Ведьмин вяз

3

Дорога в Дом с плющом в то воскресенье больше смахивала на кислотный трип. Несколько месяцев я не ездил на машине и почти не выбирался из дома, и внезапный поток мелькающих образов и красок оказался мне не по силам. Отовсюду выскакивали неистовые пульсирующие узоры, пунктирные линии набрасывались на меня с асфальта, мимо проносились мигающие, точно стробоскопы, ряды ограждений, в вышине маниакально множились оконные ячейки многоэтажек; казалось, кислотные цвета гудели, точно электричество, так что у меня разболелась голова, машины мчались слишком быстро, я вздрагивал всякий раз, как мимо кто-то проносился с таким жутким свистом, что поток воздуха ударял нам в крыло. Мы ехали на такси – Мелисса одолжила кому-то свой автомобиль или отдала в ремонт, не помню, она объясняла, но запутанное объяснение тут же вылетело у меня из головы, – у водителя орало радио, героиня ток-шоу билась в истерике из-за того, что ей с тремя детьми приходится жить в гостиничном номере, ведущий выжимал из нее слезу, таксист выкрикивал гневные комментарии.

– Ты как, нормально? – вполголоса спросила Мелисса и сжала мою руку.

– Да, – я тоже стиснул ее ладонь, надеясь, что Мелисса не заметит, что меня прошиб холодный пот. – Нормально.

Отчасти так и было, по крайней мере, до некоторой степени. Когда схлынул первый порыв безрассудства, я задался вопросом, во что же ввязался, но, к счастью, записался на прием к своему терапевту, попросил его выписать мне обезболивающие и рецепт на солидный запас ксанакса, что он и выполнил без лишних вопросов, пролистав больничную карту и выслушав мой красочный душещипательный рассказ о том, как плохо я сплю. Дома я успокоительное принимать не собирался и первую таблетку проглотил перед тем, как сесть в такси, чтобы приехать в Дом с плющом уже в добродушном настроении и под кайфом. Лекарство подействовало: если раньше у меня сердце сжималось при мысли о том, что я покажусь родным в таком состоянии, то теперь, к своему облегчению, я подумал – а, плевать.

– Постойте-ка, – Мелисса вдруг подалась вперед, – вон же поворот, разве нет?

– Черт, – я резко выпрямился, – да, там налево…

Мы проехали поворот; таксист развернулся, ворча.

– Вот же ерунда, – буркнул он и, пригнув голову, всмотрелся вперед, – знать не знал, что тут поворот есть. – В голосе его сквозило раздражение, словно дорога оскорбила его как профессионала.

– До самого конца, – сказал я.

Дорога к дому Хьюго действительно выглядела так, словно являлась тут два раза в месяц по четвергам, и только тем, у кого в кармане был волшебный талисман, в остальное же время была невидима, а уехавший тут же ее забывал. Наверное, виноваты пропорции: дорога казалась слишком узкой из-за вытянувшихся вдоль нее сплошной линией высоких георгианских домов из серого кирпича да двойных рядов раскидистых дубов и каштанов; снаружи ее заметить было трудно, внутри же сложился собственный микроклимат – полумрак, прохлада и глубокая несокрушимая тишина, столь поразительная после бурного городского гвалта. Мне с детства казалось, что здесь обитают сплошь пожилые пары и дамы за пятьдесят с кудлатыми собачонками, пусть с демографической точки зрения это было маловероятно, но я и правда ни разу не видел тут ни одного ребенка, кроме своих кузенов, а впоследствии – детей Сюзанны, и подростковые вечеринки тоже устраивали только мы.

– Здесь, – сказал я, и такси остановилось у Дома с плющом. Я поспешил расплатиться, чтобы Мелисса не доставала сама чемоданы из багажника, кое-как вытащил их (один повесил на левую руку, второй волок в правой), такси с трудом, в несколько приемов, развернулось и уехало, мы же с чемоданами остались стоять на дороге, точно заблудившиеся туристы или путешественники, вернувшиеся домой.

Официально дом числился под семнадцатым номером, но кто-то из нас, кажется Сюзанна, в детстве окрестил его Домом с плющом из-за густых зарослей плюща, практически закрывавших все четыре этажа, и прозвище прижилось. Прадед с прабабкой (из зажиточных англо-ирландских семейств, сплошь юристы да доктора) купили его в двадцатые годы двадцатого века, но на моей памяти он уже принадлежал бабке с дедом. Здесь выросли четверо их сыновей, трое младших разъехались кто куда, переженились, родили детей, но дом оставался семейной гаванью: тут собирались на еженедельные воскресные обеды, дни рождения, Рождество, на вечеринки, если все гости не помещались в наши загородные дома или сады; когда же нам с Леоном и Сюзанной было лет по семь-восемь, родители отправляли нас в Дом с плющом едва ли не на все каникулы, и наша троица при добродушном потворстве Хьюго и дедушки с бабушкой жила вольницей, пока родители колесили на трейлере по Венгрии или ходили на яхте по Средиземному морю.

То были чудесные, идиллические времена. Мы просыпались когда хотели, самостоятельно завтракали хлебом с вареньем и день-деньской были предоставлены сами себе, от рассвета до заката, приходили, только если нас звали к столу, и снова убегали. В пустой комнате на верхнем этаже мы соорудили форт, началось все с выброшенных кусков фанеры и за несколько месяцев разрослось в многоярусную постройку, которая дни напролет выдерживала наши штурмы, переходя из рук в руки, и в которой мы проделали лазейки и глазки, сверху же водрузили ведро с мусором – ловушку для врагов. (Разумеется, был у нас и пароль, вот только какой? Инкунабула, ризница, гомункул, что-то вроде того, какое-нибудь эзотерическое слово, которое Сюзанна где-то вычитала и выбрала за таинственность и исходивший от него душок плесени и ладана, поскольку едва ли представляла, что оно значит. То, что я его позабыл, тревожит меня сильнее, чем следует. Порой в бессонницу я прокручиваю онлайн-словари страницу за страницей, надеясь, что глаз наткнется на знакомое слово. Конечно, можно было бы позвонить Сюзанне и спросить, но не хочу казаться полоумным больше необходимого.) Мы раскинули в саду паутину проводов, чтобы по ним переправлять разные разности с дерева на окно, выкопали яму, наполнили водой и плескались, как в бассейне, даже когда она превратилась в болото, так что после купания нам приходилось поливать друг друга из шланга, прежде чем войти в дом. Чуть повзрослев, – мы тогда были подростками, а дедушка с бабушкой уже умерли – после ужина валялись на траве, втихаря попивали пиво, болтали, смеялись, в темнеющем небе ухали совы, за освещенными окнами ходил Хьюго. У нас частенько бывали гости, я не соврал Мелиссе, – к нам то и дело наведывались Шон с Деком и прочие мои друзья, приятели кузенов, оставались на вечер, на день, а порой и на неделю. Тогда я воспринимал это как должное, как неотъемлемую часть счастливой жизни, то, что положено всем, жаль, друзья мои этого лишены, ну да ничего, я с ними поделюсь. И лишь сейчас, с огромным опозданием, задаюсь вопросом, так ли все просто.

По-летнему пышный блестящий плющ совсем не изменился, а вот дом обветшал, при бабушке с дедом такого не было, – правда, ничего серьезного, однако же на железных перилах кое-где облупилась черная краска, под ней проклюнулись пятна ржавчины, окошко-веер над дверью затянула паутина, а кустики лаванды в палисаднике не мешало бы постричь.

– Пошли. – Я подхватил чемоданы.

В открытых дверях кто-то стоял. Сперва я даже не понял, человек ли это: бесплотный из-за сочившегося сквозь листву яркого солнца, в просторной белой футболке, с размытым вихрем золотистых кудрей, написанным крупными мазками белым лицом и густыми черными кляксами глаз, он казался миражом, который мозг мой соткал из пятен света и тени и который в любое мгновение рассеется, исчезнет. В нос мне ударил призрачно-сильный запах лаванды.

Я подошел ближе и увидел, что это Сюзанна с лейкой в руках смотрит на меня, не шелохнувшись. Я замедлил шаг – недавно я обнаружил, что если идти медленно, то незаметно, как я подволакиваю ногу, и кажется, будто я просто вальяжно переваливаюсь. Я почувствовал на себе ее взгляд и невольно стиснул зубы, несмотря на ксанакс. Еле удержался, чтобы не пригладить волосы над шрамом.

– Ну и ну, – сказала Сюзанна, когда мы подошли к крыльцу. – Ты все-таки приехал.

– Я же обещал.

– В общем, да. – Она загадочно улыбнулась краешком широкого рта. – Как самочувствие?

– Нормально. Не жалуюсь.

– А похудел-то как! Мама испекла лимонный кекс с маком и пичкает им кого ни попадя, так что берегись. (Я застонал.) Да ладно, расслабься, я скажу ей, что у тебя аллергия. – И Мелиссе: – Рада тебя видеть.

– И я тебя, – ответила та. – Скажи, я правда не помешаю? Тоби уверяет, что все хорошо, но…

– Он прав, все хорошо. И даже лучше. Спасибо, что приехала. – Сюзанна перевернула лейку на ближайший лавандовый кустик и направилась в дом. – Заходите.

Скрипя зубами, я дотащил наши чемоданы до крыльца, оставил у двери и опомниться не успел, как очутился в Доме с плющом. Мы с Мелиссой прошли за Сюзанной по знакомым стертым плиткам пола в прихожей – по дому блуждали сквозняки, должно быть, окна нараспашку – и спустились по лестнице на кухню.

Нас встретили голоса: выразительная декламация дяди Оливера, возмущенные детские вопли, гортанный хохот тети Мириам.

– Вот черт, – сказал я. Совсем забыл. – Черт. Воскресный обед.

Шедшая впереди Сюзанна не расслышала или не обратила внимания на мои слова, Мелисса же повернулась ко мне:

– Что?

– По воскресеньям вся семья съезжается на обед. Я не подумал, я же сто лет тут не был, Хьюго болен, и мне в голову не пришло… Черт. Прости.

Мелисса бегло сжала мою руку:

– Да ладно. У тебя замечательные родственники.

Я понимал, что она, как и я, не рассчитывала угодить на семейный обед, но ответить не успел: мы вышли в просторную кухню, пол которой был выложен каменными плитами, и меня словно окатили из пожарного шланга. Гул голосов, сквозь распахнутые стеклянные двери с размаху бьет солнце, от запаха мясной запеканки першит в горле – то ли есть хочется, то ли тошнит, – все двигаются; я понимал, что здесь от силы дюжина человек, не считая меня и Мелиссы, но после долгого одиночества чувствовал себя как в толпе на футбольном матче или на рейве, сколько же тут народу, и о чем я только думал? Папа, дядя Оливер и дядя Фил говорили одновременно, устремляя друг к другу бокалы, Леон облокотился на кухонный стол и играл в тяпки-ляпки с кем-то из детей Сюзанны, тетя Луиза уносила тарелки… После моего заросшего грязью и пылью бардака кухня казалась неестественно чистой и яркой, точно новенькая декорация, которую возвели специально к этой минуте. Я хотел было схватить Мелиссу за руку и пуститься наутек, пока нас не заметили…

“Тоби!” – окликнули меня, от массы тел отделилась радостная мама, взяла нас с Мелиссой за руки, затараторила оживленно – я ни слова не разобрал, – и все, попались, не убежишь. Мне сунули в руку бокал, я сделал большой глоток – просекко с апельсиновым соком, мне бы не помешало что-нибудь покрепче, но с ксанаксом точно не стоило, а и ладно, какой-никакой алкоголь, – Мириам обняла меня, окутала запахом эфирных масел и крашенных хной волос, поздравила с выставкой (“Мы с Оливером собирались пойти, тем более Леон приехал, сходим все вместе, семейная экскурсия, – кстати, что случилось с тем парнем, о котором ты столько писал в фейсбуке, как его бишь, Гнойник?”) и с тем, что я выжил, что, по всей видимости, служило показателем исключительной моей устойчивости перед отрицательной энергией. Том, муж Сюзанны, потряс мою руку, точно мы на каком-нибудь молитвенном собрании, одарил меня широкой искренней улыбкой, полной сочувствия, поддержки и всяческого позитива, и я подумал – вот бы оказалось, что Сюзанна спит с его лучшим другом. Дядя Оливер хлопнул меня по спине, так что у меня в глазах задвоилось:

– А, раненый воин! Наверняка ты дал им сдачи, так ведь? Наверняка грабители пожалели, что занялись этим ремеслом… – и так далее и тому подобное, то и дело фыркая от смеха и тряся животом; в конце концов Фил, должно быть, заметил, что у меня стекленеют глаза, вмешался и спросил, что я думаю о жилищном кризисе, о котором, признаться, я ничего не думал даже и до того, как меня ударили по башке, но это хотя бы отвлекло дядю Оливера.

Мама угостила нас сагой о междоусобном раздоре на кафедре византинистики, который окончился тем, что один профессор-медиевист догнал другого в коридоре и оглоушил стопкой документов (“При студентах! Через десять минут это выложили на ютьюб!”), – рассказывает она славно, но мысли мои обгоняют друг друга, подрезают, их заносит на поворотах (к холодильнику прилеплен детский рисунок, и я не могу понять, что на нем изображено – динозавр? дракон? был ли у Леона в нашу прошлую встречу этот чубчик с платиновой прядью, это же просто смешно, он похож на пони из мультика “Дружба – это чудо”, а может, я просто забыл? как я потащу наверх наши с Мелиссой чемоданы?), – в общем, когда мама договорила, я уже забыл, с чего там все у нее началось. Я смеялся, когда смеялась Мелисса, и старался помалкивать: язык заплетался меньше, если я аккуратно выговаривал каждое слово, в противном же случае речь моя звучала как у умственно отсталого. Несмотря на ксанакс, мне не терпелось поскорее свалить из кухни куда угодно, лишь бы мама поминутно не останавливала на мне взгляд и Леон, жестикулируя, не пихал меня локтем в спину, однако из-за таблеток никак не удавалось придумать подходящий повод смыться.

– Я очень рад, что ты приехал, – вдруг произнес за моим плечом отец. Рукава у него были закатаны, волосы торчком в разные стороны, и вообще казалось, будто он здесь уже давно. – Хьюго ждал тебя с нетерпением.

– А, – ответил я, – точно. – Мне стоило таких трудов уследить за разговором, что я позабыл, зачем приехал. – Как он себя чувствует?

– Нормально. В среду ему провели первый сеанс радиотерапии, так что он сейчас немного вялый, но в целом ничуть не изменился, – с деланым спокойствием произнес отец, однако в голосе его сквозила боль, и я пристально посмотрел на него. Он как-то похудел и одновременно опух, под глазами набрякли мешки, щеки чуть обвисли, раньше такого не было; на дряблых предплечьях проступили кости. Меня вдруг охватило зловещее предчувствие, а ведь прежде как-то в голову не приходило, что отец когда-нибудь состарится, мать тоже, и однажды я буду торчать у них на кухне, дожидаясь, пока один из них испустит дух. – Иди поздоровайся с ним.

– Да. – Я залпом допил просекко; Мелиссу перехватила Мириам. – Надо бы.

Я пробрался сквозь напиравшие тела, вздрагивая при каждом прикосновении, и направился к Хьюго.

Если честно, я жутко дрейфил перед встречей с ним, и не из-за брезгливости, а потому что понятия не имел, как отреагирует моя голова, я боялся, что не вынесу новых неожиданностей. Хьюго был самым высоким из четырех братьев, шести футов с лишним, поджарый, широкоплечий, как фермер, с большой кудлатой головой и крупными смазанными чертами лица, словно скульптор вылепил их вчерне, а доработать решил потом. Я с ужасом представлял, как он горбится в кресле, исхудалый, со стеклянным взглядом, судорожно перебирает пальцами плед, которым укрыты его ноги, – но Хьюго стоял у старой плиты и помешивал варево в щербатой синей эмалированной кастрюльке, сосредоточенно нахмурив брови и выпятив губы. Он выглядел совершенно как прежде, и я устыдился собственных страхов.

– Хьюго, – сказал я.

– Тоби! – Он с улыбкой обернулся ко мне. – Вот сюрприз.

Я приготовился к тому, что сейчас он хлопнет меня по плечу, но отчего-то его прикосновение не вызвало во мне дикого отвращения, накатывавшего всякий раз, когда до меня дотрагивался кто-нибудь, кроме Мелиссы. Теплая тяжелая рука коснулась меня естественно и непринужденно, точно грелка или собачья лапа.

– Рад тебя видеть, – проговорил я.

– Ну, я устроил эту круговерть не для того, чтобы заманить вас всех в гости, но не буду скрывать, побочный эффект приятный. Как думаешь, готово?

Я заглянул в кастрюльку. Янтарно-сливочный водоворот, ванильно-карамельный запах из детства – фирменный бабушкин соус к мороженому.

– Я бы подержал еще пару минут.

– Пожалуй. – Хьюго помешал соус. – Луиза мне все твердила, что не надо, не хлопочи, но дети его любят… А ты как? Давай рассказывай о своих приключениях. – Наклонив голову, Хьюго оглядел мой шрам, почувствовал, как я напрягся, и тут же отвернулся к плите. – У нас похожие боевые шрамы, – сказал он. – Но ты свой, к счастью, заработал при иных обстоятельствах. Болит?

– Уже почти нет, – ответил я, только сейчас заметив на виске у Хьюго, среди слишком длинных волос с проседью, выбритый клочок с выпуклым красным рубцом.

– Вот и славно. Ты молод, у тебя быстро заживет. Ты уже оправился? – От проницательных серых глаз Хьюго не укрывалось ничто. На воскресном обеде он, мельком глянув на моих двоюродных брата и сестру, впивался взглядом в шестнадцатилетнего меня, старательно скрывающего похмелье, хмыкал, а после с улыбкой говорил мне на ухо: “В следующий раз, Тоби, лучше выпей на одну меньше”.

– Вполне, – сказал я. – Как ты себя чувствуешь?

– Никак в себя не приду, – признался Хьюго. – Остальное-то еще куда ни шло. Глупо, конечно, мне шестьдесят семь лет, и я прекрасно понимаю, что в любой момент могло приключиться что-нибудь в этом роде. Но вот привыкнуть, принять это как свершившийся неотменимый факт почему-то никак не получается. Странно, и всё тут. – Он вынул из кастрюльки ложку, уставился на стекавшую с нее длинную нить карамели. – Больничный психолог, – бедная женщина, ну и работа у нее – много со мной говорила об отрицании, но мне кажется, тут дело в другом. Я прекрасно отдаю себе отчет, что умираю, просто все изменилось, причем кардинально, – и завтракаю я как-то иначе, не так, как раньше, и дом уже не тот. Вот это сбивает меня с толку.

– Сюзанна сказала, тебе назначили радиотерапию, – сказал я. – Вдруг поможет?

– Только вместе с операцией, да и то вряд ли, а за операцию никто не возьмется – смысла нет. Сюзанна прочесывает интернет в поисках лучших специалистов для дополнительной консультации, но едва ли стоит надеяться, что из этого выйдет толк. – Он указал на бутылочку с ванилью, стоявшую на столе возле меня: – Дай-ка мне вот это, добавлю еще чуток.

Я протянул ему бутылку. Рядом стояла старая дедушкина трость с серебристым набалдашником – на всякий случай, чтобы была под рукой.

– А, ну да, – произнес Хьюго, заметив, куда я смотрю. – Я без нее не могу подняться по лестнице, да и хромота порой нападает. Теперь уж никаких походов в горы. Странно, казалось бы, в моем положении беспокоиться из-за такой ерунды, но почему-то пустяки расстраивают больше всего.

– Мне очень жаль. Правда.

– Понимаю. Спасибо. Будь добр, убери это в шкаф.

Мы замолчали, наблюдая за тем, как ложка описывает мерные круги в кастрюльке. Сквозь открытые двери ветерок принес запах земли и травы; за нашей спиной Леон повысил голос, завершая рассказ, и все расхохотались его шутке. Морщины на лице Хьюго складывались в дюжину знакомых выражений одновременно, и оттого было не разобрать, что у него на душе.

Мне вдруг захотелось задать ему невероятно важный вопрос, выведать тайну, которая все изменит, прольет новый непостижимый свет на последние ужасные месяцы, а предстоящие окажутся не просто терпимыми, но совершенно безвредными, мне бы только сообразить, как спросить. На пугающее головокружительное мгновение, испарившееся сразу же, едва я его осознал, мне показалось, что я сейчас расплачусь.

– Ну вот, – Хьюго убрал кастрюльку с огня, – готово. Надо бы, конечно, подождать, пока остынет, но… – И в комнату: – Кто будет мороженое?

День складывался престранно. Меня не оставляло непонятное ощущение праздника – может быть, наложилось воспоминание о всех проведенных здесь торжествах, а может, причина в том, что мы с родными не виделись несколько месяцев, если не лет. Повсюду стояли вазы с распустившимися махристыми желтыми розами, к столу подали специальные серебряные приборы с монограммой какого-то забытого пращура на истертых рукоятках, в ушах у тети Луизы блестели и покачивались парадные бабушкины серьги с крупными изумрудами, то и дело слышался смех, звон бокалов, “твое здоровье! – твое здоровье!”.

Однако в этой привычной картине было что-то не то. Все вели себя не как обычно, и эти серьги в тети-луизиных ушах, и то, что Том вместо Хьюго ставил на стол креманки с мороженым, сам же Хьюго, вдруг посеревший от усталости, сидел за кухонным столом и кивал в ответ на болтовню Тома; белокурые дети – не мы – бегали среди взрослых, гудели самолетиками, отбирали друг у друга всякую всячину, и Сюзанна утихомиривала их строгим взглядом, совсем как тетя Луиза нас когда-то, я же стоял с очередным бокалом “мимозы” и кивал дяде Филу, распинавшемуся об этичности корпоративных налоговых льгот. Я словно очутился в фильме ужасов, где непонятные сущности завладевают телами второстепенных персонажей, но не до конца, и главный герой, заметив неладное, догадывается о том, что происходит у него под носом… Сперва это просто нервировало, но день тянулся не кончаясь (мороженое с карамельным соусом, кофе, ликеры, ничего из этого я не хотел, а меня пичкали и пичкали), и постепенно меня охватило неприятное чувство. Луиза подступает ко мне с гаргантюанским куском лимонного кекса с маком, вперив в меня требовательный взгляд, Сюзанна мягко ее останавливает, вскрикнув удивленно: “Ну мам, у Тоби же аллергия”, Мелисса вежливо уверяет, что обожает лимонный кекс, Оливер иерихонски трубит носом в обширный платок и мрачно косится на розы… все собравшиеся казались сущими инопланетянами, все эти якобы мои ближайшие и дражайшие, скоплением дергающихся рук и ног, красок, гримас, не складывавшимся в единую картину и уж конечно не имевшим ко мне никакого отношения. От каждого прикосновения к моему локтю или замеченного краем глаза движения я вздрагивал, точно испуганный конь; беспрестанные резкие скачки и обвалы адреналина совершенно меня измочалили. Я чувствовал, как в мозгу образуется воронка, как в позвоночнике грозовым фронтом нарастает напряжение. И понятия не имел, как продержаться до вечера.

Каким-то образом с тарелок смахнули объедки, ополоснули, загрузили в посудомойку, но расходиться, похоже, никто не собирался; вместо этого мы переместились в гостиную, и кто-то приготовил еще “мимозы”. Все немного перебрали коктейля. Леон уморительно показывал в лицах, как в берлинском клубе панк столкнулся с трансвеститом (он клялся и божился, что видел эту сцену собственными глазами), моя мама и Том с Луизой выли от хохота: “Не может быть, Леон! Боже, хватит, я живот надорву…” Я заметил, как отец устало трет глаза кулаками, но тут к нему обратилась Мириам, он с деланым оживлением улыбнулся и сказал ей что-то такое, от чего она рассмеялась и шлепнула его по руке. Фил, наклонившись к Сюзанне, без устали тараторил, яростно жестикулируя и по инерции даже покачиваясь вперед-назад. Голоса под высоким потолком сливались в неразборчивый гул, в воздухе витали неопределенность и тревога, точно на разухабистой вечеринке в бомбоубежище в разгар блицкрига, веселье хрупкое, как лед, того и гляди сорвет в неуправляемый занос, так держать, быстрее, выше, быстрее, как вдруг ба-бах! – и конец!

Я больше не мог это выносить. Поискал взглядом Мелиссу, но они с Хьюго устроились на диване и о чем-то оживленно беседовали, так что обоим нам никак не удалось бы ускользнуть незамеченными. Я вышел на кухню, налил стакан холодной воды и удалился с ним на террасу.

После гомона болтовни и ярких красок гостиной сад поражал благоговейной тишиной. Я каждый раз забывал и каждый раз заново изумлялся свету в саду Дома с плющом. Такого я больше не видел нигде: свет был зернистый, точно на выцветшей пленке в старых любительских фильмах о лете, и казалось, исходил от самого кадра, а не от какого-то внешнего источника. Передо мной тянулась лужайка, поросшая амброзией, пылавшая маками и васильками; под деревьями, точно дыры в земле, чернели чистые глубокие тени. И над всем этим мерцало знойное марево.

Внезапно послышались голоса, звонкие, как у малиновок, и я вздрогнул. В дальнем конце сада играли дети: один выделывал замысловатые пируэты на тарзанке, метался меж бытием и небытием, описывая дугу из тени в свет и обратно, второй выпрыгивал из высокой травы, широко расставив руки, словно хотел кого-то напугать. Тонкие загорелые ножки не останавливаются ни на миг, белокурые волосы сияют. И хотя я знал, что это дети Сюзанны, на ускользающую секунду мне показалось, что эти двое – мы: то ли Сюзанна с Леоном, то ли я с Сюзанной. Один из детей что-то крикнул пронзительно и властно, но я не понял, ко мне ли он обращается. Я прижал стакан к виску и отвернулся.

Сад выглядел диковатым, как и палисадник перед домом; впрочем, это уже не новость. Для городского сада он был огромен, сто с лишним футов в длину. Дубы, березы и горные вязы обрамляли боковые стены; в переулок позади сада выходила тыльная сторона здания, в котором прежде располагалась школа, или завод, или еще что-то такое, в период Кельтского Тигра его переделали в модное жилье этажей на пять или шесть, и из-за близости этого высокого дома сад казался укромным и глубоким, как колодец. Хозяйничала здесь Ба, она ухаживала за садом[7] настолько бережно и искусно, что он походил на сказочный и медленно, одно за другим, открывал тебе свои чудеса: смотри-ка, там, за деревом, крокусы! А вон там, под кустом розмарина, прячется земляника, вся для тебя! Бабушка умерла, когда мне было тринадцать, пережив деда менее чем на год, и Хьюго с тех пор значительно ослабил вожжи (“Дело не в том, что мне лень, – пояснил он мне как-то, глядя с улыбкой из кухонного окна на сад в летнем беспорядке, – я люблю, когда сад чуть зарастает. Я не про одуванчики, эти-то хулиганы везде пролезут, просто мне нравятся естественные краски”). Постепенно растения переплелись, расползлись по всему саду, длинные усики плюща и жасмина протянулись со стен дома, на нестриженых деревьях вспенилась зеленая листва, в высокой траве показались семенные шапки, и сад утратил сказочное очарование, теперь он казался сухим и старым, точно археологическая редкость. Я полагал, что раньше сад нравился мне больше, однако в тот день был благодарен за новый его облик: любоваться сказочным пейзажем не было настроения.

Меня заметила стоявшая в зарослях дикой моркови девочка помладше. Уставилась на меня, захватив в горсть стебли и покачивая их туда-сюда с задумчивым упрямством, потом медленно подошла.

– Привет, – сказал я.

Девочка (я не сразу вспомнил имя: Салли) таращила на меня тусклые глаза, голубые, как у котенка. Я забыл, сколько ей лет, – кажется, года четыре?

– У меня пупсики в кроссовках, – сообщила она.

– Ух ты, – откликнулся я, не имея ни малейшего понятия, о чем она говорит. – Класс.

– Смотри. – Салли оперлась на вазон с геранью и показала мне сперва одну подошву, потом другую. С обеих подошв на меня изумленно воззрились куколки с ноготок, заключенные в прозрачный пузырь из толстой пластмассы.

– Ух ты, круто, – сказал я.

– Я не знаю, как их достать, – продолжала Салли, и я на мгновение испугался, что она попросит меня это сделать, но тут к нам подошел ее брат – кажется, Зак – и встал рядом с ней. Он был на голову выше сестры, в остальном же дети были очень похожи: те же спутанные белокурые кудряшки, тонкая загорелая кожа и немигающие голубые глаза. Ни дать ни взять парочка из ужастика.

– Ты здесь будешь жить? – спросил Зак.

– Да, пару недель.

– Почему?

Я понятия не имел, что Сюзанна рассказала им про Хьюго. Я боялся, что ляпну что-то не то и дети, получив моральную травму, зайдутся пронзительным ревом.

– Потому, – ответил я, но дети по-прежнему смотрели на меня вопросительно, так что я добавил: – Погощу у Хьюго.

Зак с противным тонким свистом хлестал воздух тонким прутиком.

– Взрослые не живут у дяди. Они живут у себя.

– А я у него и не живу. Я приехал его навестить. – Я и раньше знал, что Зак гаденыш. Как-то на рождественском обеде Сюзанне пришлось вывести его из-за стола, потому что он плюнул сестре в индейку: ему показалось, что Салли достался лучший кусок.

– Мама говорила, тебя по голове ударили. Ты теперь инвалид?

– Нет, – ответил я. – А ты?

Он бросил на меня долгий взгляд, который мог означать что угодно, но вряд ли хорошее.

– Пошли, – бросил он Салли, хлестнул ее прутиком по ноге и побрел прочь; сестра последовала за ним.

У меня подкашивались ноги: слишком долго стоял. Я опустился на ступеньку. Вон полоса травы с ромашками, на которой мы с Леоном и Сюзанной однажды летом поставили палатку и прожили в ней неделю, смеялись, ели печенье, ночи напролет пугали друг друга страшными историями, потом весь день ходили сонные, раздраженные, пропахшие ромашкой. А вон там дерево, возле которого в головокружительной темноте на четырнадцатый день рождения Леона я впервые в жизни поцеловался с девчонкой, хрупкой милой блондинкой по имени Шарлотта, язык ее отдавал выпитым тайком сидром, мягкая грудь прижималась к моей груди, где-то ухали и кричали парни – “Давай, Тоби, ну ты герой”, – и ветер неумолчно свистел в листве над нашими головами. На этой террасе мы валялись, впервые накурившись травки, в небе плясали звезды, складывались в затягивающие шифрованные узоры, в воздухе манящей мелодией сладко пахло жасмином, я на полном серьезе убеждал Леона, будто бы Сюзанна превратилась в крошечного эльфа и я поймал ее в горсть, он пытался заглянуть в мои ладони, “Эй, детка, поговори со мной, ты там в порядке?”, при том что Сюзанна лежала тут же, рядом с нами, и еще кто-то – Дек, Шон? – трясся от смеха в темноте, касаясь моего плеча, но кто? Дыры в памяти, слепые пятна тошнотворно мерцают, будто мигренозная аура. Кажется, все эти вехи так близко, что можно коснуться рукой, на самом же деле не дотянуться. И вот я вырос, взрослый чувак, но ни за что не отважился бы переночевать в палатке, для меня это как разбежаться и полететь.

– Господи боже мой, – за моей спиной Леон с силой захлопнул дверь террасы, – какой кошмар.

– Что? – спросил я.

От стука я подпрыгнул, точно перепуганная кошка, но Леон, похоже, не заметил, выудил красную пачку “Мальборо” из кармана джинсов, черных, с дырами в самых неожиданных местах и таких обтягивающих, что он с трудом достал сигареты. На нем была футболка с Патти Смит и “мартинсы” размером с его голову.

– Да всё. Словно мы на славном семейном сборище и вот-вот затеем общую игру – дружно разбредемся по дому в поисках спрятанных предметов. Абсурд. Ну да в этом весь Хьюго – без паники, жизнь продолжается… – Леон наклонился к зажигалке. – Понимаю, уважаю, волевой чувак и всякое такое, но блин. – Выпрямился, откинул чубчик со лба. – Это водка?

– Вода.

– Черт. Я оставил стакан на подоконнике, а теперь там мама, и если я вернусь в дом, примется расспрашивать меня о каком-нибудь проходившем в Берлине интересном культурном мероприятии, о котором она вычитала в газете, был ли я там и что об этом думаю. Честное слово, я этого не вынесу. – Он глубоко вздохнул, словно его мучила жажда.

Последние несколько дней я ни о ком не думал так часто, как о Леоне с Сюзанной. В детстве дядюшки и тетушки – не Хьюго, он был другой, а Оливер, Мириам и Фил с Луизой – представлялись мне аморфным облаком из взрослых, которые время от времени нас кормили и которых мы, как правило, избегали, чтобы они не помешали нашим занятиям, и даже когда я вырос, толком не заморачивался навести на резкость и хорошенько их рассмотреть. Леон же с Сюзанной, по сути, мои брат с сестрой, и мы знали друг друга так же буднично и досконально, как собственные ладони. И в глубине моей души, вопреки всем доводам рассудка, теплилась надежда, что одно их присутствие соберет воедино рассыпавшиеся в труху обломки личности, ведь рядом с ними я не могу быть никем иным, только самим собой. Но одновременно я со страхом ждал этой встречи, нутро переворачивалось от ужаса при мысли, что они с первого же взгляда в мельчайших деталях разглядят за моими жалкими потугами истинный масштаб разрушений.

– Дай и мне, что ли. – Я протянул руку. Меня еще потряхивало от адреналина.

Леон покосился на меня, вскинул бровь:

– Ты разве куришь?

– Балуюсь иногда, – пожал я плечами.

Хотя к сигаретам прежде я не прикасался, покуривать начал месяц-другой назад, но признаваться в этом не собирался, чтобы Леон не счел мою просьбу доказательством трагической тяги к саморазрушению, дело-то было совершенно в другом. Из-за травмы мозга у меня странным образом изменилось обоняние, я чуял какие-то невероятные запахи (от макарон из микроволновки воняло хлоркой, от штор, когда я задергивал их на ночь, вдруг потянуло отцовским одеколоном), а поскольку нас вечно предупреждают о вреде табака и пугают, что, в частности, курение притупляет обоняние, я и решил: попробую. Мелиссе я пока не говорил, что курю, но на террасе мне ничего не угрожало – вряд ли она оставит Хьюго и отправится меня искать.

Леон протянул мне сигарету и зажигалку. Из нас троих он переменился сильнее всего. В детстве он был озорным, веселым, непоседливым, но к средней школе от этого не осталось и следа. Мы учились в разных классах, но я знал, что дети над ним издеваются, и этого следовало ожидать: Леон был хилый, малорослый, тихий, с подозрительно тонкими чертами лица; я помогал ему, чем мог, но всякий раз, как мы сталкивались в коридорах, он спешил прочь, вжав голову в плечи, и явно думал о чем-то своем. Он и сейчас на пару дюймов ниже меня ростом, по-прежнему хрупкий, как эльф, и темная челка все так же небрежно спадает ему на глаз – хотя теперь на эту небрежность явно уходит битый час и тонна воска для укладки, – но мне никак не удавалось совместить собственные воспоминания с этим худощавым парнем, который, прислонясь к стене, покачивал ногой и в целом выглядел так круто, что в его присутствии поневоле казалось, будто ты сам всю жизнь старательно упражнялся в том, чтобы пустить все псу под хвост.

– Спасибо. – Я вернул ему зажигалку.

Леон расслабился и наконец спокойно смотрел на меня, я сделал усилие, чтобы не отвернуться.

– Извини, что я редко звонил, – бросил он. – Когда ты лежал в больнице.

– Да нормально. Ты же писал.

– Твоя мама сказала, что тебе нужна тишина и покой, просила тебя не доставать, ну и… – Он дернул плечом. – В общем, меня это не оправдывает, конечно. Надо было чаще звонить. Или навестить тебя.

– Ой, нет. Только не это. – Я не мог понять, то ли мой голос звучит непринужденно, то ли я переигрываю. – Мне хотелось целыми днями валяться в пижаме и отдыхать. Смотреть всякую хрень по телику. Понимаешь? Какие уж тут гости.

– Все равно извини.

– Ну вот и увиделись, – ответил я и переменил тему: – Ты останешься ночевать?

– Только этого не хватало. Нет, я к родителям. Увы. – Он сунул зажигалку в карман. – Я бы, конечно, лучше пожил у Хьюго, но меня ведь тут же запрягут за ним ухаживать, и в качестве официальной сиделки я вообще не смогу никуда отлучиться, потому что если Хьюго, пока меня нет, почувствует себя хуже и умрет, виноват во всем буду только я и никто другой, нет уж, спасибо. Я его люблю, мне нравится с ним общаться, пока есть такая возможность, я не прочь пожить у него пару недель, если ему потребуется помощь, но брать на себя серьезные долгосрочные обязательства не готов. У меня работа, – Леон работал на безумно модном инди-лейбле, – у меня отношения, у меня жизнь, наконец. И я не могу от всего этого отказаться.

Его слова неприятно меня резанули – я тоже не метил в официальные сиделки, – но Леон всегда был склонен драматизировать, к тому же, судя по всему, его основательно допекли.

– Достали? – спросил я.

Он закатил глаза.

– Даже говорить не хочу. Наседают на меня каждый божий день, как два копа на допросе. Сперва звонит мама, распинается, что бедный Хьюго доживает последние дни в одиночестве. Потом вступают скрипки: звонит папа и разражается пафосной речью, дескать, Хьюго всегда был к тебе добр, почему бы не отплатить ему тем же, после чего очередь мамы: сынок, мы в тебя верим, ты справишься, это же ненадолго, ну а дальше я даже не знаю, до чего бы они договорились, потому что перестал брать трубку. Надеюсь, хоть теперь отвяжутся, раз уж я приехал, а может, наоборот, решат поднажать, рассчитывая довести меня до белого каления, а тогда я перееду как миленький, лишь бы от них избавиться. А вот хрен.

Леон был чуть пьян, но не настолько, чтобы кто-то это заметил.

– Я у него поживу, – сказал я.

Он высоко вскинул брови.

– Ты? – спросил он с таким недоверием, точно я был шимпанзе, которому доверили запустить ракету. Меня это взбесило.

– Да, я. А что?

Леон откинул голову на стену и расхохотался.

– Боже мой, – выдавил он. – Какая прелесть. С удовольствием на это погляжу.

– Что смешного-то?

– Наш Тоби, ангел милосердия, жертвует собой ради тех, кто нуждается в помощи…

– Всего пару недель. В сиделки я тоже не нанимался. – Смех осекся, Леон хмыкнул сухо, и я спросил: – Что?

– Вот сюрприз так сюрприз.

– Да чего ты ко мне привязался? Сам же сказал, ты не переедешь к Хьюго ни за что на свете…

– Потому что для меня в этом случае обратного пути не будет. А вот ты спокойно свалишь, как только тебе надоест…

Меня мутило от сигареты, выпитых коктейлей и всего этого окрашенного лихорадкой дня, ругаться с Леоном совершенно не хотелось.

– Я же не виноват, что тебе не хватает… не хватает… – я пытался вспомнить слово cojones[8], – яиц возразить предкам…

– Мы все прекрасно понимаем, что долго ты не протянешь. Неделю от силы. Максимум дней десять.

В голосе его сквозила издевка, точно я какой-нибудь принц на горошине, в жизни не страдавший ничем сильнее похмелья, – да если бы он только знал, этот Мистер Крутой с выпендрежно-многозначительными кожаными браслетами и беззаботной клубной жизнью, если бы он только знал…

– Что ты несешь? По-твоему, я не справлюсь?

Я нарывался на ссору – отчасти специально. Леон всегда быстро шел на попятный, и мой вызывающий тон непременно его разозлит, тем более что он и так уже на взводе. Я вовсе не собирался затевать полноценную драку на террасе, чтобы бездыханное тело проигравшего потом уволокли прочь, – хотя, признаться, это не самый худший вариант досуга, а то в доме как раз кто-то запел, – но мне отчаянно, со злостью самобичевания хотелось, чтобы Леон, потеряв терпение, высказал мне в лицо все, что думает о новой моей личности.

Он поднес сигарету к губам и жадно затянулся.

– Ты сейчас не в лучшей форме, – ответил Леон и выдохнул вбок струйку дыма. – Правда же?

Меня охватило такое бешенство, что я даже обрадовался.

– Что? Я здоров.

Взгляд из-под полуприкрытых век.

– Как скажешь.

– Что ты имеешь в виду?

У меня руки чесались врезать ему хорошенько, но Леона, казалось, это нисколько не волновало. Краешек его губ изогнулся кверху.

– Да ладно тебе. Ты за сегодня не произнес и дюжины слов. И ничего не ел – так, пару раз ткнул вилкой.

Я изумленно рассмеялся, и мой смех отразился эхом от высоких стен. Я-то думал, он скажет что-нибудь насчет моей походки, о том, что я постоянно теряю нить разговора и умолкаю, мучительно подбирая слова, – в общем, бессердечно и ловко полоснет меня по больному и бросит истекать кровью. Вместо этого мне слегка погрозили пальцем за недостаточную общительность и нежелание есть овощи, и от облегчения у меня закружилась голова.

– Сегодня не лучший день, – со смехом признался я. – Сам же сказал. Как-то не хочется притворяться, будто все в порядке. Если у тебя это получается, вперед. Я на тебя посмотрю.

– Узнаю старого доброго Тоби, – раздраженно сказал Леон, он не любит, когда над ним смеются. – Пусть другие надрываются, а он не будет.

– Чувак, я тебя вроде ни о чем не просил. Сам же делаю то, что считаю нужным. И не вижу в этом ничего плохого, – произнес я так естественно, так похоже на себя прежнего, что по тому, как Леон вздернул подбородок, ясно понял: мне удалось задеть его за живое; не выдержав, я рассмеялся.

– Полная чушь, – отрезал он. – Чувак. Ты глаза свои видел? Остальных ты, может, и обманул, – он кивнул на дом, – но это не значит, что ты умеешь притворяться. Ты же бесишься.

Я расхохотался так, что дым пошел носом. Я согнулся пополам от кашля.

– Еще и ржешь как сумасшедший, – раздраженно сказал Леон и отодвинулся от меня. – Уж не знаю, что ты там принимаешь…

– Героин. Все крутые парни сидят на героине. Может, тебе тоже стоит…

– Заткнись, пожалуйста, сделай одолжение. Докуривай свою сигарету – мою сигарету, – вали в дом и оставь меня в покое.

– А, вот вы где. – Из задней двери высунула голову Сюзанна и опасливо оглянулась. – Леон, твой отец поет “Раглан-роуд”. Я сказала, что пойду вас искать, ведь вы наверняка расстроитесь, если пропустите такое. Правда, никто не говорил, что я сумею быстро вас найти. Над чем смеешься?

– Тоби сошел с ума, – Леон сердито раздавил каблуком окурок, – если, конечно, там вообще было с чего сходить.

– Господи боже мой… – Я наконец отдышался. Сердце колотилось. – Ради такого стоило переться на это сраное семейное сборище.

– Ну спасибо, – ответила Сюзанна. – Мне тоже было приятно с тобой общаться.

– Сборище вышло… – я пытался вспомнить слово “блистательный”, но безуспешно, – роскошное. Чумовое. Но согласись, если бы ты могла выбирать, как провести день, этот вариант оказался бы в самом низу списка, сразу же за походом к зубному.

– Скажи мне, что ты принесла выпить, – попросил Леон. – Если я не выпью, мне духу не хватит туда вернуться.

– Я думала, у вас есть. Подожди, – она повернулась к двери, заглянула в щелку, – вроде все чисто. Пойду в дом. Но если меня перехватят, заберите меня оттуда, договорились? – И скрылась на кухне.

– Извини. – Голос мой потеплел, и не только потому, что Леона раздражало лишь повышенное, по его мнению, внимание прочих к моей персоне, в остальном же он не заметил за мной никаких странностей. Давненько мы с ним не говорили по душам, со школы уж точно: новые друзья, бурная светская жизнь, к тому же он публично объявил о своей сексуальной ориентации, а чтобы никому в голову не пришло в этом усомниться, стал вести себя как стереотипный гей – наркотики, клубы и прочее, чего я никогда не понимал, – словом, с тех пор наши пути разошлись, и тем трогательнее было обнаружить, что я по-прежнему легко могу играть у него на нервах. – Мне просто вдруг показалось, будто ты решил, что я обдолбался. Было смешно.

Леон закурил новую сигарету, мне не предложил.

– А это всего лишь обезболивающие. После сотрясения мозга у меня до сих пор голова побаливает. Ничего серьезного, но семейное сборище на больную голову для меня многовато.

– Понятно.

– Кто-нибудь еще заметил?

Леон пренебрежительно фыркнул.

– Не-а. А если бы и заметили, то решили бы, что ты еще не оправился от потрясения. Мать говорит, тебе нужно заняться йогой, чтобы восстановить энергетический потенциал.

Я хрюкнул от смеха, и Леон невольно ухмыльнулся.

– Чудесно, – ответил я. – Обязательно попрошу ее порекомендовать мне какую-нибудь школу йоги.

– Ты поосторожнее все-таки. – Леон оглянулся, не идет ли Сюзанна, понизил голос и продолжал уже безо всякого раздражения: – Один мой друг… а, фиг с ним. Я хочу сказать вот что: таблетки – не безобидное драже, даже если тебе их выписал доктор. Смотри не переусердствуй.

– Кто, я? Никогда.

Леон скривился, но сказать ничего не успел: вернулась Сюзанна с бутылкой вина.

– Есть! Горючее нам явно не помешает. Леон, твой отец как раз поет “Спэнсил Хилл”.

– О нет.

– Мелиссу вытащить я не сумела, – сообщила мне Сюзанна. – Она сидит рядом с твоей матушкой, и та обнимает ее за плечи.

– Пора ее спасать, – сказал я, но с места не двинулся.

– Да ладно, ей, похоже, нравится.

– Мелиссе нравится все и всегда. Такой уж она человек. Я не об этом.

– Представляешь, – сказал Леон Сюзанне, – он будет тут жить.

Сюзанна уселась рядом со мной на крыльцо, выудила из заднего кармана штопор и зажала бутылку между коленями.

– Знаю. Это я его попросила.

Леон вскинул брови:

– Ты мне не говорила.

– Ну так я же не думала, что он согласится. Но, – она мельком улыбнулась мне, сражаясь с пробкой, – похоже, я его недооценила.

– Дело нехитрое, – произнес Леон, уставясь на сад.

Чпокнула пробка. Сюзанна сделала большой глоток – причем, к моему удивлению, с видимым удовольствием, а я-то в глубине души по-прежнему смотрел на нее как на восьмилетнюю девочку – и протянула мне бутылку.

– Не обращай на него внимания, – сказала она мне. – У него день не задался.

– А у кого задался, – ответил я. Вино было красное, густое, пахло августом, и, еще не пригубив, я почувствовал, какое оно крепкое. – Как жизнь?

– Сам как думаешь? – Сюзанна запрокинула голову и принялась массировать шею. По сравнению с Леоном она практически не изменилась. Вместо двух толстеньких детских косичек или всклокоченной юношеской гривы – волнистое короткое каре, подростковая невзрачность сменилась основательностью, привлекательной своим спокойствием, и уверенностью, что Сюзанна будет выглядеть точно так же и двадцать, и пятьдесят лет спустя, но рождение двух детей лишь отчасти смягчило ее длинноногую угловатость; ненакрашенная, в линялых джинсах, она сидела на крыльце по-турецки, раскованно, как в детстве. – Том научился гениально делать массаж. А у тебя как дела?

– Отлично.

– Правда?

– Разве что Том мне спину не массирует. А так лучше некуда.

Леон насмешливо покосился на меня, но я его проигнорировал.

– Что бы это сейчас ни значило. – Сюзанна потянулась к сигарете Леона. Кто-то – видимо, дети – нарисовал на ее запястье фиолетового жука. – Дай затянуться.

– Я тебе целую дам. Держи…

– Не надо. Не хочу, чтобы дети увидели, что я курю.

Она тоже была чуть пьяна – как и я сам, насколько я сейчас понимаю.

– Дай сюда, – сказал я Леону, – я поделюсь со Сью.

Дети в глубине сада тыкали палками во что-то, скрывавшееся в траве, и не проявляли к нам ни малейшего интереса. Я всегда старался заботиться о Сюзанне, хотя она всего-то на три месяца меня младше. Помню, как лет в пять обхватил ее за туловище, приподнял с натугой и отчаянно потащил прочь от кружившей вокруг нее осы. Я прикурил сигарету, глубоко затянулся и протянул Сюзанне.

– С папой совсем беда. – Она выпустила струйку дыма. – На днях мы приехали навестить Хьюго, захожу в комнату, а он плачет. Рыдает, аж заходится.

– Ничего себе, – удивился я.

– Вот-вот. – Она покосилась на меня. – Он приготовил тебе подарок. В знак извинения за то, что пропустил твой день рождения. Наверное, какая-нибудь дурацкая семейная реликвия. Ты уж притворись, что рад, даже если окажется, что это полное говно.

– Ладно.

– А то он не выдержит даже малейшей… Зак! – окликнула она сына, карабкавшегося на высоченный вяз. – Слезь с дерева! Сколько раз тебе говорить!

– Мы-то лазили по деревьям, – заметил я.

Зак подтягивался всё выше, пропустив окрик матери мимо ушей.

– Именно, а потом ты упал, сломал ногу и лежал в гипсе целый… Зак! Слезай сейчас же. Ну мне что, подойти?

Зак спрыгнул с ветки, повалился на траву, театрально запрокинув голову, чтобы показать матери, как сильно она его достала, после чего вскочил и побежал донимать Салли.

– Иногда он совершенно меня не слушается, – проговорила Сюзанна. – От родителей Тома толку чуть. Они все ему прощают, а когда мы его ругаем, бросаются защищать – он же мальчик, что с мальчишки взять. А позицию Хьюго вы знаете: пусть дети делают что хотят, вырастут – возьмутся за ум. С нами так и вышло, но когда ты родитель, как-то не получается закрывать глаза на шалости.

Я не стал ей говорить, что эта проблема вскоре отпадет сама собой. Да и выкрутасы Зака обсуждать не хотелось.

– Даже не вспомню, когда я в последний раз видел твоего отца, – произнес я.

И по изумленному их молчанию мгновенно понял, что облажался. Я лихорадочно соображал, что упустил, но припомнил лишь, как подростком нажрался в хлам и потерял кошелек на какой-то дискотеке, Хьюго тогда не ответил на звонок, и я позвонил дяде Филу, тот отвез меня домой и с кислой миной посоветовал вести себя потише, но ведь наверняка с тех пор мы с ним встречались…

– Они же были здесь на Рождество, – заметила Сюзанна. – Помнишь? Подарили Заку тот долбаный кинжал, и он порезал диван.

– А… – Сюзанна впилась в меня взглядом, словно вдруг что-то заподозрила, и у меня свело кишки. – Точно. Просто у меня в Рождество голова была занята другими вещами, на работе завал был. Да и все эти семейные праздники как-то слились воедино, с тех пор столько всего произошло… – Тут Леон фыркнул, достаточно громко, чтобы все его услышали. Не так-то просто забыть, как ребенок порезал диван.

– Да ты пьян, – сказала наконец Сюзанна.

– Есть такое, – согласился я. Меня охватила благодарность за то, что Сюзанна помогла мне выкрутиться из неловкого положения, изумление перед ее бесконечно добрым, невинным миром, в котором мысли путаются разве что с перепоя, и я едва не разрыдался.

– Дай-ка сюда, – Леон отобрал у меня бутылку, – хватит с тебя. – И вскинул бровь, точно хотел добавить: “Тем более ты пьешь таблетки”.

– Еще чего. Я не закончил.

– М-да, повезло Мелиссе, не поспоришь. Она тоже побудет здесь с тобой?

Я пожал плечами. Сердце колотилось: рано или поздно я облажаюсь по-настоящему, что-нибудь ляпну или сотворю такую дикую чушь, что ее не сгладит никакая наивность, и зачем я вообще сюда приперся…

– Да, несколько дней.

– Не хочет упускать тебя из виду?

– Ну что тебе сказать, чувак. Ей нравится быть со мной. У твоего парня не так?

– Карстен работает. И не может просто взять и всё бросить.

– Ооо. Большая шишка, похоже.

– Как бы мне хотелось, чтобы все это поскорее закончилось, – вдруг с ожесточением произнес Леон. – Я понимаю, это жестоко, но правда. Как нам себя вести? Должна же быть какая-то инструкция.

– Наверняка у некоторых народов это есть. – Сюзанна взяла у него бутылку. – Я имею в виду, ритуалы, которые нужно выполнять, когда кто-то умирает. Песнопения. Танцы. Воскурение ароматных трав.

– Жаль, что я живу не там. Заткнись! – рявкнул он на меня, заметив, что я закатил глаза. – Да, мне жаль. Все, что нужно делать после чьей-то кончины, расписано по пунктам: похороны, венки, поминки, заупокойная служба через месяц после смерти. Но ждать, пока человек умрет, еще труднее, и ни одна сволочь не скажет тебе, что делать.

– Кстати, о смерти, – перебила Сюзанна. – Кто-нибудь знает, что потом будет с домом?

Повисло озадаченное молчание. Леон потянул к себе со стены стебель жасмина, повертел в пальцах, не глядя на нас.

– Ну, то есть, может, до этого и не дойдет, – поправилась Сюзанна. – Разумеется, мы проконсультируемся у других врачей. Но все-таки.

– Не рановато ли интересуешься? – спросил я.

Леон с Сюзанной пропустили мою ремарку мимо ушей.

– Дедушка с бабушкой завещали дом Хьюго, – сказал Леон.

– А потом что?

– Ты хочешь знать, – проговорил Леон, – выставят ли его на торги?

– Именно.

– Если я имею право голоса, то нет, не выставят.

– Это понятно, – с легкой досадой ответила Сюзанна. – Я как раз и спрашиваю, имеем ли мы с вами право голоса. Если дом отойдет к нашим родителям и они решат его продать, а деньги поделить…

На этот раз молчание затянулось. Этот вопрос мне раньше как-то в голову не приходил, и я несколько растерялся. Такое впечатление, будто бы Леон с Сюзанной решили побороться за наследство и ни минуты не сомневаются, что и я не прочь поучаствовать в этом, хотя я понятия не имел, как они намерены распорядиться домом: сдавать? поселиться под одной крышей большой счастливой коммуной, как хиппи, по очереди варить чечевицу и шить из органической конопли шмотки с психоделическими узорами? Несколько месяцев назад я всей душой был бы за продажу – любые деньги, вырученные за дом, приблизили бы меня к белому георгианскому особняку окнами на залив, – но теперь былая мечта ранила, как издевка, и я чувствовал себя простаком, который верит, что победит на шоу “Икс-Фактор” и станет суперзвездой, хотя ему медведь на ухо наступил. Вдобавок у меня вдруг возникло подозрение, что брат с сестрой строят планы без учета моих интересов, незаметно подают друг другу знаки, которые вьются у меня под носом, точно насекомые; я почувствовал себя лишним, чужим, казалось, Леон и Сюзанна были бы рады, если бы я под каким-нибудь невнятным предлогом ушел в дом, а еще лучше – погрузил свои шмотки в такси и свалил.

– Спроси у отца, как и что, – сказал Сюзанне Леон, подпалив зажигалкой стебель жасмина и быстро задув занявшееся пламя.

– А ты почему у своего не спросишь?

– Потому что у тебя с твоим лучше отношения.

– Если мы живем в одной стране, это еще не значит, что у нас лучше отношения.

– Но вы хотя бы видитесь. А раз так, тебе проще ввернуть в разговоре: кстати, пап, ты случайно не знаешь?..

– Между прочим, ты сейчас здесь. И живешь у своих предков.

Леон раздраженно дунул на жасмин.

– Это значит, что мне и без того нелегко.

– А мне, по-твоему, нет?

– Тогда почему бы тебе не спросить у своих? – обратился ко мне Леон. – Расселся тут, понимаешь, в полной уверенности, что кто-то из нас сделает все за тебя…

Как ни странно, их препирательства меня успокоили – во-первых, я к такому привык, а во-вторых, понял, что я не персона нон грата, просто, видимо, оба нервничают и не в себе.

– Я живу у Хьюго, – заметил я. – Не могу же я сказать: да, Хьюго, а что будет с домом, когда ты отбросишь коньки?..

– Тогда спроси у отца.

– Ты сам об этом заговорил. И если тебе так не терпится выяснить…

– А тебе нет?

– Нет, конечно, зачем ему, – ответила за меня Сюзанна. – Еще не хватало.

– Да чего вы завелись-то? Вот когда умрет, тогда и узнаем, какая разница…

– Не когда, а если.

– Ладно, сам спрошу, – перебил нас Леон.

Мы обернулись к нему. Он дернул плечами и прислонился к стене.

– Я спрошу у отца.

– Договорились, – помолчав, ответила Сюзанна.

Леон бросил ветку жасмина на пол веранды и раздавил каблуком.

– Спрошу.

– Вот и прекрасно, – откликнулась Сюзанна. – И хватит уже грызни. Я и так весь день вынуждена это выслушивать, так что участвовать в этом не хочу. Оливер еще поет?

Я наклонил голову к двери.

– Ага. “Она ушла по ярмарке прочь”.

– Господи боже, – Леон потер лицо ладонью, – дай сюда бутылку.

Сюзанна судорожно выдохнула – не то вот-вот расплачется, не то засмеется.

– “Вчера ночью она пришла ко мне, – пропела сестра негромко, – моя покойная любовь вошла ко мне…”

Эхом ей вторил доносившийся из дома голос Оливера, тонкий, точно вуаль. “Моя покойная любовь вошла ко мне…” Песня летела над травой, дикой морковью и листвой.

– Ну давайте, – Леон поднес бутылку к губам, – посмотрим, до чего мы способны докатиться.

Сюзанна промурлыкала отрывок какой-то мелодии, которую я не узнал, Леон расхохотался и вывел тенором, неожиданно густым для его хрупкого тела: “Разве ж не славно в ящик сыграть? Хныкать не будем…”

Тут уж и я не выдержал, рассмеялся.

– “Рыдать так рыдать”, – подхватила Сюзанна, и мы закончили хором, вскинув кверху бутылку и сигареты: “Главное, помни: чем дольше живешь, тем скорее тебе помирать!”

На кухне хлопнула дверь шкафчика. От испуга мы замерли на миг, потом дружно расхохотались, уж очень символически получилось. Леон сложился пополам, Сюзанна поперхнулась вином, закашлялась и принялась стучать себя в грудь, у меня потекли слезы. Смех был пугающе-неудержим, как рвота.

– О боже, – выдохнул Леон, – “Ручки у гроба, глянь, золотые…”

– Тише ты, а вдруг это Хьюго…

– Ух ты, – на пороге показался Том, – вот где настоящее веселье.

Мы взглянули на него и снова покатились со смеху.

– Чего вы? – недоуменно спросил он и, не получив ответа, уточнил: – Накурились, что ли?

Это было сказано в шутку, но таким серьезным голосом, что Леон выпрямился, вытаращил на Тома глаза и прижал руку к сердцу:

– Ой. Неужели так заметно?

Том моргнул. Он среднего роста, средней упитанности, средней блондинистости и средней же внешности, хотя и очень милый; так и подмывает предупредить его об опасности хищных коал и вреде монооксида дигидрогена.[9]

– Э-э… – протянул он. – А что… Ну, что это?

– Бинго, – ответил Леон. – Никогда не пробовал?

– Бинго?

– Попробуй обязательно, – вмешался я. – С бинго ты поймешь, что такое настоящий кайф.

Том встревоженно нахмурил брови, перевел взгляд на Сюзанну, но она так ослабла от смеха, что лишь махнула ему рукой.

– Я не…

– Это совершенно законно, – перебил Леон.

– Ну как сказать, – возразил я.

– Ладно. Почти законно.

– Хочешь? – Я протянул Тому сигарету.

– Нет, спасибо. Сью, – Том потер шею, – тут же дети. Если они…

Сюзанна снова покатилась со смеху.

– Да ладно, они не заметят, – Леон указал на детей, – они же далеко.

– А если заметят, мы им все объясним, – подхватил я. – Изложим, так сказать, факты. В современном мире чем раньше они узнают о бинго, тем лучше.

– Наверное. Но мне кажется, не стоит…

Никогда не понимал Тома. Сюзанна стала с ним встречаться на первом курсе колледжа – к общей радости, поскольку в тот год она переживала изощренный кризис переходного возраста: сперва увлеклась эмо-культурой, носила длинные волосы, мешковатые свитера, ни с кем не общалась, сидела день-деньской у себя в комнате, слушала песни о том, как безразличный жестокий мир губит чересчур чувствительные души, потом изменилась до неузнаваемости, превратилась в сущую оторву, одевалась в духе “Алисы в Стране чудес”, тусила в каких-то клубах-однодневках, расположенных черт знает где, пропадала неделями, только присылала дурацкие эсэмэски из чьего-нибудь трейлера в Корнуолле и вечно забывала сдать контрольные. Мне-то казалось, что ничего страшного не происходит, все девчонки так себя ведут, но ее родители очень волновались, тетя Луиза все время приставала ко мне, не кажется ли мне, что Сью режет себя (мне-то откуда знать?), и не думаю ли я, что она принимает наркотики (наверняка так и было, но я тогда и сам баловался), несколько раз они даже пытались показать дочь психологу. Том – основательный, спокойный, славный, совершенно ничем не примечательный – оказался идеальным антидотом, после встречи с ним Сюзанна сразу успокоилась и практически в одночасье превратилась в прежнюю благовоспитанную беспроблемную девушку. Я не старался найти с ним общий язык, поскольку не сомневался, что, остепенившись, Сюзанна тут же его бросит, а потому известие о том, что они, еще не окончив колледжа, решили пожениться, совершенно меня ошеломило. Через пару лет у них уже было двое детей и все разговоры вертелись вокруг приучения к горшку, выбора детского садика и всякого прочего, от чего мне хотелось немедленно подвергнуться вазэктомии и обнюхаться кокса. Том, в общем, парень неплохой, но я совершенно не понимал, почему он до сих пор не исчез из нашей жизни.