Ведуньи

Среди тех, кто меня знает

Тропа на склоне холма страшно скользкая, земля раскисла, трава мокрая. Я спотыкаюсь о камень, босую ногу пронзает резкая боль, я невольно вскрикиваю, теряю равновесие и падаю.

Лежа на мокрой земле, я вдруг вспоминаю, какое лицо было под конец у того парня. Наверное, мама была права, когда советовала нам держаться от деревни подальше. Мы должны беречь те знания, которые достались нам от предков; мама получила их от своей бабки, а та еще от кого-то, и каждый раз в нашей семье находился очередной хранитель этих тайных знаний. Они могли принадлежать только члену нашей семьи, а я как-то вдруг совсем позабыла об этом и разговаривала с тем парнем так, словно мы с ним одного роду-племени. А что, если он меня обманул? Что, если он и меня приворожил, как ту необъезженную кобылу? Убаюкал своим тихим ласковым голосом и заставил ему поверить? А то, что он под конец показался мне испуганным, просто уловка. На самом деле он сразу меня узнал, сразу понял, кто я такая, а потом ловко притворялся…

Я с трудом встаю на ноги, отряхиваю грязную мокрую юбку и бросаю гневный взгляд на ферму, раскинувшуюся у подножия чумного холма. За ней виднеется деревня. Бывшая наша деревня. Только нашей она уж больше никогда не будет. Мне-то уж точно там не жить. Ведь я избрана им, и мне уготована совсем иная судьба. Я, правда, еще не знаю какая, но уже готова ее принять. Я устала сопротивляться неизбежному.

Я с трудом всползаю на холм. Чуть не на четвереньках. Ужасно скользко, но мне совершенно необходимо поскорее оказаться среди тех, кто меня знает.

Я всем телом налегаю на дверь, вхожу, пошатываясь, в дом и сразу вижу маму, склонившуюся над очагом. И в ту же минуту мой гнев словно истончается, утихает и тает, превращаясь в ничто. Вот только я почему-то чувствую себя до предела измученной. Словно маленькая девочка, ровесница Энни, я подхожу к маме и кладу голову ей на плечо.

Она обнимает меня, усаживает, приносит мне сухую одежду, вытирает мокрое лицо и руки. Приведя меня в порядок, она снова поворачивается к очагу, но я беру ее за руку и говорю:

– Я хочу, чтобы ты меня научила.

Мы начинаем с исцеляющих и защищающих заклятий.

– Ну что ж, милая, – говорит мама, – многое в нашем ремесле отвечает желаниям людей отомстить, пожелать кому-то страданий, и мы, если необходимо, выполняем эти желания, ибо такова природа того, чему мы служим; но есть в колдовстве и светлая, чистая сторона, которая наверняка очень тебе подойдет и даже понравится. И хорошо бы ты избрала именно такое колдовство. Впрочем, того выбора, какой есть у других девушек, у тебя все равно нет.

Голос ее невольно дрогнул, и я понимаю, что она хотела этим сказать: у меня нет никаких шансов выйти замуж. Мельком я вспоминаю, какой страх таился в глазах фермерского сына, и заставляю себя выбросить из головы мысли о нем и собраться. И потом, что мне проку в каком-то там муже? Нет уж. Лучше я останусь с мамой, Джоном и Энни. Обучусь знахарству, усвою наши тайные знания.

Раньше я часто мечтала: вот бы мне родиться в какой-то другой жизни, в той, где всегда есть еда на столе и теплая одежда. Потом завести мужа, семью. Жить, как все, полоскать белье в речке вместе с другими женщинами, ходить по воскресеньям в церковь. Мама пыталась обеспечить нам такую жизнь, но он, тот, кому мы служим, вызвал бурю, которая унесла нашего отца и навсегда лишила нас возможности жить той жизнью, какой живут все.

Наверное, мы и не созданы для такой жизни. И теперь я должна открыть свой разум и свою душу для тайных знаний – для колдовства, ворожбы, знахарства. Знахарство всегда особенно меня привлекало; мне хотелось научиться облегчать страдания, исцелять раны. Это доброе искусство. Я буду делать свое дело, и через некоторое время, довольно скоро, в деревне начнут видеть в нас всего лишь доброжелательных целителей. Мы везде станем желанными гостями, и наши жизни, возможно, переплетутся с жизнями других людей. И тогда, даже если я, проснувшись утром, обнаружу на коже Энни некую отметину, это уже не вызовет у меня такого ужаса. Ведь тогда Энни уже ничто не будет грозить, ибо у меня хватит сил, чтобы доказать людям, сколько добра в том, что мы делаем, чтобы заставить страх навсегда исчезнуть из их душ. Ведь целительство, хоть оно и порождено магией, представляет собой иную, более добрую и светлую ее разновидность, чем та, которой мы с мамой теперь служим.

Я успела уже довольно много узнать о травах, поскольку всегда внимательно наблюдала за действиями матери; мне известно, что помогает при болях в животе, а что способно умерить зуд, вызванный чесоткой. Я ведь столько раз собирала для мамы всякие полезные растения. А теперь она станет по-настоящему учить меня, и я узнаю, как изготовить целебные мази или отвары, какие заклинания для этого следует использовать, как отыскать потерянную вещь, как снять порчу.

Сегодня мне велено для начала растолочь свежие листья и стебли мальвы, только что нами собранные, и превратить их в густую липкую кашицу. От кашицы исходит приятный свежий аромат. Мама последовательно руководит моими действиями. Добавив в эту кашицу немного воды, я тщательно ее размешиваю, процеживаю и получаю отличный бодрящий напиток, одна полная ложка которого также способна успокоить расстроенный кишечник.

Джон сидит рядом и ревниво наблюдает за нами. В глазах его явственно читается страстное желание привлечь к себе внимание матери, особенно когда он видит, как ласково мама направляет мою руку, как она тихонько смеется, когда мне не удается сделать кашицу из мальвы достаточно однородной. Сперва Джон пытается воздействовать на маму тем, что, положив ногу на ногу, непрерывно постукивает острием ножа по столу, зная, что скоро ей это надоест и она на него прикрикнет. Но мы как ни в чем не бывало продолжаем заниматься своим делом, и Джон, не выдержав, со скрежетом отодвигает табурет и молча выходит из дома.

Я помню, какое у Джона стало лицо, когда он услышал, как мама объясняет мне значение моей отметины. Ему тогда было всего десять, и его явно потрясла новость о моей причастности к магии. Он смотрел на нас, вытаращив глаза, а на следующее утро, раздевшись догола, принялся обследовать собственную кожу в поисках такой же отметины и примчался к матери страшно возбужденный, потому что нашел-таки у себя на груди маленькую темную родинку.

Но она, едва взглянув на это пятнышко, спокойно сказала:

– Это не его отметина, сынок, – и, одной рукой достав из плетеной зыбки крошечную Энни, принялась ее укачивать, а вторую руку положила на обнаженное плечо Джона. – Ты не его избранник и никогда им не будешь, ибо ему нужны совсем другие души. И потом, ты же у нас единственный мужчина в доме. Твое главное дело – работать и семью обеспечивать.

И с этими словами она от него отвернулась, а он, поспешно натянув рубаху, чуть ли не бегом поспешил в деревню. Именно в тот день он впервые попытался найти себе работу и впервые столкнулся с жестокостью и насмешками людей, которые гнали его от себя.

Сейчас мама тоже ни слова не сказала по поводу его ухода. В данный момент она занята только мной. Внимательно следит за моими действиями, ласково похлопывает меня по руке и приговаривает:

– Вот уж ты точно одной крови с твоей прабабкой. Надо, пожалуй, сходить в деревню да попытаться это продать. И ты будешь мне помогать.

Мне отчего-то жаль Джона, но я стряхиваю с себя печаль и проглатываю колючий комок опасений, вызванных материными словами. Я и так знаю, что я ведьмино отродье и никем другим никогда не стану.

Мы с мамой бродим от дома к дому, за спиной у нас берег моря, и оттуда налетает ветерок, несущий неизбывный запах рыбы. Этот запах наполняет рот, липнет к волосам. Здесь прибрежный пляж вытянулся длинной полосой мелкого плотного песка, который ласково лижут набегающие волны. Погода в последние дни улучшилась, стало теплее, так что в море и на берегу полно людей: мужчины, стоя в лодках, тянут сети, женщины бродят на мелководье в поисках съедобных ракушек. Но на этот пляж мы с Энни никогда не ходим, да мне и не хочется сюда приходить.

На некотором расстоянии от фермы Тейлора лепятся друг к другу, постепенно спускаясь к морю, деревенские домишки. Мама считает, что это ее фамильяр Росопас разыскивает тех, кому могут понадобиться наши умения, вот и сегодня он нас сюда привел. Однако двери домов одна за другой закрываются у нас перед носом, хотя почти каждый из их обитателей хоть раз да прибегал к маминой помощи. И, между прочим, именно она приняла большую часть родившихся здесь ребятишек.

А одна женщина, чуть отступив назад и горделиво сложив руки на груди, заявляет:

– Знаешь ту знахарку, что за рекой живет? Она на днях сюда приходила и дала мне все, что нужно.

Мама так и застывает на месте; она настолько потрясена, что даже дышать толком не может. Я вижу, что в глазах у нее поблескивают искры гнева, но этой женщине она отвечает спокойно и почти небрежно:

– Знаю, знаю я эту старую каргу. Обманщица она, дьявольское отродье. Все ее средства – одна вода да черная магия.

Но эту рыбачку ничем не проймешь.

– Зато мне ее отвар куда дешевле стоил. Так-то.

И она, закрыв дверь, исчезает в доме, а мы идем дальше, но снова и снова получаем только отказы. Мать все время бормочет себе под нос, что та старая карга из-за реки – самая настоящая мошенница, только гадости творить и способна. Я помалкиваю: мама ведь и сама нередко прибегает к черной магии.

– Ничего, – говорит она, – мы еще на нее Росопаса натравим.

Наконец-то одна дверь перед нами все-таки распахивается. Это коттедж Роберта Тернера, и он приглашает нас войти. Некоторое время мы стоим в полутемной комнате и ждем; в углу корзина с рыбой, у огня сохнут рыбацкие сапоги.

– Элис у меня занедужила, – говорит Тернер. – Лежит-лежит, а уснуть не может.

И он провожает нас в ту комнату, где лежит Элис. Глаза ее широко открыты, пальцы судорожно сжаты, как будто она ими во что-то вцепилась и не хочет выпустить.

Я сразу вижу: маме с первого взгляда все ясно. Но Элис вдруг садится, отбрасывает в сторону одеяло и, пошатываясь, встает с постели.

– Что она делает в моем доме? – Элис диким взглядом смотрит то на мужа, то на мою мать. – Гони ее прочь! Оставь меня в покое, колдунья проклятая! – И она, замахнувшись рукой, бросается на маму. Та чуть отступает, и Роберт успевает перехватить Элис. Он крепко прижимает ее к себе, а она плачет и стонет, уткнувшись ему в плечо. – Разве ты его не видишь? – в ужасе шепчет она. – Он ведь уже здесь, смотри!

Роберт Тернер качает головой:

– Я никого не вижу, любимая, а Руфь пришла, чтобы помочь тебе, как же я могу ее прогнать. Ты лучше ложись спокойно, пусть она свою работу сделает.

Мама садится на краешек постели, берет Элис за руку и минутку молча выжидает, глядя на эту женщину, которая когда-то была ее подругой. На мамином лице одновременно отражается и сострадание, и презрение.

– Ну, рассказывай, – говорит она.

– Он и сам темный, и все по темным углам таится, а крылья у него, как у птицы. – Элис руками изобразила нечто трепещущее в воздухе. – И он все что-то шепчет мне, шепчет, я и сейчас этот шепот слышу, а ты? Ты-то его слышишь? – Взгляд у нее по-прежнему дикий. – А какие ужасные вещи он мне говорит! И требует, чтобы я все это сделала! – Она в страхе прижимает пальцы ко рту. – Он хочет, чтобы я причиняла боль и страдания другим людям! Да и себе тоже. Стоит мне глаза закрыть да попытаться уснуть, и он снова тут как тут. Шепчет, требует. Наверно, я проклята, да?

Мама ласково укладывает руки Элис поверх одеяла, гладит их.

– Это просто какой-то эльф с тобой шутки шутит, – успокаивает она ее. – Они известные шутники, и шутки у них часто злые, но особого вреда от них нет. Ничего, скоро мы с тобой от него освободимся. – Элис судорожно сжимает мамины пальцы, прижимает их к губам и снова ложится. А мама, выйдя в соседнюю комнату, объясняет Роберту, что нужно положить в ведьмин кувшин: прядку волос Элис и несколько кусочков ее ногтей.

Затем мы все вместе спускаемся к морю, мама велит Роберту набрать в кувшин воды и бросить туда горсть песку и несколько мелких камешков. Я тем временем смотрю, как рыбаки вытаскивают на берег лодку; головы низко опущены, руки напряжены, им явно нет никакого дела до того, чем заняты мы, и все же меня смущает их присутствие. Мне вообще в этой части берега не нравится; я предпочитаю ту пустынную каменистую ее часть, куда мы с Энни обычно ходим за съедобными ракушками и водорослями. Когда ведьмин кувшин наполнен, мама передает его Роберту и говорит:

– Держи крепче и закопай в самом дальнем углу двора. А я схожу домой и принесу ей маковый отвар. Скоро у нее все пройдет.

Роберт покорно кивает, мама протягивает руку, и он кладет в нее монету, а она предупреждает:

– За маковый отвар плата отдельная.

Мы с ней поворачиваем назад и идем через луг к нашему холму. Мама всю дорогу молчит, и лишь когда мы переступаем порог своего дома, печально роняет:

– А ведь когда-то я считала ее своей подругой.

Я только смотрю на нее, но не говорю ни слова; я вижу, как болезненна для матери эта утрата, она словно выжжена на ее осунувшемся лице. Но сама я лишь с трудом могу себе представить, что такое подруга; это слово не вызывает в моей душе ни малейшего отклика. Я, правда, помню, что у меня было довольно много друзей в те давние времена, когда еще жив был мой отец и мы жили вместе со всеми на берегу моря. Помню, как я вместе с другими детьми карабкалась на мокрые скалы, как мы, вглядываясь в неглубокие лужицы, руками пытались ловить там крошечных рыбок, занесенных приливом. Только вряд ли это можно назвать настоящей дружбой. А что значит дружить, когда становишься взрослой? Когда ты жена и мать? Что это означало бы для меня сейчас, когда я уже покончила с детством, но еще не стала ни женой, ни матерью? И, возможно, так никогда и не стану ни той, ни другой?

Мама о чем-то шепотом разговаривает со своим фамильяром, и я отчетливо чувствую в нем некое зловредное намерение. Однако пока что мне нужно наполнить горшочек целебным бальзамом, который мы возьмем с собой, потому что нас попросили исцелить дурную язву[3].

– Почему вы снова должны туда идти? – недовольно спрашивает Энни. Она сидит на столе, болтает ногами и жует листья одуванчика. Колени и руки у нее страшно перепачканы: она только что вернулась после очередной экспедиции в разрушенные дома чумной деревни. – В лесу маленькие лисенята народились, они еще и ползать-то не умеют, а уже хотят прыгать и со мной играть. Ну, пойдем, я тебе их покажу! И еще я одну очень хорошую штуку для игры нашла!

Она кладет на стол какой-то странный деревянный предмет, чем-то напоминающий желудь, приплюснутый сверху, а внизу сходящийся в некое подобие острия. Эта штуковина вся покрыта грязными пятнами и плесенью, а по краям крошится от старости. Энни смотрит на мать, явно ожидая ее пояснений, но мама говорит:

– Лисят своих ты Саре завтра покажешь. Лучше Джона с собой возьми. Он и поиграет с тобой, и лисий выводок посмотрит.

Джон, целиком закутанный в одеяло, садится в постели; волосы у него торчат в разные стороны, на лице презрительное выражение. Мама тут же переключается на него:

– Если, конечно, ты, Джон, не собираешься вместе с нами в деревню сходить да работы там поискать.

Но Джон, проворчав нечто невразумительное, снова ложится.

– Но что же это все-таки такое, а, мам? – не выдерживает Энни. – Что я нашла? Что это за штука такая?

А я смотрю на находку Энни и глаз от нее не могу отвести. Теперь, конечно, эта вещь совершенно бесполезна, ее почти съели гниль и время, но я все еще легко могу себе представить, как маленькие руки умело запускают ее и заставляют вертеться, а детские голоса так и звенят от смеха.

Мать мельком бросает взгляд на «сокровище», найденное моей сестренкой.

– Это обыкновенный волчок. Чтоб детишки забавлялись. Его хорошенько раскрутить нужно.

Открыв от восхищения рот, Энни некоторое время смотрит на волчок, потом пытается его раскрутить, но он почти сразу падает.

– Положи его пока к твоим остальным находкам, – говорю я, но перед глазами у меня все еще стоят чьи-то маленькие ручки, теперь ставшие прахом в земле, а в ушах звенят детские голоса, умолкнувшие навсегда.

Энни сползает с табуретки, аккуратно берет волчок и добавляет его к своей «коллекции». На обратном пути она прыгает на Джона, который все еще притворяется спящим, он стонет и громко жалуется, но я-то знаю: долго сопротивляться Энни он не в силах.

– Ой, ну пойдем, Джон! Пойдем, лисенят посмотрим! – упрашивает его Энни. – Я покажу тебе, где они прячутся, но только ты сам молчи, не то их маму испугаешь.

– Оставь меня в покое, бельчонок, – говорит он, с головой скрываясь под одеялом, но я знаю: как только мы с мамой выйдем за порог, он тут же встанет и пойдет с Энни в лес. Его любовь к Энни похожа на мою – такая же яростная и покровительственная, но перед нами он вечно изображает, что совершенно равнодушен к нашей младшенькой, чтобы мы, не дай бог, не подумали, что он чересчур мягкосердечен и слаб, а значит, не способен быть для нас настоящим защитником. Мне и впрямь иногда так кажется, но за его любовь к Энни, за его неспособность отказать ей ни в одной просьбе я готова простить ему любые его недостатки и любые проделки.

Мама вдруг сворачивает с той тропы, что ведет через луг к прибрежным коттеджам, и направляется прямиком на ферму Тейлора, приветливо кивнув какой-то девушке, которая машет ей рукой.

– Милая какая девчоночка, эта Филлис, – с удовольствием замечает она, продолжая идти, но я останавливаюсь и удивленно спрашиваю:

– Ты же сказала, что мы в деревню пойдем, так?

– Ферма – тоже часть деревни. Шагай, шагай, девочка.

Некоторое время я иду молча, крепко сжимая в руках горшочек с целебным бальзамом. Я вспоминаю, как тот парень, сын фермера, ласково уговаривал необъезженную кобылу. Голос его звучал так нежно, а в глазах искрился солнечный свет. И сразу же передо мной возникает его исказившееся от страха лицо – таким оно стало, когда он понял, кто я такая.

– А для кого эта мазь?

– Для помощника фермера. У него какая-то сыпь вроде коровьей оспы. Я думаю, что-нибудь в этом роде. Но, похоже, ничего страшного, хотя и сильно чешется.

– А-а-а… – Я начинаю бодрее переставлять ноги. Значит, заболел все-таки не тот симпатичный парень. Да тот, наверное, по хозяйству занят. Но помощника фермера я хорошо помню, как и его кулак, которым он разбил мне лицо; помню и ту ярость, что во мне клокотала, когда я его проклинала. А что, если моя колдовская сила уже созрела? Что, если его «чесотка» – это моих рук дело? Наверно, мне следовало бы испугаться – ведь я не ожидала столь реальных последствий своего поступка, – однако воспоминания о стычке с Гэбриелом вновь разжигают в моей душе пламя гнева; и, если честно, мне куда больше хочется полюбоваться его страданиями, чем принести ему целебную мазь, способную эти страдания облегчить. Впрочем, я буду рада получить от него плату за избавление от страданий.

А фермерского сына я вижу сразу, как только мы входим во двор. Он несет полную корзину яиц и резко бледнеет, узнав меня. Потом начинает беспомощно озираться, словно ищет того, кто мог бы прийти ему на помощь. Мы смотрим друг на друга и одновременно спотыкаемся; яйца так и перекатываются у него в корзине. Вообще-то, по-моему, это женская работа, хотя, может, я и ошибаюсь. Мама хмурится, поглядев на меня, и поворачивается к нему:

– Доброе утро, молодой человек. Что там за беда приключилась с вашим помощником? Нам сказали, что у него вроде как чесотка? – И мама улыбается беззубым ртом.

Он испуганно переводит взгляд с нее на меня и обратно.

– Вам так с-сказали?

– Да, ваша служанка Бетт. Ее ведь так зовут, верно? – Мама, похоже, не испытывает ни малейшей растерянности, хотя вряд ли я могла бы сказать, сколько в ее самоуверенности притворства. – По ее просьбе мы ему целебный бальзам принесли.

Его взгляд падает на горшочек в моих руках; в его глазах вспыхивает любопытство, но держится он по-прежнему на расстоянии.

– А как… как он действует?

Я бы и хотела его возненавидеть, но мне мешают воспоминания о его доброте. Пусть даже и мимолетной. Мама все посматривает на меня, и в глазах у нее растерянность. Сомневаюсь, чтобы ей когда-нибудь задавал такой вопрос кто-то из деревенских.

– Ну… тут все дело в чесноке, – говорю я.

– В чесноке? – Он ставит корзину на землю и подходит ко мне чуть ближе. – В том чесноке… что в лесу растет? В диком чесноке? Который еще так красиво цветет?

– Ага. Только мы не цветы, а корень его используем. Он хорошо кожный зуд облегчает.

Парень заглядывает в горшочек.

– А я и не знал.

– Об этом мало кто знает, – говорит мама и снова бросает на меня хмурый взгляд.

А я старательно напоминаю себе: вспомни, как он сразу переменился, когда узнал, из какой ты семьи! Но теперь-то он об этом уже знает, да и я не скрываю, что моя мать ведьма, знахарка, а я ее дочь. Однако он по-прежнему с нами вежлив, и голос его звучит ласково. И, по-моему, он теперь почти совсем нас не боится.

– Дикий чеснок еще хорошо помогает от расстройства желудка, а при простуде облегчает дыхание, – сообщаю ему я.

Он страшно заинтересован и подходит еще ближе.

– Вот как? Очень интересно! Ой, а откуда… как вы?..

– Помолчи-ка, девочка. Не выдавай разом все наши знания, они нам самим еще понадобятся. – Мама смеется, но в ее взгляде я читаю предостережение.

– Как там твоя кобыла? – спрашиваю я. И затаиваю дыхание. Ведь то, как он ответит, сразу покажет, как он на самом деле относится ко мне и моей семье.

Его глаза радостно вспыхивают. А меня вдруг окутывает какое-то незнакомое тепло.

– С ней все хорошо, спасибо, – говорит он. – Она…

Раздавшийся у нас за спиной крик заставляет его умолкнуть.

– Эй, ты! – помощник фермера Гэбриел тычет в меня пальцем, и мой недавний собеседник невольно делает шаг назад. – Ты зачем сюда явилась? Это ты меня сглазила, дурную болезнь на меня своим колдовством наслала! Да как только у тебя совести хватило сюда припереться!

Оттолкнув хозяйского сына, да так, что тот чуть не падает, он бросается ко мне и останавливается в одном шаге от нас. Челюсть у него непрерывно двигается, словно он что-то жует, грудь тяжело вздымается, и в целом вид у него и впрямь довольно плачевный.

– Сделай так, чтоб это прекратилось! – Он смотрит сердито, но в глубине глаз отчаяние. Вся голова у него в проплешинах – там, где он до крови расчесал себе кожу, выдирая волосы. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться ему в лицо. – Расколдуй меня!

При этих словах и сын фермера, и моя мама дружно уставляются на меня; он испуганно, мама с удивлением. Он снова начинает понемногу отступать от меня, и я говорю, обращаясь только к нему:

– Нет, ничего такого я не делала. Никого я не заколдовывала.

Я смотрю только на него, и мне плевать на пристальные мамины взгляды, плевать на беснующегося Гэбриела. Я должна доказать этому чудесному парню, что ни в каком колдовстве неповинна.

– А это вообще никакое не колдовство, а умение лечить травами. Но я этому умению еще только начала учиться…

Сын фермера по-прежнему молчит, и по нему совершенно не видно, понял ли он меня, поверил ли мне. А Гэбриел продолжает изрыгать обвинения в колдовстве и требовать незамедлительного избавления. Мама что-то говорит ему, пытается успокоить, но мне нет до них никакого дела.

– Прими это от нас в подарок, – говорит мама, забирая у меня горшок с мазью и ставя его к ногам Гэбриела. – Эта мазь облегчит твои страдания, и тебе это ничего не будет стоить. Пожалуйста, возьми. Мы ведь всего лишь целители, от разных недугов людей избавляем.

Она берет меня за руку и тащит прочь. Но мне не хочется уходить. Я невероятно возбуждена: оказывается, моя волшебная сила вполне реальна! Мое проклятье подействовало! Пожалуй, этого для меня в данный момент даже многовато. А какой недуг я нашлю на своего обидчика в следующий раз, когда мной опять овладеет гнев? И какие беды, какую опасность это может навлечь на мою семью? В душе у меня настоящая буря мыслей и чувств. Но на первом плане все-таки он, этот парень, фермерский сын. Я не могу забыть то мимолетное ощущение тепла, которое, увы, так быстро исчезло. И больше уже не хочу быть прежней. Я хочу снова превратиться в ту девушку, которая всего лишь с восторгом смотрела, как легко ему удается приручить норовистую кобылу. А больше я никем быть не хочу. Господи, какой же он стоял потрясенный, словно я не этого противного Гэбриела, а его прокляла!

Мама начинает разговор, только когда половина тропы, ведущей на наш холм, остается позади.

– Что ты с ним такое сделала? – Она остановилась и смотрит на меня, подбоченившись и тяжело дыша. – Немедленно рассказывай мне все – и о необъезженных кобылах, и насланных проклятьях. Разве я не предупреждала тебя, чтобы ты держалась от деревенских подальше? Мы не вмешиваемся в их жизнь, а они оставляют нас в покое, только так все и должно оставаться.

– Этот Гэбриел меня ударил, и я рассердилась. Я думала, у него просто пара болячек появится, и все.

– Ладно. Куда сильней меня пугает эта твоя дружеская беседа с фермерским сынком о какой-то кобыле.

– Я же не знала, что у меня уже эта сила есть.

– Конечно же, знала! Ты отмечена! Ты обладаешь даром! Я уже столько лет тебе об этом твержу. – Она крепко стискивает мои руки. – Но этим даром нужно пользоваться осторожно, девочка. Нельзя позволять своей ярости выплескиваться почем зря. Иначе тебе станут приписывать любое несчастье – от самого крошечного до великого. Люди такого дара боятся. – Выпустив мои руки, мать чуть отступает от меня, и я отчетливо понимаю, что она еле сдерживается, чтобы не дать мне пощечину или не ударить меня каким-нибудь хлестким словом. – Ну, что мне сделать, чтобы ты наконец научилась вести себя осторожно? Неужели ты готова нас всех подвергнуть смертельной опасности, и прежде всего твою любимую сестренку? – Мама озирается, понижает голос, хотя никто, кроме нас, не осмеливается подходить так близко к чумной деревне. – Я не раз рассказывала тебе, какие страшные приговоры выносили даже тем, чья вина, с точки зрения судей, была куда менее значительной.

И хотя мне совсем не хочется об этом думать, трагическая судьба тех людей, живших, в общем-то, по соседству с нами, гнетет меня. Мама часто рассказывает нам об этом, особенно когда ее охватывает страх за наше будущее. Она боится, что нас может соблазнить более благополучная жизнь в деревне среди других людей, и мы по неосторожности попытаемся жить той же жизнью, что и они. Она уверяет нас, что всегда найдется человек, которому доставляет удовольствие охотиться на таких, как мы, и предавать их в руки судей и церкви, которые выносят виновным страшные приговоры. Мама много рассказывала и о том, как друзья отворачивались друг от друга, как сосед предавал соседа, как дочь восставала против матери – и в итоге кто-то из них неизменно оказывался на виселице. После таких разговоров я всегда испытываю одно и то же чувство: словно веревка уже туго обвила мою собственную шею.