Ведьмино отродье

Глава 13. Резные ангелы

Старший над Ником расставался с мальчиком неохотно: хотя, говорил, скоро стройку свернут до весны, они все равно тут останутся, будут камень обтесывать, заготавливать дерево для обшивки на будущий год, значит, и в кашеваре будет нужда, а Ник славно стряпал.

В конце концов все уладилось, и накануне Михайлова дня поставили еще койку в длинной палате, как-то втиснув у самой двери в аптекарскую. Началась долгая битва.

Да, настоящую битву вели Ловел и рыжеволосый Ник недели и месяцы. В те осень и зиму Ловел трудился над негнущимся коленом мальчика, отдавая Нику все свое умение и все силы. У него в таком деле не было навыка, ведь оба, и брат Юстас, и брат Питер, оставили бы ногу как есть. Ловел не знал, что делать, чтобы заставить поврежденный сустав двигаться. Он просто доверился своим рукам.

А начал с ежедневного растирания колена теплым льняным маслом и отваром из цветков скабиозы, который полезен для расслабления сухожилий. Это давалось им обоим легко. Когда же он почувствовал, что уплотнившееся сухожилие понемногу размягчается, вот тогда настал час испытаний. Его пальцы, вдруг обретя крепость стали, нажимали, стискивали, крутили, он заставлял Ника самого распрямлять колено — еще и еще раз, сильнее. Сильнее, пока лицо мальчика не белело от напряжения, и у корней его рыжих волос не выступали капельки пота. Ловел сходил к кузнецу Хэлу и попросил выковать что-то вроде лубка из железа, изогнутого в средней части, но — чуточку меньше, чем искривленная нога Ника; подложив овечьей шерсти, каждый день, кончив растирать, мять и растягивать сухожилие, он привязывал «лубок» крепко-накрепко, чтобы выпрямлял ногу, растягивая сухожилие непрерывно.

Он знал, какую нестерпимую боль причиняет этот «лубок», — не только потому, что видел, как Ник временами, когда он привязывал «лубок», судорожно ловил ртом воздух, но и потому что странным образом боль через руки проникала в него самого.

Однажды он спросил:

— Ник, ты не жалеешь, что мы взялись за всё это?

И Ник покачал головой, закусив нижнюю губу. Говорить в тот момент он не мог.

Но настал день, когда «лубок» уже не причинял Нику прежней боли, потому что колено достаточно распрямилось. И тогда Ловел понял, что выправит ногу. Но он еще долго не знал, сможет ли нога выдерживать положенную ей нагрузку тела. А сказал только вот что: «Отдых три дня — и я несу железку Хэлу, чтобы еще чуток разогнул».

Так дело и шло.

Полоска истоптанной земли отделяла их от церкви, где работы свернули до весны. Но день напролет визг пилы и стук молотка, звон тесла по камню неслись от хибарок строителей — там рабочий люд трудился зимой. Мастер же Беорнфред, запасшись чертежами, планами, наведывался в домишко попечителя и подолгу беседовал с Роэром и с учителем Алфуином.

А в две длинные палаты приюта приходил убогий, недужный люд и уходил: кто поправлялся, кто умирал. В Сочельник, когда дул сильный северо-западный ветер, барабаня дождем вперемешку со снегом по закрытым ставням, в женской палате у нищенки родился младенец. Только в приюте Святого Варфоломея, нигде больше в Лондоне, роженицы могли рассчитывать на кров и уход за дитятей. В Смитфилде появилось на свет уже много детей, но еще ни разу этого не случалось в Сочельник. И сестра Урсула с сестрой Модлин, принимавшие ребенка, были так счастливы, будто оказались у самих вифлеемских яслей.

Ловел, совершая свой поздний вечерний обход, радовался куда меньше: мать истощена от недоедания, младенец уж такой слабенький… Придет время им покинуть приют — и женщина снова примется просить подаяние, теперь и для себя, и для младенца. Пламя главного очага меж двух палат угасло, но от раскаленных угольев еще шла волна тепла. Ловел ненадолго задержался у очага: король каждую зиму жертвовал им по большому дереву с повала на дрова — чтобы в приюте не мерзли. В приютской часовенке ярко горели свечи, пламя свечей подрагивало от сквозняков, бросая отсвет на изображенного на стене святого, на свиток с одинокой бабочкой, прилепившейся с краешку. «Господь утешит Сион…» Печаль Ловела чуть посветлела: что бы ни ждало их после, на краткий миг тут и кров, и тепло, и любовь им — матери и младенцу, рожденному в канун Рождества. И Ловел разволновался не меньше сестер Урсулы и Модлин.

Свечи обычно горели всю ночь, горели пред алтарем и слабо освещали палаты, но свет не доходил в дальний угол, где стояла койка Ника (да и от очага мало тепла доходило), замедлив там шаг, прежде чем открыть дверь аптекарской и улечься на свою скромную постель, Ловел по дыханию мальчика понял, что он не спит и страдает от боли. Только два дня минуло, как «лубок» опять распрямляли — в четвертый раз.

— Не спится? — шепотом спросил Ловел, когда на миг затих храп человека на соседней койке.

— Никогда не засыпаю при этом ветре, — ответил Ник. Он никогда не признавался, если нога болела. — А малец тоже голосистый, да?

Над тяжелым дыханием, храпом спящих, над порывами ветра и резким звуком снежной крупы, бившей по ставням, возносилось тоненькое недовольное блеяние новорожденного младенца.

— Он скоро заснет, — сказал Ловел. — Свет ему странен.

— Боже упаси, я не жалуюсь. В каждом бы приюте под Рождество по мальцу, — сказал Ник.

На другое утро, когда Ловел появился у койки Ника с кувшином масла для растирания, Ник, обыкновенно лежавший все время на спине, закинув руки за голову и глядя в потолочные балки, сидел и обстругивал кусок дерева ножом, недостаточно острым для такого занятия. Одеяло было покрыто щепками, длинными кудрявыми стружками.

— Я мастерю подарок младенцу, — объяснил он, смущаясь. — Может, будет меньше плакать, если тешиться есть чем. Брат Люк мне нашел деревяшку.

— Да только не нож, — сказал Ловел.

— Нет, нож сестра Гертруда дала, он не слишком уж острый.

— Наверное, она думала, тупым тебе труднее отхватить палец. Женский просчет, — заметил Ловел. — Можно взглянуть?

Ник положил вещицу в протянутую руку Ловела.

— Это ягненок, — сказал — на тот случай, если возникнут сомнения.

Но Ловелу не требовалось пояснений. Маленькая незаконченная фигурка была грубой и неуклюжей, хотя — была безошибочной формы. Особенно, что касается длиннющих ягнячьих ног. Ник смог схватить в дереве резвость молоденького ягненка.

— Он еще совсем не законченный, — волнуясь, говорил Ник.

— Вижу. Часто режешь из дерева?

— Да строгаю немножко, так, безделушки. Думаете, мальцу понравится?

— Понравится, я уверен, вот только дай ему подрасти, — Ловел вернул ягненка и принялся закатывать рукава сутаны. — Подождешь — я найду тебе нож получше, а этот вернем на кухню, где ему место.

Ник почти весь день заканчивал своего ягненка, а вечером Ловел отнес его в дальний конец приютской палаты, где лежала женщина, прикрывая рукой крохотного сморщенного младенца.

— Мальчик из другой палаты смастерил вашему малютке игрушку, — сказал он. — Я бы такую сберег.

Женщина взяла маленького, любовно вырезанного ягненка, поглядела, а потом прижала игрушку к лицу и расплакалась.

Ловел решил еще как-нибудь занять Ника, прежде чем тот опять примется глядеть в потолок. Но раз попробовав, Ник уже сам загорелся и назавтра, сидя на краю постели — ему теперь каждый день разрешалось понемногу сидеть, — попросил:

— Брат Ловел, как думаете, смогли бы вы мне на поделки раздобыть у плотников чуток хорошего дерева — ну хоть бука? Что лежать — может, я б смастерил одно-другое для часовенки — так, задаром.

Довел, привязывавший к его ноге «лубок», отвлекся, взглянул на мальчика.

— Задаром? Мы выправим тебе ногу, Ник, но потом твоя очередь показать, на что ты способен.

Ник ответил спокойным взглядом.

— Я знаю. Но я все равно сделаю вам в алтарь канделябр.

И Ловел раздобыл у плотников дерево, а Ник принялся за работу. Сестра Олдис, чаще других подметавшая в палатах, поначалу очень сердилась из-за стружек на полу, но после того, как Ник показал ей свою работу, она, поворчав, согласилась, что такая — ее дополнительных трудов стоит. Ведь канделябр Ник вырезал необычный: это был высокий длиннокрылый ангел с венцом на челе, а углубление для свечи скрывалось меж его сзади сложенных крыльев.

Ник еще никогда не брался за вещь труднее и не знал, как ее сделать, поэтому он продвигался с работой медленно, делал, что дерево ему подсказывало, — подобно тому, как Ловел трудился над его неразгибавшимся коленом. И ошибался: руки не всегда слушались — правая и левая стороны ангельского лика получились неодинаковыми, Ник досадовал. Но дни шли, работа близилась к завершению, и Ловел знал, что резной ангел будет прекрасен.

— После этого я сделаю другого, — сказал Ник. Должна быть пара, и потом… постараюсь в другой раз не оплошать.

Ловел сидел и поворачивал фигурку в руках — разглядывал.

— Знаешь, — сказал он, — ты мог бы зарабатывать на жизнь как резчик по дереву.

— Если каменщиком стать не смогу?

Ловел поднял голову. Он с Ником никогда не притворялся.

— Да, — сказал он.

Ник поглядел на резного ангела, будто увидел его впервые, и удивился увиденному.

— А что, — протянул, — а что, это мысль.

— По голосу не скажешь, чтоб она тебе очень уж нравилась.

— Совсем же другое, понимаете… — Ник нахмурился, пробуя объяснить. — Тут что-то небольшое, а там… Хорошо, конечно, вырезать между делом, но совсем же другое, когда стены встают, когда камни так обтесаны, что на стыке не просунешь и ноготь, потому что тяжесть приходится на верное место, и контрфорсы нагрузку облегчат, и все честь честью… а потом… потом покажется, что она, выстроенная, возносится к небу, на землю не опирается… — Он запнулся, вдруг покраснев. — Давайте, давайте мне его, я не закончил венец.

Ник сидел на краю постели, неуклюже вытянув вперед ногу в «лубке», почти что выпрямленную. Ловел сказал:

— Если возьмешься за второго ангела завтра, к тому времени, как закончишь его, поставим тебя на ноги, поглядим.

Год повернул на новый круг, вечера делались длиннее, и, наконец, день подошел. Ник отложил полировку второго ангела до утра, будто завершение работы над ним и испытание колена на прочность были почему-то неразделимы. Впрочем, уже законченный, второй ангел стоял рядом с первым перед изображением Святого Варфоломея, неся свою долю света, когда с кувшином для растирания в руках, с закатанными рукавами появился Ловел. Время было послеобеденное, и у Ника на кровати еще оставалась тарелка с какой-то остывшей стряпней, к которой он едва притронулся.

— Не хочется есть, — сказал Ник Ловелу, спросившему про тарелку, и поморщился. Действительно, тушеные бобы выглядели еще менее аппетитными, чем всегда, но Ловел чувствовал: это отговорка…

Ловел принялся за растирание, как обычно, а, закончив, вместо того, чтобы привязать к ноге «лубок», подал Нику его костыль и помог встать.

— Поначалу обопрись на него, без «лубка» будет непривычно.

Ник стоял и смотрел на Ловела какой-то миг, веснушки на переносице потемнели до черноты. Ловел видел написанный на его лице призыв и понимал, к кому мысленно обращался Ник. Не к сестре Урсуле, уносившей посуду после обеда, он взывал, не к брату Филиппу, не к людям по койкам, глядевшим на мальчика во все глаза.

Выпал один из тех дней поздней зимы, какие исполнены кроткой надежды, хотя впереди еще можно ждать бурь. На аптекарском огороде у южной стены приюта в такие дни тепло, будто весной. Нику вреда там не будет.

— Пойдем на улицу, — сказал Ловел.

Из аптекарской дверь черного хода вела на огород Довел шел впереди и слышал стук костыля за спиной. У порога из земли показались сине-зеленые стрелки подснежников, на бузине, той, что ближе, пел черный дрозд. Прямая утоптанная дорожка, начинавшаяся у порога, протянулась меж еще голых грядок, на которых скоро вновь зазеленеют чеснок и чистотел, наперстянка, пиретрум и девясил. И там, где дорожка начиналась, Довел и Ник на миг остановились, поглядели друга на друга.

— Ты готов? — спросил Ловел.

Ник в ответ ничего не сказал. Но кивнул. Ловел взял у него костыль и отступил на шаг.

— Теперь ко мне иди. Нет, смотри на меня — не под ноги.

Долго Ник не мог двинуться. Но не отрывал глаз от лица Довела, а тот еще на шаг отступил. Ловел вдруг опять вспомнил Храбреца и конюшню в Новой обители. От волнения сдавило горло.

— Шагай, — только и вымолвил он.

С невероятной осторожностью, сосредоточенностью, Ник сделал шаг, потом еще и еще — пять шагов, и тогда Ловел подхватил его, споткнувшегося, и вернул ему костыль.

Ник улыбался от уха до уха, дрожал.

— Я смог! Я смог!

— Раскричался! — сказал Ловел. — В другой раз, запомни, колено будешь сгибать. Бог дал тебе это колено, чтобы сгибалось, ты же на ноге, будто на помеле. А теперь вернемся в палату.

В аптекарской Ник помедлил перед дверью в палату.

— Когда я вернусь на стройку?

— В кашевары?

— Многие вольные каменщики из кашеваров делались.

Ловел кивнул.

— Погоди. Пять шагов не значат, что ты встал на ноги, и прежде чем тебя отпущу, я должен увериться, что сухожилие не начнет опять уплотняться. — Он улыбнулся. — Пока вырезал бы еще что-нибудь!

Ник помолчал, а потом уголки рта у него потянулись вверх.

— Нет! Я знаю, в ком тут нужда побольше, чем в резчике.

— В ком же?

— В поваре, — сказал Ник.