Великая Перемена

Нить

Сабра сорвала оставшиеся несколько коробочек с последнего растения, стручки лопались, наполняя сумку белым пухом. Протяжно вздохнула и выпрямилась. Прищурилась на солнце, вытерла пот со лба, отряхнула пух с ноющих пальцев, перекинула ремешок сумки на ноющее плечо, потерла ноющую спину и снова вздохнула. Всё как всегда.

— Тяжелая работа, да? — сказал Курин, сдвигая шляпу назад, чтобы вытереть пот со лба.

Кажется, он всегда был рядом. Ухаживал за соседним рядом растений, когда они собирали урожай. Набивал тюк по соседству, когда она трудилась над своим. Ставил тарелку рядом, когда ели. Иногда ей казалось, смотрел на неё. Или, может быть, ей просто хотелось так думать. В конце концов, он был красивым мужчиной, с такими широкими плечами, хорошими зубами и легкой улыбкой.

Она нервно огляделась, беспокоясь, что надсмотрщик может заметить их разговор, но потом вспомнила — нет больше надсмотрщика. Его тянули по пыли за ослом, а потом забили до смерти лопатами, и никто не промахнулся, никто по нему не скучал. Они больше не были рабами. Они были свободны и могли говорить столько, сколько им хотелось. Пока выполняли свою норму.

— Жаркая работа, — сказала она, натягивая свою шляпу. Наполовину прячась от солнца, наполовину от Курина. Кажется, она немного покраснела.

— Вот. — он протянул ей флягу. Затем вытер горлышко рукавом и протянул снова. Его рукав был грязным. У всех работников всегда грязные рукава. Но это был приятный жест. Без сомнения, она сочла бы его менее приятным жестом от менее симпатичного парня. Но такова уж неприглядная правда о красивых людях.

Она хотела выплеснуть воду на лицо, но вместо этого ограничилась лёгким глотком, как должна была сделать по её представлениям какая-нибудь леди, и вернула флягу обратно:

— Это так мило, — сказала она, снова прячась за полями шляпы.

— Выпей ещё, если хочешь, — сказал он, продолжая улыбаться. — Теперь мы свободны.

Она подумала об этом:

— Да. Мы свободны. — и она сделала ещё глоток, словно в доказательство.

Они были свободны, и это было здорово. Чудесно. То, о чем они все молили Бога так много лет. Только иногда Сабра задумывалась, так ли всё изменилось в конце концов.

Будучи рабыней, она спала в вонючей разваливающейся хижине и ела чечевичную похлёбку. Теперь, став свободной, она жила в той же вонючей разваливающейся хижине и ела ту же чечевичную похлёбку, но должна была платить человеку за эту привилегию человеку, который жил в доме её бывшего хозяина. Её хозяина изрубили на куски, и она не пролила по нему ни слезинки, но мужчина, который жил в доме, теперь смотрел на нее так же, как и прежний.

Если раб наполнял сумку слишком медленно, его могли избить. Могли высечь кнутов. Сделать примером для остальных. Теперь, если работник не выполнял норму, ему не платили. Тогда у него не было крыши над головой. Потом у него не было еды. Потом однажды он уходил, и находился новый работник. Всегда были новые работники. Так вроде делают в Союзе. Хвастаются, что у них нет рабов. Было ли так лучше? В самые тёмные моменты она задавалась вопросом, не стало ли хуже.

Но она не хотела показывать Курину свои тёмные моменты, поэтому улыбнулась, возвращая флягу. Все изменилось не так сильно, как хотелось бы. Но, по крайней мере, теперь она могла улыбаться:

— Спасибо, — сказала она, наклоняясь к следующему растению и начиная срывать лопающиеся белым пухом коробочки.

— Тебе повезло, — сказал Курин, продолжая наблюдать, продолжая улыбаться.

Она подняла голову:

— Никогда бы не подумала.

— Ты невысокая.

Она выпрямилась во весь рост, который, надо признать, был не большим:

— Мы все того роста, которым нас одарил Всевышний.

— И Всевышний позаботился, чтобы тебе не приходилось так сильно наклоняться для сбора, как мне.

Сабра не удержалась от смеха. Несомненно, было бы не так смешно, будь он менее симпатичным. Но это снова была неприглядная правда:

— И то верно. Но у меня спина болит к вечеру. И когда моя сумка наполняется, она волочится по земле, а твоя развевается у коленей и сохраняет их в прохладе, как платье какой-нибудь леди.

Курин рассмеялся:

— И то верно. Никогда об этом не думал. Возможно, нам обоим повезло больше, чем мы думали.

— Возможно, — сказала внутренне вообще не убежденная Сабра.

Ниже мимо ограды тянулись повозки. Выезжали сквозь пыль в Дагоску, нагруженные тюками почти такого же размера, как она. Сабра подумала — сколько её труда, её пота, её боли ушло на единственный из этих больших серых блоков. Но размышления не помогают. Она вздохнула, вытерла пот со лба и начала выщипывать пух из растений, набивая мешок.

Норма сама себя не выполнит.

***

— И как мы можем помочь заработать друг другу сегодня?» — спросил Басим, широко улыбаясь обгоревшему розовому дураку. В конце концов, он мог позволить себе улыбнуться.

Дела шли хорошо.

Площадь перед великим храмом Дагоски кишела покупателями и продавцами, перекрикивавшими друг друга на тридцати языках. Рёв скота, стук весов и гирь, благословенный звон монет со всех уголков Земного Круга.

Розовый хмурился, глядя на один из тюков Басима. Один из только поступивших. Лишь эта партия у Басима была новой. Как только они поступали, он их продавал.

— Я могу заплатить сорок за тюк, — проворчал тот на ломаном кантийском.

Басим улыбнулся. Он мог позволить себе улыбаться хоть весь день.

Дела шли лучше, чем когда-либо. Лучше, чем, когда Басим мальчишкой впервые попал на эту площадь с отцом, а розовые ломились через Круглое море за шелками и льном. До того, как розовые сделали город частью Союза, прибрали торговлю и разрушили её. До того, как гурки захватили город и полностью остановили торговлю. Теперь Пророк отправился туда, куда отправляются Пророки, предположительно на небеса, но, вероятно, что и в другую сторону, гурки ушли, Дагоска снова принадлежала дагосканцам, а дела пошли лучше, чем когда-либо.

— Они стоят шестьдесят за тюк, — спокойно сказал Басим.

— Шестьдесят? — взвизгнул мужчина. — Пятьдесят — уже грабёж!

— И всё же шестьдесят — моя цена.

— Я могу поднять до пятидесяти пяти и ни монетой больше.

Басим улыбнулся. Пятьдесят пять — безумная цена для прошлого сезона, но цены продолжали расти. Он остановился на шестидесяти, вдвое больше, чем сам заплатил:

— Шестьдесят. — сказал он, — Моя цена.

Можно было подумать, что если розовые убили отца Басима в одной из своих многочисленных чисток, разгромили дело и превратили Дагоску в залитые кровью руины своей продажностью и неумелым управлением, он с особым удовольствием ограбил бы этого обгоревшего ублюдка из Союза, но Басиму было всё равно. Он ограбил бы людей из Сульджука, Стирии, Старой Империи, Севера, Гуркхула, Кадира, Яштавита. Или, если уж на то пошло, других дагосканцев, представься такая возможность, и всё — с одинаковым энтузиазмом. «Предрассудки — это роскошь, которую не может себе позволить ни один хороший торговец», как всегда говорил его отец. До того, как его повесили.

— Лучшее качество, мой друг, — сказал Басим, хлопнув по одному из тюков и подняв небольшое облачко пыли. — Кадирский, с богатых склонов Розинской долины. Самый лучший! — качество было не выше среднего или даже хуже. Плохо упакованный товар с какой-то забытой Всевышним плантации вдали от воды, но честность для церкви, а не для рынка. Чёртов розовый дурак не заметил бы разницы, а если бы и заметил, ему было бы всё равно. Любая дрянь теперь отлично продаётся.

Розовый прищурился изображая подозрение:

—А не хочешь ли ты меня надуть?

Басим презрительно фыркнул:

— Во-первых, я живу за счёт репутации. — репутация Басима была не лучше средней и, вероятно, хуже, но никого это теперь не волновало. — Во-вторых, я бы не посмел. — хотя на самом деле он посмел бы всё, если бы цена была подходящей, и часто так и делал, пока дела не пошли так хорошо, что больше не приходилось рисковать. — В-третьих, как я обману человека с твоей проницательностью? — розовый был, конечно, болваном и хвастуном, каждое утро обманывался, представляя себя настоящим торговцем. — Но, конечно, мой друг, если ты найдешь лучшую цену, то иди со Всевышним, мне не придется долго искать другого покупателя.

В конце концов, за морем машины нужно было кормить. Их становилось всё больше, и они были всё голоднее с каждым днем. Басим повернулся к кипящей толпе, заполонившей рынок.

— Ладно! — сказал розовый, как и предполагал Басим. — Ладно. Шестьдесят за тюк. — он открыл кошелёк и начал с кислой миной отсчитывать монеты.

— Ты не пожалеешь, мой друг, — сказал Басим, которому было все равно, пожалеет розовый идиот или нет. — Сто тюков в доки! — гаркнул он сыну, плечи которого поникли, когда он начал собирать носильщиков.

Мальчик не горел семейным делом. Легко отвлекался. Он был совсем не похож на Басима в его годы. Хотел учиться! Или болтать с девчонками. Он нахмурился, глядя вслед сыну. Возможно, он был несправедлив к мальчику, как всегда говорила жена. Но справедливость для церкви, а не для рынка. И у Басима давно не находилось времени для церкви.

В конце концов, дела шли хорошо. Дела никогда не шли так хорошо.

Он повернулся к следующему розовому, покрытому каплями пота невежественному торговцу, потирая руки:

— И как мы можем помочь заработать друг другу сегодня? — спросил он.

***

— Не нравится мне это, — пробормотал Йенс, наблюдая, как его люди обслуживают прядильные машины. Слишком много открытых деталей. Слишком быстро мелькают колёса, ремни и приводные валы.

Интересно, когда будет следующий несчастный случай. Можно ли назвать это несчастным случаем, заранее о нём догадавшись? Вопрос был «когда», а не «если». Он поморщился и потёр переносицу. Он плохо спал. Плохо спал с момента последнего случая. В ушах до сих пор отдавались крики той девушки.

— Так, осторожнее, все, — крикнул он, шагая по машинному залу, похлопывая по спинам, показывая большой палец, подбадривая. — Аккуратно и осторожно, ага?

Йенс сказал Зейцеру побеспокоиться о безопасности, но Зейцер не хотел ничего слышать. Он сказал:

— Ты старший мастер, а не нянька. — он сказал, — Безопасность — не твоё дело, твоё дело — нить на катушках. — столько витков, сколько с силах человека и машины.

Появился большой новый заказ. Большой новый клиент. Валлимир или кто-то ещё в Вальбеке. Новые ткани на этих чёртовых огромных станках у водяных мельниц. Всегда новые клиенты. Всегда огромные станки. Всё больше витков на визжащих роликах. Визжащих, как та девушка. Для оборудования плохо работать так быстро без перерывов.

Йенс сказал Зейцеру, что витков будет меньше, если машины сломаются от слишком интенсивной работы или рабочие сломаются от слишком интенсивной работы, но Зейцер и слышать не хотел:

— Дамам нужны платья, а не оправдания.

Интересно, много ли у них будет терпения, когда их чёртовы платья развалятся, пока их надевают. Он подошёл искоса глянув на пряжу. Скрутил между большим и указательным пальцами:

— Не нравится мне это, — пробормотал он. Она распушалась прямо на роликах. — Эти новые тюки никуда не годятся! — заорал он Ханнеру.

— Настоящее дерьмо! — прокричал Ханнер, перекрывая шум. Затем пожал плечами. — Но других нет.

Йенс сказал Зейцеру, что беспокоится о качестве, и Зейцер посмотрел на него так, будто качество, как и безопасность, были словами на иностранном языке:

— Ты старший мастер, а не швея, а затем: — Никому нет дела ни до чего, кроме количества витков.

Йенс не был дураком. Он видел, как посетитель поздно ночью приходил в угловой кабинет со своими бумагами. Аккуратный маленький бесцветный человечек с Валинтом и Балком на своем аккуратном маленьком чемоданчике. У Зейцера был долг и проценты, и хозяева, которых ещё сложнее удовлетворить, чем Зейцера. Поэтому он не мог беспокоиться о безопасности или качестве, или переработках. Его волновали только витки.

— Осторожнее, все! — крикнул Йенс. — Аккуратно, осторожно и продуктивно, ага? — они могли остановиться на закате и всё равно сделать несколько сотен витков. Конечно, недостаточно для мастера Зейцера. Можно было бы обернуть весь чёртов мир, и этого было бы недостаточно для Зейцера. Йенс покачал головой наблюдая, как пряжа визжит на роликах, и гадал, когда же произойдет следующий несчастный случай.

***

— Проклятая нить! — прорычала Грета. Снова порвалась к чёрту. Она подняла иглу, словно собиралась швырнуть на пол, но если так сделать, самой же придётся искать её на коленях несколько часов. У неё не было свободных часов.

— Эта нить, — прошипела она, — Что не так с этой чёртовой нитью?

Нить была плохой. Дело было в нити. Но правда в том, что у неё имелись проблемы поважнее нити. Когда после долгого общения с иглой всё впервые стало размытым, она не хотела себе в этом признаваться. Не смела. Говорила себе — это ничего. Сначала только проблемы при свете свечи. Только с изящной вышивкой. У неё было так много заказов, и никому она не могла доверить тонкую работу. Но вскоре это стало происходить постоянно. Теперь отрицать это было невозможно.

Она слепла.

Грета прижала дрожащие руки к глазам, чувствуя, как слезы покалывают под веками.

— Оно должно быть хорошим, — захныкала она. — Моим лучшим.

Последнее платье оказалось недостаточно хорошим. Селеста дан Хайген была язвительной. Отказалась платить. Сколько Грета тогда потеряла. Денег. Времени. Репутации. Она не могла позволить себе ещё одну неудачу. Но Судьбы свидетели, теперь всё было размыто. При свете свечей, при дневном свете, при любом освещении. Она едва могла понять, была ли работа хорошей или плохой, и ещё проклятая нить.

Она откинулась от стола, отвернулась. Не хотела рисковать испачкать ткань слезами. Стоимость этой ткани. О, Судьбы. Так поздно, так много надо сделать, а лучшей работы никогда не получится, если спешить:

— Оно должно быть хорошим.

Она почувствовала руку Мари на своем дрожащем плече:

— Тебе нужно отдохнуть, мама. Может, я смогу что-то сделать...

— Не пори долбанную чушь! — Грета взвизгнула и через мгновение понизила голос. — Прости. Прости меня. Просто... ты же знаешь, что не можешь сделать лучшую работу. Ты же знаешь, это должна быть я. Но я уже опаздываю, а вещь для завтрашнего события, и если она не будет готова... О, Судьбы, если она не будет готова... — она снова почувствовала, как слезы навернулись на её бесполезные глаза. Если она не будет готова, с ней покончено. Если она не будет готова, ее репутация будет растоптана, и знатные дамы, которые доверяли ей, больше не будут доверять. Если оно не будет готово, это всё равно, что испорчено. Каждое платье должно быть лучше предыдущего. Более дорогая ткань, более аккуратная работа, более тонкая вышивка, дополнительные детали. И эти дамы были мстительны, как Гластрод, если не получали желаемого в точности. Чем прекраснее дама, тем более жестокое обращение.

— Просто... — её голос дрогнул. — Столько всего нужно сделать.

Она расстегнула верхнюю пуговицу. Судьбы, казалось, она задыхается. Вся эта масса ткани, кружева и оборки на коленях как будто душили её, давили невыносимым грузом. Она пыталась найти ушко иглы ниткой, но, помогите Судьбы, игла была размыта, рука — пятно, как она могла надеяться найти ушко этой ужасной, своевольной, пушистой ниткой?

— По крайней мере, позволь мне вдеть её, мама, — раздался голос Мари, сам близкий к слезам. — По крайней мере, позволь мне вдеть её.

— Да. — Грета отпустила нитку, позволила игле выпасть из ноющих пальцев. — Да, ты сделай это. — закрыла глаза и просто немного подышала. Попыталась успокоиться. Её нервы никогда не были самым крепким местом.

— Вот, мама. Вот так. Подыши чуть-чуть. Мне принести ещё свечу?

— Да. Спасибо, родная. Я бы пропала без тебя. — так и так она пропала. Грета судорожно вздохнула. Нужно успокоиться. Унять дрожь в руках. Она снова наклонилась к работе. — Принеси пару.

И она стиснула зубы, отчаянно щурясь, пытаясь заставить ноющие глаза сфокусироваться на ткани. Туда и обратно, так нежно, так аккуратно, туда и обратно, и всего лишь небольшой рывок, и…

— К чёрту эту чёртову нить! — взвизгнула она.

***

Фрида откинула упаковку, чтобы заглянуть. Всегда волнительный момент, когда привозят новое платье. Прекрасная ткань, выбранная леди Савин, и прекрасное кружево, как всегда, но... Фрида нахмурилась, откинула бумагу, провела кончиками пальцев по шву. Швы выглядели совсем нехорошо.

— Ой-ой-ой, — Фрида понесла платье наверх так осторожно, словно оно стоило больше, чем она. Так оно и было.

— От Греты Брайн? — Зури подошла в гардеробную. Такая у неё была прекрасная походка, такая грациозная. — Лучше поздно, чем никогда, я полагаю.

— Возможно, — с сомнением сказала Фрида.

Зури посмотрела на нее, высоко подняв черные брови:

— Так плохо?

Фрида прижала бретельки к собственным плечам и встряхнула платье перед собой, чтобы Зури могла хорошенько его рассмотреть:

— На мой взгляд, недостаточно хорошо.

— У тебя меткий глаз, Фрида. — Зури подошла ближе, позволяя этой прекрасной ткани скользнуть сквозь длинные пальцы, оценивая, как она ложиться. — Если ты говоришь, что недостаточно хорошо...

— Доставка от Греты? — через полуоткрытую дверь Фрида могла видеть леди Савин, наполовину одетую в нижнее бельё, неподвижную как статуя в дюжине разных зеркал под разными углами. Она не могла повернуть голову, потому что Метелло со стремянки укладывала её парик, но она искоса взглянула на платье. — Как оно?

— На мой взгляд, — пробормотала Зури, опускаясь и берясь

за подол, поднося строчку к свету, — Недостаточно хорошо.

— Ну, у тебя лучший глаз из мне известных, — сказала леди Савин. — Если ты говоришь, что недостаточно хорошо, то я не сомневаюсь. — Фрида увидела, как Лисбит слегка надулась, смешивая свои пудры. Но не было смысла спорить с фактами. У Зури был самый лучший глаз, и именно поэтому она стала компаньонкой леди Савин. И шитье было недостаточно хорошим, даже Фрида сразу заметила.

— Грета шила такие красивые платья, — задумчиво сказала леди Савин.

Фрида кивнула:

— Одни из лучших стежков, которые я когда-либо видела.

— Портнихи, возможно, как платья, — пробормотала Зури. — Живут только определённое время. — она нахмурилась, разглядывая подол, выдернула что-то и поднесла к свету. — Дыханье Божье, здесь торчит нитка.

Метелло возмущенно охнула, не выпуская изо рта гребень. Лизбит не сдержала отвращения:

— Решила одеть нашу хозяйку в лохмотья, — сердито пробормотала она.

— Могу ли я отказать в оплате? — спросила Зури поднимаясь.

Леди Савин разочарованно вздохнула, плечи поднялись, затем опустились:

— Заплати половину. По старой памяти. Но мы больше не будем давать ей заказов.

— Очень хорошо, моя леди, — сказала Зури, делая пометку в своей книге.

— Что мне с этим делать? — спросила Фрида. Смотреть на платье будучи заведующей гардеробом Савин дан Глокта было охрененно унизительно. Но для девушки, выросшей по ту сторону Арок, Судьбы, это всё ещё было прекрасное платье. Что почувствовала бы мать просто прикоснувшись к такой ткани.

— Леди Савин не может носить это, — сказала Зури. — И никто не должен увидеть, что могла бы такое надеть. Сожги это. — она двинулась к двери. — И принеси синее.