Ведьмино логово

Глава четвертая

– Придется поторопиться, чтобы не упустить хозяина, а то он закроет свою лавочку, – вдруг объявила Дороти. Она старалась говорить погромче, чтобы ее услышали. – Боже мой! Уже седьмой час! Впрочем, он ведь всегда оставляет для меня сигареты, я каждый день покупаю пачку, и всегда одни и те же, и если я не приду… А, это вы! Хэлло, Мартин!

Она вышла на дорогу, сделав знак Рэмполу следовать за собой. Звук голосов замер на полуслове. Худощавый молодой человек небольшого роста резко обернулся к девушке, не успев опустить руку. У него было самодовольное лицо человека, избалованного успехом у женщин, темные волосы и губы, сложенные в презрительную усмешку. Он слегка покачивался, и следы на пыльной дороге за его спиной показывали, что он шел не по прямой линии.

– Хэлло, Дот! – раздраженно отозвался он. – Подкрадываешься к человеку, как не знаю кто. В чем дело?

Молодой человек явно пытался говорить с американским акцентом. Он взял под руку своего спутника, всем своим видом изображая чувство собственного достоинства. Второй человек был, несомненно, его родственником; правда, черты лица его были грубые, в то время как у его кузена они отличались изяществом; одет он был превосходно, и шляпа сидела на нем прямо и аккуратно, а не набекрень, как у Мартина, и тем не менее сходство между ними было неоспоримо. Он казался смущенным, словно не знал, куда девать свои слишком большие руки.

– Пили чай у Феллов, Дороти? – спросил он, не зная, что сказать. – Какая жалость, что мы опоздали. Нас задержали.

– Ну разумеется, – невозмутимо отозвалась девушка. – Позвольте вас познакомить: мистер Рэмпол, мистер Мартин Старберт, мистер Герберт Старберт. Мистер Рэм-пол твой соотечественник, Мартин.

– Вы американец? – отрывисто спросил Мартин. – Это хорошо. Откуда? Нью-Йорк? Прекрасно! Я только что оттуда. Занимаюсь издательскими делами. Где вы остановились? У Феллов? A-а, этот старый чудак. Послушайте, пойдемте ко мне, я вас угощу, выпьем по рюмочке.

– Мы же идем в гости пить чай, Мартин, – терпеливо уговаривал его благоразумный кузен.

– Да ну его к бесу, этот чай. Послушайте, пойдем ко мне…

– В гости тебе лучше не ходить, Мартин, – сказала его сестра. – И пожалуйста, не нужно больше пить. Я бы не стала ничего говорить, но ведь ты же знаешь почему.

Мартин посмотрел на сестру.

– В гости все равно пойду, – заявил он, упрямо дернув головой. – А насчет выпить – это обязательно, но одну только рюмочку. Пошли, Берт.

О Рэмполе он совершенно позабыл, за что американец был ему только благодарен. Он поправил шляпу, отряхнул пыль со своего пиджака, хотя никакой пыли там не было и в помине, выпрямился и кашлянул, прочищая горло. Когда Герберт, степенно шагая, повел его дальше, Дороти прошептала:

– Не пускай его туда и постарайся, чтобы к обеду он был в форме, слышишь?

Мартин тоже это услышал. Он обернулся, склонив голову набок, и сложил руки на груди.

– Ты, наверное, думаешь, что я пьян? – спросил он, в упор глядя на сестру.

– Пожалуйста, Мартин.

– Ну, так я тебе покажу, пьян я или нет. Пошли, Берт.

Рэмполу пришлось ускорить шаг, чтобы догнать девушку, когда они двинулись по дороге в противоположном направлении. Дойдя до поворота, они услышали спор, который завязался между двоюродными братьями; Герберт говорил негромко, а Мартин кричал во все горло; шляпа его снова была лихо сдвинута на самые брови.

Некоторое время они молчали. Голоса, которые только что резко звучали в замкнутом пространстве между кустами, унесло ветром, свободно гулявшим по открытому лугу, где они теперь шли. Небо на западе приобрело желтоватый оттенок, оно было прозрачно как стекло; на его фоне четко вырисовывались темные ели, и даже на болотной воде появились золотистые блестки. Здесь была низина, края которой плавно поднимались, переходя в пустынное нагорье; на склонах виднелись стада овец, издали похожие на игрушечные.

– Вы не должны думать, – негромко говорила девушка, глядя прямо перед собой, – вы не должны думать, что он всегда такой. Это неверно. Но сейчас его так многое тревожит, и он старается этого не показать, вот и пьет, и бахвалится.

– Я знаю, ему есть от чего волноваться. Никто не может его осудить.

– Вам доктор Фелл рассказал?

– Да, немножко. Он сказал, что никакой тайны здесь уже нет.

– О, конечно! – Она сжала руки. – В этом вся беда. Все всё знают, но никто об этом не говорит. Это не принято. Они не смеют касаться этой темы, когда разговаривают со мной. И я тоже молчу. Вот и оказываешься совершенно одинокой, понимаете?

Помолчав, она обернулась к нему чуть ли не с яростью:

– Вы говорите, что понимаете, и это очень мило с вашей стороны. Но разве кто-нибудь может это понять? А мы ведь с этим выросли. Я помню, когда мы с Мартином были совсем маленькие, мама поднимала нас по очереди к окну, чтобы мы могли видеть тюрьму. Мамы давно уже нет на свете. И отец тоже умер.

– Вам не кажется, – мягко проговорил он, – что вы слишком большое значение придаете этой легенде?

– Я же вам сказала: вам этого не понять.

Голос ее звучал сухо и монотонно, и ему стало больно за нее. Он лихорадочно искал подходящие слова, чувствуя, что они никуда не годятся, отчаянно пытаясь найти точку соприкосновения, – так ищут лампу в заколдованном доме.

– Я не очень-то разбираюсь в практических вещах, – озадаченно сказал он. – Когда я оказываюсь за пределами своего кабинета или вне футбольного поля и сталкиваюсь с окружающим миром, я просто теряюсь. Однако я думаю, что вас я пойму всегда, что бы вы ни сказали, если это, конечно, касается вас самой.

В низине раздался звон колоколов. Медленный, печальный, древний звон, который плыл в воздухе, составляя с ним единое целое. Далеко впереди, на церковном шпиле среди дубов, сверкнул последний луч заходящего солнца. Стайка птичек взмыла в воздух над колокольней, когда раздались мерные удары колокола; кричали грачи.

…Они остановились у каменного мостика, перекинутого через широкий ручей. Дороти Старберт обернулась и посмотрела на своего спутника.

– Если вы действительно так думаете, – сказала она, – мне этого достаточно.

Губы ее медленно шевелились, сложившись в улыбку, легкий ветерок ласкал ее темные волосы.

– Ненавижу практические дела, – снова заговорила она с неожиданной злостью. – А приходится ими заниматься с тех самых пор, как умер отец. Герберт – добрая рабочая лошадка, на него можно положиться, но воображения у него примерно столько же, сколько у этой вот копны сена. Есть еще жена полковника, миссис Грэнби; потом Летиция Маркли; миссис Пейн – она занимается спиритизмом, и у нее есть специальная доска, где все расписано для проведения сеансов; и миссис Портерсон, которая почти что начала уже читать новые книги. Есть еще и Уилфрид Деним, он приходит ухаживать за мной по четвергам, в девять ноль-ноль вечера. В девять ноль пять он уже сообщил все новости и приступает к изложению содержания пьесы, которую видел в Лондоне три года тому назад, или начинает рассказывать о том, как нужно играть в теннис, демонстрируя разные хитрые удары, – полное впечатление, что у него пляска святого Витта. Да, и мистер Сондерс. Святой Георгий защитит добрую старую Англию, а если Хэрроу выиграет в этом году у Итона, страна окажется в руках социалистов. Уфф!

Она замолчала, с трудом переводя дыхание, и снова тряхнула головой с такой силой, что пришлось приглаживать рассыпавшиеся волосы. Потом улыбнулась:

– Не знаю, что вы обо мне подумаете после всего, что я тут наговорила.

– Я считаю, что вы абсолютно правы! – воскликнул Рэмпол с энтузиазмом. Особенно ему понравилось то, что было сказано о Сондерсе. – К черту все эти таблицы! A bas le tennis![13] Надеюсь, что Хэрроу выиграет у Итона, камня на камне от него не оставит. Хм… Я хочу сказать, что вы совершенно правы, и – да здравствует социализм!

– Я ничего не говорила о социализме!

– Так скажите что-нибудь. Да здравствует Норман Томас![14] И да благословит Бог…

– Но почему, глупый вы человек, почему?

– Да потому, что это не понравится мистеру Сондерсу, – объяснил Рэмпол. Этот тезис показался ему вполне убедительным, несмотря на его неопределенность. Но тут же ему вспомнилось еще одно обстоятельство, и он подозрительно спросил: – А что за тип этот Уилфрид, который является к вам каждый четверг? Уилфрид! Какое мерзкое имя. Вполне подошло бы человеку, который завивает волосы щипцами.

Она сбежала с высокого мостика, вся ее миниатюрная фигурка словно освободилась от оков. И смех ее, такой естественный и озорной, тот, что он слышал накануне, тоже, казалось, вырвался из тюрьмы.

– Послушайте! Мы никогда не получим этих сигарет, если не поторопимся… Вы как будто высказываете мои собственные мысли. Не хотите ли пробежаться по этому поводу наперегонки? Только особенно не усердствуйте, здесь не меньше четверти мили.

– Бежим! – крикнул Рэмпол, и они помчались, понеслись мимо стогов сена, так что ветер свистел в ушах, и Дороти продолжала смеяться.

– Надеюсь, нам встретится полковница миссис Грэнби, – проговорила она, задыхаясь. Ей понравилась эта хулиганская мысль, и она обернула раскрасневшееся лицо к Рэмполу. – Вот хорошо-то, просто отлично! Какое счастье, что у меня туфли на низком каблуке.

– Бежим быстрее?

– Чудовище! Мне и так уже жарко. Скажите, а вы не спортсмен?

– Хм… в некоторой степени.

В некоторой степени… В мозгу его пронеслись белые буквы на черных досках в полутемной комнате недалеко от университета, где стояли серебряные кубки в стеклянных шкафчиках и памятные футбольные мячи с нарисованными на них датами. Потом, продолжая бежать по дороге, он вспомнил еще одну сцену, во время которой он испытывал такое же бодрящее чувство, как сейчас. Ноябрь, оглушительный рев зрителей, дыхание со свистом вырывается из груди; слышатся отрывистые команды полузащитника, похожие на реплики дурного актера. Тупая головная боль. В ногах – словно тонкие натянутые проволочки, пальцы ничего уже не чувствуют. Снова хрип в горле, линия защиты прогнулась, удар! Ветер свистит в лицо, ощущение, что летишь над белой линией ног, которые дергаются, как у марионеток, и, наконец, грязный предмет, который ты хватаешь в воздухе под самой перекладиной… Он снова слышал одуряющий рев, чувствовал, как в груди что-то распахнулось и снова захлопнулось, когда рев достиг такой силы, что вокруг все дрожало, как дрожит и подскакивает крышка на кипящем чайнике. Это было только прошлой осенью, а кажется, что тысячу лет тому назад. И вот теперь он в самой гуще таинственного, еще более значительного приключения, в обществе девушки, само присутствие которой возвращает его в те далекие бурные годы.

– В некоторой степени, – повторил он, вдруг глубоко вздохнув.

Они сейчас находились на окраине деревни; мощные деревья осеняли белые витрины лавок, а тротуары были вымощены кирпичом, образующим неровные линии, похожие на строчки в школьной тетрадке малыша. Какая-то женщина остановилась и посмотрела им вслед. Мимо проехал мужчина на велосипеде, глаза его были так прочно защищены очками, что он въехал в тумбу и выругался.

Дороти прислонилась к стволу дерева, задыхающаяся и раскрасневшаяся, и весело смеялась.

– Хватит, поиграли, – объявила она, бросая на него сияющий взгляд. – Но боже мой, это мне здорово помогло!

На смену неистовому возбуждению, которое владело ими неизвестно по какой причине, пришло спокойное удовлетворение, и они вели себя чинно и степенно. Получили свои сигареты, причем хозяин табачной лавки ворчал, что не мог закрыться в обычный час, поскольку ему пришлось их дожидаться, и Рэмпол удовлетворил свое давнишнее желание и приобрел трубку, какие обычно курят церковные сторожа. Живейшее его любопытство вызвала аптека: огромные бутыли, наполненные красной и зеленой жидкостью, разнообразные снадобья, рядами разложенные в витрине, создавали такое впечатление, словно все это принадлежало Средневековью. Была там и харчевня под названием «Чрево монаха», и питейное заведение, вывеска на котором гласила: «Коза и виноград». Рэмпол не зашел туда только потому, что девушка – по совершенно непонятной причине – отказалась его сопровождать. В общем и целом деревня ему очень понравилась.

– Оказывается, в табачной лавке можно постричься и побриться, – с удивлением констатировал он. – В конце концов, все это не так уж сильно отличается от Америки.

Он чувствовал себя так отлично, что даже мелкие неприятности казались пустяками. Они встретили миссис Теодозию Пейн, которая мрачно шествовала по Хай-стрит, держа под мышкой свою доску для спиритического сеанса. Шляпка на ней была страшнее смерти, челюсти двигались, как у чревовещателя, а говорила она как сержант. Тем не менее Рэмпол слушал с отменной, поистине честерфилдовской вежливостью, терпеливо выслушал все, что она сообщила ему о проделках Люциуса, ее «руководителя», рассеянного и капризного представителя потустороннего мира, который скачет по всей доске и выражается простонародным языком. Дороти заметила, что лицо ее спутника краснеет и приобретает опасно напряженное выражение, и поспешила его увести, пока они оба не расхохотались.

Было уже почти восемь часов, когда они тронулись в обратный путь. Все доставляло им удовольствие, начиная от фонарей, которые были похожи на гробики и горели каким-то чахоточным светом, и до маленькой лавчонки с колокольчиком над дверями, где можно было купить глазированных пряничных зверушек и сборники давно забытых комических куплетов. Рэмпол всегда имел склонность покупать ненужные вещи, руководствуясь двумя здравыми соображениями: во-первых, они ему были не нужны, а во-вторых, нужно же куда-то тратить деньги; и, обнаружив родственную душу, которая не считала это ребячеством, он этой склонности уступил.

Они возвращались из деревни в прозрачных сумерках, держа перед глазами песенники, словно молитвенники, и распевали жалобную песню «Где ты праздновал, мой Гарри, светлый праздник без меня?», причем Дороти было велено умерять свою веселость, когда они доходили до особо трогательных мест.

– Это было волшебно! – заявила она, когда они уже почти дошли до тропинки, ведущей к дому мистера Фелла. – Я никогда не думала, что в Чаттерхэме столько интересного. Как жаль, что надо идти домой.

– Мне тоже это никогда не приходило в голову, – растерянно подтвердил он. – Только сегодня я это понял.

Они смотрели друг на друга, обдумывая это утверждение.

– У нас есть еще немного времени, – сказал он, как будто важнее этого ничего не было на свете. – Что вы скажете насчет «Розы Блумсбери-сквер»?

– О нет! Доктор Фелл – милейший старик, но должна же я хоть немножко подумать о своей репутации! Я и так видела, как миссис Грэнби, жена полковника, то и дело отодвигала занавеску, пока мы были в деревне. Кроме того, уже становится поздно.

– Ну и…

– Значит…

Оба они были в нерешительности. Рэмполу все казалось нереальным, сердце его колотилось в бешеном ритме. Желтые краски вечернего неба у них над головой померкли, только на западе залегли пурпурные полосы. Аромат цветущего кустарника сделался почти непереносимым. Ее глаза, такие яркие, живые, были в то же время подернуты пеленой – может быть, печали? Они были устремлены на его лицо, словно пытаясь что-то в нем найти… Он смотрел только в них и тем не менее каким-то образом почувствовал, что ее руки тянутся…

Он схватил и сжал эти руки.

– Позвольте мне проводить вас до дома, – с трудом выговорил он. – Позвольте мне…

– Эгей, это вы? – раздался зычный голос со стороны дорожки. – Остановитесь, подождите минутку!

У Рэмпола екнуло сердце – это было почти физическое ощущение удара. Он весь дрожал; держа ее за руки, он чувствовал, что и она тоже вся дрожит. Этот голос ворвался в их мир в момент такого сильного эмоционального напряжения, что они не сразу пришли в себя, но потом Дороти рассмеялась.

На дорожке перед ними вдруг появился, тяжело отпыхиваясь, доктор Фелл, а за ним какая-то фигура, показавшаяся Рэмполу знакомой; да, это был Пейн со своей изогнутой трубкой в зубах. Было такое впечатление, что он ее жует.

Страх… он снова вернулся к нему после нескольких коротких часов…

У доктора было очень серьезное лицо. Он согнулся, чтобы перевести дыхание, опершись бедром на одну палку.

– Мне бы не хотелось тебя тревожить, Дороти, – начал он, – и я знаю, это запретная тема, однако сейчас такой момент, что нужно говорить прямо…

– Ч-ш-ш, – остановил его Пейн. – А как же… мм… гость?

– Он уже все знает. Послушай, детка, это, конечно, не мое дело, я знаю…

– Пожалуйста, говорите. Скажите мне, что случилось?

Она крепко сжала руки.

– Твой брат приходил к нам. Нас немножко беспокоит его состояние. Дело даже не в том, что он сильно выпил. Впрочем, его вырвало, и он почти протрезвел. Дело в том, что он напуган, – это видно по его возбуждению, по тому, как развязно и вызывающе он себя ведет. Нам совсем не хочется, чтобы он проделывал эту дурацкую процедуру, находясь в таком нервозном состоянии. Он доведет себя до того, что с ним что-нибудь может случиться. Ты понимаешь?

– Ну и что? Говорите дальше.

– Твой кузен вместе с пастором повели его домой. Сондерс очень встревожен. Ты, конечно, знаешь, что твой отец перед смертью сказал ему что-то, не подлежащее разглашению, что-то, что он обязался хранить в тайне, равносильной тайне исповеди. Сондерс тогда еще думал, что он не в своем уме, помнишь? А сейчас он начинает в этом сомневаться. Возможно, конечно, что все это пустяки, но… на всякий случай… мы хотим быть настороже. Окно кабинета смотрителя отлично отсюда видно, а наш дом всего в каких-нибудь трех сотнях ярдов от тюрьмы. Понимаешь?

– Да.

– Сондерс, я и мистер Рэмпол, если он пожелает, будем все время наблюдать. К тому времени взойдет луна, и мы увидим, как Мартин войдет внутрь. Нам достаточно разместиться на краю лужайки, и мы будем отлично видеть тюремные ворота. Малейший шум, малейшая тревога – и тут же Сондерс с этим вот молодым человеком бегут через луг и оказываются на месте, прежде чем призрак успеет ускользнуть. – Он улыбнулся, положив руку ей на плечо. – Все это, конечно, вздор и пустяки, но такой уж я беспокойный старик. К тому же я старинный друг всей вашей семьи, знаю вас бог весть сколько времени. Итак, в котором часу начинается бдение?

– В одиннадцать.

– A-а, я так и думал. Значит, как только он выйдет из Холла, звони нам по телефону. И мы станем наблюдать. Ему ты ничего, конечно, не говори; это, в общем-то, не полагается, и если он узнает, то в этом своем состоянии – сам черт ему не брат! – обязательно сделает что-нибудь не так и спутает нам все карты. Но ты можешь ему намекнуть, пусть сядет где-нибудь поближе к окну, чтобы был виден свет.

– Я знала, что здесь что-то затевается, – сказала Дороти, тяжело переведя дыхание, – знала, что вы от меня что-то скрываете. О господи, зачем ему вообще нужно туда идти? Почему мы не можем нарушить эту дурацкую традицию и…

– Это невозможно, в этом случае вы теряете имение, – отрезал Пейн. – Прошу прощения, но условия именно таковы, и я обязан проследить, чтобы все было исполнено. Я должен вручить наследнику ключи – ему предстоит отпереть не одну дверь. Возвращая мне ключи, он должен показать какой-нибудь предмет, взятый им из сейфа, – не важно, что это будет, лишь бы было доказательство, что сейф действительно открывали.

Адвокат снова стиснул зубами черенок трубки. Белки его глаз, казалось, фосфоресцировали в темноте.

– Не знаю, как остальным, джентльмены, но мисс Стар-берт все это было известно, – ворчливо продолжал он. – Если уж мы начали говорить откровенно, позвольте мне пояснить вам мое положение. Об этом я могу кричать хоть с колокольни. До меня поверенным семейства Старбертов был мой отец, он и отвечал за юридическую сторону дела, а до того этим занимался его отец, затем отец его отца и так далее. Я касаюсь этих деталей, джентльмены, для того, чтобы вы не считали меня идиотом, помешанным на формальностях. Даже если бы я мог нарушить закон, я бы ни за что не согласился обмануть доверие моих клиентов, не выполнив обязательств, связанных с порученным мне делом.

– Да пусть оно провалится, это имение! Неужели вы думаете, что кто-нибудь из нас заплачет, если…

– Ну, знаете, он ведь не такой дурак, – раздраженно оборвал ее Пейн, – как бы вы с Бертом к этому ни относились. Господи боже мой, неужели вам так хочется превратиться в нищих, не говоря уж о том, что все над вами будут потешаться? Возможно, вся эта процедура выглядит глупо. Но существует закон, и существует вверенное мне дело. – Он сложил вместе ладони, так что получился легкий хлопок. – А вот что глупее всего, так это ваши страхи. Ведь после тысяча восемьсот тридцать седьмого года во время исполнения обряда ни с одним из Старбертов ничего дурного не случилось. И только потому, что ваш отец, когда его скинула лошадь, случайно оказался возле Ведьмина Логова…

– Довольно! – жалобно воскликнула Дороти.

Рука ее задрожала, и Рэмпол придвинулся к ней поближе. Он не сказал ни слова; в горле у него горело и саднило от ярости. Но он только подумал: если этот человек сейчас же не замолчит, я сверну ему челюсть.

– Вы, по-моему, вполне достаточно нам сообщили, Пейн, вам не кажется? – проворчал доктор Фелл.

– Согласен, – сказал Пейн. – Совершенно верно.

В воздухе чувствовалось раздражение. Слышались странные звуки – это Пейн втягивал свои пергаментные щеки, прикусывая их зубами.

– Именно так, – повторил он сухим профессиональным тоном, однако чувствовалось, что внутри он весь кипит. – Если вы меня извините, джентльмены, – продолжал он невозмутимо, – я провожу мисс Старберт. Нет-нет, сэр, – сказал он Рэмполу, когда тот двинулся следом, – только не теперь. У меня есть конфиденциальная информация, которую я должен ей сообщить. И надеюсь сделать это без помех. Я уже частично выполнил свои обязательства, вручив ключи мистеру Старберту, остается довести дело до конца. Я… Возможно, я дольше, чем все остальные, являюсь другом этой семьи, – его тонкий, резкий голос приобрел какой-то хриплый оттенок, напоминая злобное рычание, – и, хотя бы из вежливости, вы должны мне позволить кое-что сохранить в тайне.

Рэмпол так разозлился, что едва не задохнулся от ярости.

– Это вы говорите о вежливости, сэр? – вопросил он.

– Спокойно! – остановил его доктор Фелл.

– Пойдемте, мисс Старберт, – сказал поверенный.

Они видели, как он поправил манжеты и пошел, хромая, прочь, видели, как сверкнули белки, когда он обернулся в их сторону. Рэмпол пожал Дороти руку, и оба они, адвокат и девушка, скрылись из виду.

– Ну и дела! – пожаловался доктор после некоторого молчания. – Не кипятитесь. Он просто ревностно относится к своему положению поверенного семьи. А я так беспокоюсь, что не могу даже ругаться. Была у меня одна теория, но… Не знаю, не знаю, все идет не так, как надо. Пойдемте обедать.

Ворча себе под нос, он пошел впереди всех по тропинке к дому. В душе Рэмпола что-то громко взывало; сумерки были полны призрачных образов. То это было вырвавшееся на волю существо с развевающимися по ветру волосами, то – мост, а возле него – задумчивое печальное личико, на котором застыла робкая улыбка; то благоразумие, то насмешливость, потом забавные маленькие причуды, словно ожил крошка Пак[15]; и вдруг – внезапная бледность у изгороди и легкий вскрик, когда снова возникли эти страхи. Только бы с ней ничего не случилось! «Охраняй ее, чтобы никто не мог ее обидеть. Не спускай с нее глаз, потому что брат ее…»

Их шаги шелестели по траве, комариный звон словно пульсировал в воздухе, то стихая, то нарастая. Далеко на западе, в душном густом воздухе, слышались гулкие раскаты грома.