Ведьмы с Вардё

Из показаний Марен Олафсдоттер на судебном заседании в крепости Вардёхюс, в 26-й день января 1663 года от Рождества Христова.

«…в канун Дня святого Ханса, в прошлом году, эти уже упомянутые выше женщины пришли к ней и забрали с собою на гору Домен. А там их ждал Дьявол с красною скрипкой, на которой он играл для них и плясал вместе с ними. Сёльве держалась за его руку, а за руку Сёльве держалась Сигри, жена звонаря, а за руку Сигри держалась Лирен, а за руку Лирен держалась отроковица Марен, а за руку Марен держалась Гурен, а за руку Гурен – Ингеборга из Мадкорфа. Когда же закончили они плясать, Дьявол достал чашу из чистого серебра, и дал им выпить из нее пива, и говорит, что если они поклонятся ему и будут служить ему как своему господину, то получат награду той самой водой, что горит и кипит в преисподней. И они поклонились ему, и закончили пляску с Дьяволом, и каждая отправилась к себе домой, ведомая Нечистым».

Архив магистрата области Финнмарк № 10,

Региональный государственный архив в Тромсё, 246r.

Из книги Лив Хеллен Виллумсен

«Суды над ведьмами в Финнмарке в Северной Норвегии»

Глава 9 Анна

Беспросветные дожди прекратились, и во время моих ежедневных прогулок я наконец получила возможность поднять голову к небу. В первый же ясный день надо мной пролетела ворона, громко каркая, будто протестуя из-за того, что оказалась внутри крепостных стен; однако глупая птица смогла улететь на свободу, которой была лишена я. Мне хотелось запустить в нее камнем и сбить на землю. Мне было обидно, что какой-то заурядной вороне дозволено поднимать шум на всю крепость, в то время как я сама должна смиренно склонить голову и держать язык за зубами.

Что с тобой, Анна? Где твоя гордость, где чувство собственного достоинства? Это всего лишь птица.

Оторвав взгляд от неба, я заметила узкие каменные ступеньки, ведущие на самый верх крепостной стены. У меня вмиг поднялось настроение, ведь я нашла кое-что новое для изучения. Я пересекла двор и поднялась по ступенькам, таким скользким от дождя и влажного мха, что мне пришлось упираться рукой в мокрую стену, чтобы не упасть.

Проход по верху стены тянулся по всему периметру крепости, с небольшими смотровыми площадками на каждом углу. В это холодное майское утро наверху не было ни одного часового, да и зачем? Кому из врагов пришла бы охота атаковать наш унылый форпост на краю цивилизованного мира?

Я подошла к парапету и глянула вниз, на беленую стену крепости, стоявшей на вершине крутого скалистого холма. С такой высоты открывался головокружительный вид и на пенящийся Варангерский пролив, и на гору Домен, мимо которой мы проплыли на лодке в ночь моего прибытия на Вардё.

У меня и вправду закружилась голова, и я оперлась руками об ограждение. Даже если бы мне удалось раздобыть длинную веревку, я все равно не смогла бы спуститься по этой высокой отвесной стене. Я порицала себя за мысли о побеге, ведь я была узницей короля, а значит, мне не пристало уклоняться от уготованной мне участи; хотя я безмерно страдала, моя преданность тебе, мой король, была сильнее любого страдания. Кроме того, даже если бы каким-то чудом мне удалось благополучно выбраться из крепости, на этом острове отчаяния я не знала ни единой живой души, которой можно было бы довериться и просить о помощи.

Позади крепости, у подножия холма, располагалась крошечная деревушка. На полпути вниз я разглядела небольшую церковь. У нее не было ни шпиля, ни колокольни, но я хорошо видела сверху, что она построена в форме креста. Это было единственное каменное здание на острове, не считая самой крепости, и я надеялась, что когда-нибудь получу разрешение посещать здешнюю церковь и молиться именно там.

В последние годы у меня стало садиться зрение, и временами я брала у Амвросия очки для чтения – что, надо сказать, очень сильно его раздражало. Сейчас, обозревая окрестности с вершины крепостной стены, я обнаружила, что, хотя плохо вижу вблизи, хорошо вижу вдаль. Я без труда разглядела дома, сгрудившиеся у гавани. А вот людей почти не было. Я предположила, будто женщины заняты домашними делами, а рыбаки еще не вернулись с весеннего промысла. Я увидела только двух женщин – наверняка мать и дочь, – выметающих сор за порог. Они работали слаженно, стоя плечом к плечу. При виде этих двоих у меня защемило сердце, и я поспешно отвела глаза и посмотрела в другую сторону.

Там был узенький выступ каменистой земли, вдающийся далеко в море. Я содрогнулась, инстинктивно сообразив, что это здешнее лобное место, где казнят осужденных на смерть. Я поспешно перевела взгляд еще дальше, на бурные воды морского пролива между островом Вардё и материком.

В небе снова сгущались тяжелые тучи. Ливень уже обрушился на полуостров Варангер и, кажется, направлялся к Вардё. Сквозь пелену серого дождя временами проглядывала гора Домен, владения дьявола.

– На горе Домен ведьмы встречаются с дьяволом, – шепотом сообщила мне Хельвиг в мою первую ночь в Вардёхюсе, когда я закончила окуривать розмарином смрадную спальню. – Губернатор полон решимости уничтожить всех ведьм на севере. – Она покачала головой. – Вам надо быть осторожнее, госпожа.

Я надменно усмехнулась. Какой же дремучей невеждой была эта девчонка, если ей пришло в голову, что меня, фру Анну Род, дочь королевского лекаря и узницу короля, можно заподозрить в колдовстве.

Я смотрела на гору Домен, на бескрайнюю пустоту севера, простиравшуюся за ней. Эти земли – еще более дикие и бесплодные, чем я себе представляла. Где заканчивается наш мир и начинается ад?

Я прижала руку к животу, чувствуя, как внутри нарастает жар. Мое сердце забилось сильнее и чаще. Ощутив рядом с собой чью-то тень, я испуганно обернулась и увидела мужчину в черных одеждах с накрахмаленным белым гофрированным воротником.

Я сразу поняла, кто это такой. Его выдавал боевой шрам на лице. Мне говорили, что губернатор Финнмарка Кристофер Орнинг был одним из самых верных и храбрых командиров твоего войска в недавней победоносной войне со шведами. Еще до службы в твоей королевской гвардии он служил под началом твоего отца и участвовал в тридцатилетней войне между Данией и Швецией на протяжении по меньшей мере десяти лет.

Я присмотрелась к нему повнимательнее. Губернатор Орнинг обладал ростом и статью молодого солдата, и лишь глубокие морщины у него на лице выдавали истинный возраст. Самой заметной приметой был шрам: белая линия, проходящая по левой щеке от внешнего кончика брови до самого подбородка.

– Что вы здесь делаете, фру Род? – Его голос был на удивление мягким, но он смотрел на меня с недовольством.

Грубость губернатора вкупе с нежеланием представиться как подобает меня оскорбила, и я уверена, что так и было задумано.

– Я вернусь к себе в дом, – сказала я, не желая давать никаких объяснений, ибо разве я не была узницей внутри этих каменных стен? Никто не давал указаний заковать меня в цепи.

– К себе в тюрьму, – уточнил губернатор Орнинг. – Вам следует знать свое место, фру Род, место заключенной преступницы, переданной на мое попечение, и не расхаживать, где вам вздумается.

– Я не думала, что мне будет отказано в ежедневных прогулках для укрепления здоровья…

– Замолчи, женщина! – прикрикнул на меня губернатор. – Твоего мнения никто не спрашивал.

Я прикусила язык, хотя чувствовала, как во мне закипает гнев. Ливень уже приближался к острову, и я натянула на голову капюшон.

– Спускайтесь, фру Род, – сказал губернатор и грубо подтолкнул меня к лестнице.

Я чуть не упала, но все же смогла устоять на ногах. Губернатор спускался следом за мной и почти наступал мне на пятки, как будто хотел, чтобы я запнулась, грохнулась вниз и сломала себе шею.

– Меня предупреждали, что с вами будет непросто, – задумчиво произнес он мне в спину, словно размышляя вслух. – Мне сообщили, что вы весьма невоздержанны на язык. Наместник Тролле мне написал и посоветовал надеть на вас маску с уздечкой, поскольку даже ваш муж не смог заставить вас замолчать.

При упоминании о наместнике Тролле я вся внутренне ощетинилась и с трудом удержалась, чтобы не высказать все, что думаю. Я могла бы многое рассказать, но заставила себя держать рот на замке. Мое положение и так было скверным, а если на меня наденут уздечку с железными шипами, колющими язык при каждой попытке заговорить… нет, это будет невыносимо. Я видела такие уздечки на головах простых женщин, недовольных своими мужьями и «сварливых сверх всякой меры», по мнению властей Копенгагена и Бергена. Чаще всего это были старухи, чересчур бойкие и говорливые, как будто они не могли удержаться и не высказать правду, невзирая на вероятные последствия.

Я была точно такой же в своей потребности говорить правду – свободно и не стесняясь, – уверенная, что меня защищает мое положение. Но похоже, что здесь, на Вардё, это было не так.

– Прошу прощения, господин губернатор, – сказала я кротко, хотя во мне все клокотало от негодования.

Хляби небесные все же разверзлись, и обрушился ливень. Я побежала к своему бараку, поскальзываясь в грязи. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой жалкой, такой униженной.

Только добравшись до двери, я осмелилась обернуться. Губернатор так и стоял посреди двора, скрестив руки на груди, но уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в дождливое небо, и, проследив за направлением его взгляда, я увидела, что над крепостью снова кружит ворона, гонимая ветром то в одну, то в другую сторону.

Мне подумалось, что это странно: губернатор Финнмарка наблюдает за какой-то вороной, словно это была не обычная птица, а нечто большее. А ворона кружила над ним, не улетая ни от дождя, ни от его напряженного взгляда.

Глава 10 Ингеборга

Канун Дня святого Ханса. Ингеборга любила этот праздничный день, единственный радостный день в году. Все рыбацкие семьи из ближайших деревень собирались вокруг большого костра на ровном песчаном пляже в Эккерё. Из оловянных кувшинов эль лился рекой. На закуску всегда предлагалось свежее тюленье мясо, зажаренное на костре, и густой сливочный рёммеколле[8], приготовленный теми женщинами, у кого были коровы. Если пастора Якобсена не было рядом, дети носились по мягкому песку босиком и играли в веселые шумные игры.

Приготовления к празднику начинались за много недель. В июне мужья, уходившие в море на промысел, старались отплыть пораньше и рыбачили неподалеку от дома; после обеда все деревенские семьи собирали дерн на болотах и чинили прохудившиеся крыши. Работы не прекращались до поздней ночи, мужчины ремонтировали свои лодки, готовясь к грядущей осенней рыбалке, и откладывали старые деревяшки для костра в честь святого Ханса.

В ночь летнего солнцеворота, или высокого полуночного солнца, как его здесь называли, никто не думал о темных месяцах лютой зимы. В воздухе летал белый пух от болотной пушицы. Ингеборга проводила так много времени на болотах, что от нее самой пахло густым земляным духом. Этот запах намертво въедался в кожу и как бы укоренял Ингеборгу в земле, напоминая ей: Здесь твой дом, здесь твое место. Долгой суровой зимой землю укрывал снег, но аромат середины лета оставался с Ингеборгой весь год. Это была ее радость, ее надежда.

Когда были живы отец и Аксель, их семья всегда приходила на праздник святого Ханса с обильными угощениями для общего пира: мать готовила лучший на всю округу рёммеколле, а отцовский тюлень был самым крупным и жирным из всех. Аксель нес целую охапку сельди для жарки. В волосы Кирстен вплетали цветы блёвейса[9], собранные на болоте. Казалось, что из ее рыжих кудряшек выглядывают темно-синие мелкие звездочки.

Однако на следующий год после гибели Акселя в море волшебство летнего солнцеворота сошло на нет. Мать не желала идти на праздник, и Кирстен пришлось уговаривать отца, чтобы он отвел их с Ингеборгой на пляж. Но радость исчезла, все краски поблекли. С ними рядом как будто шагал призрак брата, и сам отец казался призраком. Бледная тень себя прежнего. Воспоминания о празднике прошлого года отзывались мучительной болью в душе Ингеборги: как Аксель закружил ее по пляжу, не устоял на ногах, и они оба упали в волны прибоя и смеялись до резей в животе.

Прошлый канун Дня святого Ханса был еще хуже: отца не стало, а мать по-прежнему не желала идти на праздник. Ингеборга и Кирстен пошли вдвоем, но не сумели присоединиться к общему веселью. Жалость соседей только добавила Ингеборге уныния.

В этом году мать больше не пряталась в доме. Но и на праздник не пошла. В эту июньскую ночь она снова куда-то исчезла, как часто случалось в последние несколько недель. Ингеборга не хотела даже задумываться о том, где и с кем мама проводит время. Но Ингеборга не могла не заметить, с какой вызывающей гордостью мать носит вплетенную в волосы синюю ленту, подаренную Генрихом Браше.

Пусть ее юбки обтрепаны по подолу, золотисто-рыжие локоны остаются такими же роскошными, как и прежде.

Ингеборге самой не хотелось идти на праздник. Она собиралась пойти на болота и провести эту ночь в одиночестве, но Кирстен все-таки упросила отвести ее к общему костру.

– Все будут там, Ингеборга, – жалобно проговорила она, прижимая к себе Захарию.

– Сначала надо дождаться маму, – сказала сестре Ингеборга.

– Пока мы будем ее дожидаться, там все съедят! – Кирстен схватилась за живот. – Я даже здесь чую запах!

Ингеборге стало жаль младшую сестренку, которая так рано лишилась отца и брата.

– Ну, ладно, – сказала она. – Только Захария останется дома. Ты же не хочешь, чтобы кто-то зажарил ее на костре!

Кирстен испуганно взвизгнула, но глаза загорелись восторгом. Ингеборга молилась, чтобы мама скорее вернулась, потому что ее отсутствие на общем празднестве наверняка будет замечено.

Ночь выдалась безоблачной, и полуночное солнце отражалось в неподвижном море, окрашивая его в глубокий багряный цвет. Ингеборга чувствовала, как жар этого вечного света разгорается у нее в груди. Жар, заряжающий тело неуемной энергией, подобной энергии чаек, что слетаются на утесы для гнездования.

Этот жар охватил всех собравшихся у большого костра. Мужчины как-то особенно громко смеялись, попивая эль. Женщины лихорадочно суетились, готовя еду.

Тучный пастор Якобсен важно расхаживал среди своей паствы и следил, чтобы никто не веселился сверх меры, а Сёльве, двоюродная сестра матери Ингеборги, подливала желающим эль из большого кувшина.

– Ингеборга, налить тебе эля? – шутливо предложила она.

Ингеборга покачала головой, заметив, что пастор смотрит в их сторону.

– Сёльве Нильсдоттер, сколько раз я тебе говорил не предлагать эля детям?!

– Да я бы налила ей всего глоточек, и Ингеборга к тому же уже почти взрослая женщина, – ответила Сёльве, подмигнув Ингеборге.

На лице тетки вновь красовался синяк. Судя по блеску в ее глазах, она сама уже выпила не один глоток эля. Ингеборга украдкой взглянула на мужа Сёльве, рыбака Стрикке Андерсона. Он сидел с другими мужчинами, но даже издалека было видно, с каким неудовольствием он глядит на развеселившуюся жену.

Сёльве пошла дальше. Не хотелось терять ее из виду. Хотя чем бы Ингеборга смогла ей помочь? У нее хватало своих забот: мать так и не появилась на празднике, и было ясно, что скоро соседи начнут любопытствовать, почему ее нет.

Воздух наполнился густым ароматом жареного тюленьего мяса, и Кирстен жалобно проговорила:

– Я такая голодная… Когда мы уже пойдем есть?

Кто-то дернул Ингеборгу за рукав. Но это была не Кирстен.

Это была Марен Олафсдоттер.

Она оказалась еще выше ростом, чем помнила Ингеборга. Они не виделись с того дня, когда Марен показала ей зайчиху в гнезде. Ее смуглая кожа блестела в свете костра, в глазах, теперь ставших темно-зелеными, сверкали отблески пламени.

– Добрый вечер, Ингеборга и Кирстен Иверсдоттер, – улыбнулась Марен.

– А ты кто? – спросила Кирстен.

– Это племянница Сёльве, – сказала ей Ингеборга. – Марен Олафсдоттер.

Сёльве впервые привела Марен в Эккерё, и многие женщины поглядывали на нее настороженно, а то и вовсе с опаской. Ведь она была дочерью знаменитой ведьмы.

Марен словно и не замечала их пристальных взглядов. Она повернулась к костру и сморщила нос от запаха жарящегося тюленя.

– Ты когда-нибудь плавала вместе с тюленями? – спросила она у Ингеборги.

– Я не умею плавать.

– Я тебя научу, – пообещала Марен.

Ингеборга почувствовала нарастающее раздражение. Аксель должен был научить ее плавать. Он сам плавал как рыба… и где он теперь?

– А ты сама плавала вместе с тюленями? – спросила Кирстен у Марен чуть ли не с благоговением в голосе.

– Конечно! – ответила Марен. – Мы с ними спустились на самое дно, и там я встретила морскую деву.

– Она была очень красивая? – спросила Кирстен, широко распахнув глаза.

– Да, очень красивая. И она спела мне песню. – Марен улыбнулась и хлопнула в ладоши. – Но если ее рассердить, она нашлет сильную бурю.

– А мой папа и Аксель… они тоже там? На морском дне, с морской девой? – спросила Кирстен.

– Конечно нет, Кирстен, – быстро проговорила Ингеборга, бросив на Марен предостерегающий взгляд. – Они оба на небесах, с Господом Богом. А морских дев не бывает. Это все сказки.

– Это правда! – Марен вызывающе вскинула подбородок.

– Кстати, а что ты здесь делаешь? – Ингеборга сердито прищурилась. – Почему Сёльве не оставила тебя в Андерсби присмотреть за ее сыновьями?

– Мы их взяли с собой. Мой дядя привез всех на лодке. – Марен указала на малыша Педера, сидящего на плечах у отца, и на Эрика, вцепившегося в отцовские штаны. – И присматривать надо вовсе не за мальчишками, а за их матерью, – добавила она и многозначительно поднесла руку к лицу.

Ингеборга прекрасно поняла, что имелось в виду, но о таких вещах не говорят. Прямота Марен ее изумляла, даже возмущала, но при этом и восхищала.

– Кирстен, мясо готово. Пойдем угощаться, – сказала она сестре, увидев, что некоторые мужчины уже отрезают кусочки от жареного тюленя и нанизывают на заостренные палки.

– Ты идешь? – Кирстен обернулась к Марен, но та покачала головой:

– Я не ем мясо тюленей. Они со мной разговаривают.

Кирстен озадаченно сморщила лоб, и Ингеборга поспешила увести ее прочь.

– Что значит, тюлени с ней разговаривают, Инге? – спросила Кирстен.

– Ничего это не значит, – сердито ответила Ингеборга. – Просто вздор. По-моему, она не в своем уме.

Но если по правде, ей самой было бы любопытно узнать, что означает странное заявление Марен.

Все время, пока они с Кирстен шагали к костру, Ингеборга чувствовала на себе взгляд Марен, и от мысли, что Марен Олафсдоттер смотрит ей вслед, у нее почему-то горели щеки.

Сестрам выдали по щедрой порции тюленьего мяса, и они съели все до последнего кусочка. Мясо было плотным и темным, как у оленя – и таким свежим, что до сих пор пахло морем. Ингеборга облизала пальцы, испачканные тюленьим жиром. Ей хотелось добавки, но в животе уже не было места.

Она все еще недоумевала из-за слов Марен Олафсдоттер. Разве тюлени могут разговаривать с людьми? Тюлени нужны для того, чтобы люди на них охотились. Без их мяса и жира людям просто не выжить.

После еды Ингеборга и Кирстен сидели в дюнах и наблюдали за другими семействами. Несколько соседок неизбежно поинтересовались, где их мать.

Вдова Крёг вздохнула и покачала головой, когда Ингеборга соврала, что мама осталась дома, а Кирстен уличила сестру во вранье, брякнув, что они не знают, где мать.

Мужчины пели старинные народные песни, их языки заплетались от выпитого эля. Пастор Якобсен доел свою огроменную порцию тюленьего мяса и ушел домой.

Сёльве опустошила последний кувшин с элем и принялась уговаривать других женщин потанцевать вместе с ней, но никто не хотел. Она приподняла заляпанный грязью подол длинной юбки и, пошатываясь, подошла к Ингеборге и Кирстен.

– Девочки, где ваша мама? – У нее тоже слегка заплетался язык. – Она бы уж точно не отказалась со мной поплясать.

– Я с тобой попляшу, тетя, – сказала Марен.

Ингеборга даже и не заметила, как та подошла. Но вот она здесь, Марен Олафсдоттер. Подкралась к ним сзади. Стоит подбоченясь. Готовая поддержать тетку в ее начинании устроить скандал.

– Двоих будет мало для хоровода. Нам нужен кто-то еще, – сказала Сёльве, протянув руку к Кирстен.

Прежде чем Ингеборга успела остановить младшую сестренку, та вскочила на ноги и принялась радостно прыгать на месте.

– Жирный церковник отправился на боковую, – сказала Марен и протянула руку Ингеборге. – А больше никому нет дела до того, чем мы тут занимаемся. Когда еще веселиться и наслаждаться свободой?

Ингеборга старалась не смотреть в лицо Марен. В деревне ее называли чернавкой и чужеземкой, говорили, что она странная с виду и не такая, как все. Но в лучах полуночного солнца, в отблесках пламени большого костра Ингеборге она показалась красавицей. Ингеборга пожала плечами, но все же взяла Марен за руку.

Тепло их прижатых друг к другу ладоней оказалось на удивление умиротворяющим.

По одну сторону от Ингеборги стояла Кирстен, по другую – Марен, а прямо перед ней – Сёльве, такая хорошенькая в своей красной шерстяной юбке и кружевном белом воротничке. Сёльве смеялась, но ее взгляд был печальным.

Музыки не было, и, когда они начали танцевать, мужчины перестали петь. Ингеборга чувствовала на себе их тяжелые, осуждающие взгляды. Марен еще крепче сжала ее руку. Ингеборга искоса глянула девушку и увидела, что губы у той шевелятся, словно в безмолвной молитве. Только это была не молитва. В шуме ветра пробивались слова – встанем в круг и рыжие кудряшки, – вплетаясь в плеск волн, что набегали на песок.

Они медленно кружились в танце под косыми взглядами притихших соседей, и голос Марен звучал все смелее и громче.

Ингеборга знала, что должна прекратить этот танец. Она понимала, что делает что-то неправильное, нехорошее. Но тело не слушалось. Тело хотело плясать. Она никогда раньше не слышала песню, которую пела Марен, но ей почему-то казалось, что она знает слова.

Чьи рыжие кудряшки? Медные кудри Сёльве, сверкавшие под полуночным солнцем? Или огненно-рыжие локоны ее сестренки Кирстен, особенно яркие при ее бледной коже? Но в голове Ингеборги настойчиво вертелся образ рыжих волос ее матери: золотистые безрассудные реки.

Марен поймала ее взгляд и дерзко вскинула голову. Ингеборге захотелось петь вместе с ней, ощущая на губах вкус пьянящей свободы. Он будет терпким и сладким, наверняка. Да, ей хотелось петь вместе с Марен Олафсдоттер.

Они кружились как вихрь. Вчетвером. Приплясывая в бойком ритме странной песни Марен. Вдова Крёг вышла вперед и приподняла свою клюку. Ингеборга внутренне сжалась, готовясь к тому, что сейчас вдова треснет ее по спине и велит прекратить этот позорный спектакль. Однако старуха, вопреки ожиданиям, не разбила их крошечный хоровод. Вовсе нет. Она стукнула палкой по плотному влажному песку. Один раз, второй, третий. Бум. Бум. Бум. В такт песне Марен.

Другие женщины тоже не отвернулись от них. Неужели горячка летнего солнцеворота вскружила им головы и сбила с истинного пути? Одна за другой женщины выходили вперед и присоединялись к их пляске.

Первой была Барбара Олсдоттер, вставшая в круг между Сёльве и Кирстен. Ингеборге пришлось отпустить руку Кирстен, чтобы впустить в хоровод Мэритт Расмусдоттер, которая привела с собой Карен Олсдоттер, а затем и ее сестру Гундель. Вслед за сестрами и матерями подтянулись и дочери. Все девушки из их деревни. Кольцо танцующих женщин увеличилось так, что теперь Кирстен оказалась прямо напротив Ингеборги, по другую сторону круга. Она радостно улыбалась, ее рыжие кудряшки разметались по плечам. Они плясали под шум морского ветра, крики птиц в небе и стук трости вдовы Крёг. Бум. Бум. Бум. В такт биению их сердец.

Долго ли они танцевали? Наверное, не так уж и долго. Но казалось, что целую вечность. Мужчины притихли, внезапно протрезвев.

Кто из них, растревоженный видом жены, пляшущей в хороводе, побежал к дому пастора и попросил его скорее вернуться на пляж, потому что в их женщин, как видно, вселились бесы?

– Немедленно прекратите эту дьявольскую забаву! – Пастор Якобсен выскочил на песок, его черные одежды хлопали на ветру, словно крылья огромного баклана.

Но руки пляшущих женщин как будто срослись друг с другом. Они не сумели бы разорвать круг, даже если бы захотели. Они были словно околдованы, но не дьяволом, нет – друг другом.

Хоровод разбили мужья. Стрикке оттащил Сёльве в сторонку и встряхнул ее, словно тряпичную куклу. Ингеборга заметила, как горело лицо Марен, когда та вклинилась между дядей и его женой. Женщины бросились врассыпную. У кого-то на лицах еще сияли улыбки, таившие радость свободы. Кто-то растерянно хмурился, словно очнувшись от чар.

Пастор Якобсен продолжал их укорять, теперь обращаясь к престарелой вдове Крёг, которая перестала стучать своей палкой. Она с недоумением смотрела на священнослужителя, полыхавшего праведным гневом.

– Я был о тебе лучшего мнения, Доретта Крёг, – говорил ей пастор. – Даже не знаю, что на это скажет купец Браше.

К Ингеборге подбежала Кирстен с блестящими от слез глазами.

– Что плохого мы сделали, Инге?

Прежде чем Ингеборга успела ответить, сзади раздался скрипучий женский голос.

– Танцы суть изобретение дьявола, дитя.

Ингеборга резко обернулась. Жена Генриха Браше стояла, прямая как палка, с отвращением глядя на происходящее на пляже. Бледные, почти бесцветные завитки волос выбивались из-под ее белого чепца. Она стояла, скрестив руки на груди, высокая и тонкая, как каменный столб.

– Меня удивляет, что вы допускаете столь нечестивые языческие забавы в нашей деревне, – обратилась фру Браше к пастору Якобсену. – Что скажет на это мой свекор, достопочтенный купец Браше?

– Это всего лишь одна ночь в году, – сказал пастор, вытерев влажный от пота лоб. – Костер и пир были устроены с разрешения купца Браше. По его мнению, простым людям потребны праздники, дабы отвлечься от жизненных тягот.

Фру Браше явно не убедили его слова. Она сердито нахмурилась, глядя на вдову Крёг.

– Доретта, ты тоже здесь?! А я-то все думала, куда ты запропастилась. Мне давно пора ужинать, а тебя нет.

Вдова Крёг опустила голову и подошла к фру Браше.

– Прошу прощения, госпожа, – сказала она, проковыляв мимо Ингеборги и Кирстен. – Я сейчас же займусь вашим ужином.

– Погоди, мы пойдем домой вместе, – сказала ей фру Браше. – Я ищу Генриха. – Она обратилась к пастору, понизив голос: – Вы не видели моего мужа? Он иногда слишком уж вольничает с рыбаками. Он был здесь, на пляже, вместе со всеми?

– Нет, я не видел герра Браше, – несколько удивленно ответил тот.

Вдова Крёг невольно взглянула на Ингеборгу и Кирстен.

Зоркая, как хищный ястреб, фру Браше это заметила и одарила сестер холодным, надменным взглядом.

– Чьи это девочки? – спросила она у пастора.

– Это дочери вдовы Сигвальдсдоттер, – ответил он.

При упоминании о Сигри Сигвальдсдоттер лицо фру Браше сделалось еще жестче.

– Я о ней слышала. Она задолжала нам много денег. – Она холодно посмотрела на Ингеборгу, после чего развернулась и пошла прочь. Вдова Крёг поспешила за ней.

– Девочки, где ваша мама? – спросил пастор.

Ингеборга предупреждающе стиснула руку Кирстен.

– Мама осталась дома, – солгала она, не моргнув глазом. – С тех пор как не стало отца и брата, ее не радует ни один праздник.

– И это понятно. – Пастор кивнул, но в его глазах не было и тени сочувствия. – Ступайте домой, девочки, и помолитесь от всего сердца. Покайтесь и попросите у Господа прощения за участие в нечестивых бесовских плясках.

– Зачем ты соврала пастору? – сердито спросила Кирстен у Ингеборги, когда они пробирались по дюнам к выходу на болота. – Мы же не знаем, где мама.

– Лучше, чтобы об этом никто не узнал, Кирстен.

На болоте им встретилась Марен Олафсдоттер, которая несла на бедре малыша Педера, младшего сына Сёльве, и вела за руку уставшего Эрика, ее старшего сына.

– А где Сёльве? – спросила Ингеборга.

– Исполняет супружеский долг, где-то в дюнах, – ответила Марен, скривившись от отвращения.

Ингеборга залилась краской, надеясь, что Кирстен не поняла, о чем говорила Марен.

Но Кирстен занимали другие вопросы.

– Твоя мать была ведьмой? – спросила она у Марен.

– Тише, Кирстен, – шикнула на нее Ингеборга, но Марен, похоже, совсем не обиделась. Даже наоборот. Ей как будто понравилось, что ей задали этот вопрос.

– Да, конечно. Очень сильной ведьмой. Ее боялся сам губернатор.

– Не надо, Марен, – нахмурилась Ингеборга. – О таких вещах лучше не говорить.

Марен пересадила Педера на другое бедро. Эрик уже засыпал на ходу и едва держался на ногах. Пожалев малыша, Ингеборга взяла его на руки.

– Почему же не говорить? – сказала Марен. – Пусть они нас боятся. Никак иначе нам от них не защититься.

– От кого? – спросила Кирстен, широко распахнув глаза.

– От мужчин, облеченных властью. Вот так-то, малышка. – Свободной рукой Марен взъерошила рыжие кудряшки Кирстен. – Моя мать была не такой, как другие ведьмы. У нее было два фамильяра[10]. Черная ворона и могучий лось.

– Ты когда-нибудь видела дьявола? – прошептала Кирстен, ее голос охрип от волнения.

В глазах Марен мелькнул озорной огонек.

– Конечно видела, Кирстен Иверсдоттер. И ты тоже видела, и не раз. Ведь он предстает в самых разных обличьях.

Кирстен застыла на месте и потрясенно уставилась на Марен.

– Дьявол может превратиться в кого угодно. В большого гончего пса или хитрого черного кота и даже в крошечного воробья, залетевшего к тебе в дом. Но чаще всего он приходит в облике человека, одетого во все черное. Он маскируется под священника, но под мантией скрывается полузверь, у него на руках – острые когти, а под шляпой – рога.

У Ингеборги все сжалось внутри, во рту пересохло. Она столько лет жила в страхе перед встречей с дьяволом. Но ведь слова Марен не могут быть правдой! Это все вздор и выдумки!

Они прошли мимо дома Генриха Браше, где в окнах мерцал свет свечей. Ингеборга представила, как присмиревшая вдова Крёг, которая получила выговор от хозяйки, прислуживает за столом рассерженной фру Браше, ожидающей своего мужа.

Почему они пошли именно этим путем, самой длинной и неудобной дорогой? И почему Марен идет с ними? Разве она не должна дожидаться тетю и дядю на берегу?

Спускаясь с холма, они прошли мимо коровника Генриха Браше. Дверь была чуть приоткрыта. Ингеборга услышала странный шум, доносившийся изнутри. Там кто-то пыхтел и возился, но это явно были не собаки. А потом раздался женский вздох, долгий и полный блаженства.

Все три девушки обернулись и заглянули в приоткрытую дверь.

– Ох, – тихо выдохнула Марен.

Всю дорогу до дома они молчали. Даже Кирстен не приставала с вопросами к старшей сестре. От того зрелища, что им открылось в коровнике, у Ингеборги щипало глаза, ей хотелось кричать. Ее всю трясло, но надо было сохранять спокойствие. Притвориться, что они ничего не видели.

– Оставайся, – предложила она Марен, не глядя ей в глаза. – Переночуешь у нас. Ты точно не донесешь двух мальчишек до Андерсби.

Марен положила руку ей на плечо.

– Спасибо, Ингеборга, – мягко проговорила она.

В ее глазах Ингеборга увидела жалость, и ей захотелось провалиться сквозь землю от стыда.

Они легли, но Ингеборга никак не могла уснуть. Сквозь щели в стенах сочился свет белой ночи, а мать все не возвращалась домой. Неужели она совсем потеряла рассудок? Или ей все равно, что может случиться с двумя дочерьми, которые ценятся гораздо меньше одного сына?

Ингеборга смотрела, как Кирстен свернулась калачиком в обнимку с Захарией, две невинные овечки прижались друг к другу. Мальчишки уютно устроились рядом с Марен. Все вокруг спали, и лишь Ингеборга лежала без сна и ждала возвращения матери, но та все не шла и не шла.

Перед мысленным взором стоял жуткий образ. Ее мать в юбке, задранной до пояса, с обнаженной спиной, влажно блестящей от пота; сзади пристроился Генрих Браше. Его зеленый камзол валяется на полу. Ягодицы обнажены. Ингеборга никак не могла отогнать от себя эту картину, и постепенно она начала преображаться: Генрих Браше стал выше ростом, одет он был во все черное, на голове у него выросли дьявольские рога, и на руках, что держали ее мать за талию, были не ногти, а острые звериные когти.

Когда Ингеборга наконец уснула, даже во сне она слышала, как эти двое пыхтят, предаваясь греховному блуду.

Она вздыхает, а он завывает, как волк на луну.

Глава 11 Анна

В летние недели непрестанного света спать было практически невозможно. Я постоянно держала оконную заслонку закрытой, чтобы создать в спальне подобие ночной темноты, но меня беспокоил не столько свет, сколько громкие неумолчные крики птиц, слетавшихся к гнездовым скалам.

В ту ночь, когда я впервые услышала эти крики, я проснулась в испуге и побежала в соседнюю комнату, где Хельвиг спала на своем топчане.

– Просыпайся! – Я потрясла ее за плечи. – Кто так кричит?

– Это всего лишь птицы, – сказала она, протирая глаза грязными пальцами.

– Я в жизни не слышала такого адского шума.

– Каждое лето они прилетают сюда на гнездовье, – объяснила мне Хельвиг. – На скалы на той стороне пролива, у деревни Эккерё. – Она поднялась со своего топчана, явно довольная тем, что знает что-то такое, чего не знаю я. – Пойдемте посмотрим.

Служанка распахнула дверь, которая никогда не запиралась. Локхарту стоило лишь запереть крепостные ворота, и Вардёхюс превращался в тюрьму для всех нас.

Я вышла следом за Хельвиг во двор. Я понятия не имела, который сейчас час. Возможно, была середина ночи, поскольку летом на севере наступает полярный день, и целый месяц солнце вообще не заходит за горизонт. Светло-серое небо было точно таким же, как на крошечных нидерландских картинах в твоей зимней гостиной, но его безмятежную прозрачность нарушали тысячи белых птиц, что летели над крепостью нескончаемой стаей.

– Они прилетают с востока, – сказала Хельвиг. – Всегда гнездятся в Эккерё, вместе с чайками и сапсанами. У них очень вкусные яйца. – Она улыбнулась, продемонстрировав крупные крепкие зубы. – Может быть, нам посчастливится, и губернатор позволит взять пару штук.

При мысли о яйцах у меня заурчало в животе. Дома в Бергене мы часто ели перепелиные яйца, поджаренные на сливочном масле.

Мы вернулись в наш мрачный тюремный барак, и, конечно, там было темно – как всегда, беспросветно темно, – но я все равно не смогла уснуть из-за пронзительных птичьих криков. В них мне слышалась паника и предчувствие беды, и мое сердце билось так сильно, что я всерьез испугалась, как бы оно и вправду не выпрыгнуло из груди.

На следующий день птичий гвалт не прекратился. Хельвиг сказала, что мне надо к нему привыкать, потому что он не утихнет до самого конца здешнего короткого лета.

Я не знала точно, насколько можно ей доверять. Да, многие дамы делятся всеми своими секретами с горничной, но Хельвиг была еще и надзирательницей, не так ли? Она всегда с подозрением следила, как я открываю аптекарский сундучок и перебираю его содержимое. Мне очень хотелось выращивать целебные травы, но я уже поняла, что этот холодный скалистый остров явно был не богат ботаническими ресурсами.

Иногда Хельвиг спрашивала у меня, для чего нужен тот или иной корень, сушеный лист, порошок или настойка. Я отвечала, что корень окопника помогает от многих болезней, и особенно от кровотечений; листья мяты смягчают желудок и выводят лишние газы, а если их растереть в порошок, облегчают боли при родах; отвар лепестков красных роз – лучшее средство от головной боли, а также болей в глазах, ушах и деснах.

Протянув руку, она схватила флакон с сиропом мари вонючей.

– А для чего это снадобье?

Меня разозлило, что она хватает своими грязными руками мои драгоценные лекарственные препараты, поэтому я велела ей вытащить пробку и понюхать сироп. Она тут же отпрянула как ужаленная, и я прикусила губу, чтобы сдержать громкий смех, не приличествующий воспитанной женщине моего круга.

– Воняет, как тухлая рыба, – сказала она. – Что это за пакость?

– Просто понюхав этот сироп, ты уже принесла пользу своему чреву, – ответила я. – Нет лучшего средства для облегчения болей при родах. Оно охлаждает утробу. Именно перегрев материнской утробы и есть основная причина тяжелых родов.

Она посмотрела на меня как-то странно.

– Марью вонючей управляет планета Венера, под знаком Скорпиона, – сказала я. – Это лучшее средство от женских хворей и лучшее вспоможение при родах.

– Стало быть, вы искусны в родовспоможении?

Я гордо вскинула голову:

– Я приняла больше ста родов. Мой муж и отец были врачами. Я многому научилась у них, но акушерскому искусству меня обучила мать.

– У нас на Вардё больше нет повитухи.

– А что с ней случилось?

– Она была ведьмой, – сказала Хельвиг, понизив голос, хотя рядом не было никого, кто мог бы услышать наш разговор. – У нас уже десять лет нет повитухи. Время нынче такое. Никто из женщин не хочет, чтобы ее считали колдуньей.

Служанка замолчала, но мне и не требовалось пояснений. Многие ведьмы, о которых я слышала, были еще и повитухами. Но мои знания в области акушерства опирались на респектабельную науку, а не на дремучее знахарство, как у этих коварных деревенских ведьм.

– Нам приходилось справляться самим, помогая друг другу. – Хельвиг горестно покачала головой. – Многие женщины на нашем острове умирают при родах.

– Это ужасно, – сказала я с искренним возмущением. Сохранение жизни невинных всегда было моей главной целью, и будь моя воля, я бы прямо сейчас начала обучать здешних женщин элементарным основам научного акушерства.

– Хозяйка, жена губернатора, тоже носит ребенка, – сказала Хельвиг. – Вы ее видели?

– Меня еще не приглашали в дом губернатора, – раздраженно ответила я.

Прошло почти три месяца, а губернатор так и не удосужился познакомить меня с женой, единственной женщиной моего круга на всем острове Вардё.

– Фру Орнинг не такая выносливая, как женщины с острова, – осторожно заметила Хельвиг.

Я не удостоила ее ответом, ибо какое мне было дело до жены губернатора, пренебрегавшей знакомством со мной?

– Она совсем крошечная и худенькая, – продолжала Хельвиг.

Я сразу представила рослого, дородного губернатора. Вчера я его видела. Они с Локхартом и несколькими солдатами, нагруженными оружием, отправились на большую охоту.

Охранять крепость остались лишь трое солдат, включая молоденького капитана Ганса. Сегодня во время ежедневной прогулки я украдкой пригляделась к крепким воротам с железными засовами и цепями. На обратном пути к бараку я вдруг почувствовала спиной чей-то пристальный взгляд. Я обернулась, но во дворе не было ни души. Из прачечной шел пар. Значит, Хельвиг была занята стиркой, и вряд ли стала бы за мной наблюдать.

Я медленно огляделась по сторонам. Что-то заставило меня поднять взор на окна замка. В одном из крошечных окошек на самом верху смутно виднелось лицо, скрытое до самых глаз большим черным веером. Возможно, жена губернатора следила за мной каждый день, злорадствуя над моими тоскливыми одинокими прогулками по двору. Я запрокинула голову и посмотрела прямо на нее. Почему я должна прятать глаза от стыда? Мне нечего стыдиться.

Ее глаза широко распахнулись, брови выгнулись дугами от удивления, что ее застали врасплох.

Я сделала реверанс, широко раскинув юбки и склонив голову. Когда я снова подняла голову, ее уже не было у окна.

Это было весьма оскорбительно, потому что воспитанной даме положено отвечать на реверанс.

С помощью патоки, настоянной на маковом масле, мне удавалось заснуть в нескончаемом свете июньских ночей. Но пронзительные крики птиц проникали в мои сновидения, и я просыпалась с бешено колотящимся сердцем, вся в холодном поту, а шкуры, служившие одеялами, были мокрыми от исходившего от меня жара.

Я открывала оконную заслонку, чтобы впустить в душную комнату свежий воздух, и невозможно было определить, который нынче час. Середина ночи и утро выглядели одинаково, и не было тени, где можно укрыться.

Ах, мой король, какой беззащитной я ощущала себя в этом неистощимом, безжалостном свете!

Губернатор Орнинг, судья Локхарт и сопровождавшие их солдаты вернулись с охоты на материке. Я наблюдала за ними через щелку в двери. Мне показалось, что их предприятие было не слишком удачным: из всей дичи – лишь зайцы и куропатки. Вряд ли охотники станут гордиться столь скромной добычей.

Позже Хельвиг рассказала, что губернатор вернулся в скверном расположении духа, потому что они три дня выслеживали лося, вырыли для него ловчую яму – верный способ добыть сохатого, – но все равно упустили добычу.

– Ходят слухи, что кто-то испортил ловушку в лесу, – сообщила мне Хельвиг. – Губернатор уверен, что это ведьмы.

– Откуда ты знаешь? – спросила я.

– От Гури. Она служит горничной у губернаторской жены. – Хельвиг явно была довольна, что принесла мне такую сплетню. – Они гнали лося прямо к ловушке, и он должен был упасть в яму, но перелетел через нее будто по волшебству!

Я надеялась, что губернатор отправит что-то из дичи к моему скудному столу. Однако надежда была напрасной. По всей крепости разносился аромат жарящихся куропаток, словно в насмешку над моей трапезой, состоявшей из склизкого рыбного бульона. У меня вновь разболелся живот. Как же я изголодалась по сытной пище – сыру, мясу и хлебу!

Я утешилась засахаренным миндалем, посыпанной сахаром долькой лимона и большой дозой снотворного снадобья. Однако мне не удалось уснуть. В голове стоял адский птичий гвалт, и каждый раз, когда я закрывала глаза, мне представлялись кружащие в медленном танце придворные дамы и кавалеры на балу в Копенгагене, и меня одолевали воспоминания о прошлом. Воспоминания об утраченном счастье.

Должно быть, я все-таки задремала, потому что меня разбудила Хельвиг, бесцеремонно дергая за рукав.

– Госпожа, – проговорила она. – Госпожа, просыпайтесь.

– Как ты смеешь ко мне прикасаться… – начала было я, но она меня перебила:

– Там беда с фру Орнинг, женой губернатора. Вам надо к ней. Гури сказала губернатору, что вы искусная повитуха.

– И откуда об этом узнала Гури? – Я была в ярости.

– Я ей сказала, – призналась Хельвиг, пристыженно глядя в пол. – Губернатор велел вам прийти и принять роды.

У меня не было никакого желания принимать роды у жены губернатора, но тут Хельвиг добавила:

– Может быть, после этого он будет с вами помягче.

Я стиснула зубы.

– Только при благополучном исходе.

Как только я вошла в спальню, мне в ноздри ударил густой запах крови, и я поняла, что меня вызвали слишком поздно. Жена губернатора лежала на огромной кровати, крошечная и изможденная. Ее изрытые оспой щеки казались призрачно-белыми, но вся нижняя часть ее тела была ярко-красной, а простыни уже пропитались багряной влагой.

Ее служанка, Гури, в отчаянии прижимала к груди крошечный сверток. Слезы текли у нее по щекам в три ручья.

– Дай мне ребенка, – велела я, и она протянула мне сверток.

Ах, мой король, это был не младенец, а само совершенство: с белой кожей и темными завитками волос, как будто приклеенных к маленькой круглой головке, – но очевидно, что в этой жизни он не сделал ни одного вдоха. У него были синие губы, и он не кричал и не хныкал.

Гури обмыла младенца и туго запеленала, так что из свертка виднелось только его идеальное личико, бледное, как луна. Его глаза были закрыты. Впрочем, им и не суждено было открыться.

– Меня поздно позвали, – сказала я. – Ребенок мертв.

– Он появился на свет раньше срока, – хрипло проговорила Гури. Ее лицо распухло от слез.

Я опустила мертвого младенца в колыбельку, не зная, куда еще можно его положить. Мне хотелось скорее избавиться от ощущения неподвижного детского тельца у меня на руках.

Хельвиг стояла у меня за спиной и бормотала молитвы.

Гури положила липкую ладонь мне на руку. Я раздраженно отстранилась. Здешние женщины слишком уж бесцеремонны.

– Спасите мою хозяйку, – умоляюще проговорила она.

Ее глаза широко распахнулись от страха.

– Губернатор уже знает, что ребенок родился мертвым? – спросила я.

Она медленно покачала головой.

– Не сообщайте ему. Не сейчас. Нам не нужны никакие помехи.

Жена губернатора показалась мне очень юной и очень хрупкой. Я сомневалась, что ее жизнь еще можно спасти. Она потеряла слишком много крови, и кровотечение не унималось, но, как любой настоящий врач, я не готова была сдаться. Я открыла свой аптекарский сундучок, на мгновение зажмурилась и сделала глубокий вдох.

Потом достала флакон с сиропом мари вонючей, налила его в ложку и заставила девушку выпить.

Она сморщила нос от запаха и вкуса, и это был хороший знак.

– Принеси мне горячей воды. Кипяченой воды. Побольше соли и чистые простыни, – велела я Хельвиг.

Гури вновь разрыдалась и запричитала:

– Она истечет кровью. Как есть, истечет.

– Прекрати убиваться, – прикрикнула я на нее. – Слушай меня и делай, что я говорю. Вскипяти вино и добавь в него полный наперсток семян фенхеля. – Я выдала ей флакон с семенами. – И сразу неси сюда.

Гури вытерла мокрое лицо рукавом и бросилась выполнять мое поручение.

Я достала из сундучка сироп конской мяты и влила одну ложку в рот жены губернатора. Она застонала, ее веки затрепетали. Я молилась, чтобы этого было достаточно для изгнания последа.

– Вам снова надо потужиться, – прошептал я ей на ухо. – Чтобы спасти вашу жизнь, фру Орнинг.

Она приподнялась на локтях и посмотрела на меня. У нее были очень красивые карие глаза, как у трепетной лани, но все лицо изрыто глубокими оспинами.

– Что-то выходит, – прошептала она.

Слава богу, послед вышел сразу, вместе с кровью, хлынувшей мощной струей. Тем временем Гури вернулась с горячим вином.

– Проследи, чтобы хозяйка выпила не меньше чашки, – велела я ей. – Это нужно, чтобы полностью очистить утробу.

Помогая хозяйке пить целебное вино с фенхелем, Гури тряслась как осиновый лист.

– Это какое-то ведьминское снадобье, – пробормотала она.

Пропустив мимо ушей ее невежественное замечание, я принялась останавливать кровотечение припарками из корня окопника. Мне показалось, что в жене губернатора преобладает меланхолический гумор, управляемый Луной под знаком Рака.

Когда у нее восстановятся силы – а теперь я уже не сомневался, что сумею ее спасти, – я пропишу ей ванну с отваром из лавровых листьев и ягод. Лавровое дерево управляется Солнцем под знаком Льва и поэтому обладает высокими защитными свойствами против всякого колдовства.

Это мое поле битвы. Ты, мой король, посылаешь мужчин сражаться с недругами королевства, и многие мальчики погибают, не успев толком отрастить бород. Но мы, женщины, тоже сражаемся, и наша война идет на родильной постели. Солдаты для твоей армии появляются на свет благодаря борьбе их матерей, и мы охотно идем в этот бой, не для славы и не ради наград, хотя наша награда поистине велика. Если же мы проигрываем свою битву… что ж, эта боль мне знакома, и она похоронена глубоко в моем сердце. Возможно, я потеряла ключ к этому тайнику, но так даже лучше, ибо я не хочу заново переживать былые страдания. И все-таки каждый раз, когда меня призывают к родовспоможению, старые раны вновь начинают болеть, и меня мучает вопрос, не будет ли лучше, если юная мать, потерявшая первое дитя, тоже отправится в мир иной и таким образом избежит долгих мучительных лет непрестанных беременностей, трудных родов и выкидышей?

Но жена губернатора не умрет, это я уже знала наверняка.

Хельвиг вернулась с горячей водой и чистым бельем. Они с Гури убрали с кровати окровавленные простыни и постелили свежие, а я предложила фру Орнинг допить вино, подогретое с фенхелем.

Когда я поднесла чашку к ее губам, ее веки дрогнули, и она издала тихий стон.

– Какое у нее имя, данное при крещении? – спросила я у Гури.

– Элиза, – ответила она.

– Элиза, – мягко проговорила я. – Выпейте все до дна.

На вид ей было не больше двадцати лет, и ее муж, губернатор Орнинг, наверняка был ровесником ее отца. Мне такое претило, но в наше время это вполне обычное явление.

Теперь, когда Элиза немного пришла в себя, ее взгляд заметался по комнате вспугнутой птицей. Я знала, что она ищет, но мне было важно, чтобы она выпила снадобье до конца. В противном случае кровотечение может открыться снова, а она и без того была белой как полотно и очень слабой.

– Где мой ребенок? – хрипло прошептала она.

Я ничего не ответила, лишь поднесла чашку с вином к ее протестующим губам.

– Вам надо выпить лекарство, – сказала я.

Она оттолкнула мою руку с большей силой, чем я ожидала.

– Мой ребенок! – Она повернулась к своей служанке: – Гури, где мой ребенок?

Гури снова расплакалась и отвернулась, не в силах смотреть на свою госпожу.

– Нет! – задохнулась Элиза и съежилась от страха. – Он придет в ярость.

– Фру Орнинг, вам надо выпить лекарство, – настойчиво повторила я, пытаясь влить ей в рот еще немного целебного вина.

– Нет! – воскликнула она, замотав головой. – Скажите мне, что с ребенком!

– Мне очень жаль, но меня вызвали слишком поздно. – Каждое слово давалось мне с превеликим трудом. – Ваш ребенок на небесах, с Господом Богом.

Она широко распахнула глаза и в ужасе прошептала:

– Он меня убьет!

Прежде чем я успела остановить Гури, та подхватила крошечный сверток, который я положила в колыбельку. Сверток с младенцем, холодным и неподвижным, как камень. Мы совсем позабыли о нем, пытаясь спасти жизнь его матери.

– Что ты делаешь? – шикнула я на Гури, но служанка уже протянула сверток своей хозяйке.

– Это была девочка, – сказала она.

Элиза оттолкнула от себя ее руки.

– Уберите! Не надо! Я не могу смотреть, не могу…

Гури потрясенно уставилась на нее и прижала к груди мертвого младенца.

– Неужели ребенка нельзя спасти? – обратила ко мне Элиза. – Фру Род, молю вас. Сделайте что-нибудь.

Прежде мы не встречались, но она, конечно же, знала, кто я такая. Фру Орнинг не раз наблюдала за мной из окна замка во время моих одиноких прогулок.

– Мне очень жаль, – повторила я. – Когда я пришла, все уже было кончено.

Она склонила голову, и ее тонкие светлые волосы упали на мокрые щеки. Я не понимала, о ком она плачет: о себе или о потерянном ребенке.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. За окном скорбно кричали птицы, словно оплакивая невосполнимую утрату.

– Он уже знает? – еле слышно прошептала фру Орнинг.

Тишина стала еще напряженнее, в ней уже ощущалась угроза, исходящая от губернатора.

– Нет, госпожа, – ответила Гури.

Фру Орнинг повернулась ко мне. Она все еще была бледной, но кровотечение остановилось.

– Фру Род, вы ему скажете? – проговорила она тонким голосом. – Я не вынесу его гнева.

Служанки выглядели испуганными до полусмерти, но я губернатора не страшилась.

– Да, я скажу. Но вы должны выпить лекарство. Оно вас исцелит.

Контраст между большой гостиной в доме губернатора и моим тюремным бараком был поистине ошеломляющим. Свет лился в комнату через высокие окна, наполняя помещение золотистым сиянием. Деревянный паркет был начищен до зеркального блеска, стены украшены старинными гобеленами с изображением охотничьих сцен: всадники бросают копья в небольшого бурого медведя, который в ужасе закатывает глаза.

Когда я вошла в комнату, мне показалось, что все пространство пульсирует жаром, но я не могла сбросить плащ, поскольку мое платье было забрызгано кровью фру Орнинг. Я опустила глаза и увидела, что парчовые туфли, которые ты мне прислал, сплошь заляпаны грязью, хотя перед выходом я надела защитные башмаки на деревянной подошве.

Губернатор поднялся из кресла у камина и с угрюмым лицом шагнул мне навстречу.

Он знает о мертворожденном ребенке, подумала я. Хотя чему тут удивляться? Слухи распространились по замку сразу, как только Хельвиг пошла за водой и бельем. Губернатор Орнинг был человеком суровым и бдительным – и наверняка знал, о чем говорят его слуги. Но тогда почему он не поднялся в опочивальню жены, почему не утешил несчастную женщину в ее горе?

– Это правда? – спросил он. – Мой ребенок не выжил?

– Боюсь, что да, господин губернатор, – сказала я, склонив голову.

– Но вы же искусная повитуха, фру Род. Почему вы не спасли моего сына?

– У вас была дочь, – поправила я его и тут же пожалела о сказанном, потому что его лицо стало еще мрачнее и жестче. – Меня вызвали слишком поздно. Когда я пришла, она уже родилась. – Я нервно облизнула губы. – Дитя не дышало. Но теперь она на небесах, с младенцем Иисусом и добрым Господом.

– Будьте вы прокляты, фру Род! – Губернатор ударил кулаком по столу так неожиданно, что я вздрогнула от испуга.

– Я ни в чем не виновата. Такое бывает, и я сама видела это не раз. Ребенок родился раньше срока.

– Но почему он родился раньше срока, фру Род? – яростно проговорил губернатор. – Почему у меня отобрали наследника? Я верно служу Богу и королю, так почему мой ребенок родился мертвым? Разве я чем-то прогневил Господа?

– На все воля Божья, господин губернатор.

– Но что у нас нового на Вардё? Кто привел дьявола ко мне в дом и проклял меня и моего ребенка?

Я поняла, на что он намекает, но не удостоила его ответом.

– Ваша служанка Хельвиг говорила, что у вас есть сундук, полный странных снадобий и трав, – продолжил губернатор.

Хельвиг! Эта змея.

– Это ли не колдовство? Ты пришла в мой дом, женщина, и прокляла мою семью!

– Мои травы и снадобья спасли жизнь вашей жене, – сказала я, встревоженная столь серьезными обвинениями в мой адрес.

Он пренебрежительно взмахнул рукой, словно жизнь его жены не представляла для него никакой ценности. Я впервые обратила внимание на двух больших волкодавов, сидевших по обе стороны от его кресла. Они настороженно таращились на меня, вывалив огромные языки из мощных зубастых пастей.

– Я считаю, фру Род, что вы – ведьма, наславшая на меня зло.

Я отшатнулась как от удара.

– Господин губернатор, я добрая христианка и почитаю Господа нашего… – начала я, задыхаясь от паники, но он не дал мне договорить.

– Это ведьмы испортили нашу охоту и вдохнули свою черную силу в лося, чтобы он перелетел через яму! – заявил он. – Воистину, это было ужасное зрелище!

Он угрожающе шагнул ко мне, а его волкодавы глухо зарычали.

– Я считаю, что ты состоишь в сговоре с другими ведьмами, в союзе с дьяволом, и что тебя надо сжечь на костре! – гневно объявил он.

Я застыла от ужаса.

– Я набожная христианка, преданная королю…

– Все ведьмы так говорят!

У меня в голове промелькнул образ пылающего костра на островном месте казней, том самом выступе голой земли, который я видела с крепостной стены. Судя по жесткому взгляду губернатора Орнинга, он тоже об этом подумал.

У меня не было времени на промедление. Моя жизнь висела на волоске.

– Как я понимаю, король Фредерик отправил меня на Вардё в помощь вам, господин губернатор, – сказала я.

Он скептически поднял брови, но любопытство умерило его гнев.

– Да неужели, фру Род?

– Вы все правильно говорите, господин губернатор. Здесь, на севере, водятся ведьмы, но я сама не из их числа. Король желает, чтобы мы очистили от них этот край.

– И почему вы решили, что для выполнения этой задачи король выбрал вас? – нахмурился губернатор. – Вы ему враг, королевская узница…

– Я не враг королю! – с жаром воскликнула я. – Я люблю короля и готова отдать за него свою жизнь.

И ты сам это знаешь. Ради тебя я готова на все, мой король!

Взгляд губернатора Орнинга не то чтобы смягчился, но его холодные серые глаза больше не напоминали грозовое небо.

– Я могу быть вам полезной. – Я снова нервно облизнула губы. – По законам нашего королевства вы вольны арестовать всякую женщину, подозреваемую в колдовстве, но чтобы ей вынесли обвинительный приговор, она сама должна сделать признание. Ведьмы, как вам известно, хитрые бестии, однако женщины скорее доверятся мне, поскольку я тоже женщина и тоже узница. Я заручусь их доверием, и они поведают мне свои самые темные тайны.

Губернатор надолго задумался.

– Я слышал, что ведьмы собираются на горе Домен и пляшут там с дьяволом, когда их мужья уходят в море рыбачить. Они поднимаются на вершину горы и обнажаются перед нечистым. – Губернатор рассеянно поглаживал по голове одного из своих волкодавов и все время, пока говорил, не сводил с меня глаз, горящих праведным негодованием. – И словно этого мало, нечестивые матери отдают дьяволу на потеху своих собственных дочерей. Молодые девушки, девственницы, обручаются с Князем тьмы.

– Какой ужас, – прошептала я. У меня заныло в груди, сердце сжалось в комок. – Это кем надо быть, чтобы так поступить с собственной дочерью?

– Фру Род, вы будете всячески мне помогать в битве против ведьм Варангера! Это приказ!

Я кивнула со всем достоинством, на какое только была способна, и облегчение захлестнуло меня одновременно со стыдом. Я отвлекла его подозрения от себя, направив их на других. Мне хотелось бы знать, какова будет моя награда, но я решила не поднимать этот вопрос, ибо я в его наградах не нуждаюсь.

Я очищу север от темного зла, и когда до тебя, мой король, дойдет весть о том, что я сделала для тебя, я, конечно же, вернусь домой?

Я уже выходила из комнаты, залитой золотым светом, и тут губернатор окликнул меня, запоздало поинтересовавшись:

– Фру Орнинг будет жить?

– Полагаю, да.

– Избавьтесь от мертвого младенца, фру Род, – велел он. – Я не желаю смотреть на это проклятое существо.

Он стоял у окна, в луче света. С его сединой и глубокими морщинами на лице он казался если не стариком, то человеком весьма преклонных лет. Меня вновь поразило, как велика разница в возрасте между ним и его юной женой, еще совсем девочкой.

Я вернулась в опочивальню к фру Орнинг, которую мучили боли в животе. Чтобы облегчить ее страдания, я добавила в вино с фенхелем немного макового масла.

– Унесите ее, – прошептала она и закрыла глаза.

Я дождалась, когда ее дыхание станет глубоким и ровным, и велела Хельвиг взять ребенка.

– Нет, фру Род. Я не могу, – в ужасе пролепетала она.

– Делай, что тебе говорят, – прикрикнула я на нее.

Это была моя месть за то, что Хельвиг донесла губернатору о моих акушерских умениях и целебных снадобьях.

Я взяла свой аптекарский сундучок и вышла из спальни. Хельвиг поспешила следом за мной с мертвым младенцем на руках. Ни в самой крепости, ни во дворе нам не встретилось ни души. Возможно, была уже поздняя ночь. Или раннее утро. В непрестанном назойливом свете, когда солнце сутками не заходит за горизонт, неизбежно теряется всякое представление о времени.

Мы прошли через двор. Губернатор не уточнил, где именно я должна похоронить младенца, но почва повсюду была твердой как камень.

– И куда нам его? – жалобно спросила Хельвиг. – Фру Род, я хочу поскорее избавиться от этой ноши.

– Нам нужно что-то, чем можно выкопать яму, – сказала я, мысленно сокрушаясь, что малышку не удалось окрестить. Этой бедной невинной душе надо покоиться на освященной земле. Но я уже поняла, что у губернатора свои представления о миропорядке, причем представления странные и жестокие.

Кроме судьи Локхарта я не знала больше никого, к кому можно было бы обратиться за инструментом для нашей задачи. Я подошла к сторожке у крепостных ворот и решительно постучала в дверь. Мне открыл сам Локхарт и сердито уставился на меня.

– Губернатор велел похоронить младенца, которого потеряли они с фру Орнинг, но у нас нет лопаты, и нечем выкопать яму… – быстро проговорила я.

– Отдай его мне, – сказал судья Локхарт с каменным лицом. – Губернатор уже поставил меня в известность, что ведьмы прокляли его сына.

– Что вы намерены делать?

Мне не хотелось отдавать этому ужасному человеку даже мертвого младенца.

– Он не был крещен. Его надо сжечь, чтобы дьявол не завладел его душой.

Хельвиг тихо икнула от огорчения, но все равно отдала Локхарту сверток с крошечным тельцем. Тот взял его в руки без всякого пиетета, словно это был кусок торфа.

Я развернулась, желая скорее уйти и покончить с этим печальным делом.

– Вы теперь помогаете нашей охоте на ведьм, фру Анна? – окликнул меня Локхарт, и в его голосе явственно прозвучала насмешка. – Вы уж расстарайтесь, чтобы не подвести губернатора!

Вернувшись в барак, я скинула грязные туфли, рухнула на кровать и натянула холодные шкуры, служившие мне одеялом, до самого подбородка. У меня даже не было сил раздеться, и я легла прямо в платье, забрызганном кровью фру Орнинг. Мне хотелось уснуть и забыться, но сердце бешено колотилось в груди, а в голове вихрем кружились мысли.

Я опасалась, что дала губернатору обещание, которое не смогу выполнить.

Глава 12 Ингеборга

После танцев в канун Дня святого Ханса пастор Якобсен читал воскресные проповеди с удвоенным пылом. Быстротечное лето уже шло на убыль, с запада налетели ветра и дожди, что заливали деревню тусклым серым светом, размывали болото и проносились со свистом сквозь чахлый березовый лес.

В редкие погожие дни Ингеборга собирала в лесу последние пятнышки яркого цвета посреди окружающей серости, – чтобы хоть как-то украсить унылый дом. Зеленые веточки вереска с пурпурными цветами. Желтые листья, опадавшие с берез. Она давно перестала охотиться. Ее ловчие силки всегда оказывались испорченными. Но на их месте она каждый раз находила подарок: блюдо с черникой, маленький горшочек со сливочным маслом, пучки трав и корней, горстку грибов или водорослей, обжаренных с солью. Ее раздражение постепенно сменилось искренним изумлением: как этой девушке, Марен Олафсдоттер, удается добывать столько вкусной еды в их унылом холодном краю.

По воскресеньям деревенские женщины надевали все лучшее, что у них было: шерстяные юбки и нарядные верхние рубашки, выцветшие и поблекшие от долгой носки. Их белые передники, платки на плечах и чепцы, прикрывавшие волосы, давно сделались сероватыми от многочисленных стирок. Ни один локон не должен был выбиваться из-под чепца. Сложнее всех приходилось Кирстен, чьи густые рыжие кудряшки упорно рвались на свободу.

С утра пораньше рыбаки тщательно умывались холодной колодезной водой. Скованные и неловкие, с покрасневшими лицами, они входили в крошечную церквушку. На скамьях места всем не хватало, многим приходилось стоять, сбившись в тесную кучку. Было душно, от густой смеси запахов множества тел Ингеборгу подташнивало. Гнусавый голос пастора Якобсена действовал на нее усыпляюще. Хотелось выбежать на свежий воздух, но приходилось терпеть, и, чтобы не стало уж совсем невыносимо, она отпускала свои мысли в свободный полет. Как бы отделяла разум от тела.

Это было даже приятно: представлять себя парящей под куполом церкви и наблюдать за соседями. Явно изнывающие прихожане пытались скрыть свою скуку и с трудом подавляли зевки. Ингеборга незримо парила над головами степенного купца Браше, его сына Генриха, его жены и их детей, сидевших на самых почетных местах на передней скамье. Она любовалась их прямыми спинами и набожной сосредоточенностью. Даже дети сидели спокойно и ровно. Впрочем, каждый сидел бы спокойно на удобной скамье с мягкими подушками для коленопреклонений. Ингеборга чуть задержалась над ними, разглядывая шелковое платье фру Браше, расшитое тонким синим узором цвета весеннего северного неба. Такое платье было бы очень к лицу ее матери. Фру Браше восхищенно внимала пастору Якобсену, ловила каждое его слово и беззвучно шептала молитвы, в то время как ее муж Генрих с бегающими глазами напоминал беспокойного жеребца, готового взвиться на дыбы и рвануть с места в карьер. От этой пары веяло безысходным отчаянием.

Пастор Якобсен читал свою проповедь, стоя за алтарем на фоне запрестольного образа в резной раме, с маленькими колоннами и витыми виноградными лозами. Прямо у него за спиной висела большая картина с изображением все того же купеческого семейства – старшего Браше с женой, их двоих сыновей, одним из которых был Генрих, и двух дочерей. Все как один – в строгих черных одеждах с белыми гофрированными воротниками. С руками сложенными для молитвы. На переднем плане картины художник изобразил трех спеленатых младенцев – тех детей, что не выжили. Эти нарисованные Браше смотрели на прихожан пристально и осуждающе.

Ингеборга вернулась в свое тело, зажатое между матерью и сестрой. Теперь она слушала, что говорит пастор, под мерный шум волн, которые бились о скалы снаружи.

– Дьявол может предстать перед вами в облике человека, – говорил пастор Якобсен. – Но если же присмотреться, то станет понятно, что это нечистый, ибо у него когтистые пальцы, а взгляд – пристальный и пустой, как у коровы. И он всегда… – Пастор предостерегающе воздел палец. – Всегда одет в черное с головы до пят.

Но ведь и сам пастор Якобсен одет во все черное! Не считая жесткого белого воротника, обнимавшего шею так туго, что плоть выпирает над ним красным, налитым кровью валиком. На его пасторские одежды ушло столько ткани, что под ней трудно было разглядеть очертания его дородного тела.

– Дьявол будет сулить вам богатство, но у него нет такой власти, чтобы дать вам обещанное. Не верьте его лживым посулам. Он хочет, чтобы вы ему поклонились и стали служить его черным делам. Лукавый потребует, чтобы вы несли разрушение и смерть своим собственным мужьям, братьям и сыновьям.

Да, пастор Якобсен обращал свою проповедь к женщинам. Уже совсем скоро их мужья уйдут в море на зимний промысел и будут отсутствовать несколько месяцев. Наступит темное время, время искушения.

Пастор шагнул вперед и взмахнул рукой, словно благословляя всю паству.

– Демонов существует великое множество, – сказал он, выразительно понизив голос. – Каждая ведьма служит своему бесу, которому отдается.

Ингеборга больше не видела лица фру Браше, но заметила, как та склонила голову, и представила ее полыхавшие щеки и лихорадочно горящие глаза. Пастор имел в виду, что плохие, порочные женщины совокупляются с дьяволом, после чего становятся ведьмами.

В памяти всплыла непрошенная картина. Ее мать и Генрих Браше предаются греховному соитию в полутемном коровнике в канун летнего солнцеворота. Ингеборга посмотрела на Кирстен, стоящую рядом. Помнит ли Кирстен тот случай? Вспоминает ли о нем теперь? Но ее младшая сестренка, похоже, не слушала пастора. Она сосредоточенно накручивала на палец нитку, торчащую из подола передника, и пыталась ее оторвать.

Ингеборга украдкой взглянула на мать. Она была очень красивой – что опасно для молодой вдовы. Тонкая линия шеи, мягкие, золотистые волоски на затылке, выбившиеся из-под белого чепца. Гладкая, чистая кожа без единой морщинки, в отличие от сморщенного, как сушеная ягода, лица фру Браше.

Мать стояла неподвижно и смотрела прямо перед собой как зачарованная. Но когда Ингеборга проследила за направлением ее взгляда, она поняла, что мать смотрит отнюдь не на пастора Якобсена.

Она совершенно открыто и не таясь смотрела на Генриха Браше.

Да, на Генриха Браше с его густыми каштановыми кудрями и прямой ровной спиной, не изможденной непрестанным тяжелым трудом. На Генриха Браше, такого высокого, статного, не обремененного заботами о пропитании семьи. Может быть, он и есть дьявол, затаившийся среди них?

– В помощь своему черному колдовству эти скверные женщины призывают пособников дьявола, именуемых фамильярами, – продолжал пастор Якобсен.

А ведь Марен Олафсдоттер говорила Ингеборге и Кирстен, что у ее матери было два фамильяра, черная ворона и могучий лось. Ингеборга облизнула губы. Во рту у нее пересохло, ужасно хотелось пить. Духота в церкви стала невыносимой. Как там сказала Марен? Пусть они нас боятся. Никак иначе нам от них не защититься.

Среди обвинений, предъявленных матери Марен, было еще и такое: она плыла по волнам, оседлав бочку – и, воздев руки к небу, била белыми молниями в бурное море, а ее черные волосы развевались шипящими змеями под порывами зимней бури.

Именно этого все и боятся: рассказов о колдовстве и заклинании погоды?

Пастор Якобсен завершил проповедь. Все опустились на колени. В тесноте, на холодном и твердом каменном полу. Кто-то громко пустил ветры, и Кирстен хихикнула.

Ингеборге тоже хотелось смеяться. Она сплела пальцы в замок и закрыла глаза. Ущипнула сестру, чтобы та перестала хихикать. Им говорили, что смех и веселье – прямой путь к дьяволу.

– Защити мою мать от лукавого и от соблазнов греховных утех, – прошептала она.

У нее в голове плясал дьявол, лихо выделывая коленца. У него были такие же густые темные волосы и карие глаза, как у Генриха Браше. Дьявол держал за руку ее мать и кружил в бешеном танце, ее золотистые рыжие волосы развевались, как флаг свободы и безудержного забвения. Они кружились, кружились, кружились, дьявол и ее мать… и ни одна сила на свете не смогла бы разбить эту пару.