Ведьмино кольцо. Советский Союз XXI века

Филадельфийский период

9 августа.

Стамбул.

Фома, Павел.

«Господь годами собирает людей в корабль, которому суждено погибнуть. И нам, цепляющимся за жизнь, так хочется верить, что наше дело — Его, и Он еще не отвернулся, и время еще не пришло. А может быть, потому и пришло, что еще не отвернулся».

— Как все это грустно звучит, — прервал Фому отец Амвросий, настоятель монастыря святого Кирилла. — Мысль, разумеется, сомнению не подлежит, но зачем обвинять Господа в гибели людей?

— Так уж тут написано. Такова логика автора. — Фома постарался выразиться как можно тактичней. Он недолюбливал манеру ортодоксов искать в любой фразе признаки ереси, но и прямых конфликтов избегал.

— Ох уж эти ваши авторы, отец мой. Мир пронизан ересью, и стоит ли множить ее озвучиванием. Тем более в присутствии неокрепших братьев наших.

Отец Амвросий имел в виду молодого послушника Павла, направлявшегося к святым местам.

— Извините, я не очень внимательно слушал вашу беседу, — мрачно ответствовал неокрепший брат. Он вообще был неразговорчив и поглощен какими-то своими мыслями.

— Отец Фома зачитывал тут сентенцию одного из многочисленных философов, коими наводнена ныне Сеть. Воистину, сеть диаволова.

— Не будем преувеличивать влияние нечистого. Как и на книжных страницах, в Сети находится поле битвы света и тьмы, — возразил Фома Амвросию. — Но эти люди, эти хакеры. Ведь они выпали из мира в эту придуманную реальность. Это же сатанинская пародия на монастырь. Ничто не интересует их, кроме виртуальных миров. Ведь многие давно живут на питательных растворах, беспомощные и беззащитные. Ведь они разучились даже перемещаться в нормальном пространстве. Стоит кому-то отключить их систему жизнеобеспечения, и они просто умрут.

— Умрут? Многие умрут. Ира уже умерла. Каждого настигнет его черная стрела. И меня, и вас, — промолвил Павел и принялся истово молиться.

— Бедный малый, — пробормотал отец Фома, глядя на воды Босфора, голубизна которых бросала вызов суете века сего. — Я, кажется, слышал об этой истории с черными стрелами. Они принадлежали татарским экстремистам. Хотя татары, может статься, здесь и ни при чем.

— И ни при чем… — то ли повторил, то ли подтвердил отец Амвросий. — Ужасный век, отец Фома, ужасный век. Я надеюсь, что под сенью нашего монастыря этот несчастный залечит свои душевные раны. Церковь остается последним пристанищем человеческого духа в наш безумный век. Пойдемте же к святой Софии, отец Фома.

Путь от набережной к центру города, который обычно занимал пятнадцать минут, оказался нелегким. Толпы жителей, прежде заполнявших улочки с торговыми рядами, теперь пришли в движение. Военное командование запретило пользование гражданскими автолетами в зоне боевых действий. Тысячи людей, не успевших эвакуироваться раньше, протискивались сквозь толпу, обдирая друг друга скарбом, ругаясь или двигаясь в упрямом молчании.

Только ближе к туристическому центру идти стало легче, и разговор об ужасном веке продолжился. Отец Фома высказывался в том смысле, что век не самый безумный. Роль Церкви; например, возросла, в ряде регионов пастыри Божьи пришли к руководству обществом. И даже Сеть служит не только страстям, но и слову Божьему. Отец Амвросий не разделял оптимизма своего коллеги.

«Филадельфийский период, — все время повторял он, — Филадельфийский период. Близятся последние дни. И совсем уже наступили». Отец Фома решил не упустить случая подколоть своего ортодоксального собрата. Это была уже привычная защитная реакция на постоянные обвинения в ереси, которые сыпались на Фому со всех сторон.

— Грех это, грех, отец Амвросий. Как можно знать, что последние дни наступили? То в руце Божией.

— Все в руце Божией. Но мы — орудие в ней. И сами последние дни приближаем…

Отец Амвросий встал, широко расставив ноги и воинственно взглянул на увенчанный полумесяцем храм Святой Софии. На площади, обычно людной, на этот раз никого не было. Туристы уже не ехали в прифронтовой город. В своем долгополом облачении Амвросий почему-то напомнил отцу Фоме магометанского воина, который стоял здесь пятьсот лет назад и примеривался к кресту на куполе.

Никто не тянул отца Амвросия за язык, но его словно прорвало:

«Меня вот считают провидцем. Но ведь я сам, своими вот руками вталкивал в жизнь свои пророчества. И грешил немерено, безмерно грешил. И на исповедях молчал. Нельзя о таком признаваться даже на исповеди, чтобы не сокрушить дух неокрепший. Такой вот дух. — Здесь он кивнул на Павла и не торопясь пошел ко храму. — Богомольцы наши, святая совесть наша, и не ведают, что приходится творить ради них, ради их спокойного подвига. А как вовлечь их в наш круг? Вот, Павел, например, я давно за ним наблюдаю, чуть не с рождения…»

Павел прекратил молиться и напрягся. Он вообще узнал о существовании отца Амвросия меньше месяца назад. Отец Фома пробежал несколько звеньев логики отца Амвросия и ужаснулся. Неужели…

Отец Амвросий тем временем продолжал исповедоваться все более конкретно:

«Да, да, Павел. Я знал заранее о той трагедии, которая с тобой произойдет. Но не потому, что я провидец, как обо мне говорят. Не я виновник, но я молчал и потому виновен. Ох, как я бываю виновен! Во многия знания многие печали».

Павел хотел что-то то ли возразить, то ли спросить, но был остановлен взглядом духовного пастыря.

«Мы сами выбираем свою судьбу, свою сеть диавола и свой шанс на спасение. Если ты собираешь вокруг себя толпу, Павел, ты должен быть готов к потасовке. И к тому, что кто-то будет толкать тебя в нужном ему направлении. Если тебя интересуют наркотики, то скоро вокруг будут маячить мафиози и интерполы. Если ты психоаналитик, ты притягиваешь маньяков. Если ты безвылазно живешь в виртуальном мире, рано или поздно найдется хакер, который взломает твой мозг. Есть множество сетей, но самая опасная сегодня, Фома, — это Церковь Божия. Здесь уже не маньяки и рядовые манипуляторы. Здесь Манипулятор манипуляторов противостоит нам. И такие подкидывает загадки, такие шансы-соблазны! Мы согласились воевать с ним, и не подозревая подчас, как тяжела эта война».

Фоме показалось, что глаза Амвросия зажили самостоятельной, какой-то шальной жизнью. Над городом взорвался военный автолет, но никто из монахов даже не дрогнул. Что гибель этого города по сравнению со схваткой между твоим собеседником и Манипулятором мира сего.

А собеседник уже признавался в таких вещах, о которых Фома даже догадываться опасался.

«Скажи, Фома, если ты знаешь, что есть ребенок. Золотой ребенок. В глазах его ты видишь Благодать Божию, в словах — немыслимый для этого возраста разум. А родители — перекати-поле, виртуальные наркоманы, живут в грязи, вовлекают сына в содомию, не отпускают… Можно ли оправдать их право на эту мерзкую, жалкую жизнь, если оно основано на слезе ребенка? Еще такое бывает… Заходит человек в комнату. А потом просыпается где-нибудь в Африке. И как-то там живет, трудотерапией занимается… Я могу за небольшую услугу посоветовать кое-кому, для кого из ничтожных тварей эта терапия показана. Каково, Фома?» Фома, который стал сиротой в пять лет и смутно помнил своих родителей, с ужасом смотрел на старого наставника. А тот и не думал останавливаться: «Где уж мне осуждать предшественников, которые могли уморить ребенка ради возможности основать новый монастырь на его наследственной земле. И уж конечно, я промолчал, когда одна группа слуг князя мира сего собралась перебить другую ради своих суетных целей. Ведь в результате ты, Павел, обратился к Богу. Прости меня, Господи».

Отец Амвросий вошел в сень собора и начал истово молиться.

Фома слыхал, конечно, некоторые малоправдоподобные истории об отце Амвросии, но считал, что их распространяют недоброжелатели святой Церкви. Нет, не Церкви. Ведь Церковь не несет ответственности за отдельных падших чад своих. Любовь к Родине не должна быть поколеблена, если ты ужаснулся из-за какого-то эпизода ее истории. Этого правила отец Фома придерживался во всех своих изысканиях, позволявших ему лучше понять пути Господни. Перед Богом каждый отвечает за себя.

Вслед за отцом Амвросием они вошли в древний собор. Во мраке проступала византийская роскошь, отреставрированная, на беду свою, вышедшая на историческое мгновение из-под защитной штукатурки, чтобы теперь погибнуть навеки. В этом исходе вряд ли можно было сомневаться.

Они молились каждый о своем. Молитва Павла напоминала виртуальный клип. Образ Христа перемежался с образами Ирины, картинами последнего месяца.

Он пешком прошел расстояние до Киева, до Лавры. Он сутки молился в пещерах, не отходя от мощей первого попавшегося угодника, а когда монахи стали уговаривать его выйти на свет Божий, поскольку пришла пора закрывать подземелье от посетителей, Павел попросился в братство.

Вскоре Господь подарил ему возможность отправиться в Святую землю, из-за войны желающих ехать было не так много. А он поехал. И наставников Господь послал ему хороших.

И вот теперь он, всегда такой уверенный в своем пути, за короткий срок был снова вышиблен из кресла. Ну уж нет, на этот раз он не переменится. Отец Амвросий испытывает его. И он останется его учеником, даже если это сам сатана.

Фома молился, не ставя вопросов и не вознося просьб. Как это иногда бывало с ним в трудные минуты, он просто предавал дух свой Господу, без условий и формул. Фома отключал волю и видел только Спасителя. Отец Фома с опаской относился к экспериментам «умной молитвы» и свою молитву про себя называл «глупой». Разумеется, вслух он не произносил этого названия, опасаясь неизбежных издевок со стороны братьев во Христе.

В свете, исходившем от Спасителя, нередко проступали образы. На этот раз Фома увидел Ведьмино кольцо. Сначала он не понял, к чему это. Просто грибы. Они расположены кольцом. Когда-то они росли в центре поляны. Потом грибница разрослась, и они заполнили все пространство. Но позднее грибница в центре отмерла, и теперь грибы растут только по краям поляны.

Сначала Фома подумал, что эта аллегория может относиться к Церкви, утерявшей связь с изначальным смыслом, ради которого возникла. Но эту еретическую аналогию Фома отогнал от себя. Тем более что в последнее время живительные соки возрождения и обновления в Церкви были слишком очевидны.

Что же это за образ? Ну конечно. Образ Ведьминого кольца наложился на недавние размышления о печальных событиях, связанных с членами «Социума». Фоме даже показалось, что происходившее может быть обозначено на карте как фрагмент некоторого Ведьминого кольца. Теперь он знает, как выглядит противник. Но в чем был изначальный смысл грибницы, ради чего выросли эти грибы, связанные и поныне между собой? Что может сказать об этом отец Фома, если сами грибы забыли свой исток? Тем сложнее понять их мотивы, их логику действий.

— В чем смысл кольца, отец Амвросий?! — вдруг вырвалось у Фомы.

— Какого кольца? — повернулся к нему Амвросий. Лицо его преобразилось, черты обострились и как-то вытянулись, придав образу аскетичность и одержимость. — Ах, Кольца. Ну что же? Ты в целом правильно меня понял. Пойдемте. Скоро здесь будет интересно. Вчера пал Трапезунд. Не в правилах Халифата ждать со следующим ударом.

— Какая суета! — После всего открывшегося Фоме война Халифата с турками казалась ему малозначимым фоном разворачивающейся перед глазами драмы.

— Несомненно. Но мы с вами не соскучимся, особенно я, — ответил Амвросий и пошел прочь из храма.

И тогда Павел почему-то понял, что не Амвросий, а именно Фома станет его Учителем.

Улицы старого города уже опустели. На своем пути монахи встретили только одного человека. Он был одет в старинный турецкий костюм и нес в руках сверток. Турок-фундаменталист шел опасливо, неделю назад военные расстреляли на центральном рынке дюжину фундаменталистов, вывесивших зеленые флаги. После этого Запад на неделю заморозил помощь Турции. Наверное, в свертке «старинного» турка тоже был флаг. Готовится праздничная встреча освободителей.

Серые каменные русла улиц, обросшие древностью, вели монахов к морю. На шоссе, уходящем вдоль моря на Балканы, продолжалось столпотворение. Тысячи людей, привыкших к светской жизни на окраинах постиндустриального мира, не хотели назад, в Средневековье. Они еще надеялись ускользнуть из-под носа надвигавшейся армады к родственникам за железный занавес Европы. Но Европа не хотела принимать беженцев, оставляя им лишь участь жителей фильтрационных лагерей в Македонии, еще в прошлом веке превратившейся в огромную съемочную площадку человеческих трагедий, беспрерывно демонстрировавшихся мировыми информационными сетями. Македония привыкла зарабатывать на жизнь, обслуживая эту съемочную площадку. Но мировые дотации на беженцев уменьшались с каждым десятилетием. И вот уже жители Македонии предусмотрительно стали перебираться подальше от наползающей с юга тени. Если Халифат использует Великую Албанию и Боснию, свой балканский плацдарм в Европе, созданный в свое время стараниями Запада, то бежать будет некуда.

Отец Амвросий прервал размышления отца Фомы совсем неожиданным образом. Он словно напомнил коллеге о том, как быстро тот вернулся в мыслях своих к предмету, который сам же и заклеймил как суетный.

— Здесь безопасно быть только христианским монахом. Воины ислама сегодня не трогают монахов, потому что «от них не исходит скверна». Проклятый Филадельфийский период. Даже бусурмане играют в плюрализм мнений. Пожалуй, с этим надо покончить. Позорно, когда этот памятник находится в большей опасности, чем воины Христовы.

Отец Амвросий имел в виду статую Ататюрка, горделиво смотревшую на Босфор. Амвросий подошел к памятнику и произнес: «Приветствую тебя, о воин, в момент крушения твоего дела». Затем он повернулся в сторону Золотого Рога и замолчал. Фома и Павел присели у самой воды, отдыхая от походов этого дня.

Ждать пришлось недолго. Северные укрепления вздрогнули от ракетной атаки. Земля зашаталась, как при землетрясении. Со стороны Черного моря появилась армада военных автолетов. Видимо, дело уже было решено. Они летели, лениво постреливая по оставшимся целям, на которые пилотов наводили спутники и приборы, фиксировавшие прицеливание с земли.

Один из передовых кораблей вел молодой турок, ставший пилотом Халифата. Он с детства не принимал беспорядочную и суетливую жизнь Турции, в которой были причудливо перемешаны объедки с западного стола и восточный базар. И особенно ненавистна была для него фигура основателя этого химерического государства. Портреты Ататюрка, развешанные повсюду, заставляли его вздрагивать. Он уехал в Халифат еще тогда, когда это было разрешено псевдодемократической олигархией, правившей в его стране. И вот теперь возвращается как победитель и освободитель. Он ждал этого момента половину своей недолгой жизни. Он впитывал глазами все — дымящиеся укрепления среди гор, прекрасную синеву Босфора, игрушечный город внизу. Оглядывая прицелом полузабытые очертания Стамбула, он увидел ненавистный памятник на набережной. Что же, достойный символ возвращения…

Фома даже не понял, что произошло. Грохот оглушил его, и горячая волна бросила в море. Откашлявшись от воды, он уцепился за камень и привстал. Рядом Павел, более привычный к физическим передрягам, деловито выжимал рясу. И только потом они увидели, что на месте памятника горит выжженная земля.

— Смотри, смотри, Павел. Это великий момент. Святой великомученик родился сегодня на наших глазах. Да простятся ему грехи его, — произнес отец Фома.