Ведьма на Иордане

Ведьма на Иордане Повесть

Эта история могла бы показаться невероятной, если бы не произошла на самом деле. Известны имена участников, место их проживания, точное время случившегося. И тем не менее события представляются странной небывальщиной, выдумкой гораздого на побасенки сочинителя. Но это было, причем именно так, как, я сейчас опишу. Не торопясь, во всех подробностях, не опуская ни одной мелочи. И пусть этот рассказ послужит еще одним доказательством удивительности нашего мира, который многим представляется плоским и примитивно устроенным, а на самом деде до облаков наполнен диковинными тайнами, большую часть которых нам не дано разгадать.

Там, где Иордан, сбегая с Хермона, втискивает бурные воды свои в узкое русло, прорезающее долину Хула, тянутся к небу малахитовые кроны деревьев, а под их сенью буйно и пышно живет дикая зелень. Шумит на перекатах Иордан, шумит, словно сердится, короток его век, каких-нибудь три десятка километров, и вот уже озеро — Кинерет. На другой его стороне снова рождается река, но, успокоенная озерным простором, уже не спеша, без кипения и страсти, важно катит до самого Мертвого моря.

В долине Хула Иордан еще молод, полон живучей энергии; выплескивая ее избытки вместе с брызгами и пеной, щедро питает он колючий кустарник, оплетающий вдоль берегов влажную землю. На вершинах деревьев устраивают гнезда аисты, скачут по ветвям вечно голодные вороны, вступая в драку с изумрудными попугаями. В тени остро и горько пахнет каперсами и редким листом-падалицей.

Невелик Иордан, куда ему тягаться с могучими реками Сибири, полноводным Дунаем, бесконечной Амазонкой или серо-коричневым, как пепел кремации, великим Гангом. Но так уж сложилась история человечества, что именно эта скромная, почти незаметная речушка поднимает в сердце волну восторга. Фраза «Я купался в Миссисипи» звучит достойно и привлекательно, но разве можно сравнить ее с воздействием, которые оказывают на душу просвещенного человека четыре простых слова: я окунался в Иордан.

Километрах в пяти от того места, где река впадает в озеро, предприимчивый Дима Волков нашел для своей семьи жилье и работу. Оказавшись по какой-то случайной надобности на берегу Иордана, он несколько минут глядел на пробегающую мимо воду, затем припомнил байдарочно-студенческое лето на Каме, и в его голове, словно высвеченное театральным прожектором, вспыхнуло видение: оранжевые резиновые лодки, плывущие по реке.

А в лодках туристы с веслами в руках. Много туристов: важные мужчины, женщины в цветастых купальниках, визжащие от восторга дети. И каждый купил билетик, дающий право на часовое катание по Иордану. А деньги заплатил ему, Диме.

Он запрокинул вверх голову, от чего кожа на загорелой шее натянулась, а двойной подбородок почти исчез, и почувствовал себя первопроходцем. Черт побери, почти Петром Первым, закладывающим город на бреге пустынной реки. Ну, честно говоря, масштабы в долине Хула были совсем не те, а назвать берега Иордана пустынными мог только человек, ничего вокруг себя не замечающий, и тем не менее аналогия явно напрашивалась. Кроме того, речь шла не о городе, а всего лишь о процветающем бизнесе.

Видение мелькнуло и пропало, но Дима опрометью бросился вдогонку. Нет преграды на свете, способной выстоять против желания увлеченного человека. Устремившись всем своим массивным, многопудовым телом вслед за мечтой, Волков подписал арендное соглашение с кибуцем, владевшим берегами реки. Напор и натиск плюс природное обаяние помогли ему очаровать правление сельскохозяйственной коммуны. Ссуду в банке под обзаведение каяками — так здесь называли резиновые лодки — кибуц взял на себя. А Дима получил исключительное право в ближайшие три года эксплуатировать им же открытую золотую жилу.

Кибуц требовал лишь одного — регулярно вносить арендную плату. Есть туристы, нет туристов, большой доход получился или маленький — правление совершенно не заботило. Убытки Волков покрывал из собственного кармана, за что получал право складывать в тот же самый карман дополнительную прибыль, буде такая образуется.

Арендная плата выглядела внушительно, но была вполне реальной. Быстро прикинув хвост к носу, Дима подсчитал, что даже после отчисления сей круглой, с румяными щечками суммы на счет кибуца ему перепадает очень жирный кус. Правда, для этого необходимо потрудиться. Крепко потрудиться.

И он потрудился. Жена Димы, пышная, под стать мужу, брюнетка Света жаловалась соседкам:

— У меня в доме нет ни мужа, ни помощника, ни друга, ни собеседника, ни собутыльника — только бизнесмен.

Зря вы думаете, будто собутыльника Света приплела для красного словца. Вскоре после замужества она обнаружила у мужа неприятную привычку тащиться куда-нибудь вечерком на поиски приключений. Диму распирало, энергия искала выхода, часто оборачиваясь зряшными драками со случайными людьми. Став законной совладелицей его судьбы, кошелька, души и тела, Света решительно и бесповоротно пресекла этот дурной гон.

Стоит ли объяснять, почему открытие свое она сделала именно на этой фазе развития супружеских отношений? В школе ей ничего похожего не объясняли, а глупые девчачьи пересуды всегда вызывали у Светы стойкое отвращение. Возможно, зря, иначе бы она вовремя сообразила, отчего до женитьбы Дима искал приключений рядом с ней, а после потянулся на чужие поля. Впрочем, Света быстро догадалась, а вернее, почувствовала, что ее поцелуи, колышущиеся формы и прочие сладостные утехи превратились из редкой награды в пусть роскошную, но все-таки привычную константу.

— Куда тебя несет по вечерам? — трезво и четко спросила она, когда Дима в очередной раз собрался из дома. — Мы всего полгода женаты, рано любовницу заводить!

Она тряхнула головой, шпильки вылетели, и густые черные волосы рассыпались по плечам, тонкой блестящей вуалью закрыв лицо. Света подняла полную руку с ямочкой у локтя и отбросила волосы назад.

— Для чего ты меня мучаешь, Димка?

Говорила она спокойно и даже холодно, но в ее голосе звучала столь неподдельная горечь, что Дима испугался. И пусть следующая фраза прозвучит странно и даже войдет в некий конфликт с предыдущими, но Волков действительно любил свою жену, а из дома рвался вовсе не для того, чтобы ей изменять. Он не мог, да и не умел объяснить происходившее с ним и выбрал объяснение, лежащее на самой поверхности.

— Светочка, — развязно, якобы пытаясь скрыть неловкость, произнес он, — видишь ли, милая, как бы это лучше сказать, в общем, твой муж не дурак заложить за воротник. Вовсе не для того чтобы опьянеть, а для наслаждения вкусом напитка. Чтобы окосеть, пьют водку, а я люблю виски.

Тут он был прав, за время их знакомства и недолгую совместную жизнь она обратила внимание на эту его особенность.

— Руки у тебя красивые, — примиряющим тоном сказал он и прикоснулся указательным пальцем к ямочке на локте. — Так вот, Светочка, вечером я встречаюсь с друзьями, и мы маленько принимаем на грудь. По чуть-чуть, только для расслабления и кайфа.

— Зачем тебе болтаться невесть где, — сказала Света, прижимая второй рукой палец мужа к своему локтю. — Давай будем закладывать вместе.

— Ты будешь пить виски?! — не веря своим ушам, воскликнул Дима. До сих пор ему не удалось уговорить Свету даже на бутылку пива. «Отстань, — обычно отказывалась она, отодвигая в сторону бокал. — Мне и без алкоголя хорошо».

— С тобой буду, — очень серьезно сказала она. — С тобой я все что угодно буду. Лишь бы с тобой.

Дима обнял жену. Камера писательского внимания стыдливо переводит свой взгляд в окно, экран гаснет, и с этого вечера на полке в доме Светы и Димы появляются красивые бутылки с мелодичными названиями «Гленморанж», «Гленфиддих», «Гленливед». Имена шотландских речушек журчали маняще, обещая прохладу и отдохновение, но от густой, крепкой влаги, наполняющей бутылки, бросало в жар.

Прошло несколько лет, и Света привыкла. Человек — выносливое животное, особенно в молодости, какой груз на него ни взвали, покряхтит, поохает и потащит. Поначалу ее хватало лишь на несколько капель, затем она научилась отпивать глоток, а потом… в общем, слово «собутыльник» было произнесено совсем не зря. Теперь, когда Дима пропадал «на объекте» с утра до позднего вечера, Света все чаще, покончив с делами, извлекала из бара бутылку, устраивала свое роскошное, но одинокое тело на диван, включала телевизор и — эх!

Да что там говорить, если бы судьба осветила их супружество ребеночком, а то и двумя, разве были бы у затурканной матери время и силы напиваться в одиночку? Так что во всем происшедшем обвинять нужно только судьбу, и лишь ее одну, а не людей, которыми она играет, как собака костью.

Весь избыток нерастраченной материнской страсти Света отдала любимому животному. Звали его Франклин — гордого представителя семейства эрдельтерьеров, купленного за большие деньги, сопровождала целая папка бумаг. Родословная у него была не хуже королевской, а может, и лучше, потому что ни один эрдель не принес столько вреда роду человеческому, сколько самовлюбленные дураки с коронами на головах.

Ай, и какая же умная была эта собака! Одного ей не хватало — дара речи. Но Света и Франклин успешно обходились без слов, понимая друг друга с полувзгляда, со свистка, взмаха руки, кивка, прищелкивания пальцев. Его одного она считала настоящим другом, ему одному могла пересказать обиду или похвастаться радостью. Франклин ее понимал, да-да, еще как понимал, выражая свое отношение хвостом, лапами, лаем, скулением и влажным розовым языком.

За год неустанных трудов Дима сумел поставить дело на ноги. По коричневой бьющейся реке, залитые солнечным светом, крутясь вокруг собственной оси, скользили пятьдесят оранжевых каяков. Течение приваливало их то к одному берегу, то к другому. Туристы, вминаясь в мягко клонившиеся кусты, визжали от восторга и, упираясь в землю веслами, отталкивали свой каяк, неминуемо сталкиваясь с другим, наплывающим сверху. Густо кишевшая в воздухе мошкара испуганно разлеталась, и только серые злые комары упорно висели над водой, безжалостно питаясь веселой туристской кровью.

Выгоревшие бурые отроги Голанских высот взирали на это игрище с одной стороны, а с другой в величавом безмолвии наблюдали зеленые вершины Галилеи. Горячий ветер пролетал над долиной Хула, горький от полыни, обвившей развалины замка крестоносцев на отрогах Хермона. Крылатый средиземноморский ветер шевелил острые листья эвкалиптов, тянущихся ровными рядами вдоль дорог, и, жарко прикасаясь к лицам туристов, сушил щеки, вызывая страстное желание насладиться речной прохладой. У места посадки в каяки стояла длинная очередь, и денежки шуршащим потоком лились в кассу.

Плавание занимало около часа, если, конечно, не пристать к берегу и, отыскав мелкое место, не поплескаться в свое удовольствие, наслаждаясь холодной водой. А вода в Иордане, берущем начало свое из подземных ледяных ключей, очень холодная. Даже летом, когда жарко калит землю безжалостное солнце, быстрые потоки помнят о ледяном своем происхождении и до самого Кинерета сохраняют прохладу и свежесть.

На каждого садящегося в каяк обязательно надевали спасательный жилет. Многие так и доплывали в нем до конечной точки маршрута. Перед самой дельтой, когда Иордан слегка разливался, впадая в озеро, с одного берега на другой был переброшен прочный трос, останавливающий каяки. Справа в берегу был вымыт небольшой залив, и там, под сенью могучих эвкалиптов, посаженных еще во время британского мандата, туристы выгружались. Работники, нанятые Димой, ловко затаскивали каяки в небольшой грузовичок и отвозили к месту посадки. Туда же каждый час возвращал туристов маленький автобус — мини-бус.

В точках выгрузки и посадки Дима поставил ларьки с едой, и туристы дружно скупали мороженое, ледяную колу и бутерброды, не обращая внимания на завышенные цены. Речная свежесть и купание подстегивали аппетит, и ларьки приносили доход, сравнимый с доходом от продажи билетов.

За рулем грузовичка, возвращавшего каяки, обычно сидел Чубайс. У него, разумеется, были имя и фамилия, но необъяснимый каприз природы создал его похожим как две капли воды на российского политика. «Две капли воды» телевизионного экрана, разумеется. Доведись им встретиться в жизни, Чубайс иорданский наверняка весьма бы отличался от Чубайса кремлевского. Но в долине Хула работника процветающего бизнеса каяков все называли только Чубайсом, а некоторые особо продвинутые остряки именовали Рыжим Толей. Чубайс иорданский охотно откликался и на имя, и на фамилию, не чувствуя ни дискомфорта, ни затруднений с самоидентификацией.

То ли прозвище оказало обратное воздействие на окружающих, а скорее всего, в силу личных качеств, но Толя Чубайс потихоньку выбился в бригадиры и, никем не будучи назначенным, стал считаться вторым человеком в бизнесе. Когда Дима отсутствовал, что случалось нечасто, но все-таки случалось, именно Чубайс усаживался в конторке возле причала, а свое место за рулем грузовичка передавал кому-нибудь другому. Дима молча выделял его среди работников и относился как к своему заместителю.

Когда встал вопрос о переселении поближе к бизнесу, то вместе с Димой на Иордан перебрался и Чубайс. Правда, свой караванчик — переносной домик — Дима поставил возле точки посадки, а Чубайс — в роще высадки. Так было удобнее вести дела. По долине Хула шныряли галилейские арабы и воровали что под руку попадется. Страховка возвращала стоимость украденного, но не всю и после долгих и тягомотных проволочек. Поэтому, вместо того чтобы нанимать сторожей и платить им зарплату из собственного кармана, Дима решил попросту поселиться возле имущества.

Находиться одновременно в двух местах он не мог, а продуктовый ларек в месте высадки каяков, набитый лакомой снедью, притягивал воришек, точно магнит железные опилки. И когда Чубайс вызвался переехать в караванчик рядом с ларьком, чтобы приглядывать за ним и прочим мелким инвентарем, хранящимся в сараюшке на берегу заливчика, Дима по достоинству оценил сей шаг преданности делу. Зарплата Чубайса сразу подскочила, а доверие со стороны владельца бизнеса выросло до небес.

Но если Диму и Свету смена места жительства обременила лишь дополнительными разъездами, то семья Чубайса — жена Люда и дочка Ляля — оказались пусть и в весьма романтичной эвкалиптовой роще, но все-таки у черта на куличках. Дочку Лялю каждый день приходилось возить в детский садик и обратно. Все стало далеко: магазины, кафе, парикмахерские, в любое место нужно было выезжать специально. Что тут говорить, жизнь на отшибе — не самое приятное событие в судьбе молодой женщины.

Белокурую красотку Люду Чубайс вывез из зауральской глубинки. В городок Шадринск его занесло по какому-то делу. По какому именно, он уже не мог вспомнить, ведь вся его российская жизнь представляла собой одно сплошное дело. Попади оно в руки прокурора, Чубайс непременно бы оказался за решеткой, впрочем, как и любой другой человек, вращающий колеса малого бизнеса на бескрайних просторах Сибири и Дальнего Востока. В европейскую часть Толя даже не совался, там все уже было схвачено крепкой мозолистой рукой братков и лиц кавказской национальности, а вот на бескрайних просторах, как ему представлялось, еще оставались ниши, куда можно было ввинтиться в поисках достойного пропитания. В конечном итоге все ниши и там оказались занятыми, и Чубайс, вспомнив о своей еврейской маме, спасся от долговых обязательств в далеком Израиле. Разумеется, кредиторы искали его и под средиземноморским солнцем, поэтому работа и проживание на пустынном берегу Иордана подходили беглецу как нельзя лучше.

Ах, Шадринск! Тихий зауральский городок, старые липы, деревянные домики, вороны в черных ветвях, птичьи следы крестиком, протянутые по белому покрову в пустых заснеженных парках.

Нет, все-таки это произошло весной или даже летом, ведь Люду он впервые увидел в сарафане, с косой, переброшенной на высокую грудь. Русская красавица, да, настоящая русская красавица, какой ее изображали нестеровы, мельниковы-печерские, левитаны и стасовы — прошу не придираться, имена великих из школьной программы слились в памяти Чубайса в один протяжный лермонтовский вой.

Он просто остолбенел — ведь такую лубочную, придуманную красоту ему до сих пор приходилось видеть только на картинках. Кокошника ей не хватало, да-да, кокошника и лукошка.

Девушка шла по улице прямо на него, чуть покачивая сумочкой. Гладко причесанные волосы цвета червонного золота разделяла белая полоска пробора. Голубые глаза, высокий лоб сметанного цвета, румяные щеки, пухловатые, бесстыдно приоткрытые вишневые губы. Ветерок перебирал на стройной шее мелкие пушистые завитки.

Солнце пробивало насквозь сарафан из тонкого батиста, позволяя различить смутные очертания полной груди, высоко поднятой просвечивающим через ткань черным бюстгальтером, и тонкую талию. Волнующийся край сарафана заканчивался чуть выше колен, показывая атласную гладкость оголенных ног. Толстая сказочная коса вздрагивала от ходьбы в ложбинке между грудей, два золотистых полукруга волос сияли, точно нимб.

Чубайс стоял, аки громом пораженный. Девушка заметила его оторопь и, проходя мимо, чуть раздвинула губы в насмешливой улыбке. Он уставился ей в спину, провел взглядом по продольной ложбинке позвоночника, опустился ниже, на качающиеся бедра, скользнул по обтянутым батистом круглым упругим ягодицам, сглотнул слюну и устремился следом.

— Девушка, — сказал Чубайс, когда та удивленно обернулась, — девушка, выходите за меня замуж.

— Прямо здесь? — спросила она. — Или позволите до дому дойти?

— Прямо здесь, — замотал головой Чубайс. — Здесь и сейчас!

Он остался в Шадринске на все лето и взял измором сердце русской красавицы. Разговор шел только о женитьбе, с этого Чубайс начал и ни о чем другом даже не хотел думать. Люда должна была принадлежать ему полностью и безраздельно, ему и только ему. Так было начертано на небесах, и свое понимание высшей предопределенности он в конце концов сумел внушить и ей.

Несмотря на кажущуюся развязность и опытность, Люда оказалась застенчивой провинциалкой, скромной нецелованной девушкой, мечтающей о суженом на белом лимузине. Лимузина у Чубайса пока не было, но зато он умел красиво говорить, а женское сердце, как известно, покоряет не внешность, не слава и даже не кошелек, а язык.

Прежде чем познакомить претендента с родителями, Люда произнесла несколько фраз, повергших Толю в полное изумление.

— Я хочу, чтобы ты знал с самого начала. Вдруг тебе это покажется неудобным или зазорным. Поэтому говорю сейчас, до первого поцелуя: моя мама — еврейка.

Если бы Люда врезала Чубайсу изо всех сил под ложечку, вряд ли бы ей удалось достичь большего эффекта. Толя открыл рот, часто заморгал и только спустя несколько секунд сумел вымолвить:

— А-а-а, собственно, каким образом?

— Моя бабушка, — пояснила, отодвигаясь, Людмила, перепутавшая изумление с презрением, — дочка раскулаченного литовца. Его семью выслали за Урал в сороковом году.

— Ну и… — промычал не улавливающий связи Чубайс.

— Чо «ну»? Его жена была еврейкой! Они все умерли в сорок третьем, от тифа. А бабушку воспитали в детском доме.

— Но ведь она литовка, а не еврейка!

— Кто-то в детском доме записал ее еврейкой, по матери. Замуж она вышла за русского, и мой папа тоже русский. Но все равно я хочу, чтобы ты знал.

— Да что мне знать! — вскричал Чубайс. — У меня самого такая же история!

— Чо-чо? — точно не расслышав, переспросила Люда.

— Папа русский, а мама еврейка, вот что! Мы с тобой одного поля ягоды. Одной крови, ты и я!

Но счастьем с молодой женой Чубайс наслаждался недолго. Потянула его тугая тоска, сжимающая сердце, потянула на новых красавиц, и, не привыкший себя сдерживать, потакающий своим желаниям, быстро загорающийся, точно бенгальский огонь, спустя полгода супружеской жизни он начал изменять Люде. Не по-серьезному, раз с одной, раз с другой. Возможности открывались всякие, женщин много есть на свете, и любую он хотел, ни одну не пропускал.

Тяжелая судьба и нелегкая ноша. Оковы собственных желаний — самые обременительные предметы на свете. Родись Чубайс в другое время и в другой семье, с ним бы, наверное, говорили о самодисциплине, об элементарной порядочности, минимальной чистоплотности, не говоря уже о борьбе со злом, но понятие греха, упраздненное советской властью, не спешило вернуться на просторы российской культуры.

Где-то вещали священники, облаченные в язычески пышные одежды, о чем-то талдычили деятели искусства с тусклыми глазами наркоманов, но масса народа, частью которой был Чубайс, продолжала пребывать в пространстве полной вседозволенности. Что сорвал, то твое, а не пойман — не вор. Не научили жить, не научили!

Измены свои Толя тщательно скрывал. Улик не было, но женское сердце — самый чуткий детектор лжи. Люда быстро почувствовала: в их семье что-то не заладилось. Что именно, она понять не сумела, Чубайс ловко маскировался и врал напропалую, но прошел год, за ним другой, Люде представился случай, и… она не устояла.

Течение жизни размывает самую твердую почву, а уж то, что изначально некрепко, быстро крошится и летит в бездну вверх корешками. Постепенно застенчивость нецелованной провинциалки отошла в сторону, а развязность и опытность, теперь уже не кажущиеся, но подлинные, заработанные жарким трудом, полностью овладели Людиным характером.

«Вот же стерва! — иногда в сердцах думал Чубайс. — И откуда такая взялась?! Ведь девочкой брал, чистой, как оконное стекло!»

Ему даже в голову не приходило, что он и есть причина Людиной развратности. Впрочем, если бы такая мысль и посетила его голову, время для перемен было безвозвратно упущено. Дерево выросло вкось, и выправить покривившийся ствол не было никаких возможностей. Только спилить.

Да, самым простым выходом был развод, но… кто мог гарантировать, что другая жена не окажется еще большей стервой? Кроме того, жизненные коллизии крепко прибили их к пустынному берегу Иордана, и Чубайс пока боялся резких поворотов. Нужно было отлежаться, скопить денег, осмотреться, а лишь потом разворачиваться для нового прыжка. Куда прыгать, зачем и с какой целью, он пока не знал, его давила и гнала все та же тугая тоска, то же тесное томление, не дающее покоя ни сердцу, ни мочеполовой системе, ни душе.

Так и жила эта странная парочка: эффектная молодая женщина, ее ловкий, подтянутый муж и очаровательное дитя шести лет, для которого пока самые главные и лучшие люди на свете были мама и папа.

Как облако закрывает собою солнце, так в длинные августовские дни покрывали Иордан толпы религиозных. Называли их харидеями, что в переводе значит трепещущие. Имелось в виду, будто публика сия трепещет перед Всевышним. Так оно или не так, разобрать сложно, поскольку отношения с высшей силой — дело глубоко интимное, недоступное посторонним взорам. Но бизнес Димы Волкова харидействующих туристов повергал в самый настоящий трепет.

Когда августовское солнце достигало вершины переносимого человеческим организмом зноя, в учебных заведениях — ешивах и колелях — объявляли трехнедельный отпуск, и тысячи харидеев с женами, детьми и плачущими младенцами забирались в каяки. Утомленные книгами глаза просили отдыха, и отдых, блаженный отдых на воде, приходил, обволакивая душу покоем.

«Пингвины» — так именовал харидеев Чубайс из-за их непонятной нормальному сознанию привычки в любую погоду надевать черные костюмы и белые рубашки. Сам Чубайс, экипированный наилегчайшим образом — короткие шорты, белая хлопковая футболка и вьетнамки — тяжело страдал от жары. Он и представить себе не мог, что ощущает существо, облаченное в майку, шерстяную накидку с длинными кисточками, белую рубашку, черный пиджак и шляпу. Просто самоубийство какое-то! Лишь хладнокровное животное родом из страны льдов и влекущее за собой, вернее внутри себя, шлейф арктического холода, было способно так наряжаться в сорокаградусной парилке Средиземноморья.

Волны религиозной публики захлестывали скромный бизнес Волкова. Так покрывают прибрежные утесы морские валы: наливаются силой, вздымаются, несутся, поднимаясь все выше и выше, несутся, несутся, пока не падают, погребая утес.

Мир под бутылочно-зеленым слоем воды замирает, будто говоря: вот и все, ребята, кончилось ваше время. Но волна проходит, пучась и подрагивая, ее масса в пузырьках пены с шумом опадает где-то там, за спиной, и снова выступает над поверхностью вершина утеса, и все звучнее, все мощнее и громче стучит сердце: а вот и не все!

В период нашествия «пингвинов» бизнес на Иордане работал с восхода до заката. Очередь к причалу не уменьшалась, дети носились по берегу, от нетерпения карабкаясь на деревья, младенцы орали, матери громко призывали их успокоиться, в общем, гвалт стоял невообразимый. Света полдня сидела на кассе, потом передавала смену и шла в караванчик — готовить обед и ужин и просто отдыхать. Окна приходилось запирать наглухо, иначе от «пингвиньего» писка и гомона впору было одуреть. Чтобы не задохнуться, Света включала на полную мощность кондиционер, ставила музычку, задергивала плотнее занавески и спустя пять минут, когда холодный воздух наполнял караванчик до потолка, покрытого желтыми моющимися обоями, изображающими доски, чувствовала себя почти счастливой.

На Диму нашествие арктических пришельцев действовало раздражающе. Он совсем не понимал эту публику. От его образа жизни, его понимания мира и того, как требовалось себя в нем вести, харидеев отделяло расстояние, пожалуй, большее, чем от Иордана до Антарктики. С одной стороны, он радовался наплыву клиентов и даже завез в ларьки сласти, употребляемые «пингвиньим» молодняком. Ведь каждая монетка, полученная сверх арендной платы, шла в его карман.

С другой стороны, постоянно пребывать под изучающим вниманием тысяч чужих глаз было тяжеловато. Харидеи смотрели на Диму как на диковинное насекомое, надевшее соломенную шляпу и научившееся говорить. Толпа, безропотно выстроившаяся в очередь, от нечего делать разглядывала Диму, главного распорядителя посадки на каяки. Изо дня в день, изо дня в день. И нигде и ни с кем Дима не ощущал такой пропастной разделенности. Было от чего нервничать.

Сияло солнце, в густой синеве неба с криком носились над Иорданом пронзительно белые чайки, а на загорелой Диминой шее все сильнее трепетала непокорная жилка. Пытаясь успокоить, он то и дело придавливал ее пальцем, и она на какое-то время послушно замирала, словно испугавшись нажима, но скоро вновь выходила из повиновения.

Единственным существом, равнодушно относившимся к нашествию «пингвинов», был Франклин. Он важно разгуливал между стволами эвкалиптов, безропотно снося поглаживания и почесывания. Когда «пингвиньи» детеныши окружали его особо плотным кольцом и, протягивая ручонки, пытались одновременно ухватить за ухо, за шерсть, за хвост, за что попало, он широко распахивал пасть, демонстрируя желтоватые клыки, и рычал — не зло, но упреждающе. Кольцо мгновенно распадалось, и Франклин, гордо подняв хвост, дефилировал между расступившимися детьми.

С чувством исполненного долга он заваливался где-нибудь в тенечке, вздремнуть пару часиков, а скучающая малышня в поисках развлечения продолжала рыскать по территории станции. Да, станции, потому что, спасаясь от воров, Дима огородил сарай, в котором хранились каяки, ларек с продуктами и свой караванчик высоким проволочным забором. Патентованная проволока была чрезвычайно прочной, ее невозможно было просто так перерезать или перекусить. Подобного рода операции потребовали бы значительного приложения усилий и, следовательно, шума, который, несомненно, привлек бы внимание Димы.

В один из дней произошел случай, на первый взгляд незначительный, но оказавший большое влияние на нашу историю. Собственно, без него никакой бы истории вовсе не произошло.

Харидействующий «пингвиненок» от молодого ухарства полез по голому стволу эвкалипта, нависающего над рекой. Как ему удалось забраться на высоту пяти метров, Дима так и не сумел понять. Наверно, гибкие пальчики и юные ступни сумели отыскать опору на самых малоприметных выступах ствола, с которых нога взрослого человека соскользнет не задерживаясь. Под восторженные вопли других «пингвинят» и истошный крик мамаши он стал перебираться со ствола на ветку, но сорвался и с воем полетел прямо в реку. Плавать мальчишка, по всей видимости, не умел, потому что камнем пошел на дно. Глубина Иордана в этом месте плевая, метра два с половиной, и, оттолкнувшись от дна, мальчишка выскочил из воды до плеч, заорал и снова погрузился с головой.

Дима долго не раздумывал: отшвырнув в сторону шляпу, он рыбкой кинулся в реку, вынырнул возле того места, где скрылся мальчишка, снова нырнул, отыскал его под водой и вытащил наружу. Бедолага уже захлебывался, еще несколько секунд, и случилось бы непоправимое. Двумя мощными гребками Дима подплыл к берегу, встал на ноги и прижал к себе трепещущее тельце.

Мальчишка закашлялся, потом его вырвало водой, а потом он заорал дурным голосом. Все было в этом крике: и ужас от пережитого, и радость спасения, и боль, и призыв. На призыв тут же примчалась «пингвинья» мамаша с белым, точно окаменевшим лицом. Под мышкой она держала совсем маленького «пингвинчика», который, невзирая на столь бесцеремонное отношение, флегматично жевал соску.

Вырвав утопленника из рук Димы, мамаша обцеловала его мокрые щеки, затем свободной рукой закатила увесистую оплеуху, после чего разрыдалась как ненормальная. Мальчишка тоже завыл, малыш под мышкой выплюнул соску и присоединился к дуэту. В общем, стало весело. Очередь развалилась, сочувствующие и просто любопытные столпились вокруг воющего семейства, а Дима пошел переодеваться.

Спустя десять минут порядок был восстановлен. Когда очередной каяк, блестя мокрыми оранжевыми боками, понес по Иордану вопящих от восторга «пингвинов», к Диме подошел харидей средних лет с длинной, чуть не до пояса, бородой. Его глаза, прикрытые тонкими линзами дорогих очков, смотрели внимательно и спокойно. От него исходила уверенность преуспевающего человека. Дима давно научился распознавать удачников по тону, взгляду и особенно по едва различимой небрежности, которую те позволяли себе в обращении к другим людям, по их, удачников, мнению, располагавшихся ниже на лестнице фортуны. Харидей чуть поклонился в знак приветствия и вежливо произнес:

— Я могу поговорить с вами по важному делу?

— Да-да, конечно, — ответил Дима, продолжая готовить следующий каяк. Пренебрежение в голосе удачника практически не ощущалось, но тренированное Димино ухо все же уловило в подчеркнуто вежливой фразе обертон превосходства.

— Вы только что совершили весьма благородный поступок, — произнес харидей, совершенно не обращая внимания на Димину возню с каяком. Он говорил так, будто собеседник стоял прямо перед ним, ловя каждое слово, и в этой уверенности было, все-таки было нечто унижающее.

— Ну-у-у… — с нарочито безразличным видом промямлил Дима. — Подумаешь… клиента из воды вытащил…

Он не стал объяснять, какие катастрофические последствия для его бизнеса могла вызвать смерть глупого мальчишки. Впрочем, это Дима сообразил потом; прыгая в воду, он не думал ни о деньгах, ни о дурной рекламе, а только о тонущем ребенке.

— Вы спасли жизнь мальчику, — продолжил харидей, засовывая руку в карман, — и благодарность нашей семьи не может быть ничем измерена.

— Да не нужно мне ничего, — буркнул Дима. Ему показалось, будто харидей начнет совать ему деньги. — Главное — жив мальчишка. А вы его отец?

— Нет, просто родственник, — ответил харидей. Он соображал на редкость быстро, уловив Димин намек с полудвижения. — Вы не только отважный, но к тому же и благородный человек, — продолжил он слегка удивленным тоном. — Честно говоря, я не рассчитывал встретить такое посреди вот этого… — И он обвел пренебрежительным жестом каяки, пристань и прочее хозяйство.

Дима слегка разозлился. Он хотел было сказать, что среди неверующих тоже попадаются благородные люди и, весьма вероятно, их число даже превышает число тех, кого харидей считает таковыми в своем «пингвиньем» стане. Звуки еще не успели сорваться с его уст, как Дима передумал. Зачем ссориться с клиентом? Ведь он хочет, чтобы этот харидей уехал довольным и послал на каяки своих друзей, родственников и соседей. И чтобы все они привезли в клювиках хрустящие ассигнации и потратили их без остатка на билеты, мороженое, кока-колу и всякую дребедень в ларьках.

Поэтому вместо гневной отповеди он просто кивнул и отвернулся, склонившись над каяком. Веревка в носовой проушине, за которую тот вытаскивали из воды, перетерлась и могла лопнуть в любой момент. Нужно было срочно перевязать узел, чем он и занялся.

Однако харидей оказался человеком, способным уловить происходящее в душе собеседника.

— О, — теперь уже по-настоящему уважительно произнес он. — Вы к тому же умеете управлять своими страстями. Качество, присущее настоящему герою.

— Герою? — от удивления Дима распрямился и бросил веревку. — При чем здесь героизм?

— Так написано в наших святых книгах, — пояснил харидей. — Кто настоящий герой? Тот, кто умеет совладать с обуревающими его страстями.

— Ну-ну, — Дима только головой покачал. — Вы уж простите, — добавил он, снова берясь за веревку, — меня люди ждут. Пора отправлять каяк.

— Да-да, — заторопился харидей. — Собственно говоря, мы уже закончили. Я только хотел добавить одну фразу.

Он замолчал, давая понять собеседнику, что вот сейчас-то и начнется главное, ради которого был затеян весь разговор.

— Я вас внимательно слушаю, — Дима затянул узел, отпустил веревку и встал прямо перед харидеем.

— Мальчик, которого вы спасли, — любимый внук самого Рашуля. Так зовут руководителя нашей общины. Рашуль — это сокращение: рабейну, наш учитель, Шмуэль. Понятно?

— Понятно, — безразлично повторил Дима. Ему, честное слово, было все равно, кем оказался мальчишка. Внуком Рашуля или Шмашуля, какая разница, иерархия «пингвиньего» стада совершенно не интересовала Диму.

— Наш учитель Рашуль известен как большой мудрец и великий чудотворец. Если у вас возникнет осложнение в жизни, не улыбайтесь, всякое бывает, приезжайте к нам в Явниэль, это совсем недалеко. Я секретарь Рашуля и проведу вас к нему без очереди. Вот, — харидей вытащил из кармана портмоне, извлек визитную карточку и подал Диме. — Положите ее в кошелек. Не пренебрегайте. — Он усмехнулся, давая понять, что увидел первое движение Диминой души. А первым движением было выбросить к чертовой матери этот клочок картона. Он, Дима, поедет к какому-то важному «пингвину» советоваться, просить о помощи! Да скорее горы Галилеи обрушатся в Кинерет!

— Жизнь по-всякому оборачивается, — продолжал харидей, — пусть карточка полежит в вашем кошельке. Мало ли что. Желаю удачи и всего доброго.

Он повернулся и ушел в хвост очереди. Дима не глядя сунул визитку в кошелек и спустя десять минут позабыл про Явниэль, Рашуля, харидея и визитку. А вот шустрого мальчонку он запомнил хорошо и спустя пару недель установил на всех деревьях станции проволочные сетки, мешающие юным шалопаям карабкаться по стволам.

Минуло несколько месяцев. Одним из вечеров, закрыв скрипучие ворота станции, Дима собрался культурно отдохнуть. Отдых заключался в приготовлении мяса на огне. Культура же состояла в том, что составить компанию был приглашен Чубайс с женой и дочкой, поэтому обыкновенная обжираловка после тяжелого трудового дня обретала статус приема гостей.

К мясу, разумеется, прилагалось холодное пиво для дам и ледяная водка для мужчин. Особо страждущих поджидала фляжка хорошего виски, пусть початая, но еще вполне способная удовлетворить средних размеров запрос. Дурманяще пахло нагретой за день землей, сено для пони, недавно заведенных Димой, источало томительный аромат сухой травы. Сами лошадки, на которых в ожидании каяков без устали катались юные шалопаи, мирно переминались с ноги на ногу в своем загончике. За катание, разумеется, нужно было платить, и эта забава, придуманная для отвлечения «пингвинят» от опасных игрищ, неожиданно оказалась весьма прибыльным делом.

Глухо ворковала вода в Иордане, омывая берега, поросшие бледно-зеленой травой. Чуть ниже станции Дима соорудил купальню, выгородил часть мелководья и поставил на мостках будочку для переодевания. Теперь можно было спокойно войти в реку, медленно протискивающуюся через частокол вбитых в дно бревен, искупаться, не опасаясь быть унесенным течением на сотни метров. После купания подняться в будочку, переодеться в сухое и не спеша вернуться на станцию, каждой клеточкой ощущая полноту жизни, ее важное, доброе движение.

Ляле насыпали конфет и дали электронную игрушку. Чубайс ловко раздул мангал, и вскоре манящий запах жареного мяса заструился по станции. Света и Люда настругали салаты, разложили по одноразовым тарелочкам готовые магазинные закуски, накрыли стол прямо на берегу Иордана, и пиршество началось.

Шло хорошо. Да и как может плохо идти горячая, прямо с огня, баранина? Водка согрела сердца и развязала языки. Вечерний туман низко стелился над рекой. Хотелось говорить о чем-то важном, высоком и таинственном. И тут Дима вспомнил про спасенного мальчишку.

— Ты помнишь огольца, который навернулся с эвкалипта? — спросил он Чубайса, обтирая рот салфеткой. Дима так поступал после каждой выпитой рюмки, будто водка оставляла на губах жирный след.

— Еще бы не помнить, — отозвался Чубайс. — Ты за ним сиганул в реку, точно за родным сыном.

— А знаешь, кто его дедушка?

Чубайс равнодушно пожал плечами.

— Известный раввин и большой чудотворец. Слыхал про Рашуля из Явниэля?

— Никогда в жизни. Но одно чудо он точно совершил. Благодаря его внуку у нас появились лошадки.

Чубайс полюбил пони и много времени проводил возле их стойла. Чистил их шелковистые спинки, расчесывал гривы, подсыпал еды, а то просто гладил задумчивые мордочки с удивленными миндалевидными глазами.

— А я знаешь что думаю? — Дима опьянел и говорил с особенным чувством. — Я думаю, что никаких чудес на свете не бывает. Выдумки все это, вранье, бабушкины сказки.

— Я тоже так думал, — ответил Чубайс, закуривая сигарету, — пока сам с чертями не столкнулся.

— С кем не столкнулся?! — удивленно воскликнула Света.

— Да не слушай ты его, — рассмеялась Люда. — Ни с кем он не сталкивался. Как выпьет, так начинает эту байку травить.

— А ты не слушай, если надоел, — чуть обиженно бросил Чубайс. — Только вовсе это не байка. Я за каждое слово готов ответ держать.

— Где ж ты чертей откопал? — спросил Дима. — С перепою небось?

— Да уж, с перепою. Грамм во рту был, но весьма скудный, прямо скажу, убогий грамм. Вот как все получилось. — Чубайс разлил еще по одной, выпил, зажевал водку кусочком остывшей баранины и, уставившись в Иордан, начал рассказывать.

Он говорил, не глядя на собеседников, словно рассматривая картинку в темной воде:

— Давно это было. Еще в СССР, в Ровенской области. Калымил я тогда в деревне Голубна. Курятник строил с пятью ребятами. Каждый вечер на танцы ходили, семь километров до райцентра туда, семь обратно. Чего по молодости не отчебучишь. Уж не спрашивай, каково было утром вставать, но поднимался и пахал часов двенадцать в полную силу. И-эх, где вы, годы молодые?!

— Да ты еще вовсе не стар, — бросила Света. — Женишок хоть куда.

Чубайс, казалось, пропустил ее слова мимо ушей. Однако у них, как вскоре выяснится, оказалось весьма весомое продолжение, играющее немаловажную роль в нашей истории.

— Как-то раз поругался я на танцах с ребятами. Уж не помню, по какому поводу и с кем именно, скорее всего, просто так, алкоголь взыграл. В общем, обиделся я на приятелей и пошел домой один. Дорога знакомая, много раз хоженая, ночь лунная, да и не поздно еще было, музыка на танцплощадке гремела вовсю.

А в Голубну из райцентра две дороги вели, одна покороче, сельский такой шлях, обычная грунтовка, а вторая асфальтовая, но километров на десять длиннее. Мы всегда по короткой ходили, а тут уж не помню почему, но свернул я на длинную дорогу. И ведь не хмельной был, выпил-то чуть-чуть, так, портвешка пригубил для начала, а дальше не успел принять, засобачился и свалил.

Не знаю почему, но, как асфальт под ногами почувствовал, на часы глянул, машинально руку поднял и глянул. Как раз луна за тучкой скрылась, с трудом стрелки рассмотрел, поэтому время четко запомнил. Иду себе, иду, минут десять прошло, машины то и дело мимо пролетают, то сюда, то туда. Попутным я рукой машу, аж подпрыгиваю, да никто не подбирает. Почему, мне потом объяснили. Я еще подумал, какое крутое движение в этой глухомани. И чего они все в Голубну ночью прут, совершенно непонятно?!

Делать нечего, топаю себе и топаю и вдруг соображаю, что не по той дороге пошел. Или портвешок выветрился, или… не знаю что, только я аж остановился от удивления. Какая нелегкая, думаю, меня сюда занесла! Может, стоит вернуться, чем такого кругаля давать? Подумал и все-таки решил дальше пилить, вдруг-таки найдется добрая душа и подкинет. Да и оттопал уже прилично.

Асфальт на дороге паршивый. Колдобины, трещины, трава дикая вьется по этим трещинам. Я сперва внимания не обратил, а потом, уже утром, допер: если по трассе такое бурное движение, как трава на дороге расти может? Но в тот момент мне это странным не показалось.

Вдруг слышу в ночной тишине чью-то беседу. Двое сзади меня идут вдоль дороги и травят. О чем речь — непонятно, слов разобрать не могу. Ну, я обрадовался, попутчики, вместе приятнее топать. Остановился даже подождать. Тут как раз машина навстречу, фарами их осветила. Белесые такие фигуры, вроде из тумана, метрах в трехстах от меня. На фоне тополей, что вдоль дороги росли, их хорошо было видно. Выделялись они на фоне листвы, явственно так, четко выделялись. Листва черно-зеленая, а они белесые.

Ну, на белесость эту я внимания не обратил, ночь, свет от фар, мало ли что поблазнится. А вот рост их запомнил, по сравнению с высотой тополей. Запомнил, но тоже значения не придал. Я в тот момент точно пьяный стал. Даже хуже пьяного. Все вижу, все помню, все соображаю, а выводы делаю неправильные. Вот так, видимо, и на дорогу эту меня занесло.

Чубайс наполнил рюмки, одним глотком осушил свою, ухватил ломтик авокадо, обильно политый свежевыжатым соком лимона, и продолжил.

— Только не понравились мне попутчики. Почему, чем, объяснить не могу. Не понравились, и все. Расхотелось их дожидаться, и пошел я себе сам, только чуть быстрее, чем раньше. Иду, а они сзади переговариваются. Шуры-муры, хо-хо да хи-хи. Чуть звук голосов усиливается, то есть нагоняют они меня, так и я ходу набавляю. Прошло минут пять, как шаг мой почти бегом сменился. Спортивная ходьба, да и только!

Шурую, значит, на всю катушку, а внутри что-то шепчет: повернись, повернись еще разок. Ну и почему бы не повернуться, никто же не мешает. И вроде согласен я, и уже почти шею начинаю крутить, да что-то внутри не пускает, не дает, страшится непонятно чего. А шепот в полный голос переходит, повернись, говорит, да повернись же! Но я с четкостью необыкновенной понимаю — нельзя поворачиваться, лопни, задавись, а назад не смотри!

Тут по моей спине пот потек, ручейками натуральными, причем не от ходьбы, а от тоски какой-то необъяснимой. Холодный — точно зимой под душ залез. А внутри уже не голос, а приказ: поворачивайся немедленно, прямо сейчас.

Но я знай себе шурую, только пыль летит. Ничего перед собой не вижу, будто в туман угодил. Наворачиваю, как что есть! Вдруг по ушам криком ударило: «Стой! Руки за голову! Лицом сюда!»

Перешел я на бег и дернул что было сил. Метров сто успел отмахать, не больше, и вдруг прямо в столб влетел. А на нем знак указательный. Как прочитал я, что на знаке-то написано, так по спине вместо холодного сразу горячий пот покатился. В жар меня бросило, будто в печку залез.

— И что же ты прочитал на указателе? — не выдержал Дима, слушавший рассказ Чубайса с иронической улыбкой.

— Деревня Голубна, вот что! Я сразу часы к глазам — сколько времени прошло. Восемь минут! С момента, как на дорогу вышел, до указателя — восемь минут. Я глазам своим не поверил, думаю, указатель неправильный. Думать-то думаю, а внутри точно знаю — нет тут ошибки. Из-за этого и потом прошибло!

Пошел я дальше и скоро в деревне оказался. Вот тут меня дрожь начала бить. Не может человек за восемь минут семнадцать километров отмахать. Хоть пьяный, хоть трезвый, хоть в дурмане, хоть под наркозом. По-любому — не может.

Пришел я на квартиру еле живой от страха. И вроде ничего особенного не случилось, но заломало меня, повело, раскорячило. Хозяйка наша не ждала скорого возвращения и прибирала у нас в комнатах. Жили мы грязно, прямо скажем, так чтобы хоть какой-то порядок поддерживать, маленько башляли хозяйке, и она в наше отсутствие наводила порядок.

«Ты чего такой белый? — спрашивает. — И так рано. Приболел, поди?»

Я рассказал ей, как дело было, она на скамейку молча опустилась, руки к груди своей престарелой прижала и говорит: «Долго жить, сыночка, будешь». — «А почему вы так уверены, мамаша?» — спрашиваю. «Ежли ты от чертей усклизнул, нескоро теперь к тебе смерть подберется». — «Каких еще чертей?» — с усмешечкой спрашиваю — мол, не верю ни в чистую силу, ни в нечистую. И тут у меня перед глазами сама собой картинка недавняя поднялась. Две белесые фигуры на фоне тополей, фарами освещенные. И вот только тогда я сообразил, что ростом они были в половину тополя, то есть метров шесть, если не больше. Бухнулся на скамейку рядом с хозяйкой, ни жив ни мертв.

«Мамаша, — говорю, а слова изо рта еле лезут, — мамаша, родненькая, выпить у вас не найдется?» — «Сейчас, милай, сейчас, соколик».

Притарабанила бабуля четвертинку водки, я крышку жестяную зубами сорвал и прямо из горлышка высадил. Только зубы по стеклу постукивали.

— А может, ты ее раньше высадил? — предположил Дима. — Припомни, милай! На танцплощадке заглотил, а уже потом в дорогу собрался. Тепленький… Так чертиков и увидел.

— Иди ты! — махнул рукой Чубайс. — Бабка пустую бутылку бережно прибрала и давай рассказывать, что на этой дороге который год люди пропадают. Поэтому по ней только днем на машинах ездят и никогда не останавливаются. Ремонтные работы из-за этого не ведут, ни одного рабочего туда палкой не загонишь. Лет двадцать назад власти уперлись и подрядили бригаду армян-калымщиков асфальт поправить. Только один уцелел. Остальные пропали. Бесследно исчезли. Там вдоль дороги болото, черти в него людей заманивают и топят.

«Не может быть, мамаша, — говорю, — там же машины носятся одна за другой. То сюда, то туда, не деревенский проселок, а Калининский проспект». — «Нет там никаких машин, сынок. На эту дорогу в темноте никто не сунется. Только черти. Или такие везунчики, как ты».

— Уф, страсти какие! — воскликнула Света.

— Да, страсти, — согласился Чубайс. — Вот с тех самых пор я верю, что в мире нашем что угодно может произойти.

— Первый шаг ты уже сделал, — с усмешкой заключил Дима, поднимая стопку. — Второй сделаешь по направлению к синагоге. А третий приведет тебя прямиком в «пингвиньи» ряды.

— Не-е-е-ет, — замотал головой Чубайс. — От чертей до синагоги дистанция огромного размера.

— А куда те черти подевались белесые? — спросила Света.

— Отстали, наверное. Я же не оборачивался. Ладно, давайте выпьем за все хорошее.

— И за мир во всем мире, — ехидно добавила Люда, подведя итог рассказу мужа.

Лето на Иордане заканчивалось поздно. До конца октября стояла знойная сухая погода, и лишь в первых числах ноября жар разжимал свои объятия. Над рекой начинал гулять свежий ветер, сезон каяков плавно подходил к концу, и чайки, законные хозяева водных пространств, сверкая крыльями, снова захватывали Иордан.

Пологие берега часто и жадно лизала мелкая волна, поднимаемая ветром. Нехотя, словно просыпаясь, сыпался из низких туч дождик, омывая пожелтевшую за долгое лето листву. Его серая накидка накрывала понурые кустарники вдоль русла, белые стволы эвкалиптов, испачканные птичьим пометом, редкие проплешины пляжей, покрытые пожухлой травой.

Сразу вслед за летом начиналась зима. И если выдавались три-четыре дождливые недели, наполненные моросящим счастьем дождя, молодо и свежо распускалась зелень, и прохладный запах новой жизни витал над водой. Убегающая вниз река занавешивалась прозрачной фиолетовой марью, дышалось легко и бодро, а будущее казалось наполненным добрыми ожиданиями и нескончаемой удачей.

Четыре зимних месяца бизнес Димы бездействовал, то есть не приносил дохода. Сплавляться на каяке по воде в такую погоду никому не хотелось. Дима и Чубайс тяжело и много работали все эти месяцы. В разгар летней страды, когда каждая минута звонкой монетой падала в ящик кассового аппарата, все выходящие из строя каяки складывались в большом сарае на краю станции. Дима не рисковал и при малейшей неисправности или даже подозрении на неисправность снимал каяк с маршрута. Авария или, не дай Бог, человеческие жертвы могли навсегда утопить дело.

Каяков хватало, кибуц закупил их оптом где-то в Америке и завез сразу на много лет вперед. Поэтому летом не тратили дорогое время на ремонт, а сразу уносили неисправный каяк в сарай, и к концу сезона тот заполнялся до крыши. Отправив всех прочих работников в отпуск до следующего лета, Дима вместе Чубайсом вытаскивали каяки из сарая и принимались за ремонт.

В одном протерлась резина, в другом сгнили и лопнули веревки, в третьем прохудился клапан и баллон травил воздух, а то и сам баллон, несмотря на прочность, порвался от ударов о камни.

Работали в охотку, не спеша, выполняя любую починку самым добросовестным образом. Длинные вечера были свободными, Дима со Светой часто уезжали в Тверию, ужинали в ресторанчике, шли в кино или просто сидели на набережной, разглядывая мерцающие огни по ту сторону озера.

Неосторожно брошенные Светой слова — женишок хоть куда — повлияли на Чубайса точно медленно действующий яд. Он давно исподтишка облизывался на пышные формы жены начальника, но вступать с ней в прямое взаимодействие не предполагал. Будь Света кассиршей или подсобницей на подхвате, уж он бы не дал этой роскоши безнаказанно колыхаться в его поле зрения. Но жена начальника — жена начальника, зажать ее в тихом месте могло оказаться себе дороже. Утехи утехами, а заработок тоже чего-то стоит.

Однако слова были произнесены, и воображение, подогреваемое гормонами, пустилось в свободный полет. Спустя два дня Чубайсу уже казалось, будто Света начала с ним заигрывать, через неделю он был почти уверен, что его мужские достоинства произвели на нее решающее впечатление, а спустя месяц, убедив себя в том, что дама его заманивает, приступил к ухаживаниям.

На самом-то деле признаки симпатии, выказываемые Светой, не выходили за границы дружеского расположения. Но для фантазии не существует границ, и любая объективная реальность с легкостью перерабатывается ею в желаемый продукт.

Чубайс решил действовать осторожно. Никаких зажимов, никаких резких приставаний.

«Любовь — вот та приманка, на которую ловится женское сердце», — сказал себе Чубайс и принялся изображать влюбленного. Как умел, как понимал это состояние.

Поначалу Света не могла взять в толк, почему балагур Толя вдруг погрустнел и стал бросать на нее томные взгляды. В те редкие моменты, когда ему случалось передавать ей или брать у нее какие-то хозяйственные предметы, он загадочным тоном произносил туманные фразы и словно невзначай норовил коснуться ее руки. А прикоснувшись, вздрагивал, точно ударенный током. Нельзя не отметить, что томность и загадочность проявлялись только в отсутствие Димы, когда тот был рядом, Чубайс вел себя совершенно здравым образом.

В один из дней, вернувшись из Тверии, он преподнес Свете розу. Точеный, хорошо распустившийся цветок темно-вишневого цвета.

— Ты чего? — спросила Света, уже понимавшая, к чему идет дело.

— Ах, — томно вздохнул Чубайс, — подобное притягивает подобное.

Света улыбнулась. Ухаживания Толи она не принимала всерьез, но, как известно, королеве льстит даже внимание конюха.

— Спасибо, — коротко бросила она, унесла цветок в домик и поставила его в бутылку из-под «Гленморанжа».

Света не знала, как вести себя с Чубайсом. Отвечать на его ухаживания она не собиралась, мужские стати Толи ей нравились вполне умеренно. А точнее, не вызывали отталкивания, он был вполне симпатичен и, возможно, чуть больше этого, но не дальше. Заводить с ним роман… нет уж, извините, совершенно ни к чему!

Его влюбленность льстила, Свете не хотелось обижать Чубайса резкой отповедью, тем более что до сих пор он не совершил ничего предосудительного. Ну, вздыхает мужик по бабе, что тут дурного? Нормальное действие мужского инстинкта. Пока руки не распускает, все в порядке!

«Скорее всего, — прикидывала Света, — его влюбленность быстро пройдет. Вряд ли это большое чувство, Толька волочится за мной то ли от скуки, то ли от пресыщенности. И хотя Людка просто красавица, мужикам все равно подавай другую бабу. Кто знает, чем занят мой Димка во время поездок в Тель-Авив? Постоянной любовницы у него нет, это я точно знаю, чувствую, но вполне может ухватывать, идя через мосточек.

Если поползновения не получат поддержки с моей стороны, то скоро сойдут на нет. Говорить Диме пока не стоит, он может психануть и выгнать Чубайса. А пока ведь и не за что, зачем же зря человека заработка лишать?»

И она решила выждать. Ее расчет был точен, Чубайс вряд ли бы осмелился перейти к более радикальным действиям. Но вмешался случай, ничтожная закорючка на беспредельном поле возможностей или слепая сила, безжалостно разрушающая стройные построения разума и рук человеческих. Впрочем, некоторые утверждают, будто никакой случайности в нашем мире не существует, а то, что люди по незнанию величают фортуной, роком, колесом судьбы, фатумом и еще Бог весть какими именами, на самом деле суть проявления четко действующего закона, до сих пор не открытого человечеством. И когда великолепное здание этого закона откроется нашим глазам, станет ясно, что все на свете, даже сколько раз перевернется листок в придорожной пыли под порывами ветра, рассчитано, взвешено, отмерено и учтено.

Дима на два дня уехал в Тель-Авив. По делам бизнеса или просто проветриться. Свету радовали его отлучки, в такие дни, предоставленная самой себе, она много читала, сидя в кресле возле Иордана. С реки несло сыростью, Света приносила одеяло, сигареты, чай в термосе и погружалась в придуманный мир.

Чубайс приехал с утра, вытащил каяк из сарая и принялся за ремонт. Поработав минут сорок, он вальяжной походкой приблизился к креслу, в котором устроилась Света, и спросил:

— Чаем не угостишь?

— Вот что, Толя, — твердо сказала Света, ожидавшая такого хода развития событий и приготовившаяся к нему. — Пока Димы нет, не подходи ко мне. Мало ли что могут подумать. А лучше всего подыщи себе на эти два дня занятие в другом месте. Проживут каяки без твоего ремонта.

— Да ты чего, мать? — деланно удивился Чубайс. — Чаю нельзя попросить?

— Сам прекрасно знаешь чего, — ответила Света, плотнее закутываясь в одеяло.

— Ну, как хочешь, — обиженно произнес Чубайс и вернулся к работе.

Света попробовала снова погрузиться в книгу, но не получалось. Разлетались мысли, словно ласточки перед дождем, метались в разные стороны. Может, зря человека обидела. Действительно, всего лишь чаю попросил, а она взяла и приложила мордой об стол. Ну так что теперь делать, не звать же его обратно?! Чувство вины точило ее сердце, чтобы скоро, уже очень скоро вырваться наружу в неожиданном для нее самой проявлении.

Приехав утром на станцию, Чубайс оставил ворота открытыми. Лень было снова вылезать из машины и затворять, все равно на обратном пути придется проделывать эти операции в обратном порядке. На станцию кроме него и Димы неделями никто не заглядывал, поэтому ни о какой опасности он даже не помыслил.

Пока Света пыталась сосредоточиться на книге, раздался рев мотора и на станцию ворвался зеленый джип «сузуки». Лихо подлетев к самой кромке воды, он замер как вкопанный. Из джипа вывалилась теплая компания: три парня хорошо навеселе и две накрашенные девахи, тоже принявшие на грудь. Где и когда они успели набраться с самого утра, осталось целиком на их совести, расследование сего вопроса выходит за рамки нашего повествования.

— Эй, хозяева! — бросил один из парней, нетвердым шагом приблизившись к Чубайсу. — Лодку нельзя взять? Покататься желаем!

Пускать эту компанию на реку означало нажить большие неприятности. Добром бы такая прогулка не кончилась и отвечать пришлось бы тому, кто, видя, в каком состоянии пребывают клиенты, все-таки позволил им сесть в лодку.

— Станция не работает, — миролюбиво ответил Чубайс. — Вода холодная…

— Зато мы горячие, — со смехом оборвал его второй парень, управлявший джипом. Он был трезвее других и настроен куда более решительно. — Давай плавсредство!

— Ничего не выйдет, ребята, — развел руками Чубайс. — Каяки сложены в сарае и заперты до начала сезона.

Девахи картинно взвыли.

— А этот? — водитель пнул носком кроссовки оранжевый бок лежащего перед Чубайсом каяка.

— Этот на ремонте. Вы на нем полдороги не пройдете, потонете на первом же пороге.

— Ладно, — пьяно махнул рукой первый парень. — Не везет нам сегодня, куда ни сунемся, все на фиг закрыто!

— Очень сожалею, — снова развел руками Чубайс. — Весной приезжайте, когда снег на Хермоне тает. Вот когда самое катание!

— Спасибо, утешил, — отозвался водитель. — До весны еще дожить нужно.

Компания забралась в джип, и водитель, желая компенсировать неудачу, помчался по станции, лавируя между эвкалиптами, точно лыжник на слаломе.

— Ненормальные! — закричала Света, вскочив с места. — Сейчас расшибетесь!

Но водитель хорошо владел машиной. Визжа тормозами и завывая мотором, джип пронесся сквозь станцию, вылетел через распахнутые ворота и скрылся. В наступившей тишине разнесся отчаянный собачий визг, моментально перешедший в жалобное скуление.

— Что это такое?! — вскричала Света. Сердце ее оборвалось. Она бросилась к месту, откуда доносился голос умирающей собаки, и ее глазам открылась ужасная картина. Лавируя между стволами, джип наехал на мирно спящего под эвкалиптом Франклина и раздавил его. Кровь, кишки, клочья шерсти разлетелись во все стороны. Когда Света подбежала к своему любимцу, Франклин еще скулил, но глаза его уже стекленели, и спустя несколько секунд душа собаки оставила бренное тело и умчалась в заоблачные выси.

Свете показалось, будто она теряет рассудок. Неожиданная смерть любимого существа сбила ее с ног. Она упала на колени возле изуродованного трупа Франклина.

— Неужели это навсегда? — шептала она, не в силах прикоснуться к залитой кровью и желудочной слизью шерсти. — Навсегда, навсегда, навсегда…

И вдруг, неожиданно для самой себя, Света начала молиться.

— Только об одном Тебя прошу, — горячечно шептала она, не веря, не в силах поверить случившемуся, — верни назад время, на какие-нибудь десять минут, верни его назад. Дай мне еще раз обнять живого Франклина, прижать к себе, укрыть от колес.

Слезы лились из глаз, текли минуты, а Франклин, вернее то, что от него осталось, лежал перед ней безучастный, бездыханный и уже совершенно чужой. Смерть властно и непреклонно провела между ними невидимую, но хорошо ощущаемую границу.

— Пойдем, Света, — Чубайс сначала осторожно прикоснулся к ее плечу, а затем подхватил под руки, поднял с колен и повел к домику. Он обнимал ее за плечи, но она не воспринимала его объятие как прикосновение мужчины, ее мысли и чувства были далеко.

В домике Чубайс усадил за стол безжизненно повисшую Свету и кинулся наружу.

— Сейчас, я сейчас! — крикнул он.

Прошло несколько томительных минут. Света безучастно смотрела в одну точку. Вместе с Франклином в ней умерла какая-то часть ее личности, и покалеченная душа судорожно зализывала место разрыва.

Чубайс возник на пороге, точно чертик из табакерки. В руках он держал бутылку виски.

— Вот, — сказал он, переступая порог. — Помянем собачку. Славный был песик.

Он по-хозяйски достал стаканы, налил Свете до краев, себе плеснул не меньше, однако пить не стал, а лишь пригубил. Света же большими глотками осушила свой стакан.

— Съешь что-нибудь, — Чубайс вытащил из холодильника нарезанный сыр. Света автоматически взяла ломтик, положила в рот.

Чубайс снова налил виски.

— Еще по одной?

Она отрицательно покачала головой. Мир поплыл и закачался, но сосущая боль под сердцем отступила. Она осталась одна, самого близкого существа уже не было рядом. Хотелось кричать, кататься по полу от невыносимой тоски, от каменной тяжести внезапно навалившегося горя, но слез не было, и от этого тяжесть казалась еще непереносимее.

— Я понимаю, как тяжело потерять такого друга, — вкрадчиво произнес Чубайс. — Есть потери, которые невозможно восполнить. Но не нужно так убиваться, пусть Франклин погиб, но жизнь-то не кончилась! Возьми себя в руки, в мире осталось так много прекрасного.

Он сжал руку Светы и стал гладить ее нежно и властно. Потом раскрыл ее ладонь и припал к ней губами.

Свете никто и никогда не целовал руку. Она только видела, как это делают в исторических фильмах, и прикосновение горячих мужских губ к ее открытой ладони оказало на Свету магнетическое воздействие. Было что-то сокровенно-интимное в этом поцелуе, словно Чубайс прикоснулся к самой скрытой части ее существа.

Когда Толя начал лизать внутреннюю поверхность ладони, наконец пошли слезы. Света задрожала от плача, и Чубайс, прижав ее к себе, стал жадно целовать мокрые от слез губы, глаза и щеки.

А дальше произошло нечто странное. Позже, вспоминая ту минуту, Светлана никак не могла понять, что толкнуло ее отдаться Чубайсу, отдаться бурно, страстно, бесстыдно. Отчаяние от несправедливости мира и протест против Того, кто не пожелал услышать ее молитву, — вот что толкнуло ее в призывно распахнутые объятия.

Когда наслаждение мутной волной прокатилось через ее тело, оставив за собой грязную лену стыда, она, уже понимая, что происходит, столкнула с себя тяжело дышащего Чубайса, поднялась с пола, брезгливо передернула плечами и полураздетой, в едва прикрывающей бедра футболке, выскочила из домика. Подойдя к Иордану, Света забралась по колено в ледяную, быстро несущуюся мимо воду и тщательно умылась, стирая с лица слюну Чубайса. Холод и злость разогнали хмель, мерзость от совершившегося тошнотворным комком застряла в груди.

Чубайс лениво поднялся с пола и двинулся вслед за любовницей. Ему было хорошо. Он подозревал, что за тихой сдержанностью манер Светы может прятаться бес, но такого урагана даже представить себе не мог. Хороша бестия! Приведя в порядок одежду, он уселся на скамейке возле крыльца и с наслаждением закурил.

Не глядя в его сторону, Света прошла мимо и скрылась в домике. Повернув голову, Чубайс охватил взглядом ее белые полные ноги, жадно отметил черную полоску криво натянутых трусиков и сглотнул. Случившееся казалось ему дивным сном.

«Вот же повезло Диме, — подумал Чубайс. — Такую бабу отхватил. А ведь по виду ни за что не скажешь!»

Света переоделась и вышла из домика. Чубайс вскочил со скамейки, подошел к ней и уверенно положил руку на плечо. Она сбросила ее брезгливым движением.

— Вот что, Толя, — сказала она дрожащим от ярости голосом. — Я не знаю, как это получилось, но больше пальцем ко мне не смей прикоснуться.

— Светушка, милая, — Чубайс попытался обнять ее за плечи, но та с силой оттолкнула его в сторону. Горе перешло в гнев, а с гневом ей было легче управиться, у него был адрес, и она знала, как нужно поступать.

— Отойди, сволочь рыжая! Ты подло воспользовался моей минутой слабости. Запомни, если посмеешь еще раз ко мне приблизиться или хоть слово об этом кому скажешь, пулей вылетишь с работы. Понял, гад?! А сейчас убирайся отсюда, и чтоб до приезда Димы глаза мои тебя не видели.

Света плюнула Чубайсу в лицо, затем отвесила ему звонкую пощечину, вошла в домик и заперла дверь.

Чубайс молча повернулся и пошел к своей машине. Он весь кипел. Давно его так не оскорбляли! Бывали в его жизни драки, и прежде случалось получать затрещины и расплачиваться той же монетой, но такого презрения от только что стонавшей под ним женщины и таких белых от ярости глаз он еще не встречал.

— Ах ты, сука! — шипел он сквозь сжатые от злости зубы. — Ах ты подлая, похотливая тварь! Это я отсюда пулей вылечу? Ну, это мы еще посмотрим, кто из нас двоих пуля и кто лучше умеет летать!

В его разгоряченном ненавистью мозгу тут же возник план мщения. План до того простой и ясный, что, садясь в машину, Чубайс даже засмеялся. Захлопнув дверь, он завел мотор, достал из бардачка пачку салфеток и, брезгливо передернувшись, вытер с лица плевок. Странно, всего несколько минут назад, катаясь со Светланой по полу, он с жадностью слизывал с ее губ эту самую слюну, сейчас же она вызывала в нем дрожь омерзения. Чубайс еще раз быстро прикинул в уме все пункты плана мщения и, внезапно успокоившись, снова рассмеялся.

Зло мир принимает просто. Оно как бы встроено в него изначально и потому понятно. Куда легче согласиться с мрачной перспективой, чем поверить в то, что тучи сами собой рассеются. Созидание сложнее деструкции, поэтому желающему разрушать судьба любезно предоставляет множество рычагов.

Каждую весну Дима обновлял договор с кибуцем. Процедура эта носила чисто условный характер, высокие договаривающиеся стороны вполне устраивали друг друга. Арендная плата за первые четыре года полностью покрыла понесенные кибуцем расходы, и начиная с пятого каяки приносили чистый червонный доход.

В прошлый раз Дима взял с собой Чубайса. По дороге надо было набрать товаров для открытия сезона, и Дима, любивший совмещать несколько дел, решил после короткой процедуры подписания заехать в Тверию и закупиться по полной. Всю дорогу Чубайс расспрашивал о кибуце, о его секретаре, с которым Дима вел дела, об условиях договора. Ничего не подозревавший Дима болтал без умолку. Он считал Чубайса почти компаньоном, да и скрывать было нечего, все дела бизнеса просматривались как на ладони.

Чубайс сам не понимал, для чего ему эти сведения, но по привычке подбирать любую плохо лежащую вещь расспрашивал обо всех подробностях. И вот пробил час. Дима давно забыл про тот разговор, а Чубайс, озаренный молнией злодейства, принялся за дело.

Выехав со станции, он покатил прямехонько в кибуц. Отыскать секретаря оказалось совсем непросто, поля кибуца были разбросаны по всей долине Хула, и точно указать, где сейчас находится его джип, никто толком не мог. Через два часа слегка опешивший от чубайсовского предложения секретарь, осанистый, умеренно полный мужчина средних лет с коричневой от загара треугольной плешью, с сомнением покачал головой.

— То, что вы говорите, звучит весьма заманчиво, но я сам не могу принять такое решение. Погодите два дня, я вынесу ваш вопрос на расширенное правление совета кибуца.

— Об одном вас попрошу, — деловым тоном ответил Чубайс. — Я и нынешний арендатор работаем вместе. Если ему станет известно о наших переговорах, то сами понимаете…

— Конечно, конечно, — заверил его секретарь. — Не волнуйтесь, все останется между нами.

Секретаря связывали с Волковым пять лет общения. Он помнил, как тот пришел к нему с идеей и как эта идея трудами и заботами Димы превратилось в живое, веселое дело. Но то, что предлагал Чубайс, выглядело весьма и весьма соблазнительно, хоть и не совсем, э-э-э, чистоплотно.

Чубайс просто и прямо предложил передать ему право на ведение бизнеса каяков и за это платить за аренду ровно в два раза больше. В холодном мире торговли не существует ни родственных связей, ни дружеских отношений. В конечном итоге все упирается в цифры. И поскольку особого злодейства в передаче подряда более выгодному заказчику правление не усмотрело, было решено договор с Волковым не продлевать. Впрочем, в качестве особого расположения и учитывая прошлые заслуги, секретарю позволялось предложить Диме те же условия, которые поступили от конкурента, и, если тот согласится, оставить дело в его руках.

Явившись, как обычно, продлевать договор, Дима сразу почувствовал неладное. Обычно приветливый и улыбчивый секретарь смотрел в сторону и разговаривал отстраненно и сухо. Вместо быстрого улаживания формальностей он передал Волкову выписку из постановления совета кибуца. Тот прочитал и опешил.

— Но вы же хотите забрать весь мой доход! — воскликнул Дима. — Неужели правление предполагает, что я стану работать бесплатно?

— Правление располагает предложением от другого заинтересованного лица, — холодно произнес секретарь.

— И это лицо согласно платить в два раза больше?

— Да.

— Но такого просто не может быть! Я знаю каждую веревку на каяках и говорю вам, что не только мне, но и рабочим почти ничего не останется. Тот, кто вам такое предложил, попросту ничего не понимает в деле.

— Уверяю, — заверил секретарь, — конкурент разбирается в каяках и веревках ничуть не хуже вашего.

— Значит, он попросту хочет выжить меня! По-другому это нельзя объяснить!

— Вполне вероятно, — сухо произнес секретарь, — что вы, господин Волков, хорошо умеете чинить каяки и организовывать обслуживание клиентов. Однако сии весьма достойные уважения качества вовсе не означают умение ладить с бухгалтерией. Этот бизнес может принести кибуцу большую пользу. Пять лет дело было в полном вашем распоряжении, и вы достигли неплохих результатов. Но теперь мы хотим дать возможность проявить себя другому подрядчику.

— Но это же мое дело! — вскричал Дима. — Я его придумал, я организовал. Не будь меня… — Он махнул рукой. — Э, что там говорить, вы дождались, пока я поставлю бизнес на крепкие рельсы, вернули затраты, а теперь решили передать дело своему человеку!

— Мы благодарны вам за деловую инициативу, — ответил секретарь. — Однако не нужно утрировать! Без начального капитала, внесенного кибуцем, и, самое главное, исключительного права пользования водным ресурсом, протекающим по нашей земле, ваша идея так бы и осталась пустой фантазией. Вы хорошо зарабатывали последние годы. — Он полистал бумаги в папке и уточнил: — Последние пять лет. Возможно, даже чересчур хорошо. А сейчас требуется перевести дело на более эффективные рельсы. Речь, в частности, идет и о том, что арендатору придется попросту меньше зарабатывать.

— Не меньше! — в отчаянии вскричал Волков. — Не меньше, а вообще не зарабатывать!

— Я не могу изменить решение совета кибуца, — закончил разговор секретарь. — Или вы принимаете условия, или передаете дело другому арендатору. Учтите, — добавил он более мягким тоном, — по правилам, для того чтобы получить подряд, требуется представить предложение лучшее, чем у конкурента. Но, учитывая ваши прошлые заслуги, мы согласны, чтобы оно было по крайней мере таким же.

— Таким же! — вспылил Дима. — Да найдите идиота, который захочет пахать по двенадцать часов в день за сумму, равную пособию по безработице!

— Такой идиот у нас уже есть, — секретарь встал, давая понять, что разговор закончен.

Возвращаясь домой, Волков то и дело бил руками о баранку и орал дурным голосом. Его мир, ставший привычным и прочным, мир, в котором он чувствовал себя так уютно, развалился за пять минут. Дима никак не мог поверить, что это происходит именно с ним. Ведь он приложил столько усилий, дабы обеспечить себе и Светке надежное будущее. Не ленился, думал только о бизнесе, внедрил столько маленьких, но эффективных улучшений, с работниками вел себя щедро и ровно. И вот, когда пришла пора чуть-чуть расправить плечи и немного насладиться плодами многолетнего труда, — трах-бац, на тебе! За что, почему? Чем он прогневил судьбу, в чем провинился?!

Сам того не подозревая, Дима Волков бросал в мировое пространство извечные вопросы, над которыми человечество ломает голову не один десяток веков.

В тот вечер было выпито много виски и произнесено немало обидных слов в адрес кибуца и анонимного конкурента. Свету тоже потрясла перспектива бросить обжитое место и перебираться неведомо куда. Она намеревалась прожить на станции много лет, купила семена цветов и луковицы тюльпанов, завезла жирную землю, собираясь украсить полянку перед домиком большой клумбой. Теперь и станции, и клумбе, и всем планам и намерениям Светы пришел конец. Принимать новые условия не имело смысла. Нужно было паковать вещи и уезжать, ведь старая аренда заканчивалась уже через неделю.

До открытия сезона оставалось меньше месяца. В принципе все было готово: каяки приведены в полный порядок, работники явятся в назначенный день, и каждый из них знает свои обязанности. Однако новому человеку будет весьма трудно увязать концы с концами. Собирая вещи, Дима думал про это с немалой долей мстительности. Он не собирался ничем помогать конкуренту. Пусть сам ломает голову, где лежит клей для резины и в каком гараже лучше всего обслуживать мини-бус, возвращающий туристов к месту высадки, не говоря уже о тысяче прочих мелочей, каждая из которых могла сильно застопорить отлаженный механизм бизнеса.

Не раз и не два он с трудом удерживался от того, чтобы обзвонить всех работников и уволить к чертовой матери всех подряд, до одного, прямо сейчас! Пусть новый хозяин сам подбирает себе команду. Дима даже брал сотовый телефон, но, прикоснувшись пальцами к гладким прохладным кнопочкам, останавливался. Его мир рухнул и рассыпался, он сам остался без работы, но почему такой же удар должны получить и другие люди?! Если новый хозяин захочет уволить старых работников и набрать новых, пусть делает это сам. И пусть горькая весть исходит из его уст.

Однако, к вящему удивлению Димы, соперник не спешил принимать дела. Он вообще не появлялся на станции, и мысль о злосчастном разговоре с секретарем начала представляться наваждением, дурным сном. Но вещи были уложены, снята квартира в Тверии, начаты поиски работы.

Сунувшись в несколько мест, Дима осознал, что стал известным человеком. За пять лет на каяках перекатались все кому не лень, и многие запомнили его лицо. Да, работы для него оказалось сколько угодно, нужно было лишь не продешевить и впрячься в новую лямку на хороших условиях. Однако самое выгодное предложение из всех им полученных едва достигало четверти того, что он зарабатывал на Иордане. Тем не менее жизнь снова начала приобретать вкус и смысл.

Наступил день отъезда. Конкурент так и не появился, и Дима решил запереть станцию на все замки и отбыть. Связку с ключами он планировал забросить секретарю кибуца, а дальше пусть новый арендатор сам разбирается, какой ключ подходит к какому замку.

Когда вещи были уложены в машину и он отправился запирать двери, на станцию вкатил автомобиль Чубайса.

«Попрощаться приехал», — с теплотой подумал Дима и приветственно помахал вылезающему из машины Чубайсу. Тот не ответил, скользнул по Волкову невидящим взглядом и быстро пошел к домику. Несколько дней назад Дима говорил с Чубайсом по телефону и объяснил, что происходит. Тот ничего не спросил, просто выслушал и попрощался. Диму это удивило, он все-таки ожидал какого-то сочувствия, нескольких фраз типа «вот же гад», «ну и сволочи». Но не дождался.

Войдя в домик, Чубайс по-хозяйски уселся на стул и вытянул ноги.

— Ты чего расселся? — удивленно спросила Света, запихивая в сумку чашки и тарелки, оставшиеся после завтрака. — Мы уезжаем, Дима сейчас запрет домик.

— Давай, давай, голубушка, — презрительно бросил Чубайс, — пулей лети отсюда. И чтоб глаза мои тебя больше не видели.

— Что-что? — Света распрямилась, и в ее глазах блеснуло осознание.

— То, что слышишь. А домик нечего запирать. Оставь ключи на столе, забирай свои манатки и вали из моего бизнеса.

— Так это ты? — она охнула и прикрыла рот рукой. — Ты и есть тот самый негодяй…

— Оценки держи при себе, я в них не нуждаюсь. И вали — пулей, пулей.

Света вышла из домика и сделала знак мужу.

— Не запирай, арендатор уже там.

— Что-о-о?

— Да-да, именно так!

Дима вытащил из кармана связку ключей и с силой бросил в недоделанную клумбу. Связка глубоко вонзилась в жирную землю. Стоявший в дверях домика Чубайс лишь усмехнулся. Он был на вершине блаженства. Ему рассказывали, будто нет на свете ничего слаще мести, и вот теперь представилась возможность лично убедиться в справедливости этого утверждения. Ему было так хорошо, что он даже жалел своих жертв и готов был простить Свете обиду и унижение.

Чубайс с вновь нахлынувшим аппетитом оглядел роскошные формы усаживающейся в машину женщины, но та, словно почувствовав его ощупывающий взгляд, подняла голову и посмотрела на него с такой ненавистью, что жалость сразу улетучилась.

«А и поделом тебе, сука!» — подумал Чубайс и плюнул на пол. Плюнул и сразу спохватился — ведь домик теперь принадлежал ему, и к вечеру он собирался перевезти сюда Люду с дочкой. Чубайс открыл кухонный шкафчик, отыскал пачку забытых салфеток, вытащил одну и тщательно затер плевок.

Дима и Света уселись в машину, взревел мотор, и станция поплыла назад, а вместе с ней и часть их жизни. Не самая худшая часть.

Прошла неделя. Чубайс перевез семью на станцию и потихоньку осваивал новое жилое пространство. До открытия сезона оставалось чуть больше двадцати дней, а дел никаких не было. Мстительным планам Димы не суждено было сбыться, новый арендатор не хуже его самого знал, на какой полке лежит клей и в каком гараже лучше всего обслуживать мини-бус. Как говорил Наполеон, чтобы победить, нужна внезапность, а значит — скрытность. И это наставление великого полководца Чубайс, сам того не подозревая, выполнил с величайшим тщанием. Удар получился таким, что Волков несколько дней не мог прийти в себя.

— Ну и подлец! — то и дело повторял он, изумленно крутя коротко остриженной головой. — Пригрел змею на груди, точнее не скажешь!

Света отмалчивалась. Она понимала, что несчастье пришло с ее стороны, но не решалась признаться. Не потому, что боялась рассказать мужу, как все было на самом деле, а жалея Диму. Ведь правда утяжелила бы обиду и усилила горечь.

Пока Волков разъезжал по окрестностям Тверии в поисках работы, Чубайс неспешно разгуливал вокруг станции. Первые два дня он лихорадочно проверял, все ли готово к открытию сезона. Совершенно ненужное, бессмысленное времяпрепровождение. Чубайс прекрасно знал, что все готово, но волнение делало свое дело, заставляя метаться от сарая с уложенными каяками до конторки с пачкой договоров с поставщиками. В конце концов он утешился заботами о пони. Лошадки с грустными глазами, как всегда, принесли ему покой. Когда же волнение и нервная дрожь схлынули, Чубайс принялся бродить по берегу Иордана.

Люда сразу почувствовала себя на станции как дома. Первые два дня она без устали мыла и чистила домик, нещадно ругая Свету.

— Вот же грязищу развела! — восклицала она, выныривая с перепачканной тряпкой в руках из-под кухонной раковины. — А с виду чистюля чистюлей!

Натянув резиновые перчатки, Люда истово драила сортир, презрительно перекосив вишневый ротик.

— Хозяйку узнают по раковине в кухне и унитазу, — сообщила она мужу, когда тот привез Лялю из детского садика.

— А ты что, — удивился Чубайс, — ни разу тут в туалет не ходила?

— Ходила, да только внимания не обращала!

— Вот и сейчас не обращай, — посоветовал Чубайс.

Люда пропустила его замечание мимо ушей, подала на стол вместо ужина колбасу и помидоры, а сама продолжила уборку.

Насытившись, Чубайс посадил Лялю перед телевизором, а сам вышел покурить. Он брея под сенью ветвей, солнце валилось за верхушки деревьев, и внизу уже царил приятный сумрак. Прошлогодние колеи от колес автомобилей бурно заросли свежей травой. В фиолетовом небе безмолвно и чарующе одна за другой зажигались звезды, отражаясь в Иордане. Пахло влажной травой, из быстро наливающихся чернотой крон тревожно покрикивала невидимая птица. Как только солнце скрылось из виду, по реке пополз серебристый туман и воздух немедленно наполнился сыростью.

Дурацкие мысли приползли вместе с туманом. Обида на Свету давно отступила, Чубайс регулярно будоражил, растравлял ее, вспоминая плевок и белые от ярости глаза женщины. Но злость выдохлась, и в голову хмелем ударили воспоминания о доброй работе вместе с Димой, о трех или четырех семейных пирушках, где они так дружески выпивали и закусывали, о сладких минутах наслаждения, подаренных ему Светой.

Разглядывая серебристый бархат тумана, он вдруг пожалел о своем поступке. Честное слово, было бы куда лучше, если бы все осталось по-прежнему. Нет, это еще не было раскаянием, но удовольствие от мести, сладкое томление в груди куда-то пропало, а ясная картина мира чуть потемнела, как темнеет блестящая поверхность реки под тенью набежавшей тучки, закрывшей солнце посередине летнего дня.

— Глупости! — воскликнул Чубайс и, словно выталкивая нежелательного гостя, энергично замахал руками. — Что сделано, то сделано. И с этим нужно жить дальше.

Пока Света расставляла вещи в квартире, Дима Волков носился по окрестностям Тверии в поисках работы. Ее оказалось много, больше, чем он мог предположить. Удачливого бизнесмена хотели все — и хозяева больших предприятий, и владельцы средних и малых туристических бизнесов. Вокруг Кинерета цвела индустрия развлечений: прогулки на катерах и джипах, конные экскурсии, водные лыжи, парашюты, виндсерфинг, багги — маленькие вездеходы, на которых можно было забраться куда угодно — прогулки по ущельям, рестораны, байдарки, аттракционы. И везде требовались удачливые и предприимчивые люди.

Дима с приятным удивлением осознал, что его мнение что-то значит в этом мире. С ним доверительно советовались, еще не приняв на работу, записывали его слова как важное деловое решение, его приглашали на обеды, делали заманчивые предложения.

Черт побери! Жизнь еще не кончилась! Каяки на Иордане, которые он воспринимал как конечную станцию своей карьеры, теперь представлялись только стартом, первой ступенькой лестницы, ведущей к расцвеченным бенгальскими огнями высотам успеха.

Денег, правда, пока обещали меньше, зато перспективы открывались куда обширнее. Одним прекрасным утром он не поехал искать работу, а уселся за стол, вывалил перед собой собранные визитные карточки с записанными на них предложениями и занялся сортировкой. Выбор представлялся нелегким, но когда-то нужно было его совершить. Перебирая карточки, он наткнулся на одну без всяких пометок. Она была сделана из плотного матового картона, имя владельца написано простым четким шрифтом. Он долго вертел ее, пытаясь вспомнить, о ком идет речь. Прошло несколько долгих минут, прежде чем перед его мысленным взором возникло лицо с длинной бородой.

«Жизнь по-всякому оборачивается, — зазвучал в ушах Димы голос харидействующего „пингвина“, — пусть карточка полежит в вашем кошельке. Мало ли что».

— Вот же оно, — прошептал Дима, сжимая карточку. — То самое «мало ли что»! Пусть чудотворец Рашуль поставит на место мерзавца Чубайса!

Поселок Явниэль расположен в нескольких километрах от озера. Нужно подняться вверх по узкой дороге, карабкающейся по склону горы, стараясь не смотреть на голубую гладь Кинерета, уткнувшуюся в розовый бок Голанских высот. Редкий водитель сумеет удержаться и не бросить хоть один взгляд на удивительную картину. Бросит и тут же переведет глаза на черную полосу асфальта; крутится, вьется дорога, стремительно бежит по краю обрыва; дорого, ох как дорого может обойтись зазевавшемуся водителю любование красотами Святой земли.

Явниэль прячется между желтыми буграми холмов, весь поселок — три улицы и разбросанные посреди окружающих его полей фермы. Отыскать Рашуля оказалось проще простого. Заметив нескольких человек, сидящих на скамейке перед одним из домиков, Дима остановил машину, опустил стекло и спросил, как отыскать чудотворца.

— Ты уже отыскал, — доброжелательно ответил один из них, высокий полный старик с окладистой, аккуратно подстриженной бородой и внимательными глазами. — Чудотворец здесь живет.

— Прекрасно! — воскликнул Дима. — Он сейчас принимает?

— Он-то принимает, — рассудительно произнес старик, — только очередь к нему за две недели занимать нужно. Ты записался?

— А как же, — буркнул Дима. Он запарковал машину и решительным шагом вошел в дом. Большая комната, видимо приемная, была заполнена посетителями. Они сидели на скамейках, расставленных вдоль стен, и сосредоточенно читали, уткнувшись в маленькие книжечки. Губы посетителей беззвучно шевелились, а вид у них был весьма взволнованный.

«Псалмы долдонят», — сообразил Дима.

Секретарь Рашуля узнал его сразу и с приветливой улыбкой поднялся из-за небольшого стола, преграждающего дверь во внутреннюю комнату. Чтобы подойти к двери, требовалось обогнуть стол и миновать секретаря.

— Добрый день, — сказал Дима. — Вот, решил воспользоваться вашим предложением.

— Учитель вчера предупредил, — с мягкой улыбкой произнес секретарь, — что сегодня к нам пожалует необычный гость. Я все пытался сообразить, кто бы это мог быть, но, честно признаюсь, о вас даже не подумал.

Он говорил самым обычным тоном, словно речь шла не о пророчестве, не о внезапном прогибе реальности, а о чем-то весьма обыденном, почти заурядном. Словно такого рода чудеса валялись в этом доме под ногами.

«Да он врет, — вдруг сообразил Дима. — Лепит горбатого, берет меня на фу-фу. Необычный гость! Так можно сказать о ком угодно, и каждый поверит!»

— Да вы не волнуйтесь, — сказал секретарь, неверно истолковав гримасу, исказившую лицо Димы. — Рашуль вас скоро примет. Садитесь вот здесь, — он гостеприимно указал на свой собственный стул. — Хотите псалмы почитать?

— Нет, спасибо, — отказался Дима. Ему было стыдно признаться, что читать на иврите он толком так и не научился. Разбирал самые простые слова, а когда дело доходило до документов, под самыми разными предлогами просил кого-нибудь из местных жителей прочитать их вслух. На слух Дима воспринимал куда быстрее и лучше. Ивритские буквы, напоминавшие маленьких черных червячков, уползали из зоны его внимания, будто глаз постоянно терял фокус, не в силах сосредоточиться на этих затейливых закорючках.

Он уселся на стул секретаря и еще раз окинул взглядом приемную. Ему не понравились сидевшие в ней люди. В каждом Дима усмотрел некую ущербность, внутреннюю трещину. Человек нормального душевного здоровья не станет сидеть с физиономией каменной бабы, истово шевеля губами.

Он понимал, что в эту комнату каждого привели разного рода несчастья и неприятности, сравнимые с его, Диминой, бедой. Но себя он видел наособицу. Его случай был отдельным, выпадающим из рамок привычных напастей, подлым, беззастенчивым случаем, свалившимся на него без всякой вины, по лихой воле негодяя.

«Человек должен сам решать свои проблемы, — подумал Дима. — Стыдно пользоваться костылями, тем более столь сомнительного свойства. Но куда денешься! Бывают ситуации, в которых ни вздохнуть, ни высморкаться! Ну что я могу сделать Чубайсу? Морду набить? Колеса в машине проколоть? Что, что? Вот и приходится искать нестандартный выход. А деляги от мистики тут нас и ловят. В общем, так, — твердо решил Дима, — если этот Рашуль попросит денег за помощь — я сразу поднимаюсь и ухожу. Все ясно. Да-да, все ясно!

А вообще как было бы славно приехать вечерком на станцию, поймать этого мерзавца и со всего размаху перетянуть его колом вдоль спины!»

Дима стал представлять себе эту сцену, и воображение тут же услужливо заторопилось, подсовывая картины одна красочнее другой. И чем дольше мечталось, тем кровожаднее становились грезы, страшнее увечья, острее муки. Вот Чубайс с переломанными руками валится в Иордан и, не в силах выплыть, булькая, уходит на дно, бросая на Диму последний, полный ужаса взгляд. И только пузыри плывут, лопаясь по воде. Пузыри и туман.

А вот Чубайс с разбитым в прах лицом оседает у эвкалипта и, выплевывая зубы, жалобно мычит, пуская кровавые пузыри. Рубашка на груди перепачкана сгустками красной мокроты, глаза бессмысленно выпячены от боли, тяжелое дыхание со свистом вырывается через искалеченный рот. И кровавые пузыри, пузыри, пузыри…

Почему-то именно они присутствовали во всех мечтаниях, составляя главный атрибут мести.

— Прошу, — секретарь осторожно тронул за плечо размечтавшегося Волкова. — Учитель ждет вас.

Рашуль походил на завскладом небольшого предприятия. Таким он показался Диме. Обстоятельных размеров человек в черном пиджаке, бархатной шапочке, прикрывающей лысину, с седой бородой во все лицо и цепким взглядом. Он сидел за роскошным буковым столом со столешницей из темно-коричневой кожи. На столе горели две свечи и стояла в серебряной рамочке табличка с письменами на иврите. Чудотворец опирался на спинку глубокого кресла, и, когда Дима уселся на предложенный секретарем стул, лицо Рашуля оказалось точно между огоньками свечей.

«Вот артист», — подумал Дима, и Рашуль, словно услышав его мысли, улыбнулся. Хорошо улыбнулся, весело и по-доброму, и от этой улыбки на душе у Димы стало спокойно. Невидимые нити доверия вдруг протянулись между ним и этим совсем незнакомым, чужим человеком.

— Знаешь, — спросил Рашуль приятным низким баритоном, — какая самая тяжелая заповедь на свете?

— Нет, — пожал плечами Дима. Он вообще про заповеди слышал полтора раза, а уж какая из них легкая, а какая тяжелая, не имел даже понятия.

— Всевышний освятил нас множеством повелений, — продолжил Рашуль. Его голос оказывал на Диму завораживающее действие. — И наиболее сложное из них — любить людей. Да, всех людей, вне зависимости от того, как они себя ведут и как относятся к нам. Проще всего, конечно, любить тех, кто похож на тебя. Но настоящее выполнение заповеди заключается в том, чтобы научиться дарить любовь каждому. Подобно дереву, которое делится своей тенью с любым, кто войдет под его крону.

«Какая, к черту, любовь? При чем здесь заповеди? Где я и где они? — возмущенно подумал Дима. — Он просто гипнотизирует меня своим голосом и взглядом. Как удав кролика, перед тем как заглотить его живьем!»

Волков хотел развить и продолжить эту мысль, но она вдруг исчезла, смытая валом тепла и доверия. В его организме началась удивительная химическая реакция, голос и взгляд Рашуля заставили работать какие-то тайные железы внутренней секреции, и они принялись вбрасывать в кровь ферменты, вызывающие блаженство. Диме стало не просто хорошо, а очень, очень хорошо, без водки и сигарет, непонятно почему хорошо. Вот так просто сидеть в комнате, смотреть на Учителя и слушать, что он говорит, наслаждаясь звуком голоса.

— На твоего обидчика, — продолжал тем временем Рашуль, — также распространяется действие заповеди. Скажи, по-твоему, любовь сопоставима с кровавыми пузырями?

Он снова улыбнулся, а Дима вздрогнул, выпадая из блаженного кайфа. Рашуль читал его мысли. Да, совершенно и однозначно цепкий глаз чудотворца проникал в самые сокровенные уголки Диминого сознания. Как же с этим жить дальше, ведь от такого контроля не спрячешься, не убежишь?!

— Расскажи мне про свою обиду, — мягко попросил Рашуль. — Да, я действительно кое-что могу увидеть, но не все, далеко не все. Только самые общие черты. Если ты хочешь, чтобы я помог, постарайся не пропустить ни одной, даже самой незначительной подробности.

— Да что тут рассказывать! — воскликнул Дима и начал говорить. К его собственному удивлению, рассказ получился довольно длинным. Рашуль внимательно слушал, глядя Диме прямо в лицо, а когда тот закончил, отвернулся к стене и долго барабанил пальцами по кожаному подлокотнику кресла. В комнате стояла абсолютная тишина, нарушаемая чуть слышным потрескиванием свечей. Проезжающие по дороге автомобили двигались совершенно бесшумно.

«Окна специальные поставили, — сообразил Дима. — Со звуковой изоляцией».

— Все совсем не так просто, как ты себе представляешь, — наконец произнес Рашуль. — За спиной твоего Чубайса кроются грозные силы.

— Да за этим задрыгой никто не стоит! — вскричал Дима, но тут же осекся. В присутствии Рашуля столь явное проявление эмоций казалось несусветной грубостью.

— Ты просто их не видишь, — пояснил Рашуль. — Но они есть, а Чубайс всего лишь марионетка в их руках. Самому тебе с ними не справиться.

— Как справиться с тем, кого не видишь? — возразил Дима.

— Резонное замечание, — улыбнулся Рашуль. — Давай поступим так. Ты отправишься на станцию и передашь Чубайсу, что он должен разорвать свой договор с кибуцем, выплатить, если понадобится, неустойку и вернуть тебе право на аренду.

— Чего? — выпучил глаза Дима. — Никаких шансов! Он же не сумасшедший!

— И в завершение своих слов, — не обращая внимания на реакцию Димы, продолжил Рашуль, — передай, если он откажется выполнить твои требования, ему придется иметь дело со мной.

— Да он про вас слыхом не слыхивал.

— Он, может, и не слыхивал, зато те, другие, хорошо со мной знакомы. Действуй, Дима, и держи меня в курсе событий.

— Как держать?

— Вот тебе номер моего сотового телефона, — Рашуль вытащил из ящика стола листок бумаги, извлек из внутреннего кармана пиджака остро заточенный карандаш и записал номер. — Звони. Я всегда на связи. Думаю, что твой недруг скоро сам придет к тебе и попросит вернуться на станцию.

Дима раскрыл рот, сначала от удивления, а потом решив произнести несколько благодарственных слов, но стоявший за спиной секретарь осторожно, однако вполне недвусмысленно толкнул его в плечо, давая понять, что прием завершен.

— Не вздумайте передавать третьему лицу номер Учителя, — предупредил секретарь, когда они вышли из комнаты. — Если позвонит чужой, он не возьмет трубку.

— А как Рашуль узнает, кто звонит? — поинтересовался Дима.

— Учитель узнает. Желаю вам удачи.

Секретарь повернулся к очереди и царственным жестом извлек из нее следующего посетителя. Дима посмотрел, как за их спинами закрылась дверь кабинета, повернулся и пошел к машине.

«Ну и задачка, — думал он, медленно спускаясь к Кинерету. — Я буду иметь вид полного идиота. Чубайс обхохочется. Заплати неустойку и верни аренду, а не то… будешь иметь дело с Рашулем. Тоже мне угроза! Но Учитель уверен, что его слова подействуют. И не просто подействуют, а Чубайс сам станет просить меня вернуться на станцию. Чудо дивное! Впрочем, чего еще ждать от чудотворца! За этим я к нему и пришел!»

Он на разные лады прокручивал в голове слова Рашуля, прекрасно понимал их нелепость, но с холодной ясностью осознавал, что выполнит все, что велел Учитель.

Марево горячего воздуха струилось над неровной кромкой Голанской возвышенности. Прихотливо извивавшаяся дорога открывала вид то на серебристые купы тополей, то на чайку, медленно взмахивающую крыльями перед самым обрывом, то на красные крыши домиков у склона горы.

Дима не стал советоваться с женой. Он нырнул в ситуацию, как в Иордан за тонущим мальчишкой, не задумываясь, головой вниз. Прямо из Явниэля он отправился на станцию. Ворота — конечно же! — были небрежно полуоткрыты. Дима по-хозяйски затворил их за собой, подъехал к домику и приветственно махнул рукой выскочившей Людмиле.

— Где Чубайс?

— Пошел прогуляться, — удивленно сказала она, вытирая руки кухонным полотенцем. — А зачем он тебе?

— Дело есть. Как его отыскать?

— Сейчас вызвоню, — она вернулась в домик и набрала сотовый мужа.

— Кто-кто? — переспросил Чубайс. — Волков? Хорошо, сейчас буду.

Дима отошел к берегу и остановился возле мостика, на котором он провел долгие-долгие дни, отправляя каяки, и обида с новой силой сжала его сердце. Случившееся было так несправедливо, так подло, что, когда за его спиной раздались шаги Чубайса, он, чтобы успокоиться, изо всех сил сжал кулаки, чувствуя, как ногти больно вонзаются в кожу.

— На работу приехал устраиваться? — насмешливо спросил Чубайс. Пока он шел к станции, фанфары свершившейся мести начисто заглушили шелест пробивающихся ростков раскаяния.

— Да, — ответил Дима. — И как можно быстрее.

Передать Чубайсу слова Рашуля заняло полминуты. Тот смотрел на Диму сначала с недоумением, а потом с жалостью.

— Ты что, парень, — вдруг спросил он нормальным, «старым» голосом, — совсем от обиды рехнулся? Хоть соображаешь немного, что говоришь?

— Да, — твердо сказал Волков. Деваться ему было уже некуда. Он сам, своими собственными руками загнал себя в совершенно идиотское положение, и выход из него был только один: до конца стоять на своем.

— Ты бы, это, к врачу обратился, — продолжал Чубайс. — Светка хоть знает, с чем ты сюда приехал?

— Не смей называть мою жену Светкой, — огрызнулся Волков. — Какая она тебе Светка?!

Чубайс на секунду замолчал, а потом открыл рот и уже собрался объяснить Волкову, кем ему доводится его благонравная супруга, но вдруг воздух раскололся от ужасающего рева. Прямо над Иорданом тройка истребителей «фантом» преодолела звуковой барьер. Когда на станции вновь воцарилась тишина, Чубайс успел опомниться.

— Я не могу принять твое предложение, — сказал он. — Оно мне кажется глупым и нереальным. Будь здоров, дорогой друг Волков. Придумай что-нибудь пооригинальнее. — Он окинул презрительным взглядом багрового от стыда и негодования Диму и пошел к домику.

— С чем он приходил? — спросила Люда.

— По-моему, Дима рехнулся, — ответил Чубайс, усаживаясь за стол. — Представляешь, он предложил мне отказаться от аренды, заплатить кибуцу неустойку и мотать удочки. А иначе, — тут Толя не смог удержать усмешку, — мне придется иметь дело с самим Рашулем из Явниэля.

— А кто это такой?

— «Пингвин» какой-то. Охмурили попы Диму. Знаешь, я уже не раз замечал, как люди в минуту несчастья попадались в лапы к религиозным. Они, точно охотники за бабочками, бродят по жизни с сачком и улавливают души.

— Голимые сволочи! — в сердцах воскликнула Люда. — И куда только Бог смотрит!

Следующий день выдался знойным. Воздух наполнил жаркий дух раскаленной земли, острый аромат нагретой солнцем свежей зелени придавал ему волнующую прелесть. Но уже чувствовалось приближение жгучего лета; осиянные солнцем облака потеряли холодность и белизну и напоминали смятое после бессонной ночи желтое пуховое одеяло.

К вечеру, устав от жары, Люда решила искупаться. Под боком была прекрасная купальня, которой она еще ни разу не воспользовалась. Чубайс придумал себе какое-то дело в Тверии и укатил на весь день. Перебросив полотенце через плечо и взяв за руку Лялю, Люда отправилась в купальню. Прохладная вода маняще журчала, теребя свесившиеся в поток ветки кустарника, шуршали метелки камыша, всплескивала в темнеющей заводи серебристая форель.

Люда посадила дочку на берегу перед входом в купальню, надорвала пакетик «Бамбы» и, оставив девочку уплетать лакомство, вошла внутрь. Дверь она оставила приоткрытой, чтобы слышать все, что происходит с ребенком. Сбросив платье, она оглядела себя в новом купальнике. Хороша, по-прежнему хороша!

Крепко держась за перила, она спустилась по ступенькам в обжигающую воду. Дыхание перехватило, и, чтобы поскорее адаптироваться, Люда прыгнула в Иордан.

А дальше случилось неожиданное. Доски, выгораживающие внутреннее пространство купальни, успели прогнить за зиму. То ли по реке прошла зыбь, то ли последней каплей стала волна, поднятая падением Люды, но часть загородки с треском рухнула и тут же уплыла, уносимая быстрым течением. Река, ворвавшаяся в купальню, подхватила вынырнувшую Люду, ударила об остатки загородки и оглушенную, почти потерявшую сознание, понесла дальше.

От испуга и шока Люда даже не пискнула, прошло всего несколько секунд, как она оказалась за изгибом русла и потеряла из виду купальню. В голове помутилось, Люда не понимала, что происходит, как очутилась в реке и вообще кто она такая. Жила лишь животная часть ее сознания, отчаянно борясь за жизнь, руки и ноги сами собой двигались, не давая телу пойти ко дну. Спустя сорок минут оглушенную, наглотавшуюся воды, ничего не соображающую Люду вынесло в Кинерет. С трудом доплыв до пляжа, она выбралась на берег и без чувств рухнула на пластиковый стул под цветастым зонтом.

Тем временем из глубин Иордана поднялось к поверхности диковинное существо, одно из тех, кого в старых сказках именуют водяными ведьмами. Современной науке еще предстоит изучить этот вид жизни, достоверно описать его, распяв на иголках классификации. Талмудические источники называют их промежуточной формой между человеческой расой и духовными сущностями. Подобно людям, они родятся, умирают, едят, пьют и размножаются. А как духовные сущности — летают от края до края мира и могут заглядывать в будущее. Они созданы из двух основ — огня и воздуха, тогда как все остальные земные создания из четырех — огня, воды, воздуха и земли. Их тела неполноценны в глазах человеческих и поэтому могут принимать самые разнообразные формы.

Поднявшись по ступенькам купальни, ведьма приобрела внешний вид Людмилы. Издалека, не различая лица, их можно было с легкостью перепутать. Быстро одевшись, ведьма набросила полотенце на голову, словно прикрыв мокрые волосы, и вышла наружу.

— Мама! — закричала Ляля. — Мама, я уже съела всю «Бамбу»!

Но «мама» прошла мимо нее, будто мимо неодушевленного предмета. Девочка недоуменно вскинула головку, вскочила на ноги и побежала следом.

Ведьма шла широким шагом, ее движения были быстры, но несколько угловаты. Одной рукой она придерживала край полотенца, закрывавшего лицо, второй отмахивала, точно строевой офицер на плацу. Ее тяжелую походку нельзя было даже сравнить с изящной поступью Людмилы.

— Мама, мама! — кричала Ляля, не в силах догнать ведьму. — Подожди меня, мама!

Ведьма ворвалась в домик, вошла в спальню, распахнула дверцы платяного шкафа и начала выбрасывать из него одежду. Отыскав косынку из полупрозрачной ткани, она накинула ее на лицо вместо полотенца и ринулась на кухню. Стоявшая у двери Ляля не успела освободить дорогу и, получив хороший пинок, растянулась на полу.

Слезы брызнули фонтаном, жалобный детский крик пронзил воздух. Но ведьма не обратила на это ни малейшего внимания. Вытащив из холодильника кастрюли с едой, она жадно набросилась на их содержимое. Ела ведьма точно зверь, загребая еду руками, урча и чавкая.

Ляля с расквашенным носиком, из которого сочилась кровь, выла на полу. В этот самый момент на станцию вернулся Чубайс.

— Люда, что случилось?! — воскликнул он, увидев жену, доедавшую вчерашний суп прямо из кастрюли. — Почему ребенок плачет?

— Папа, папочка! — закричала Ляля, поднимаясь с пола. Увидев окровавленную мордашку девочки, Чубайс подхватил ее на руки, отнес в душевую и осторожно умыл.

— Сильно болит, доченька?

— Уже нет.

— Ну, ничего страшного, расшибла немножко носик, до свадьбы заживет. А как это случилось?

— Мама меня толкнула.

— Мама?! — изумился Чубайс. Люда души не чаяла в дочке и оберегала ее от малейшей опасности. Она бы скорее дала отрубить себе руку, чем толкнула ребенка.

— Мама купалась в речке, а потом сильно захотела есть и побежала домой. Я тоже съела «Бамбу» и побежала за мамой. А потом… потом я помешала ей пройти на кухню, вот она и толкнула меня изо всех сил.

Чубайс слушал Лялю с нарастающим удивлением. Это настолько не походило на Люду, что он оставил ребенка и поспешил на кухню.

— Эй, подруга, что с тобой происходит? — спросил он и, приблизившись к жене, протянул руку, чтобы сорвать с ее лица косынку. Но Люда ловко уклонилась и ударила мужа кулаком в грудь так, что тот отлетел к дверям.

— Кончай жрать, как свинья, и немедленно сними эту дебильную косынку! — заорал Чубайс. — Ребенок весь в крови, а ты брюхо набиваешь! А ну… — рассвирепев от собственных слов, он бросился на жену. Кулак, который встретил его на полдороге, походил на железный толкач.

Чубайс очнулся на полу. Голова болела, во рту было солоно от крови. Люда продолжала жрать, пустые кастрюли громоздились на столе. И тут до Чубайса наконец дошло, что дело плохо. Что-то случилось с его женой, что-то непонятное и страшное.

— Людочка, милая, — он осторожно приблизился к жене, облизывающей пальцы. — Что случилось, расскажи! Тебя кто-то обидел?

Вместо ответа из-под косынки раздался хохот. Ужасный, угрожающий хохот, напоминающий скорее рев животного или завывание дикого зверя. Тяжелой поступью Людмила двинулась к выходу. Чубайс посторонился.

«Как она странно ходит, — подумал он. — Будто манекен. О Господи, что же тут произошло?!»

Ведьма вышла из домика и огляделась. Заметив сено для пони, сложенное под навесом, она устремилась к нему, взобралась на самый верх копны, зарылась поглубже и затихла.

— А где мама купалась? — спросил Чубайс у девочки. — Прямо в реке?

— Нет, в купальне. Она внутрь зашла, а я сидела на берегу и ела «Бамбу».

— Всю съела?

— Всю, до крошечки!

— Вот тебе еще! — Чубайс достал из кухонного шкафчика припрятанный Людой пакетик, надорвал упаковку и отдал Ляле. — Пойдем, прогуляемся до купальни.

Ему почему-то казалось, что несчастье связано с Иорданом. От суши он не ожидал подвоха, но мутная субстанция реки казалась ему опасной и ненадежной. Чубайс смотрел на быстро несущуюся воду с почти суеверным страхом. Иордан представлялся живым существом, гибким голодным зверем, мечущимся в клетке берегов.

Его подозрения подтвердились. Заглянув в купальню, Чубайс сразу понял, что произошло. Часть ограждения рухнула, подмытая течением, обломок доски ударил Люду по голове, и разум ее померк. А возможно, обошлось и без удара, она сильно испугалась, и то, что сейчас происходит, последствия пережитого шока.

Крепко держа дочку за руку. Чубайс поспешил домой. Темнело, сумерки важно наплывали на Иордан, серый туман стелился вдоль реки, оттеняя грустно-фиолетовые краски вечера.

«Надо еще раз поговорить», — решил Чубайс. Взяв фонарик, он подошел к стогу и стал шарить внутри сена, приговаривая:

— Людочка, это я, не бойся, все хорошо, я здесь, я с тобой.

Внезапно из сена высунулась рука, вырвала фонарик и резким движением отбросила его далеко в сторону, а затем раздался уже знакомый Чубайсу то ли рев, то ли хохот.

По его спине побежали мурашки. Нет, он не испугался, разве может мужчина бояться собственной жены?! Что-то давно забытое шевельнулось в его душе, смутная тень прошлого, опасная, тревожная тень мелькнула на краю сознания.

— Ладно, — миролюбиво произнес Чубайс. — Не хочешь говорить, не надо. Поспи себе до утра.

Он поднял фонарик и пошел к домику, надеясь, что благотворное действие сна целительно воздействует на помутившийся разум его несчастной жены.

Чубайс уложил Лялю в кроватку, поцеловал и хотел было погасить свет и выйти, но девочка захныкала:

— Папа, я боюсь! Папа, не оставляй меня одну!

Он сидел возле кроватки, хмурый, как осенняя туча, и долго пытался увязать в голове причины и следствия. Свалившееся несчастье было столь красноречивым, что его понимание вот-вот должно было само сорваться с языка. Разгадка крылась рядом, за одним поворотом стены, но он никак не мог преодолеть этот поворот.

Предупреждение Рашуля не раз и не два приходило Чубайсу в голову, но он сразу отбивал его в сторону, как хоккеист шайбу. Не было никакой связи между прогнившими досками купальни и договором на аренду. Ни-ка-кой!

Ляля лежала молча, крепко вцепившись в руку отца и посапывая разбитым носиком. Когда Чубайс уже решил, что она уснула, и начал потихоньку высвобождать пальцы, девочка спросила совершенно ясным голосом:

— Папа, почему мама со мной не разговаривает?

— Она заболела.

— Когда?

— Когда купалась. Ты видела, что купальня поломалась?

— Видела.

— Мама сильно испугалась и заболела.

— Ты завтра повезешь ее к доктору?

— Да. Или доктора к ней. Посмотрим, как получится.

— А я и не знала, что мама такая трусиха.

— Я тоже не знал. Спи, девочка.

Ляля уснула. Чубайс вышел из домика, уселся на влажном от росы крыльце и долго курил, вглядываясь в ночное небо и прислушиваясь. Он пытался уловить дыхание жены, но до навеса с сеном было слишком далеко.

Рано утром, когда Чубайс и Ляля еще лежали в постелях, ведьма ворвалась в домик, с грохотом распахнула холодильник, крепко ударив дверцу о стул, выгребла остатки съестного и принялась пожирать.

— Люда, Люда, — издалека, не решаясь переступить порог кухни, позвал ее подскочивший с постели Чубайс, но ответа не удостоился.

— Мамочка! — крикнула Ляля. — Ты повезешь меня в садик?

Опустошив холодильник, ведьма начала рыться в шкафчиках. Все шло в ход: сухие макароны, томатная паста, печенье, крупы. Пакетики с быстрорастворимыми супами она, надорвав, высыпала прямо в рот. Чубайс только головой качал от изумления.

Насытившись, ведьма вышла из домика и снова забилась в сено. Только тогда Чубайс и Ляля решились оставить комнату.

— Одевайся, я отвезу тебя в садик, — сказал Чубайс. — Позавтракаем где-нибудь по дороге, ты же видишь, что делается на кухне.

— Вижу, — очень серьезно сказала девочка.

— А потом я попрошу тетю Рути забрать тебя к себе на пару дней. Пока мы с мамой тут разберемся.

— Тетя Рути! — захлопала в ладоши Ляля. — Хочу к тете Рути!

Рути, одна из немногих подруг Люды, жила в Тверии, и с ее дочками Ляля частенько играла, пока мамы пили кофе и курили, обсуждая «сучность насущных проблем и смежность существования».

Закинув дочку в садик, Чубайс поехал к доктору. Их семейный врач, спортивного вида мужчина средних лет с заурядной фамилией Рабинович, любил пошутить и к Чубайсу относился с симпатий. Честно говоря, Чубайс подозревал, что подлинной причиной теплого отношения доктора была Людмила. Когда та входила в кабинет, Рабинович буквально таял, расплываясь в масляной улыбке, и постоянно назначал пациентке разного рода профилактические осмотры.

— Ему просто неймется увидеть тебя голой, — утверждал Чубайс. — И полапать, если удастся.

— Дурак, — отмахивалась Люда. — За все время доктор только один раз попросил меня раздеться. И то до пояса.

— Мало?! А ты бы хотела до пяток?

— Как есть голимый придурок, — презрительно фыркала Люда. — Техника развивается, сегодня пациентам уже не требуется снимать одежду. Доктор Рабинович осторожный и внимательный врач. А ты примитивный, ревнивый собственник. К тому же дурной на всю голову.

— Да что мне, жалко? — оправдывался Чубайс. — Пусть попользуется. Лишь бы тебе было хорошо.

— Ах вот, значит, как ты ко мне относишься! — заводилась Люда.

После этого разговор обычно переходил на повышенные тона и почти всегда завершался скандалом. В общем, доктора Рабиновича Чубайс не шибко любил, но больше идти было не к кому.

— Ест все подряд? — переспросил доктор.

— Ну да, метет как что есть, — подтвердил Чубайс.

— А вы ей на сегодня еду приготовили? Больная проснется, начнет искать, а на кухне пусто.

— Нет, — сокрушенно произнес Чубайс. — Даже в голову не пришло. О другом думал.

— Сделаем так, — подвел итог Рабинович. — Пока я заканчиваю прием, вы поезжайте в супермаркет, купите продукты. Судя по вашему рассказу, аппетит у Людочки — дай Бог, нужно подготовиться. А после приема поедем и осмотрим больную. Случай, прямо вам скажу, интересный.

— Доктор, есть шанс ее вылечить? — взволновался Чубайс.

— Ну откуда же мне знать? — развел руками Рабинович. — Я ведь не могу поставить диагноз на основании вашего рассказа. Как минимум необходимо произвести осмотр.

«Опять осмотр, — со злостью подумал Чубайс. — Ну ничего, получишь свою порцию, забудешь про осмотры».

— Боюсь, доктор, — все-таки решил предупредить он врача, — ничего из этого не получится. У нее в голове что-то помутилось, не разговаривает, рычит, точно дикий зверь. И дерется.

— Вы это уже рассказывали, — кивнул Рабинович, поднимаясь из-за стола. — Сначала проведем осмотр, а там видно будет.

Как Чубайс и предупреждал, ничего путного из визита доктора не получилось. Когда машина въехала на станцию, в открытые окна ворвался злобный рев. Так рычат голодные медведи.

— Это она? — с нескрываемым удивлением спросил Рабинович.

— Думаю, да.

В домике царил полный разгром. Не найдя еды, ведьма выместила свою злость на мебели. Рабинович задумчиво осмотрел завитую винтом металлическую опору вентилятора и перевел взгляд на Чубайса.

— Ваша жена и раньше отличалась особенной силой?

— Да никогда она ничем не отличалась! — в сердцах воскликнул Чубайс, осматривая разрушенное жилище. — Баба как баба. Вот вы, доктор, сможете так загнуть ножку вентилятора?

— Откуда, — пожал плечами Рабинович. — Даже близко не смогу.

— И я не смогу. И Людка никогда такого не могла. Точно бес в нее какой вселился. Слышите, как рычит?

Рев, перемежающийся диким хохотом, непрерывно доносился с сеновала.

— Возьмите еды и пойдем к ней, — предложил доктор.

Чубайс вытащил из багажника два больших пакета с жареной картошкой и протянул их Рабиновичу.

— Нет, нет, — ответил тот. — Вы будете кормить жену, а я исхитрюсь, подойду сбоку или сзади и накину на нее смирительную рубашку. Вдвоем мы свяжем Людмилу, и тогда я смогу провести осмотр.

— Ладно, давайте попробуем, — с иронической усмешкой произнес Чубайс.

— Что вас смущает? — спросил Рабинович, доставая из портфеля смирительную рубашку. — Неужели двое здоровых крепких мужчин не сумеют совладать с одной слабой женщиной?

— Боюсь, что не сумеют.

— Пошли, — произнес доктор тоном, не терпящим возражений.

— Люда, Людочка, — позвал Чубайс, войдя под навес с сеном. — Выходи, дорогая, посмотри, что я тебе принес.

Словно ветер пронесся над стогом, сено разлетелось, из его глубины одним прыжком выскочила ведьма в помятом, перепачканном платье. Ее голова была плотно обвязана косынкой, полностью скрывающей лицо. Оказавшись рядом с Чубайсом, ведьма выхватила из его рук пакеты с картошкой, надорвала один и принялась горстями запихивать ее в рот.

Рабинович улучил момент, когда одна рука Людмилы оказалась под косынкой, а вторая сжимала пакеты, подскочил сзади и набросил на голову смирительную рубашку. Чубайс ухватился с другой стороны, и вдвоем они резко потянули рубашку вниз.

Когда руки ведьмы скрылись под тканью, Чубайс и Рабинович налегли изо всех сил. Если бы им удалось опустить край рубашки до колен, то руки Людмилы оказались бы плотно прижатыми к туловищу, и тогда…

Ведьма, не ожидавшая такого напора, на несколько секунд замешкалась, и край рубашки оказался у ее пояса.

— Готово! — радостно воскликнул Рабинович. — Поймали голубушку!

Но его радость оказалась преждевременной. Ведьма развела руки, и крепкая, стеганая ткань разлетелась, словно гнилая мешковина. Освободившись, ведьма разразилась диким хохотом, а затем в считаные секунды разорвала рубашку в клочки. Схватив за шиворот остолбеневших от удивления Рабиновича и Чубайса, ведьма оторвала их от земли и начала кружиться вокруг своей оси. Кружилась она так быстро, что ее жертвы приподнялись под углом, словно на цепной карусели.

Крак, крак — разорвались рубашки, и Чубайс с Рабиновичем полетели каждый в свою сторону. Пока они, охая, поднимались на ноги, ведьма вытащила из открытого багажника несколько мешков с едой и укрылась в стоге сена.

— Боже мой, что же это такое! — не уставал повторять потрясенный Чубайс. — Это не Людка, это какое-то чудовище! Она нас закружила, как большая карусель в парке культуры и отдыха.

Никогда не бывавший в России Рабинович понятия не имел, что такое парк культуры и отдыха. Но поведение пациентки поразило доктора куда меньше, чем ее мужа.

— Безумие придает силы, — сказал он, растирая ушибленное плечо. — Вы и представить себе не можете, на что способен подвигнуть человека недуг. Пока я вижу типичный случай сильного нервного стресса. Несомненно, его причиной послужили внезапное падение в воду и удар доской по голове, о котором вы мне рассказали. Обычно первые дни протекания болезни отличаются агрессивностью и повышенным аппетитом, но потом то и другое приходит в норму.

Он поправил одежду, пригладил растрепавшиеся волосы и заговорил уже вполне докторским тоном.

— Итак, перед нами два пути лечения болезни. Можно вызвать психиатрическую службу, которая увезет больную в закрытую лечебницу.

Чубайс иронически хмыкнул:

— Боюсь, доктор, ничего из этого не выйдет. Вы же видели, как она нас закрутила.

— Думаю, четверо обученных санитаров сумеют с ней справиться, — ответил Рабинович. — Меня больше волнует другое. Конечно, поместить больную в клинику проще и надежнее всего. Но! — Тут он поучающе поднял вверх указательный палец. — Такого рода вмешательство может привести к непредсказуемым результатам. Первоначальный шок от стресса мы усилим вторичным шоком. Психиатрическая лечебница — непростое место. Больную там ожидает строгий распорядок дня, ей придется приспособиться к новой обстановке. В таком состоянии любое, самое незначительное обстоятельство может послужить причиной для необратимых изменений психики.

— Так что же делать, доктор?! — воскликнул Чубайс.

— Мне кажется, наиболее правильным будет оставить больную здесь, в окружении привычных предметов. Будем надеяться, что жизнь в своем доме постепенно приведет к просветлению сознания. Я выпишу успокоительное, и вы будете потихоньку капать его на хлеб и другие продукты.

— Конечно, доктор, давайте оставим ее здесь! А сколько может занять выздоровление? У меня через две недели сезон открывается, сами понимаете…

— Думаю, что больше, чем две недели. Но давайте не будем торопиться с выводами. Начнем лечение, а дней через пять-шесть посмотрим. В лечебницу мы всегда успеем ее отправить.

— Да-да, — закивал Чубайс, — да-да, конечно.

— И вот еще что. Нужно ослабить организм больной. Постарайтесь кормить Людмилу поскуднее. Ослабление тела, как правило, приводит к усилению духовной составляющей, и, может статься, подчеркиваю, не обязательно, но вполне вероятно, такого рода щадящее лечение приведет к положительным сдвигам.

Чубайс перетащил часть еды из багажника на кухню, запер станцию, отвез Рабиновича в Тверию и поехал в кибуц. В его голове созрел план действий, отличный от того, который предложил ему врач. У Чубайса не было сомнений, что в его жену вселился злой дух. Бес, черт, леший или домовой — он не умел правильно назвать незваного гостя, зато хорошо знал Людмилу и за годы совместной жизни успел изучить ее характер, привычки и повадки. Существо, прячущееся в сене, только внешне походило на его жену. Но это была не она, совершенно четко и явно не она, именно поэтому и прятала лицо под косынкой.

Месяца четыре назад, вскоре после окончания летнего сезона, Чубайс случайно познакомился со странным человеком. Тот бродил вокруг станции, держа в руках деревянный треугольник, словно проводя какие-то измерения. Волкову показалось, будто этот тип из налоговой инспекции, а дурацкий треугольник таскает для отвода глаз.

— Мало ли что он тут вынюхивает. Никогда не отгадаешь, с какой стороны эти гады могут подъехать.

— Щас, — заверил его Чубайс, — я мигом с ним разберусь. У меня глаз наметанный.

Вблизи тип выглядел более чем странно. Окладистая седая борода, которой не постыдился бы раввин, причудливо сочеталась с татуировками на лбу, щеках и даже веках. Золотая цепочка, свисавшая на шею, соединяла вместе магендовид, крест, полумесяц, инь-ян и закорючку, похожую на свастику. Разглядев украшения и татуировки, Чубайс сразу понял, что никакого отношения к налоговой инспекции этот тип иметь не может.

— Здорово, дед, — бросил он не очень дружелюбным тоном.

— Какой я тебе дед, — ответил тип. — Ты постарше меня будешь.

— Во загнул! — хлопнул себя по коленкам Чубайс. — А с каких щей у тебя борода седая до пояса?

— Не со щей, а от переживаний. А что такое щи, объясни-ка, будь любезен.

Непростая задача объяснить человеку, родившемуся между Иерусалимом и Тель-Авивом, что такое русские щи. Но с помощью подоспевшего Волкова все-таки удалось справиться с задачей. Беседа плавно перетекла в застолье. Сидели на скамейке возле реки, пили холодное пиво, закусывали свежеподжаренной картошкой и неспешно беседовали, глядя на быстро несущийся, будто куда-то опаздывающий Иордан. Бородача звали Симха. А профессию он себе обозначил совсем загадочную.

— Шаман, — сказал Симха, улыбаясь самыми кончиками губ. — Маг и волшебник.

— Иди ты! — махнул рукой Чубайс. — Не хочешь говорить — не надо. Никто не заставляет.

Но Симха действительно оказался шаманом, причем дипломированным. Лет десять назад он начал собирать материалы для диссертации на тему колдовства и магии и так увлекся предметом исследования, что забросил университет и полностью посвятил себя эзотерике. Впрочем, диссертацию он в конце концов все-таки защитил, но, по собственному выражению, из чисто спортивного интереса.

Куда только ни заносил Симху азарт исследователя! Он побывал у эскимосов, танцевал под рокот тамтамов в джунглях Мозамбика, год выдержал послушником в монгольском монастыре, бродил с аборигенами по великой австралийской пустыне. Когда же ему надоели бесприютные странствия, а в эзотерике он стал чувствовать себя словно на домашней кухне, он вернулся в родной кибуц, где наконец обрел успокоение под сенью финиковых пальм.

В кибуце Симха выполнял самые простые сельскохозяйственные работы вперемешку с ведением деловой переписки от имени секретариата. Кибуц оплатил его учебу в университете и поэтому имел право требовать отдачи. Все свободное время, а его у Симхи оказалось немало, поскольку супружескими обязательствами, отнимающими большую часть жизненных сил, он благоразумно пренебрег, шаман тратил на занятия магией, которую успел основательно изучить во время скитаний.

— Магия-шмагия, — слегка пренебрежительно бросил Чубайс после третьей банки пива. — Расскажи лучше, отчего у тебя борода поседела?

— Если расскажу — не поверишь. Лучше молчать.

— Ладно, — с неожиданной легкостью согласился Чубайс. — Не хочешь — не говори. А я вот тоже с нечистой силой встречался.

Волков, сообразив, что разговор неминуемо несется к истории про чертей, которую он уже успел выслушать по меньшей мере три раза, сослался на какое-то неотложное дело и ушел. Чубайс с Симхой до позднего вечера рассуждали о тайных тропах мироздания и невообразимости сущего. Впрочем, говорил в основном Симха, а Чубайс, захмелевший и потому добрый, лишь поддакивал да глупо улыбался, слушая шум реки.

Расстались они почти друзьями, но, хотя обещали поддерживать связь, друг другу так ни разу и не позвонили. Потом Чубайс купил новый смартфон и забыл перенести в него номер шамана. И вот пробил час. Чубайс спешил в кибуц, ему почему-то казалось, что Симха сумеет спасти Люду.

Шамана он отыскал в секретариате.

— Так это ты новый арендатор каяков? — спросил Симха после обмена приветствиями. — Видел я твой договор, круто ты, парень, дело завернул. — Он повертел головой и саркастически усмехнулся. — И как только духу у тебя хватило в такую кабалу влезть? Что, посоветоваться было не с кем? Мог бы ко мне в крайнем случае приехать. Я хотя и кибуцник, но постарался бы тебя отговорить от такой обираловки.

— Не о том сейчас речь, — перебил его Чубайс. — Лучше послушай, что с моей женой произошло.

По мере рассказа глаза Симхи разгорались все сильнее и сильнее. Когда Чубайс замолчал, он от возбуждения вскочил с места.

— Какой, к дьяволу, шок?! Этот докторишка ничего не понимает! Твоя жена одержимая!

— Одержимая?!

— Конечно! Кристальной простоты случай. В нее вселилась демонская сущность.

— И что теперь делать?

— Изгонять! Меня этому долго учили. Пошли, я соберу инструменты.

Из машины Симха выскочил, словно мальчик, легко и резво. Поднеся к губам заранее приготовленную дудочку, он затянул заунывную, постоянно повторяющуюся мелодию. Иногда звук поднимался так высоко, что до ушей Чубайса доносились лишь свист и шипение. Поиграв минут пять, шаман спрятал дудочку и озабоченно пробормотал:

— На звук не идет. Ладно, попробуем на запах.

Он вытащил из машины холщовую сумку, расшитую бисером. Разноцветные бусинки составляли затейливый узор. Чубайс присмотрелся и озадаченно хмыкнул. Ему показалось, будто узор изображает свиную морду в пенсне.

«Чушь какая-то!» — раздраженно подумал Чубайс.

Шаман тем временем достал из сумки высушенный плод, напоминающий желтую тыкву. В торце тыквы чернели дырочки. Симха осторожно поставил его на траву, вставил в отверстия ароматические палочки и поджег. Сладкий тяжелый запах наполнил воздух. Чубайс однажды нюхал нечто подобное, когда забрел в магазин индийских товаров. В нем курились похожие палочки, и аромат… нет, аромат там был менее резкий.

Из стога сена выскочила Людмила и устремилась прямо к тыкве. Присев на корточки, она придвинула лицо, закутанное в косынку, вплотную к палочкам и глубоко задышала, втягивая дымок. Чубайс внимательно оглядел ее. Впервые после несчастья он мог, не торопясь и не отрывая глаз, рассмотреть жену. Он знал каждый изгиб ее тела, сотни раз оглаживал его вдоль и поперек, его ладони хранили память о гладкой шелковистой коже.

Рукава платья задрались, и Чубайс хорошо видел грубые локти, покрытые ноздреватой, сморщившейся шкурой. Толстые пальцы, тянущиеся к палочкам, были скрючены, точно лапы дикого зверя, и вовсе не походили на тоненькие пальчики его жены с миндалевидными ногтями. Нет, это была не Люда. Спиной к Чубайсу, жадно вдыхая аромат, сидело на корточках иное существо, только внешне напоминающее женщину, его жену.

Шаман тем временем быстро обежал вокруг ведьмы, высыпая из коробочки черный порошок, напоминающий молотый перец. Замкнув круг, он спрятал коробочку в сумку и с облегчением вздохнул:

— Все, поймали голубушку!

Чубайс вспомнил, как совсем недавно эти же слова произнес Рабинович, напяливая на существо — теперь он уже не мог даже мысленно называть его Людой — смирительную рубашку.

— Изгонять будешь? — спросил он шамана.

Тот удовлетворенно потер ручей.

— Конечно! Еще как буду!

— А оно не сбежит? Как кинется обратно в сено, не удержишь!

— Теперь ей никуда не деться, — возразил Симха. — Вот, посмотри! — и он громко хлопнул в ладоши.

Существо вздрогнуло, вскочило на ноги и рванулось в сторону навеса. Сделав два шага, оно словно уперлось в невидимую стену. Пальцы босых ног почти прикасались к кругу, очерченному порошком из коробочки. Существо зарычало и начало метаться внутри круга, безуспешно пытаясь выломиться наружу.

— Видал? — довольно произнес шаман. — Сейчас начнем действовать. Принеси-ка мне водички из Иордана.

— Сколько? — спросил Чубайс.

— Стаканчика хватит.

Пока Чубайс отыскал в разгромленной кухне одноразовый стаканчик, наполнил его ледяной водой и принес шаману, тот уже приступил к «лечению». В его руках оказалось некое подобие лиры с одной струной, и Симха мерно дергал за нее, извлекая монотонный заунывный звук. Существо в такт звукам мерно ходило по кругу с бессильно опущенными руками и согнутой спиной.

Шаман подмигнул Чубайсу:

— Давай, облей ее водичкой.

— Как?

— Как получится. Постарайся попасть на голову.

Чубайс прицелился и ловко выплеснул содержимое стаканчика прямо на косынку. Существо вздрогнуло, замерло на несколько секунд, а затем разразилось ужасающим хохотом. Косынка облепила лицо, и то, что удалось рассмотреть, вызвало у Чубайса отвращение и ужас.

Существо распрямилось и пошло по направлению к навесу. Круг больше не сдерживал, подойдя к копне, оно снова разразилось хохотом, а затем скрылось в сене.

— Я что-то не так сделал? — испуганно спросил Чубайс.

— Нет-нет, — ответил шаман. — С тобой все в порядке. Но дело куда серьезнее, чем я предполагал.

Он начал укладывать инструменты обратно в сумку. Чубайс терпеливо ждал, хотя больше всего на свете ему хотелось засыпать шамана вопросами.

— Вот что, любезный, — сказал Симха, повесив сумку на плечо. Он не смотрел Чубайсу в глаза, а говорил, чуть отвернув лицо в сторону, точно от собеседника дурно пахло. — Я не знаю, как это произошло, но существо, сидящее у тебя в стогу, не земного происхождения.

— Инопланетянка?! — ахнул Чубайс.

— Да нет, — поморщился шаман. — Какая еще инопланетянка. Это водяная ведьма, из тех, кто живет в реках и болотах. Силы земной магии над ней не властны. Мне удалось овладеть ее волей до определенного предела, но когда мы попробовали пойти дальше и ты обрызгал ее водой, она вместо полного подчинения приобрела дополнительные силы и освободилась.

— А как же с ней справиться?

— Я не умею, — пожал плечами шаман. — Меня учили только обращению с земными сущностями. Кто-то очень знающий и весьма могущественный послал ее к тебе, и не в моих силах ему противостоять.

— Да кто же это такой?! — вскричал Чубайс.

— Тебе лучше знать, — ответил Симха. — Подумай хорошенько, кому ты в последнее время дорогу перебежал.

— Только Волкову. Неужели это он… — Чубайс не успел договорить, как вспомнил о предупреждении Рашуля из Явниэля, и слова застряли в его глотке.

— Думай, думай изо всех сил, кроме тебя этого никто понять не сумеет.

— А где же тогда Люда? Если это водяная ведьма, куда подевалась моя жена?

— Понятия не имею. Найди обиженного — думаю, все ответы у него. Ладно, я пойду. Не подвози меня, после такой встречи лучше всего прогуляться пешком.

— А как же быть с ведьмой? — Чубайс кивнул головой на стог.

— Не знаю, любезный, не знаю. Думай, думай хорошенько. Из этого болота тебя никто не вытащит. Только ты сам.

Шаман удалился, оставив Чубайса в состоянии полного душевного расстройства. С каждой проходившей минутой он все отчетливее понимал, что единственный оставшийся у него выход — идти на поклон к Рашулю. А это означало не только полную победу Волкова, но и серьезные финансовые проблемы. Чтобы спасти Люду, придется отказаться от аренды, то есть заплатить кибуцу неустойку. А откуда взять деньги? В таких ситуациях Чубайсу уже доводилось бывать. Там, на громадных просторах Евразии, вопрос решался бегством, среди тысяч городов и городков России немудрено было затеряться. Но здесь, в крохотном, насквозь компьютеризированном Израиле, его сумеют отыскать за полтора дня.

«Ну и государство, — в сердцах сплюнул Чубайс, — гулькин нос, а не государство!»

Он уселся за столик, закурил и стал думать о жене. Где она, жива ли? Куда занесла ее злая воля чудотворца из Явниэля? Чубайс с тихой грустью озирал знакомый до камешка берег, эвкалипты с сетками против «пингвинят», быстро несущуюся воду Иордана. Во всех своих несчастьях виноват он сам. И черт его дернул мстить Светке! Ну, не захотела баба продолжать, так спасибо и за один раз. Чего он так на нее взъелся?! И ведь как хорошо было тут, как спокойно и уверенно. Не иначе — бес попутал.

Удрученный воспоминаниями, Чубайс повалился на песок и уставился в распростертое над его головой вечереющее небо. Где-то там, в недостижимой высоте, неслись ярко освещенные солнцем облака, похожие на взбитые сливки. Наверху было ветрено и свежо, просто и понятно, а здесь, на остывающей земле, деревья уже тянули лиловые щупальца теней, тихо и грустно посвистывали суслики, словно предупреждая о надвигающейся опасности.

Чубайс проснулся в темноте и долго лежал с закрытыми глазами, вслушиваясь в скрип ветвей эвкалипта, шелест листьев, певучие напевы ночного ветра. Затем он решительно поднялся с земли, умылся, сел в машину и поехал в Явниэль.

Эти два дня Люда провела на пляже. Она не помнила, как оказалась на берегу Кинерета, не знала, кто она, не понимала, что делает здесь. Уцелела способность говорить о погоде, о голоде, про одежду. Имя свое она вспомнила спустя два часа, когда подсевший к ее стулу молодой человек, представившись, спросил, как ее зовут.

Красивая молодая блондинка в купальнике не пропадет даже на необитаемом острове, не то что на берегу Кинерета. Хотя лето по-настоящему еще не наступило, днем у воды было тепло, даже жарко. На пляж приезжали отдыхать со всей Галилеи, а не только из соседней Тверии. Дымились жаровни, шкворчащее на решетках мясо испускало умопомрачительный аромат, холодное пиво из сумок-холодильников и вино лились щедро и беззаботно.

Первый день Люда провела в компании студентов Хайфского техниона[16]. Они приехали без девушек и поэтому, познакомившись с Людой, ухаживали за ней все вместе, жадно пытаясь определить ее выбор. Но Люда никого не собиралась выбирать, а когда перед рассветом под ее одеяло, любезно предоставленное теми же студентами, полез один особенно шустрый, она тихо, но очень решительно произнесла «нет», и этого оказалось достаточно.

Утром студенты уехали. Особо шустрый умолял Люду дать ему номер телефона, она бы дала в качестве компенсации за ночной отказ, но просто не помнила цифр. Студент при ближайшем рассмотрении оказался очень миленьким и глядел так умоляюще и столь жалобно, что задержись он еще на одну ночь… Впрочем, к чему сожалеть о несостоявшихся грехах, куда полезнее сосредоточиться на совершенных благих поступках.

Распрощавшись со студентами, Люда проспала на стуле до полудня, а проснувшись, решила освежиться. Появление роскошного тела в смелом купальнике произвело среди отдыхающих подлинный фурор, и вскоре она опять сидела у жаровни, снисходительно позволяя накладывать на пластиковую тарелку кусочки баранины, покрытые желтыми капельками горячего жира, и наливать в бумажный стаканчик холодное красное вино.

Эти приехали из Тель-Авива. Трое художников, один с женой или подругой, и два одиночки. Люда всегда представляла себе художников бородачами с дымящимися трубками в зубах, в беретах и свитерах грубой вязки, но тель-авивцы были коротко подстрижены, курили обыкновенный «Парламент», а о свитерах и беретах на пляже не могло быть и речи. Подруга — худосочная девица в больших очках и с высокомерным выражением обильно смазанного солнцезащитным кремом личика — не выпускала из рук сигарету и старалась не смотреть в сторону Люды. Художники обращались к девице с подчеркнутой почтительностью. Судя по отдельным репликам, она сочиняла критические статьи в каком-то тель-авивском художественном журнале и от ее мнения зависело многое. Люду совершенно не заботили ни девица, ни ее мнение, ни сами художники. Она точно плавала в сером тумане беспамятства, сквозь который смутно проступали очертания знакомых берегов.

Художники пили стакан за стаканом и наперебой умоляли прекрасную блондинку уехать вместе с ними в Тель-Авив, позировать. И чем больше стаканчиков они опрокидывали, тем прекраснее становилось рисуемое ими будущее.

Худосочная девица, внезапно утратившая внимание спутников, предприняла решительные меры. Поставив пластиковый стул прямо в воду, она одним движением сбросила купальник до пояса и уселась на стул, подставив солнечному жару обнаженную грудь.

«Лучше бы ты этого не делала», — с сожалением отметила про себя Люда. Соблазнительно выпирающие полушария девицы, особенно заметные на фоне общей щуплости ее тела, оказались чашками купальника, скрывающими весьма унылую грудь. Девица закрыла глаза, якобы загорая, и не заметила, как художники, пару раз окинув опытными взорами открывшуюся убогость, развернули свои шезлонги и полностью переключились на свободно красующиеся перед ними подлинные прелести Людмилы.

Девица то ли действительно заснула, то ли погрузилась в медитацию, но часа полтора прошли без ее презрительного подергивания бровками и сигаретного дыма. В это время совсем упившийся художник беззастенчиво запустил пятерню под купальник прекрасной блондинки, за что был ею немедленно бит, хотя и шутливо, но вполне отрезвляюще. Двое других, как бы признав за ним право первопроходца, оставили парочку под зонтом и ушли купаться. Забредя по горло в воду, они завели бесконечный спор о перцептивных силах, аберрации, линотипии, полигамии и сомнительной пользе категорической абстиненции.

Художник, их товарищ, хмельно покачиваясь, сидел на песке у ног Людмилы и бубнил нечто застенчиво-ухарское:

— Ты и я, свободные люди, возьмем наше счастье, Людочка, вот и встретились две бесконечности, не бойся, я пьяный, но ласковый.

Люда молчала, а когда художник, покачиваясь, снова протягивал руку, пытаясь залезть под купальник, увесисто щелкала его по лбу. Так щелкала, что голову бедолаги отбрасывало назад, а глаза от удивления широко раскрывались.

Плоский берег лениво лизала волна. Дрожали в дымке зноя Голанские высоты, покрытые прозрачной сиреневой марью, далеко-далеко в синем поднебесье парили ослепительно белые чайки.

Девица проснулась и потребовала немедленно вернуться в гостиницу. Она, видите ли, обгорела до пояса, и теперь ей нужно срочно смягчить кожу специальным кремом, оставшимся в номере. Художники, протрезвевшие от долгого сидения в холодной воде, быстро собрали вещи, затащили в машину своего сомлевшего товарища и галантно распрощались с Людой, ни словом не обмолвившись о недавно сделанных предложениях. Обрисованные дымом в воздухе перспективы сладкой жизни натурщицы в Тель-Авиве улетучились, точно хмель.

Солнце садилось за высокий берег Тверии, прохладный ветерок тянул из глубины озера. Отдыхающие один за другим разъезжались, и скоро на пляже осталась одна Люда. Подобрав забытый кем-то купальный халат, она закуталась плотнее, уселась в шезлонг и стала наблюдать, как медленно гаснет сияющая поверхность воды. Короткие несвязные мысли грохотали в голове, точно леденцы в жестяной коробке. Она никак не могла сосредоточиться, стоило лишь начать думать о каком-либо предмете, как мысли тут же перескакивали на что-то совсем иное, не имеющее к первому ни малейшего отношения.

— Милочка, хотите чаю? — разбудил ее женский голос. На пляже было темно, одинокий фонарь на столбе не мог рассеять чернильную темноту юной ночи. С гор дул теплый ветер, в неровных разрывах туч одиноко посверкивали серебряные искорки звезд.

— Чо-чо? — спросонья не разобрав, переспросила Люда.

— Чаю теплого попейте, замерзли, наверное, в одном халате.

Голос принадлежал бабульке лет восьмидесяти. Свет фонаря едва освещал ее фигуру, черты лица скрывались в темноте, но возраст довольно точно угадывался по движениям и голосу.

— Мы с мужем приехали подышать свежим воздухом у воды. Видим, кто-то сидит в кресле, — словоохотливо пустилась в объяснения бабулька. — Сначала решили — позабытые вещи, а присмотрелись — человек спит, женщина. И как вам, милочка, не страшно одной в такую темень, вдали от людей? Давайте, выпейте чаю.

Раздался звук открываемой крышки термоса, звук льющейся воды, а затем в руку Люды ткнулось что-то твердое и горячее. Она нащупала чашку и поднесла к губам. Чай оказался яблочным, не сладким, но душистым и крепким. Люда с наслаждением отпила из чашки и сказала:

— Спасибо, вас мне сам Бог послал.

— Бог все посылает, милочка, — ответила старушка. — Без него и листок не пошевелится, а уже тем более человек. Допейте чаек и подсаживайтесь к нам, во-о-он в те кресла под фонарем. Если вам нужна помощь, не стесняйтесь, чем сумеем, пособим. А помощь, предполагаю, вам нужна. Не станет молодая женщина без причины сидеть ночью на пустом пляже в полном одиночестве.

В Явниэль Чубайс приехал около одиннадцати вечера. Тепло светились окна домов, мягкий желтый свет фонарей освещал уютную улицу, но на душе у Чубайса было холодно.

— Где тут Рашуль живет? — спросил он, затормозив возле первого попавшегося ему «пингвина».

— Видите трехэтажный дом у поворота дороги? Вон там.

— А он принимает?

— Он всегда принимает. Но не всех.

— Меня примет, — буркнул Чубайс и надавил педаль газа.

Пройдя мимо людей, сидевших в очереди, словно мимо неодушевленных предметов, Чубайс подошел к столу секретаря.

— Мне нужно поговорить с Рашулем.

— А как вас зовут?

Чубайс назвался.

— А-а-а, — подняв брови, протянул секретарь. — Учитель предупреждал меня о вашем визите. Посидите вот здесь, — он указал на табурет рядом со своим стулом, — сейчас я все узнаю.

«Чудотворец хренов, — с раздражением подумал Чубайс. — Провидец гребаный».

Спустя десять минут из кабинета Рашуля выскочил посетитель. Его бледное лицо покрывали крупные капли пота. Он закрыл дверь, прислонился к ней спиной и несколько раз с шумом втянул воздух.

— Все образуется, — успокоил его секретарь. — Вот увидишь, все будет хорошо.

Посетитель сглотнул застрявший в горле комок, вытер лоб рукавом пиджака и бросился вон из приемной. Секретарь осторожно приотворил дверь и скользнул внутрь.

— Вас ждут, — произнес он, вынырнув из кабинета. Глаза его смотрели скорбно и сурово. Во всяком случае, так показалось Чубайсу.

Входя в кабинет, он ожидал увидеть «пингвина» в полном раввинском облачении, грозно взирающего на явившегося грешника. Однако за столом сидел совершенно обычно одетый человек с ничем не примечательной внешностью. Он ел пирожок, роняя крошки на аккуратно подставленное блюдечко.

Чубайс остановился и молча наблюдал, как чудотворец расправляется с пирожком. Доев, тот отхлебнул чай из большой чашки, что-то прошептал, отер рот салфеткой и с усмешкой заметил:

— Что-то я не замечаю следов раскаяния на твоем лице.

— Какое еще раскаяние! — огрызнулся Чубайс. — Прижимаете человека к стенке, гнете его в дугу, а потом хотите раскаяния?

— А ты думал, — жестко произнес Рашуль, — что в этом мире можно преуспеть ложью и подлостью? На всякую силу находится большая сила. Тот, кто выходит на путь войны, обязан знать, что ему всегда может встретиться более ловкий и умелый воин.

— Что с Людой? — спросил Чубайс.

— С Людой все в порядке. Скоро ты с ней встретишься.

— Чего вы от меня хотите?

— Чтобы ты собрал пожитки и завтра утром уехал отсюда. И чем дальше, тем лучше.

— В этой стране далеко не уедешь, — горько усмехнулся Чубайс. — А как быть с неустойкой кибуцу? Они же меня из-под земли достанут.

— Об этом не думай. На звонки из кибуца не отвечай. А лучше всего смени номер.

— Хорошо. Я уеду. Где Люда?

— Пляж возле дельты Иордана знаешь?

Чубайс молча кивнул.

— Найдешь ее там. Все у вас пойдет по-новому. Завтра утром, как рассветет, отвези жену на станцию и дай встретиться с гостьей.

— Зачем вы послали ко мне эту тварь?

— Ты сам ее вызвал.

— Я? Вызвал?!

— Конечно. Ты же меченый.

— Что значит «меченый»?

— Есть такое понятие — радиобуек. Болтается среди бескрайних волн, не видно его, не заметно, но тот, у кого есть приемник, отыщет его с легкостью. Вот и ты такой же.

— А кто меня пометил? — угрюмо спросил Чубайс, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Они. Те самые. С которыми ты встречался много лет назад.

— Я со многими в своей жизни встречался, — набычился Чубайс. — Всех не упомнишь.

— Ну, — усмехнулся Рашуль, — ту встречу ты до конца жизни не забудешь. И будут еще.

— Еще встречи?! — с неподдельным ужасом вскричал Чубайс.

— Конечно. Если они взялись за человека, уже не отцепятся. Пока в своего не превратят.

— Как это «в своего»?

— В одного из них.

— А спастись можно?

— Можно.

— И как?

— Обратись к ближайшему раввину. Он тебе объяснит основы. А дальше — натягивай парус и плыви.

«Вот как душу в плен берут», — подумал Чубайс.

— Получается, они в своего меня хотят превратить, а вы в своего? — сказал он, выпятив нижнюю челюсть.

— Конечно, — согласился Рашуль. — Вот и решай, кем хочешь стать.

Он раскрыл лежащую на столе книгу и перевел взгляд на страницу, давая понять, что аудиенция закончена.

Чубайс повернулся и пошел к выходу.

— Вот еще что, — настиг его на пороге голос Рашуля. — Мой тебе совет, держись подальше от воды. Не селись возле моря или реки.

Чубайс кивнул, не оборачиваясь, и вышел. На пляже он был через полчаса. Что-то перевернулось в его душе, сдвинулось, поплыло. Совсем недавно он без зазрения совести изменял Люде и, случалось, всерьез подумывал о разводе. Однако, по зрелом размышлении, остаться одному выходило хуже, чем продолжать жить вдвоем, поэтому мысли о расставании Чубайс пока отодвигал в дальний угол. Но не вычеркивал, они всегда проступали фоном любой перспективы.

Теперь, спускаясь к Кинерету, он вдруг понял, что не может без Люды и Ляли и готов на все, лишь бы остаться вместе с ними. Перемена мыслей была удивительной. Придя в некоторое смятение, Чубайс прилаживал ее к будущей жизни то так, то этак, словно женщина, примеряющая платье. Время летело незаметно, Чубайс не успел обдумать и половину возможностей, открывавшихся с новой точки зрения, как оказался на пляже.

Там было темно и тихо. Под одиноким фонарем в желтом конусе света он увидел три шезлонга и сидящие в них фигуры. Он пошел к свету, кроссовки зарывались в песок, скользили, он шел, стараясь не закричать от счастья. Глаза еще ничего не успели различить, но сердце уже узнало, забилось, пытаясь выскочить из груди.

Одна из фигур поднялась, всплеснула руками и бросилась к нему. Чубайс обнял жену, прижал к себе и замер, вдыхая запах ее волос. Люда обхватила его за шею и оперлась подбородком о плечо. Память вернулась стремительно, одним прыжком. Несколько мгновений назад, увидев этого человека, она, сама не зная почему, побежала ему навстречу. А сейчас она стояла, обнимая мужа, с удивлением перебирая в памяти картины двух минувших дней.

Чубайс повез жену к Рути. Возвращаться в разгромленный домик не имело смысла. По дороге они без умолку говорили, перебивая друг друга, словно пытаясь переспорить собеседника, а на самом деле наслаждаясь звуком его голоса.

— Как, уже уезжаем? — недовольно прошептала Ляля, разбуженная поцелуями Люды.

— Завтра, доченька, завтра, — в ответ шептала она, не в силах оторвать губы от шелковой, тугой щечки дочери. — С утра встанем, позавтракаем, соберемся и поедем.

— А может, еще побудем у тети Рути? Мы завтра собрались на лодочках кататься.

— Папа тебя покатает на лодочке. Спи, зайчик, спи, сладкий.

Они до утра просидели на кухне. Сначала с Рути и ее мужем, потом сами. Говорили, говорили, говорили, точно пытаясь возместить недосказанное за годы, проведенные вместе, но врозь. Чубайс откровенно любовался женой. Ему нравилось в ней все: и поворот головы, и то, как она держит сигарету, и улыбка с быстрым промельком сахарных зубов за карминной полоской губ. Он млел и томился, как при первой встрече, но в двухкомнатной квартирке Рути не было свободной постели. Оставалось лишь стойко ждать.

Как только небо за стеклами начало голубеть, они сели в машину и покатили на станцию. Фары высвечивали кусты вдоль дороги, покрытой белой пресной пылью. Макушки старых эвкалиптов, посаженных еще при британском мандате, малиново рдели в первых лучах поднимающегося солнца. Чубайс положил руку на колено жены, и та ласково улыбнулась. У него обмерло сердце от восторга, нежности и любви. Чертов чудотворец, фарисей «пингвиньей» масти что-то сделал с его душой, и эта перемена была ему по сердцу.

Зайдя в домик, Люда первым делом сбросила купальный халат и переоделась. Рути, невысокая толстушка, предлагала ей свои кофточки и юбки, но их не имело смысла даже мерить. В удобной, ладно сидящей одежде Люда почувствовала себя уверенно. Поймав восхищенный взгляд Чубайса, она поощрительно улыбнулась и спросила:

— Ну, где это чудовище? Пойдем, посмотрим.

Ей нравилась обновленная влюбленность мужа. Вся эта история явно пошла на пользу их угасающим супружеским отношениям.

В стогу под навесом не просматривалось никакого движения. Чубайс покричал, похлопал в ладоши. Безрезультатно.

— Может, оно ушло? — предположила Люда.

— Вряд ли. Рашуль велел вам встретиться. Значит, она где-то здесь.

Сам того не замечая, Чубайс стал относиться ко всему, сказанному чудотворцем, как к абсолютной истине. Он еще покричал, потом принес из сарая весло и стал тыкать им в сено. После третьего толчка раздался ужасающий рев. Ведьма вылетела из стога, как пробка из бутылки. Ее лицо по-прежнему закрывала косынка, но платье изрядно оборвалось, и сквозь прорехи сквозила темная морщинистая кожа.

Выставив перед собой руки с растопыренными, точно когти, пальцами, она двинулась на обидчика. Чубайс попятился и занес весло над головой. В этот момент ведьма увидела Люду. Ее руки безвольно повисли вдоль туловища, а тело задергалось в конвульсиях.

— У-у-у, — завыла ведьма, — у-у-у!

Она словно пыталась произнести что-то осмысленное, но не могла. Люда сделала шаг ей навстречу, ведьма резко повернулась и бросилась к реке. Бежала она с трудом, ее ноги заплетались, казалось, еще шаг, и она свалится на землю.

Добравшись до берега, она с силой оттолкнулась и плашмя рухнула в воду. Поверхность реки сомкнулась над ней, словно над камнем. Чубайс и Люда подбежали к берегу. Вольно и мощно нес Иордан бурные воды свои по узкому руслу, с клекотом мчался поток от самого Хермона, кружа на поверхности сбитые ветром листья и вымытые из почвы травы. Огромный воздушный пузырь поднялся со дна реки и с бульканьем лопнул, выбросив разорванное платье. Понеслось цветное пятно, замелькало на стремнине и пропало за поворотом.

— Вот и все, — сказал Чубайс. — Собирай вещи, любушка.

Затем, вспомнив слова Рашуля, он вытащил сотовый телефон, извлек симкарту и бросил ее в реку.

— Здесь все уже кончено, — объяснил он в ответ на изумленный взгляд Люды. Взяв жену за руку, он отвел ее в домик и там, на супружеской кровати, сполна получил то, о чем мечтал начиная со вчерашнего вечера.

К вечеру следующего дня семья Чубайса была уже на другом конце страны. Памятуя о предупреждении чудотворца, они поселились посреди пустыни Негев, в крохотном поселке Иерухам.

Воды вокруг не было, только пески и верблюды. Цены на жилье в Иерухаме были смешными. За гроши Чубайс снял целый дом с двориком, Люда разобрала вещи, и потекло время, тягучее, как полуденный зной.

Прошло совсем немного времени, и Чубайс сообразил, чем можно заработать деньги в пустыне. Рецепт оставался прежним — туристы. Реки в Негеве не было, но были цветные пески. Неподалеку от Иерухама располагалось чудо природы: небольшое ущелье, стенки которого украшали полосы разноцветного песка. Синие, желтые, коричневые, белые, красные. Туристы наскребали песок слоями в бутылочки, увозя домой затейливые узоры. Бутылочки ставили на видное место в гостиной, получалось красивое и необычное украшение.

Чубайс договорился с бедуинами, и вскоре из Иерухама потянулись к цветным пескам караваны. Любители экзотических приключений минут сорок качались на верблюжьих спинах, ощущая себя странниками пустыни. Потом спешивались у настоящего бедуинского стойбища, где в черной палатке вкушали настоящий бедуинский кофе, сваренный в бронзовой джезве, стоящей прямо на углях. Затем на примитивном очаге прямо при них пекли настоящие бедуинские лепешки и подавали со свежим козьим сыром.

После отдыха путешествие продолжалось, и еще минут через сорок мерного раскачивания караван прибывал к ущелью. Там путники получали стеклянные бутылочки и принимались наскребать цветные пески. Из ущелья усталых и пропотевших туристов возвращал в Иерухам мини-бус с прекрасно работающим кондиционером и холодильником, забитым до самого верха жестянками с кока-колой. Стоило все это удовольствие немного, но и немало, главным в таком бизнесе было правильно выбрать цену. Чубайс не стал жадничать, и дело пошло, причем пошло совсем неплохо.

В суете и беготне он совсем позабыл про выбор, о котором его предупредил Рашуль. Вернее, отодвинул мысли о нем на край сознания, ведь иначе пришлось бы решать, а решение казалось неподъемным. Он не видел себя в «пингвиньем» облачении, а встреча с чертями под беспощадным солнцем пустыни, резко и однозначно обозначавшим силуэт реальности, казалась маловероятной, практически невозможной.

Бизнес разрастался и креп, вскоре Чубайс поставил неподалеку от ущелья вагончик и превратил его в свою контору. Так было проще вести дело с бедуинами. С ними не получалось договориться о чем-либо всерьез и надолго. Любая договоренность зависела от настроения шейха, и подтверждать ее приходилось чуть ли не ежедневно. Еженедельно, во всяком случае. А так как бизнес был полностью построен на бедуинах, Чубайсу пришлось стать своим человеком в стойбище. Для этого требовалось жить по соседству, вечером пить кофе в шатре у шейха, утром приветствовать его семью, дарить подарки, делить трапезу.

«Работа, — утешал себя Чубайс, — ничего не попишешь».

И хотя в прохладном иерухамском доме рядом с Людой ему было бы куда комфортнее и легче, частенько приходилось ночевать в раскаленном за день вагончике без кондиционера и вентилятора. Спасало лишь то, что ночью температура в Негеве падала на несколько градусов, тянул прохладный ветерок, и до утра можно было дышать полной грудью.

Впрочем, раскаленный вагончик в пустыне отделяли от дома Чубайса всего полчаса езды на машине. Случалось, он прощался с шейхом, потихоньку усаживался в автомобиль, медленно, стараясь не шуметь, отъезжал на приличное расстояние, а повернув за холм, выжимал газ и мчался во весь дух, пугая светом фар ночных ящериц.

К вечеру того самого дня, когда ведьма вернулась в Иордан, Волкову позвонил секретарь кибуца.

— Слушай, Дима, — сказал он прежним дружеским тоном, — ты бы не мог ко мне подскочить? Есть дело.

— Да какие у нас с тобой дела, — ответил Дима. — Кончились наши дела.

Секретарь смущенно покашлял в трубку.

— Я понимаю твою обиду, — сказал он. — Но дело все-таки есть. Подскакивай прямо сейчас. Поверь мне, оно того стоит.

— Мы теперь в Тверии живем, не забыл? — напомнил Дима. — Пока через все светофоры пробьюсь, пока до вас доеду — минимум полтора часа займет.

— Я буду ждать в конторе, — кротко ответил секретарь.

Волков не знал что и думать. Для чего он мог понадобиться секретарю? Возможно, тот хочет предложить ему какую-нибудь работу? Но после случившегося Дима не хотел даже думать о деловых отношениях с кибуцем.

А может, случилось нечто из ряда вон выходящее? Иначе бы зачем вызывать человека на ночь глядя? Мог бы и завтра пригласить, с самого утра. Хотя завтра он собирался съездить кое-куда, навести справки. Значит, послезавтра.

Он вдруг похолодел от догадки. Наверное, Чубайс заложил его налоговой инспекции, а те обратились в кибуц. Как и всякий нормальный предприниматель, Дима мухлевал с отчетами. Кое-что не вписывал, кое-какие цифры преуменьшал или, наоборот, увеличивал. Распознать это мог или очень опытный инспектор, потратив на расследование много часов работы, чего, разумеется, не могло произойти, ведь речь шла о весьма скромных суммах, или человек изнутри, такой, как Чубайс… И хотя голос секретаря не предвещал неприятностей, Дима всю оставшуюся до кибуца дорогу ерзал на сиденье и обливался потом.

Налоговая инспекция — самое страшное учреждение в Израиле. По осведомленности оно не уступает знаменитому «Моссаду» — внешней разведке, а по могуществу далеко обходит полицию.

Выйдя из машины, Дима тщательно обтер влажной салфеткой лицо и руки, постарался принять беззаботный вид и лишь после этого отворил дверь конторы кибуца.

Дело оказалось настолько неожиданным, что Дима опять вспотел, но уже от радостного волнения.

— Видишь ли, — извиняющимся тоном начал секретарь, — деньги деньгами, но мы же не сволочи и негодяи. Наш делопроизводитель, ты его знаешь, Симха, — Дима кивнул, — обратил внимание на несообразные условия контракта с новым арендатором. Правление рассмотрело вопрос и решило направить договор нашему юрисконсульту в Тель-Авив. Ну, это заняло время, сам понимаешь, у него на шее не один кибуц висит. Юрисконсульт человек опытный, взял да и запросил полицию, нет ли у них сведений о новом арендаторе. И выяснилось, что есть!

Три жалобы на него поданы российскими гражданами. Что-то он украл, или недодал, или скрыл. Суммы не очень большие, то есть не настолько, чтобы полиция отложила другие дела и стала ими заниматься. Да и сам понимаешь, чего стоят жалобы от частных лиц, вот если бы российская прокуратура прислала запрос, тут бы наши чиновники зашевелились. Однако, — секретарь поднял вверх указательный палец, — на основании полученных сведений юрисконсульт посоветовал расторгнуть контракт. Кибуц как юридическое лицо не может вступать в деловые отношения с подобного рода личностями.

Письмо из Тель-Авива я получил вчера вечером, обзвонил членов правления, и, разумеется, предложение юрисконсульта было принято единогласно. А сегодня я с самого утра пытаюсь отыскать арендатора, но безуспешно. Телефон его не отвечает, а на станции полный беспорядок.

— Каяки на месте? — не удержался Дима.

— Каяки на месте и вообще все имущество в целости и сохранности, разгром только в жилом помещении. В общем, Дима, — секретарь прокашлялся, — от имени правления кибуца я приношу тебе наши извинения, и, если ты согласен, мы готовы возобновить аренду на прежних условиях.

Дима возвращался в Тверию, не веря себе, не в силах принять случившееся. Поворот оказался столь неожиданным и резким, что он даже не позвонил жене.

«Приеду, поговорим», — в который раз повторял про себя Дима, автоматически управляя машиной. Путь от кибуца до дома он проехал на автопилоте, мысли витали далеко от шоссе и дорожных знаков.

Дома его ждал сюрприз. На празднично накрытом столе горели свечи, огни отражались в темном стекле бутылки дорогого вина, Светлана в платье и туфлях на высоких каблуках улыбалась загадочно и блаженно.

— Что случилось? — спросил Дима, присаживаясь к столу. — У тебя такой вид, будто мы выиграли в лотерею.

— Больше, Дима, больше, — продолжая улыбаться, ответила Света. Диме на миг привиделось в ее улыбке что-то вымученное, будто она заставляла себя улыбаться. Но он тотчас отогнал эту мысль, в самом деле, что могло заставить Свету деланно улыбаться? Это ему просто показалось от усталости и волнения.

— У меня тоже есть новости, — сказал он, беря в руки бутылку. — И такие, что позволят нам купить к завтрашнему ужину вино покруче.

— Нет, сначала я скажу, — Света присела напротив и, чуть перегнувшись, от чего ее грудь легла на стол, обнажив верхнюю часть красного бюстгальтера, накрыла его ладонь своей. — Произошло то, чего мы с тобой так долго ждали. Я беременна, Димка! У нас, — слово «нас» она произнесла с особенным нажимом, — будет ребенок!

В один из вечеров, когда Чубайс, изнемогая от жары, сидел по пояс голый на ступеньках вагончика, к нему подкатил черный джип «лендровер». Из машины враскорячку выбрался неказистого вида крепыш в белой футболке с желтой улыбчатой закорючкой «Don’t worry».

— Меня Рашуль прислал, — сразу заявил он, искоса глядя на Чубайса. — Он тут неподалеку. Просил привезти.

— А зачем? — спросил Чубайс. Ему совсем не улыбалось встречаться с чудотворцем. Жизнь наконец начала входить в устойчивое русло, и разного рода мистические приключения могли только помешать.

— Откуда ж мне знать? — пожал плечами «Don’t worry». — Я кто, я всего лишь посланник. Давай, забирайся и покатим. Там ужин затеяли, как раз подоспеем.

Он ни секунды не сомневался, что Чубайс поедет с ним, и тот действительно встал и, точно загипнотизированный, двинулся к машине.

— Чаво голым ломишься? — остановил его «Don’t worry». — Чай не к теще на блины собрался.

Чубайс вернулся в вагончик, надел рубашку, автоматически засунул в задний карман кошелек с документами и пошел к автомобилю. «Don’t worry» услужливо распахнул заднюю дверцу и, когда Чубайс уселся, с силой захлопнул ее.

«Не жалеет машину, — подумал Чубайс. — Значит, чужая. Своей бы дверцей так не хлопал».

Водитель ему попался отмороженный — так рванул с места, что Чубайса вдавило в спинку. Сначала джип мчался по накатанной колее, а потом свернул с дороги и затрясся по пустыне.

«Куда он едет? — терялся в догадках Чубайс. — В эту сторону на много километров нет жилья. Наверное, разбили палатки где-нибудь на бархане. Но зачем?»

Джип на полной скорости летел по бездорожью, фары высвечивали то желтый бок песчаного холма, то черный силуэт скалы. Шофер молча крутил руль и не сбавлял скорость.

«Почва тут плоская, — подумал Чубайс, — нет ни ущелий, ни расселин, но если так нестись, можно перевернуться и на ровном месте».

Свежий ветерок врывался в открытое окно и приятно освежал. Горьковатый запах пустыни ночью усилился, но потерял остроту, став приятным. Чубайс с наслаждением вдыхал его полной грудью. Мощная подвеска легко компенсировала неровности грунта, джип лишь слегка покачивался, проскакивая острые верхушки барханов. И вдруг все затихло. Мотор по-прежнему ровно шумел, воздух все так же врывался в окно, но фары светили в ровную темноту, а тряска полностью прекратилась.

Чубайс высунул голову в окошко, посмотрел вниз и обмер. При свете полной луны он четко видел несущуюся под ними поверхность земли. Она находилась метра на три-четыре ниже джипа. Машина мчалась по воздуху, точно самолет. Чубайс в отчаянии попытался открыть дверь, но ручка не поддавалась. «Don’t worry» заметил его попытку сбежать и зычно расхохотался. Его смех не походил на человеческий, а напоминал рев животного или завывание дикого зверя. Ведьма, пришедшая из Иордана, издавала подобного рода звуки. Чубайс еще раз попытался нажать ручку двери и вдруг с беспощадной ясностью понял, что попался. Не зря, ох не зря предостерегал его чудотворец!

— Чо ты дергаешься? — прекратив хохотать, бросил водитель. — Поздно пить боржоми, приехали, парень!

Джип снова плавно закачался, фары высветили трехэтажный дом с ярко освещенными окнами, стоящий на самом краю холма.

«Нет здесь таких домов, — подумал Чубайс. — И никогда не было. И окнам не с чего светиться, откуда электричеству посреди пустыни взяться? Неужто генератор гоняют?»

Водитель остановил джип у крыльца с мраморными колоннами, выскочил, обежал машину и услужливо распахнул дверцу.

— Прошу!

Чубайс выбрался наружу и огляделся. С вершины холма открывался чарующий вид на пустыню, освещенную лунным светом. Но пейзаж сейчас мало занимал Чубайса. Возле дома горел костер, в его пламени жарилась, насаженная на вертел, целая коровья туша. На крыльце, поджидая его, стоял Рашуль.

«Значит, он и есть главный черт, — сообразил Чубайс. — Ну да, от „пингвина“ до беса рукой подать».

Он поднялся по ступенькам и остановился напротив Рашуля.

— Прибыли! — радостно вскричал тот, в знак благодарности воздевая руки к небу. — Здравствуй, здравствуй, мой родной!

Голос был не тот, чересчур тонкий и слащавый. Да и сам Рашуль вблизи не походил на того, с которым Чубайс встречался в Явниэле. Черты лица были вроде те, но дальше общего сходства дело не шло. И говорил он, слегка запинаясь и растягивая звуки, словно человек после инсульта.

— Заходи в дом, что стоишь на пороге, — произнес Рашуль, приглашающе помахивая рукой.

Глянув на его руку, Чубайс понял, что перед ним стоит существо наподобие ведьмы из Иордана, только, видимо, более продвинутое по лестнице бесовской иерархии. Принадлежность к чертовому роду выдавали кисти; пальцы на них были скрючены, точно когти на звериной лапе, готовые вцепиться в бок или загривок жертвы.

— Не хочу, — произнес Чубайс. — Нечего мне у вас делать.

Лже-Рашуль усмехнулся:

— Поздно. Обратно дороги нет.

Чубайс попробовал повернуться, но ноги не слушались. Он мог идти только прямо, только в дверь, которую уже распахнул перед ним водитель.

Большой зал внутри был переполнен чертями. Настоящими, без маскировки, такими, как их изображали на картинах средневековых художников. Они сидели на лавках, плотно прижавшись друг к другу, точно птицы на ветке, и, хватая руками куски жареного мяса из глиняных чанов, рвали его острыми зубами. Завидев Чубайса, черти зашумели:

— Наш, наш!

Тот шел ни жив ни мертв. Сердце бешено колотилось от страха, а ватные ноги передвигались сами собой. Лже-Рашуль следовал за ним по пятам. Когда они оказались во главе стола, он положил руку на плечо Чубайса и произнес:

— Пришли, сынок. Садись, перекуси с дороги.

Ноги у Чубайса подкосились, и он повалился на скамейку рядом с чертом. Тот придвинул к нему тарелку, наполненную дымящимся мясом.

— Ломани, сынок. Сразу полегчает.

Запах жареного мяса шибал в нос, рот Чубайса наполнился слюной.

— А вилку можно попросить?

— У нас едят руками, привыкай.

— Нет. Не буду. Чего вообще вы от меня хотите? Зачем привезли сюда?

— Мы хотим, чтобы ты стал одним из нас.

— К чему я вам? Вон вас сколько, сесть негде.

Черт усмехнулся:

— Ты и представить себе не можешь, сколько нас на самом деле. Но не о том речь. У каждого своя задача, свой участок работы, которую за него никто не выполнит.

— А для меня что запланировано?

— Как это «что»? — удивился черт. — Ты же Чубайс!

Увидев, что мясо остается нетронутым, он взял бутылку водки.

— Не хочешь есть — давай выпьем. За встречу. И за все хорошее.

— А водка у вас какая? — спросил Чубайс. — Я плохую не пью.

— Что значит «какая»? — снова удивился черт. — Твоя водка, «Чубайсовка»!

— Нет-нет, — замотал головой Чубайс. — Эту гадость сами употребляйте.

— «Русский стандарт» для тебя хорош? — спросил черт.

— Хорош.

Тут же на столе оказалась нераспечатанная бутылка. Черт сорвал пробку, наполнил два стакана и придвинул один Чубайсу.

— Ну, поехали. За встречу.

Чубайс сделал глоток и тут же понял, что совершил самую большую ошибку в своей жизни. Эта была вовсе не водка, а что-то ужасно едкое и всепроникающее. Он попытался выплюнуть изо рта жидкость, но не смог. Огненным валом понеслась она по организму, проламывая, подменяя и трансформируя. В ушах зазвенело, перед глазами поплыли черные круги.

Спустя секунду или вечность, время теперь воспринималось совсем по-другому, Чубайс открыл глаза.

— Ну вот, — будничным тоном произнес начальник, — теперь ты наш. И ты, и твой сын. Отправляйся к костру, покрути вертел, что-то мясо сыровато…

Чубайс хотел было возразить, что никакого сына у него нет и что он вовсе не их, а сам по себе и таковым намерен оставаться и впредь, но вместо этого послушно поднялся, поклонился начальнику и пошел к костру. В каждой клеточке его тела клокотала бешеная сила, которую он мог высвободить одним движением. Сомнения в непричастности отпали, кружевная завеса тумана, висящая перед глазами, вдруг отодвинулась, и реальность предстала перед ним во всем бесстыдстве наготы. С беспощадной резкостью Чубайс видел механизмы управления людьми и событиями. Он был настоящим хозяином мира и хотел поскорее вступить в свои права. Будущее манило нескончаемой чередой радужных перспектив. Ох, спасибо начальнику! Скорей бы за работу!

Взявшись за ручку вертела, он принялся вращать тушу. Угли почти прогорели, жар ослаб, и мясо плохо прожаривалось. Раздув угли, Чубайс подбросил дровишки, и вскоре костер весело затрещал.

Далеко внизу, за много километров от того места, где горел костер, в маленьком вагончике возле ущелья вспыхнул огонек. Поначалу едва заметный, почти искорка, он потихоньку разгорался, захватывая все новое и новое пространство, пока весь вагончик не заполыхал жарко и весело, стреляя во все стороны червонными угольками.

А в Иерухаме Ляля проснулась и заплакала.

— Что с тобой, доченька? — подбежала к ее кроватке Люда. — Почему ты плачешь?

— Сон плохой видела про папу.

— Глупости, зайчик. Сны — пустое. Завтра папа вернется и возьмет тебя в бассейн. Хочешь в бассейн?

Но Ляля не успокаивалась. Она плакала, словно от большого горя, слезы текли по щекам, падали на подушку. Люда взяла ее на руки и принялась тихонько раскачиваться. Большая холодная луна светила в окна, ночь плыла над пустыней, во дворе шумела жестяными листьями недавно посаженная пальма. И холодно было на сердце у Людмилы. Холодно и горько, как бывает только у молодой вдовы при живом муже.