наполняя стаканы до самых краев. — Чтобы жизнь была полная!

Солнце закончило свое заигрывание с курортниками и обрушило на них поток разящих лучей. Хотелось пить и Ютти: последовав примеру Евгения, одним большим глотком осушил стакан.

— Еще? — спросил Евгений и протянул руку за стаканом, но, увидев замахнувшегося соседа, успел вовремя убрать ее, и Ютти, промахнувшись, попал по столу.

Ютти подумал, что человек не хочет больше контактировать с ним, и направился к расстеленной на асфальте шкуре, а Евгений, недоуменно пожав плечами, взял в руки чайник, стаканы и понес их в помещение за автоматами, удивляясь силе воли этого хиппаря, отказавшегося не только от общения с ним, но и от бесплатной выпивки.

Ютти опустился на шкуру и вдруг почувствовал, что одна рука Мальборо обнимает его за спину, а другая протягивает наполненный стакан.

«Ударить или нет?» — подумал Ютти. До спины он не дотянется, а если ударить по руке со стаканом, то выльется жидкость. Ютти взял стакан и выпил вино. После этого одна рука девушки убрала стакан и легла на его колено, а вторая нежно и приятно прошлась по позвоночнику. У Ютти закружилась голова, соседство Мальборо возбуждало его и уводило прочь от того, ради чего он очутился здесь.

— Атти! — собрав остатки сознания, закричал Ютти и протянул руки к проходящей мимо него толпе.

— О жене вспомнил! — усмехнулся Ромул.

— Дай ему еще стаканчик — обо всем забудет! — подзадорил Мальборо Рем. — Слабак! У нас в Кременчуге таких можно встретить только в диетической столовой!

— Дистрофик! — резюмировал Ромул и добавил: — Или законченный алкаш. От рюмки косеет!

А Ютти протягивал руки к людям, как бы желая сказать: «Ну что плохого я сделал вам? Отдайте мне мою Атти, мою любовь, мое счастье, мою жизнь!»

IV

Солнце закончило свою зверскую работу и, словно опасаясь мести обожженных жертв, благоразумно пряталось за горы. Автоматы работали четко, стараясь обслужить возможно большее число травмированных солнцем курортников.

Евгений заметил, что теперь все без исключения клиенты кажутся ему вполне приличными людьми, пропасть, разделявшая его и их интеллекты, куда-то исчезла, да и не в ней оказалось дело — клиенты способствовали росту товарооборота местного торга и, самое главное, его, Евгения, процветанию. Евгений заново отрегулировал автоматы, и они стали недоливать ровно пять граммов, приведя в соответствие бухгалтерию Аккурата Аккуратовича, тем самым успокоив его, не такого уж плохого человека (а у кого нет недостатков?) и, что тоже немаловажно, увеличив долю прибыли механика и кассирши.

Наташа перестала бояться встречи со своими прежними сотрудниками, считая себя более передовым человеком, находящимся намного ближе к жизни, чем они, прозябающие среди колб и реторт и получающие по сравнению с ней сущие копейки. Семья готовилась нанести Муравьеву второй и на этот раз комбинированный удар — на прицеле были серьги с бриллиантами для Наташи и японские золотые часы для Евгения. Муравьев об этом даже не подозревал, и тем неожиданнее и сильнее должен был подействовать на него удар. Кому Евгений мог рассказать об этом, а поделиться наболевшим очень хотелось, пожалуй, только с Ютти, ярко и гневно протестующему хиппарю, но он весьма недружелюбно отнесся к механику. И еще удивляло, что Ютти по-прежнему днями просиживает со своей компанией у автоматов, но не пьет ни вина, ни пива. «Это весьма смахивает на голодовку!» — восторженно подумал о нем Евгений и был недалек от истины. Ютти давно уже прикончил захваченную с собой козлятину, а зверей для охоты не было.

— Хочешь есть? — однажды спросил у него Ромул.

Ютти молчал.

— Жрать хочешь? Ам-ам? — пояснил Рем, имитируя принятие пищи.

Ютти утвердительно кивнул головой и несказанно обрадовался тому, что сможет утолить голод, и тому, что люди оказались значительно лучше, чем он думал. Многое в их жизни поначалу его пугало, особенно умение двигаться по воде и даже небу. А потом после долгих и мучительных размышлений стало восхищать и это, и умение делать другие чудеса, и не просто чудеса, а полезные для жизни. «Вот бы перенести их в горы!» Но быстро передвигаться по земле, да еще в длинных мешках, которые однажды при нем столкнулись и покалечили много людей, он бы никогда не стал. Куда лучше ходить по земле, как он и другие умные люди. Их множество, и они придумали и сделали много интересного. Но ведь Ютти тоже человек, к тому же попавший в беду, а люди пока ничем не поделились с ним и даже не предложили пищу. Это больше всего поражало Ютти. У себя в горах он первым делом накормил бы пришельца. Он даже стал думать, что люди хотят уморить его голодом. Но вот наконец один из них, видимо, предлагает ему еду. Значит, люди решили позаботиться о нем! А как могло быть иначе? Ведь они люди! И они должны помочь ему в поисках Атти!

— Атти! — закричал Ютти. — Атти! Атти!

— Может, спагетти? — спросил Ромул. — Спагетти! Спагетти!

— Атти! Атти! — стоял на своем Ютти и показал рукой на Мальборо, чтобы люди поняли, что он ищет девушку.

— Смотрите, ему еще и баба нужна! И пожрать не дурак, и развлечься с бабой! Губа не дура! — захихикал Рем.

— Тебе нужна Мальборо? — озабоченно спросил Ромул. — Мальборо?! Мальборо?!

— Атти! Атти! — твердо произнес Ютти.

— А Одри Хепберн не хочешь? Одри Хепберн! Одри Хепберн! — издеваясь, предложил Рем.

Ютти отрицательно покачал головой:

— Атти!

Он догадался, что эти люди не знают Атти и предлагают ему другую девушку. Значит, они как-то хотят помочь ему. Тогда пусть найдут его любимую. И они помогут ему, поскольку знают теперь, как ее зовут.

— Так что же тебе надо — бабу или ам-ам? — снова захихикал Рем.

— Ам-ам! — кивнул головой Ютти, с удивлением для себя вымолвив новые слова.

Все рассмеялись от того, как испуганно и странно произнес он их.

— Тогда башли на бочку, сеньор! — картинно поклонился Ромул, но побоялся протянуть руку.

Ютти в растерянности молчал.

— Жрать хочет, а жмотничает! — констатировала БТ.

— Валюту жалеет, скупердяй! — угрюмо заметила Мальборо.

— А вы жмот, сударь! Жмот! Жмотище! — заключил Ромул.

— Ютти! — сказал Ютти, подумав, что его называют другим именем.

— Дураком прикидывается! На дармовщинку пожрать хочет! — съязвила БТ. — Не на таких напал!

— Придется реквизировать у него барсовую шкуру! — решил Ромул. — Тем более он задолжал нам за жилье!

— А конфликта не будет?! — предупредила Мальборо.

— Не будет, — сказал Ромул. — Совершим товарообмен. За шкуру дадим ему майку, трусы и пляжные туфли. Он, видимо, нудист, но у нас это могут не понять, и нагорит всем. Придется ему приодеться!

Рем отвел Ютти в свою комнату, где они вместе ночевали, свернул шкуру, а взамен сунул ему туфли, плавки и майку с головами четырех популярных певцов. Увидев, что Ютти растерялся, он помог ему облачиться в новое одеяние. Ютти этому не сопротивлялся, даже обрадовался, давно заметив, что так одеты многие люди, и помня, что отец с детских лет приучал его отличаться не одеждой, а силой и ловкостью.

— АББА! — сказал Рем, показывая на изображенный на майке популярный эстрадный коллектив.

— Ам-ам? — переспросил Ютти.

— Они? — усмехнулся Рем и тихо сказал: — У тебя валюта есть? Не бойся. Мы сейчас с тобой вдвоем. Никто не узнает. Есть?!

Ютти догадался, что у него что-то спрашивают, и, для того чтобы увильнуть от вопроса, полез в свой мешок, достал оттуда несколько прозрачных камешков, с которыми он и Атти забавлялись, наблюдая, как они блестят и переливаются под солнечными лучами, и высыпал их на ладонь Рему.

— Это мне? — от удивления выпучил глаза Рем.

Ютти ничего не ответил, поеживаясь от непривычного ощущения материи, а взбудораженный Рем со шкурой под мышкой и камнями в руке выскочил из комнаты.

— Камешки необработанные, покажем ювелиру! — осмотрев их, посерьезнел Ромул. — А он — ничего, этот фирмач, совсем не похож на акулу капитализма! Легко расстается с ценностями! Даже удивительно!

— А ты этих акул видел? — съязвила БТ.

— В «Крокодиле»! Сколько угодно! — с претензией на остроумие отпарировал Ромул.

— Как бы мы все не угодили в этот «Крокодил». Вместе с акулами! — сверкнула глазами осторожная Мальборо. — А вдруг это не фирмач? А вдруг это…

— Оттуда? — ухмыльнулся Ромул. — Чепуха! До такой маскировки они еще не дошли!

— А кто же он тогда? — спросила БТ.

— Кто? Кто есть кто? Кто же он? — не найдя сразу ответа, стал тянуть время Ромул, чтобы не уронить перед компанией авторитет всезнающего человека. — Я думаю… Да, я почти не сомневаюсь, что это какой-нибудь большой ученый, по всей вероятности — академик. Они очень странные люди, чудаки, одним словом — того.

— А откуда у него камешки? — засомневалась Мальборо.

— Он — геолог, точно геолог! — нашелся Ромул, и все ему поверили.

Камешки, а заодно и барсовую шкуру отнесли местному ювелиру, именующему себя, судя по вывеске, мастером по обработке полудрагоценных камней, которые изредка еще выбрасывало на берег когда-то богатое ими море. Ювелир объяснял этот факт очень просто: «Нельзя же у моря только брать, лишь брать и брать, вы ему и дайте что-нибудь, а уж потом берите. Море не успевает за вашими потребностями. Вы думаете, что в море мало только сердоликов или опалов? А где бычки?!»

Ювелир сразу отложил в сторону пять из принесенных Ромулом семи камней, а два поднес ближе к глазам и, будучи не в состоянии скрыть радость, причмокнул от удовольствия:

— Откуда они у вас, молодой человек?

— Камни необработанные! — со знанием дела ответил Ромул.

— Понимаю, — протяжно и нудно произнес ювелир. — Значит, желаете сказать, что по профессии вы геолог. Я вас правильно понял?

— Правильно, — нервно вымолвил Ромул.

— Я вам охотно верю, охотно, понимаете? — продолжал свою игру ювелир. — Вы и шкуру принесли…

— Необработанную, — прервал его Ромул.

— Понимаю, вы еще и охотник, так сказать, по совместительству с геологической деятельностью еще и охотитесь, это сейчас очень модно…

— Что модно? — явно нервничая, не выдержал Ромул.

— Модно работать на двух ставках. Видимо, неплохо зарабатываете? А? — вопросительно уставился на Ромула ювелир и, увидев, что клиент достаточно сильно разволновался и потерял уверенность, резко закончил: — За все получите пятьсот рублей!

— За шкуру? — быстро пришел в себя Ромул и решил перехватить инициативу. — Меха сейчас, сами знаете, в цене. Выходит, пятьсот за шкуру?

— За мою веру к вам! — побагровел от деланного негодования ювелир. — Пятьсот! Наличными! На юге! У моря! Вы меня понимаете?!

— Ладно, — после небольшого раздумья сдался Ромул. — На юге деньги имеют особый аромат. Вы правы.

— У меня такая профессия, — перешел на прежний заунывный тон ювелир. — Я не могу ошибаться.

— Все. Давайте башли! Меня друзья ждут! — закончил разговор Ромул.

Ювелир молча отсчитал ему пятьсот рублей, хотел что-то сказать, но, посмотрев на Ромула, только развел руками: мол, как хотите, сделка завершена, всех вам благ, катитесь к черту.

Деньги разделили на четыре части.

— Может, ему отвалим? Немного? — предложила Мальборо.

— С какой стати? — возразил Ромул. — Ведь мы его кормим!

Действительно, они доставали Ютти пищу. Они заходили в столовую самообслуживания, набирали на раздаче холодные закуски и, чтобы не расплачиваться, не доходили до кассы, даже до горячих блюд, где их мог заметить кассир, и возвращались обратно. Ютти питался салатами из огурцов и капусты, творогом и кефиром, а жаждал мяса, без которого не обходился ни один день его жизни в горах. Ютти готов был вынести любые трудности, мучения, даже одно из самых тяжелых для него испытаний — голод, но боялся обессилеть и быть не в состоянии спасти Атти. Он долго присматривался к работе столовой и увидел, что люди в конце раздачи получают мясо, а отдают за него то, что Ромул и Рем называют башлями. Ютти сидел на полу и думал: «Они взяли у меня шкуру, я отдал им цветные камешки. Неужели им будет жалко дать мне совсем ненужные для охоты и разведения огня пустяковины, за которые дают мясо?!»

Ромул закончил дележку денег и побледнел, увидев, с каким решительным видом к нему направляется Ютти.

— Башли! — подойдя к Ромулу, с горским акцентом вымолвил Ютти.

— Чего? — от неожиданности переспросил Ромул.

— Башли! — повторил Ютти и нахохлился, как орел перед нападением на добычу.

Таким его Ромул еще никогда не видел и, забыв о своем авторитете, промямлил:

— Ты извини, Ютти. Мы просто не успели вручить тебе твою долю. — Затем он полез в карман и вытащил оттуда десятку: — Ничего не поделаешь. Придется скинуться!

Все последовали его примеру, и, получив деньги, довольный Ютти побежал к столовой. Там он, как все люди, взял поднос и стал в очередь. Когда он молча появился перед девушкой, отпускающей вторые блюда, и пронзил ее голодным и диковатым взглядом, то она настолько опешила и растерялась, что вместо слов: «Мясо кончилось» — подала ему отложенную для себя порцию и вместо рожков положила туда картофель-фри. В конце раздачи он отдал кассирше все четыре десятки.

«Проверка пришла!» — смекнула она, тут же вернула три десятки, а с четвертой сдала точно, хотя обсчитывала каждого клиента на две-три копейки, что в конце дня давало немалую прибыль. А тут она перепугалась и уже до закрытия не обсчитывала никого. Увидев и на следующий день Ютти, она решила, что если на ее след напали и если этот, работающий под хиппи, товарищ не перестанет здесь столоваться, то ей придется перевестись в другую столовую или даже поменять профессию.

Насытившись хорошим куском мяса, Ютти почувствовал прилив сил и в надежде встретить Атти до позднего вечера дежурил на набережной. Он вернулся в комнату, которую снимал Рем, только после того как набережная опустела полностью. Рема дома не было. Он вернулся вместе с Ромулом и девушками уже за полночь. Вся компания, изрядно накачанная коньяком и шампанским, нетвердо держалась на ногах, но излучала веселье и даже радость.

— Погуляли — финиш! — первой объяснилась БТ.

— Отходную справляли! Завтра уезжаем! — доложил Рем, и все вдруг замолчали, сообразив, что нескоро им придется так здорово погулять на немалые и шальные деньги, расплачиваться беспечно, бросая десятку на чай, да еще в интуристовском ресторане, плясать до упада, затем голенькими искупаться в море, согреться коньячком, когда еще?

Пьянее всех был Ромул, но вида не подавал и даже сумел сосредоточиться. «Отдых как отдых, — думал он. — Но погуляли сегодня славно! Рассказать в Конотопе — никто не поверит. Здорово здесь. И уважение, и клевая баба. Разве ее заманишь в Конотоп? Но, возможно, и на следующий год они увидятся. Если бы точно знать, то работать было бы веселее. А то скука. Туда — ящики с картошкой, обратно — пустые, туда ящики с яблоками, обратно — пустые. Еще хорошо, когда с яблоками. А вот пойдет капуста…»

Молчание длилось недолго. Первым его нарушил Рем. При одном воспоминании о ночных дежурствах на почте, беготне по уснувшему городу, когда по десять — пятнадцать минут ждешь, пока тебе откроют дверь и, чертыхаясь, примут срочную телеграмму, а она о внезапном приезде нелюбимого родственника или вообще чужого человека, бывает, о смерти близкого, и тогда начинаются слезы и стоны, при одном воспоминании об этом сегодняшний вечер казался ему счастьем, настоящим счастьем, и хотелось обнять весь мир.

— Я люблю тебя, Ютти, ты настоящий друг! — неожиданно бросился Рем к Ютти и вдруг зарыдал: — Тебе ничего для друга не жалко! Ничего! Ты — настоящий друг! «Если друг оказался вдруг…» А ты — настоящий!

Затем Ютти обнимала Мальборо, искренне, по-женски ласково и, уткнувшись ему в плечо, приговаривала:

— Прощай, Юттюшенька, прощай! Хоть ты и не тот, кого я ищу, но все равно не поминай лихом. И не какая я не Мальборо, а Верка, секретарша я. Понимаешь, Юттюшенька? Каждый день вокруг меня одни и те же морды, ходят и командуют: «Это сделай! то напечатай! а то перешли!» Каждый день! А ты добрый. Прощай, Юттюшенька, и не поминай лихом!

БТ хотела броситься ему на колени, но решила, что после Мальборо не произведет никакого впечатления, хотела оставить ему свой телефон, но раздумала давать его чокнутому человеку. И даже если он очухается, то, будучи академиком, никогда ей не позвонит — вокруг него наверняка вертится масса других девушек.

Ромул решил, что его авторитет не позволяет ему фамильярничать, и как мог официальнее сказал:

— Ютти, если будешь в Конотопе, то спроси у любого Ромула — и тебе скажут, где меня найти. Спроси у любого!

Ромул победоносно оглядел компанию, но не обнаружил на лицах друзей желаемого эффекта. Каждый думал о своем.

— Уезжаем! — неожиданно радостно закричал Рем, потому что было очень тоскливо, а душа требовала веселья.

— Едем! — поддержала его Мальборо. — «Мы едем, едем, едем в далекие края!»

— Я в Кременчуг! В Кре-мен-чуг! В Кре-мен-чуг! — показал Рем далеко за горы.

— А я в Ко-но-топ! Ко-но-топ! Ко-но-топ! — передразнил Ромул Рема и показал в другую сторону, хотя им было почти по дороге.

Ютти понял, что с ним прощаются, что от него уходят люди, которые относились к нему не враждебно, и пусть многое в их поведении странно, но с ними можно общаться. Эта мысль успокоила Ютти, но через мгновение он подумал о том, что люди живут и в других местах и могли в другое селение увести Атти. Ему будет очень трудно найти ее. Очень трудно. Но он теперь станет есть мясо, у него появится больше сил, и он обязательно разыщет свою любимую. Ютти решил показать, что способен на многое, и к великой радости всех присутствующих четко произнес еще одно новое для себя слово: «Ко-но-топ!»

V

То ли утомилось солнце, то ли распоясались облака, заслонив небосвод, но над курортным городком нависла мрачная грозовая пелена, опустошившая пляжи и даже уменьшившая горестную толпу у винно-пивных автоматов. Несчастные люди. Кто из них пришел сюда от скуки, не найдя более привлекательного места для отдыха, кто якобы в медицинских целях — расширить сосуды в связи с повысившимся давлением и в атмосфере, и в организме, а кто от малой культуры и потребности просто выпить.

— Сегодня дирижирует Мравинский! — дипломатично заметила Наташа мужу.

— Знаю, — нервно сказал Евгений. — Пусть дирижирует. У него своя работа, у нас — своя!

— Ты прав, — сказала Наташа, вспомнив разговор с местным ювелиром, который обещал ей показать новый серебряный перстень с очень забавным камешком. «Это будет третий удар по Муравьеву. Вот обрадуется Евгений!» — подумала она, а вслух сказала: — Я готовлю тебе приятный сюрприз. Это во-первых. А во-вторых, уходить ни в коем случае нельзя, так как тут же накляузничает Лариса.

Речь шла о кассирше, сидевшей до Наташи на размене денег. Лариса была немолодой, но еще довольно красивой женщиной, к тому же блондинкой, что на юге имеет немаловажное значение. Она в свое время закрутила роман с человеком, который сейчас занимал в городе довольно высокий пост, и хотя был уже женат, имел двух детей, но, как говорили люди, по-прежнему благосклонно относился к Ларисе, то ли в память о былом, то ли по каким другим причинам. Аккурат Аккуратович долго думал, куда пристроить Ларису, и в конце концов нашел ей место метрдотеля в небольшом ресторане второго разряда.

Лариса коротко постриглась, сшила себе черный костюмчик, который должен был подчеркивать серьезность и значимость ее новой должности, и выглядела так, как будто собиралась идти на службу не в ресторан, а в монастырь. Но клиенты второразрядного ресторанчика не понимали важности ее положения, делали ей недвусмысленные предложения и даже хватали за руку, как рядовую официантку. Это злило Ларису, и новая должность не устраивала ее ни морально, ни материально, поскольку официанты не хотели делиться с ней чаевыми, а как заставить их — она еще не знала.

Лариса не без сожаления вспоминала спокойную, хорошо оплачиваемую работу на размене денег и не могла простить приезжей семье потерю этого места.

Вопросы бесперебойной работы автоматов ее не волновали, и она решила отомстить Наташе и Евгению, обвинив их, разумеется анонимно, от имени массы отдыхающих, в антисанитарном состоянии автоматов. На большее она не решилась, опасаясь поссориться с Аккурат Аккуратовичем, имевшим в городе большое влияние, в том числе и на ее бывшего возлюбленного. Санитарная комиссия напугала Евгения, он обещал собственноручно подметать площадку перед автоматами и был вынужден множество раз поднимать тост за чистоту и гигиену торговых точек, дегустируя с членами комиссии неразбавленное вино, хранящееся в безобидных чайниках.

Но на этом месть Ларисы не закончилась, и она подговорила двух симпатичных, хорошо успевающих в школе мальчишек незаметно уносить от автоматов стаканы, что ребята стали делать, и весьма ловко, не столько за вознаграждение, сколько из озорства.

«Стаканы! Механик, стаканы!» — раздавалось чуть ли не ежечасно, и вконец издерганный Евгений нес новые стаканы, не зная, сколько их понадобится завтра — десять, пятнадцать или двадцать пять. Наташа, занятая разменом денег, не могла отвлекаться и уследить за ворами, а сообщать в милицию и привлекать ее внимание к работе автоматов Евгений не решался. Ситуация создалась напряженная. Лариса торжествовала.

Ютти каждый день приходил к автоматам и, покинутый уехавшими хиппарями, сидел там один, не спуская глаз с проходивших людей. Ночевал он на лежаках у моря, пустяковины, за которые ему давали мясо, кончились, а любимая девушка не появлялась. Иногда внимание Ютти отвлекали крики у автоматов, вслед за которыми выбегал покрасневший Евгений с выпученными глазами и новыми стаканами.

Ютти было жалко кричащих людей, которым не из чего было пить, раздосадованного Евгения. Он давно уже заметил ребят, ворующих стаканы, и, когда они, очень постаравшись, устроили у автоматов скандальную обстановку, в несколько прыжков догнал их и привел к Евгению.

Ребята расплакались, просили не говорить родителям, не сообщать в школу и все свалили на тетю Ларису, пускавшую их за это в ресторан послушать музыку и посмотреть на взрослую жизнь.

Евгений несказанно обрадовался — наконец-то прекратится это безобразие, и будет посрамлена Лариса, и наконец-то этот гордый хиппарь решил завязать с ним отношения, совершив столь гуманный поступок. Евгений притащил чайник с вином, но Ютти отрицательно покачал головой.

— Вы меня обижаете, — искренне сказал Евгений. — Я вам так обязан. Может, вам что-нибудь нужно? Скажите! Не стесняйтесь!

Ютти почувствовал, что к нему расположены, что-то предлагают, и четко вымолвил: «Башли!»

Евгения эта просьба обескуражила, и он даже сразу не смог ответить.

— Пожалуйста, — помедлив, сказал он, но ему не захотелось давать деньги. Прежде для поимки злоумышленников он бы пожертвовал большую сумму, а теперь что-то мешало расставанию с деньгами, и все его существо противилось этому акту.

— Может, дадим немного? — шепнула ему Наташа. — Может, ему на жизнь надо?

«Небось на выпивку просит», — хотел сказать Евгений, но вспомнил, что Ютти не пьет, и задумался: «Конечно, как интеллигент интеллигенту я должен помочь этому человеку. Мы из одного клана, мы против Муравьева. Но почему я должен помогать материально? Это уж будет чересчур вызывающе! К тому же примитивно. Лучше протестовать в душе, морально поддерживать друг друга, морально, а не материально!»

— Башли! — повторил Ютти, не видя в руках Евгения пустяковин, и от волнения грозно засопел.

— Дай ему десятку! — взвизгнула Наташа. — А не то… не то он сам начнет воровать стаканы!

Евгений похолодел от этой мысли и полез в карман пиджака, но, нащупав там бумажку в двадцать пять рублей, посчитал, что это многовато для Ютти, и снова ощутил в себе нежелание расставаться с деньгами. Ютти смотрел на Евгения непонимающими глазами — неужели ему жалко пустяковин? Попади он в горах в тяжелое положение и обратись с просьбой к Ютти — разве он не помог бы ему и пищей, и одеждой и не пустил в жилище?

Ютти стало жалко Евгения: видимо, он настолько слаб, что не может обеспечить всем необходимым даже себя. От такого несчастного человека нельзя требовать ничего.

Ютти с жалостью и сочувствием посмотрел на Евгения и подумал, что, когда у него будут пустяковины, он обязательно поделится ими с этим бедным человеком.

Ютти сел на свое место и снова уставился на проходящих мимо людей. Он уже очень долго ищет Атти. Люди идут и идут, им нет конца, но он должен когда-нибудь наступить, но прежде должна показаться Атти. Ютти бросится к ней навстречу и скажет: «Атти, я столько времени искал тебя, я столько прошел и пережил ради нашей встречи, и я еще раз понял, что не могу жить без тебя!»

Немолодой мужчина с грустными, тронутыми хмелем глазами присел рядом с Ютти и протянул руку:

— Обрезкин я, Михаил Федорович Обрезкин.

— Ютти, — тихо вымолвил Ютти, но бить по протянутой руке не стал, заметив, что люди от этого вздрагивают и кривятся от боли.

— Странное имя, — сказал Обрезкин. — Я вас давно приметил. Вы чем-то опечалены. И я тоже. От меня ушла жена. Банально. Понимаю. Но ничего поделать с собой не могу — десять лет прошло, а до сих пор переживаю. И обида гложет. Ведь мы любили друг друга. А расстались в этом городе. Я еще тогда был полным сил, задорным. Приехал сюда во главе экспедиции. Искали мы снежного человека. Безуспешно. Но я верил, что он существует. А может, мне просто хотелось, чтобы он существовал. И вот однажды рано утром, когда ребята из экспедиции еще нежились в спальных мешках, решил я прогуляться по горам. «Может, мы ищем снежного человека не в то время, когда надо? — подумал я. — Ведь должен же он когда-нибудь охотиться?!» Карабкаюсь я по горам, выхожу на ровную площадку и вдруг слышу шум — бежит кто-то. Смотрю — зверь. Барс! Несется изо всех сил. А за ним — снежный человек! Йети! Честное слово! Не надо смеяться или иронизировать. В этом месте все смеются. А зря. Я этого снежного человека видел в упор. Вот как сейчас вижу вас. Роста он приблизительно вашего. Он меня не заметил. Я успел спрятаться за камень. Через метров двадцать нагнал он барса, схватил за шею и начал душить. Зверь пытался вырваться, но через полминуты затих навсегда, а снежный человек насколько мог распрямил согнутые плечи и гордо поскакал с ним по камням куда-то наверх. Кстати, вы зря так горбитесь. У вас может увеличиться сутулость. Йети скрылся, а я бегом к ребятам. Еле их растормошил. Весь день прочесывали мы окрестность. Нашли обглоданные кости горной козы. Мясо поджаренное! Поджаренное на костре! Явно человеком! А мне потом говорили: «Конечно, человеком, но почему именно снежным? Может, это просто туристы готовили шашлык?» Какие туристы? Они там не бывают! Их тропы в стороне! Но мне никто не верил. А может, не хотели верить? Спускаемся мы в город. Звонит мне по телефону шеф: «Сворачивайте экспедицию. Мы больше не можем тратить средства на неактуальную романтику!» — «А какая романтика актуальная?» — спрашиваю я. «Вы ребенок или дурак! — говорит шеф. — Немедленно возвращайтесь!» А на следующий день в газете появилась статья самого Котягина, в которой научно доказывалось, что снежного человека не существует. Я прочитал эту статью и улыбнулся. Но после того как меня проработали на разных инстанциях, да еще на каких и какие люди, я уже больше не улыбаюсь. Возможно, мне тогда померещилось — и я увидел то, что хотел видеть, короче, нафантазировал. Нет йети и не было!

Обрезкин посмотрел на Ютти, и глаза его стали очищаться от хмеля, от волнения заколыхалась грудь, он даже захотел встать, но о чем-то задумался и сокрушенно покачал головой.

«Как переживает человек! — подумал Ютти. — И называет имя, очень похожее на наше. Может, он ищет кого-нибудь из снежных людей, так же, как я Атти?! Но у нас в горах никого не было с точно таким именем. Может, он путает? Вдруг я смогу ему чем-то помочь и он перестанет так сокрушаться?!»

— Ютти! — взял человека за руку Ютти и показал на себя, а потом на горы. — Ютти! Атти! Отти! Етти!

— Вы верите в снежного человека?! — усмехнулся Обрезкин. — Миф это, легенда, даже говорят, что чистейший бред. Нет и не было йети! Нет и не было! Лучше послушайте, что произошло дальше.

Крепко поссорились мы тогда с женой. Она назвала меня неудачником и сказала, что после статьи Котягина у меня нет никаких перспектив и что она жалеет о потерянных со мной годах. Тут я не вытерпел и назвал ее негодяйкой. Погорячился. Не вошел в ее состояние — все-таки женщина. Не подумал об этом. Был еще молодой, горячий и невыдержанный. Слово за слово. Поругались мы напрочь. Она первой мириться не хотела, а я считал себя обиженным, ведь я для нее жил и хотел найти снежного человека не только ради науки, но и для того, чтобы она могла гордиться мною. За горячность я потом извинился, но было уже поздно. И после проработок, после ее ухода я стал выпивать. Иногда так всего сжимает, что сил нету. Когда не ладится работа, придет на помощь коллектив. А когда не складывается личная жизнь? Тут мы одни. Сами с собой. И надеяться не на кого. Ты, я смотрю, тоже весь извелся. Извини, что я с тобой перешел на «ты». Такое ощущение, что уже видел я тебя где-то и мы давно знакомы. Извини. Нелегко тебе. Сразу видно. Если хочешь, расскажи о себе. Может, полегчает. Не хочешь — не надо. Ты человек сильный. Наверно, мог бы задушить барса. Ты молодец. Ты надо мной не смеешься, и в награду я расскажу тебе сказочную историю. Никому не рассказывал, а тебе так и быть.

Поведал мне о ней один западный ученый по фамилии Биллмауер. На симпозиуме в Лозанне. Давно это было. Еще до статьи той злополучной. На приеме разговорились. В конце симпозиума. Биллмауеру я понравился. «У вас в глазах есть ненормальный блеск! — сказал он мне. — И в облике одержимость! Вы настоящий ученый!» Смотрю я сейчас на себя в зеркало и ничего такого не нахожу. Может, тогда что и было или, может, он перехвалил меня? Какое это теперь имеет значение?! А история, рассказанная мне Биллмауером, весьма занимательна. По его словам, в начале прошлого века несколько цирковых магов покинули арены и решили создать чудеса для всего человечества, чтобы люди могли подивиться неведомому, окунуться в мир романтики, отвлечься от обыденности жизни и просто отдохнуть после работы. Качество чудес, масштабы арены цирков и количество зрителей магов не устраивали, и их можно понять. Фокусники привлекли к работе ученых, и вот одна из таких комплексных групп, тайно именующая себя «Фокус-Мокус интернейшнл», куда входили и русские люди, организовала взрыв доселе неизвестного человечеству вещества — на воздушном шаре подняли его над глухой тайгой и взорвали. Эффект был невообразимый. И уже многие десятки лет так называемая «тайна тунгусского метеорита» волнует умы ученых и людей всего света. «Лучше совместно разгадывать тайны, чем воевать!» — дружески улыбаясь, сказал мне Биллмауер. По его словам, другая комплексная группа этого же сообщества соорудила из разных материалов подводное чудовище и запустила его в Лох-Несское озеро. «А снежный человек? — спросил я. — Его тоже имитировал кто-нибудь из магов?» — «Нет, — сказал Биллмауер. — В списках чудес этого сообщества снежный человек не значится». Я весь затрепетал от этих слов, и, возможно, действительно тогда в моих глазах был ненормальный блеск. Как быстро летит время. Кажется, это было совсем недавно. Со мной была Лена. Она всегда старалась сопровождать меня. Куда бы я ни ехал. Она не ревновала меня. Просто ей было интересно со мной. Всюду. И как глупо мы расстались. Обидно, что так несуразно. И вот, когда я начинаю думать о несуразице своей жизни, меня всего сжимает. Будь добр, брат, сходи разменяй трояк и возьми вина. Мне стыдно появляться у автоматов. Сегодня весь день торчу.

— Башли! — удивился Ютти, увидев протянутый ему трояк, да еще от человека, которому он ничего не дал и ничем не помог.

«Значит, есть добрые люди, такие же, как я», — подумал Ютти и, забыв о голоде, побежал к автоматам. Разыскав Евгения, он с радостью протянул ему деньги. «Издевается!» — подумал Евгений, но через мгновение его осенило: «А не провокация ли это? Не хочет ли этот хиппарь вовлечь его в свою организацию? Возьмешь деньги — потом от них не отвертишься. Ишь какой свирепый вид! От такого просто не уйдешь!»

— Я вас не знаю! Вы обознались! — взяв себя в руки, по мере возможности спокойно произнес Евгений и повернулся к Ютти спиной.

А Ютти удивился и решил, что у этого человека появились пустяковины, и тогда он с чистой совестью направился в столовую, быстро поел там и снова занял свое место у автоматов, с новой силой вглядываясь в проходящих.

— Где вино? — полусонно спросил Обрезкин. — Нет вина! Ты добрый человек, ты видишь, что мне уже нельзя пить. И деньги мне не давай. А то я сам пойду и выпью. Ты очень добрый человек!

VI

Наступил бархатный сезон, и солнце заигрывало с отдыхающими, то одаривая их благодатным теплом, то кокетливо прячась за тучи и заставляя с надеждой, но томительно ждать своего возвращения.

В курортном городке многие уже знали Ютти и говорили о нем хорошо, поскольку хиппарь вел себя спокойно, и даже милиция, наблюдая за ним, тяжело вздыхала, мечтая о таком же поведении иных, не так оригинально одетых отдыхающих.

Ютти обычно сидел на своем месте, но иногда срывался с него и бежал навстречу сходящей с пристани женщине, не говоря ни слова, брал из ее рук тяжелые вещи и нес их до стоянки такси. Некоторые из женщин при этом вздрагивали, пугаясь облика Ютти и еще больше столь неожиданной помощи, а другие думали, что это один из видов знакомства, что Ютти заигрывает с ними, и потом очень удивлялись, когда, поставив вещи у машины, он молча удалялся прочь. Одна женщина догнала Ютти и сунула ему рубль. Ютти покраснел, так как считал, что мужчина не может принимать от женщины ничего, кроме ласки, нежности и помощи при лечении ран, и поэтому в ответ протянул оставшуюся у него рублевку. Теперь уже покраснела женщина и, разъярившись, долго бранила Ютти, а он не понимал за что и удивленно таращил глаза.

Помощь Ютти женщинам отдыхающие оценивали по-разному: женщины — как приятное чудачество, мужчины — как унизительную игру и угодничество. Но в общем-то Ютти прослыл добрым и отзывчивым человеком, обладающим чудесным даром — слушать другого, с ним можно было поделиться горем и бедой, и хотя в ответ он чаще всего безмолвствовал, но зато не спорил, не осуждал, не зная языка и считая себя не правым судить кого-либо и за что-либо. Время от времени к нему подсаживались посетители винно-пивных автоматов и, будучи подогреты солнцем и вином, начинали разговор без знакомства и особых предисловий.

Однажды Ютти внимательно слушал и разглядывал расположившегося с ним рядом сравнительно молодого, но располневшего мужчину в спортивном костюме и с побуревшим от алкоголя лицом, пытаясь по его интонации и жестам понять, что с ним произошло.

— Ты, брат, небось молот метал? — начал мужчина. — Я сразу догадался — руки у тебя длинные, плечи крепкие. Небось за семьдесят фугал? Чего молчишь? А я в волейбол за мастеров. Шесть лет в высшей лиге! Здорово, а? Чего молчишь? У меня с математикой всегда плохо было и с русским, а с прыжком — хорошо. Потом пас улучшил, прием наладил. В команду мастеров пригласили. На радостях с поляками залупил со второго по четвертому — целую минуту зал аплодировал! Во! Чего молчишь? Привык я к аплодисментам. Красивый был. Сильный. За границу ездил! Девушки одна к одной! Я на них сверху вниз поглядывал, вроде не замечал — и порядок, балдели от меня! Во! Чего молчишь? Другие режимили, в инфизкульт поступали, а я все за счет здоровья. На тренировках любые нагрузки выдерживал. И все довольны были. Но вдруг что-то у меня с прыжком случилось… И с пасом. А на одном приеме не выедешь. Во… Чего молчишь? Учиться идти? У меня с математикой всегда было плохо. И с русским. Какие еще были предметы — даже не помню. А тренером без диплома сейчас нельзя. Физоргом работаю. «Руки вверх, руки вниз». Во… Чего молчишь? И до того дошел, что теперь от баб сам балдею. Во… И тоска крутит, вертит. Ведь я к другому привык — аплодисменты, цветы, заграница, девушки и, само собой, уважение, почет. А теперь всего лишь: «Поставьте ноги на ширину плеч!» А их как ни ставь, все равно сыграешь в ящик. Рано или поздно. Разве вру? Чего молчишь? Вот приму свои граммы — и прыжок появляется, и аплодисменты, и все прочее! В мыслях, конечно… А у тебя такое бывает? Чего молчишь? Молот тоже долго не пофугаешь. Во… Может, выпьем? Теперь уж все равно. Чего молчишь? Ну, как знаешь. А я пойду. Во…

Ютти переживал, что не знает языка людей, но в данном случае почти не сомневался, что рядом с ним сидит некогда очень сильный, а теперь потерявший в себя веру охотник и ему необходимо вернуть уверенность. Ютти догнал человека и стал прыгать перед ним, напрягая мускулы рук и ног, как бы призывая делать то же самое и снова стать сильным.

— Во! — поразился мужчина. — Где же ты пропадал с таким прыжком?! А я уже свое отпрыгал. Пойдем лучше выпьем! А?

Мужчина наполнил стакан вином, поднес его ко рту, но Ютти вырвал у него стакан и выплеснул содержимое, считая, что эта жидкость, от которой мутится голова, помешает человеку хорошо охотиться.

Мужчина от неожиданности оторопел, а потом посмотрел на Ютти как на врага, совершившего страшное преступление. Ютти не понимал, чем вызвано такое гневное осуждение, и, недоуменно пожав плечами, отошел в сторону.

Иногда устав от непривычно долгого мышления, новизны впечатлений и палящего солнца, Ютти засыпал, и во сне ему слышался то журчащий ручеек, то шум водопада, то скрежет сползающего с гор ледника. Моментами Ютти казалось, что он видит Атти, но не в толпе людей, а идущую среди гор. Она думает о нем, улыбается и при этом ускоряет шаг, чтобы быстрее прийти к нему. Ютти мгновенно просыпался, напрягал зрение, ожидая появления любимой, но проходили минуты, часы, а ее не было.

Люди со своими разговорами не очень отвлекали Ютти от наблюдения. Лишь одна тетка, размазывая на лице слезы и косметику, часто хватала его за руку, считая, что он мало смотрит на нее и, видимо, не вникает в ее дело. Говорила она смачно, от души:

— Вот, милок, жисть какая! Кто кого обхитрит! Один ты, дурачок, всех слушаешь без выгоды. А я и тебе не верю. Может, ты писака какой? Мне про одного рассказывали. Тоже всех слушал, слушал, а потом все в книгу записал. Деньжищ получил — аж на две машины! Я тоже не дура. Каждый зарабатывает как может. Не знаю, говорить или не говорить? Вроде ты и впрямь дурачок. Скажу. Не удивляйся — я торгую картошкой. Скажешь — простое дело, а глянь получше — не простое. Это еще придумать было надо. Мозгами поворочать. Женскими мозгами и не в ту сторону! Ну, ладно. Снимаю я дубленку, лисью шапку, португальские сапоги и напяливаю на себя спецодежду. Это значит — полушубок, валенки и платок на голову. Тушь смываю, помаду сдираю, мешок в руки и в магазин. В овощной. Набираю пакеты с картошкой и ссыпаю ее в мешок. Усек, в чем дело? Дурачина! Ты молчи и слушай. Отъезжаю я от этого магазина на пять-шесть остановок. Захожу в приличный дом, поднимаюсь на последний этаж и начинаю сервис, то есть доставку товара на дом. «Картошечка! Кому нужна картошечка!» — звоню я по квартирам. Тут хозяйки выбегают. «Смотрите, — говорю я им, — какая картошка! Разве в магазине такую найдете?!» Они то на картошку смотрят, то на меня. Во мне не сомневаются. Вполне сельский, трудовой вид. Меньше пяти килограммов никто не берет. Я тут же на безмене отвешиваю. По сорок копеек за килограмм. А в сильные морозы по полтиннику. В среднем имею на килограмме тридцать пять копеек. Картошка кончается — опять в магазин еду. Там она завсегда есть. А насчет стыда и совести и говорить не хочу. Я их обманываю. Они, видать, еще кого-то. Жисть такая. Ведь я не ради себя стараюсь. Я бы и без дубленки прожила, и без лисы. Ведь живу без мужика. Одиннадцатый год. Ради дочки все. Надо было ее на ноги поставить и в институт определить. Сколько я денег на это извела, сколько передавала этим всяким преподавателям. И тем, и тем… Не сосчитать! Я, конечно, считала, на всякий случай, и, если бы дочку в институт не приняли, я бы им такое показала! Ну, ладно… Теперь доченька моя, слава богу, на последнем курсе. Замуж собралась. И за кого ты думаешь? Ты на меня смотри! Так лучше будет! За профессорского сынка! Весь из себя тонкий, нос с горбинкой, лоб в три ладони, только малость прыщавый. И моя ничего. Плотная, и груди, и задок — все при ней. И скоро диплом будет. Не скрою — захотелось мне породниться с этими профессорами, вместе с ними чаи погонять, послухать, о чем они ведут разговоры. Дело к свадьбе. Я шубу на себя напяливаю, лису сажу на голову, ноги вдеваю в португальские сапоги и знакомлюсь с будущим зятем. Мерси-пожалуйста. Он руку дочкину просил, а я ему говорю: «Коли любишь, то всю бери, с руками и ногами». Стала готовиться к свадьбе. Какие расходы! Пришлось новый дом освоить: «Кому картошечки?!» — кричу. Открывается дверь, и на пороге появляется — кто ты думаешь? Да ты сюда гляди! Сюда! Мой будущий зятек! Увидел меня в полушубке и валенках и с лица сразу сбледнул, но держит фасон. «Проходите, говорит, будьте как дома!» Тут евойная мать выскакивает, папаша ихний — профессор в пижаме и шлепанцах. Сын им чего-то на ухо шепчет. «Ну все, думаю, не бывать свадьбе, не гонять мне с профессором чаи. Ладно. Обойдусь. Но дочку жалко. До смерти. Одна она у меня». Слышу, в соседней комнате родители шушукаются. Жду, когда гнать начнут. Время идет, а не гонят. Мать орет, значит, против, и вдруг слышу — ихний отец-профессор начинает подавать голос: «Нашему растяпе как раз нужна такая невеста! Видать, она в мать пошла, работящая, деревенская! Куда хочешь пробьется. Наш с ней никогда не пропадет!» Затем снова зашушукались. Скоро выходят и улыбаются, за стол приглашают испить чайку с яблочным джемом. И тут подумала я, что эти профессора хотят обхитрить нас. Уж чересчур любезные и стелются. Видать, моя дочка большего стоит. А они, сукины дети, желают породниться с нами и на нашем горбе своего сыночка вывести в люди! Ну куда ты снова глядишь? Ты скажи — права я или не права?! Жисть какая! Никому верить нельзя! Кругом обман! И ты молчишь! Боишься правду сказать, шкурник!

Ютти показалось, что эта женщина похожа на раненую и разъяренную тигрицу, охраняющую свое потомство, и в каждом живом существе видит потенциального врага. Если бы он знал, где у нее рана, то помог бы, покрыл больное место целебными листьями. Ютти хотел показать свое миролюбие, снял с себя майку и протянул женщине.

— Да ты действительно дурачок! Неужели ты думаешь, что я напялю на себя этакую срамотищу?! — провизжала женщина и, покачивая бедрами, засеменила по набережной.

«Жаль беднягу!! Она еще долго будет мучиться!» — подумал Ютти, но вслед за ней не пошел, зная, как опасно да и бесполезно иметь дело с ранеными тигрицами.

Разные люди подходили к Ютти, а один седовласый мужчина с еще черными усами и бровями долго бродил вокруг него, присматривался, что-то шепча про себя, закидывая вверх голову и жестикулируя руками, пока наконец не решился подойти:

— Желаю здоровья, генацвале! Будет здоровье — счастье будет! А что, кроме здоровья, нужно человеку? Кому больше ничего, а мне еще нужно, чтобы у человека был свой финт! О! Не понимаешь? Популярно объясню. Месхи знаешь? Плохо, что не знаешь. Играл в футбол такой футболист. Нападающий. И был у него свой финт. Мог обыграть любого защитника. В любой команде. В любой стране. О! И все защитники, все тренеры и даже научные работники пытались разгадать финт Месхи. Но ничего не получилось. Такой сложный был финт. Сейчас много хороших игроков, все они обучены обводке, но каждого из них можно остановить. Почему? Потому что все они обучены тому, что уже известно. Да еще одинаково обучены. Ни у кого из них нет своего финта. Месхи тоже останавливали. Подножку делали, за трусы держали, толкали в спину. Кто? Те, у которых не было своего финта! И они хотели, чтобы его не было у Месхи! Но это другой разговор. Я тебе еще расскажу. Жил у нас в Абхазии князь. Не хочу врать — жил на нетрудовые доходы. И другие были князья, и так же жили. Но у этого был свой финт — вывозил он со всего света самые диковинные растения и сажал парки по всему нашему побережью. Не для себя сажал, для всех людей. Построил туберкулезный санаторий для детей бедняков. Он до сих пор стоит. И растения разрослись. Других князей позабыли, а об этом помнят, до сих пор говорят и потом говорить будут. Потому что был у этого человека свой финт. О! Пойдем со мной, генацвале, я тебе еще расскажу. Я, ты, все мы генацвале. Не понимаешь? Ге-нац-вале!

Мужчина взял под руку Ютти и повел его по набережной. Ютти не стал сопротивляться, почувствовав исходящую от человека теплоту и подумав, что человек, говорящий с таким искренним чувством и темпераментом, вряд ли желает ему зла.

Вскоре они подошли к небольшому ресторану. Мужчина критически осмотрел наряд Ютти, покачал головой и, достав из бумажника десятку, сначала одну, а почесав затылок, и вторую, вошел в ресторан.

Лариса, в строгом черном костюмчике, с непроницаемым, как бы застывшим лицом, холодно встретила посетителей. Нисколько не смутившись, мужчина осторожно опустил в карман ее костюмчика двадцать рублей, что-то прошептал ей, и с тем же невозмутимым взглядом она проводила посетителей в отдельный кабинет. Затем мужчина сбегал на кухню, договорился с поварами о качестве и цене пищи и, вернувшись в кабинет, продолжил разговор с Ютти:

— Я тебе прямо скажу. Я за тобой давно смотрю. Здоровый, сильный, а сидишь на одном месте. Ждешь чего-то. А может, ищешь. И терпеливо-терпеливо. Не пьешь, не куришь, не знаю, когда ешь, а все ждешь и ждешь. Я бы так не смог. Терпение — о! Значит, у тебя есть свой финт. Выпьем? Не хочешь. Тогда я выпью за твое здоровье. Ты сациви попробуй. Вкусно? О! Скоро принесут шашлыки! Пальчики оближешь! Я не знаю, кто выдумал такое чудесное блюдо, но это был человек со своим финтом! О! Будь здоров и пусть сбудутся все твои желания! У меня тоже есть одно желание. Я тебе расскажу. Финта своего нет, а желание есть. Не умею я писать стихов. А какие у нас поэты! О! Не умею танцевать, как в балете. А как у нас танцуют в балете! О! Не умею петь. А как у нас все поют! О-о-о! «Тбилисо»… Нет, не умею. Выпьем за людей, у которых есть талант, талант петь или делать чеканку, талант слагать стихи или готовить вино, талант ждать или любить. За людей со своим финтом! О! А я работаю культурником в доме отдыха. Э-э-э… Но у меня есть большой сад. В этом году за огурцы я взял восемьсот рублей, за помидоры — тысячу двести, за мушмулу — полторы тысячи, за черешню — еще больше, потом пошли персики, абрикосы, виноград, мандарины… Я купил своему младшему внуку стереофонический магнитофон, старшему — «Жигули», детям я уже давно все купил. Я не случайно рассказал тебе о князе. Он посадил парки, а я хочу построить в нашем поселке стадион. Я и еще два соседа готовы дать на это деньги. Мы хотим, чтобы в нашем поселке вырос новый Месхи с новым финтом! Но как это сделать?! Никто не знает. Ни я, ни соседи. Дал бы взятку, но не знаю — куда и кому. Вот и ты молчишь. Слушай, почему ты всегда молчишь? Очень умный, что ли?! О! Извини, генацвале, не подумал, может, ты чем-нибудь болен? Может, тебе какое лекарство требуется? У меня невестка заведует аптекой. Хорошо. Я говорить буду. Выпьем за то, чтобы ты не зря ждал, чтобы все наши ожидания сбылись при нашей жизни, или при жизни наших детей, или при жизни наших внуков и правнуков — не имеет большого значения, потому что они тоже наша жизнь! О!

Мужчина и Ютти еще долго бродили по пустынной набережной. Мужчина пел, пританцовывая на ходу, рассказывал анекдоты и сам им смеялся громко и заразительно. Прощаясь, он обнял Ютти, и на его глазах сверкнули неподдельные слезы:

— Прощай, генацвале, будем живы — еще увидимся. Э-э-э… Вряд ли увидимся. Я завтра уезжаю домой. Я прожил жизнь, я знаю, что мы много говорим и желаем много хорошего друг другу, и я знаю, сколько сбывается из того, что мы желаем. Мы с тобой больше не увидимся, и я тебе последнее скажу. Несколько лет тому назад это было. Продаю я на базаре черешню. Подходит ко мне женщина, не наша, курортница, и просит сто пятьдесят грамм черешни. Весной это было. Черешня только появилась. Сто пятьдесят грамм! Я даже вешать не хотел! Э-э-э… Издевается, нахалка! Через силу, чтобы не оскорблять женщину, отвесил ей эти сто пятьдесят грамм, отвесил и сплюнул. А она покраснела и заплакала. И вдруг я чувствую, что со мной что-то происходит и из моих глаз тоже начинают капать слезы. Понял я, что не издевается она, а для ребенка покупает. Сто пятьдесят грамм. Больше не может. О! И точно — пошла она в сторону туберкулезного санатория, что еще тот князь построил. Когда тебе хорошо, то думаешь, что всем хорошо. Э-э-э…

Мужчина еще раз обнял Ютти и, махнув рукой, направился к гостинице. Ютти было жалко плачущего человека, очень доброго, накормившего его чудесным мясом, он долго смотрел ему вслед, ожидая, что тот вернется и о чем-нибудь попросит его, но человек скрылся за углом.

Ютти хотел повернуть назад, но тут из-за угла показались девушка и юноша, они двигались медленно, покачиваясь, и в первый момент можно было решить, что они еле бредут от усталости или даже ранения. Но вот они подошли ближе к Ютти, и по их безмятежным улыбающимся лицам он понял, что они счастливы и чувствуют себя так же, как когда-то и он с Атти среди травы и цветов в далекой горной ложбине. Ютти опустил голову, не завидуя этой паре, а для того, чтобы своим взглядом не смутить ее, но через мгновение выпрямился, почуяв, что влюбленным грозит опасность. На них надвигалась мрачная фигура с глазами, сверкающими холодным безрассудным блеском. Одурманенная плохим портвейном, одинокая и от этого озлобленная, она не могла вынести чужого счастья и ринулась на влюбленных. Девушка отпрянула в сторону, а юноша, выпятив грудь, встал перед ней, защищая от нападения. «Я поступил бы так же и не дал бы в Обиду Атти!» — подумал Ютти, с восхищением глядя на юношу, который заметно уступал противнику в росте и силе. Ютти хотел броситься наперерез фигуре, но не успел, она навалилась на юношу, и тут произошло чудо — юноша обхватил шею нападающего, резким ударом ноги подсек его ноги, и громадная фигура шлепнулась на асфальт. Ютти обомлел от происшедшего, первый раз в жизни он увидел, чтобы маленький человек мог победить такого большого. Фигура, сопя и сморкаясь, отползла в сторону, юноша повернулся к девушке, и тогда фигура неожиданно вскочила и снова бросилась на юношу, занеся над ним острый блестящий предмет. Ютти знал повадки хищных зверей, не спускал глаз с фигуры и на этот раз успел схватить ее руку и резко отвести назад. Фигура взвыла от боли и, поняв, что теперь придется драться с двумя людьми, попыталась вырваться, но Ютти крепко держал руку. Фигура умоляюще загнусавила и даже прослезилась.

— Отпусти, — сказал юноша и, видя, что Ютти не понимает его, показал рукой, что прощает нападающего.

Ютти покачал головой, считая, что такого человека отпускать нельзя, но юноша стоял на своем. Ютти разжал пальцы, и фигура, размазывая слезы, заковыляла прочь.

— Спасибо, вы спасли меня, — сказал юноша. По признательному взгляду юноши Ютти догадался, что его благодарят. Он улыбнулся, но от усталости улыбка получилась вымученной. — Вы устали, вам нужно отдохнуть, — понял юноша и предложил Ютти пойти к нему домой.

Ютти стоял в нерешительности, не понимая, что в точности говорит ему юноша, но не сомневаясь, что что-то доброе. Тогда юноша взял Ютти за руку и повел к дому, где он снимал комнату. По дороге он рассказал, что работает монтажником.

— Высотником! — гордо сказала девушка и показала наверх, а Ютти подумал, что идет рядом с человеком, который летает в больших ревущих птицах, больше всего на свете поразивших его воображение.

Ютти восхищенно посмотрел на юношу и еще раз поразился его силе.

— Вы-сот-ник! — гордо произнес Ютти.

— Мон-таж-ник! — в такт ему проговорила девушка, и они засмеялись.

Юноша привел Ютти к себе в комнату, угостил мясом, завернутым во вкусную оболочку, напоил горячей сладкой водой и показал на большую широкую лежанку.

— Спите, а мы пойдем погуляем, — улыбнулся юноша и направился к двери.

Ютти понял его и отрицательно замотал головой, он не мог допустить, чтобы юноша лишился счастья, какое испытывал он, находясь рядом с Атти, и подумал, что этот юноша еще добрее его, что он, Ютти, вряд ли решился бы на такой поступок. «Вот они какие добрые, люди! — подумал Ютти. — Наверно, я еще очень мало знаю их, и они не понимают моего языка, не знают, кто я и чего хочу».

Ютти решительно замотал головой, взял юношу за руку, подвел к лежанке и, улыбнувшись ему самой теплой, благодарной улыбкой, повернулся и вышел из комнаты. Ютти направился к морю, но даже морской ветер не вдохнул в него бодрость, настолько устал он за день, полный событий и переживаний. Ютти пробрался на пляж, лег спиной на свободный лежак и стал смотреть на небо. Солнце отдыхало, уйдя за горы и набирая силы для следующего дня, но черноту неба нарушали звезды. Они не могли заменить солнце, но они светили. А любой свет — это всегда надежда. И так разумно устроена природа, что хоть одна звезда — но она всегда горит на самом черном небе. Ютти смотрел на звезды и думал, что люди совсем не страшны, некоторые из них помогают ему, и даже те плохие, что увели Атти, должны вернуть ему любимую. Ютти очень надеялся на это и содрогнулся при мысли о том, что бы было, если бы он потерял надежду.

VII

Солнце находилось в распрекрасном настроении, обогревая нежными лучами тела и души курортников, а они, распластав себя на лежаках, от блаженства щурили глаза. И море едва шевелило волнами, походя на гигантский спокойный пруд. Безветренная тишина обуяла курортный городок, дышалось настолько легко, что забывались неприятности и беды.

Такого счастливого дня Евгений не припоминал в своей жизни. Радовался он и прежде, когда окончил школу, но тревожило будущее, грустно было расставаться с ребятами. И диплом инженера не принес ему ощущения счастья — неясно было, как дальше сложится жизнь. Счастье пришло, когда он познакомился с Надей. Целую неделю он парил над землей, влюбившись по уши в миловидную и умную девушку, и, несмотря на средний рост, в эти дни на баскетбольной площадке он перехватывал мячи у самых высоких, но не влюбленных гигантов. Казалось, счастью не будет конца. Но ровно через неделю пришлось шмякнуться на твердую поверхность планеты, когда стало ясно, что Надя никогда не станет женой младшего научного сотрудника. В отместку ей он через месяц женился на Наташе, с которой встречался еще до знакомства с Надей. Со временем боль и тоска отвергнутой любви покинули его, хотя иногда при воспоминании о Наде щемило сердце. Но сегодня Евгению впервые показалось, что не он потерял Надю, а она его, что он поступил совершенно правильно, женившись на Наташе. Жена поддержала его в самую трудную минуту жизни и стала ему преданным другом и соратником в нелегкой борьбе с Муравьевым. И вот в награду за верность сегодня утром Евгений торжественно надел на ее безымянный палец золотое кольцо с бриллиантом в четыре карата. Местный ювелир обещал еще подумать в этом направлении, улыбаясь и нежно воркуя: «С вами приятно иметь дело, голубчики. Хочется, чтобы хорошие вещи попадали к хорошим, интеллигентным людям. Наведывайтесь, голубчики, всегда буду рад!»

«Это уже полная победа! — засиял Евгений, представляя себе вид Муравьева, ошеломленного блеском драгоценнейшего камешка. — Ха-ха! У Муравьева отвиснет челюсть и задергается левая нога, как бывает после разноса у начальства!» Евгений вдруг почувствовал себя сильным, твердо стоящим на земле человеком, чуть ли не колоссом, и море показалось всего лишь большой лужицей, которую можно преодолеть без особого труда, а клиенты у автоматов представились приковылявшими на водопой гусаками, индюками и другой мелкой домашней птицей. Зато Наташа увиделась не кассиршей в вылинявшем от солнца халатике, а принцессой в одежде от Диора и сидящей не на табуретке, а в резном кресле времен Людовика XIV с подобающим этому монарху видом, когда он произносил свою известную фразу: «Королевство — это я!»

Но чего-то, по мнению Евгения, все же не хватало у Наташи. «Драгоценностей!» — мелькнуло у него в голове, и он стал мысленно украшать жену, набрасывая на нее колье, ожерелье, браслеты, кольца и перстни на каждый палец, мало этого — самое массивное кольцо с лунным камнем он с трудом, но продел ей сквозь маленький нос, после чего бездыханного Муравьева унесли на носилках неизвестно откуда появившиеся слуги в белых одеждах и тюрбанах.

— Механика! — неожиданно закричал один из гусаков, оказавшийся Аккурат Аккуратовичем, в шутливом, а значит, хорошем расположении духа, что свидетельствовало о наличии в его голове новой идеи, сулящей немалые прибыли.

— Я здесь! — не без радости вернулся к действительности Евгений и улыбающийся предстал перед начальством. — Чем порадуете, Аккурат Аккуратович?!

— Пока ничем! — сузил глазки Аккурат Аккуратович, оглядываясь по сторонам: — Вы не видали тут заросшего волосами чудака?

— Сегодня еще не появлялся, — сказал Евгений, не понимая, зачем мог понадобиться шефу этот странный субъект. — Кстати, он уже торчит здесь третий месяц! Длинный у него отпуск!

— Так-так… — углубившись в свои мысли, задумчиво произнес Аккурат Аккуратович.

— На днях ни с того ни с сего этот тип предложил мне трояк! — продолжал Евгений.

— Предложил деньги?! — не скрывая изумления, воскликнул Аккурат Аккуратович, что бывало с ним крайне редко. — Этот?! Деньги?!

— Да, я сам поразился, — сказал Евгений. — И разумеется, не взял их.

— Почему?

— Мало ли что… Странный субъект… Не пьет, не пристает к женщинам. Сидит сиднем, уставившись в одну точку. Ни разу не видел, чтобы он купался. Очень странный субъект!

— Да… Да… — задумчиво почесал затылок Аккурат Аккуратович и, как бы очнувшись от сна, раскрыл глаза: — А ты почему не плаваешь?

— Видимо, приелось, Аккурат Аккуратович. Первые дни регулярно купался — утром, в обед и вечером. Как закон. А теперь что-то не хочется, — развел руками Евгений. — Сам не пойму почему.

— А чего тут понимать, дорогой товарищ, — осклабился Аккурат Аккуратович, делая ударение на слове «дорогой». — Акклиматизировались, дорогой товарищ, стали местным жителем, дорогой. Только не надо всем демонстрировать, что вы такой дорогой…

— Я вас понимаю, — покраснел Евгений. — Я буду осторожен!

— Вот и хорошо! — сузив глазки до такой степени, что не стало видно зрачков, произнес Аккурат Аккуратович и внезапно опять повеселел: — Тогда все будет в аккурате, не будь я Аккурат Аккуратович!

Солнце усилило натиск лучей, и Аккурат Аккуратович ушел в тень. А Ютти еще спал, хотя обычно просыпался рано, до прихода людей, которые, к его удивлению, с утра нежились на лежаках, вместо того чтобы охотиться. «Видимо, поэтому они выдают мясо только в обмен на пустяковины, а не всем желающим», — думал Ютти. И голод, и мысли об Атти, о затянувшихся поисках мучили его всю ночь. Он заснул только под утро. Неожиданно его разбудил мужской голос:

— Извините, молодой человек, но это наш лежак. Вот квитанция: «Иванов. На десять дней». Я не шучу. Я и есть Иванов.

Ютти открыл глаза и увидел мужчину и мальчика, жующего яблоко.

— Другие места проданы, а я с ребенком, — смутился мужчина и, заметив, что Ютти, глотая слюни, смотрит на жующего яблоко сына, достал из сумки самый крупный плод и протянул его Ютти: — Возьмите. Мытое.

Ютти взял яблоко, быстро проглотил его, затем спустился к морю, зашел в воду по колено и, заметив проплывающую рыбку, резким рывком вытащил ее на поверхность и отнес мальчику. Улыбнулся мужчина, засмеялся от радости мальчик, а довольный собой Ютти направился к автоматам, размышляя о том, какой добрый человек этот Иванов: «Непонятно, как он узнал, что я голоден, ведь я не просил у него пищу. Значит, он очень понимающий человек, даже больше, чем я, и как хорошо, что я ответил добром на его доброту!»

«Хороший хлопец, — подумал мужчина об Ютти, хотя его смущали четыре странных головки, изображенные на майке Ютти. — Уж если нельзя без моды, то лучше бы носили «Песняров» или Зыкину».

Мужчина приехал на курорт из таежного леспромхоза, куда можно было добраться летом по реке, а зимой лишь при помощи воздушного транспорта. Бригадира пятой бригады шестого леспромхоза Терентия Михайловича Иванова покоробил внешний вид Ютти, особенно майка и небритое лицо, делающее его похожим на Миклухо-Маклая, но, к сожалению, только внешне, и это сходство еще больше подчеркивало его, по всей видимости, немалые моральные и прочие недостатки, связанные с плохим примером в семье и неважной постановкой воспитательной работы на предприятии, где он трудился.

«А хлопец все-таки ничего, не совсем пропащий! — подумал мужчина после того, как Ютти совершил хороший поступок, подарив его сыну морскую рыбку. — Может, еще поумнеет, выправится!»

Но не этот случай, а нечто совсем другое сблизило с Ютти Терентия Михайловича, заставив его осторожно, извиняясь, разбудить занявшего его лежак парня и подарить ему самое крупное яблоко. Симпатию возбудило ненормальное для человека положение Ютти, наверное не сумевшего снять комнату на переполненном курорте.

Терентий Михайлович вспомнил, как позапрошлым летом приехал с сыном в Москву, чтобы показать ему столицу, как тряс своим бригадирским удостоверением перед администраторами гостиниц, как те смотрели на него с удивлением и усмешкой, как пришлось заночевать на голой скамейке в грязноватом вокзале рядом с таборными цыганами, бесконечно галдящими, снующими и кормящими маленьких детей.

На следующее утро Терентий Михайлович посадил сына в такси, благо деньги не успел истратить, да особенно и не было на что (у них в поселке, за исключением косметики и апельсинов, товары получше; японцы в обмен на лес присылают, и никакой очереди), и повез сына по Москве, хотя галопом по Европам, но показал ему основные достопримечательности, а вечером укатил с ним домой. Достопримечательности понравились, но и обида осталась. В поселке Терентия Михайловича уважали, не раз сиживал он в президиумах с начальством, даже областным, был награжден медалями, массой грамот и вымпелов и никогда не испытывал унижений. В леспромхозе все жили одинаково — питались в одной столовой, стриглись у одного парикмахера, мылись в одной бане, одевались из одного магазина, правда, начальство носило зимой лисьи шапки, а рабочие кроликовые, но на это никто не обращал особого внимания, и при большом желании можно было достать даже каракулевую папаху.

А тут чем-то не показался он администраторам гостиниц, вроде есть люди поважнее и почище его. Может, им не понравилась его обыкновенная фамилия?

Терентий Михайлович пожалел тогда, что не захватил с собой областную газету, где о нем писали так хорошо, что самому не во все верилось. И на юг он поехал без особой радости. Давали путевку, но на него одного, без ребенка, а очень хотелось показать сыну море. Вот он и прикатил сюда нервный, с опаской, снял каморку, где впритык стояли две кровати, мало с кем общался, дни проводил на пляже и не жалел на фрукты денег, хотя они дались ему нелегко, особенно зимой в жестокие морозы, да и весной в половодье доставались ненамного проще.

Терентий Михайлович с грустью смотрел на удаляющуюся фигуру бездомного Ютти, думая о превратностях и несправедливостях, еще имеющих место в общем-то хорошей нашей жизни.

Ютти занял свое обычное место, устремил взгляд на проходивших мимо людей, но тут же, потрясенный, вскочил, услышав рядом с собой голос, говоривший на языке снежных людей.

— Нука зера копа, Ютти! — ошеломили его слова, которые в переводе со снежного означали: «Не пугайся, я свой, Ютти!»

Ютти вскочил и увидел небольшого человечка с узкими глазами.

— Я сразу узнал тебя, Ютти, — сказал человечек на том же языке. — И по одежде, и по походке. Я жил на две скалы выше, чем твоя семья. Успокойся, я свой. Моего отца звали Маленький Отти. Он был небольшого роста, щуплый, с короткими руками. Его разорвали барсы. А мать умерла еще раньше. Чем-то отравилась. Ну и рвало ее, бедную, ну и трясло перед смертью. Страшно вспомнить. Я остался один. Меня хотел взять в свою семью твой отец. Сам ты был тогда совсем крошечный, а сейчас не просто Ютти, а Большой Ютти. Ты выжил. А если бы я остался в горах, то, наверно, и меня сожрали бы барсы. Зачем вымирать? Зачем жить в пещере, когда можно в хорошем доме. Правильно я говорю?

— Не знаю. Но знаю, что мы родились там! — показал Ютти на горы.

— Ну и что? — усмехнулся человечек. — Какую роль играет место рождения? Разве я обязан чем-нибудь тем камням, на которых я родился? Кем бы я был там? Маленьким Етти. Наверно, самым маленьким. А тут я Аккурат Аккуратович! Уважаемый в городе человек! Пойдем, я тебе покажу, где живу, и самое главное — как живу!

Ютти обрадовался встрече с земляком, хотя что-то его в нем настораживало, но что, он не мог понять, и последовал за Аккурат Аккуратовичем.

— Слушай, Етти, — сказал Ютти, — я спустился сюда по важному делу.

— Хочешь наладить торговлю барсовыми шкурами? Я тебе помогу.

— Нет, Етти. Я ищу Атти.

— Какую Атти?

— Дочку Итти.

— Разве у Итти была дочка? Наверно, она родилась после того, как я покинул горы.

— Видимо, так. Я люблю Атти больше жизни. Ее увели люди. Но я найду ее. Обязательно найду!

— Брось заниматься чепухой, Ютти.

— Нет, это очень важно, Етти.

— Етти? Что ты заладил: «Етти, Етти»! Я уже больше тридцати лет как Аккурат Аккуратович. Не смей так больше называть меня!

Аккурат Аккуратович поставил перед Ютти миску с вареным мясом и, наблюдая за тем, как он с жадностью поглощает пищу, погрузился в свои думы. А они были непростые и возникли с того момента, когда он заметил Ютти.

«Здоровенный дурак!» — подумал о нем Аккурат Аккуратович.

Дураками он считал всех наивных людей, бесконечно верящих словам и обещаниям, и удивлялся, как их много среди курортников. Но встречались люди жестокие, суровые, не поддающиеся ни на какие уловки. Таких людей он уважал и даже побаивался, а дураки, по его мнению, были прямо созданы для того, чтобы их обманывать. И Аккурат Аккуратович задумался о том, как ему получше использовать этого наивного снежного парня. Он даже удивился, что у него не возникло никаких родственных чувств к своему соплеменнику, и обрадовался этому. «Молодец, закалился что надо!» — мысленно похвалил он себя, и было за что — к своей цели Аккурат Аккуратович неуклонно стремился всю жизнь. Еще с того момента, когда сошел с гор и увидел массу людей.

«Я пробьюсь и займу среди них достойное место! — решил он. — Чего бы это мне ни стоило!» На первых порах пришлось нелегко. С трудом давался язык, мучительно шло учение в школе, но после того, как достал диплом об окончании торгового техникума, он посчитал себя готовым для победного восхождения по жизни. Был диплом, но отсутствовали знания и умение. Зато в большом количестве имелось нахальство. Молодой специалист стал выступать на всех собраниях городского пищеторга, критикуя за нерадивость и другие грехи своих старших товарищей по работе. Кое-кто посчитал его выскочкой, а кое-кому понравилась его боевитость. Один из начальников стал использовать его для борьбы со своими конкурентами. Поначалу мучила совесть, но молодой специалист пересиливал себя и успешно прошел первое тяжелое испытание, напав на собрании, и совершенно незаслуженно, на человека, приютившего его сразу после того, когда он, спустившись с гор, голодал и бедствовал. А потом, после перемены конъюнктуры, он так же поступил со своим начальником. Это было уже проще. Меньше мучила совесть, и не так сильно скребли на душе кошки. А совершив подлость в третий раз, он почти не переживал. Только выпил немного лишнего, потому что его ни с того ни с сего охватил озноб, хотя был теплый вечер. Он и его сослуживец решили отметить продажу левого товара. Выпили.

Затем сослуживец надумал искупаться, полез в воду, поплыл, и вдруг ему свело ногу. Он стал звать на помощь. Аккурат Аккуратович сидел на берегу, смотрел на тонущего соучастника и закалял характер. Когда сослуживец окончательно скрылся под водой, он вынул из его пиджака деньги и, неожиданно почувствовав озноб, пошел в ресторан, где хватил лишнего. Зато тут же забыл все. И в дальнейшем не помогал никому, а при случае даже старался устранить ненужного свидетеля. Но делал все настолько осторожно и без следов, что сослуживцы прозвали его Аккурат Аккуратовичем; прозвище это приклеилось к нему, и со временем он сам стал называть себя только так, полагая, что эти имя и отчество повышают его авторитет.

Аккурат Аккуратович смотрел на жующего Ютти, мысленно вырисовывая план действий и подводя баланс с большим плюсом в итоге.

— Надо начинать новую жизнь, Ютти! — сказал он. — Перед тобой открыты все дороги! И я помогу тебе выбрать самую верную!

— Хорошо, Етти. Но подожди. Сначала я найду Атти.

— Опять ты зовешь меня Етти. Ну, ладно, бог с тобой, но смотри при людях не называй меня так, лучше промолчи. И зачем тебе Атти?

— Я люблю ее.

— Неужели нет других женщин? Посмотри вокруг — их тьма! Я подыщу тебе невесту намного лучше Атти!

— Нет, мне нужна только она.

— Ладно, я найду тебе Атти.

— Ты найдешь?! — встрепенулся Ютти и, подойдя к Аккурат Аккуратовичу, нежно погладил его по голове.

— Брось ты это, — высвободил голову Аккурат Аккуратович, — я сказал, что помогу тебе. Как снежный человек снежному человеку! Понимаешь?

— Понимаю. Вернешь мне Атти, я сделаю все, что ты попросишь! — сказал Ютти. — Я убью столько барсов, сколько ты захочешь!

— Верю. Но не спеши. Благодарить будешь потом! — неожиданно для Ютти захихикал Аккурат Аккуратович. — Иди спать. Я постелю тебе в сарае. Хотя можно и не стелить. Ведь ты привык спать на земле!

— Ну и что, — сказал Ютти. — А под голову я кладу вот это.

— Мешок! — снова захихикал Аккурат Аккуратович. — Уже успел прибарахлиться. И майка на тебе модная! И шорты! Молодец! Молодец!

На следующий день Аккурат Аккуратович приступил к выполнению намеченного накануне плана. Утром он отвел Ютти в овощной магазин, где находился винный отдел и где требовался рабочий. Познакомив Ютти с его обязанностями и продавцом Клавдией Васильевной, которую постоянные клиенты именовали кратко «шестеркой», поскольку она из-под полы продавала за шесть рублей водку, стоившую пятерку с копейками, Аккурат Аккуратович отозвал продавщицу в подсобку и кратко изложил ей план действий.

Кивая головой, с лицом, опухшим от портвейна, употребляемого по принципу: «Быть рядом с товаром — и не отовариться?!» — Клавдия Васильевна внимала Аккурат Аккуратовичу и даже прослезилась, подумав о том, какой он умный и внимательный к ее запросам человек.

— Значит, недостачу полностью повесим на него? — уточнила она в конце разговора.

— А на кого же еще? На тебя, что ли?! — пошутил Аккурат Аккуратович.

Согласно его плану в конце месяца Клавдия Васильевна должна была утаить значительную сумму выручки, сославшись на то, что новый рабочий утащил несколько десятков ящиков дорогостоящих вин и коньяков.

— Каждый день давай ему по бутылке, чтобы люди видели, что он выходит не с пустыми руками! — посоветовал ей Аккурат Аккуратович.

— Это само собой! — кивнула головой Клавдия Васильевна. — Будет сделано!

Оставив Ютти в магазине, Аккурат Аккуратович направился в отдел кадров торга. Там он официально оформил Ютти на работу по неизвестно откуда очутившейся у него трудовой книжке некоего Филькнера Матвея Семеновича, безвозвратно выбывшего из курортного городка. Все было в ажуре, и причин для волнений не было. Но вечер начался тревожно. Клавдия Васильевна донесла, что новый рабочий исправно носит ящики с вином, но наотрез отказывается брать бутылку, игнорируя общеторговый принцип: «Быть рядом с товаром — и не отовариться?!» При этом показывает на голову и вспоминает какую-то Атти.

Это известие расстроило Аккурат Аккуратовича, так как через две недели он собирался вызвать работника из контрольной организации и показать ему Ютти с бутылкой в руках, после чего, учитывая фантазию этого работника, число недостающих бутылок можно было увеличить до количества, сулящего автору плана и Клавдии Васильевне вполне роскошную жизнь. Дело усугубила бы чужая трудовая книжка да еще немота Ютти, не способного ничего объяснить, а по вероятному мнению следователя — просто не желающего говорить, чтобы не выдать сообщников и не получить больший срок за групповое хищение.

— Где Атти? Ты нашел Атти?! — набросился на Аккурат Аккуратовича вернувшийся с работы Ютти.

«Он сумасшедший, с ним нужно быть осторожнее», — подумал Аккурат Аккуратович и сказал:

— Будет тебе Атти!

— Когда?!

— Завтра!

— Когда?!

— Ну завтра, после того как снова зайдет солнце и ты придешь с работы. Не благодари. Все потом, все потом! — выставил вперед руки Аккурат Аккуратович, останавливая бросившегося к нему Ютти.

Аккурат Аккуратович оставил ликующего Ютти в сарае, а сам пошел в дом, думая, что этого снежного парня нужно задержать во что бы то ни стало, хотя бы на неделю, в течение которой практически возможно совершить большое хищение и оно будет выглядеть правдоподобно.

«Но как заставить Ютти остаться? Где найти эту неведомую Атти?!» — ломал голову Аккурат Аккуратович и, тяжело вздохнув, набрал номер продавщицы отдела:

— Клава, это я. Горим мы с тобой, Клавочка!

— Что такое, Аккурат Аккуратович?! Не может быть!

— Может, Клавочка. Ютти помешался на почве любви. И если я завтра не найду ему его Атти, то он наверняка сбежит. Наверняка!

— Что же делать, Аккурат Аккуратович? Черт знает на чем горим! Даже обидно! Неужели нет выхода?!

— Нет, Клавочка! Вот только если ты заменишь эту Атти…

— Я?!

— А кто же еще, Клавочка? Ты, Клавочка! Кто же еще?!

— Я постараюсь, Аккурат Аккуратович, но не знаю, как получится… — растерянно пробормотала продавщица.

— Как получится, так получится, Клавочка, уж ты постарайся, очень постарайся! — жалобно попросил Аккурат Аккуратович и повесил трубку.

Клавдия Васильевна услышала короткие гудки, но еще долго держала трубку в руках, уйдя в свои мысли, вспомнив молодые годы, когда она имела вполне товарный вид, еще не расплылась и лицо у нее было свежим, не одутловатым, как сейчас, когда можно было прочно устроить личную жизнь, а она порхала, незаметно опускаясь, считая, что вечно будет молодой, а когда одумалась, то рассчитывать на серьезное отношение к себе со стороны мужчин было трудно, и они называли ее уже не Клавочкой, а «шестеркой» или еще хуже, а из всех радостей жизни остались деньги и пьяное забытье.

Она наконец положила трубку, достала выходное платье, которое надевала по праздникам, но никуда в нем не выходила, французские духи, которыми ни разу не пользовалась, индийскую помаду, хранившуюся на какой-нибудь торжественный случай, и начала подготовку к завтрашнему вечеру.

Ютти застал Аккурат Аккуратовича и Клавдию Васильевну за накрытым столом. В нос ему ударил резкий, но приятный запах горных цветов, среди которых он когда-то лежал с любимой, но к этому запаху примешивался и другой, шедший обычно от винных автоматов. Одетая по фирме, изрядно политая французскими духами и накачавшаяся для храбрости вином, Клавдия Васильевна встала-из-за стола и, кокетливо подмаргивая, уставилась на Ютти. Он оценил ее мощную фигуру и маленькие, но крепкие ноги, незаурядную вероятно, способную остановить снежную лавину в начале пути, но взгляд его метался по комнате в поисках любимой.

— Куда смотришь? Вот Атти! Вот! — громко произнес Аккурат Аккуратович.

— Нет, Етти, — растерянно пролепетал Ютти. — Я не вижу ее.

— А я кто? Атти — я, Атти! Самая настоящая! — пьяненьким сопрано неожиданно пропела Клавдия Васильевна и сделала несколько нетвердых шагов в сторону Ютти. — Аккурат Аккуратович, включите нам музыку! «Парижское танго», пожалуйста!

Аккурат Аккуратович направился к проигрывателю, но Ютти преградил ему дорогу.

— Етти, скажи, где Атти? Ты нашел ее? — бледнея, произнес он.

— Вот Атти! Разве не видишь! — в испуге выкрикнул Аккурат Аккуратович.

— А вы на иностранном языке разговариваете, Аккурат Аккуратович! Я даже не знала! — перейдя на баритон, фамильярно заметила продавщица, но и она через мгновение испугалась, увидев, как у Ютти наливаются кровью глаза и от злости звереет лицо.

Ютти догадался, что он обманут, но не понял — почему, и самое страшное — обманут не чужими людьми, а соплеменником, которому он не сделал ничего дурного, а, наоборот, только выполнял все его просьбы, таская тяжеленные ящики и получая взамен немного мяса один раз за длинное время, пока не взойдет и спрячется солнце. А ведь за это время он мог пропустить Атти и потом никогда не найти ее. Еще никто в жизни так зло не поступал с Ютти, у него начал мутиться разум, руки его потянулись к шее Етти, хотелось задушить его, как дикого барса. Дрожащий от страха и озноба Аккурат Аккуратович юркнул за спину продавщицы, выставляя ее вперед, но Ютти одним движением руки отстранил женщину, он не слышал ее истошного крика, не видел ничего, кроме покрасневшей шеи врага, он схватил ее руками, начал сжимать, но, услышав предсмертные хрипы Етти, резко отбросил его в угол комнаты. Нет, он не может никого убивать! — пронзила мысль сознание Ютти. Людей много. Ему не справиться с ними. Он должен найти Атти. Прежде всего он должен найти любимую.

Ютти кинул ненавидящий взгляд на лежащего без памяти Аккурат Аккуратовича, не замечая обезумевшую от происшедшего продавщицу, вышел из дома, забрал из сарая шкуру, мешок и побрел к набережной. Сознание и спокойствие постепенно возвращались к Ютти, и он увеличивал шаг, незаметно переходя на бег, и ему показалось, что он бежит не по ровному асфальту, а по горам, бежит навстречу Атти, бежит навстречу своей любви.

VIII

Солнце в очередной раз пряталось за горы, бросая курортников на произвол судьбы, которая на этот вечер не одарила их разнообразием культурного отдыха. У входа в филармонию висела афиша, извещающая о концерте приезжего пианиста. Фамилия его привлекала внимание, так как была похожа на фамилию известного хоккейного игрока, но в репертуаре пианиста не значились произведения современных композиторов-песенников, и большинство отдыхающих проходило мимо концертного зала, направляясь к двум кинотеатрам, где в первом шел приключенческий фильм из средневековой жизни, но билеты на него были проданы еще вчера, а во втором были билеты на детектив из современной жизни времен гражданской войны, но он уже не один десяток раз показывался по телевидению. Люди ненадолго задерживались у кинотеатров и шли к набережной, где их ждали вечерняя прохлада и винно-пивные автоматы. Был еще в курортном городке новый стационарный цирк на две с половиной тысячи зрителей, способный каждый вечер поглощать изрядную толику отдыхающих, но их собиралось не более двух-трех сотен. И причиной этому было отсутствие в программе громкого циркового имени. Популярных гастролеров не привлекал даже черноморский климат. Самые здоровые и бойкие из них рвались выступать в далеких еще незнакомых с их искусством странах, не страшась каменных и даже лесных джунглей, а постаревшие и уже всюду побывавшие гастролеры выбирали города с умеренным климатом, хорошей гостиницей и сносным диетическим питанием.

В местном цирке работал молодежный коллектив под названием «Поиск». Название это понравилось в цирковом главке и других инстанциях, но зрителей почему то не устраивало, вероятно потому, что они хотели видеть артистов, уже чего-нибудь нашедших.

Представление начиналось с торжественного пролога, во время которого на манеж выходили участники со стягами спортивных обществ. По первоначальной задумке режиссера программы Константина Баскуева вместо спортивных стягов должны были выноситься знамена союзных республик. Это было солиднее и привносило мысль об интернациональном духе поиска. Но отличную задумку поломала член художественного совета цирка, бывшая воздушная гимнастка Эльвира Кохановская, документально доказавшая, что в составе коллектива имеются представители всего четырех национальностей, представляющих лишь три союзные республики и одну автономную область. По словам Кохановской, задумка режиссера не отражала жизни, с которой он, по-видимому, недостаточно глубоко знаком.

Баскуев не стал спорить с бывшей гимнасткой, чтобы не вызвать на себя огонь ее коллег-пенсионеров, выступающих единым фронтом, в душе возмущаясь обвинением в незнании жизни, кстати, проведенной им на земле, а не под куполом цирка, где Кохановская кувыркалась до тех пор, пока на одном из представлений у нее не выпала вставная челюсть. Знамена пришлось заменить стягами, что значительно обеднило замысел программы, хотя и придало поиску спортивный характер. Жилистый акробат с подкидной доской читал в прологе стихи о поиске, читал громко, местами переходя на крик, так как очень старался, пытаясь доказать, что не зря за это получает добавочную четвертушку к основной ставке.

В зале сидел сам автор стихов, маститый цирковой поэт Лев Эвриков, и наслаждался своим творчеством. В его произведении присутствовали и азарт молодости, и пафос, и еще очень многое нужное и полезное, вычитанное из газет, но им самим не пережитое, и поэтому после громких стихов раздавались еле слышные аплодисменты приличия, и далее программа шла ни шатко ни валко, не спасали ее даже соло-клоун в очень ярком наряде и с большим крашеным носом, и дорогостоящая группа смешанных хищников, которая беспрерывно доставляла цирку новые расходы, связанные с непомерным аппетитом зверей и обслуживающего их персонала.

Директор местного цирка грозился преждевременно прекратить гастроли, и это нервировало Баскуева, поскольку мог пострадать его авторитет и пришлось бы прекратить отдых жены и дочки-студентки, временно оформленных в коллектив костюмерами.

Пытаясь спасти программу, Баскуев вызвал из столицы автора стихотворного пролога, который внес в него новую прекрасную мысль о вечности молодости, но после этого сборы нисколько не поднялись, а продолжали падать с угрожающей быстротой. Директор предложил отправить домой автора и вызвать известного фокусника, ушедшего на пенсию, но сохранившего реквизит и слывшего человеком добрым и общительным. Он не отказал бы им в приезде и спас положение. Баскуев резко отмел этот вариант. Дело в том, что он был далеко не бесталанным режиссером, но, будучи человеком сверх меры самолюбивым, не терпел рядом с собой талантливых людей, полагая, что они отберут у него часть успеха. Ему удавалось найти оригинальные режиссерские ходы, но, окружив себя малоспособными артистами, он никак не мог интересно и художественно воплотить задуманное. В результате он ничем не проявил себя в театре, затем на эстраде, а сейчас безуспешно работал в цирке. И вот директор объявил ему о том, что с понедельника прекращает гастроли его коллектива «Поиск». Баскуев, озадаченный этой новостью, не спеша прогуливался после представления, стараясь оттянуть неприятный разговор с женой. Он и без нее прекрасно знал, что дочка занимается в тяжелом техническом институте и ей необходим хороший отдых, что условия жизни в гостинице лучше, чем в частном секторе, и будет ужасно, если их попросят из гостиницы. Баскуев вышел на набережную. От моря веяло прохладой, но не такой унылой, как из пустого зала. Роковая темная синь бесконечного водного пространства манила в свои вечные объятия, но прохлада бодрила, хотелось еще жить и творить, и Баскуев отвернулся от мертвенной сини. Он сразу обратил внимание на странного субъекта, пытавшегося разжечь костер самым первобытным способом. Субъект ловко и, как отметил Баскуев, вполне профессионально бил кремень о кремень, высекая искры, которые в конце концов подожгли бумагу и хворостинки. Субъект пододвинулся поближе к костру, склонился над ним, вбирая в себя его тепло, и Баскуеву показалось, что он видит почти готовый цирковой номер, в котором есть экзотика, и нужный реквизит, и сложный трюк зажигания костра от двух камней, и хорошая мысль о постижении человеком тайн природы.

Ютти уже не боялся общения с людьми, привык, что они подсаживаются к нему и о чем-то говорят, а этот человек оказался необычайно настойчивым, что-то долго доказывал, тянул куда-то с собой и, видимо, очень нуждался в его помощи. Было поздно, людей на набережной становилось все меньше и меньше, и Ютти пошел за человеком. Ночь он провел в цирковой гостинице, а утром собрался пойти на свое обычное место, но человек караулил его у выхода и ни за что не хотел отпускать. Тогда Ютти пошел с ним к Аккурат Аккуратовичу. Тот с компрессом на шее, согнувшись калачиком, лежал на кровати. Увидев Ютти, он издал нечленораздельный звук и забился под одеяло. Ютти снова почувствовал ненависть к своему соплеменнику, но сдержался и, не зная, как объясниться с человеком, попросил Аккурат Аккуратовича узнать, чего от него хотят. Баскуев темпераментно объяснил Аккурат Аккуратовичу, что он думает сделать из Ютти циркового артиста, и очень быстро, потому что номер без малого готов. Попутно Баскуев пообещал оплатить Аккурат Аккуратовичу его труд как переводчику при иностранном гастролере. Но добиться согласия от Ютти было нелегко. Он не верил своему соплеменнику, видя в его предложениях хитрый подвох.

— Болван! — не выдержал Аккурат Аккуратович. — На тебя будут смотреть тысячи людей, десятки тысяч и тебя увидит Атти!

— А если не увидит? — вспомнив предыдущий обман, ощетинился Ютти.

— За это я не отвечаю! — в испуге прокричал из-под одеяла Аккурат Аккуратович и только через несколько минут, высунув голову, добавил: — Все может быть, но шансов увидеть Атти у тебя больше там, чем на набережной!

— Ради встречи с Атти я готов на все! — сказал Ютти. — Но смогу ли я сделать то, что просит от меня этот человек?

— Сможешь! Ты это делаешь каждый день!

— А как на это посмотрят люди?

— С удовольствием! — воскликнул Аккурат Аккуратович. — Ты станешь известным циркачом, и люди будут счастливы увидеть тебя! Будут платить за это деньги! Давать тебе башли! Понимаешь?!

— Нет, — насупился Ютти, и на его шее от волнения заиграли желваки. — Нет, не понимаю. Ты снова обманываешь меня, Етти!

— Он неисправимый! — взвизгнул Аккурат Аккуратович, опять забиваясь под одеяло. — Не веришь — спроси у этого человека, болван!

Ютти перевел взгляд на человека, и тот утвердительно закивал головой, даже разыграл перед ним целую пантомиму, преобразившись в важного человека, улыбающегося и пожимающего ему руки.

— Тебя будет благодарить цирковое начальство! — объяснил действия человека Аккурат Аккуратович.

— А люди?

— При чем здесь люди?! — завопил Аккурат Аккуратович. — Люди будут платить башли! Цирк выполнит план! Все получат премии! Чего тебе еще надо?!

— Люди! — упрямо произнес Ютти. — Я всего лишь охотник!

— Он, наверно, боится людей, — обратился Аккурат Аккуратович к человеку. — Боится, что они осудят его, но не пойму за что.

— Наоборот! — закричал человек. — Переведите, что от его выступления люди получат хороший эмоциональный заряд и на следующий день выйдут на работу в отличном настроении. Разве этого ему мало?!

Ютти не верил словам Аккурат Аккуратовича, но человек без конца утвердительно кивал головой, смотрел умоляюще, и Ютти поверил ему.

В понедельник цирк не закрылся, и у его входа вырос большой рекламный щит.

В правой части щита во весь рост красовался улыбающийся Ютти, с длинными, но аккуратно подстриженными волосами, на плечах, как бурка, сидела козлиная шкура, а ноги были обуты в стилизованную под старину обувь. В каждой его руке торчал кремень, от которого исходил яркий пучок зеленых искр, зеленых не потому, что художник был модернистом, а просто из-за нехватки у него красной и желтой краски.

Репетиции шли вечером после представления. Ютти злило присутствие Аккурат Аккуратовича, но он вынужден был смириться с этим, не понимая без его перевода указаний режиссера.

Аккурат Аккуратович выдал себя за дальнего родственника Ютти, объяснив его странности заболеваниями в детстве, согласился получать за него деньги, но отказался расписываться за них в ведомости.

Ютти вместо фамилии чертил на бумаге крестик, не подозревая, что еще сравнительно недавно так расписывались некоторые известные, но неграмотные циркачи. Зная крутой характер Ютти и опасаясь скандала, Аккурат Аккуратович платил за него в цирковой гостинице и часть денег выдавал на питание, каждую выдачу шепча про себя; «С паршивой овцы хоть шерсти клок!» Кроме зарплаты Ютти Аккурат Аккуратович выбил для себя повышенный гонорар за перевод.

— А вы с какого языка переводите? — однажды поинтересовался у него Баскуев.

— С какого надо, с того и перевожу! — отрезал Аккурат Аккуратович.

— Нет, вы скажите, все-таки интересно знать! — не унимался режиссер. — К тому же от языка зависит оплата перевода!

— Чего же вы раньше об этом не сказали! — оживился Аккурат Аккуратович. — Трудный язык для перевода, очень трудный. Один я его знаю!

— Неужели вы один?! — не поверил режиссер.

«А кто же еще знает язык снежных людей?!» — хотел перейти в наступление Аккурат Аккуратович, но сдержался и, не найдя сразу ответа, промямлил:

— Здесь знаю я… И, возможно, еще несколько человек в Гималаях… Несколько… Не больше…

— Ого! Вы набиваете себе цену! — улыбнулся режиссер. — Все равно больше чем как за перевод с суахили мы вам заплатить не сможем.

— Платите как за этот, — согласился Аккурат Аккуратович. — Но учтите, что я работаю в позднее время, и поэтому прошу удвоить число часов, иначе говоря, платите за час как за два. Понятно?

— Понятно, — вздохнул режиссер. — Надеюсь, нас никто проверять не станет?

— Да это и проверить невозможно! — успокоил его Аккурат Аккуратович. — Все будет в ажуре!

Режиссер быстро разгадал в Ютти недюжинные природные способности, целеустремленность и даже своеобразную артистичность. Нетрудно было догадаться, что его ждет успех и со временем будут говорить больше о нем, чем о режиссере, но отступать было некуда.

— Вы очень быстро зажигаете огонь! — кричал Баскуев на Ютти. — Сначала пройдитесь по манежу, покажите себя, свои бицепсы, свою шкуру, дайте зрителю привыкнуть к себе. А теперь покажите, что у вас в руках только кремни, только кремни и больше ничего! Затем спокойно собирайте хворост. Где хворост? Почему не насыпали хворост! Быстрее! Разбрасывайте его по всему манежу. А теперь вы собирайте! Не спешите. Помните о метражности номера. Собрали — хорошо. Теперь садитесь и, сосредоточившись, начинайте бить камень о камень. Сильнее бейте! Здесь начнется барабанная дробь — и вас должно быть слышно. Бейте! Опять вы зажгли костер! Нельзя так быстро! Вы же в цирке, а не дома! Зритель может подумать, что это очень легкое занятие. Не будет трюка. Бейте! Осечка — хорошо! Еще раз осечка — прекрасно! Теперь встаньте и еще раз пройдитесь по манежу. Вы волнуетесь, вы переживаете неудачу. О, как у вас замечательно получается переживание! Даже слеза выскочила! Слезу уберите. Это перебор. А теперь садитесь и, вновь сосредоточившись, бейте! Еще раз бейте! Дробь! Где дробь?! Бейте! Раз! Еще раз! Еще много, много раз! Тут добавим цыганскую удаль! Шире замах! Бейте! Ура! Есть огонь! Радуйтесь! Все радуются? Звучит марш! Где марш?! Теперь идите по манежу! Выпятив грудь! Ведь вы постигли новую для себя тайну природы! Вы — человек! Вы — созидатель огня! Огонь! Почему потух огонь? Снова сырой хворост! Где сухой?! Облейте его бензином! Пусть горит ярче! А вы шагаете все увереннее и увереннее! Перед вашими взорами сверкают огни! Снова слезы! Откуда у вас слезы? Почему вы плачете?

— Атти! — вытирая глаза, сказал Ютти, показывая на пустой зал.

— Он ищет Атти, свою любимую, — объяснил Аккурат Аккуратович.

— Где Атти? Почему нет Атти? — продолжал режиссер. — Посадите в зал девочек из пролога! Пусть герой успокоится! Вы видите огни будущих зданий! Бог с вами — вы видите огонь в глазах любимой и вздымаете вверх правую руку со сжатым кулаком, как будто забили гол, выступая за сборную команду по футболу в решающем матче с бразильцами!

— С бразильцами! Мы еще у финнов выиграть не можем! — неожиданно вмешался в репетицию Аккурат Аккуратович.

— Пусть с финнами! Вы забили гол финнам! Го-о-ол! Торжествуйте! Ликуйте! Но вы рыдаете? Что с вами? Неужели вы не можете представить себе, что выиграли у финнов?! — недоуменно произнес режиссер и прервал репетицию.

На приемку новой работы приехала Эльвира Кохановская. Аттракцион ей понравился, но с некоторыми оговорками. Она предложила вместо козлиной шкуры надеть на Ютти баранью, а вместо стилизованной обуви — берестяные лапти. По ее мнению, в таком виде Ютти будет больше похож не на абстрактного первобытного человека, а на прямого предка славного Ильи Муромца. Она еще хотела упрекнуть режиссера в недостаточном знании первобытной жизни, имея в виду элементы цыганской удали в поведении Ютти, но, возбужденная необычным зрелищем и под воздействием курортной обстановки, милого обеда на открытой веранде ресторана и в ожидании не менее милого ужина, она не стала придираться к мелочам и разрешила показ аттракциона с учетом ее замечаний.

В день премьеры у входа в цирк собралась громадная толпа жаждущих увидеть столь необычное зрелище, но на рекламном щите висело объявление о том, что на первую декаду месяца все билеты проданы.

Терентий Михайлович завтра уезжал, и ему очень хотелось показать сыну циркового снежного человека. К ним в поселок редко приезжали хорошие артисты, а чаще всего второсортные ансамбли лилипутов или бригады, составленные из утративших форму артистов-пенсионеров, подрабатывающих в разрешенные им для этого два месяца в году. А тут бередил душу и вызывал законный интерес новый, доселе невиданный аттракцион с участием хотя и актера, но все-таки в образе еще никем толком не виданного снежного человека.

Терентий Михайлович уже потерял надежду достать билеты, но ему неожиданно повезло, видимо в противовес за все прошлые невезения. Два гражданина после долгой и тяжелой внутренней борьбы отдали ему свои билеты и направились к винно-пивным автоматам, то ли пожалев Терентия Михайловича, то ли оттого, что тяга к пиву пересилила в них влечение к искусству. Терентий Михайлович сердечно поблагодарил их и в предвкушении интереснейшего зрелища, счастливый, расположился на третьем ряду партера, прижимая к себе не менее счастливого сына и приговаривая: «Ну и везуха нам сегодня, сынуля, ну и везуха!»

В зале царила праздничная атмосфера. И пролог сегодня принимали лучше, чем всегда, и номерам аплодировали больше. Ютти должен был выйти на манеж в конце программы после группы смешанных хищников. Время, в течение которого убиралась клетка, по задумке режиссера, должно было еще больше подогреть интерес зрительного зала.

В ожидании своего выхода Ютти стоял у форганга за кулисами рядом с соло-клоуном.

— Известным теперь станешь! — сказал ему клоун, поправляя сместившийся влево нос. — И правильно делаешь, что молчишь. Смотри не начни говорить, а то никуда не пошлют. Я по неопытности начал с разговоров. И куда меня послали? Не дальше Киева! Мне один умный человек так и сказал, что язык дальше Киева меня не доведет! Разве во Франции или Японии понимают наш язык? Я замолчал, то есть перешел на пантомиму, и меня сразу послали в Бенин. Я теперь играю недотепу, у меня все валится из рук, и всем смешно. В отличие от бюрократов, недотепы есть всюду, и мой образ понятен всем. Но, в отличие от их недотеп, я в конце преображаюсь — и у меня все получается. Даже очень здорово! И все довольны! Всюду! А если бы я говорил, то меня никогда не послали бы в Бенин! И теперь я жду, куда пошлют дальше!

Ютти подружился с клоуном и считал его самым великим человеком, поскольку он вызывал у людей улыбки, приносил им радость. И Ютти каждый раз смеялся вместе с людьми, хотя и не всегда понимал, чем вызван смех, смеялся за компанию. Ему нравились жонглеры, поражала их ловкость, но удивляло, что они много времени отдают столь бесполезному занятию, как бросание шариков. Дрессировщики восхищали Ютти, он считал, что они умеют разговаривать со зверями, смущало то, что они держат их в клетках и наказывают хлыстом.

А клоун пленил Ютти безоговорочно, и он переживал, что не знает языка людей, чтобы смеяться вместе с ними — заразительно и от всей души. И сейчас Ютти внимательно слушал клоуна, стараясь понять, что он говорит, и на всякий случай улыбался, считая, что Петя всегда говорит смешное.

— Ютти здесь? — подбежал к ним Баскуев. — Слава богу, тут! Готовьтесь, Ютти. Выйдете сразу после стихов. Как хорошо, что я не послушался директора и не отпустил поэта! Чудесные стишата получились! Прямо в жилу!

В зале погас свет. Луч прожектора осветил форганг и бледного акробата из номера антиподистов, привыкшего работать не головой, а ногами. От волнения и страха он позабыл начало стихотворения. Молчал зал, молчал и акробат. Лев Эвриков из состояния эйфории перекочевал в состояние обморока. Скривив лицо, отвернулся в сторону директор, даже у бесстрашной воздушной гимнастки Эльвиры Кохановской задрожали губы, как и в тот злополучный вечер, когда она потеряла в воздухе челюсть, падение которой возвестило конец ее артистической карьеры. Даже Ютти напрягся за кулисами, взволнованный затянувшейся тишиной. Гнетущее предчувствие провала повисло над манежем и залом. Закружилась голова у акробата из номера антиподистов, зашатался пол под его ногами, и тут на плечо акробата легла уверенная и твердая рука режиссера Константина Баскуева. Обращаясь одновременно к акробату и залу, он стал читать стихи, за множество репетиций выученные наизусть:

Приоткрыл веки Лев Эвриков, на прежнее место вернулась голова директора, успокоились губы Эльвиры Кохановской.

— Зрители ничего не заметили, — прошептал директор. — А Баскуев все-таки молодец!

Режиссер увел за собой обескураженного акробата, и на манеже появился освещенный всей аппаратурой цирка Ютти. Шум удивления и восторга пронесся по залу. Ютти медленно двигался по кругу манежа, вглядываясь в лица сидящих. Когда он поравнялся с Терентием Михайловичем, тот сразу узнал в нем парня, которого согнал с лежака. Терентий Михайлович покраснел, потому что теперь ему стало стыдно вдвойне за свой проступок: нарушил сон человека, да еще такого артиста!

Каждое движение Ютти, каждый его жест бурно воспринимался залом. А Ютти не обращал внимания на реакцию зрителей, делал все естественно, даже мастерски разыграл неудачу с камнями, и зал поверил ему, переживая ее вместе с ним. А когда огонь все-таки вспыхнул, зрители заревели от восторга и радости за успех и настойчивость Ютти. Звучал марш, а Ютти шел по манежу, выпятив грудь, гордо подняв голову, улыбаясь, но в глазах его было столько боли, что, когда он снова поравнялся с Терентием Михайловичем, тот не выдержал и опустил глаза, почувствовав какую-то грубую фальшь во всем происходящем. А Ютти продолжал шествовать по манежу, осыпаемый цветами, под равномерные выстрелы скандежа, обращаясь взглядом к невидимой любимой: «Тебя нет сегодня, Атти, но ты придешь ко мне. Ты не можешь не прийти, потому что я люблю тебя больше жизни!»

IX

Легкие прозрачные облачка закрывали солнце, как занавес артистов, и казалось, что вот-вот занавес раздвинется — и начнется солнечное представление, но начало его задерживалось, и отдыхающие с нетерпением поглядывали на небо. Среди них томился и Аккурат Аккуратович. Он ушел в очередной отпуск, чтобы поработать в цирке, ушел, травмированный Ютти. Мало того что Ютти сбежал из магазина, расстроив гениально задуманную комбинацию и едва не задушив ее автора, он теперь стал гастролером, с ним приходилось обращаться весьма почтительно, и не виделось пути, как уничтожить его или хотя бы дискредитировать. Те деньги, что Аккурат Аккуратович зарабатывал на Ютти, не составляли даже малую часть ускользнувшей суммы, но с этим печальным положением еще как-то можно было смириться, а вот с головокружительным успехом бывшего подчиненного, его нарастающей славой справиться было труднее. Отпуск заканчивался, а нервы Аккурат Аккуратовича походили на отработанные и туго натянутые скрипичные струны, по которым оставалось провести смычком, чтобы они издали противный скрежещущий звук или лопнули.

Аккурат Аккуратович понимал, что находиться в таком состоянии не безопасно, можно сорваться, ошибиться, допустить ляп, и решил развеяться, отправившись на теплоходе в круиз по Черному морю. Для компании он пригласил Евгения и Наташу.

— У нас другие планы, — сказал Евгений, узнав стоимость билетов.

— Не жмись, дорогой! — снова с ударением на последнем слове проговорил Аккурат Аккуратович.

— Я не жмусь, — обиделся Евгений. — Но столько платить за семь дней?!

— А хоть и за один день! — усмехнулся Аккурат Аккуратович. — Раз живем! Получай удовольствие от жизни!

— А может, действительно получим удовольствие? — заметила Евгению жена.

— Не сомневайтесь! — уверенно произнес Аккурат Аккуратович. — Лучшего отдыха в смысле сервиса и всего прочего не найдете!

Евгения поразил современный вид теплохода и сам факт, что он ступает на трап белоснежного корабля, который ранее казался ему чем-то недоступным из прочитанной в детстве романтической сказки.

— Что я говорил? Смотрите! Наслаждайтесь! — торжествовал Аккурат Аккуратович, показывая супругам каюту с кондиционером и всеми удобствами, бассейн, музыкальный салон, модерновые бары.

— Добрый день! — уважительно поздоровался бармен с Аккурат Аккуратовичем, и Евгений понял, что его шеф бывал здесь прежде.

— Здравствуй, Вася! — мило улыбнулся ему Аккурат Аккуратович. — Что новенького?

— Ничего особенного, возили фээргэшников.

— Ну и как?

— Ничего.

— А почему пошел на эту линию?

— Обязали. Время отпускное, народу не хватает.

— Да… — посочувствовал бармену Аккурат Аккуратович.

— Наши мани тоже нужны, — возразил бармен. — Я тут дачу себе приглядел. У самого моря. Художник продает.

— Дачу купи, — посоветовал Аккурат Аккуратович. — Не помешает. А нам сделай по бокальчику. И даме еще шоколадку.

Бармен, наполнил три бокала и спросил:

— На столике будете или здесь?

— Здесь, — сказал Аккурат Аккуратович, усаживаясь на стульчик у стойки. — Выпьем за начало круиза! Чтобы все мы были здоровы!

— А вы слышали, что разбился Купецкий? — изобразив на лице переживание, сказал бармен.

— Это какой Купецкий? — спросил Аккурат Аккуратович.

— Который поет в кино.

— А, знаю. Неужели разбился? Насмерть?

— Нет, живой, — сказал бармен и ушел в подсобку, произведя, как он считал, впечатление близости к актерским кругам и, следовательно, человека светского и культурного, впечатление, соответствующее его финансовому положению.

Когда однажды какой-то молодой физик, сидя в баре, пошутил, сказав, что здесь правят мясники и бармены, то Вася посчитал это не шуткой с долей правды, а правдой с долей шутки и подумал, что для своего высокого положения ему не хватает культуры. Но читать книги, ходить в театры и на выставки он не собирался, полагая, что, для того чтобы прослыть эрудированным человеком, достаточно знать, кто из популярных артистов где сейчас играет, с кем сошелся, от кого ушел, бросился в запой или завязал, разбился или натворил чего-нибудь этакое. Иногда Вася высказывал свои мысли и по поводу игры того или иного артиста, и никто из клиентов с ним не спорил. Вася поначалу удивлялся этому, а потом стал считать, что хорошо разбирается в искусстве.

— С вас тринадцать двадцать, — сказал Вася, вернувшись из подсобки.

— Вот, пожалуйста, Васенька, — полез за деньгами Аккурат Аккуратович.

— Он нас обсчитывает! — шепнула ему на ухо Наташа.

— Он работает! — так же тихо ответил ей Аккурат Аккуратович. — Веселитесь, ребята! Получайте удовольствие от жизни!

На корабле отдыхало несколько человек из круга Аккурат Аккуратовича, людей осторожных, под которых трудно подкопаться, и он постепенно успокаивался, чувствуя, что они вместе пока еще сила, хотя вокруг сгущаются тучи и кое-кого из знакомых уже посадили. Он сразу узнавал сродни себе по крепкому сложению, тугим шеям, напористым взглядам и еще по какому-то неуловимому признаку общности, который помогал опознать своего человека даже в нетипичном для их круга субтильном типе с кроткими глазами. Но на корабле плыло множество других людей. Один из них был соседом по столику в ресторане. Аккурат Аккуратович определил в нем большого начальника, сильного положением и не терпевшего никаких возражений. «У него в кабинете не меньше пяти телефонов!» — подумал Аккурат Аккуратович и засуетился, догадавшись, что начальник хотя и не посмотрел на него, но знает род его занятий, цену и вообще, не поднимая глаз, все видит и чувствует на расстоянии десяти — пятнадцати метров.

— Вот это нюх! — позавидовал ему Аккурат Аккуратович и, находясь под своеобразным гипнозом, исходящим от руководящего соседа, купил в киоске газету и стал ее демонстративно читать во время обеда, уткнувшись в передовицу.

Начальник, не отрывая взгляда от тарелки, почувствовал преднамеренность его действий и скривил такую рожу, что Аккурат Аккуратович растерялся и, скомкав газету, не нашел ничего лучшего, как подложить ее под себя.

К радости Аккурат Аккуратовича, начальник на второй день сошел с корабля, видимо добравшись до места более солидного отдыха. За столом его заменил невзрачный белобрысый мужчина со спортивной выправкой и открытым взглядом.

— Военный, — шепнул Аккурат Аккуратович Евгению. — Капитан или майор.

— Не выше, — согласился Евгений.

Каково же было их удивление, когда за ужином сосед появился в кителе с генеральскими погонами.

— Я вас понимаю, — улыбнулся он. — Не представительный у меня вид. Массивности не хватает. Извините. Таким мать родила. И отец у меня тоже не отличался весом. Но человек был основательный. Очень любил песню про тачанку. Все хотел с автором слов познакомиться. И вот однажды, будучи проездом в Москве, узнал адрес автора, приехал к нему домой с цветами, с бутылкой коньяка. Выходит автор, а отец от удивления голос потерял. Думал, что автор такой героической песни должен быть богатырем с большой головой и усищами, могучего телосложения, говорливый, а тут стоит перед ним скромный, обыкновенный человек, худой, со впалыми щеками, да еще в очках. Отец растерялся, сует ему цветы, бутылку. Автор цветы взял, а бутылку — нет! Вот какими бывают герои! А вообще-то, как я заметил, люди с крупными фигурами пользуются уважением. В армии особенно. Помню, во время войны разъезжала по фронту актерская бригада, с популярным конферансье. Он был высокого роста — один метр девяносто два сантиметра — и весил сто тридцать четыре килограмма. Но не только в сантиметрах и килограммах было дело. Веяло от него величием, но не надменным, а человеческим, и, я еще бы сказал, демократическим благородством. Его любили все, а генералы величали только по имени и отчеству. Рядом с ним всегда было спокойно, и когда он говорил со сцены, что враг будет разбит, то все в это верили не только потому, что в это нельзя было не верить, но и потому, что это говорил Человек. Я читал в книге, что его нежно любили и Маяковский, и Есенин, приглашали в свои компании, хотя, как известно, друг с другом встречались не часто. И что интересно, в этом общем признании доброго артиста и широкой души человека они были близки по своему восприятию жизни, хотя внешне казались совершенно различными людьми. И генералы чувствовали в этом артисте равного себе по значимости человека. И принимали его с особыми почестями, приглашали к своему столу, а он соглашался, но с условием, чтобы не забыли других артистов. Он их ни в чем не отделял от себя ни на сцене, ни в быту, и они были благодарны ему за это. А когда он умер, то все с горечью обнаружили, что у него нет никакого звания, что он даже не заслуженный артист. Зато похоронили его на Новодевичьем кладбище как артиста воистину народного. На панихиде в Центральном Доме работников искусств зал был переполнен. Вошли солдаты с опущенными знаменами, отдавая ему последние воинские почести как славному бойцу. А он и был таковым всю жизнь. Об этом люди говорили. У гроба. Говорили, как после его пламенных выступлений на передовой, где эстрадой служила платформа грузовика или просто опаленная войной земля, люди шли на врага заряженные ненавистью к фашизму и любовью к Родине, говорили, как он в своих фельетонах отстаивал все передовое в нашей жизни и крушил то, что мешало жить, как потом, уже в мирное время, он едва не замерз в степи, пробираясь в далекий целинный совхоз, куда давно не приезжали артисты, как поддерживал все новое на эстраде и в искусстве, а это не так-то просто, и для этого надо обладать определенным мужеством; как в тяжелые годы помогал несправедливо осужденным людям, а в те времена об этом даже подумать было опасно, а он помогал, и не мысленно, а на деле, посылая посылки в далекие северные места, доверяясь своей гражданской совести. И как показала жизнь, совесть его никогда не обманывала. Об одном поэте появилась в газете разгромная статья, а артист продолжал петь с эстрады его песню. Поэт был добрый и остро переживал косное в нашей жизни. Не все это сразу правильно поняли. А артист почувствовал это, душой и дыханием слившись с поэтом и с героем его песни, обыкновенным московским пареньком, навсегда ушедшим на войну, где взаправду стреляют. Я думаю, что эта песня будет вечно жить. Она простая и правдивая. Я запомнил ее исполнителя живым, как он выходил на эстраду в театре сада «Эрмитаж» и, «обыгрывая» свои недюжинные габариты, говорил: «Мы прошли войну и разруху, мы прошли огонь, воду и медные трубы! И, как видите, на нас, комсомольцах тридцатых годов, это никак не отразилось!» Его слова звучат до сих пор в моем сердце, и я помню, я знал паренька из той песни… Может, вам не интересно все это?

— Что вы?! Что вы?! — засуетился Аккурат Аккуратович. — Даже очень интересно!

Он незаметно толкнул в бок заскучавшего Евгения и сверкнул глазками, показывая внимание и заинтересованность. Генерал на мгновение задумался и, положив руки на стол, сказал:

— Война… О ней можно говорить бесконечно. Но мы на отдыхе. Извините за долгий разговор. Что-то расчувствовался. С годами жизнь переосмысливается. Хочется с другими поделиться. Вот я к вам и прицепился.

— Никак нет! Было очень интересно! — вытянулся по струнке Аккурат Аккуратович. — Рады и дальше стараться!

Генерал оказался общительным человеком. Родом был из Смоленска, а служил в Средней Азии. После отдыха на корабле собирался навестить мать, а заодно и побывать в родной стороне, отдохнуть от службы и среднеазиатской жары. Аккурат Аккуратовича и Евгения он поразил своей демократичностью, и им было лестно трижды в день питаться за одним столом с генералом.

Евгения раздражала немолодая женщина в голубеньком в горошек сарафане, сидящая за соседним столиком: то ей не нравился обед, то концерт, то еще что-нибудь.

— Отдыхает за свои кровные, — объяснил Евгению Аккурат Аккуратович. — Небось с каждой получки деньги откладывала. Нелегко ей дался этот круиз. Вот и сравнивает — как ей деньги достались и как ее за них здесь обслуживают. Не приведи господь так жить и так отдыхать!

Смешавшись с другими людьми, разноязычные, разнокалиберные аккураты аккуратовичи заполнили бары корабля, возлежали на шезлонгах у бассейна, крутили ручки игровых автоматов, постоянно пожирающих жетоны и очень редко выплевывающих их в виде выигрыша.

Евгений лежал на спине в бассейне, в этом одомашненном море, которое ежедневно наполняется чистой морской водой, приятно покалывающей тело, поднимающей настроение, и ему подумалось, что такого блаженства он еще никогда не испытывал в своей жизни. Рядом с ним, как ласковый и верный дельфин, плескалась Наташа, а лежащие на шезлонгах аккураты аккуратовичи неожиданно показались ему морскими тюленями, котиками и даже китами, которые шевелили от удовольствия усами. «Я тоже дельфин, — подумал Евгений, — и мы все одна стая. И как здорово, что мы здесь вместе. А где-то там на душной и пыльной земле злобствует Муравьев. КБ не выполняет план, и за это Муравьева разносит начальство. От шефа летят перья, пух… Почему пух? Отлетела рука, куда-то покатилась подстриженная под польку голова…»

— Евгений! Иди сюда! — прервал его грезы Аккурат Аккуратович. — Наша очередь идти в финскую баню!

— Не знаю, как быть, у меня не ахти какое сердце, — пожаловался Евгений, вылезая из бассейна.

— При чем здесь сердце? Ты трусишь, потому что никогда раньше не бывал в сауне! Идем! Ничего с тобой не случится! — приободрил его Аккурат Аккуратович и открыл дверь в баню.

Евгений сел на вторую полку, а Аккурат Аккуратович — сразу на третью.

— О, ты уже потек! — минут через пять заорал он. — Если потек, то, значит, у тебя здоровый организм! Получай удовольствие от жизни! Этому тоже нужно учиться! Я дал матросу червонец — и баня на целый час наша!

— Завтра я возьму! — сказал Евгений, перебираясь к Аккурат Аккуратовичу.

— Молодец! — прокричал Аккурат Аккуратович. — Сейчас прибавим парку! Учись брать от жизни свое! У меня сосед — инженер по канализации. У него ничего нет. Только раз ему повезло. Купил для дочки очень породистого щенка. Тот подрос и стал брать на выставках все медали. А у меня все есть, кроме такой собаки. Прошу соседа продать ее мне. Отказывается. Тогда я за нее предложил такую сумму, что он задумался. Дочка у него на выданье, встречается с чьим-то сынком, а у самой нет даже дубленки. Думал сосед, думал и все-таки продал мне собаку. Купил дубленку дочери, но и шуба ей не помогла. У меня все было и все есть, а у соседа ничего не было и ничего не будет. Деньги идут к деньгам! О, как ты здорово течешь! На первый раз хватит. Айда в бассейн!

Вечером после концерта с участием популярного певца Аккурат Аккуратович и супруги перебрались из музыкального салона в ночной бар. Там уже играл оркестр. Вася разносил напитки и, заметив Аккурат Аккуратовича, бросился ему навстречу:

— Я вас слушаю!

— Как всегда, — сказал Аккурат Аккуратович, усаживаясь за столик.

— В следующий раз поедешь — и тебя так же встречать будут! — сказал он Евгению.

Аккурат Аккуратович достал из кармана банку с черной икрой, открыл ее и сказал:

— Ешьте, ребята! Зачем мажете на хлеб? Ешьте ложками! Получайте удовольствие от жизни!

Начались танцы. Евгений церемонно пригласил Наташу, и они сразу включились в бешеный ритм танца, распираемые здоровьем и беззаботностью, возбужденные от рок-музыки, звучащей не из колонок проигрывателя, а из мощной японской аппаратуры настоящего оркестра.

Рядом с ними танцевал Аккурат Аккуратович, подпрыгивая и размахивая руками перед юной партнершей с раскрасневшимися щечками, одетой в черный свитерок и джинсы. За столик вернулись только Евгений и Наташа, а Аккурат Аккуратович вышел из бара с партнершей и появился один примерно через час, расточая супругам улыбки.

— Вы прекрасно танцуете! — сделала ему комплимент Наташа.

— Стараюсь не отставать от молодежи! — зарделся Аккурат Аккуратович. — Ведь я еще холостяк. Никак не решусь жениться. Жалко расставаться со свободой. Что хочу, то и делаю!

— А куда вы спрятали свою очаровательную девушку? — загадочно улыбаясь, полюбопытствовал Евгений.

— Отдыхает. У меня в каюте! — заговорщически подмигнул им Аккурат Аккуратович. — Она из трюма. Там сидячие места. Студентка. Сами понимаете. Пусть студенты немножко поспят! А что? Девушке повезло. И выспится, и хорошо отдыхать будет — с фруктами, с вином! Что еще нужно студенту?!

Евгений и Наташа выпили за здоровье Аккурат Аккуратовича, он поднял тост за их здоровье. Потом снова танцевали, потом снова пили.

Аккурат Аккуратович подозвал Васю, что-то прошептал ему на ухо, и тот через несколько минут принес на столик популярному певцу дорогие напитки. Певец благодарно посмотрел на Аккурат Аккуратовича и улыбнулся ему самой уверенной и обаятельной из своих улыбок, которую он обычно посылал только многочисленным зрителям.

Аккурат Аккуратович подошел к певцу и попросил спеть для него свою любимую песню. Певец без раздумий согласился. Он много пел по заявкам ткачих и хлеборобов, шахтеров и металлургов, воинов и милиционеров и посчитал, что один раз может спеть по просьбе подпольного богача, тем более что на нем ничего не написано и его вполне можно принять даже за переодетого в штатское работника милиции.

— Сейчас будет петь для нас. Мою любимую. Про рощу и птаха! — шепнул Аккурат Аккуратович супругам.

Певец пел звонко, от души, и Наташе с Евгением показалось, что они сидят не в баре, а в сказочной роще, на ветвях которой покачиваются неведомые зарубежные птицы, но почему-то замороженные и в целлофановых пакетах.

Певец окончил петь, все ему зааплодировали, в том числе и Наташа с Евгением, уже вернувшиеся из рощи в бар, но побывавшие по дороге в телевизионной концертной студии, где пел тот же певец, а их в это время показали на всю страну крупным планом и сидевший дома у телевизора Муравьев вздрогнул и ослабевшей рукой стал набирать номер неотложки.

Бар заполнялся, за столик к певцу подсела невысокая, но складная акробатка с черными горящими глазами и заговорила так громко, что Наташа и Евгений стали невольно прислушиваться к ее словам.

— Сегодня свершилось чудо! — торжественно привстала со стула акробатка, как будто ее приподняла неведомая сила. — Я встретила свою любовь!

Певец криво усмехнулся, зная возраст и семейное положение акробатки, а она, даже не обратив на его улыбку внимания, продолжала:

— Да, я встретила любовь. После одиннадцати лет разлуки. Я горжусь тем, что любила, что люблю этого человека! Я не могу назвать его имя. Он очень известен. Очень. Давно женат. У него дети. А когда-то он любил меня, предложил выйти за него замуж. Я испугалась. Я акробатка, за спиной цирковое училище, пишу с ошибками, а он гений. Посчитала себя недостойной его, его таланта, знаний. Уехала на полгода на гастроли, мучилась, но не писала ему. Так мы и расстались… А сегодня я его увидела. Плыву вдоль пляжа и вижу — стоит он… Осунувшийся, бледный… Я все время следила по газетам за его успехами, неудачами, недавно узнала от друзей, что он болел, перенес тяжелую операцию… Заметно сдал, похудел. Я из моря ему крикнула: «Миша! Я здесь! Плыви ко мне!» Он встрепенулся, словно долгие годы ждал моего голоса, увидел меня, заулыбался счастливо и, не раздумывая, шагнул в воду, через волны рванулся ко мне навстречу и вдруг скрылся в воде, вынырнул и опять скрылся. Я думала, что он ослаб, закричала, люди его узнали, вытащили из воды, а он говорить не может, но сияет от радости, что я рядом. А когда заговорил, то признался, что не умеет плавать. «Как же ты полез в воду?!» — спрашиваю я. «Тебя увидел!» — говорит он и без конца улыбается. Я ему объяснила, что выступаю на корабле, что уеду вечером, а он смеется, вроде не слышит или не понимает. Только перед самым отплытием погрустнел, но, прощаясь, через силу все-таки улыбнулся, чтобы я его запомнила веселым…

Акробатка замолчала и полезла в сумочку за платочком. Певец почесал затылок и прильнул к бокалу.

— Ненормальная баба! — шепнула Наташа Евгению. — И любовь у них дурацкая!

— От нечего делать! — объяснил Евгений. — Сами себе устраивают стрессы!

Зашумел оркестр, собирая не снившиеся обычным ресторанным музыкантам чаевые за исполнение национальных мелодий, кондиционер не успевал вышвыривать из бара накопившийся сигаретный дым, и вдруг Евгений увидел перед собой страшного человека: у него отвисла нижняя челюсть, голова тяжело дышала, издавая звериные хрипы и вращая ошалевшими от выпитого дикими глазами. Евгений вмиг отрезвел, у него похолодело сердце. Но тут страшное видение превратилось в Аккурат Аккуратовича, который, придя в себя, как ни в чем не бывало улыбнулся и сказал: «Погуляли — и хватит! Пора по каютам!»

Наташа и Евгений поднялись на палубу и еще долго стояли обнявшись и наслаждаясь теплом, возникающим от соприкосновения тел, и бодрящим воздухом, который бывает только далеко от берега, от суеты жизни, только в открытом море.

Завтрак они проспали. Затем Евгений пошел в финскую баню, а Наташа осталась в каюте и познакомилась с горничной Олей. Они понравились друг другу, и Оля рассказала ей про свою жизнь. До корабля она жила в Краматорске, это недалеко от Донецка, и временно работала в местной гостинице, убирала комнаты. Собиралась подать документы в институт, но тут ей сказали, что на морские корабли требуются горничные и бортпроводницы. Она послала свои документы, и ей очень быстро открыли визу, быстрее, чем другим девушкам, и, наверное, потому что она в школе много занималась общественной работой и в быту вела себя скромно. В Краматорске остался ее жених Виктор. Она обещала ему поплавать два года и вернуться, а он обещал ее ждать. Но на корабле она познакомилась с мичманом Юрой. Он высокий и симпатичный. Моряки надолго уходят в рейсы, и у многих на корабле имеются любовницы. Кстати, оставшиеся на берегу жены тоже не остаются в долгу. Такова личная жизнь некоторых моряков. Юра говорил, что он холостой и ухаживает за ней серьезно. Виктор тоже хороший. Но он был далеко. А Юра здесь. Она поверила Юре, а когда вернулись в порт, то его встретила женщина. Юра сказал, что это жена, а сам он подлец и прочее и просит у нее прощения. Но она его не простила и больше уже никому не верит. Никому, кроме Виктора. Он пишет, что любит ее по-прежнему. А подружки пишут, что он встречается с девушками. Но она все равно верит Виктору, потому что подружки могут от зависти соврать, и вообще кому-то надо верить. Без этого очень трудно. Она уже приготовила себе приданое. У нее две дубленки и несколько джинсов, не говоря о других вещах. Она убирает каюты, и заграничные туристы каждый день дают чаевые. Зарабатывает она не меньше старпома, хотя и делится с кем положено. Побывала во многих странах. Очень интересно. Но ходить там надо только группами. Однажды она пошла одна. Это было… Впрочем, страну называть не обязательно. У нас с этой страной сейчас хорошие отношения. У рынка к ней пристал мужчина и стал предлагать деньги. Она ему сказала, что она из Страны Советов, что комсомолка и у нее жених в Краматорске. Но мужчина ее не понял или не хотел понимать и стал хватать за руки. Тогда она вырвалась от него и побежала. Он за ней. Она бежит, и никто не думает приходить к ней на помощь. Все чужие и, видимо, друг другу не друзья, не товарищи и не братья. Все проходят мимо и не обращают на нее внимания. Однажды с ней произошел подобный случай в Краматорске. Но тогда был поздний вечер и за ней гнался наш хулиган. А тут дело было днем. И, как назло, нет полицейских. Ни одного. То ли у них был обед, то ли этот мужчина их специально подкупил и они спрятались. Скоро она стала выдыхаться и почувствовала за спиной его горячее дыхание. Тут она вспомнила всю свою жизнь. И детсад. И школу-продленку. И маму. И Виктора. Мама долго будет оплакивать ее, и Виктор тоже. Он хороший. И если встречается с девушками, то не серьезно. Он ее любит. И девочки вспомнят подружку Олю, как они вместе с ней собирали в школе металлолом, как ходили в турпоходы, выступали в самодеятельности. Она уже приготовила этому мужчине последнюю фразу о том, что не продается ни за какие деньги, а какие он предлагал, она не знает, потому что боялась обернуться. Но тут показался порт — и мужчина отстал. Виктор ей и сейчас пишет. А Юра при встрече ухмыляется. Завел роман с новой бортпроводницей. Она знает, что он женат, но говорит, что это не играет особой роли. А для нее, Оли, играет. Она хочет иметь семью. А просто так встречаться не желает. Она любит Виктора и приготовила ему в подарок кожаный пиджак.

— Красивый? — спросила Наташа. — Покажи!

Оля после обеда принесла пиджак, и он оказался как раз на Евгения.

— Ну, ладно, — сказала Оля. — Если вам очень нужно, то я продам. Мы через месяц идем в Марсель. Я там другой возьму.

Оля ушла, а Евгений еще долго вертелся у зеркала, любуясь обновкой и предвкушая появление в ней перед Муравьевым.

— Пожалуй, мы экипированы. Как ты считаешь? — спросил Евгений у жены.

— Вполне, — сказала она, надевая на палец перстень с бриллиантом в четыре карата. — Не стыдно показаться кому угодно!

— Тогда сразу после корабля продлим отпуск — и домой! Пока загорелые! Хорошо? — предложил Евгений.

— Хорошо! — прижалась к мужу Наташа.

Был поздний вечер, когда они, несколько одурманенные фешенебельным отдыхом, сошли с корабля на берег, и первым, кого увидели на набережной, оказался Ютти. Евгений, находясь в чудесном всепрощающем настроении, приветливо помахал ему рукой, но Ютти никак не отреагировал на это и не замечал идущих за ним следом похихикивающих поклонниц и зевак с полуоткрытыми редкозубыми ртами. Он устал, устал от представлений в цирке, и вообще от новой, будоражащей нервы жизни, и — самое страшное — он устал ждать свою любовь. Ютти моментами казалось, что он даже забыл, как выглядит Атти. Тогда он напрягал память, вспоминая о том, как они вместе ели у костра, как Атти поила его настойкой из трав, когда он заболел и его тело содрогалось от судорог, как они лежали рядом на траве, смотрели на небо и как это было прекрасно. Воспоминания возвращали ему образ Атти, живой Атти, и он снова начинал верить, что найдет ее, начинал верить, но уже не с такой силой, как раньше, ибо человеческие силы велики, но не беспредельны.

X

Южное солнце пыхтело, стараясь перед дальней дорогой согреть авиалайнер и улетавших домой Наташу и Евгения. Через два с половиной часа супругов встретило другое солнце — и не такое жаркое, и не столь жгучее, но тем не менее придавшее праздничность их возвращению.

Утром Наташа и Евгений постриглись в самой модной парикмахерской и прямо оттуда — красивые, модные — поехали в КБ. Евгений зашел в комнату, где проработал три с половиной года, увидел своих ребят, склонившихся над кульманами, замер в ожидании эффекта, который произведет его появление. А ребята смотрели на него и Наташу как на пижона и фирменную девушку, на эту загорелую сытую пару совсем из другого мира, и не понимали, зачем они пожаловали в КБ.

— Да это Женька? — неуверенно произнес один из ребят.

— Вроде Женька! — улыбнулся другой парень.

— Это я, ребята! Неужели не узнали?! — закричал Евгений и бросился пожимать руки.

— Ну даешь! — окружили его ребята, щупая кожаный пиджак. — Натуральный! Ну даешь! Прямо как из-за границы! Где был?

— Мы с женой из круиза!

— Вокруг света?

— Нет. Пока по Черноморскому побережью.

— А мы тебя вспоминали. Прошел слух, что ты уехал в другой город. И правильно сделал. В своем королевстве никогда не будешь пророком. Давно защитился?

— Что? — от неожиданности переспросил Евгений.

— Диссертацию защитил давно?

— А, диссертацию. Сравнительно недавно.

— Небось сразу докторскую?

— Да нет.

— Не скромничай. По виду меньше чем на доктора не тянешь.

— Кандидатскую защитил.

— Ну даешь! А какая тема?

— Тема… Да что вы, ребята, при чем здесь тема? Столько лет не виделись! — попытался перевести разговор в другое русло Евгений и вдруг почувствовал, что на его плечо опустилась чья-то властная рука.

Евгений обернулся и увидел Муравьева. Рядом с ним стоял его бывший начальник с безмятежной улыбкой на лице и без признаков даже предынфарктного состояния.

— Молодец! — сказал Муравьев. — Я слышал, что ты защитился. Молодец. Честно говоря, я сомневался в том, что из тебя выйдет ученый, думал, что не хватит для этого настойчивости и терпения. Но рад, что ошибся. Кстати, в каком городе ты защитился? Я слежу за всем новым, что появляется по нашей теме.

У Евгения закружилась голова, он побледнел и вдруг почувствовал в своей руке руку Наташи.

— Ребята, мы с Евгением приглашаем вас в шашлычную! Давайте отметим встречу! — придя на выручку мужу, торжественно произнесла она.

— Еще семь минут до перерыва, — посмотрел на часы Муравьев. — Да ладно, идите, а то не будет свободных мест.

Евгений заказал напитки, сациви, харчо и шашлыки.

— Ну даешь! — зашумели ребята. — Видать, книгу выпустил! И не одну! Подарил бы! Ну даешь!

Ребята говорили тосты за встречу, за удачу, за Евгения, за его жену, а потом стали разговаривать между собой. Сначала обсуждали очередной вариант проекта, потом перекинулись на новый спектакль в драматическом театре. Тут заспорили всерьез насчет основной мысли спектакля. Одни говорили, что пьеса тонко раскрывает подлость, а другие считали, что она о том, что с подлостью не всегда борются и она мирно сосуществует рядом с благородством и честностью.

Евгений напрягался, стараясь вникнуть в эти разговоры, но многое не понимал и вдруг резко ощутил, что далек от них и от жизни этих когда-то близких ему ребят.

— Смотрите, какое кольцо подарил мне супруг! — увидев растерянность мужа, пришла ему на помощь Наташа и выставила вперед палец с кольцом. — Бриллиант! Четыре карата!

— Ну даешь! — тихо простонали ребята и кто недоуменно, а кто и презрительно посмотрели на Наташу, потом с жалостью на Евгения, переживая за него как за ученого, у которого жена такая мещанистая и примитивная, а он, поняв это и разозлившись, с неприязнью глядел на их грустноватые итээровские лица, отечественную и в лучшем случае гэдээровскую или польскую одежду и вдруг почувствовал между собой и ними непреодолимую стену или даже баррикаду, сознавая, что они на разных сторонах этой баррикады и никакая сила уже не может их соединить.

Особенно нервировал Евгения очкастый и длинноносый проектировщик Борис. Он смотрел на Евгения как на пришельца с другой планеты и, видимо, не понимал, с какой стати Евгений пригласил их в шашлычную. Если бы он сделал это после защиты или выхода книги — Борису была бы ясна причина и объяснимо наличие средств. Ведь он считал, что все нормальные люди живут как он, а у него каждая копейка на учете. На первом месте в бюджете жена и ребенок, далее — театр и книги, и только на последнем месте он сам. Борис может часами стоять у театральной кассы, развлекая кассиршу, рассказывать ей сногсшибательные, совсем ему не интересные истории из жизни известных людей, во время разговора хитроумно выведывать вкусы кассирши, чтобы преподносить ей по праздникам приятные подарки, урывая деньги из своего крохотного бюджета, годами появляясь на работу в одном выцветшем костюмчике и имея для выхода другой, хотя и не выцветший, но старомодный пиджак, — и все для того, чтобы раз-два в полгода достать билет на интересный спектакль.

Та же самая картина повторяется у Бориса с продавщицей книжного магазина, но с добавлением того, что потребности у нее побольше, чем у кассирши театральной, и включают различные поручения, вплоть до доставки ее дочки из детского сада до магазина, а иногда и в обратном направлении. Еще в годы совместной работы Евгений смеялся над этим унижением Бориса и тем, как он упивается какой-нибудь книгой или пьесой, ходит после них как пьяный, пораженный своеобразным наркотическим ударом культуры, бредя прочитанным или увиденным и, как говорят, поймав от этого кайф, сделавший его безудержно счастливым. И на работе Борис мог получить удовольствие от любой мало-мальски удачной идейки, даже не своей, а коллеги, даже своего соперника на повышение по должности. И научную проблему он себе выбрал трудную и узкую, и готов был копаться в ней всю жизнь, не будучи даже уверен, что откроет что-нибудь путное. Евгений считал Бориса просто дураком и в лучшем случае чокнутым или каким-то отрешенным от жизни блаженным существом. Но внутренне Евгений чувствовал, что они в чем-то антиподы, и необузданная одержимость Бориса с каждым годом все более раздражала его, как и сам факт того, что существует рядом с ним человек совсем другого склада, до неимоверности наивный и честный.

Вот и сейчас Борис смотрел на Евгения распахнутыми от удивления большими и глубокими глазами, вызывая у него чуть ли не физиологическую ненависть.

— Обед кончился! Нам пора! — стали быстро собираться ребята. — Сам знаешь, Муравьев — зверь! Потом никогда не отпустит!

Евгений побледнел от столь неожиданного и сильного удара, но взял себя в руки и, через силу улыбаясь, сказал:

— До новых встреч, ребята!

— До новых, — нехотя согласились ребята.

И прощались они с ним странно, отводя в сторону глаза, а один из них не выдержал и сказал:

— Держись, старик! Не унывай. И главное — работай! А жена пусть давится своими бриллиантами!

Тот же авиалайнер через несколько дней приземлил Наташу и Евгения в аэропорту курортного городка. Они вышли из самолета, щурясь от яркого солнца, обдавшего их сразу привычным и, как им показалось, даже родным южным теплом.

— Купим домик, начнем сдавать курортникам, соберем на машину. На своей еще покатаемся, вот увидишь! — сказал Евгений, усаживая жену в такси.

За окошками «Волги» замелькали знакомые строения, улицы, скверики, все было на своих местах. Наташу и Евгения удивил лишь мрачный Ютти, сидевший в машине с интригующей надписью: «Киносъемочная». Машина везла его в горы, именно в то место, где находилась пещера Атти, везла на съемки фильма, которыми руководил режиссер Илья Батасов. Илья считался в кинокругах режиссером-середнячком, не стремившимся к революции в этом массовом виде искусства, но и не провалившим еще ни одного фильма. Это устраивало и его начальство, и в какой-то мере завистливых коллег, которые поэтому не распускали о нем особенно пакостных слухов и при встрече лобызались с ним почти что искренне. Секрет такого благополучия Батасова заключался в его осторожности. За всю свою творческую жизнь он не поставил ни одного фильма по оригинальному сюжету. Он экранизировал театральные пьесы — и отнюдь не острые, конфликтные или даже проблемные, а хорошо апробированные и нравящиеся определенной части зрителей натуралистической сентиментальностью.

Перед тем как экранизировать пьесу, Илья собирал мнение о ней на всех возможных инстанциях и в случае их доброго отзыва выезжал в города, где игралась эта пьеса. Там он собирал в свою мозговую копилку наиболее интересные решения местных режиссеров и актеров, после чего писал режиссерский сценарий и считал себя готовым к съемкам. Но не все в жизни Батасова обстояло так легко и благополучно, как казалось. Его нервировал успех, который редко, но все-таки выпадал на долю более смелых, чем он, коллег. Ни один его фильм не посылали ни на один фестиваль, но зато его направляли на фестивали и, бывало, вместо создателей конкурсного фильма. Это в некоторой степени скрашивало жизнь, но не доставляло полного творческого удовлетворения. И, кроме того, в его жизни был человек, который время от времени мешал ему работать. Этого человека звали Мариной, и она приходилась Батасову законной женой. До замужества Марина работала в уважаемой газете, была там на хорошем счету, и никаких противопоказаний против брака с ней Илья не обнаружил. У Марины хватало ума и интеллекта, чтобы показаться, если она хотела, тонкой и доброй женщиной, что вкупе с прекрасными внешними данными делало ее мечтой холостяков с самыми высокими запросами. Но на поверку многое вышло иначе. Марина признавала и любила только сильных мужчин, даже в какой-то степени жестоких, которые были в состоянии повелевать ею и даже доставлять ей страдания. Таких мужчин она обожествляла, хотя и мучилась, встречаясь с ними, и плакала от унижений и обид. Зато добрых, благородных и влюбившихся в нее поклонников она считала слабыми людьми, презирала их и как только могла издевалась над ними. Познакомившись с Батасовым, Марина сразу, не вникая в его характер, решила, что он станет ее мужем, так как втайне мечтала сменить профессию, зная, что путь к вершинам журналистики весьма долог и труден, а в кино можно достичь успеха куда быстрее. Ничего не подозревавший Батасов сделал ей предложение и очень скоро пожалел об этом. Вопреки требованиям супруги, он отказался снимать ее, опасаясь сплетен и провала фильма. В результате разразились бурные семейные скандалы. Не став актрисой кино, Марина начала лицедействовать в жизни и довольно умело играла поочередно то жену-слугу, то жену-деспота.

— Чего прикажешь, милый? — играла она жену-слугу. — Я слушаю тебя, говори! Я сделаю все, что ты пожелаешь! Помыть пол — пожалуйста! Сварить картошку — один момент! Ты превратил меня в домашнюю хозяйку, в рабу кухни, но я вынесу все, а готова на все потому, что люблю тебя. О, какой ты сильный! Как я люблю тебя!

После таких излияний Батасову становилось не по себе, но было еще хуже, когда жена входила в роль деспота.

— Ты никогда не снимешь свой бездарный фильм! — надменно подняв голову, начинала она монолог. — Ты ничтожество. О, какой ты слабовольный! Ты хочешь, чтобы я помыла пол? К ногам! Поцелуй мои ноги! Сварить картошку? Никогда! Ни за что! Иди в свою столовую, и я посмотрю, в каком виде ты вернешься оттуда! Нет, ты не вернешься. В лучшем случае тебя привезут. В санитарной машине! Или на катафалке! О, как ты ничтожен! О, как я ненавижу тебя!

Каждый раз после такого монолога Илья бледнел, испуганно глядя на жену и умоляя ее прекратить издевательства: «Мариночка, как ты можешь, ведь еще вчера ты любила меня, говорила, что я сильный, а сегодня я это… Как ты можешь, Мариночка?!»

Тут жена обычно закатывала глаза, при этом зрачки почти полностью уползали под веки, и громогласно объявляла: «Я все могу! Я многолика!»

Илья Батасов хватался за голову, начинал быстро шагать по комнате, но не находил выхода из создавшегося положения.

В конце концов у него сдали нервы, и он решился снять переводную пьесу, в которой была роль снежного человека по кличке Бен Кровосос, и на роль жертвы Бена, девушки Джейн, утвердил Марину. Она настолько растерялась от неожиданной удачи, что не знала, какую роль сыграть в этот момент, и все-таки остановила выбор на жене-деспоте, процедя сквозь зубы: «Ты никогда не снимешь этот фильм! О, какое ты ничтожество!»

Ее слова в некоторой степени едва не оказались пророческими. Очень трудно было найти актера на роль Бена. Апробированные, авторитетные артисты, игравшие во многих фильмах положительных героев, боялись испортить свое гражданское реноме и отказывались от роли кровожадного чудища. Соглашались комики, их снимали мало, и они были готовы играть кого угодно. Но комики вместо страха могли вызвать смех. Оставался один выход — пригласить какого-нибудь зарубежного артиста, но это было связано со многими сложностями и не понравилось начальству, которое считало, что среди пристойных артистов вполне можно найти человека, опустившегося до уровня снежного субъекта. Но это не устраивало Батасова, так как на Бене в сценарии лежала большая смысловая нагрузка и режиссер хотел, чтобы эту роль играл не опустившийся тип, а личность. Задерживалось начало съемок, Батасов нервничал, и тут директор фильма потащил его в местный цирк, где Илья увидел актера в образе снежного человека, того, которого он искал, и настолько выразительного, что его не нужно было даже гримировать. Режиссер посчитал это подарком судьбы, на радостях расцеловал директора картины, отчего директор размяк, даже прослезился, так как всю свою предыдущую киножизнь проходил не целованным ни одной творческой единицей. Казалось, все идет как нельзя лучше. Договорились, что цирк, кроме субботних и воскресных дней, будет до вечера отпускать актера, но произошел беспрецедентный случай — цирковой актер отказался от съемок в полнометражном художественном фильме. Режиссер через переводчика говорил актеру о том, что после этого фильма он станет популярным и сможет без конца и края выступать со своими творческими вечерами, обеспечив себе не самую плохую жизнь до гробовой доски. Но и это не прельстило актера. Спас положение переводчик, объяснив артисту, а им был Ютти, что его увидят люди во всех городах страны, и непременно Атти.

Наступил первый день съемок, и Марина, сообразив, что сегодня ей так или иначе придется подчиниться мужу, играла роль жены-слуги, время от времени шепча Батасову на ухо: «Что прикажешь, милый? Я слушаю тебя, говори. Я сделаю все, что ты пожелаешь! О, какой ты сильный!»

Покорность жены, хорошая солнечная погода настроили Батасова на творческий лад, и он внимательно отнесся к начинающему киноактеру.

— Ютти, дорогой, — обращался к нему Батасов. — Почему вы прыгаете как акробат? Вы — снежный человек и должны неуклюже, по-медвежьи переваливаться с камня на камень. Не прыгайте. Аккурат Аккуратович, объясните ему, пожалуйста. Так, лучше. А теперь вы неожиданно увидели Джейн. У вас загораются глаза, хищно двигается челюсть, вы протягиваете к ней руки. Не стесняйтесь. Хватайте ее за груди! Марина, ничего не поделаешь, это кино. Зачем вы заложили руки за спину? Аккурат Аккуратович! Так. Так. Протягивайте руки к Джейн! Хватайте ее за груди! Где груди? Бутафор, быстрее! Так. Хватайте! Неужели она вам противна?! У нее высшее образование плюс такие формы! Хватайте! Ютти, что с вами! Почему вы не хватаете?!

— Он влюблен, — объяснил режиссеру Аккурат Аккуратович. — Он никого не хочет видеть, кроме своей Атти. Он на ней помешался!

— Ютти, вы действительно сошли с ума! — попытался уговорить артиста режиссер. — Вы играете снежного человека, а не Ромео. Что такое любовь? Сейчас это вообще называется сменой партнеров, а вы тут разминдальничались! Вы снежный человек, дикарь, у вас не должно быть вообще никаких чувств, кроме грубых животных инстинктов. Ну, хватайте же ее побыстрее! Солнце заходит!

Ютти не слушал размахивающего руками режиссера, что-то объясняющего ему Аккурат Аккуратовича и грустно смотрел на тропинку, ведущую к пещере, в которой раньше жила Атти, взгляд его заскользил по горам, и вдруг на одной из них он увидел медленно движущуюся точку. Это был не барс и не дикая коза. Ютти не поверил своим глазам. Бешено заколотилось сердце, потемнело в глазах, но через секунду к нему вернулось прежнее сознание, и он отчетливо разглядел Атти. Неведомая сила наполнила Ютти, он забыл обо всем, что с ним произошло, испарилась усталость, спало нервное напряжение. Ему показалось, что Атти движется в его сторону, и он как на крыльях понесся навстречу своей любимой.

— Что он делает? — воздел к небу руки режиссер. — Солнце заходит! Куда от помчался, ненормальный?!

— В магазин! — уверенно сказал осветитель.

— Не успеет! — покачал головой ассистент режиссера. — Зря побежал. У всех магазинов сейчас обед!

— Ничего, — сказал осветитель. — У «шестерки» возьмет. У нее и в обед можно!

Один Аккурат Аккуратович догадался, что случилось, и, понурив голову, медленно побрел вниз. Он даже забыл о потерянных деньгах, и ему вдруг стало жалко самого себя, стало грустно оттого, что он ни разу не любил и ни разу не познал счастья. Женщин на его пути было много, но ни на одной из них он не хотел жениться — не на Ларисе же или Клавке?! А хорошие женщины (он непременно желал иметь приличную жену, опасаясь, что ему подобная изменит в трудный момент или — еще хуже — предаст), хорошие женщины были ему недоступны. Разве они будут жить с таким человеком, как он?

— Аккурат Аккуратович, вы-то куда?! — донесся до него крик режиссера.

«Если бы я знал», — усмехнулся про себя Аккурат Аккуратович и смахнул с ресницы слезу, появлению которой он удивился не меньше, чем неожиданно поплывшему бы по горам теплоходу. Но теплоход по горам не плыл, а слеза была. От нее еще остался след на ладони. Аккурат Аккуратович не помнил, когда он плакал в последний раз и плакал ли вообще. Неизвестно откуда и с чего выскочившая слеза испугала его, и он быстро засеменил по тропинке подальше от этих мест и возникающих здесь мыслей.

А Ютти бежал наверх, карабкаясь по камням, не чувствуя усталости и бесконечно радуясь тому, что люди не похищали его любимую и сами привели к ней. Атти то исчезала из поля его зрения, скрытая холмами или скалами, то возникала снова, постоянно увеличиваясь в размерах, он уже различал ее головку и охапку хвороста в руках. Она услышала шум и вздрогнула — не охотится ли за ней барс, а потом увидела Ютти и от неожиданности выпустила из рук хворост.

Ютти остановился метрах в трех от нее и, будучи не в силах справиться с собой, заплакал.

— Где ты был, Ютти? Что с тобой случилось? — спросила девушка и подошла к нему. — Ты не ранен?!

— А где была ты? — тихо спросил Ютти.

— Я ходила к родителям!

— Как? Ведь ты бываешь у них в другое время, когда в горах пропадает снег?!

— В этот раз я решила пойти к родителям раньше.

— Почему? И почему ты не предупредила меня об этом?!

— Я не знала, что скажут родители.

— А что они сказали тебе?

— Они сказали, что ты хороший охотник, что ты любишь меня и будешь всегда моим другом и защитником! — страстно проговорила Атти и взяла его за руку. — Я верю родителям. Они ушли от меня давно, но до сих пор помогают мне советами. Я люблю тебя, Ютти!

Ютти показалось, что произошло колдовство, свершалось чудо — и Атти в любой момент может исчезнуть.

— Атти! — трепетно прошептал он, осторожно поднял девушку и понес ее на их любимое место, туда, где цвели цветы и где им всегда было хорошо.

Они лежали рядом и молчали. Солнце то пряталось за облака, то радостно выползало из-за них, но Ютти не замечал ни солнца, ни облаков. Он думал, что должен рассказать Атти о том, как любит ее, сколько пережил и, конечно, о живущих внизу людях.

Солнце надолго скрылось за облаками, а Ютти лежал рядом с Атти и боялся шелохнуться, чтобы не нарушить колдовства. Только иногда он осторожно протягивал руку, робко касаясь ладони Атти и проверяя — не исчезла ли любимая, и его можно было понять, потому что настоящее счастье не часто приходит к человеку.

XI

Солнце проработало на износ целое лето, а теперь блаженно покоилось на небесах, небрежно разбрызгивая вокруг себя еле теплые лучики и лишь создавая видимость трудящегося в поте лица светила. Обманутые этой видимостью курортники сбрасывали с себя одежды, подставляли жаждущие загара тела солнечным лучам, но, не получив желаемого, уныло одевались, с недоверием поглядывая и на солнце, и на вечнозеленую растительность, а заодно и на винно-пивные автоматы.

В курортном городке наступил если не мертвый, то предынфарктный сезон. До инфарктного состояния дело никогда не доходило, потому что дома отдыха и санатории функционировали круглогодично. А вот количество «дикарей» в городке явно поубавилось. Остались только влюбленные парочки, которым вместе было хорошо в любую погоду, а также отдельные личности, по тем или иным причинам не сумевшие отдохнуть в благодатное время. В санатории понаехали люди из глубинки и окраин страны, куда, по всей вероятности, не доходили летние путевки. Эти люди предпочитали покупать напитки в магазинах, а к автоматам подходили только для того, чтобы воспользоваться стаканами и столиками. У Евгения резко упали заработки. Это бесило его, и даже внешний вид отдыхающих выводил из себя. Евгения стали раздражать немодно одетые люди, он презирал их, считая субъектами второго сорта и своими потенциальными врагами, которые завидуют ему и могут посягнуть на его достаток.

Особенно действовал ему на нервы неказистый мужчина по имени Ваня. Он ежедневно после обеда приходил к автоматам, нацеживал стакан пива и, часами смакуя напиток, глядел на Евгения, на его жену и на окружающую обстановку, как будто что-то высматривал и выискивал. Ваня приехал из далекого молдавского села, где работал дояром на ферме и откуда выбирался очень редко — три раза в Бендеры, два в Бельцы и один раз в Кишинев. И то ненадолго. Новые люди, новая обстановка, не виданное никогда прежде море настолько увлекли его, что он мог разглядывать их без конца, просто из интереса, и смотрел на Евгения и Наташу из любопытства, а не по долгу работника народного контроля, за которого принимал его Евгений. На курорт Ваня попал случайно. Из «Сельхозтехники» к председателю колхоза пришла горящая соцстраховская путевка. И тогда председатель вспомнил о Ване, вспомнил в последнюю очередь, но не потому, что не уважал этого дояра, а потому, что тот был человек безотказный и нетребовательный, хотя и выполнял в колхозе одну из самых трудных работ — возился с нетелями. И вообще был неприметный, природа обделила Ваню внешними данными, выдав ему маленький рост, востроносое личико, хилую прическу, тонкие руки и ноги, неширокие плечи, что все вместе делало его человеком неопределенного возраста, отчего его всегда называли по имени. Председатель колхоза очень удивился, когда узнал, что Ване идет шестой десяток и ему недалеко до пенсии, вспомнил, что никогда и ничем не поощрял этого бескорыстного человека, участника войны, и настолько расчувствовался, что оплатил Ване дорогу до курортного городка и обратно. Ваня быстро собрался в путь, уложив в нехитрый чемоданчик две рубашки, две смены белья, бритвенный прибор и мыло. Костюмов у него было два — рабочий и праздничный. А пальто одно — демисезонное. Ваня одевался как и все односельчане в его возрасте и, поскольку редко куда выбирался из деревни, не ощущал потребности в иной одежде. И только на курорте, когда неожиданно пригрело солнце и все поспешили на пляж, он обнаружил, что у него нет плавок, и в трусах почувствовал себя неудобно, но все-таки полез в воду, желая всей душой, всем телом ощутить неведомое доселе море. Холодная вода обожгла Ваню и чуть не вытолкнула на берег, но он удержался, так как привык терпеть боль и усталость, особенно на работе, от тяжести которой немели пальцы и от однообразия раскалывалась голова.

Ваня всем своим видом показал, что не испугался холодной воды, и даже сделал несколько плавательных движений, хотя и не умел плавать. Люди как ошпаренные выскакивали из моря, а Ваня, натерпевшись и порядком замерзнув, позже всех спокойно вышел на берег, как будто с ним ничего не произошло. Стойкостью и хладнокровием он обратил на себя внимание всего пляжа, и люди увидели, что он выносливый и не такой хлипкий, как кажется в одежде, и у него пусть не широкие, но вполне крепкие плечи и руки трудового человека. С Ваней стали шутить курортники, начали разговаривать, а это было для него высшей радостью, признанием и даже необходимостью — ведь ради общения с новыми людьми он и решился поехать на дальний южный курорт. У Вани было двое сыновей, и оба учились в Кишиневском университете. Он не верил, что они поступят в университет, опередив городских ребят, но случилось так, что их туда приняли. Сначала старшего, а потом и младшего. Каждый раз в семье был праздник. Ваня надевал праздничную рубашку с вышивкой, принаряжалась жена, и от счастья морщинки разглаживались на ее лице и она становилась такой же, как в молодости, веселой и звонкой. Первого сына она родила вскоре после начала войны, еще не зная, что муж погиб. А когда узнала, долго горевала и лишь через четыре года вышла замуж за Ваню. Некоторые односельчане подшучивали над ней, мол, взяла баба мужика с полвершка да и внешностью неприглядного, но она никогда об этом не жалела, так как Ваня усыновил ее ребенка и не делал никаких различий между ним и их вторым общим сыном, к тому же приносил домой все заработанное. Она переживала, что председатель недостаточно ценит Ваню, что порою колхозники относятся к нему насмешливо, а он в разговоре не может постоять за себя и даже на праздники стесняется надеть на пиджак орден Славы третьей степени, полученный им за форсирование Днепра. А Ваня жалел жену, у которой супруг не такой видный и горластый, как у других женщин, с горечью смотрел на нее, как она тайком утирает слезы в годовщину гибели первого мужа, жалел ее и сам мучился, но не говорил ей об этом.

Зато была у них в семье одна общая и настоящая радость — дети. Высокие и красивые, трудолюбивые, они были гордостью родителей — старший уже закончил учебу и остался работать в Кишиневе, а младший учился на третьем курсе. Нельзя сказать, чтобы Ваня не любил свою работу. Он понимал, что приносит людям большую пользу, что без него колхоз не выполнит план по молоку. Ваню не смущало, что самые лучшие коровы достаются не ему, а, знатной доярке, чтобы не снижался ее авторитет, его не пугал ежедневный тяжелый труд дояра, разрабатывающего нетелей, не коробили пустые обещания председателя установить на ферме электродоилку и транспортер для уборки навоза, но Ваня, не желая детям легкой жизни, хотел, чтобы они узнали другую, более интересную и разнообразную жизнь, которую он видел бывая в городах и по телевизору. Он для этого трудился до изнеможения, ничего лишнего не покупая себе и отсылая все деньги в город, чтобы его дети выглядели не хуже, а даже лучше городских. И когда старший сын привез домой диплом специалиста высшей квалификации, Ваня заплакал от счастья и подумал, что он сам что-то важное упустил в этой жизни, хотя и прожил ее не зря. Сын рассказал о своих планах, о том, что собирается жениться на кишиневской девушке. Она работает медсестрой в больнице, и он обязательно привезет ее показать отцу и матери, пошутил, что сначала распишется с ней, а потом покажет, все засмеялись и неожиданно замолчали. Подобное случалось часто. Общих тем для разговоров было мало. Раньше, до отъезда сыновей в город, Ваня говорил с ними обо всем — и о своих коровах, и о делах на ферме, в колхозе, о том, что произошло у соседей, кто куда уехал, что привез, кому что сказал, и дети со вниманием слушали его. Теперь они жили иными интересами, колхозная жизнь привлекала их уже в меньшей степени, о своих делах они не рассказывали, боясь, что отец не поймет их. А Ваня хотел знать о детях все, ведь это были его плоть и кровь, ради них он жил и их жизнью хотел жить сейчас, но душевный, обстоятельный разговор у них никак не получался. Ваня решил сказать детям, что он не виноват в том, что мало учился, у него так сложилась жизнь. После войны в колхозе не хватало рабочих рук, да и надо было кормить стариков, об учебе и думать не приходилось, и пусть он в жизни многое потерял, многое не знает, но жил и работал честно, детям за него краснеть никогда не придется, и если он что-то не знает, то пусть они объяснят ему это, пусть даже засмеются, если он скажет что-нибудь не так, но только не молчат, пусть разговаривают с ним, делятся радостями, и бедами, и своими мыслями — ведь он их отец! Ваня хотел сказать это детям, мысленно все обдумал, а вслух произнести не решался. Молчание детей терзало его душу, и поэтому он с радостью поехал на юг, чтобы встретиться с новыми людьми, узнать другую жизнь и тем самым стать ближе к детям. Ваня возликовал после того, как поразил курортников своей выдержкой, продержавшись в ледяной воде дольше всех, и люди стали разговаривать с ним, а он жаждал этого, впитывая в себя массу новой информации. Вечерами он просиживал у телевизора, смотря подряд все передачи; дома после работы на это просто не хватало сил, а сейчас он от начала до конца смотрел все фильмы, все концерты, даже симфонические, все передачи из музеев и выставок, пытаясь хоть что-то запомнить, и заснул лишь однажды, когда передавали репортаж с молочной фермы. На пляже Ваня познакомился с худым лысоватым человеком, который отдыхал в Доме творчества писателей и назвался литературоведом. Ваня спросил у него, чем он занимается.

— Тургеневым! — гордо ответил человек.

— Но он вроде умер? — осторожно заметил Ваня.

— Умер. Факт! — улыбнулся человек. — Но произведения его будут жить вечно!

— Это хорошо, — сказал Ваня. — Я думаю, что обо мне тоже когда-нибудь вспомнят односельчане, скажут: «Никто лучше Вани не обращался у нас с нетелями!» А может, не скажут? Не знаю. Но хотелось, чтобы сказали. Не для себя. Для детей. Чтобы им было за отца не стыдно. И чтобы память была. Хорошая.

— Интересно говорите, — сказал человек. — Прямо как из неплохого современного романа.

— Вот почитать бы его! — попросил Ваня. — И еще хочется посмотреть на живых писателей! Что за люди?!

— Книгу я вам принесу завтра, — улыбнулся человек, — а писателей сейчас здесь маловато. Не сезон. Отдыхают всего два поэта. Но их вместе никогда не встретишь. Не разговаривают они друг с другом.

— А почему? Не поделили что?

— Не знаю, — сказал человек. — Может, что и не поделили. И еще они очень разные.

— А хорошие? — уточнил Ваня.

— Разные, — уклончиво ответил человек.

На следующий день человек притащил ему толстую книжку. Ваня читал ее перед сном. Не все было ему в ней понятно, но в общем книга понравилась, так как рассказывала о добрых, честных и не очень удачливых в жизни людях.

Ваня старался поменьше спать, побольше увидеть и поговорить с людьми. После обеда, когда в санатории наступал мертвый час, он шел к автоматам и мог подолгу потягивать из стакана пиво, глядеть на людей и, конечно, на бескрайнее и загадочное море, вспоминать услышанное и увиденное, и ему постепенно начинало казаться, что он находится в кругу семьи, его умные, ученые дети говорят с ним на равных и на самые замысловатые темы, и он сам задает тон разговору, а на душе его спокойно и радостно, как было когда-то раньше, когда дети еще не уезжали из дома.

Евгений с ненавистью смотрел на блеклый пиджачок Вани, на его обветренное и от этого бронзового цвета лицо, и тревожные мысли прыгали в его голове: «Почему он целый день тянет один стакан! И все время глазеет по сторонам? Работяга? Отпадает! Народный контроль? Похоже. И глазеет, глазеет. Но почему так долго не раскрывается? С ума сойти можно!»

Евгений подошел к сидящей без работы Наташе и спросил:

— Что ты думаешь по поводу этого типа? Почему мало пьет?

— Денег нет, — спокойно ответила Наташа.

Евгений удивился, что такая простая мысль не пришла ему в голову, и подумал, что действительно могут быть люди, у которых нет денег на лишний стакан пива.

— Что с тобой происходит? — спросила Наташа.

— Ничего, — буркнул Евгений.

— Не обманывай меня. Я все вижу. После того как мы вернулись из города, ты не находишь себе места!

— А ты находишь?!

— Сволочи! — не выдержала Наташа. — Ты — им, а они? Как они на меня посмотрели?

— А на меня? — скривил лицо Евгений. — С какой жалостью! Они, инженеришки, смотрели на меня с жалостью!

— Мерзавцы! — плаксивым голосом произнесла Наташа. — Ну, ничего, мы им еще покажем!

— Что покажем?! — огрызнулся Евгений. — И когда?! До следующего сезона пять месяцев!

— Неужели ничего нельзя придумать?! — грудным, исходящим из глубины души голосом вопросила Наташа.

— Можно, детки вы мои, все в нашей жизни можно! — неожиданно раздался голос незаметно подкравшегося к ним Аккурат Аккуратовича.

— Что еще? — с досадой вымолвил Евгений. — Станем недоливать десять граммов?!

— О, вы уже стали грубить старшим, детки мои! — и назидательно, и в то же время ласково проговорил Аккурат Аккуратович. — Такие замечательные детки — и произносят такие нехорошие слова!

— Мы не грубим, Аккурат Аккуратович! — сказала Наташа. — Но жить тошно! Вам всего не понять. Но поверьте мне — жить стало тошно и даже противно!

— О, какой я непонятливый! — по-актерски взмахнул руками Аккурат Аккуратович и затем внезапно посерьезнел: — Хватит играть в детство! Есть неплохой взрослый вариант!

— Слушаем, Аккурат Аккуратович! — почти одновременно выпалили Наташа и Евгений, так как шеф никогда не бросал слова на ветер и впервые так солидно обратился к ним.

— Так вот, повзрослевшие мои детки! — продолжал Аккурат Аккуратович. — Вы, возможно, помните отиравшегося здесь хиппаря в шкуре?

— Помним! — со скоростью пули выстрелили из себя молодые супруги.

— Так вот, этот хиппарь обычно живет там, — показал Аккурат Аккуратович на горы. — Недалеко от самой вершины.

— Чего он там нашел?! — прыснул Евгений.

— Об этом и пойдет разговор, — оглядевшись вокруг, сказал Аккурат Аккуратович. — По имеющимся у меня сведениям, он нашел там драгоценные камни.

— Не может быть?! — вырвалось у Наташи.

— Может! — уверенно произнес Аккурат Аккуратович. — Один из них на вашем кольце. Его принесли ювелиру типы, с которыми жил этот хиппарь. Сомнений нет — камни его! Может, он там обнаружил целую кимберлитовую трубку!

— И никому не проболтался?! — вздрогнула Наташа.

— За это я ручаюсь! — успокоил ее Аккурат Аккуратович. — Камешки имеются! Взять их у него — наша задача! Понимаете?

Супруги незамедлительно закивали головами.

— А как? — спросил Евгений.

— Наконец-то слышу голос мужа! — сузив глазки, надменно улыбнулся Аккурат Аккуратович. — Об этом мы поговорим отдельно!

XII

Декабрьское солнце вспыхнуло над курортным городком с летней силой, обрадовав отдыхающих и озадачив работников пляжей, убравших лежаки на зимнее хранение.

— Тепло — это хороший знак! — сказала мужу Наташа, подставив лицо солнечным лучам. — Нас ждет удача!

— Хотелось бы в это верить, — более сдержанно выразился Евгений.

Душа его жаждала реванша за фиаско в своем бывшем КБ, сердце замирало от восторга при мысли о возможной добыче. Не страшило ничто — ни опасности в зимних горах, ни встреча со здоровенным полудиким хиппарем, даже полнейшее отсутствие опыта восхождений.

На свежем утреннем воздухе дышалось легко. Поднималось яркое солнце, освещая горы, которые снизу представлялись близкими и невысокими.

— М-да, вершина в туманной дымке! — покачал головой Аккурат Аккуратович.

— Не в туманной, а в бриллиантовой! — поправил его Евгений.

— Ну-ну! — хитро улыбнулся Аккурат Аккуратович. — Тогда пошли!

Курортный городок еще спал, и поэтому никто не обратил внимания на странно экипированного для этих мест мужчину в шубе, шапке-ушанке и тяжелых лыжных башмаках.

У подножия горы Евгений остановился:

— Иди домой, Наташа. Дальше мы пойдем вдвоем. За нас не волнуйся. Не замерзнем. Смотри — как солнце распоясывается!

Наташа понимающе улыбнулась. Евгений приветливо помахал ей рукой, стараясь при этом походить по меньшей мере на участника антарктической экспедиции, но это получилось у него неуклюже и неестественно. Наташе вдруг захотелось остановить его, захотелось, чтобы он остался с ней, но при мысли, что она сможет покинуть место кассирши и вообще этот городишко, зажить в свое удовольствие, ушли прочь плохие предчувствия — и она мысленно проговорила ему вослед, подобно жене полярного исследователя: «Иди, милый, и пусть не страшат тебя льды и снега, иди навстречу своей цели — и награда найдет тебя! Я верю в это! И я жду тебя с победой!»

Первым на горную тропу вступил Аккурат Аккуратович, за ним Евгений. Сухая и окрепшая от ночного заморозка земля облегчала ход.

— Жарко, — сказал Евгений, расстегивая воротник шубы.

— Пар костей не ломит, — отдуваясь, заметил Аккурат Аккуратович, — выше похолодает. И не дай бог начнется пурга. А вообще-то грех жаловаться. Погодка сегодня как по заказу. Ни ветра. Ни дождичка. И видимость отличная. Только на вершине туман. Будь там осторожней. И запомни — Ютти нашего языка не знает. Ты ему покажи, что потерял Наташу, что ее ищешь. Это он поймет. И тут же подари спички. С огнем там туговато. Ютти тебя примет хорошо. Пользуйся гостеприимством, но не вздумай ухлестывать за его бабой!

— Что вы, Аккурат Аккуратович, я не по этому делу! — улыбнулся Евгений.

— Моя обязанность предупредить, — нахмурился Аккурат Аккуратович. — Дай Ютти привыкнуть к тебе. А дальше действуй сообразно обстановке. Не торопись. Одному ходить не советую. И гор не знаешь, и не ровен час наткнешься на барса. Ну и, наконец, запомни главное — выручку от камней разделим пополам.

— Как договорились, Аккурат Аккуратович.

— Смотри, если что утаишь, я все равно узнаю. Лучше со мной не шути.

— Я вас разве подводил?

— Не подводил. Но мое дело — предупредить.

— Сколько можно! — обиделся Евгений.

— Не знаю, — посуровел Аккурат Аккуратович. — А теперь передохнем. Только недолго.

Они сели на большой пологий камень, отпили из фляги по глотку воды и замолчали, то ли уйдя в свои мысли, то ли экономя силы перед дальнейшей дорогой. Хорошо протоптанная, еще не покрытая снегом туристская тропа петляла среди камней и кустарников, пересекла рощу и выскочила на каменистую площадку, за которой, суживаясь, переходила в тропинку, ведущую к вершине.

— Вот здесь были киносъемки. А он побежал вон туда! — прервал затянувшееся молчание Аккурат Аккуратович и показал в противоположную от тропинки сторону. — Запомни эту площадку. Здесь всегда найдешь тропу.

— А если выпадет снег? — спросил Евгений.

— Тропа и под снегом видна, — угрюмо ответил Аккурат Аккуратович. — Южные горы — не Гималаи. Все. Тут мы с тобой распрощаемся!

Евгению вдруг не захотелось оставаться одному, он решил задержать удаляющегося Аккурат Аккуратовича и для этого что-нибудь спросить у него, но от внезапно наступившего волнения не нашел что и с досады, махнув рукой, побрел в сторону от тропы, осторожно ступая с камня на камень.

Евгений понимал, что сам вряд ли разыщет жилище Ютти, но надеялся встретить хиппаря. Он поднимался все выше и выше по склону горы, камни которой были слегка припорошены снегом, и уже не чувствовал жары. Облака угрожающе повисли над его головой, он никогда не видел их так близко, и они показались ему отнюдь не романтическими. «Ничего в жизни само собой не приходит! — подумал Евгений. — Счастье дается с боя! А за что он воюет — известно: за теплое место под солнцем! И с кем воюет — знает. С Муравьевым! А может, не только с ним, а и с ребятами из КБ, и другими людьми, живущими на свои кровные?! А ну их всех к черту! Каждый устраивается, как может!»

Евгений сплюнул и остановился. Отвесная скала стала на его пути. «Вот вам и южные горы, Аккурат Аккуратович! — громко произнес он вслух. — Южные горы, конечно, не Гималаи, но и я не Абалаков!» Никто не ответил ему, даже эхо. Евгений повернул обратно, чтобы отыскать иной путь наверх. Он подошел к скале с другой стороны и увидел уступы, равномерно расположенные друг за другом и — похоже, что специально выдолбленные кем-то. Евгений поднялся на скалу и почувствовал, что дышать стало труднее, закружилась голова, налились тяжестью ноги, и казалось, что облака вот-вот накроют его и он потеряет ориентацию. Евгений стал двигаться без определенного плана, останавливаясь и разглядывая местность, но следов пребывания человека он не обнаружил. Солнце скрылось за облаками, стемнело и резко похолодало. Евгений решил готовиться к ночлегу, снял рюкзак и, обессиленный, прислонился спиной к скале. Он на секунду закрыл уставшие от напряжения глаза, а когда открыл их, то увидел перед собой Ютти. Евгений не раз представлял себе встречу с ним, но не предполагал, что она будет так неожиданна и страшна. Обросший, нечесаный Ютти стоял в настороженной позе и пронзительно смотрел ему в глаза. Евгений боялся шелохнуться и не мог вымолвить ни единого слова. А Ютти еще днем заметил Евгения, узнал его и не мог понять, зачем этот слабый человек пришел в горы, что ему тут нужно, не собрался же он охотиться на барса или кабана, в его руках нет даже длинной палки, из которой люди убивают животных, да и ходят люди не в этих, а в других местах, здесь не появлялись уже давно. «Он чего-то ищет!» — догадался Ютти, но из осторожности подошел к Евгению только тогда, когда тот устал и нуждался в помощи.

— На-та-ша! На-та-ша! — еле вымолвил Евгений, следуя совету Аккурат Аккуратовича, и скорчил грустную физиономию.

«Я был прав. Он ищет свою любимую!» — подумал Ютти, вспомнив о том, что среди людей, поднимающихся в горы, он не раз встречал женщин, вспомнил о том, как сам искал Атти, и решил во что бы то ни стало помочь пришельцу. Ютти взял в руки рюкзак и показал Евгению, чтобы он шел за ним.

— На-та-ша! — на всякий случай еще раз жалобно проскулил Евгений.

Они прошли всего метров сто, остановились у скалы, где уже побывал Евгений, тут Ютти взял его за руку и, отодвинув кустарник, пригласил войти в жилище. Евгений очутился в просторной пещере. В центре ее горел костер, у которого на корточках сидела девушка в шкуре, в широкополой старинной шляпке на голове. Увидев Ютти и Евгения, она в замешательстве встала. Ютти стал что-то объяснять ей, она его внимательно слушала и боязливо смотрела на пришельца. Евгений тем временем осмотрел пещеру и обнаружил в ней выход для дыма и множество шкур, посуду, два стула, плетеное кресло и фанерную табличку с латинскими буквами: «Tawerna Ben and K°». Этот оставшийся после киносъемок реквизит, включая шляпку, забытую актрисой, Ютти давно перенес в свою пещеру. «А он не такой дикий! — подумал Евгений. — И малюет себе понемножку. И с латинским шрифтом знаком. Видимо, я все-таки был прав. Это — выдающийся хиппарь! К тому же очень скрытный. И партнершу подобрал себе под стать. Клевая баба! А насчет языка — или хитрит, или, будучи нацменом, плохо его знает и поэтому отмалчивается». Евгений достал коробки со спичками, зажигалку и протянул их Ютти, который, не скрывая радости, стал показывать Атти, как при их помощи добывается огонь. Атти сначала пугалась, а потом запрыгала от восторга и благодарно посмотрела на Евгения.

«Комедию передо мной ломают, — решил он. — Этот мужик подработал башли в цирке, а сюда хипповать забрался. С отличнейшим кадром. Но какое мне до них дело? Им по душе такая жизнь, а мне — другая. Пусть разыгрывают из себя дикарей, если им это нравится!»

Ютти принес сухую козлятину, воду и положил перед Евгением. Тот без колебаний принялся за ужин, а закончив его, растянулся у костра на барсовой шкуре. Он хотел поблагодарить хозяев, но не успел, так как сон мгновенно сковал его уставшие за день сознание и тело.

Евгений проснулся почти в полной темноте. О наступившем дне говорил только луч света, проникающий в пещеру через отверстие для дыма. Еле тлевшие угли костра при вспышках освещали оставленный ему завтрак. Прожевав мясо, Евгений выбрался из пещеры и увидел Ютти, разрубающего тушу козы большим и острым камнем. Рядом стояла Атти, укладывающая отрубленные куски в глубокую яму, видимо служившую естественным холодильником.

Заметив Евгения, Ютти прекратил работу, бросил оставшуюся часть туши в яму, засыпал ее снегом и сказал грустно-грустно:

— На-та-ша! На-та-ша!

Затем он предложил Евгению следовать за ним.

«Ну ладно, — подумал Евгений, — будем играть в вашу игру. И пусть победит сильнейший!»

Впереди шел Ютти, за ним Евгений, и замыкала шествие Атти. Они выбрались на тропу, по которой летом ходили туристы, и пошли по их маршруту, заглядывая во все ущелья и даже расщелины. Ютти часто оборачивался, с болью глядя на Евгения и считая, что тот тяжело переживает потерю своей любимой. К полудню они вернулись обратно, ближе к пещере, подкрепились козлятиной и продолжили поиски. Забравшись на высокую отвесную скалу, Ютти знаком остановил Евгения и, осторожно ступая по узкому наклонному выступу, вместе с Атти дошел до его конца и стал обозревать окрестность. Евгений присел на громадный камень и ударил ногу о покрытый снегом другой камень, подпирающий тот, на котором он сидел.

«Если вытащить маленький камень, то большой покатится вниз и сметет в пропасть Ютти и его бабу, — подумал Евгений и удивился пришедшей в голову мысли. — Смешно! Еще недавно я и не помышлял о подобном! Смешно! А может, и удивляться нечему? С волками жить… Почему с волками? Каждый сражается за кусок хорошей жизни. И я свой не упущу ни за что! Я его заслужил. Я не остался гнить в КБ, а вышел на колосящееся денежными купюрами поле брани, где рядом со мной такой богатырь, как Аккурат Аккуратович! Богатырь… Но ему хватит и трети выручки. Ведь он как человек осторожный остался внизу. Рискую только я! Ну что же, кто рискует, тот и выигрывает!»

Печальный Ютти подошел к Евгению и сокрушенно покачал головой. Смеркалось. Они возвратились в пещеру. Атти зажгла спичку и поднесла ее к хворосту. Загорелась одна веточка, за ней вторая, третья, вспыхнул костер и озарил каменные своды пещеры, которые показались Евгению таинственными, а самого себя он представил сказочным героем и улыбнулся, вспомнив о том, что каждая сказка кончается хорошо.

«А вот и Иванушка-дурачок пожаловал!» — улыбнулся Евгений, глядя на Ютти, который, стараясь развеселить гостя, стал показывать свой цирковой номер. В самые напряженные моменты, когда должна была звучать барабанная дробь, Атти била палкой о палку, а в конце номера зааплодировала, как заправский зритель. Ютти поклонился ей, склонил голову перед Евгением и, выйдя из образа артиста, рассмеялся. Захохотала Атти и, запустив руки под одну из шкур, достала оттуда множество цветных и блестящих камешков. Она подошла к костру и стала показывать их Евгению. В отблесках пламени камешки засверкали, засветились, бросая дивные отражения на своды пещеры.

Евгений сначала не поверил своим глазам и даже протер их, чтобы убедиться в реальности происходящего. Невообразимая радость наполняла его душу, и он еле сдержал себя, чтобы как ребенок не запрыгать на месте и не захлопать в ладоши. Ютти обрадовался хорошему настроению гостя и стал готовить праздничный ужин, жаря козлятину, нанизанную наподобие шашлыка на сырой ивовый прут, и очищать от кожицы сладкие коренья.

Столь быстрое и неожиданное развитие сказочного сюжета вывело Евгения из равновесия, и, пытаясь успокоиться, он вышел на воздух.

«Порядок, все идет как надо, — сказал он сам себе. — План действий прост — завтра нужно отстать или любым другим путем оторваться от Ютти и его бабы, забрать камни и чесать отсюда!»

Когда Евгений вернулся в пещеру, Атти уже убрала камни обратно под шкуру, а Ютти разделил мясо на три части и дал гостю самый большой и сочный кусок.

«Черт их разберет — хиппи они или дикари, — подумал Евгений, с жадностью поглощая своеобразный бифштекс с кровью. — Сейчас это не играет никакой роли! Завтра камни станут моими! И не надо будет вкалывать и воевать на этом поле с колосящимися деньжищами. Их нужно будет только подбирать! Нагнулся — и ты хозяин жизни! Тебе уже не нужно утром вставать на работу, думать о завтрашнем дне, унижаться перед этим богатырем Аккурат Аккуратовичем! Богатырем? Какой он богатырь? Ничтожество! И он не получит ни гроша! Ему хватит и того, что он имеет с автоматов. А я вернусь в город, заберу Наташку и полечу с ней в любую сторону! Месяц гуляем! Нет — два месяца! Нет — три! Целый квартал. Поедем в круиз на корабле! На самом лучшем! В самой дорогой каюте! В суперлюксе! А потом, если захочу, то еще вернусь в КБ! Не сразу. Сначала какой-нибудь талант из младших научных слепит за меня кандидатскую. За четверть одного камешка. А за половину мне напишет докторскую не кто иной, как сам Муравьев! Напишет, как миленький. И никуда не денется! А дальше — посмотрим!»

Лицо Евгения светилось от счастья, и Ютти с удивлением смотрел на гостя, подумав, что он не такой слабый, каким казался раньше, и легко переносит потерю любимой.

Утро выдалось на редкость солнечным и ясным, очистилась от тумана вершина горы и засверкала, как малодоступная, дорогостоящая игрушка.

«Погодка сказочная! — выходя из пещеры, подумал Евгений. — Как раз для счастливого конца!»

Ютти решил продолжить поиски по прежнему маршруту и снова первым ступил на тропу. Пройдя около километра, Евгений остановился, сделав вид, что расстегнулся башмак, но тут же замедлила движение идущая за ним Атти, обернулся готовый прийти на помощь Ютти. Под разными предлогами Евгений останавливался еще несколько раз, и каждый раз, ожидая его, как вкопанные застывали Ютти и Атти.

— Идите вперед, идите сами, а я пойду в другую сторону, — показал им Евгений. — Так будет лучше! Так мы быстрее найдем Наташу!

Они поняли его, но Ютти отрицательно покачал головой, не решаясь оставить гостя одного.

«Попался в капкан! — раздраженно подумал Евгений, не видя возможности оторваться от преследователей. — И солнце, как назло, разбушевалось, устроило настоящую баню. Когда надо, его нет! А когда не надо — пожалуйста!» Евгений распахнул шубу и снял шапку. В этот момент Атти обошла его и вместе с Ютти двинулась по выступу скалы, чтобы еще раз внимательно осмотреть окрестность. Взгляд Евгения остановился на большом камне, и чем он дольше смотрел на этот камень, тем холоднее становился рассудок, а по разгоряченному телу внезапно ударил легкий озноб.

«Похолодало, что ли?!» — вздрогнул Евгений и запахнул шубу. Еще через мгновение он перевел взгляд на Ютти и девушку, склонившихся над пропастью, и тело его покрылось испариной, опять стало невыносимо жарко. Евгений присел и ухватился руками за маленький камень, удерживающий большой от падения в пропасть.

«Сейчас или никогда! Сейчас или никогда!» — ровно, как метроном, но лихорадочно зазвучал в его голове голос, похожий на голос Левитана, но с интонацией Аккурат Аккуратовича. Перед глазами Евгения заискрились самые различные драгоценные камни, от каждого из которых, как от большого прожектора, исходил поток лучей, освещающий белоснежный морской лайнер, двухэтажную виллу среди пальм и цитрусовых деревьев, черный ракетообразный автомобиль с Наташей, полулежащей на радиаторе и улыбающейся не хуже любой голливудской кинозвезды, у автомобиля в угодливой позе склонился Муравьев с бархатной тряпочкой в одной руке и докторской диссертацией в другой.

«Сначала вытри пыль диссертацией! — приказал ему Евгений. — На кой бес она мне сдалась при всем этом?!»

Муравьев бросился выполнять его приказ, орудуя диссертацией и доводя машину до немыслимого блеска. Но вдруг ни с того ни с сего поток лучей начал ослабевать, стали блекнуть и растворяться корабль, и вилла, и машина, и Муравьев, обретающий независимый вид. Евгений почувствовал, что чудесное видение может исчезнуть навсегда, и с нечеловеческой силой рванул на себя маленький камень, освобождая дорогу накренившейся громадине. Евгений подтолкнул ее, и она, набирая скорость, покатилась вниз по выступу скалы, на самом краю которой в ужасе прижались друг к другу Ютти и Атти. Ютти понял, что ему не остановить громадину, и, крепко обняв Атти, взмыл вместе с нею в воздух, пропустив под собой смертельный камень. Евгений не видел, что сталось с ними, он мчался в сторону пещеры, то покрываясь испариной, то дрожа от озноба, сбросив мешавшие ему шубу и шапку. Бешено колотилось сердце, дорога прыгала перед его глазами; тяжело дыша с хрипотой, переходящей в рычание, он ворвался в пещеру, залез руками под шкуру, нащупал заветные камешки и издал нечленораздельный звук, напоминающий рев многотысячного стадиона, приветствующего гол любимой команды.

«Все!» — вырвалось у Евгения, и он стал постепенно приходить в себя, отбросил шкуру, забрал камешки, но не решился положить их в карманы и оставил в руках, считая, что так будет надежнее. Евгений не пожалел, что расстался с шубой и шапкой, набросил на плечи самую большую барсовую шкуру, а другую, немного меньшую, обмотал вокруг головы как чалму.

Ютти и Атти еще долго стояли на выступе скалы, не понимая, что произошло.

— Не мог же сам камень сдвинуться с места? — сказал Ютти. — Он стоял здесь столько времени, сколько я помню себя. Его мог сдвинуть только человек. Но почему он это сделал? Ведь мы встретили его как самого дорогого гостя и старались помочь ему. Старались как могли. Может, он обезумел от горя? Но по его виду этого не скажешь. Может, он съел плохой корень и у него помутился рассудок?!

— Нет, — сказала Атти. — Я собрала только хорошие корни. И мы их ели вместе.

— Я ничего не понимаю, — сказал Ютти. — Наверно, с этим человеком приключилась какая-то беда и мы должны помочь ему! Ты меня понимаешь, Атти?

Атти кивнула головой, взяла его за руку, и они стали подниматься вверх по выступу.

Евгений вышел из пещеры в новом одеянии с рюкзаком, туго набитым барсовыми шкурами, и тут же столкнулся с Ютти. Евгению показалось, что он видит дурной сон или кадр из самой страшной киносказки. Лицо его перекосилось от страха, онемели губы, чуть не остановилось дыхание, и он медленно на ватных ногах попятился назад, а потом, собравшись с силами, рванулся в сторону и, не разбирая дороги, помчался вниз по склону горы.

Ютти тоже перепугался, увидев Евгения в необычной одежде, и поначалу принял его за большого неведомого зверя, но потом узнал гостя и побежал вслед за ним, чтобы успокоить его и, если нужно, вывести на тропу, ведущую к людям.

Камни летели из-под башмаков Евгения, он несколько раз падал, сильно ушибаясь, но вставал и снова бежал вниз, остервенело стремясь ускользнуть от погони.

Страх обуял его, и в голове чередовались кадры из кинокомедий с уморительно смешными погонями и кадры из кинодрам, заканчивающихся страшной гибелью героя, в том числе гильотиной и даже линчеванием. Неожиданно между этими кадрами всплыло обаятельнейшее личико популярной телевизионной дикторши, с очаровательной улыбкой обратившейся к Евгению: «Спешите! А не то Ютти разорвет вашу глотку и станет пить из нее кровь! Уважаемые телезрители, учтите, что детям до шестнадцати лет смотреть этот фильм не рекомендуется!»

— И я не хочу! — завопил Евгений, но тут телеэкран погас, и он увидел, что бежит по выступу и все ближе и ближе приближается к его краю.

Евгений остановился, обернулся и увидел Ютти, медленно шедшего к нему с протянутыми руками и как бы желающего сказать: «Осторожно, человек, дай мне свою руку — и я спасу тебя!» Но тут опять перед взором Евгения вспыхнул телеэкран — и та же дикторша с высоко взбитой прической и тонкими губами, обворожительно улыбаясь, напомнила ему, что сейчас произойдет с его глоткой, после чего для уважаемых телезрителей будут передавать второй тайм футбольного матча между динамовскими командами Москвы и Тбилиси.

— И я хочу футбол! Почему не передают первый тайм?! — закричал Евгений и увидел перед собой Ютти, тянувшего к нему руки. Евгений захотел схватиться за них, но в ужасе оттого, что рассыплет сжатые в кулаках драгоценные камни, сделал шаг назад и, оступившись, полетел в пропасть. Вопль ужаса и разочарования скользнул по горам, и они ответили ему гробовым молчанием, каким многотысячный стадион встречает гол в ворота любимой команды. Только барс, услышав этот вопль, встрепенулся и расширил горящие глазки в предвкушении легкой и сладкой добычи. Он рванулся в ущелье, ноздри его раздувались все больше и больше по мере приближения к жертве, но на полпути он недовольно зарычал и был вынужден повернуть назад, услышав шаги Ютти.

Евгений лежал в неестественной позе человека, поскользнувшегося на ровном месте. Только кулаки его по-прежнему были сжаты, и из них не выпал ни один драгоценный камешек.

Ютти печально смотрел на Евгения и, дождавшись Атти, стал вместе с нею укладывать на его тело мелкие камни, из которых вскоре выросла небольшая каменная грядка.

— Этому человеку будет очень тяжело, — сказала Атти. — Никто не придет на его могилу и даже не поговорит с ним!

— Мы придем! — уверенно сказал Ютти.

— Мы? — удивилась Атти. — Я думаю, что он был плохим человеком. Почему мы должны навещать его?!

— Потому что он человек, — сказал Ютти. — И если он плохой, то в этом виноват не только сам. Ведь и мы, и живущие внизу люди — это одна большая семья, и в нее входит каждый человек независимо от того, где родился и как выглядит. Люди очень разные, и кое-кого из них нужно усмирять, если он дикий и злой, как барс, но самое важное в том, что люди должны помогать друг другу: сильный — слабому, богатый — бедному, умный — несмышленому. Иначе жизнь не станет лучше. Ты понимаешь меня, Атти?!

На горы опускались сумерки, очертания скал и ущелий размывались наступившей темнотой, и только вдали загорелись еле различимые глазом, мерцающие, как искорки, крошечные огоньки.

— Там живут люди, — сказал Ютти и нежно приблизил к себе Атти. — Эти люди творят чудеса, они умные, добрые, сильные и сделают так, что нигде и никогда не будет ничего плохого.

— Может, они не гонятся за нами, а ищут нас, чтобы помочь?! — предположила Атти.

— Я об этом много думал, — сказал Ютти. — Пожалуй, ты права, Атти. Я на всю жизнь запомнил людей, которые помогли мне: «Вы-сот-ник! Об-рез-кин! Кло-ун Пе-тя! Ге-на-цвале! И-ва-нов! Вы-сот-ник!»

Ютти и Атти устремили свои взоры на сверкающий огнями курортный городок, а его обитатели жили обычной жизнью и, возможно, даже не подозревали, с какой верой и надеждой смотрят на них другие люди.

1978