Великая любовь Оленьки Дьяковой

Артизан

Алая мятая драпировка сползла с плеча на голое бедро. Капитон поёжился и буркнул:

– Не то́пите опять. Дров жалеете. А сами – в гамашах и шерстяном костюмчике.

– Не бурчи, Капитоша. Сейчас закончим – водки тебе дам.

Василий Семёнович Вишняковский, преподаватель Императорской Академии художеств, весёлый бонвиван исполинского роста и любимец студентов, подошёл, поправил драпировку на плече Капитоши и, заметив крупные мурашки на мосластом теле натурщика, тяжело вздохнул:

– На сегодня давайте закончим. А то и правда простудим нашего Цезаря.

Студенты зашевелились, вытирая кисти и убирая краски в деревянные ящики.

Капитоша, кряхтя, слез с постамента, снял с лысеющей головы крашенный под золото лавровый венок и, присев на табурет, принялся развязывать тесёмки римских сандалий.

Василий Семёнович – огромный, облепленный учениками, как пирс мелкими ракушками, – что-то объяснял и шутил; его войлочный бас был слышен и в коридоре Академии, и в соседних студиях, и даже в общем колонном зале, куда уже стекались профессора и академики на очередное собрание.

Капитоша суетливо одевался в углу, натягивая панталоны и растирая затёкшие от долгого позирования икры. На его правом плече розовел след от тяжёлой римской плащевой пряжки. Капитоша поскрёб его ногтями и обернулся на аудиторию.

Василий Семёнович устало кивнул ему и поторопил всех к выходу:

– Друзья мои, ступайте, но не предавайтесь праздности! Вдохновляйтесь пропорциями Вселенной!

Молодые люди закивали, засуетились, будто и правда собирались сию минуту отправиться куда-нибудь вдохновляться этими неведомыми пропорциями.

Когда за последним студентом закрылась дверь, Василий Семёнович широким шагом направился через весь класс к Капитоше.

– Вот что, Гай Юлий мой. У тебя есть ещё сегодня работа?

– Не заказывали, – шмыгнул носом Капитоша.

– Спрашивали меня давеча о хорошем натурщике. Чтобы торс был фактурный. Я о тебе сразу подумал. Правда, братец, тощ ты что-то стал…

– Так не жрамши ж с утра! – перебил его Капитоша. – И так каженный денёчек!

– Да будет тебе, не жрамши! А кому я перед занятиями домашнюю ватрушку скормил?

– Водочки обещали-с.

Капитоша пыхтел, натягивая сапоги.

– Ну, обманул. Откуда в Академии водка?

Дверь приоткрылась – и появилась голова.

– Иду, сию минуту, – мазнул рукой Вишняковский.

Голова кивнула и исчезла.

– Ты, Капитон Гордеич, часам к восьми ступай вот по этому адресу, – Василий Семёнович оторвал уголок от лежащего на табурете испачканного ватмана и зашуршал карандашом. – Средняя Мещанская, вход со двора. Восьмая квартира. На двери будет табличка «Арт-мастерская Дубко». Ну что ты смотришь на меня, как будто я тебе рубь должен? Ладно, не рубь, на́ вот на водку, коль обещал.

Вишняковский сунул в ладонь Капитоше двугривенный – и не без удовольствия наблюдал, как просияла нижняя половина его лица, при этом верхняя половина оставалась смурной: насупленные кустистые брови, прорезанные галками две морщины на лбу, колкие, с зеленцой, недоверчивые глаза; и только орлиный нос, не римский и не греческий, оставался монолитно-нейтральным и казался инородным на живой и подвижной физиономии.

Из коридора снова послышались голоса, и Василий Семёнович поспешил к двери.

– Ты уж не подведи, голубчик!

– А сколько положат монет?

– Вот ты сам там и договаривайся. Только не жадничай, не срами меня, а то я тебя знаю…

– А вы, Васильсмёныч, пояснили-с господину Дубко, что я – натурщик высшей категории?

– Высшей, высшей. Как ведь иначе? Артизан!

Василий Семёнович исчез за дверью. Капитоша напялил пальто и засеменил в коридор.

Артизаном звали его все академисты как раз с лёгкой руки профессора Вишняковского. Значение этого слова Капитоша не знал, но очень оно ему нравилось – вроде как от французского «art», и с претензией.

Было Капитону Гордеевичу Коржу без месяца сорок лет, что для натурщика уже возраст преклонный, но телом он оставался ладен, живот к своим годам не нарастил и осанку всегда держал не хуже премьеров Мариинского театра.

Чтобы блюсти себя в нужной физической форме, он каждое утро занимался в своей квартирке с гантелями, и даже прикупил по случаю пудовую гирю. Потому и неизменно получал работу, если требовалась натура с обнажённым или полуобнажённым торсом, особенно когда в классе писали что-нибудь античное, – его Октавианам, Цезарям, Спартакам, Меркуриям, Гермесам и Персеям счёт перевалил за несколько сотен.

Позировал Капитоша – с удовольствием, видя в своей нехитрой работе особую миссию, и за двадцать лет доброй службы поставил собою – собственной «раритетной», как сам выражался, фактурой – руку нескольким десяткам студенческих классов. Некоторые из академистов с тех пор стали известными художниками, и Капитоша с особой тщательностью следил за их успехами, большими и малыми. Не из личной симпатии – в симпатии к живому существу Коржа трудно было заподозрить, – но из коммерческого интереса: дома у него хранились некоторые их эскизы, и, не ровён час, кто-нибудь из бывших студентов выбьется в гении-классики, как, например, модный живописец Грабарь или скульптор Беклемишев, – тогда можно будет продать ученические зарисовочки по наваристой цене. На всех эскизах был, конечно, он, Капитон Гордеевич, в образе или без, одетый, полуодетый или раздетый догола, целиком или даже частично: руки-ноги-голова, разинутый или закрытый рот, переносица с бороздкой поперечной морщины, брови, шея с выпуклыми ключицами и прочие его человечьи подробности. «Всё на благо искусству», – как говаривал тот же Вишняковский.

Особенно дорожил Корж зарисовкой Репина. На ней, правда, было только ухо – но Капитоша при случае всегда хвастался, что ухом этим можно любоваться на знаменитейшей картине мастера «Заседание Государственного совета». Но когда же его спрашивали, какая именно из голов уважаемых членов совета на полотне осчастливлена Капитошиным ухом, тот обычно фыркал:

– Конечно, господина Палена! Можно бы и догадаться.

Впрочем, по настроению, иной раз Капитоша отвечал любопытствующим:

– Конечно, господина Рихтера.

Или:

– Конечно, господина Иващенкова.

И обязательно прибавлял: «Ну разве ж непонятно?».

Репинский эскиз хранился за окладом иконы в крохотной квартирке на Косой линии и ждал своего заветного часа. Когда этот час должен был наступить, Капитоша не знал, – только чувствовал, что «надобно погодить»: Илья Ефимович был жив, здоров и на посмертный взлёт цены на «шедевр» классика в ближайшие годы шансов пофантазировать не давал.

Любимым образом Капитоши был неизменный во все годы «лежащий Ахилл». Писали его поголовно все классы – и живописные, и скульптурные. Преподаватели жаловали Ахилла за скрытый подвох: тело, приподнятое на локте, с дугообразным изгибом позвоночника, блестящий шлем с конским гребнем-щёткой, простыня в драпировках, накинутая на чресла, одна спущенная с топчана нога в сандалии, боковой оконный свет, – всё требовало хорошо поставленной руки, абсолютного понимания анатомии и смелости не поддаться оптическому обману, делающему торс длиннее, ноги короче, а голову более приплюснутой. Капитоша же любил Ахилла за то, что можно было не стоять часами, проклиная иголки в затекающих икрах, а просто-напросто отлежаться. Правда, потом ныл локоть, на который он опирался, – но Капитоша придумал подкладывать под него мягкую фланельку, и стало, в общем, вполне комфортно.

И ещё Капитоша любил в Ахилле – себя. Так любит искушённый зритель кумира сцены, и нет у такой любви соперников.

Одним словом, Артизан.

В коридоре толпились академисты. Капитоша легко определял, кто из них акварелист, кто график, кто живописец или скульптор. Эти были – как раз живописцы; спорили о мастерской Чистякова. Выпрямив спину, Капитоша прошествовал мимо них к лестнице, кланяясь и не забывая при этом придать лицу особую важную мину.

– Поторопитесь, любезные схолариусы, – сказал он им тоном Вишняковского. – Масло привезли. Белила цинковые в лавке с утра были и сурьмица…

Студенты закивали.

С каждым из них, как с любым из преподавателей, Корж находил свой язык, тон, манеру и даже тембр голоса. Как фокусник всегда вынимает нужную карту из колоды, так и он всегда безошибочно определял, с кем и как говорить. С Вишняковским можно по-простому – «пожрамши», «каженный» и «надысть», с Чистяковым и Ровнянским же такое неуместно, а со студийцами – вообще особая речь нужна.

Иногда ему в голову закрадывалась мысль, что нет у него своего-то голоса, – но думать долго и размышлять о философских материях Капитоша не любил, и всякую заумь гнал от себя прочь.

В Академии готовились к празднованию трёхсотлетия дома Романовых, торжества были намечены на начало марта, и суета стояла страшная. Ректор Академии Великая княгиня Мария Павловна собиралась навестить подопечных на днях – и по этому поводу тоже хлопотали на всех этажах. Рамы и подрамники, огромные, едва входившие в двери, вкатывали на колёсных козлах, да так и оставляли стоять в коридорах до распоряжения, в какие классы их определить. Чуть поодаль прижимались друг к другу стругаными боками ящики – в них, завёрнутые в три слоя мокрой рогожи, томились куски сизоватой глины, ожидая скорого распределения по студиям. Рядом складывали длинные резные багеты, и кто-нибудь обязательно наступал на них.

– Порядка нет, – ворчал Капитоша, качая головой. – В прежние времена порядок был, а нынче нету порядка…

Уже у самого выхода, рядом с одной из колонн, стоял молодой человек в чёрной длинной шинели, обняв большую папку из плотного синего картона и задрав к потолку голову. Когда Капитоша поравнялся с ним, тот произнёс:

– Божественно!

Капитоша посмотрел вверх, на лепной плафон и свисающий на цепи из самой его сердцевины огромный круглый канделябр. За долгие годы службы Корж привык к окружающей его красоте и почти не обращал внимания на то, что так завораживало посетителей, впервые оказавшихся в Академии. К примеру, одна Минерва, сидящая на своём вечном постаменте и глядящая прямо в зрачки посетителям, – мраморная строгость лица, точёный подбородок, колдовские надбровные дуги!.. Поглядишь в глаза этой ведьме – и пропадёшь в них. Умели ж античные мастера! Даже копией не испортишь «пропорции Вселенной».

Корж оглядел незнакомца: шинелька худенькая, картуз, торчащий из кармана, не по погоде, руки красные, обветренные на морозе. А сам – на Христосика похож: бородка жиденькая, личико блаженное. Вероятно, студентишка или из разночинцев. Капитоша прошествовал было мимо, но посетитель окликнул его:

– Любезнейший! Не поможете ли определиться?

Капитоша хотел было «не расслышать» и не умалил шага, но незнакомец ловко обогнал его и засиял улыбкой, будто именно к нему в Академию и наведался.

– Не будете ли так любезны… – он кашлянул в кулак и расстегнул ворот шинели.

– Внимательно слушаю, – изобразил на лице учтивость Капитоша, быстро соображая, как с этим Христосиком говорить, какими словами и каким тембром.

– Я сразу понял: вы – человек искусства! Матушка говорит, что я совсем не разбираюсь в людях, но уж художника-то я за версту чую.

Капитон чуть заметно расправил плечи. Незнакомец показался ему даже слегка симпатичным. Совсем малость.

– Чем могу быть полезен?

– Видите ли… я ищу мастера-рисовальщика. Не обязательно профессора, можно студента старших классов, только чтобы рука уже поставлена была. И чтобы в графике хорош был. Обязательно в графике. Возможно, вас послала мне сама судьба!

Капитоша снисходительно улыбнулся. Очень не хотелось разочаровывать посетителя.

– Вы хотите брать уроки? Записаться в штудию?

– Отнюдь! – замотал головой незнакомец. – Знаете, что это?

Он помахал в воздухе синей папкой.

– Хром-эрзац, – деланно равнодушно поднял бровь Капитоша, показывая носом на толстую корочку папки и стараясь скрыть разочарование: наверняка, очередной выскочка, возомнивший себя Тицианом или Рембрандтом, принёс рисуночки и жаждет похвалы. И сбегайтесь, мол, профессура и академики, привечайте нового Леонардо! Репин во времена своего преподавания в Академии называл таких «ге́нийчиками» – маленькими гениями, уверенными в своей избранности и богомпоцелованности, которые совсем не приемлют ни критики, ни даже совета любого рода. И ведь, что самое грустное, с каждым годом таких всё больше и больше. А этот вот, подумайте, даже уроки брать не намерен!

Капитоша почувствовал приторную волну раздражения. Может быть, спасти драгоценное время профессоров-академиков? Ведь те иной раз не имеют силы отправить такого наглеца восвояси, а всё либеральничают, особенно Чистяков, – мол, недурственно, но надобно работать, ставить руку, писать с натуры. А потом просители садятся на шею, при любом случае кичатся знакомством, и уже не выгонишь таких взашей, напрашиваются в вольнокоштные, а профессору и неудобно отказать – сам ведь двери открыл, благословил, так сказать.

– Я, молодой человек, могу дать один совет. Сейчас хлопотное время. Готовимся к выставке, – придавая усталость голосу, произнёс Капитоша, делая акцент на «готовимся». – Так что езжайте-ка домой со своими рисуночками, милейший.

– О, вы меня не так поняли! Я не успел представиться. Я не художник, – посетитель снова откашлялся и погладил папку. – Я поэт. Адам Вилкин. Может быть, вы… Нет, не слышали? Я вхожу в поэтическое общество «Новая лира». Я принёс стихи…

Адам раскрыл папку и зашуршал исписанными мелким почерком листками.

– Не понимаю-с, – пожал плечами Капитоша. – Здесь Императорская Академия художеств, а не издательство, вы пришли не по адресу.

– Нет-нет! – мелко затряс головой Вилкин. – Я по адресу! Именно по адресу. Если бы вы уделили мне несколько минут, я бы изложил своё дело…

– Но почему мне?.. – начал было Корж – и тут же вновь услышал, как Адам сразу заприметил в нём настоящего живописца и человека тонкой души; возражать отчего-то не хотелось.

Взглянув на большие часы, висящие над тяжёлыми входными дверями, Капитоша предложил переместиться в академическую чайную. В конце концов, до встречи на Средней Мещанской оставалась уйма времени, и можно было позволить себе немного развлечься – а в том, что беседа с поэтом доставит развлечение, он не сомневался, – да и, вероятнее всего, угоститься за счёт нежданного собеседника.

Чайная была разделена на два зала: в одном столовались студенты, натурщики и служивый академический люд, в другом – преподаватели. Иногда какой-нибудь профессор обедал вместе со студентами, проявляя демократический каприз, но случалось это, к счастью, нечасто. «К счастью» – потому что все остальные посетители за соседними столиками мигом испытывали величайшее напряжение, начинали говорить тише, осторожно оглядывались на профессора, как мелкие рыбёшки на случайно заплывшую в их тёплую лагуну вроде бы сытую барракуду, – одним словом, обед не приносил должного удовольствия.

В чайной в это время дня было немноголюдно: лишь стайка студентов с девушками – вероятно, курсистками. Все курили папиросы, к запаху пикантных «LeCair» примешивался дешёвый «Трезвон», который чуткий Капитошин нос определял с порога.

Они сели у окна, человек тут же поставил перед ними тарелку с ломтями дымящихся пирогов и начал подробно перечислять закуски из меню.

– А ушицы нет? – перебил его Адам.

– Не имеем-с, – ответил человек.

– Тогда чаю покрепче!

Капитоша недоверчиво покосился на нового знакомого и заказал пирожные. Адам снова раскрыл папку.

– Я, Капитон Гордеевич, ищу иллюстратора. Хочу издать стишата. Надобно картиночки.

Капитон едва заметно улыбнулся: «стишата» Адам произнёс с такой нескрываемой гордостью, что даже голос его изменился.

– Так вы поэт, милостивый государь?

– Поэт, – вздохнул Адам. – Вообще-то я кондуктор на конке в Мокрушах. Сегодня выходной у меня… Но на своём же вагончике до Академии добрался. Прямая линия!

Корж едва сдержал улыбку. Лезут в поэты – кондукторы… Прощай – литература!

Вытащив исчирканный листок, Вилкин открыл было рот, но Капитоша жестом остановил его.

– Какие вы, поэты, неугомонные! Вам дай паузу в разговоре – вы декламировать начинаете.

Звучало это немного невежливо, но Адам, казалось, не обратил внимания.

– Понимаете, мне издатель предложил рисовальщика, даже двух, они неплохи, но… как бы это выразиться… Очень стандартны.

– Так что же вы хотите?

– Я хочу новое что-то. Линию. Полёт. У меня лирика, понимаете? А у них – вазоны…

– Да чем вазоны-то плохи?

Адам отхлебнул чай и посмотрел на Капитона сощурившись и наклонив набок голову, как умная собака.

– А вы, Капитон, Гордеевич, простите моё любопытство, кем в Академии служите?

– Я… – Капитоша тоже отхлебнул чай, – я, милостивый государь, Артизан. Можете осведомиться у профессоров Вишняковского или Чистякова. Подойти к ним да так и спросить: не подскажете ли, кто в Академии артизан. И они, вот вам крест, ответят, что первый артизан – именно господин Корж.

– Арт… – брови на лице поэта зажили своей жизнью. – Я не очень сведущ… Но как же мне с вами повезло!

Капитоша изобразил смущение.

– Ну что вы, право! Таких, как я, не так уж мало.

– О, вы даже в рифму говорите! Какой мне подарок!

В чайную входили посетители, отражаясь головастиками в самоварном золоте, и Капитон косился на них украдкой: не ровён час, заявится какой-нибудь знакомый студентишка или заглянет остолоп-преподаватель, да и скажет ему что-нибудь эдакое, что выдаст в нём натурщика.

Не то чтобы Капитоша намеревался скрывать своё занятие – наоборот, он очень даже гордился им. Но не в этот раз, не в этот.

И, как назло, в дверях появился профессор Академии Савва Петрович Бякин, которого студенты за глаза называли Кулебякиным – таким лоснящимся, круглым в талии, розовощёким и сдобным он был. Бякин оглядел зал студенческой чайной, как оглядывал обыкновенно свой скульптурный класс, и, нащупав маслянистыми глазками Капитошу, бодро зашагал к нему. Капитон, проклиная идею привести поэта сюда, нырнул под стол за якобы упавшей ложечкой, но было поздно: перед самым его носом возникли лакированные калоши Бякина. Капитоша нехотя вылез из-под стола, больно ударившись теменем о столешницу.

– Я тебя искал, голубчик, ты нужен мне завтра с утра, – вместо ответа на суетное Капитошино приветствие протянул Бякин.

– Савва Петрович, я у Вишняковского утрецом.

– Я с ним договорюсь.

– Будьте милостивы.

– И чтоб без опозданий!

Бякин глянул на Вилкина, чуть поклонился ему и зашагал прочь. Вилкин восхищённо заметил:

– На собрание зовут вас?

Капитон выдохнул и буркнул:

– Не могут без меня. А мне-то как? Разорваться, я вас спрашиваю?

– О, понимаю, – уважительно протянул поэт.

Человек поставил перед ними блюдце с двумя пирожными. Капитоша невольно залюбовался облачным клобуком свежего безе – и дал слабину: упустил момент, когда Вилкин снова открыл синюю папку и с надрывом произнёс:

– Перпетум мобиле. Это название цикла.

Полились стихи. В них Капитону были понятны только некоторые слова – и то, если их взять по отдельности; соединённые вместе, они полностью, на его взгляд, меняли свой первоначальный смысл и укачивали мозг. Прожевав безе, Капитон звонко хлопнул в ладоши. Поэт вздрогнул и замолчал.

– Не надо больше. Благодарю. Я получил представление.

– О, дорогой Капитон Гордеевич! Вы удивительный человек. Меня обычно просят повторить одну фразу несколько раз – а вы с ходу, молниеносно, всё поняли!

Капитон покосился на Вилкина и кивнул.

Воодушевлённый удачным ходом беседы, Адам заказал ещё пирожных. Потом ещё. Чайная наполнялась народом. За столиком справа студенты бурно обсуждали бородатую легенду о первом ректоре Академии – Александре Филипповиче Кокоринове: дескать, тот не умер от водянки, а повесился. За столиком слева два недавних выпускника, балагуры и баловни фортуны Бочманов и Цепелев, рассказывали о своей учёбе в Риме; их слушали, открыв рты, и девушки-курсистки кокетливо просили о портретах. Чайная начинала жить своей привычной вечерней жизнью.

К этому моменту христосоликий Адам уже стал Адамчиком, и Капитоша заключил с ним уговор: ровно через час он, артизан Капитон Гордеевич Корж, представит поэту несколько своих эскизов – с линиями, с линиями, конечно, – и, ежели они Вилкину придутся по душе, тот заплатит десять целковых.

Адам вертел в руках несколько рисунков.

– Недурственно… Чувствуется рука мастера.

Они сидели в рюмочной на 12-й линии: маячить в академической чайной к концу общего рабочего дня Капитоша опасался.

Наклонившись к столику, Вилкин близоруко осматривал принесённые наброски, которые Капитоша взял из своих запасников. Адам водил носом от одного листа к другому, а Корж разглядывал его вытянутую шишкастую голову с заметной аккуратной плешью и висящими вдоль лица жиденькими волосёнками воробьиного цвета. Ах, как бы такая голова пришлась по душе Вишняковскому!

Предъявленные поэту рисунки были некогда подобраны Капитоном в одном из классов. На них змеились линии бедра (его, его бедра), сухожилия правой ноги (саму ногу было трудно распознать) и чуть вывернутое правое предплечье, писанное с разных ракурсов – в точности, как и располагались в классе студенты-рисовальщики: кто слева, кто справа, поодаль и поближе.

– Не пойму, что изображено… Немного похоже на части человеческого тела. Или поток реки?

– Поток реки! – мигом подхватил Капитоша.

– Хм… – Адам выпрямился и лукаво глянул на Коржа. – А что вас вдохновляло?

Капитон задумался и вспомнил недавнюю реп-лику Вишняковского:

– Вдохновляли меня пропорции Вселенной.

Адам зарделся, убрал рисунки в папку и залпом выпил стопку водки, принесённую человеком. Пауза показалась Капитоше слишком длинной.

– Надо бы закончить наше дельце…

– Да-да, – встрепенулся Вилкин и полез за пазуху – осторожно, как если бы там был живой ёж.

На стол лёг аккуратный холщовый мешочек. Капитоша взял его, подивился весу, открыл: там были монеты, разные по новизне и потёртости, но одного номинала – десять копеек.

«Милостыню он, что ли, собирал?» – подумал Корж, взял одну монету, поднёс к лампе.

Орёл на гербе. Цифра «10», год чеканки.

– Да вы, Капитон Гордеевич, не стесняйтесь, пересчитайте, коли желаете.

Капитоша не постеснялся: высыпал из мешочка монеты на стол и быстро, как заправский бухгалтер, пересчитал их. Ровно сто. Десять рублей в сумме.

Он подозрительно зыркнул на Адама.

– Что-то не так, любезнейший? – расплылся в улыбке Вилкин.

Капитоша молча сунул мешочек в боковой карман пальто и выпил свою стопку.

Спрошенный о времени человек убежал, потом вернулся и сообщил, что пробило семь. Надо было поспешить в арт-мастерскую Дубко.

Они вышли в промозглый петербургский февраль.

– Что вы за народ такой, поэты, – на прощание сказал Адаму Капитоша, – вычурно всё у вас, сумбурно…

– А что ж сумбурного-то? – не понял Вилкин.

– Ну, к примеру… «Душа моя босая». Ну вот как это – «босая»? У души что, есть ноги?

– Босая – значит, ранимая, – мягко улыбнулся Вилкин.

Капитон посмотрел на него как на блаженного, потом распрощался и двинулся в сторону Средней Мещанской. В конце концов, какая разница? За чужие эскизы поэт заплатил невероятную цену, такой фортуны Капитоша не припомнил. Да ещё у этого Дубко ожидает худо-бедно какой заработок. Вечер складывался просто отлично.

Но как-то неспокойно было на душе, и весь путь до Екатерининского канала его мучила, и выматывала, и бесила прицепившаяся фраза о босой душе.

Яичный свет фонарей мутновато вылепливал сутулые фигуры прохожих, выдувал, как стеклодув, их длинные тощие тени. Яркие вывески пёстрыми лоскутами латали дома, от них рябило в глазах, кружило голову, и где-то у горла вызревал горячий волосистый комок. Пирожные, что ли, несвежие подали, или водка оказалась злая?

Корж шёл, отворачиваясь от колкого ветра, кутаясь в беличий воротник и думая о разговоре с Вилкиным.

«Это у них, у поэтов, – хмыкал Капитон. – Босая она, видишь ли! Ноги у души! Не знают, что и выдумать!»

И тут же стучала крамольная мыслишка: а есть ли вообще душа-то? Помираешь – душа отлетает, но это выраженьице, не более. В человеке кило костей, всё остальное – душа. И где она прикреплена, душа-то? К скелету?

Капитоша вспомнил стоящее в углу почти каждой академической студии экорше скульптора Гудона – учебное пособие, фигура мужчины, лишённого кожного покрова, с оголёнными мышцами. Академисты первого года обязательно рисуют это чудище, ведь без понимания анатомии фигура человека карандашу не поддастся. Капитон мысленно перебрал в голове все мышцы и сухожилия на статуе – за двадцать лет службы он знал их досконально – и впервые задумался о том, что душе-то крепиться не к чему. Разве что если взять подмышечную впадину – там, между большой круглой мышцей и трицепсом, возможно, сыщется местечко…

Глупости! А ещё, вишь, босая! Нет, бессмертная – понятно. Но ног-то, ног у неё быть не может!

Капитон сплюнул и на всякий случай перекрестился. Не надо думать об этом. Не надо. Может, и нет её, души-то.

Мешочек с монетами бил по ноге при ходьбе. Капитоша поглаживал карман, сквозь плотную материю пальто ощущая выпуклые рёбрышки гривенников. И настроение думать о душе постепенно испарилось само собой.

Близ Сенной, у Подьяческого моста, навстречу ему попался дядька-торговец с лотком на животе, закреплённым широким ремнём через плечо. От лотка шёл такой соблазнительный аромат свежей сдобы, что даже сытому прохожему невозможно было не повернуться в его сторону.

– С пылу, с жару, пятачок за пару! – проблеял торговец.

Капитон обернулся и заметил у него на тулупе прожжённое пятно величиной с горшок.

– Что это у тебя, братец, дырища чёрная?

– Так от жаровни, господин хороший, угольки-то вона, в протвиньке дымятся. Чуть не обгорел сам-то, думал, душонка выскочит.

Капитон заметил в дырище под тулупом край тёмно-красной рубахи – и невольно дёрнулся, как в судороге, представив, что это кишки торчат.

– Душонка выскочит? В животе у тебя она, что ли? Уйди с глаз!

Торговец прошёл мимо, но тут же возник сбитенщик. За спиной у него был привязан толстой бечёвкой пузатый медный бак, обмотанный ватным одеялом, а на поясе громоздилась деревянная колодка с ячейками для стаканов.

– Добрый сбитень, мёд, патока и травы! Ку́пите – и будете правы! – загундосил сбитенщик. – Душенька возрадуется, запляшет!

Капитоша остановил его, купил стакан, выпил залпом тёплый пряный сбитень, утёрся по-мужицки рукавом и медленно, менторским тенорком изрёк, подняв палец вверх:

– Возрадуется, но не запляшет. Нету у неё ног!

– У кого? – не понял сбитенщик.

– У души, болван!

И тут же его закружили, завертели, забедовали торговцы. Их фартуки, тулупы, козлиные полушубки сливались в одно серо-мраморное полотнище. Корж огляделся: прохожих как будто и не было, только торговый люд. Один он, что ли, на них на всех покупатель? И будто что захохотало у него внутри, и стало дурно – так дурно, как давно не было.

Капитоша ускорил шаг – и через пять минут был уже на Средней Мещанской, во дворе нужного ему дома. Там он остановился отдышаться и настороженно огляделся. Сердце отчего-то колотилось о рёбра, готово было выскочить; он даже сунул за пазуху руку, чтобы придержать его. Тусклый свет единственного фонаря у подворотни обрисовал по контуру фигуру дворника, и Капитоша подивился: дворник – маленький, ростом с ребёнка, метла выше его раза в два, чудно́.

– Эй! – окликнул его Капитоша.

Дворник не шелохнулся.

– Где тут восьмая квартира?

Тот указал рукой на пятно двери слева и исчез в низенькой дворницкой, только жетон его и блеснул в мыльном фонарном свете.

Облупленная, с остатками зелёной краски дверь чёрного хода с тремя кривенькими ступеньками гнездилась в центре обшарпанной стены, на уровне окон первого этажа, и создавалось впечатление, что изначально вход тут и не задумывался, его прорубили наспех: неудобно через окно лазить. Над дверью чёрной мокрой галкой выгнулся провисший от снега козырёк, с одного края которого, как цыганская серьга, свисал ромб масляного фонаря. Капитоша вошёл в тёмный подъезд, из-под его ног тут же с ругательным мявком метнулась кошка и исчезла в сумраке лестничного пролёта.

Пока он шёл по крутой лестнице, глаза привыкли к полумраку, и в скупом свете он даже различал таблички на дверях: «Швейная мастерская Мавлюкиной», «Здесь чиним механизмы» и даже «Общество любителей грибов».

На последнем этаже была одна-единственная дверь с колокольчиком и не к месту аккуратной белой дощечкой, на которой витиеватым вензельным завитком было начертано «Арт-мастерская Дубко». За дверью слышались отдалённые голоса, граммофонная музыка и лёгкий шебуршащий смех. Капитоша дёрнул колокольчик. Никто не открыл. Он попробовал ещё раз, и ещё – настойчивей, борясь с подступающим раздражением, – потом принялся колотить в дверь кулаком, но стук получался глухим. Он снял перчатку и забарабанил вновь. Наконец, лязгнул замок, дверь отворилась, и в лимонном отсвете появилась большая женская фигура.

Корж снял шапку и назвал себя.

Его проводили в огромную комнату. Там, рядом с мольбертами и этюдниками, стояли и сидели на высоких табуретах женщины, большей частью молодые. Одеты они были схоже: блузы и юбки или платья свободного кроя, на некоторых ещё и полотняные фартуки. Капитоша мысленно нарёк всех «курсистками» и, широко улыбнувшись, важно произнёс:

– Меня, милые дамы, господин Дубко пригласил.

Послышался лёгкий смешок, потом другой, и комната наполнилась мелким журчащим хохотком – будто струя воды в таз полилась.

Большая женщина – та, которая его встретила, – отделилась от белого дверного косяка и шагнула к Капитоше.

– Я – Дубко. Ангелина Львовна. Проходите, Капитон Гордеевич, раздевайтесь.

Он взглянул ей в лицо и обомлел: это была копия Минервы – той самой, что сидела на своём широком троне в вестибюле Академии. Те же надбровные дуги, тот же точёный лоб и подбородок, те же мощные плечи и вылепленные чаши круглых грудей за тканью блузы. Да хозяйке самой впору позировать, отбоя от клиентов бы не было!

Капитоша хотел было спросить о гонораре, но постеснялся.

К женщинам он относился как к несовершенной версии мужчин, а проще говоря, как к особям недалёким, а к дамочкам, причастным к искусствам, – и вовсе как к ущербным. Курсисток всех мастей он открыто недолюбливал, и в академической чайной не раз высказывался, что место мамзелькино – дома, при муже, а не за мольбертом: всё равно никакого проку от рисуночков не будет, и обучать их незачем, одна трата времени, сил и попечительских денег.

– Ну что же вы конфузитесь, Капитон Гордеевич? Времени у нас не так много.

Ангелина кивнула на крохотную японскую ширмочку, способную закрыть торс лишь по шею, и принялась ладить свет возле топчана, накрытого пёстрым ковром. Подлетела юркая кудрявая девица и сунула в руки Капитоше простыню. Он снял пальто и повесил его на гвоздь карманом с монетами к стене, от греха подальше. Раздевшись до подштанников, он высунулся из-за ширмы.

– Полностью, любезнейший, полностью!

– Дровишек ежели подбросите… Ведь подбросите?

Капитон нырнул за ширму, ответа так и не услышав. Курсистки возились с мольбертами, крепили белые листы, выбирали угли или карандаши из коробок.

Капитоша отметил, что простыня, которую ему подали, была несвежей, с пятнами масляных красок по краям. Он скинул на пол с маленькой лавки, стоящей за ширмой, какое-то чужое тряпьё, снял полностью всю одежду, аккуратно сложил её, замотался в простыню на римский манер и вышел к дамам.

К нему сразу подошли три курсистки с серьёзными лицами, по-мышиному поводили носами, одна поднесла лорнет и принялась бесстыже скоблить взглядом его грудь и плечи. Капитоша почувствовал лёгкий озноб и, хотя в комнате было натоплено, демонстративно поёжился.

– А кого живописать изволите?

Ангелина похлопала ладонью по топчану, приглашая Капитона подойти и сесть.

– Снимите простынку, Капитон Гордеевич.

– Так кого желаете? Ахилла? Катона Утического?

– Вас, милейший. Вас.

Курсистки смотрели на него лукаво и щекотливо.

Ангелина принесла ещё две лампы и поставила рядом с топчаном. Капитон всё ещё прикрывался простынёй.

– Давайте сюда тряпочку, Капитон Гордеевич.

Она потянула за край простыни, та сползла, и Корж остался полностью обнажённым. Он мгновенно сел на топчан и закинул ногу на ногу.

– Не смущайтесь, любезный мой, – Ангелина говорила с ним немного свысока, с полуулыбкой, и в то же время ласково, что невероятно раздражало Капитошу.

– А я, знаете ли, Ангелина Львовна, нисколечко не смущаюсь. Я натурщик высшей категории, у меня двадцать годков службы в Академии.

Капитон втянул живот, выпятил грудь и, поставив одну ногу на топчан, вызывающе оглядел присутствующих.

– Да-да, господин Вишняковский говорил о вашем немалом опыте. Как и о недурственной фактуре.

Ангелина подошла и бесцеремонно вылепила из Капитона нужную для зарисовок фигуру. Прикосновение её холодных пальцев было ему отвратительно, особенно потому, что трогала она его как-то по-свойски, как девчонка – свою заигранную до заплат тряпичную куклу: согнула-разогнула его ногу в колене, завела руку за затылок, повертела подбородком вверх-вниз, помяла зачем-то ухо. Так кухарка лепит из теста сдобного человечка для детворы. Капитон, едва сдерживаясь, молчал.

Дамы принялись делать наброски.

Сидение в одной позе, созданной фантазией Ангелины и мало имевшей отношение к естественному положению человеческого тела, предполагалось долгое – на пару часов точно. К тому же ворс ковра, которым был покрыт топчан, щекотал его голый зад, а поднятую по велению Ангелины руку начинали колоть предательские иголки. Но Корж приказал себе терпеть: он же профессионал высшей категории и ни в какое сравнение не может идти с предыдущими натурщиками, которые должны были приходить в арт-мастерскую Дубко. А то, что натурщиков мужского пола побывало в этой комнате немало, можно было судить по одному лишь наблюдению, что курсистки, даже совсем юные, совершенно не стеснялись присутствия голого мужчины, а наоборот, разглядывали его со всех сторон, и в их взглядах не было ни стыдливого любопытства, ни малейшего интереса к нему как к персоне «инакой», а только оценка и расчёт привычного замерщика. Некоторые даже вытягивали вперёд руку с зажатым карандашом, отмеряя на нём большим пальцем ту или иную Капитонову величину, а после перенося её на лист бумаги. От этих их жестов – привычных ему в академической среде – сейчас Коржу почему-то становилось не по себе.

Чтобы как-то отвлечь себя от неуютных мыслей, он принялся разглядывать курсисток. Их было двенадцать, тринадцатая – Ангелина. «Чёртова дюжина, да и сами – чертовки», – подумал Корж, с неодобрительным любопытством отмечая, что юбки у дамочек полностью открывали щиколотки, а широкие балахонистые платья, называемые в Петербурге «реформаторскими мешками», равно как и блузы-разлетайки, фасоном своим скрывали отсутствие корсетов, да и вообще какого-либо белья. Капитоша не одобрял такого вольнодумства. Эмансипэ. Суфражисточки. Один шаг – и в революционерки.

Ему нестерпимо захотелось высказаться на этот счёт, но «положеньице» не позволяло. Он лишь зыркнул исподлобья и – в качестве бунта – чуть шире раздвинул ноги. Потом ещё чуть шире.

– Не меняйте позы, пожалуйста… Или вы устали? – Ангелина выглянула из-за мольберта, на щеке у неё виднелась полоска от угольного карандаша.

– Я профессионал! – с вызовом ответил Капитоша, возвращая ноги на место. – Я могу сидеть и стоять в позах два часа по нормативу. А если доплатите, то и три.

– А у вас в Академии есть нормативы? – хихикнула кудрявая девушка, сидевшая на подоконнике и рисовавшая сразу в альбом, лежащий у неё на коленях.

– У нас в Академии, барышня, всё имеется.

Пробили ходики на стене – к удивлению Капитона, отыграв всего один удар, будто сломанные. Ангелина начала неспешно, крадучись, ходить по комнате, заглядывая в мольберты и альбомы девушек: кому-то поправляла рисунок карандашом, кому-то что-то тихо говорила или просто одобрительно качала головой.

– Пропорции, девочки, не забывайте о пропорциях!

«Наверняка мужа у неё нет, – развлекал себя мыслями Капитоша. – Да и кто позарится-то на самостоятельную? Разве что альфонсик. И ведь не старая ж баба – годков тридцать, поди».

Ангелина будто считала его нехитрые размышления.

– Не трудитесь, Капитон Гордеевич. Мы большей частью здесь замужние.

– А позвольте-с спросить, – сощурил глаза Корж. – Что думают ваши супруги по поводу сегодняшнего этюда? Спокойно ли смотрят на то, что здесь с вами я, обнажённый мужчина?

Курсистки засмеялись – ядовито, как показалось Капитоше, – и одна дамочка, высокая и тощая, как жердь, произнесла:

– Супруг Ангелины Львовны, господин Дубко, банковский служащий, оплачивает эту студию и многое из того, в чём есть потребность нашей арт-мастерской. Наташенькин супруг, – она кивнула на кудрявую, – инженер путей сообщения, спонсирует уроки у мастеров. А мой благоверный организовал сегодня вас.

– Вот как! – буркнул Капитоша, которого неприятно кольнуло слово «организовал»; обычно в Академии его «приглашали» – а тут, видите ли, «организовали».

– А сами вы, Капитон Гордеевич, женаты? И одобряет ли супруга вашу профессию?

– Вдовец, – буркнул Капитоша, вспомнив свою рябую жену Анфиску, сбежавшую с цирковым балаганчиком в пору, когда им обоим было по девятнадцать лет; с тех-то самых пор Капитон женский пол недолюбливал, а брак считал делом сугубо коммерческим и приносящим лишь хлопоты.

Ангелина вдруг улыбнулась ему.

– Капитон Гордеевич, можете опустить руку и сесть, как вам удобно, только не меняйте положение головы. Туловище все уже написали, теперь осталось…

«Туловище»! Капитоша едва заметно хмыкнул, но с огромнейшей радостью опустил затёкшую руку.

– Осталось… – Ангелина чуть наклонилась, глядя сквозь него, не в глаза, а в переносицу. – …Душу, девочки. Сделайте его душу.

Капитон едва сдержался, чтобы не захохотать в голос.

– А вы, Капитон Гордеевич, – продолжала Ангелина, – подумайте о чём-нибудь.

– О чём?

– Ну не знаю… Нам в рисунках оживить вас нужно. Дайте душу!

– Босоногую?

– Неплохо было бы.

– Это как же? Нет у души ножек-то.

Капитоша выкатил глаза, представляя себя в образе Марса.

– Нет, любезнейший, не позируйте. Нам не нужны римские истуканы, – улыбнулась Ангелина.

Капитон вспомнил собственный образ в композиции «Аполлон, преследующий Дафну», сделал, как ему показалось, «лёгкое» лицо, – но Ангелина снова покачала головой.

Он попытался вытащить из закоулков подсознания всех своих персонажей, но курсистки смотрели хмуро.

– Не надо образов. Дайте нам – себя.

– Да помилуйте, Ангелина Львовна, как же дать-то?

Корж задумался – и обнаружил, что как раз себя-то он не понимает, как «дать».

Кудрявая Наталья подсказала:

– Подумайте о светлом.

Корж поскрёб щёку и закрыл глаза.

– Нам не положено думать во время работы.

– Так вы же, Капитон Гордеевич… Артизан.

Капитон открыл глаза и уставился на Ангелину. Послышалось ли?

– Да-да. Сейчас… – он напрягся и стал усиленно думать.

Но, как назло, ни одной подобающей ситуации светлой мысли не приходило в голову. Лезли какие-то будничные бытовые подробности: его маленькая тёмная квартирка на Косой линии, сосед-банщик, который должен ему с самого Рождества целковый, ретирадник у Благовещенского моста и полицейская будка рядом.

Усилием воли Корж пригнал на лицо пойманную за хвост мыслишку о сегодняшних почти даром полученных десяти целковых, курсистки даже уловили в глазах модели некий свет, – но тут же подумалось о том, что всё же обманул он кондуктора-христосика, а коли книга со стишатами его выйдет, то близкие к художественным кругам читатели сразу распозна́ют в иллюстрациях студенческие наброски обязательных в учёбе моделей. И чело Капитоши окрасилось роготной скукой.

– Вот-вот! – вдруг завопила кудрявая. – Я хочу это! Ваша душа выглянула!

Курсистки заскребли карандашами по бумаге. Капитон сглотнул и попытался удержать Адама в голове. Но тот выскальзывал, бился о лобные кости, творил, в общем, что хотел. И паскудная житейская мысль о покупке керосина и близящейся плате за квартирку вскоре полностью вытравила поэта.

…Монеты ему подали на серебряном подносе. Корж не постеснялся – пересчитал, остался доволен: заплачено было с лихвой. Три рубля. Три! Он хотел было сказать, что, мол, многовато, но передумал: заплатили столько, сколько им по силам. А и правильно: где они найдут натурщика с таким телом! Капитоша завернул монеты в носовой платок и сунул за пазуху.

Застёгивая пальто, он попытался уловить по лицу хозяйки, удовлетворена ли она его работой. Но госпожа Дубко была вежливо-холодна.

– Можно напоследок взглянуть на рисуночки? – растягивая губы в рафинадной улыбке, осторожно спросил Корж.

– Нет, – Ангелина щёлкнула замком входной двери. – Не принято у нас сырые наброски показывать посторонним.

– Так какой же я посторонний, Ангелина Львовна? Вы с барышнями только что два часа меня во всех неглижных подробностях лицезрели.

Она не ответила, лишь толкнула дверь на лестницу.

– Не надо ли ещё попозировать?

– Благодарю. Думаю, нам хватит.

На улице, к его немалому удивлению, уже начинало светать. Свежий снег выбелил грязные накануне тротуары, припорошил манной крупкой булыжники на мостовых, припудрил козырьки подъездов и рекламные вывески. Фонари ещё не погасили, свет лился с «копотью», какой-то чадящий, желтоватый, как рыбий жир. Да неужто целая ночь прошла? А будто бы час – не дольше студийного урока в академическом классе. Или был он в гипнотическом сне? Чушь какая-то.

Может, и правильно ему три рубля заплатили? Знал бы, что целую ночь проведёт среди дамочек, – запросил бы больше.

На улице не было ни души. Куда подевались торговцы? На Сенной близ рынка жизнь просыпалась в пять утра – а сейчас, судя по белёсому небу, поди, все восемь.

Но на улицах было безлюдно. Лишь ветер катал обрывки афиш и разный балаганный мусор.

«Сейчас бы стакан сбитню, – подумал Корж. – Уж больно промозгло. Вымерли все, что ли?»

Ему вновь стало муторно; нестерпимо заболела голова и начало подташнивать. Пальцы заледенели на морозе. Капитоша хлопнул себя по карману в поисках перчаток, да так и застыл: мешочка с десятью рублями не было!

Как же он мог не заметить, когда выходил от Дубко?! Ведь пусто, пусто в кармане, ничто не бьёт по ноге! Месмеризм какой-то!

Корж громко выругался, и рядом серыми брызгами взлетела в небо стайка воробьёв. Он дёрнулся, сплюнул и побежал со всех ног назад, на Среднюю Мещанскую.

Подворотня… Подворотня… Где же эта чёртова подворотня?

Капитоша влетел через чёрную, пахнущую кошками арку во двор, огляделся. Не тот! Выбежал на улицу, увидел следующую подворотню, нырнул туда. Снова не тот двор.

Третья арка. Вроде и двор похож, только двери нет – одни окна. Он поискал в карманах обрывок ватмана, на котором Вишняковский записал адрес, но не нашёл его.

Снова выйдя на улицу, он принялся прочёсывать дворы – и похожи они были, но той самой двери как не бывало.

Капитоша в изнеможении сел на деревянную чурку, стоящую у дровяного сарая, и вдруг вспомнил: маленький дворник! Там рядом была дворницкая!

Он снова обежал дворы, пока не наткнулся на пристройку, чуть покосившуюся, напоминавшую старую тощую кобылу с выгнутым хребтом, с которого, как вяленое мясо, свисали лохмотья крыши.

Корж забарабанил в дверь. Ждал долго; наконец, услышал лязг замка.

Коротышка-дворник с рябым лицом отворил, сонно сощурился, поднимая вверх маленькую руку и тыча свечкой в закоптелом подсвечнике в лицо Капитону.

– Квартира восемь! – с жаром выдохнул Корж. – Дубко! Покажи, где мастерская!

– Не знаю такого, сударь, – дворник попытался закрыть дверь, но Капитоша с силой рванул её на себя.

– Денег тебе дам!

Корж полез в карман и вытащил носовой платок с гонораром Ангелины, отсчитал пятьдесят копеек, протянул дворнику.

– Рубь, – заявил дворник.

– Сдурел? – возмущённо крикнул Капитоша.

Маленький дворник хмыкнул и исчез за дверью.

– Ладно, ладно! – Корж отсчитал рубль и потряс монетами в кулаке.

Дверь отворилась, дворник вышел, забрал деньги и молча кивнул следовать за ним.

Они прошли во второй двор. И точно, вот он – заветный козырёк галочкой! И дверь с облупленной краской – будто кто расковырял морду первого этажа да оттянул окно за губищу книзу – так что шаткие зубы-ступеньки вывалились до земли.

Спешно поднимались по лестнице – дворник впереди, Корж сзади. Приглядевшись, Капитоша заметил горб на спине своего провожатого. Корж не любил горбунов, всегда суеверно сторонился их: от греха подальше, шальное племя! Вот и сейчас струйка холодного пота поползла по позвоночнику. Однако мысль о том, что потерянные деньги где-то рядом, придавала ему сил.

Лестница показалась крутой – круче, чем была накануне. Да и немудрено ж: от многочасового позирования предательски ослабли колени.

– Здесь, – дворник кивнул на тяжёлую дверь последнего этажа с табличкой «Арт-мастерская Дубко».

Капитоша постучал и, не дождавшись ответа, заколотил кулаком о дверной косяк. Никто не открыл. Он рванул ручку, ещё и ещё… И оторвал её «с мясом». За дверью стояла тишина.

Дворник прислонился к перилам, ехидно посмеиваясь. Корж, держа ручку с болтавшимися на ней ржавыми гвоздями, повернулся к нему.

– Рубь, – сказал дворник, меланхолично поглаживая бороду.

Капитоше захотелось замахнуться и долбануть ручкой прямо по темени негодяя.

– Или я вертаюсь, – заявил тот, и демонстративно повернулся лицом к лестнице, горбом к Коржу.

Капитоша одёрнул руку. Лихой бы его побрал, этого карлика! Послать его к чертям, пнуть – пусть катится клубком по лестнице!

Мозг лихорадочно выдал нехитрую математику: десять целковых от Адамчика плюс три за сеанс с мамзельками минус рубль за дверь и рубль, уже отданный. Итого одиннадцать. Неплохо. Но два рубля негодяю!!! Может быть, лучше подождать дня-вечера, когда вернётся Ангелина?

Но внутри у Коржа что-то ухало: «Не дождёшься!».

– Двугривенный! – процедил Капитоша.

Дворник, не отреагировав, начал спускаться по лестнице, переваливаясь на коротких ножках с боку на бок.

– Полтина! – заорал ему вслед Корж.

Дворник продолжал неспешно спускаться. Капитоша молчал, кусая губы. Огреть по башке, обыскать и отобрать ключ? Никто не хватится его, ведь никто…

Когда дворник доковылял до первого этажа, Капитоша заорал в лестничный пролёт:

– Ладно, ошкурок колбасный! Будь по-твоему!

И со злорадством наблюдал, как скоро, но тяжело горбун снова взбирается по крутой лестнице.

Получив свой целковый, дворник вынул откуда-то из-под передника длинный ключ, похожий на амбарный, и, кряхтя и бубня что-то себе под нос, отпер мастерскую.

Когда дверь поддалась, Капитоша оттолкнул его, влетел в квартиру, включил лампу и бросился за ширму; нырнул в кучу простыней, чьих-то оставленных чулок и платков, раскидал всё тряпьё – где же, где?.. Где?!

…И, наконец, нащупал холщовый мешочек, рванул тесёмку – и выдохнул: монеты были на месте.

Пересчитав их на всякий случай и удостоверившись, что ничего не пропало, Капитоша завязал покрепче мешочек и вышел с ним из-за ширмы.

Жиденькая рассветная сыворотка слабо сочилась сквозь окна. Тёмными прямоугольниками вырисовывались силуэты мольбертов и квадратами – этюдники. На пороге комнаты Капитон остановился – до щекотки в горле захотелось посмотреть, что же там нарисовали мамзельки.

Он подошёл к одному из мольбертов, взглянул на ватман – и застыл…

Чьей-то талантливой поставленной рукой было вырисовано его тело – фотографически точно, даже приукрашено; пропорции выглядели по-эллински идеальными, а мышцы, оттенённые тонкой штриховкой серебряного карандаша, казались списанными с юного атлета. А вот лица… не было.

Не было! Вместо него на ватмане зияла пустота.

«Не успела, дура!» – подумал Капитоша и заглянул за соседний мольберт.

Но и там вместо головы был оставлен непрорисованный кусок.

Корж почувствовал ужас – необъяснимый, нелепый, смешной для такого лишённого всяческой мистики реалиста, каким он был.

Он вскрикнул и отпрянул от мольберта; рука застыла, не в силах перекрестить лоб.

Корж саранчой прыгал от рисунка к рисунку, и везде было одно и то же: тело, совершенное в деталях, а вместо головы – пустое место. Он метался по комнате, как пойманный в сачок овод, и не мог объяснить себе, почему испытывал животный ужас, не находя в набросках собственного лица.

Взгляд его наткнулся на альбом, лежащий на подоконнике. Этот альбом был в руках у кудрявой Натальи… Корж рывком схватил его.

Тело… Мышцы… Но вместо лица опять – серое размазанное пятно, стёртый ластиком до катышей на бумаге угольный рисунок… Капитон отшвырнул альбом.

«Дайте душу!» – вспомнил он слова Ангелины. Так вроде дал он?..

– Ай, хипесницы, личико не намалевали! – причмокнув, подал голос невесть откуда появившийся горбун. – Подумаешь! Что ж вы испужались-то так? Поправим сию минутку!

И не успел Капитон опомниться, как маленький дворник схватил огрызок угольного карандаша из ящика, вскарабкался на стул и сделал пару взмахов коротенькой рукой.

– Ну вот, сударь. Здесь сударь и там сударь, – он захихикал, тоненько и противно.

Капитоша глянул на ватман: в месте, где должно было быть лицо, теперь красовалась рожа, какие рисуют малые дети: два кружочка – глаза, две точки – ноздри, прямая жирная линия – рот; и ни улыбки у этого рта, ни гримасы, ни выражения.

– Ты что сделал, осёл?! – заорал Корж.

Дворник лишь засмеялся:

– С натуры пишем. Как есть. Мы академиев не заканчивали, мы приукрашивать не могём.

Капитон снова взглянул на ватман, и ему показалось, что в примитивной нарисованной роже видится череп: две зияющие дыры вместо глаз, ноздри, узкая прорезь рта…

А дворник хохотал всё громче и громче, переходя с фальцета на бас. «Да он сумасшедший!»

Корж дёрнулся, задев и уронив пару мольбертов, и вылетел вон из квартиры.

Он бежал по проснувшемуся уже городу, и намокший беличий воротник хлестал замерзающими иглами по подбородку и щекам.

Что же это получается? Души у него нет, выходит? Была душа. А нет теперь?

И не грешил он по-крупному-то! За всю жизнь ведь – не грешил, не воровал, не убивал! За что с ним лукавый шутку вздумал сыграть?

Он вспомнил Адамчика, пощупал рукой мешочек с деньгами в кармане, – и такая маета закружила вместе с ветром и колким снегом, что невозможно было вздохнуть. И заболело под грудиной, будто пнули его прикладом.

«Ах ты ж, Христосик подосланный!»

Капитоша остановился и завыл. На него косились ранние прохожие, спешно отворачиваясь, не желая впускать в себя чужую беду.

Кусачую собачью беду.

До Мокруш Корж добрался на извозчике – и час бродил чёрной промокшей запятой по Петровскому острову, выспрашивая, какие конки идут на Васильевский. Ему указали номер и место посадки. Он дождался первой конки, поднялся в вагон, осмотрел, нет ли Адамчика. Но поэта не было ни в первой, ни во второй… Наконец, дождавшись третью конку, Корж догадался спросить кондуктора, не знает ли тот Вилкина.

– На линии, – ответил кондуктор, подозрительно осматривая странного пассажира с горящими глазами. – В следующей.

Корж в страшном нетерпении прожил двадцать минут, пока ожидал нужную конку. Когда лошади остановились, он заскочил в вагон – и увидел за спинами пассажиров Адама. Тот был в фуражке и форме, с огромной чёрной сумкой через плечо, расторопно брал плату за проезд и отсчитывал сдачу, а когда увидел Капитона – обрадовался ему как родному.

– Вы, Капитон Гордеевич? Артизан мой!

Вилкин распахнул объятья, шагнул к нему и неожиданно чмокнул в щёку, потом в другую, и ещё третий раз.

Корж не ответил, лишь быстро сунул ему в руки мешочек с давешним своим гонораром за рисунки и, расталкивая пассажиров, на ходу спрыгнул с конки.

И бежал, бежал, пока не остановился у Тучкова моста, приложив руку к груди: что-то билось, стучало о диафрагму.

Это ноги стучат. Там, внутри.

Теперь он точно знал, что у души есть ноги. Большие, мозолистые, грубые. Обутые в тяжёлые ортопедические ботинки. Чиркают железными кантами о рёбра при ходьбе, больно, больно, натирают.

Разуться бы им. Разуться.