Ведьмы с Вардё

Глава 1 Анна

Третий день апреля года 1662 от Рождества Христова

Дикий север станет моей тюрьмой. Заключенная в вихрь снегопада, ослепленная белым светом, лишенным всяких теней, я стояла на палубе корабля и смотрела вперед.

Впереди не было ничего.

Снежные хлопья покрывали мой плащ белизной. Неуязвимая, как алебастровая статуя, я замерзла, но не дрожала от холода, мои пальцы уже посинели, мое сердце наполнилось пустотой. Часы ожидания тянулись мучительно долго, но я не спешила сходить на берег.

Снегопад прекратился. Я передернула плечами, и снег лавиной осыпался с моего подбитого мехом плаща. С неба спустились последние белые хлопья. Наступили сизые сумерки.

Наконец я смогла разглядеть конечную цель нашего путешествия.

Крошечная гавань, одно название что причал. Скопление примитивных унылых построек. Мне было велено сойти на берег, и я, пошатываясь, спустилась по трапу – после стольких недель в море ноги словно забыли, как ступать по твердой земле. Хлесткий ветер, пронизывающий до костей, подталкивал меня в спину, точно грубая ручища тюремного стражника, подгонял к мрачным северным землям.

Здесь капитан Гундерсен со мною простился. Мне было жаль с ним расставаться. Во время нашего путешествия вдоль коварного побережья Норвегии мы провели несколько весьма познавательных и интересных дискуссий по богословским вопросам. Он оберегал меня от опасностей и пользовался уважением среди матросов. Я боялась, что капитан Гундерсен станет последним цивилизованным человеком, который встретится мне в этом диком краю.

Я еще больше уверилась в этой безрадостной мысли, когда ко мне подошел грубый мужчина угрюмого вида. Его рыжая всклокоченная борода, в которой застыли кристаллики льда, топорщилась во все стороны. Лицо было грязным, словно он не умывался неделю. Незнакомец сплюнул на снег, осквернив чистую белизну комком желтой мокроты. Я невольно отпрянула, сморщившись от отвращения, но он схватил меня за плечи.

– Почему ты не в цепях?

Он встряхнул меня, как тряпичную куклу. У него дурно пахло изо рта, и говорил он с явным шотландским акцентом.

– Эту меру сочли излишней, – сказала я этому гнусному грубияну, не сумев скрыть надменного презрения в голосе.

Незнакомец хмыкнул и прикоснулся к большому ключу, что висел у него на поясе.

– Тебе не мешало бы помнить, кто ты такая, фру Род. Королевская узница. – Он снова сплюнул, чтобы подчеркнуть свою власть надо мной. Меня чуть не стошнило, но я подавила этот позыв и гордо вскинула голову, пока он продолжал говорить. – Я судья Локхарт, и теперь я твой тюремщик на все обозримое будущее.

На все обозримое будущее. Слова жгли, как клеймо, оставленное раскаленным железом.

Как жестоко ты обошелся со мной, мой король. Я надеялась на твое милосердие, а ты отправил меня с глаз долой, далеко-далеко. Почему так далеко?

– Так что знай свое место, – угрюмо проговорил Локхарт. – Иначе будешь сидеть в цепях.

Как оскорбительно! Как будто я стану противиться твоему повелению, мой король. Я ничего не сказала своему новому тюремщику, лишь одарила его уничижительным взглядом. Впрочем, взгляд не подействовал. Судья Локхарт подтолкнул меня к саням, запряженным тройкой оленей.

В санях сидел возница, закутанный в оленьи шкуры, в меховой шапке, надвинутой до бровей. Несмотря на массивные грозные рога, олени казались смирными, даже кроткими. Последний в упряжке, стоявший ближе всего к саням, повернул голову и посмотрел на меня с почти человеческим сочувствием. Я сама удивилась тому, как у меня сжалось сердце. Мне очень хотелось погладить оленя по голове, но грубиян Локхарт толкнул меня в спину, и я буквально упала на сани.

Вечерние сумерки сгущались в ночь, и это была самая холодная ночь в моей жизни. Я была благодарна за ворох мехов и шкур, устилавших сиденье.

Я давно уже не ощущала такого холода, что пронизывает до костей, вымораживая все нутро. Последние несколько лет меня постоянно бросало в жар, словно во мне непрестанно горело горячее пламя, согревая изнутри; иногда я просыпалась посреди ночи в своей спальне в Бергене, вся как будто пылая огнем. К досаде Амвросия, я сбрасывала одеяло на пол и даже открывала окно, независимо от времени года, чтобы впустить в комнату освежающую прохладу, хотя мой муж вечно ворчал, что я пытаюсь его заморозить. Наконец он не выдержал и заявил, что не будет делить со мной спальню. Еще до моего отъезда в Копенгаген мы в течение многих недель спали раздельно.

Вспомнив о муже, я попыталась представить, чем он занимается в эти минуты. Амвросий сейчас дома, в Бергене. Наверняка совершает свою ежедневную прогулку по саду, собирает целебные травы в моем аптекарском огороде. При этой мысли я даже заерзала от досады. Он обязательно перепутает все компоненты. Как путал всегда. Амвросию нельзя доверять делать лекарства без моего бдительного присмотра, иначе он точно кого-то отравит, пусть и без всякого злого умысла.

Впрочем, в Бергене уже поздний вечер, а значит, доктор Амвросий Род сидит у камина в зеленом бархатном кресле и, нацепив на кончик носа очки, читает мои книги. Наконец-то в доме спокойно, думает он.

Все, что было у меня прежде, – прекрасный дом, достойный муж с положением в обществе, лучший сад во всем Бергене и самая большая библиотека в Норвегии – я все потеряла. У меня больше нет ничего. Ничего.

Полная твердой решимости не проронить ни слезинки, я прикусила губу и ощутила во рту привкус крови.

С неба струился серебристый свет полной луны. Прибрежная деревня у гавани была тихой и темной, все ее обитатели уже спали. Мне было слышно, как плещется море у причала с рыбацкими лодками. Краем глаза я уловила движение и обернулась в ту сторону. Казалось, я вижу какого-то человека, притаившегося в темноте между домами. Высокого мужчину в плаще и шляпе.

Нет, это был обман зрения, игра зыбкого лунного света. Теневая фигура исчезла, слившись с сумраком ночи. Зато пришло воспоминание о тебе, о том дивном времени, когда мы были еще совсем юными, о твоих длинных темных вьющихся волосах, рассыпавшихся по плечам, о твоей улыбке, твоих глазах. Помнишь, как ты протянул ко мне руки и сказал: «Пойдем танцевать, Анна»?

А теперь я замерзла, я дрожала от холода. Шерстяные перчатки не грели совсем. Я сжимала руки в кулаки и пыталась засунуть их поглубже в муфту.

Сани ехали быстро, арктический холод обжигал щеки. Я натянула меховую шапку до самых бровей и прикрыла лицо тюленьей шкурой, оставив открытыми только глаза. Шкура, все еще пахшая холодным морем, была неприятно сальной на ощупь. В этих диких северных областях даже море кишело языческой нечистью.

Капитан Гундерсен говорил, что на другой конец полуострова Варангер меня отвезут на санях. В деревне Свартнес мне придется снова сесть в лодку, чтобы пересечь узкий Варангерский пролив и добраться до крошечного островка под названием Вардё, где стоит крепость Вардёхюс, место моего изгнания.

При этой мысли я вытащила руку из муфты и прижала к груди. В том самом месте, где под слоями одежды висел на тонкой цепочке мой крестик – мое самое ценное земное сокровище. О чем ты, конечно же, знаешь.

Берег моря остался далеко позади. Сани мчались по диким просторам, по заснеженной тундре под бескрайним ночным небом, усыпанным звездами. Я смотрела на полную луну, последнюю перед началом пастбищного сезона. Амвросий называл ее луной мучеников. Я подумала об Иисусе Христе, который принес себя в жертву за грехи человеческие.

А ты, выходит, принес в жертву меня? Сказать по правде, уж лучше бы мне уйти в вечность и пребывать рядом с Господом нашим, чем продолжать жить, содрогаясь от страха, пока запряженные оленями сани везут меня прямо ко входу в ад, каковой, как известно, располагается где-то на севере твоего королевства.

Ты велел не писать тебе писем, не беспокоить тебя ни единым словом. Потому что тебе надоело выслушивать мои непрестанные жалобы. Но ты забываешь об одном: подобно тому, как долг всякого подданного – верно служить королю, так и король должен служить своим подданным, ибо так заповедано Богом. Ты думал, что сможешь заставить меня замолчать, когда приказал отобрать у меня и чернила, и перья, но этого мало.

Ничто не поколеблет мою решимость.

Мои послания с севера так или иначе до тебя дойдут.

Много долгих часов сани мчались по белому снегу под посеребренным северным небом, мои кости трещали, суставы болели. Глаза слипались, в голове плавно сменяли друг друга приятные, убаюкивающие картины. Одетая в свое лучшее платье из синего шелка, я преклонила колени перед тобой, мой король, и твоя рука в драгоценных перстнях легла мне на голову. Коронованная твоей дланью, я преисполнилась благодарности и благодати.

Из сладостных грез меня вырвал крик возницы. Олени испуганно заметались в упряжке и рванули куда-то вбок. Судья Локхарт взревел, пытаясь их удержать, но сани больше не слушались. Мы заскользили по льду и взлетели на вершину сугроба, такого высокого, что мне пришлось ухватиться за деревянные борта саней, чтобы не свалиться с сиденья. Я уже приготовилась к самому худшему: сейчас мы перевернемся, и я переломаю себе все кости, – но сани с грохотом рухнули на плотный слежавшийся снег и, проехав еще чуть-чуть, завалились набок.

Шапка упала мне на лицо. Я услышала тяжелый стук сапог Локхарта по твердому насту, поправила шапку и увидела, как его плотная массивная фигура удаляется в посеребренную луной темноту. Возница пытался успокоить испуганных оленей. Ни тот ни другой даже не поинтересовался, все ли со мной хорошо. Я выбралась из перевернувшихся саней и огляделась по сторонам в поисках моего драгоценного аптекарского сундучка. Он упал недалеко от повозки, все его содержимое разлетелось по снегу. Спотыкаясь на каждом шагу, я пошла собирать пузырьки и мешочки с целебными травами, и тут мне открылось поистине странное зрелище. Чуть поодаль стояла смуглая девушка, еще совсем девочка, с распущенными черными волосами, одетая в плащ из перьев. И что самое удивительное: рядом с нею сидела большая дикая кошка. Я никогда раньше не видела такого зверя. Густой мех в темных пятнышках на спине и боках, ослепительно-белое подбрюшье. Большие уши с длинными кисточками на концах. Кошачьи глаза цвета янтарного камня смотрели прямо на меня, пристально и без страха.

Морозный воздух звенел, как хрусталь. Мое дыхание вмиг превращалось в пар и расплывалось плотными белыми облачками, однако девушка в тонком плаще не дрожала от холода.

Она положила руку на голову большой кошки, которая продолжала спокойно смотреть на меня, и зубы оскалила вовсе не кошка, а девушка.

Мое сердце испуганно заколотилось. Я никогда в жизни не видела, чтобы человек скалился по-звериному, и уж тем более – юная девушка, почти ребенок.

Странная девочка покачала головой и вдруг рассмеялась, словно ей показалось забавным, что она меня напугала.

– Кто ты? – крикнула я.

Но незнакомка лишь раскинула руки, и полы ее плаща из черных перьев превратились в два огромных крыла. Она исчезла среди берез в небольшой рощице неподалеку. Большая кошка бросилась следом за ней и тоже скрылась из виду.

Я поспешила собрать разлетевшееся содержимое своей аптечки, опасаясь, что девушка и ее зверь вернутся, но, когда я поднялась на ноги, крепко сжимая в руках сундучок, из рощи вышел лишь Локхарт, с луком и стрелами за плечом.

– Догнал? – спросил у него возница, закреплявший оленью упряжь.

– Нет, – ответил Локхарт, досадливо морщась. – Ушла зверюга. Откуда в здешних краях взялась рысь?

Возница пожал плечами. Рысь! Значит, это была рысь. Я слышала об этих крупных кошках из северных областей. Каким роскошным получился бы плащ из ее мягкого блестящего меха!

– А девушка? – спросила я, стряхнув снег с плаща. – Как же девушка?

Локхарт обернулся ко мне и нахмурился.

– Что ты несешь, женщина?

– Тут была девушка, с рысью. Вы разве не видели? Девушка с длинными черными волосами, в плаще из перьев… – Я осеклась, осознав, как глупо и странно все это звучит.

– До ближайшей деревни – часа два езды, если не больше. И кто, по-твоему, станет бегать по диким лесам вместе с рысью? – усмехнулся Локхарт.

– Я ее видела, – упрямо проговорила я. – И она мне угрожала…

– Довольно! Меня предупреждали, что ты не сдержанна на язык, и я не намерен терпеть истерики старой карги.

Я аж задохнулась от возмущения. Таких оскорблений в свой адрес я не слышала никогда. Еще никто не называл меня старой; к тому же теперь, разглядев Локхарта вблизи, я поняла, что он старше меня, если судить по глубоким морщинам, избороздившим его лицо.

– Да как вы смеете…

Но Локхарт зажал мне рот своей грязной ручищей и не дал договорить.

– Замолчи, – рявкнул он, брызжа слюной мне в лицо. – Нам и так уже хватает с тобою хлопот.

Он снял с пояса цепь и принялся обматывать мои запястья.

За все недели моего заключения в тюрьме, даже во время суда, со мною не обращались с таким вопиющим неуважением. Я пытался сопротивляться, но Локхарт так грубо толкнул меня в грудь, что у меня заболело сердце. Словно оно вот-вот разобьется.

Хотя, мой король, мое сердце разбито уже давно.

Возница тем временем выправил сани и успокоил оленей. Мы снова отправились в путь. Локхарт заковал меня в цепи так крепко, что я не могла пошевелиться и была вынуждена лежать на спине. Я смотрела на серебристую луну мучеников высоко в небе и вся буквально горела от ярости.

Упиваясь лунным светом, я дала себе клятву: никогда в жизни по собственной воле я не стану мученицей, присмиревшей, немой и покорной, ибо это противоречит моей натуре.

Перед мысленным взором снова возникла та девушка с хищным звериным оскалом. В нашей загадочной встрече был момент узнавания, странный и необъяснимый. Она мне не привиделась, она была настоящей, хотя мне неведомо, что это было и для чего.

Глава 2 Ингеборга

Мать Ингеборги сильно переменилась, и это произошло не вчера. Перемена случилась задолго до того злополучного дня, когда к ним впервые пришел купец Генрих.

Два с половиной года назад, зимой 1659 года, они были самой обычной рыбацкой семьей среди точно таких же обычных семей на полуострове Варангер: выживали, как могли, ловили в море треску, чьи истощавшиеся косяки с каждым годом уходили все дальше и дальше на юг, пережидали долгие темные месяцы лютой зимы, еще больше влезая в непосильные долги за зерно перед торговцами из Бергена, трудились не покладая рук все короткое лето, чтобы собрать хоть какой-нибудь урожай с худородной арктической почвы. Жизнь в их деревне Эккерё, втиснутой между прибрежной песчаной косой и высокой стеной белых скал, была трудной. Но они были дружной семьей, они любили друг друга, и эта любовь придавала им сил. В их доме царила уютная легкость и смех. Им было так хорошо впятером. Мать и отец, сын и две дочери.

Но теперь они остались втроем.

По словам матери, в этом году Ингеборге исполнилось шестнадцать лет. Она была на четыре года старше своей сестры Кирстен, хотя та уже догнала ее в росте. Ингеборга была невысокой и худенькой, но сильной и ловкой. Лишь по ее лицу можно было понять, что она – старшая из двух сестер. По ее карим, не по-детски серьезным глазам, по сурово поджатым губам, говорившим о том, что ей довелось уже много чего повидать, уже много чего пережить.

Казалось, прошло совсем мало времени с тех пор, как они с младшим братом Акселем бродили по пляжу и собирали морские сокровища: крошечные ракушки, пучки блестящих водорослей, прибитые волной к берегу деревяшки, шипастых морских ежей, пушистые утиные перья и гладкие камушки, отполированные волнами.

Тот день выдался на диво погожим для заполярного лета. Тучи хоть и клубились на горизонте, но не спешили пролиться дождем, и полуночное солнце озаряло их маленькую деревню. Аксель и Ингеборга брели по топкой полоске земли, густо поросшей травой – где-то зеленой, а где-то коричнево-желтой, – в белых метелках болотной пушицы и лиловых соцветиях вереска. Справа от них простиралось спокойное бледно-серое море. Вдалеке, на другой стороне залива, высились горы, где брат с сестрой никогда не бывали. Ясная ночь кишела мошкарой, и стаи чаек слетались к скалам. От их пронзительных криков звенело в ушах.

Брат привел Ингеборгу к отвесному склону за острым выступом мыса Скагодден, где гнездились морские птицы. Аксель учил ее лазить по скалам.

– Представь, что ты кошка, – сказал он.

Ингеборга на секунду зажмурилась, вообразив себя маленьким полосатым котенком. Страх отступил. Она решительно подняла юбку, заправила подол за пояс, чтобы можно было вскарабкаться по скале так же легко, как карабкаются мальчишки, – и сама не заметила, как поднялась по отвесному склону.

– Мы охотники, Ингеборга, – крикнул Аксель с вершины утеса и подал ей руку. – Мы всегда смотрим лишь на добычу. И никогда не глядим вниз.

Когда Акселя не стало, Ингеборга потом не единожды поднималась на тот же утес, но уже в одиночестве. Она не боялась порезать босые ноги об острые камни. Не боялась сорваться, поскользнувшись на мокром участке скалы. Аксель всегда говорил, что Ингеборга может все, если захочет, и неважно, что она – всего лишь девчонка из бедной рыбацкой деревни. Она все равно может все.

Когда они с братом в последний раз поднимались на скалы вдвоем, им удалось раздобыть яйца чаек.

– Видишь гнездо? – показал пальцем Аксель. – Вот туда нам и надо.

– Оно как-то совсем высоко, – с сомнением произнесла Ингеборга.

– У тебя все получится, Ингеборга. Ты теперь поднимаешься по этим скалам даже лучше меня. – Он поплевал на ладони и потер их друг о друга. – Только надо тихонько. Если птица увидит, что мы лезем к гнезду, она точно на нас нападет. – Он подмигнул Ингеборге. – Ты же не хочешь, чтобы какая-то чайка выклевала тебе глаз?

Они полезли наверх, не задумываясь о том, что если сорвутся с такой высоты, то неминуемо разобьются о скалы.

Аксель уступил сестре право забрать из гнезда первые два яйца. Они были крупными, белыми с голубоватым отливом, в коричневых крапинках, похожих на яркие веснушки на носу у Акселя. Ингеборга сунула яйца в маленький мешочек на шее, где уже лежала сегодняшняя добыча с морского берега, водоросли и ракушки.

Именно Аксель выдал их присутствие чайке, когда потянулся за еще одним яйцом. Брату пришлось ухватиться за выступ скалы под гнездом, и у него из-под ладони посыпались тонкие прутики и мелкие камушки.

Аксель быстро схватил последнее яйцо, сунул его в карман, и они с Ингеборгой полезли вниз под яростным натиском взбешенной мамы-чайки, чьи истошные крики буквально вонзались им в уши. Ингеборга пригнула голову, чтобы крепкие крылья, хлеставшие ее по щекам, не задели глаза. Ей было стыдно, что она украла яйца у птицы, и в то же время ее переполнял дикий восторг от содеянного.

Они спустились на влажный песчаный пляж под скалой. Чайка так и не успокоилась и продолжала свою атаку. Взявшись за руки, Аксель с Ингеборгой побежали по каменистой тропинке, забрызганной белым птичьим пометом, и укрылись в крошечной пещерке у подножия утеса.

Они уселись на корточки и улыбнулись друг другу. Чайка клюнула Акселя в макушку, из ранки шла кровь. Тонкая красная струйка была почти незаметна на его рыжевато-каштановых волосах, но выделялась на бледном лице.

Ингеборга вытащила из мешочка яйцо и невольно залюбовалась его хрупкой красотой.

– Как ты думаешь, там внутри есть птенец? – спросила она у Акселя.

– Может быть. – Он отобрал у нее яйцо и подбросил его на ладони.

– Осторожнее!

Аксель рассмеялся, запрокинув голову вверх.

Брат не раз говорил, что не хочет быть рыбаком, как их отец. Когда-нибудь он станет купцом, как удалой Генрих Браше.

В тот день на скалах Аксель сказал Ингеборге:

– Я уплыву на восток и вернусь с грузом пряностей, драгоценных камней и шелков. У меня будет большой дом в Бергене. Я поставлю там огромный шкаф и заполню его черепами, орехами, раковинами и костями диковинных животных со всех четырех уголков Нового Света. – Аксель взял ее за руку и сказал: – Мы уедем из Эккерё, сестрица, и никогда не вернемся сюда.

В ту летнюю ночь, когда Ингеборга и Аксель украли яйца у чайки, они бегом возвращались домой, чтобы скорее отдать матери свою добычу.

– Какой замечательный у меня сын, – сказала мама, взъерошив волосы Акселя, как будто он собирал яйца один.

– Ингеборга забралась выше меня! – сказал ей Аксель.

Но мама словно его не услышала.

– Устроим пир, – объявила она.

Ингеборга в жизни не ела ничего вкуснее тех чаячьих яиц. Мать пожарила их на большой сковородке, добавив кусочек сливочного масла и щепотку соли. Они были похожи на расплавленное золото. Каждому досталось по одному: Ингеборге и Акселю, маме, папе и Кирстен.

Скорлупу от яиц Аксель отдал младшей сестренке, Кирстен. Она аккуратно разложила пустые половинки скорлупок на каменных выступах над кухонным очагом.

Но мама велела разбить их и выбросить.

– Я хочу их сохранить, – возразила Кирстен.

– Нет, Кирстен, их надо разбить, – сказала мама. – Иначе ведьмы сделают из них лодки. А потом уплывут в море, поднимут бурю и потопят рыбацкие суда.

Кирстен умоляюще посмотрела на папу, который всегда защищал ее перед матерью, когда та была слишком строга.

– Слушайся маму, Кирстен, – угрюмо проговорил он.

Кирстен нахмурилась, но все же собрала скорлупки и вынесла их из дома. Ее непослушные рыжие кудряшки сердито топорщились во все стороны.

На седьмой день октября 1659 года Аксель впервые ушел в море с отцом.

Мать была категорически против.

– Он еще маленький, – говорила она отцу. – Ему еще рано.

Но Акселю уже исполнилось двенадцать, а значит, он вступил в возраст, когда сыновья рыбаков должны начинать приобщаться к отцовскому ремеслу, пусть даже им предстоит уйти в море на несколько долгих недель.

К тому же Аксель и сам хотел в море.

– Мама, не бойся. Все будет хорошо, – сказал он. – Все мужчины уходят рыбачить, и я не хочу оставаться в деревне, как маленький мальчик.

Аксель всегда был любимчиком матери. Когда он отправился на рыбалку, мать стала дерганой и раздражительной. Особенно она доставала придирками Кирстен. Ингеборга ловко справлялась с делами по дому, и поэтому мама ее не попрекала, зато на Кирстен подзатыльники и шлепки сыпались постоянно. То она неусердно взбивает масло, то не так подметает, то зачем-то поет ягненку глупые песенки.

Зима все тянулась, и с каждым днем мать мрачнела все больше и больше. Каждый день она ходила на прибрежный утес и высматривала, не возвращаются ли рыбаки. В свисте студеных ветров явственно веяло предчувствием беды.

Ингеборга никогда не забудет тот день, когда рыбаки вернулись домой. Она никогда не забудет, как отец замер в дверях и, протянув руки к матери, сообщил, что их сын навечно остался в море.

– Ему было только двенадцать лет! – взвыла мать. – Ивер, я тебе говорила, что он еще маленький! Я тебя умоляла не брать его в море!

Ингеборге было страшно смотреть, как мать бьет отца в грудь кулаками; как сникает отец, превращаясь в бледную тень себя прежнего. Он и вправду вернулся из моря сломленной тенью. Человеком, раздавленным чувством вины и неспособным рассказать жене и дочерям, как именно он потерял сына. Даже Кирстен не смогла вызвать улыбку на его постаревшем, измученном лице. Даже когда она села к нему на колени и прижалась к его плечу. Куда исчез его смех? Где он теперь?

Там же, где Аксель, подумала Ингеборга. На дне холодного моря.

Когда отец не вернулся с рыбалки весной 1661 года, Ингеборга не удивилась. В глубине души она знала, что так и будет. Отец встретил смерть в море как избавление от непосильного груза печали. Ингеборга представляла, как он погружается в темную толщу воды, широко открыв рот и впивая соленое искупление. Он не мог снова вернуться домой без сына. Легче было отдать вину морю, чем вернуться к жене, чье лицо почернело от горя. Он не хотел возвращаться.

Когда Ингеборга размышляла о том, как отец сидел в лодке, совсем один в диком северном море, как он принял решение никогда больше не возвращаться домой, ее сердце сжималось от боли. Но еще и от злости. Отец знал, что может спокойно уйти. Потому что она, Ингеборга, позаботится о матери и сестре. Он знал, что дочь его не подведет.

Это было так несправедливо.

Прошел месяц с тех пор, как отец не вернулся с последней рыбалки. В тот холодный майский день Ингеборга и ее мать, не евшие досыта уже много дней, разгребали мусор на диком пляже. Они набрали побольше водорослей, чтобы сварить суп для себя и накормить овец.

Когда они вошли в дом, Кирстен сидела на кухне у очага и перебирала скорлупки чаячьих яиц. Ее лицо сияло улыбкой. Впервые после смерти отца Ингеборга увидела сестренку такой счастливой.

Мать застыла на месте, но Ингеборга почувствовала, как в ней кипит гнев.

– Где ты их взяла? – спросила мать, швырнув водоросли на пол.

Кирстен подняла голову и побледнела как полотно.

– Я их сохранила, – прошептала она. – Они такие красивые, мама.

Мать подошла к ней и принялась топтать скорлупки ногами, обутыми в старые сапоги из оленьей кожи. Потом схватила Кирстен за шкирку, подняла ее на ноги и со всей силы влепила пощечину.

– Мама! – испуганно вскрикнула Ингеборга.

Но вся боль от потери, накопившаяся в душе матери, теперь вылилась в ярость на младшую дочь.

– Ты убила своего брата! – кричала она в лицо Кирстен. – Тебе было велено разбить скорлупу, но ты не послушалась, и посмотри, что получилось! Ведьмы подняли бурю, и он утонул. Ты убила Акселя, и своего отца тоже!

Кирстен горько расплакалась.

– Мама, прости меня, я…

– Ты гадкая, злая девчонка!

Ингеборга дернула мать за рукав:

– Мама, не надо! Она никому не хотела зла!

– Это все из-за нее, мелкой ведьмы! – крикнула мать, обернувшись к Ингеборге. Ее взгляд был исполнен печали и горечи.

– Не надо, мама! Она твоя дочь.

Мать уставилась на Ингеборгу так, словно только сейчас осознала ее присутствие. Она отпустила Кирстен, закрыла лицо руками и выбежала из дома.

Ингеборга обняла сестренку, но Кирстен была безутешна.

– Я правда злая и гадкая? – прошептала она.

– Конечно нет. – Ингеборга вытерла ей слезы рукавом. – Просто мама очень сильно скучает по Акселю и по папе.

– Я тоже скучаю, – тихо проговорила Кирстен.

– Я знаю. – Ингеборга погладила сестренку по голове.

Кирстен попыталась собрать разбитые скорлупки. Но они почти все раскрошились в пыль.

– Мне их дал Аксель. Сказал, что их можно оставить. – Кирстен шмыгнула носом.

Ингеборга взялась за метлу.

– Надо все подмести, пока мать не вернулась.

Но Кирстен продолжала собирать осколки скорлупок, тихо считая вслух:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…

До скольки успел бы досчитать Аксель, пока тонул? Сколько времени понадобилось морю заполнить его утробу и утянуть на мутное дно, где он уснул вечным сном?

До скольки успел бы досчитать отец?

Сестры подмели пол и наварили водорослей для себя и для овец. Но мать вернулась домой лишь через несколько часов.

Вернулась будто другим человеком.

Ингеборга никогда больше не видела, как она плачет по сыну и мужу. Мать никогда больше не прикасалась к своей младшей девочке Кирстен и не говорила ей ласковых слов. Она разговаривала с Ингеборгой так, словно та была ей сестрой, а не дочерью.

Холодность матери терзала Ингеборге сердце. Но ни одна женщина в мире не любила своего сына так сильно, как их мама любила Акселя. Когда ее мальчик утонул в море, часть маминой души ушла на дно вместе с ним.

В этом и заключалась перемена. Мама всегда была настоящей красавицей, но теперь ее голубые глаза, когда-то теплые, как летнее небо, сделались холодными, будто лед, и даже манера говорить стала другой. Словно ее больше не волновало, что будет с нею самой и ее дочерьми. Хватит ли им еды, чтобы прокормиться. Теперь все зависело только от Ингеборги.

Куда мама ходила в ту ночь, когда растоптала яичную скорлупу? Ингеборга долго не засыпала, ждала ее возвращения, а светлая майская ночь все тянулась и никак не кончалась, за окном горестно кричали птицы, ветер шептал: Беда-беда. В голове Ингеборги вихрем кружились мысли.

Кто может встретиться ночью молодой вдове, в одиночку блуждающей по болотам?

Глава 3 Анна

До какого ничтожества ты низводишь меня, мой король. По твоему повелению меня перевезли, как дрова для костра, через необъятную снежную тундру на дребезжащих, разваливающихся санях, и все мое тело болело от неудобства. По твоему повелению меня посадили в утлую лодчонку и переправили по Варангерскому проливу на остров Вардё. Ледяные соленые брызги жалили мои щеки при каждом взмахе весла, и ночь была чернее чернил.

На воде я не видела ни зги. Луна скрылась за тучами, но все мои чувства были обострены до предела. От мысли, что где-то рядом – владения дьявола, я дрожала сильнее, чем от жуткого холода. Однажды ты показал мне гравюру с изображением горы под названием Домен в книге какого-то французского путешественника и исследователя. Кто бы мог подумать, что спустя столько лет я окажусь вблизи этой самой горы?! Я никогда не забуду тот Домен на картинке, с его низким горбом и зияющим брюхом пещер и подземных тоннелей, что ведут прямиком в ад.

Я нахожусь в самых дальних пределах твоего королевства, где ты сам никогда не осмеливался побывать, но все-таки выслал меня сюда.

Жестокосердный судья Локхарт заковал меня в цепи, как простую воровку. Но я ничего не украла, я не нарушила закон. Воистину за все сорок семь лет своей жизни на этой земле я никогда не встречала столь отвратительного человеческого экземпляра. От его тюленьих шкур исходило зловоние, как от канавы со стоячей водой, просоленной морем, а изо рта так несло тухлой рыбой, что каждый раз, когда он со мной заговаривал и дышал мне в лицо, я с трудом сдерживала дурноту и подносила к носу платок, на котором еще оставался призрачный аромат лаванды от духов, нанесенных много недель назад.

Я хорошо помню последний день в своем доме. Я собирала аптечку, а мой муж Амвросий ходил за мной как привязанный и ворчал:

– Анна, не надо. Оставь все как есть. Тебе-то уж точно не стоит ехать в Копенгаген с прошением к королю.

Я взяла небольшую стопку хрустящих белых носовых платков, отороченных кружевом, и окропила их лавандовым маслом, словно святой водой. Как будто освящала свое начинание. Пылая праведным гневом, я верила, что все делаю правильно.

– С чего ты решила, что король будет слушать тебя в этот раз, Анна? – говорил мне Амвросий. – Тебе было велено больше его не беспокоить.

– Я не могу не поехать, Амвросий. – Я обернулась к нему, раздосадованная его бесхребетностью – Этот город погряз во взяточничестве и беззаконии, и наш долг – защитить нашего короля от предательских происков наместника Тролле и его приближенных.

– Прошу тебя, Анна. Не надо. Пусть высказываются другие, – произнес Амвросий. – Наше положение и так-то весьма ненадежно.

Мой муж был напуган, и меня это злило. Я читала письмо, которое ему написал наместник Тролле, угрожая весьма неприятными последствиями, если Амвросий не сможет заставить меня замолчать.

Я не глупая женщина, но искренне верила, что между нами все еще существует особая связь.

– Король меня выслушает ради блага народа, – твердо проговорила я.

В отличие от мужа я не претендую на знание будущего. Но, может быть, он и вправду предвидел, что меня ждет. Его лицо было очень серьезным и очень бледным, почти восковым, как будто вся храбрость вытекла из него вместе с кровью.

Он пытался меня отговорить:

– Это неженское дело, жена, брать на себя такие задачи.

– В таком случае, муж, поезжай в Копенгаген сам.

Да, я бросила ему вызов, но Амвросий лишь уставился себе под ноги и пробормотал:

– Я не могу бросить все и уехать. У меня есть обязательства в Бергене.

Мой супруг, доктор Амвросий Род, человек уважаемый, как ты знаешь. Он академик и богослов, врач и директор бергенской Латинской школы. Но вряд ли ты знаешь, что своим положением он обязан моей предприимчивости, моим знаниям и умениям.

Наверняка ты об этом догадывался, мой король. Однако каждый, кто знал доктора Амвросия Рода, считал меня неудачной, ни на что не годной женой, потому что я не подарила ему наследника. А теперь мое время и вовсе прошло, мои ежемесячные истечения нерегулярны, мой лунный цикл давно сбился.

Мне не хотелось сморщиться и зачахнуть, как это произошло с моей матерью. Как происходит с другими женщинами моего возраста. Мне не хотелось становиться женой-невидимкой, пылинкой на плече мужа, которую так и тянет стряхнуть. Значимость и состоятельность мужчины определяется его достижениями, его положением в обществе, тем уважением, которым он пользуется в определенных кругах. Он расцветает с годами, а жена увядает как личность и живет через своих детей, а потом – через внуков; она становится призраком в собственном доме и безропотно наблюдает за плохо скрываемыми похождениями своего мужа и за последствиями его тщеславных интрижек.

Когда такое случилось в последний раз, я поняла, что с меня хватит. Амвросий даже не удосужился объяснить, куда делись деньги, отложенные на хозяйство, хотя я доподлинно знала, что он тратит их на любовницу.

Я твердо решила, что не исчезну, не оставив следа в этом мире; о нет, я скажу свое слово. Этот порыв не поддавался разумному объяснению, но я искренне верила, что ты меня понимаешь как никто другой.

Муж спустился в библиотеку следом за мной. Я взяла с полки свою свято хранимую Библию и Новый Завет в переводе Кристиана Педерсена, на случай, если мне надоест латынь.

Ты никогда не бывал в моем доме в Бергене, но если бы ты удостоил меня посещением, ты бы сам убедился, что это прекрасный дом. Стены отделаны полированным деревом, застекленные окна забраны изящными фигурными решетками. Восточные ковры на полах. Подсвечники из чистого серебра. Зимой во всех комнатах топили камины, так что любого внезапного гостя ждал теплый прием. Моя кладовая ломилась от обилия продуктов, причем самого лучшего качества: сливочные сыры и горшочки с вареньем, пироги и печенье, медовые соты, мешочки с засахаренным миндалем и корзины со свежими яйцами. На средней полке лежали ряды желтых лимонов – мое ежедневное лакомство, – и огромная сахарная голова из тех, что голландские торговцы привозят с далекого острова Барбадос. Обычно я нарезала лимон тонкими дольками и сосала их, как леденцы, чуть присыпав сахаром. Какое дивное сочетание кислинки и сладости! Какое простое, но потрясающее удовольствие!

Поверь мне, мой король, в моем доме тебе был бы оказан достойный прием. Я приготовила бы для тебя такой пир, какого еще не знали в Бергене.

Наша библиотека была самой большой во всей Норвегии. У нас было четыреста пятьдесят книг! Прошлой зимой я самолично их пересчитала и записала название каждой в большой книге учета.

Я всегда ощущала себя в безопасности в библиотеке, словно книги защищали меня от жестокого мира, как неприступная крепость из слов, мыслей и знаний.

Помнишь, как ты нашел меня среди стопок фолиантов в дворцовой библиотеке? Я, дочь придворного лекаря, тайком прокралась в библиотеку, пока мой отец пользовал твоего. Я искала любые книги по медицине, я жаждала знаний – как прилежная ученица отца.

Поглощенная чтением, я даже не слышала, как ты подошел и встал рядом. Я вздрогнула от испуга, уронила томик и потрясенно уставилась на тебя. В твоем взгляде читалось точно такое же потрясение. Ты так удивился, обнаружив в библиотеке какую-то незнакомую девочку! Сколько нам тогда было лет? Тебе, наверное, девятнадцать. А мне – всего лишь тринадцать. Ты помнишь наш первый с тобой разговор?

Ты спросил:

– Кто ты такая?

Я знала, кто ты такой: принц Фредерик, второй сын нашего короля. В то время никто и не ждал, что ты унаследуешь трон, и поэтому ты свободно бродил по дворцу в одиночку, без когорты придворных и слуг. Я помню, в тот день на тебе был камзол цвета полуночного неба, окантованный серебром. Помню твои густые темные локоны, твои черные ресницы, слишком длинные для мужчины, но идеальные для принца. Помню маленькое золотое кольцо у тебя в ухе. Ты был живым воплощением того, как в моем представлении должен выглядеть принц.

– Я спросил, кто ты такая, – повторил ты, не сводя с меня глаз. – Для служанки ты слишком нарядно одета. И вряд ли служанки умеют читать на латыни. – Ты кивнул на книгу, которую я уже подняла с пола и смущенно держала в руках.

– Я Анна Торстейнсдоттер, – ответила я робким шепотом. – Дочь придворного лекаря.

Ты задумчиво потер подбородок.

– Понятно. И ты умеешь читать?

Я кивнула.

– Папа меня научил.

Ты наклонился и выхватил томик у меня из рук. Я ощутила странный трепет в груди, когда уловила твой запах: древесный. Так может пахнуть от какого-нибудь садовника, но не от принца.

Ты посмотрел на название книги: «Anatomicae Institutiones Corporis Humani». Анатомические наставления по телу человека.

– Стало быть, ты читаешь анатомический труд врача и теолога Каспара Бартолина – старшего, да, Анна, дочь нашего лекаря?

Я снова кивнула, на миг лишившись дара речи.

Тебе, должно быть, смешно вспоминать, как я, совсем девчонка, смущалась в твоем присутствии и не могла вымолвить ни единого слова. Я уверена, что от тебя не укрылась ирония произошедшего, ведь ты же помнишь свои последние слова, обращенные ко мне?

Ti stille. Замолчи. Hold Kæft. Закрой рот и заткнись.

– Твой отец и вправду искусен в кровопускании, но недуг моего отца, короля, происходит не от нарушения равновесия гуморов.

Ты уверенно изложил мне свою теорию. В тот давний день, в дворцовой библиотеке. Солнечный свет лился между высокими стопками книг, вокруг нас кружились пылинки, похожие на крупинки чистого золота, и мне казалось, что я сплю и вижу сон.

Твои догадки о причинах болезни отца не имели для меня смысла, потому что мой папа учил меня, что все телесные недуги происходят от нарушения равновесия четырех гуморов[1], основных жидкостей организма, которыми также определяется и человеческий темперамент: сангвинический, меланхолический, холерический и флегматический. Процесс врачевания – это прежде всего поддержание равновесия гуморов, и основными лечебными средствами для него были кровопускание, стимуляция рвоты и клизмы. К тому же папа всерьез увлекался ботаникой и рассказывал мне о пользе целебных снадобий из разных растений при лечении не особенно тяжелых заболеваний.

Величайшим благословением моего детства было то, что мой отец, Торстейн Йоханссон, лекарь при королевском дворе, не имел сына, которому мог бы передать свои знания.

Однако если бы у меня был родной брат, я стала бы совсем другой женщиной, и моя жизнь сложилась бы иначе. Сейчас меня не везли бы в оковах в темницу на Крайнем Севере, и меня не отправил бы в унизительное изгнание тот единственный человек, которому я доверяла даже больше, чем мужу.

Но вернемся к счастливому воспоминанию о нашей первой встрече. Да, когда-то я была ею, тихой, стеснительной девочкой, устроившейся на полу среди книг, с пальцами серыми от пыли и растрепанными волосами, выбившимися из-под белого чепчика, – ты, возможно, заметил, что они были такими же черными, как у тебя, – и голубыми глазами, которые, как говорила мне мама с разочарованием в голосе, были слишком бледными для девочки и напоминали по цвету утиное яйцо.

И хотя я робела в присутствии принца Дании, любопытство все-таки взяло верх.

– Чем болен король? – спросила я.

– Он был проклят.

Мне не требовалось дополнительных пояснений, потому что мама рассказывала мне немало историй о ведьмах из северных краев.

– Откуда ты знаешь? – спросила я шепотом, изнывая от любопытства.

– Он сам так сказал. – Ты посмотрел на меня как на умалишенную. – Великая ведьма с Вардё наложила на него проклятие. Я не просто так пришел в библиотеку. Мне нужны книги о темных ведьминских путях. В частности, я ищу «Демонологию» шотландского короля Якова. Она тебе не попадалась? Мы должны снять проклятие.

– Как снять проклятие? – спросила я.

– Молитвой и ревностным служением Господу, – ответил ты, выпрямившись во весь рост. Серебряный кант у тебя на камзоле сверкал в мягком послеполуденном свете. – Настоящая святость сильнее дьявольских козней.

Я посмотрела тебе в глаза и увидела в них убежденность и что-то еще. Что-то, чему я не знала названия. Еще ни один юноша не смотрел на меня так же прямо, как ты. Хотя, полагаю, как принц ты имел на то право. Я не отвела взора. Мне почему-то казалось, что ты должен видеть, как внимательно я тебя слушаю. Мои щеки горели, в груди стало тесно.

– Ты хорошая девочка, Анна? – спросил ты с легкой улыбкой.

Не найдя слов для ответа, я молча кивнула, и ты вернул мне книгу.

– Уж ты постарайся, Анна, – сказал ты, по-прежнему улыбаясь. – Постарайся быть очень хорошей, чтобы держать дьявола подальше.

В тот же вечер, за ужином из селедки и хлеба, я спросила у отца о недуге нашего короля.

Он ответил не сразу, сначала дождался, когда из столовой выйдет служанка.

– Его симптомы меняются каждый день. – Отец тяжко вздохнул. – В один день у него рези в желудке, в другой – спазмы в кишечнике. В третий – сильные боли в груди. Или голова болит так, что темнеет в глазах.

– Ты веришь, что он исцелится?

Мама нахмурилась, поскольку категорически не одобряла моего увлечения медициной; однако она не велела мне замолчать, ведь ей было известно, насколько крепкой была моя связь с отцом. Я была папиной ученицей. Во всяком случае, до тех пор, пока не появился Амвросий.

– Ты сама знаешь, дочь, что существуют болезни, чей исход лежит за пределами наших врачебных возможностей.

Мне так нравилось, когда отец говорил со мною как с равной, словно я и вправду была настоящим врачом. Я наслаждалась его вниманием и уважительным отношением, хотя мама снова нахмурилась и покачала головой.

Позже я случайно подслушала, как она говорила отцу:

– Не забивай Анне голову, Торстейн, а то она возомнит о себе невесть что. Девочке не пристало заниматься такими материями.

– Какой вред от знаний? – ответил он. – Я горжусь, что моя дочь обладает умом.

– Ты ошибаешься, муж. Боюсь, как бы ум не довел нашу дочь до беды.

Как оказалось, моя боязливая мама, давно упокоившаяся в плотной датской земле, была совершенно права.

Но вернемся к счастливому воспоминанию о том вечере за ужином с родителями, когда мне было тринадцать лет. Я хранила это воспоминание, точно маленькую свечу, крошечный огонек, согревавший мне сердце, когда судья Локхарт и его человек грубо тащили меня вверх по склону из гавани Вардё в крепость, сверкающую призрачной белизной в эту самую темную ночь моей жизни.

– И что это за болезни? – спросила я у отца.

– Помутнение рассудка. И другие недуги, что уродуют человеческий разум.

Мать тихо ахнула.

– Нельзя говорить такое о нашем короле, Торстейн. Это измена короне. Будь осторожен. Слуги могут услышать.

В своем собственном доме, рядом с любящими родителями я не испытывала страха. Они и вправду любили меня, и ни разу за все мое детство никто из них не поднял на меня руку.

– Я слышала разговоры о ведьмином проклятии, – прошептала я, не желая рассказывать о своей встрече с принцем. – Это правда, отец?

Я помню папин задумчивый взгляд, помню его глаза светло-серого цвета, мягкого, будто кроличий мех.

– Ну… – сказал он, огладив свою аккуратную бородку. – Если человек верит, что его прокляли, то, вероятно, так оно и есть.

Его ответ меня озадачил.

– Но такое возможно, чтобы великая ведьма с Вардё прокляла нашего короля Кристиана?

– Наш король в это верит, – все так же уклончиво ответил отец.

Все знали о Лирен Песчанке, великой ведьме с норвежского острова Вардё, прозванной так в честь морской птицы из дальних северных краев. О ней говорили, что ее темное колдовство накрыло злой тенью все Датское королевство. При одном только упоминании о Лирен Песчанке взрослые суровые мужчины тряслись от страха, словно она могла проникать в их сердца даже на расстоянии в тысячи лиг от севера до юга, извлекать на свет все их тайны и питаться крадеными мыслями и сокровенными желаниями.

Что подумали бы родители, если бы узнали, что я оказалась на том самом острове, где когда-то жила эта страшная ведьма и творила свое черное колдовство? Я благодарна судьбе, что они никогда не узнают об этом, ведь оба покинули сей бренный мир во время Великой чумы более десяти лет назад.

Не из желания ли отомстить за страдания и гибель отца ты покончил с Лирен Песчанкой, мой принц? Многие годы спустя, когда я уже жила в Бергене, я прочитала в газетах, что губернатор Финнмарка ее изловил и подверг праведному суду. В этих газетах, висевших на улицах для всеобщего обозрения, были подробно описаны – с картинками для неграмотных – все ее многочисленные преступление и непристойные сношения с дьяволом. Там говорилось, что Лирен Песчанка наколдовала великую бурю на Варангерском море и утопила торговые суда из Бергена. Именно Лирен Песчанка наслала на Датское королевство чуму и погубила множество невинных душ. Лирен Песчанка заслуживала строгой кары, и ты обрушил возмездие на ведьмину голову и отправил ее на костер. И теперь она будет вечно гореть в аду.

Дома, в моей библиотеке в Бергене, до сих пор хранится газета с изображением ведьмы Лирен Песчанки, привязанной к приставной лестнице, которую опускают в горящий костер. Нужно иметь немалое мужество, чтобы действовать так же решительно, как действовал ты, в борьбе против сил тьмы. Я осмелюсь сказать, что ты оказался смелее и сильнее собственного отца, ведь Лирен Песчанка при всей ее колдовской мощи не смогла наложить на тебя чары болезни.

Однажды, спустя много лет после нашей первой встречи, я спросила у тебя, за что Лирен Песчанка, великая ведьма с Вардё, так ненавидела твоего отца.

– За его праведность! – ответил ты. – Лирен Песчанка желает хаоса, ужаса и беззакония. Она хочет уничтожить монархию.

Чума и впрямь погрузила страну в пучину хаоса и ужаса.

– Но я с ней покончу! – заявил ты.

И спустя несколько лет ты, мой принц, так и сделал.

Ты говорил мне, что ведьм станет больше; что матери, впавшие в грех колдовства, сами отдают своих дочерей во власть дьявола. У меня не укладывалось в голове, как такое возможно, чтобы мать принесла свое собственное дитя в жертву Князю тьмы.

Там сильнее меня ранит твое предательство, мой король. Ведь ты отправил меня в те края, которых мы оба боялись больше всего на свете. В дикие земли, где процветает дремучее язычество и темное колдовство.

Когда передо мной отворились ржавые ворота крепости Вардёхюс, меня охватил жуткий страх: сердце бешено забилось в груди, и я испугалась, что потеряю сознание. Задыхаясь, я вцепилась в рукав своего грубого тюремщика, судьи Локхарта, и умоляюще проговорила:

– Нет, я не заслуживаю такой кары. Я невинная женщина!

Но он рявкнул в ответ:

– Замолчи. Еще одно слово, и тебе наденут железную маску. Будешь ходить как старая кляча с уздечкой во рту[2]. Да ты и есть старая кляча, и к тому же еще говорливая не в меру.

Я упала на колени во дворе мрачной крепости, над которой кружили черные вороны, словно насмехавшиеся надо мной. Мне не хотелось вставать.

Глава 4 Ингеборга

Голод. Тупая боль в животе Ингеборги всю долгую зиму 1661 года. Летом было полегче, они как-то справлялись. Вместе с Кирстен Ингеборга собирала водоросли и мидии на белом полумесяце пляжа у Эккерё. В одиночку она забиралась на скалы и крала яйца у чаек. Или же уходила в леса, ставила силки и ловила куропаток, а иногда даже зайцев. Мать не хвалила ее, просто молча брала у нее из рук маленькие трупики, иногда еще теплые, и шла их ощипывать или свежевать. Да, мать кормила своих дочерей. Она поддерживала в них жизнь; но не более того.

Короткое лето 1661 года закончилось быстро, пошли первые холодные дожди приближавшейся осени, Ингеборга и Кирстен занялись поиском последних в этом году грибов и ягод. Когда выпал первый снег, Ингеборга выкапывала коренья и мох, пока земля окончательно не замерзла. Им пришлось отдать всех овец, кроме одной, купцу Браше в счет долга за зерно, потому что отец не вернулся с уловом, и им было нечем платить.

Ингеборга предвидела тяжелую голодную зиму, ведь у них не было ничего: ни запасов сушеной рыбы, ни коровы или козы, а значит, и свежего молока. Осталась единственная овечка, которую Кирстен очень любила.

Голод. Дыра в животе. Непрестанная тупая боль, грызущая изнутри, как зубастая крыса. Вечно сухие губы. Ты облизываешь их постоянно, но они все равно тут же пересыхают. Пьешь воду от талого снега, чтобы наполнить желудок. Забываешься тяжелым сном и просыпаешься от сильной боли. Ингеборга почти ничего не ела. Все, что могла, отдавала сестренке. Но Кирстен все равно плакала целыми днями, изнывая от голода. Мать исхудала, стала сама на себя не похожа и бродила, как рыжеволосое привидение, по замерзшим болотам в поисках погибшего сына.

Соседи помогали по мере возможностей, но им самим было тяжко. Улов с каждым годом становился все меньше и меньше, словно рыба в море шла на убыль, а цены на зерно росли. Рыбакам приходилось отдавать ненасытным бергенским купцам все, что только можно, но этого все равно не хватало, чтобы обеспечить себя зерном для флатбрёда[3] и отложить что-то на корм животным.

Выбор был небогат: либо ты голодаешь, либо еще больше влезаешь в долги перед купцом Браше, который держал в кулаке всю деревню Эккерё.

Разумеется, его большой дом стоял на самом сухом, самом лучшем участке – на пригорке рядом с церковью. Ингеборга и ее семья жили на дальней окраине деревни, вблизи болот. Дверь их дома, как и всех остальных четырех домов на отшибе, выходила на общий двор с колодцем посередине и видом на море. Дома стояли так близко друг к другу, что всем было слышно, как стонут и кашляют соседи.

Дни тянулись мучительно медленно, голод давил тяжким грузом, так что у Ингеборги даже не было сил выходить на охоту. Скоро снова наступит лето, твердила она своей младшей сестренке, которая тихонечко всхлипывала рядом с ней. Кирстен, такая худенькая и хрупкая, таяла, словно снег под весенним солнцем. В ней почти не осталось красок, и только рыжие волосы – такие же яркие, как у матери, – еще не поблекли. Когда солнце растопит снег, говорила сестре Ингеборга, голод им будет не страшен. Она поставит силки и наловит в них дичи. На вересковых лугах будет много черники и много морошки. Море подарит им мидий. Надо только чуть-чуть подождать, и еды будет вдоволь.

Слухи об их бедственном положении добрались до соседней деревни. Рано утром в апрельское полнолуние 1662 года к ним пришла Сёльве Нильсдоттер, двоюродная сестра матери. Теперь, на исходе зимы, когда унялись суровые ветра и метели, Сёльве взяла обоих своих сыновей, встала на лыжи и проделала двухчасовой путь из Андерсби в Эккерё, чтобы привезти хоть немного продуктов родне. Мешок с провизией висел у нее за спиной, а младшего сынишку она пристегнула к груди под плотной курткой из оленьих шкур. Она явилась к ним с широкой улыбкой, хотя ей было трудно скрыть потрясение при виде сестры и племянниц, исхудавших за долгую зиму.

Сёльве, раскрасневшаяся с дороги, без приглашения вошла в дом. Ее старший сын крепко держался за длинную юбку матери и не отходил от нее ни на шаг. Она усадила младшего сынишку на стул, сняла с плеч мешок и разложила на столе гостинцы: большую стопку флатбрёда, сушеную рыбу для супа, птичьи яйца, сливки и молоко в бурдюках из тюленьей кожи.

– Давай и ты, Сигри, – сказала она, когда Ингеборга и Кирстен уже выпили по кружке молока и съели по кусочку сушеной рыбы. – Попей моего молока от самой лучшей коровы. Оно очень сладкое.

Сёльве налила в кружку пенистое молоко, протянула сестре и одобрительно улыбнулась, когда та стала пить.

– Спасибо, сестрица, – хрипло проговорила Сигри.

– Вот уж не за что, – хмыкнула Сёльве. – Ты бы сделала для меня то же самое.

Она достала со дна мешка маленький кусочек масла, завернутый в лоскут из тюленьей кожи.

– Это мой вам подарок. Свежесбитое масло, чтобы смешать его с рыбой для клиннинга[4]. Это же твое любимое кушанье, да, Ингеборга?

У Ингеборги заурчало в животе. В последний раз она ела клиннинг еще до гибели Акселя.

– Ты нас балуешь, – прошептала Сигри, глядя на масло, как на чистое золото.

– На самом деле, молока у нас много, – сказала Сёльве. – С тех пор как у нас поселилась племянница мужа, две наши коровы дают молока даже больше, чем давали бы все четыре. Хотя обе уже совсем старые.

На миг воцарилось молчание. Сигри подняла голову и пристально посмотрела на свою сестру.

– Какая племянница? – настороженно спросила она. – Марен Олафсдоттер?

– Да, она самая, – ответила Сёльве, вызывающе вскинув голову.

– Тогда мы не сможем принять твой подарок, Сёльве, – сказал Сигри, оттолкнув кусочек масла. – Мой сын утонул из-за ведьм. Я не могу…

– Ну говори глупостей, Сигри! Твоим бедным девочкам надо есть. Да, может быть, Марен немного… странная. – Сёльве облизнула губы. – Но она не ведьма.

– Она же дочь Лирен Песчанки! Ее мать сожгли на костре за колдовство, Сёльве! – Сигри понизила голос до шепота. – Как ты пустила ее к себе в дом?!

– Да меня и не спрашивали, – слегка раздраженно ответила Сёльве. – Стрикке сказал, что она будет жить с нами. – Она покачала головой и вздохнула. – У нее есть свои странности, да, но она очень мне помогает по дому. Будь у меня своя дочь, все было бы иначе. Но мальчишки, они такие… Все бы им бегать на улице в поисках приключений. А помогать матери по хозяйству им неинтересно.

Сигри взглянула на двух сыновей своей двоюродной сестры. Младший, Педер, еще совсем кроха, сидел на коленях у матери и жевал кусочек сушеной рыбы. Его пухлые щечки были румяными, как два спелых яблока. Старший, Эрик, пяти лет от роду, носился по маленькой хижине, гоняясь за Кирстен, которая поднялась из-за стола с новыми силами, подкрепившись рыбой и молоком.

Ингеборга видела, с какой болью в глазах мать глядит на мальчишек, наверняка вспоминая Акселя. Ей захотелось отвлечь ее от мрачных мыслей. К тому же было бы интересно побольше узнать об этой девушке, Марен Олафсдоттер.

– Марен что-то рассказывала о матери? – спросила Ингеборга у Сёльве.

Мать Марен Олафсдоттер, Маретта Андерсдоттер, была великой Лирен Песчанкой, предводительницей всех ведьм на острове Вардё. Ее проклятия сыпались, как ядовитые стрелы, не только на королевство Норвегию, но и на Данию тоже. Она наслала чуму, которая дошла аж до самого Копенгагена. Колдовскому искусству, а также целительскому ремеслу ее обучила саамка по имени Элли. Мать Марен обладала огромной силой, однако доподлинно никто не знал, кому она служит, тьме или свету, поскольку она не раз исцеляла захворавших детишек и спасала при сложных родах и мать, и младенца, но в то же время всем было известно, что это она, Маретта Андерсдоттер, вдова рыбака, жившая в крошечной хижине на острове Вардё со своей единственной дочерью Марен, подняла бурю на море и потопила корабль Йона Йонсона, купца из Бергена. Это была ее месть за погибшего мужа, который задолжал купцу много денег. Губернатор Вардё видел своими глазами, как она злорадно кружила над морем в облике черного буревестника и наблюдала за гибелью людей.

Ингеборге хотелось услышать больше историй о силах Лирен Песчанки. Это уж всяко поинтереснее мрачных рассказов о дьяволе и его искушениях, которыми пастор Якобсен потчует прихожан каждое воскресенье в церкви.

– Да, Ингеборга. Она только и делает, что говорит о своей знаменитой матери и ее небывалых способностях. – Сёльве хмыкнула. – Вот поэтому я не беру Марен с собой, когда собираюсь к кому-то в гости. Потому что не одобряю таких представлений о сестре моего мужа.

Ингеборга с любопытством подалась вперед.

– Но хоть что-нибудь она рассказывала о Лирен Песчанке?

Однако Сёльве отвлек малыш Педер, который принялся дергать ее за волосы, выбившиеся из-под чепца.

– Отпусти маму, негодник, – ласково проворковала она.

Ингеборга пощекотала мальчика под подбородком.

Он рассмеялся и отпустил волосы Сёльве.

Сигри резко поднялась из-за стола, так что стул скрипнул по полу. Ее лицо было печальным и хмурым.

– Нам пора заниматься делами, Ингеборга, – сказала она. – Спасибо, сестрица. Масло пусть остается у нас.

Ингеборга бережно взяла со стола кусок масла. Ей хотелось его облизать, словно она была кошкой.

Через два дня после визита Сёльве поднялась сильная буря, как бы предупреждавшая жителей прибрежной деревни, что весна еще не наступила. Зима не уступала свои права. Зима сердито обрушивала мокрый снег с градом на ветхие рыбацкие хижины. Море шумело и бушевало, и все жители Эккерё благодарили судьбу, что никто из мужчин не отправился на рыбалку.

Их домик из дерна и дерева содрогался от ветра. Кирстен прижимала к себе овечку и баюкала ее, как младенца. Буря не унималась несколько дней. Еда, которую принесла Сёльве, закончилась. Ингеборге надо было идти на охоту, но каждый раз, когда она пыталась открыть входную дверь, ветер буквально сбивал ее с ног. В отчаянии она предложила забить овечку, но Кирстен горько расплакалась.

– Нет. – Мать устало покачала головой. – Это наша единственная овечка. Буря скоро закончится, и ты сможешь пойти на охоту, Ингеборга.

На десятый день ветер наконец стих, и в деревне воцарилась почти неземная тишина.

Ингеборга лежала, прижавшись к сестре. Она так ослабла от голода, что едва могла пошевелиться. Мать сидела за столом, ухватившись двумя руками за край столешницы, словно стол был спасательным плотом, а она – моряком, потерпевшим кораблекрушение.

– Ингеборга, – хрипло прошептала она. – Пройдись по соседям. Может быть, у кого-то найдется чем поделиться.

– Я пойду на охоту, мама, – ответила Ингеборга, которая прекрасно знала, что соседи ничем не поделятся. Они сами в таком же отчаянном положении.

Она надела старую куртку Акселя и застегнула ее на все пуговицы. Потом заткнула за пояс охотничий нож, тоже оставшийся от брата, собрала все, что нужно для изготовления силков: веревку и большой круглый камень с отверстием в центре. Голод так истощил ее силы, что каждое движение давалось с огромным трудом, и подготовка заняла много времени.

Но когда Ингеборга уже собралась выходить, в дверь постучали.

Мать безучастно подняла голову и тихо проговорила:

– Может быть, Сёльве опять принесла нам еды.

Ингеборга открыла дверь. На пороге стояла вовсе не Сёльве с мешком продуктов. На пороге стоял мужчина. Сын купца Браше, Генрих.

Он был высоким и статным. Под его черным плащом Ингеборга разглядела зеленый камзол из дорогого сукна самого лучшего качества. Генрих Браше снял шляпу и вошел в дом, наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. У него были карие глаза и густые каштановые кудри.

Мать испуганно вздрогнула и поднялась из-за стола.

– Ты жена Ивера Расмуссена? – спросил Генрих. Его речь разительно отличалась от привычного им диалекта, и ему пришлось дважды повторить вопрос, но мать Ингеборги все равно ничего не сказала.

Генрих пристально посмотрел на нее, и на мгновение Ингеборга увидела мать как бы глазами сына богатого купца. Мать исхудала за зиму, но все-таки сохранила плавные изгибы фигуры, а ее кожа, несмотря на суровую жизнь, была гладкой и чистой, без шрамов и оспин. Ее рыжие волосы – особая гордость матери – ниспадали на плечи каскадом яркого пламени. Словно почувствовав, что ее неприкрытую голову можно счесть непристойностью, мать Ингеборги поспешно надела чепец и заправила под него рыжие локоны.

Генрих Браше еще раз повторил свой вопрос.

И тогда мать ответила:

– Я вдова Ивера Расмуссена.

Генрих поморщился.

– Очень жаль это слышать. – Он тихонько откашлялся. – Но боюсь… – Он запнулся, и Ингеборга с изумлением поняла, что этот богатый купеческий сын нервничает рядом с ее матерью. – За ним остался немалый долг, – почти шепотом произнес Генрих, глядя себе под ноги. – А долги надо отдавать, как говорит мой отец.

У Ингеборги все оборвалось внутри.

У них не было ничего. Только одна-единственная овечка, питомица Кирстен.

Мать Ингеборги медленно шагнула вперед и раскинула руки. Она не умоляла. Ингеборга уже не раз видела, как это было с другими вдовами рыбаков: как они падали на колени и молили о милосердии, чтобы их не отправили в бергенский работный дом и на верную смерть. Чтобы их не выгнали из деревни как злостных должников. Чтобы им не пришлось умирать в стылой тундре. Нищенкам. Расточительницам. Безнадежно заблудшим женщинам и девчонкам.

– Что с меня взять, мастер Генрих? У меня нет ничего.

Купеческий сын неловко переминался с ноги на ногу. Потом поднял глаза и как будто застыл, не в силах оторвать взгляд от матери Ингеборги.

– Я попробую вам помочь. Сделаю все, что смогу, – сказал он, прикоснувшись к ее руке. – Я поговорю с отцом.

Ингеборга не знала, что ее поразило больше всего: столь вызывающе непристойный поступок Генриха Браше или поведение матери, не оттолкнувшей его руку. Мать просто стояла и смотрела на него в упор. Без мольбы и без страха.

Вот тогда-то и произошла окончательная перемена. Матери Ингеборги больше не было дела до того, что о ней могут подумать соседи. Какое это имело значение теперь, когда она потеряла и сына, и мужа?

Однако эта перемена была опаснее, чем представляла себе ее мать. Опаснее, чем казалось самой Ингеборге. Началом конца их семьи стал тот день, когда унялась буря, и Генрих Браше пришел к ним в дом и предложил помощь. Его слова растревожили мертвенное затишье выдохшихся ветров.

Слова, сказанные на погибель им всем: и самой матери, и Ингеборге, и Кирстен.

Глава 5 Анна

Спотыкаясь о высокие гребни заледеневшего снега, я вошла в крепость под пристальным взглядом двух солдат, что стояли на страже у ворот. Локхарт все-таки снял с меня цепи. Растирая затекшие запястья, я оглядела свой новый дом.

Справа высился замок, уходящий верхушкой в черное небо. Луна как раз выглянула из-за туч и облила серебристым светом его белокаменные стены. Я оказалась в небольшом внутреннем дворике, в центре которого располагался старый замшелый колодец. Слева виднелась еще одна замковая постройка с маленькой башней в окружении полуразрушенных зданий с просевшими дерновыми крышами.

Было трудно поверить, что это скопление ветхих строений и есть крепость здешнего губернатора – и сосредоточие твоей собственной власти в самых дальних пределах принадлежащего тебе северного королевства.

Горя нетерпением дать отдых уставшему телу, я направилась к замку; мне хотелось скорее согреться и лечь в постель.

Но Локхарт отдернул меня назад, как собаку на поводке.

– И куда это ты собралась?

Я растерянно обернулась к нему.

– Разве губернатор меня не ждет?

Локхарт рассмеялся жестоким смехом.

– Ты забываешься, узница. Тебе не место в губернаторском доме.

Он отвел руку с факелом в сторону, высветив из темноты длинное низкое здание с прогнившей дерновой крышей. Наверное, когда-то оно было белым, но его стены давно посерели. У меня сжалось сердце, когда я заметила, что из дымового отверстия в крыше не идет даже легкий дымок.

Локхарт велел одному из солдат расчистить снежный завал у двери.

– Хельвиг! – гаркнул он во весь голос и чертыхнулся, проклиная тупую девчонку за медлительность.

Из темноты в стороне замка выбежала молоденькая служанка, грубоватая с виду, неопрятная девица, и поспешно направилась к нам, то и дело поскальзываясь на льду, но не замедляя шаг, чтобы избежать гнева хозяина.

– Это Хельвиг, твоя горничная, – сказал мне Локхарт. – Будет тебе прислуживать.

Я стояла с высоко поднятой головой и смотрела прямо вперед, но все равно чувствовала на себе настороженный взгляд служанки. Локхарт открыл дверь в барак. Дверь не запиралась, на ней вообще не оказалось замка, что меня очень порадовало. Впрочем, радость была недолгой. Собравшись с духом, я неуверенно переступила через порог.

Внутри было темно. Меня встретил холод и смрад, наводящий на мысли, что раньше в этом бараке держали животных. Я отчаянно всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть хоть какой-то проблеск света. От одной мысли о том, что мне придется жить в тесном каменном помещении без окон, сердце сжималось от ужаса. Я ничего не увидела, но успокоила себя тем, что сейчас ночь.

Все мое тело протестовало, я не могла заставить себя сделать еще один шаг вперед. Я обернулась к своему тюремщику, стоявшему в дверном проеме, и попыталась расправить плечи, выпрямившись во весь рост. Хотя я высокая женщина, Локхарт все равно возвышался надо мной.

– Я не могу здесь оставаться, – сказала я. – Здесь грязно и холодно.

Солдат прекратил разгребать снег, а служанка Хельвиг потрясенно застыла, широко распахнув глаза. Очевидно, им еще не приходилось видеть заключенных, позволявших себе разговаривать с Локхартом в таком тоне. Но, как ты знаешь, я не обычная узница.

Локхарт грубо схватил меня за плечи и так резко развернул в сторону двери, что у меня перехватило дыхание. Он вытянул свою огромную руку и указал на крошечную земляную хибарку на другой стороне двора. В ней не было окон, лишь одна узкая дверка с тяжелым засовом снаружи, и даже издалека от нее веяло ужасом и отчаянием.

– Если вам здесь не нравится, фру Род, могу отправить вас в ведьмину яму, – сказал Локхарт, издевательски обращаясь ко мне на «вы». – Дьявол не дремлет, но и мы начеку. Мы как раз ищем его приспешниц. Может, вы – первая, кого мы нашли?

Я потрясенно уставилась на него, чувствуя, как во мне закипает ярость. Я такая же ведьма, как и он сам, и я уже собиралась высказать наглецу все, что думаю.

Но тут Хельвиг потянула меня за рукав.

– Пойдемте, госпожа. Я разожгу огонь в очаге.

Я брезгливо оттолкнула ее руку. Мало ли какую заразу подхватишь от такой неопрятной и грязной девицы?!

– Хорошо, – сказала я Локхарту, словно сама приняла решение. Не хотела, чтобы он увидел, как сильно я уязвлена. Не хотела давать ему лишнего повода для злорадства.

Я развернулась и по-хозяйски велела солдату, несшему мой аптекарский сундучок, быть осторожнее с ценным грузом. Изо всех сил стараясь не выдать своего отчаяния, я прошла вглубь этого мрачного обиталища, которое станет моим новым домом.

Я сидела у крошечного очага, прижимая к носу надушенный платок, и наблюдала, как Хельвиг подбрасывает в огонь мелкие комочки торфа. Огонь разгорался, мои окоченевшие члены потихонечку отогревались, и ко мне возвращалось присутствие духа.

Я начала понимать, почему ты сослал меня на этот дикий далекий остров.

– Да, мой король, – прошептала я себе под нос, памятуя о словах Локхарта о ведьмах с северных земель и о своей собственной встрече со странной девушкой в плаще из перьев.

Хотя ты, Фредерик, Божьей милостью король Дании и Норвегии, поставленный править над нами, простыми смертными, смело противостоял влиятельным вельможам, что оспаривали твое право на трон, и не уклонился от битвы со шведами, дабы вернуть себе свои владения, у меня возникло смутное подозрение: несмотря на грандиозный спектакль с сожжением Лирен Песчанки, ты, мой король, тоже втайне боишься темного женского колдовства, как боялся его твой отец.

Ты отправил меня в Вардё, потому что здесь необходимо присутствие женщины, беззаветно преданной короне; женщины, способной исполнить твою королевскую волю? Женщины, более верной тебе, чем твоя собственная жена? Женщины, обладающей острым умом и упорством?

Я и есть эта женщина, да? И я никогда не отступлюсь от возложенной на меня миссии.

Локхарт говорил, что дьявол не дремлет и собирает свою когорту, дочерей и сестер великой ведьмы Лирен Песчанки, которая прокляла твоего собственного отца и свела его в могилу. Эти ведьмы наслали чуму на все наше северное королевство, опустошили Копенгаген, Христианию и Берген и до сих пор угрожают тебе, мой король.

Не замышляют ли они наслать новую чуму, подобную предыдущей, что отняла у меня почти все?

Этих гнусных пособниц зла следует искоренить раз и навсегда. Да, теперь я понимаю: мое изгнание было уловкой, представлением, не так ли?

Я не узница, но солдат с тайным заданием от командира.

Я избавлю тебя от ведьм, мысленно поклялась я тебе, сгорбившись у очага. И ты вернешь мне свободу. Глядя на пламя, я снова видела себя в твоих нежных объятиях, мой король, наши сердца бились рядом, и ты запечатлел поцелуй на моем лбу.

Я представляла, как это будет.

– Я прощаю тебя, – скажешь ты и возьмешь в ладони мое лицо.

И я тоже тебя прощу, мой король.

Глава 6 Ингеборга

Золотистые кусочки масла, крынки со сливочным сыром и кувшины с пенящимся молоком от коров Генриха Браше. Горы сладких лефсе[5] с сахаром и корицей, испеченные вдовой Крёг, которая служит у Браше кухаркой. Сельдь, обжаренная на сливочном масле. Сушеная треска для бульона. Свежая рыба! Пойманная с корабля старшего Браше, на котором он сам и его сын ходят по морю до самого Бергена, где ведут торговлю с купцами со всего света. Из последних поездок в Берген Генрих привозит матери Ингеборги подарки: маленький горшочек кристаллической соли, похожей на затвердевшие снежинки, или желтую пряность, произведенную на далеком Востоке. Однажды Сигри добавила ее в суп, и у них у всех жутко горело во рту. Кирстен выбежала на улицу и принялась есть снег, чтобы унять жжение, с мать с Ингеборгой над нею смеялись.

Ингеборга каждый раз вспоминала погибшего брата и его обещание стать купцом. Как было бы славно, если бы эти подарки привозил матери Аксель!

Но Ингеборга уже так давно не видала материнской улыбки, так давно не слышала ее смеха. Этот смех был таким легким и звонким, будто мать молодела на несколько лет каждый раз, когда к ним приходил Генрих Браше. Такие улыбки таили в себе опасность, но Ингеборга все равно была рада подаркам. Она с удовольствием ела горячее пряное варево, уже зная, что если есть его медленно, ложка за ложкой, то можно распробовать, как эта странная восточная приправа дополняет вкус соленого бульона из сушеной трески.

Самым ценным из всех подарков был мешок зерна. Мать напекла много-много флатбрёда. Ингеборга даже не помнила, когда у них в кладовой было столько запасов.

Бывало, мать исчезала из дома на несколько часов, и Ингеборге приходилось одной перетирать рыбьи кости в муку, чтобы накормить овечку, набирать воду в колодце и поддерживать огонь в очаге. Когда мать возвращалась, Ингеборга всегда замечала в ней перемену: она тихонечко напевала себе под нос, меньше бранила своих дочерей, меньше горевала. Однажды она пришла с синей лентой в рыжей косе. И не выплетала ее еще несколько дней. Ингеборга не раз наблюдала, как мать рассеянно гладит ленту и смотрит на дом Генриха Браше на вершине холма за деревней.

Какие несбыточные мечты она лелеяла в своем сердце?

Чем больше подарков приносил Генрих Браше, тем отстраненнее и холоднее становилась их мать. И не только по отношению к дочерям, но и по отношению к соседям. Ингеборга видела, как косо смотрят на маму другие женщины, когда она идет за водой к колодцу. Она слышала, что сказала матери вдова Крёг, заметив синюю ленту в ее волосах:

– Осторожнее, девочка. Ты играешь с огнем.

Вскоре слухи дошли до соседей деревни Андерсби, а значит, и до Сёльве Нильсдоттер, двоюродной сестры мамы. Когда снег начал сходить, Сёльве четыре часа пробиралась по заболоченной земле из Андерсби в Эккерё с тяжелой корзиной с сушеной рыбой, флатбрёдом и маслом, которое, как она сообщила с порога, буквально вчера сбила племянница ее мужа, Марен Олафсдоттер. На этот раз Сёльве пришла одна, оставив сыновей под присмотром Марен.

Ингеборга сразу же принялась делать клиннинг, попутно прислушиваясь к разговору тети с матерью.

– Будь осторожнее, сестрица, – прошептала Сёльве. – У него есть жена.

Ингеборга слизнула масло с кончиков пальцев. Даже масло от тучных коров купца Браше было не таким вкусным, как масло, сбитое таинственной Марен Олафсдоттер. Она посмотрела на маленький горшочек с жирными и как будто воздушными сливками. И невольно облизнула губы.

– Он приносит еду, – прошептала в ответ ее мать. – И даже такую, которую я никогда в жизни не ела! Как я могу отказаться от таких щедрых даров?

– А что ты даешь ему взамен?

Между сестрами воцарилось долгое и напряженное молчание.

– Это не твое дело, Сёльве Нильсдоттер, – вполголоса проговорила мать.

– Мы с тобою родня, – отозвалась Сёльве. – Значит, это и мое дело тоже. Как можно быть такой глупой?! Хочешь нажить себе врага в лице его жены?

– Она ничего не знает, – прошептала Сигри. – К тому же это был брак по расчету. Она его старше на много лет.

– Тем более лучше не злить ее, Сигри, – сказала Сёльве. – Если тебе одиноко, то есть немало свободных и холостых рыбаков, которые с радостью возьмут тебя в жены.

– Нет, – воскликнула Сигри. – Я никогда больше не выйду за рыбака. Никогда!

Ингеборга поставила блюдо с клиннингом на стол.

– Сходи за Кирстен, – велела ей мать. – Она где-то на улице. Присматривает за овечкой.

Ингеборга нехотя пошла к двери и успела услышать, как Сёльве с жаром проговорила:

– Подумай о собственных дочерях, Сигри. Обо мне и моей семье. Ты подвергаешь опасности всех нас.

– Это еще почему? – В голосе матери звучала растерянность.

– Потому что для матери Марен на острове Вардё все началось точно так же. Губернатор сказал, что она его приворожила. И ее обвинили в колдовстве.

Ингеборга замерла на пороге. При слове «колдовство» у нее сжалось сердце.

Сигри хлопнула рукой по столу.

– Как у тебя только язык повернулся такое сказать обо мне?! Ведь именно ведьмы погубили моего мальчика!

Ингеборга обернулась и увидела, что Сёльве ласково прикоснулась к руке ее матери.

– Я говорю не о тебе. Но неужели ты не понимаешь, сестрица, что другие именно так и скажут? Что ты его околдовала!

Мать издала невеселый смешок.

– Все как раз наоборот, – сказала она и умолкла, увидев, что Ингеборга так и стоит на пороге. – Ты чего встала? Тебе было велено сходить за сестрой, Ингеборга.

Кирстен сидела на куче торфа, в грязном переднике, и щекотала живот своей маленькой овечке, которую назвала Захарией, хотя это была самочка.

Когда они с Ингеборгой вернулись в дом, Сёльве уже собиралась уходить. В этот раз прощание двоюродных сестер было не таким теплым, как обычно.

Разминувшись с Сёльве в дверях, Ингеборга заметила у нее на щеке старый поблекший синяк. Все давно привыкли к синякам и шишкам Сёльве. Два года назад Сёльве однажды пришла к ним с подбитым глазом, и Ингеборга спросила у мамы, что с ней случилось. Сигри нахмурилась, покачала головой и сказала, мол, Сёльве лягнула корова во время дойки. Ингеборга знала, что это неправда.

Когда Стрикке уходил в море, корова никогда не лягала Сёльве.

Кирстен издала радостный возглас, когда мать поставила на стол блюдо с клиннингом, приготовленным Ингеборгой. Они прочитали короткую молитву, и Кирстен принялась за еду, потихонечку скармливая овечке лакомые кусочки. Мать то ли и вправду этого не замечала, то ли ей было все равно.

Ингеборга буквально физически ощущала, как внутри нарастает тяжелый страх. Она совсем поглупела от голода. Она даже и не задумывалась, чем опасны подарки Генриха Браше: ее мысли сделались вялыми от сытости, от удовольствия видеть, что на щеках у Кирстен появился румянец, и она больше не плачет, засыпая с пустым ноющим животом.

Она разленилась. Она и думать забыла о том, что собиралась пойти на охоту.

Вечера были долгими, свет на небе держался до самой ночи, солнце поздно опускалось за горизонт и рано всходило на следующий день.

Ингеборга поднялась из-за стола, хрустя последним кусочком клиннинга, и принялась собирать свой охотничий инвентарь.

– Ты куда собралась на ночь глядя? – спросила мать.

Ингеборга надела куртку Акселя.

– Хочу поставить силки.

– У нас дома вдоволь еды, – нахмурилась мать. – Генрих Браше принес нам зайца.

– Лучше верни его, мама, – сказала ей Ингеборга.

Мать широко распахнула глаза, но ничего не сказала в ответ.

Ингеборга шла вдоль побережья, по песчаному пляжу. Холодные волны Варангерского моря неспешно набегали на берег. Ингеборга мечтала о лете. Как хорошо было бы пробежаться по мягкому песку босиком! Как раньше с Акселем.

Она свернула к болотам и зашагала по топкой земле, хлюпавшей под ногами, обутыми в крепкие сапоги. Снег уже таял, и промерзшая земля не успевала впитывать ледяную влагу. Ингеборга шла медленно, ей приходилось следить за тем, чтобы не забрести в настоящие болото, из которого можно и вовсе не выбраться.

Она прошла через топь и добралась до редколесья между болотом и внутренним фьордом. У нее было стойкое ощущение, что за нею следят, но, оглянувшись, она не увидела ничего подозрительного – лишь бескрайнее небо, пронизанное бледным светом, и темные тучи, нависшие над землей.

Как только она вошла в лес, начался снегопад вперемешку с дождем. Ингеборга надвинула шапку Акселя пониже на лоб. Тугой, плотный воздух холодил щеки, но здесь, в тишине зимнего леса, хотя бы не было ветра. Ингеборга ступала медленно, глядя в землю.

Под деревьями еще лежал снег. Ингеборга присела на корточки, высматривая звериные следы. У нее вновь возникло ощущение, что за ней наблюдают. По спине пробежал холодок, внутри все напряглось. Она встала и медленно повернулась кругом, но не увидела ни единой живой души.

Где-то над ней хрустнула ветка. Ингеборга подняла голову и увидела большую ворону, сидевшую на высокой березе. Тонкие ветки раскачивались под тяжестью птицы.

– Кыш, – крикнула Ингеборга. Ей стало как-то не по себе под пронзительным вороньим взглядом.

Однако ворона не улетела.

Ингеборга сгорбила плечи и, стараясь не думать о странной птице, снова принялась искать следы на снегу. В лесу уже сгущались ночные тени, стволы берез выделялись из сумрака тонкими белыми линиями.

Наконец Ингеборга нашла характерные отпечатки заячьих лап. Она подобрала палку, быстро заострила ножом ее кончик и со всей силы воткнула в твердую землю. Обвязав палку леской, прикрепила к ней силки, сделанные из рыболовной сети, такой грубой, что можно было порезать пальцы. Ингеборга пристально оглядела свою работу. Да, это было хорошее, открытое место. Здесь заяц мог набрать скорость и не заметить ловушку. Будем надеяться, к завтрашнему утру ее усилия вознаградятся. Ингеборга поставила еще несколько силков рядом с заячьими следами, молясь о том, чтобы назавтра хотя бы в одну из ловушек попалась добыча.

На обратном пути она все-таки глянула на верхушку березы, где сидела ворона, но той уже не было. Но Ингеборга все равно чувствовала на себе ее тяжелый, пристальный взгляд. Выйдя из леса, она припустила бегом. С неба густо летел мокрый снег. Землю окутала непроглядная тьма, и теперь рядом не было Акселя. Некому было поддерживать в ней отвагу.

На следующий день Ингеборга проснулась с утра пораньше, и небо уже было светлым. Она быстро оделась и пошла в лес, полная радостного предвкушения. Если ей удалось поймать зайца, она вернется домой с добычей, и тогда матери будет легче отказаться от продуктовых подарков Генриха Браше. Но одна мысль не давала покоя, и, как бы Ингеборга ни гнала от себя эту мысль, та все равно возвращалась. Потому что в глубине души она чувствовала и знала: Генрих Браше может прийти к ним с пустыми руками, а ее мать все равно выскользнет в ночь, и ее тень промелькнет по деревне, залитой светом луны, и поднимется по склону холма прямо к дому Браше.

Было еще очень рано, и Ингеборга чувствовала себя первым проснувшимся человеком на всем белом свете. В животе у нее заурчало: она так торопилась проверить ловушки, что даже забыла позавтракать. Но когда она подошла к тому месту, где поставила первые силки, ее ждал неприятный сюрприз: мало того что никаких тебе пойманных зайцев, так и палки выдернуты из земли, а самих силков нет и в помине. Она проверила все остальные ловушки, и все они были разрушены.

Ингеборга совсем растерялась. Как же так? Почему?

Никто в их деревне не стал бы портить чужие силки.

Внезапно ей снова почудилось, что за ней наблюдают.

Она подняла глаза и испуганно вздрогнула. Прямо перед нею стояла девушка. Вроде бы ровесница Ингеборги, хотя значительно выше ростом. У нее были черные волосы, густые и спутанные, как приморский папоротник-орляк. Глаза – зеленые, как лед глубокого фьорда. Кожа – коричневатая, как соленая болотная вода. Хотя Ингеборга никогда с ней не встречалась, она точно знала, кто это такая: Марен Олафсдоттер, странная племянница Сёльве. С тех пор как Марен поселилась у дяди и тети прошлой зимой, по всей округе ходили слухи, что настоящим ее отцом был не бледнолицый рыбак Олаф Могенсон, а какой-то пират с Варварийского берега[6]. Олаф, утонувший два года назад, был проклят собственной женой-прелюбодейкой. Аксель погиб в ту же самую бурю. В бурю, которую, по утверждению матери Ингеборги, подняли ведьмы.

И мать Марен была их предводительницей.

Ингеборге не раз доводилось слышать, как соседки шептались о Марен. Мол, она точно такая же, как ее мать. Ведьмино отродье, и сама тоже ведьма. И вот теперь эта высокая смуглая девушка стояла перед ней, и ее пристальный взгляд очень напоминал взгляд вчерашней вороны. Хмурый и осуждающий. Но чем перед ней провинилась она, Ингеборга?

Марен шагнула к ней, и Ингеборга с изумлением увидела, как маленький белый заяц у нее за спиной спрыгнул с тропинки и скрылся в лесу.

– Как я понимаю, это твое. – Марен подняла руку, в которой держала один из силков Ингеборги. Серебристая рыболовная сеть ярко блеснула в утреннем свете.

– Ты зачем…

Ингеборга ошеломленно умолкла, когда Марен вынула из кармана передника острые ножницы и принялась кромсать сеть на мелкие кусочки.

– Эй! – Ингеборга в ярости бросилась к ней. – Да как ты смеешь?

Марен взмахнула ножницами, как бы предупреждая, чтобы Ингеборга держалась от нее подальше и не лезла под лезвия. Последние кусочки бывшего силка осыпались на землю, как мелкий снег.

– Вот, так-то лучше, – улыбнулась Марен. – Я пришла как раз вовремя.

– Мне нужен был заяц, чтобы накормить семью. – Ингеборга с досадой пнула палку, оставшуюся от ловушки. – Кто дал тебе право мешать мне охотиться и портить мое имущество?

Марен склонила голову набок.

– Не надо так огорчаться, – сказала она, убирая ножницы обратно в карман.

– Ты когда-нибудь голодала так сильно, чтобы объедать мох с камней? – хрипло проговорила Ингеборга.

– Да, было дело, – усмехнулась Марен. – Но если уж ты охотишься, то должна думать и о последствиях.

– Это был просто заяц!

Марен, похоже, нисколько не беспокоила злость Ингеборги. Она по-дружески протянула ей руку.

– Пойдем со мной. Я тебе покажу.

Глава 7 Анна

Я держалась за свою веру, но это было непросто. В моем новом жилище – у меня не поворачивается язык называть домом этот унылый барак! – слишком темно. Хотя с приходом весны световой день здесь, на севере, длится долго, в промозглых стенах этого убогого каменного обиталища мрак царит постоянно. Мое сердце сжимается каждый раз, когда я вспоминаю свой просторный и светлый дом в Бергене и все те удобства, которыми я пользовалась не задумываясь и принимала как должное.

К тому же, как сообщила мне Хельвиг, последний обитатель моей нынешней тюрьмы – ссыльный священник из Ругаланна – умер буквально неделю назад на той же самой кровати, где теперь предстояло спать мне.

Тем не менее в первый мой вечер на Вардё я так сильно устала после трудной дороги, что могла бы уснуть на земляном полу у чадящего очага. Однако Хельвиг увела меня в мрачную спальню.

Кровать с потрепанным пологом и покрывалами из зловонных звериных шкур казалась реликтом древних времен.

– Это свежее постельное белье? – спросила я у Хельвиг, памятуя о старом священнике, умершем на этом ложе.

– Конечно свежее, – обиженно проговорила она. – Энгельберт под конец стал ходить под себя. – Она сморщила нос. – Мне пришлось все вычищать и менять постель.

Глядя на ее грязные руки и сероватый передник, я усомнилась в ее усердии. Запах, стоявший в спальне, напоминал смрадный дух в некоторых домах, где люди умирали от чумы. В бледном свете свечи, что держала в руках горничная, я разглядела в стене небольшое окошко, занавешенное лоскутом странной плотной материи, похожей на рыбью кожу. Я подошла к окну и приподняла занавеску.

– Там, на полке, есть палка, чтобы ее подпереть, – сказала Хельвиг, но не предложила помочь.

Я осторожно подперла заслонку палкой, и в комнату хлынул живительный свежий воздух.

– Будет холодно, – предупредила меня Хельвиг. – Лучше закройте.

Пламя ее свечи трепетало на ледяном сквозняке.

Но под лившимся в комнату светом полной луны я воспрянула духом. Только теперь я заметила большой сундук в углу спальни и задохнулась от радостного потрясения.

– Что это? Откуда? – спросила я, указав на сундук дрожащим пальцем.

– Его привезли на санях перед последней бурей. – Хельвиг понизила голос до хриплого шепота: – Я думаю, это от короля!

Я опустилась на колени и открыла сундук. Мои руки тряслись в предвкушении. Сверху лежало сложенное письмо со сломанной печатью. Письмо с указаниями губернатору Финнмарка, что я должна получить все содержимое данного сундука в целости и сохранности. Внизу стояла твоя королевская подпись. Отложив письмо в сторону, прямо на потрескавшиеся половицы, я принялась разбирать твои дары. Хельвиг с благоговением наблюдала за мной. Я уверена, что она никогда в жизни не видели таких роскошных вещей.

Ты прислал мне белоснежное белье, накрахмаленное до хруста: три чепца, несколько нижних юбок – одна с большими карманами, – три воротничка со шнуровкой, две ночные рубашки и три сорочки с высоким стоячим воротником, чтобы надевать их под атласные платья, которых было два: одно голубое под цвет моих глаз и одно черное для торжественных случаев. И это было еще не все! В сундуке я нашла теплый корсет из буклированной красной шерсти, темно-синий кушак и нарядный корсаж, украшенный черными розами на золотом фоне. Меховую муфту, меховую накидку и шляпу со страусиным пером. Пару домашних туфель из золотой парчи и пару выходных туфель, темно-синего цвета с черными шелковыми розами. И еще – башмаки на деревянной подошве, грубые, но наиболее полезные в моем положении.

Помимо одежды в сундуке обнаружилось маленькое ручное зеркальце, инкрустированное перламутром, пузырек с розовой водой и флакончик розового масла, который я сразу открыла и поднесла к носу, чтобы перебить зловоние, царившее в спальне. В самом низу стоял деревянный ларец, наполненный свежими лимонами, а рядом с ним лежала завернутая в бумагу сахарная голова, нисколько не раскрошившаяся в дороге.

Каждый раз, запуская руки в сундук, я находила все больше и больше сокровищ: флягу с женевером[7], пакетик засахаренного миндаля, две книги в дополнение к моей потрепанной Библии и Новому Завету в переводе Педерсена: «Демонология» короля Якова и новейший труд Расмуса и Томаса Бартолинов, датских врачей, которыми я восхищалась.

Твой выбор книг показался мне противоречивым, поскольку одна из них представляет собою теологические рассуждения о классификации демонов и видов колдовства, а вторая – научный трактат. «De nivis usu medico observationes variae». Различные наблюдения о медицинском использовании снега. Или ты просто хотел надо мной подшутить? В моей новой обители будет достаточно снега, да и ведьм тоже в избытке.

Последний предмет в сундуке был жестокой насмешкой, не так ли? Я взяла в руки свиток пергамента – плотного, кремового, наивысшего качества. Однако ты не прислал ни чернил, ни пера, мой король. В глубине души я понимала, что их отсутствие отнюдь не случайно.

Я совсем растерялась, не понимая, что означают твои дары. Может быть, это был знак, что меня скоро помилуют? Или же, наоборот, твой последний прощальный подарок? Может быть, ты действительно надо мной насмехался, подарив мне красивые наряды, которые мне просто некуда надевать в этом проклятом месте моего изгнания, и пергамент, на котором я не смогу ничего написать? Я боялась, что эта последняя догадка была самой верной, потому что ты сильно переменился, как я обнаружила, когда мы с тобой виделись в последний раз. Наверное, так всегда и бывает, когда принц становится королем: он отрекается от сострадания ради власти; теперь он стоит выше всех и не желает выслушивать жалобы простых смертных.

Я взяла с собой в ссылку только платье, которое было на мне, мамин жемчуг, зашитый в подол для сохранности, и свой аптекарский сундучок, без которого никогда не уезжала из дома. Как же я была рада, что взяла его в Копенгаген, ведь я не могла даже предположить, что не вернусь домой в Берген.

Моя радость от твоих нежданных даров быстро сменилась горестными размышлениями. Мне вдруг подумалось, что ты прислал мне сундук, полный всего, что я так любила, из-за чувства вины, и теперь, успокоив свою совесть, постараешься и вовсе забыть о моем существовании.

Вонь, стоявшая в комнате, была невыносимой. Я опять поднесла к носу флакончик с розовым маслом, вдохнула поглубже и открыла свой аптекарский сундучок. Его содержимое всегда действовало на меня успокаивающе.

Я вынула из сундучка пучок сушеного розмарина из моего бергенского сада.

Хельвиг с подозрением покосилась на травы, но ничего не сказала.

– Дай мне свечу, – велела я.

Я подожгла розмарин и прошлась с ним по комнате, чтобы окурить ее всю ароматным дымком. Хельвиг настороженно за мной наблюдала.

– Лучше бы Локхарту об этом не знать, – сказала она, покачав головой. – Он решит, что это колдовство.

– И будет не прав, – ответила я. – Я не раз использовала эти травы, когда очищала дома больных чумой.

При слове «чума» Хельвиг встревожилась еще пуще. Она поставила свечу на маленький столик у кровати.

– Я буду рядом, в соседней комнате, – сказала она и поспешно ушла.

Я ждала, что меня пригласят в губернаторский дом для знакомства, но прошла целая неделя, а губернатор не спешил слать приглашение. Меня оскорбляла его неучтивость, но одиночество тоже тяготило. Всю неделю я не общалась ни с кем, кроме Хельвиг, простой служанки, которую мне каждый раз приходилось упрашивать, чтобы она присоединилась ко мне в ежедневной молитве, и с которой мне было не о чем поговорить.

Весна вступала в свои права, долгие часы темноты сокращались, и светать начинало уже в середине ночи. Когда снег растаял, все вокруг сделалось тусклым и серым. Каждое утро я поднимала заслонку на окне своей спальни и смотрела на размокшую грязь в тех местах, где еще недавно лежал плотный снег. С наступлением весны на Вардё непрестанно шел дождь. Я просыпалась при блеклом унылом свете, не становившемся ярче на протяжении всего дня. Я поняла, что скучаю по чистому белому снегу и ясному небу в россыпи звезд, каким оно было в ночь моего приезда.

Прожив столько лет в Бергене, я привыкла к дождю. В городе дождь мне даже нравился: нравилось смотреть на мокрые булыжные мостовые, мерцающие в сребристом от влаги свете, нравилось сидеть у камина и слушать, как капли барабанят по крыше. Шум льющейся воды придавал дому уют. Но здесь, на севере, дождь был суровым и ожесточенным. В нем не было никакой красоты.

Я могла бы погрузиться в беспросветную меланхолию и потерять всякую надежду, как это, возможно, произошло с тем старым священником, умершим в моей постели, но это совсем не мой путь. Ты знаешь сам: я упряма, как горная коза, – и я составила распорядок на каждый день, назначив себе обязательные занятия.

Каждое утро я начинала с молитвы, как и пристало набожной христианке. Большую часть своей жизни я просила Господа услышать мои смиренные жалобы, и у меня хорошо получалось молиться, но теперь, стоит мне сцепить руки в замок, у меня в голове начинают роиться вопросы, отвлекая от благочестивых молений.

Мне хотелось бы узнать у тебя, Фредерик, каково тебе быть королем, абсолютным монархом по воле Божьей. Слышит ли добрый Господь каждую из твоих королевских молитв?

И все же в нашу последнюю встречу я не сумела разглядеть твою божественную природу, потому что ты сжимал губы в тонкую линию, а твои глаза были темными и жестокими. Я вспоминаю твой сумрачный холодный взгляд и не понимаю, отчего же ты смотрел на меня вот так, и твой образ преследует меня, когда я молюсь, и мне приходится крепко зажмуривать глаза и петь псалмы во весь голос, чтобы прогнать его из головы.

После молитвы я читала Хельвиг отрывки из Библии. Я хорошо читаю вслух, и мне самой было в радость заняться образованием этой девочки.

Моя служанка была в восторге от полчищ саранчи в Книге Исхода, ей пришелся по вкусу суровый, не знающий милосердия Бог из Ветхого Завета, а я находила себе утешение в историях об Иисусе Христе, сыне Божьем. Сорок дней и сорок ночей он бродил по пустыне, но, боюсь, мое собственное изгнание продлится гораздо дольше.

Когда церковный колокол отбивал полдень, мы ели похлебку и пили эль. На десерт я съедала ломтик лимона, посыпанный сахаром.

Когда Хельвиг впервые увидела, как я ем лимон, она удивленно уставилась на меня.

– Что это такое?

– Лимон.

– А это что, сахар? – с благоговением прошептала она и облизнула губы.

– Это для утонченного вкуса, – сказала я, повернувшись к ней спиной.

Я не дала ей ни кусочка, потому что эти лимоны и сахар так же дороги мне, как и жемчуг, зашитый в подол моего платья.

После молитв и чтения Библии я садилась за книги, которые ты мне прислал.

Я уже читала «Демонологию» короля Якова. Я знаю, что эта книга была написана еще до моего рождения, и я согласна далеко не со всеми предложенными в ней методами. Король Яков утверждает, что ведьму надо пытать, чтобы добиться от нее правды, но я сама не одобряю такой подход, варварский и беззаконный в наше просвещенное время.

Закончив чтение, я занималась ревизией содержимого аптекарского сундучка и каждый раз тяжко вздыхала, глядя на свои запасы лекарственных трав. Как мне их пополнять в этом холодном бесплодном краю?

Иногда я ходила в прачечную вместе с Хельвиг и наблюдала, как она стирает мое постельное белье, натирая его березовым щелоком. Я вдыхала горячий пар, наслаждаясь теплом от нагретой воды, и посыпала белье сушеной лавандой из своих запасов.

Каждый день, ближе к вечеру, я совершала прогулку по крепостному двору, независимо от погоды. В сильный дождь я надевала плащ и ступала по размокшей грязи в своих новых башмаках на высокой деревянной подошве. Сравнивая это место с твоим столичным дворцом и его обширными территориями, я понимала, что сей мрачный анклав твоей власти в крайних северных пределах твоих владений вряд ли можно назвать собственно крепостью. Я считала шаги от моего тюремного барака до прачечной и солдатской казармы. До сторожки у наглухо закрытых ворот. До замка, где жил губернатор. Окна в замке были сделаны из стекла, но в них никогда не было света, разве что в одном или двух иногда пробивался слабый огонек. Время от времени я видела стражников у ворот, но их было так мало… Весь гарнизон крепости Вардёхюс состоял из шести солдат, призванных сражаться со злом на студеном севере.

Последним зданием, мимо которого я проходила, завершая свой круг по двору, была ведьмина яма. От хибарки падала длинная густая тень – или мне так казалось под серым дождем, – и от одного только вида этой мрачной постройки без окон у меня пересыхало во рту, а сердце сжималось. Но не от страха, а от предвкушения.

Сейчас ведьмина яма пустует, но я знаю, что пустовать ей осталось недолго.

Глава 8 Ингеборга

Марен вывела Ингеборгу из леса в дикую тундру с другой стороны. Еще никогда в жизни Ингеборга не отходила так далеко от родной деревни.

– Куда мы идем? – спросила она и ускорила шаг, стараясь не отставать от Марен.

– Хочу тебе кое-что показать.

Снег уже почти растаял, земля размякла и превратилась в тяжелые комья, налипавшие на сапоги Ингеборги. Наконец они остановились, и Марен приложила палец к губам, призывая к молчанию. Она крадучись шагнула вперед, стараясь ступать как можно тише. Ингеборга тихонечко двинулась следом.

Под выступом скалы перед ними, в гнезде, выстланном мхом, сидел белый заяц. Его длинные уши были напряжены, нос встревоженно подергивался, но заяц не убегал.

– Это та самая зайчиха, которую ты собиралась съесть, – прошептала Марен. – Она беременна.

Ингеборга пожала плечами. Но в глубине души она была рада, что не убила зверушку.

– Дней через двадцать она родит восемь зайчат, – сказала Марен, обернувшись к Ингеборге. – Ты знаешь, что зайчата рождаются с открытыми глазами?

Ингеборга покачала головой. Она смотрела на белую зайчиху, и та тоже смотрела прямо на нее. Почему она не испугалась?

– Когда мама-зайчиха уйдет кормиться, я присмотрю за ее малышами. – Марен взяла Ингеборгу за руку и повела прочь. – Давай оставим ее в покое, – прошептала она.

В Марен все было странным, удивительным и тревожным. Ее трепетная забота о диких животных. То, как спокойно, без тени стеснения она взяла Ингеборгу за руку. Когда они уже подходили к лесу, Марен остановилась и растерла ладонями окоченевшие пальцы Ингеборги.

– У тебя очень холодные руки, – сказала она. – Но глаза теплые. – Марен улыбнулась. – Светло-карие, мягкие, как у зайчихи.

Ингеборга резко вырвалась. Она не любила, когда ее называют мягкой.

– Мне надо домой, – сердито проговорила она. – Вот только приду я с пустыми руками, и нам будет нечего есть.

– Вовсе нет, – улыбнулась Марен. – Я дам тебе масла и молока. У нас его много.

Ингеборга не хотела ничего брать у Марен, но с другой стороны, именно из-за нее ее охота окончилась неудачей.

– Ты Ингеборга Иверсдоттер, да? Моя тетя – двоюродная сестра твоей мамы. – Марен шагала быстро, поэтому Ингеборге приходилось почти бежать, чтобы не отставать. – Сперва я приняла тебя за мальчишку. Ты и одета как парень. Но для мальчишки ты слишком красивая.

Ингеборга почувствовала, что краснеет. Ее пугали манеры Марен. Слишком дерзкие, даже предосудительные. Наверное, это из-за того, что она дочка ведьмы.

Да, дочка ведьмы. Ингеборга сразу же вспомнила, что ведьмы погубили ее брата.

– Я ничего у тебя не возьму… – проговорила она.

Марен резко обернулась к ней и вызывающе подбоченилась:

– Почему не возьмешь?

– Моя мать говорит, что твоя мать была ведьмой.

– Да, это правда, – ответила Марен, к вящему изумлению Ингеборги.

– Она говорит, твоя мать утопила моего брата Акселя.

– А вот это неправда! – горячо возразила Марен. – Она никогда бы не стала вредить рыбакам. Ее собственный муж утонул в море! Моя мать никогда бы не причинила вреда кому-то из нас. Наоборот, она пыталась нас защитить от купцов и их жадности.

Ингеборга закусила губу, не решаясь посмотреть Марен в глаза.

– Тогда что она сделала, если ее объявили ведьмой?

– Губернатор Финнмарка боялся ее, потому что она дружила с саамами, – сказала Марен и снова накрыла холодную руку Ингеборги своей теплой ладонью.

– Пастор Якобсен говорит, что саамы поют хвалы дьяволу, – нахмурилась Ингеборга. – Что они нехристи и безбожники.

– Он так говорит от невежества и от страха, – возразила Марен. – У саамов свои пути. Они знают север, как нам не узнать никогда. Где мы голодаем, они благоденствуют. – Глаза Марен переливались всеми цветами арктических океанов: зеленым, и серым, и даже вкраплениями ледяной синевы. – Моя мать и саамка по имени Элли были подругами, но они никогда не служили злу.

Под пристальным взглядом Марен Ингеборге стало не по себе, но она ей поверила. Она не могла объяснить почему, но в Марен было что-то, притягивающее к себе. Что-то такое, от чего пересыхало во рту, а внутри все трепетало.

Когда Ингеборга вернулась домой, там не было никого. Но она слышала голос матери, которая вместе с другими соседками чинила рыбацкие сети в доме у вдовы Крёг. Мужчины уже вернулись с зимней рыбалки, и теперь надо было чинить лодки и сети, чтобы заранее подготовиться к осени, когда рыбаки снова отправятся в море, на юг за треской.

Ингеборга раздула тлеющие угольки в печке, подбросила торфа в огонь и сварила кашу, добавив в воду чуть-чуть молока, которое ей дала Марен. Она не стала есть сразу, решила дождаться матери и сестры.

Потом она взяла ведро и пошла за водой.

День близился к вечеру, на улице уже смеркалось. Опустив ведро в колодец, Ингеборга подняла голову и увидела Генриха Браше, который шел по тропинке, спускаясь по склону холма от своего богатого дома. Рядом с ним шагала Кирстен с овечкой Захарией в руках. Генрих положил руку ей на голову. Если бы не разница в их одеяниях – Генрих был в роскошном зеленом камзоле и большой черной шляпе, а Кирстен в старом шерстяном платье, доставшемся от Ингеборги, – они могли бы сойти за отца и дочь.

Ингеборга быстро подняла ведро. Ей надо было успеть позвать мать, пока никто ничего не увидел, но было уже поздно. Как назло, именно в эту минуту женщины вышли из дома вдовы Крёг и вынесли наружу только что починенную сеть.

Когда мать Ингеборги увидела Генриха Браше, она сразу же убрала волосы под чепец и оправила юбку. Ингеборга подняла тяжелое ведро и понесла его в дом, чтобы подойти к порогу одновременно с купеческим сыном.

– Добрый день, фру Сигвальдсдоттер. Я нашел эту малышку на дальних болотах, – сказал Генрих, погладив Кирстен по голове.

Другие женщины поспешно разошлись по домам. Никто не остался снаружи, никому не хотелось, чтобы их увидели за разговором с купеческим сыном, который к тому же мог поинтересоваться, не собираются ли их мужья отдавать долг. Но Ингеборга не сомневалась, что все соседки – все как одна – смотрят на них через щели в дерновых стенах. Следят, будто ястребы. Их мысли роятся, будто черные мухи.

– Что тебя понесло на болота, Кирстен? – укоризненно проговорила мать. – Ты же знаешь, как там опасно.

Ингеборга прекрасно знала, что, если бы рядом не было Генриха, мать отвесила бы младшей дочери знатную оплеуху.

– Я потеряла Захарию, – призналась Кирстен и сгорбилась в ожидании материнского гнева. Но мать отвлек Генрих Браше.

– Я могу к вам зайти на минутку, фру Сигвальдсдоттер?

Мать Ингеборги слабо кивнула и покраснела.

– Надо поговорить насчет долга вашего покойного мужа, – пояснил Генрих Браше.

– Да, конечно, – ответила мать и покраснела еще гуще. – Девочки, вы подождите снаружи.

Ингеборга поставила ведро на землю и стала ждать, пристально глядя на дверь, закрывшуюся за матерью и Генрихом.

Вдова Крёг вышла из своего дома и, ковыляя, направилась к ней.

– О чем только думает твоя мать? – прошептала она Ингеборге. – Я все слышу. Она играет с огнем.

– А что она может сделать? Он купеческий сын, – ответила Ингеборга, пытаясь защитить мать.

– Я хочу, чтобы он стал моим новым папой, – внезапно проговорила Кирстен.

– Тише, – шикнула на нее Ингеборга. – Он женат. У него есть свои дети.

– О том и речь. – Вдова Крёг печально качнула головой. – Твоя мать подвергает опасности всю деревню. Вот наступит зима, и увидишь. Я-то все уже видела. И боюсь, как бы история не повторилась.

– Что за история? – спросила Ингеборга, хотя ей совсем не хотелось услышать ответ.

– Маретта Андерсдоттер, известная также как Лирен Песчанка, околдовала губернатора Финнмарка и искушала его на греховные помыслы. Ее распущенность призвала дьявола, и тот не замедлил прийти.

Из дома донесся смех матери. Но это был неестественный, деланый смех.

Вдова Крёг покачала головой.

– Храни нас, Господи, от происков дьявола, голода, бурь и болезней. – Она истово перекрестилась. – И скажи Сигри, что ей надо поостеречься, а то и ее обвинят в колдовстве, как Маретту Андерсдоттер!

Вдова Крёг побрела к своему дому, тяжело опираясь на клюку.

Колдовство. От этого слова Ингеборга почти задохнулась от ужаса. Она зажмурилась и замерла, стоя у полного ведра колодезной воды. Из-за плотно закрытой двери все еще слышался смех ее матери. Он разносился звенящим эхом по безмолвному двору. Высокий, пронзительный, как крик чайки. Наверняка жена Генриха Браше слышала этот смех в своем большом доме на вершине холма. Наверняка его слышал и губернатор в крепости на Вардё. Наверняка его было слышно даже в глубоких пещерах под горой Домен.

Князь тьмы слышал смех ее матери. Дьявол ждал своего часа, и его черные злые глаза полыхали алым огнем.