Великие любовницы

Мария Медичи

алки и достойны сожаления, дорогой читатель, те королевские альковы, в которых любовь, так сказать, в одностороннем порядке процветает. Ну, допустим, некрасивая, а даже внешне отвратительная королева безумно любит красивого короля, а он ее, кроме, мягко говоря, холодного почтения, никаким другим чувством наградить не может. Такие королевы дико страдают, дико ревнуют и на почве этих диких мучений дико изуверствуют над своим народом, ибо от алькова до государственных деяний расстояние самое крохотное, как бы мы ни думали и ни хотели иначе. И показателен в этом отношении пример английской королевы, первой дочери Генриха VIII Марии Тюдор. Ее, эту королеву, за лютость прозвали «Кровавой Мэри», а коктейли ее имени — помидорный сок наполовину с водкой смешанный, до сих пор «гуляют» по ночным кабакам всей Европы.

Эта кровавая королева несчетное количество протестантов на костре сожгла, в угоду своему красавцу-супругу испанскому королю Филиппу II. Такой, значит, она ревностной католичкой стала.

Долго эту уродину никто замуж не брал. Генрих VIII прямо измучился с нахождением ей европейских женихов. Ни один захудалый монарх не польстился на его дочь, хотя быть мужем королевы Англии это, извините, очень даже престижно. А Марию не хотят. Поскольку уродлива больно. Ну, Уродство в жениховском деле не помеха, это мы уже на исторической практике давно убедились. Так ведь она ну прямо отвратительна и зла. Такой невестой и прослыла в Европе. Ну, Генрих VIII, измотавшись в поисках женихов для своей дочери, вознамерился ее выдать замуж за своего внебрачного сына, герцога Гарри Ричмонда, но тот туберкулезный малый, после страшного вида казни своей мачехи Анны Болейн совсем захирел и скоро умер. Марии Тюдор уже четвертый десяток на пятки наступает, а мужа нет. Но вот, наконец, писаный красавец, почти на одиннадцать лет моложе ее нашелся! И кто вы думаете? Сам могущественный испанский король Филипп II. У него как раз к этому времени первая жена Мария Португальская умерла, и он не прочь был «подружиться» с Англией, чтобы против Франции потом выступить. Словом, внешний вид невесты не помеха для Филиппа II в матримониальных планах. «Нам с лица не воду пить» — не правда ли? И вот, снарядив своих пятьсот воинов конных и взяв парочку любовниц, он направляется к английскому королевству. И где-то на полпути к Лондону они встретились. И вид жениха прямо ошеломил Марию Тюдор. Такого красавца она еще не видела вообще, а тут он еще и ее женихом называется.

На прекрасном белом иноходце, в гриву которого вплетены драгоценности, сам в белом костюме из тончайшей кожи, утыканном во множестве драгоценными камнями, шляпа с белым пушистым пером. А вот она, невеста — полная противоположность жениху, на одиннадцать лет старше его, уродина уродиной, да еще вся в черном, что ей очень не шло. Невесте уже почти сорок лет, а выглядит на все пятьдесят, личико сморщенное, как яблочко без влаги.

Том Сеймур, брат одной из жен Генриха VIII, так о ней выразился: «Господи, что за карга! Она выглядит на добрых десять лет старше, с напряженным лицом и морщинками, залегшими вокруг глаз и рта. Волосы у нее были некрасиво зачесаны назад»^[94].

Что поделаешь! Филипп II очень хорошо воспитан, он свое разочарование быстро «в карман спрятал», хороший монарх не будет там раздумывать о красоте невесты, когда Испании срочно надо с Англией в мир войти, чтобы против Франции выступить, где уж тут над видом невесты слезы лить, хотя, конечно, Мария Тюдор могла бы немного попригляднее одеться, тем более черное ей очень даже не к лицу. А она не знает, что ей к лицу, что не к лицу, на ней все аляповато и косо сидит и висит. Черное вообще редко кому идет. Это только Диана Пуатье и Анна Болейн знали, что им очень идет черный цвет. А так! Попробуй-ка дама в сорок лет напялить на себя черную каракулевую шубу, точно на шестидесятилетнюю бабушку будет выглядеть.

Словом, жених невесте очень даже понравился, она тут же с места в карьер безумно в него влюбилось, а невеста жениху не очень, но он унывать не стал, у него в свите две любовницы с собой из Испании привезены. Поэтому он вежливо целует руку невесты и вручает ей подарок — дорогой алмазный перстень.

И потом, когда долгие ночи в одиночестве лежать в своем алькове будет, поскольку Филипп частенько ее оставлял и пребывал в своей Испании, и когда тяжко умирать будет, все будет рассматривать этот перстень с огромным бриллиантом и не менее огромной жемчужиной. Самое неприятное для Филиппа — это идти в альков королевский с супругой. Поскольку он английского не знал, изъяснялись они по-испански, а это, наверное, не очень красноречивый язык в любовных излияниях, поскольку Мария Тюдор была очень даже разочарована своей первой брачной ночью, на которой она сорокалетней девственницей предстала. Ей, наивной, наверное, думалось, что «принц из сказки» осыплет ее сказочными наслаждениями, а тут все пресно, деловито и без особого пыла. Филипп, конечно, для храбрости «хватил» нечто более посущественнее, чем водка. Ну, проглотил там пару шпанских мушек, чтобы не так уж противно было со своей подстарелой, как кошка в него влюбленной женой свое супружеское дело исполнить. Ничего страшного! Страшное для Марии Тюдор начнется потом, когда супруг заведомо не случайно отлынивать от дальнейшего исполнения этой обязанности начнет. Мария Тюдор, ревность которой, обостренная до неимоверной степени, стала особо зоркой, без труда обнаружила виновницу холодности супруга в королевском алькове — герцогиню Лоррен, привезенную Филиппом из Испании. Мария Тюдор, горя сложным чувством немедленной мести, включая лишение соперницы жизни через сожжение (не привыкать, вон у нее как костры горящих еретиков пылают), и своим королевским достоинством, которое не допускает таких низменных чувств, как женская страсть к мужчине, пишет герцогине лаконичное письмо с категорическим требованием немедленного удаления из английского двора. Обиженная герцогиня, даже не попрощавшись с любовником, который не сумел инкогнито сохранить ее честь, на унижение не выставляя, гордо покидает английский двор. Филипп, собравшись было свои амурные делишки с герцогиней продолжить, поскольку страшные ночи с супругой вызывали у него единственное желание — бежать из этой постели в другую, вдруг узнает, что по приказу его жены, английской королевы Марии Тюдор, герцогиня Лоррен удалена со двора. Он и виду не подал, что возмущен и шокирован таким самоуправством своей супруги, он только стал еще более по отношению к ней вежливым и холодным.

А Мария Тюдор рвет и мечет, не икру, конечно, только свое желание немедленно забеременеть от Филиппа и родить ему наследника. И что вы думаете? Она забеременела, свершилось чудо, бог услышал ее яростные молитвы! Живот у нее растет не по дням, а по часам! Уже платья специальные армия швеек шьет, уже проект люльки заказывается у хорошего мастера. Мария Тюдор каждый вечер мужа заставляет свой живот обмерять — так он в размерах увеличивается — и заставляет его радость по этому поводу выражать! Ну, хоть улыбнуться, что ли. А то он, имея очень красивое лицо с прекрасными, как небо, голубыми глазами, почему то внешне совершенно непроницаем. Не лицо, а маска! Если надо напялить на лицо улыбку, он, конечно, сделает это, но она больше будет похожа на гримасу, чем на улыбку. Таинственный, замкнутый в себе человек, не способный на выражение никаких эмоций. Совершенно невозмутим во всем! С невозмутимым видом возьмет у польской королевы Боны огромное количество денег на свои войны, с невозмутимым видом никогда их не отдаст (даже проценты), с невозмутимым видом женился на внешне отвратительной (внутренне не лучше) Марии Тюдор, дочери Генриха VIII, с таким же невозмутимым видом предложит руку второй его дочери, Елизавете, когда та королевой станет. Но при таком «чуде», как беременность, его уже немолодой жены, он удивился, конечно, и восхитился, наверное! Пусть теперь, после рождения наследника, все эти чопорные английские лорды попробуют его английской короны лишить. Чуете, дорогой читатель, как могущественна Испания станет, если к ней еще английское королевство присоединить, вместе войной на Францию пойти да оттяпать у той половину богатых провинций? Перспективы радужные, да реальность серенькая. И вот, когда Марии Тюдор пришло время рожать и она уже почувствовала родовые потуги, придворный акушер настоял, чтобы произвести, наконец, исследование королеве, которая до этого времени никакие осмотры ее тела не позволяла. Ну и… историческим конфузом эта мнимая беременность закончилась, дорогой читатель! Оказалось, что беременности у королевы нет и никогда не было, а есть элементарная, но грозная водянка и рак живота. Он-то и способствовал неумеренному росту живота!

Ну как же история любит повторяться! Ведь через много-много лет точно такое же случится с нашей последней русской царицей Александрой Федоровной. Она в своем нервном психозе — желании родить, наконец, после рождения четырех дочерей наследника — так увлеклась этой идеей, что забеременела. Живот у нее, как и у Марии Тюдор, рос не по дням, а по часам, но, когда пришло время рожать, придворный акушер исследовал ее, и оказалось, что никакой беременности вообще нет и не было — все это плод больного воображения царицы, который дал реальные факты увеличения живота и наполнения грудей молоком. Вот ведь какие феномены при больном психическом воображении наблюдаются. Но русское правительство, в отличие от английского, так плохо и невразумительно объяснило отсутствие беременности у царицы (народ в это время ждал сигнала — пальбу пушек с Петропавловской крепости, извещающей о рождении царицей наследника), что поползли слухи, что родила царица неведому зверушку, с рогами, которую пришлось придушить.

Сексопатологи объясняют наличие подобного фактора мнимой беременности у особ, охваченных манией, у психически неуравновешенных женщин. Это своего рода психический невроз, очень, оказывается, часто в жизни встречается.

Да, невесело приняла Мария Тюдор такое разочарование. Отсюда ее лютость только еще пуще развилась, и она уже без всякого пардону начала сжигать еретиков, иногда по сорок человек в день.

Филипп II видит, что дела его на брачном фронте не так хороши, как хотелось бы, на политическом тоже. Английские лорды упорно требуют от него полного отказа от притязаний на английскую корону, время больше на свою полусумасшедшую жену тратить не стал. Уехал в свою Испанию. Раз он только еще явится к своей жене Марии Тюдор, просить ее быть союзницей в его войне с Францией. А она абсолютно не политик, горя только своей неимоверной любовью к супругу, снаряжает английскую армию, и та терпит позорное поражение, лишившись своего важного портового города. Так что, кроме позора и ущерба для казны и гибели людей, ничего не принесло это политическое супружество, в котором жена вздумала играть роль влюбленной кошки, не считаясь с интересами государства.

О, ее сводная сестрица Елизавета, которая после нее править стала, намного хитрее и умнее. Она со своими многочисленными женихами, претендующими на ее руку и корону Англии, годами «волынку тянула», надеждами время оттягивала, но никогда обещание не сдерживала. Ей свой люд и благо государства дороже были, чем коршуны-мужья, того и гляди мечтавшие Англию заграбастать в свои руки. Нам, дорогой читатель, нет надобности подробно рассказывать вам о страшной смерти от рака Марии Тюдор. И навряд ли ее личная «несчастливая жизнь» может оправдать все те жестокости по отношению к людям, которые она творила в большей мере из-за желания угодить католическому супругу, поэтому, как поленья, сжигала на кострах еретиков. И холод, мрак, одиночество ее алькова навряд ли мог согреть этот жар пылающих костров.

Иосиф II

Ну ладно, хотя Филипп и не любил свою жену Марию Тюдор, но все-таки внешне он свое к ней отвращение скрывал. Он очень воспитанный человек и о своем государстве пекся. А что вы скажете, дорогой читатель, о таком алькове, в котором супруг не в силах побороть до тошноты доходящее отвращение к своей супруге? Не только первую брачную ночь с женой проводить не желает, но вообще видеть ее не желает. Отвращение его к супруге так велико, что того и гляди преступление какое в алькове наступит: или отравит он ее, или еще каким манером жизни лишит. И если этого не случилось, то только потому, что супруга вовремя из жизни ушла.

И такое случилось с австрийским императором Иосифом II, который был сыном знаменитой австриячки Марии-Терезы, свекрови пол-Европы, и Франциска-Стефана. Иосиф женился первый раз по любви на Изабелле Бурбонской и был очень счастлив в семейной жизни. Но безоблачное счастье длилось ровно три года, когда Изабелла вместе с неродившейся дочерью вдруг скоропостижно умрет от оспы. Горю Иосифа, конечно, как принято стереотипно говорить, конца нет. Но матушка Мария-Тереза торопит его жениться во второй раз и срочно: наследника нет. От Изабеллы Бурбонской только дочь растет. Сын нужен. Ну, Иосифу все равно, кого ему в супруги подсунут, поскольку сердце его занято любовью к умершей жене, ну и подсунули ему дикую уродину Жозефу Баварскую. Уж на что Иосиф был приготовлен к уродству Жозефы, но и он вздрогнул, когда ее увидел: бочкообразная фигура, какие-то страшные пятна на лице и рот с неровными зубами волка. Наступила брачная ночь, император на стуле в страшной печали сидит, в кровать ложиться с супругой отвращение к ней ему не позволяет. Каково молодой жене? Неприятно, мы думаем. Не виновата ведь она, что такой уродиной родилась, а он, конечно, виноват, зачем женился на такой уродине, с которой спать не может и даже свою первую ночь «испробовать», чтобы супружество было легальным, не в состоянии. Супруг через некоторое время вскипел такой дикой яростью к уродине жене, что не только в постель не желал с ней ложиться, но при виде ее зубами скрежетал и поспешно отворачивался.

Жена, конечно, от такого пренебрежения день и ночь плачет, отчего пятна на ее лице еще обильнее и ярче развились. Мария-Тереза, мать Иосифа, мучается, проклинает себя, зачем на этом супружестве настояла, если сын свою ненависть и отвращение к супруге преодолеть не может, отец Франциск-Стефан что-то там сочиняет о количестве тарелок на обеденном столе, а за столом и в королевском алькове стоит скорбь всемирная. Конечно, великой трагедией такое вот супружество бы кончилось, да бог смилостивился над бедной уродиной. Прибрал ее к себе. Вскоре, к огромной радости Иосифа, его жена умирает тоже от оспы. И настолько у него эта женщина вызывала и физическое, и психическое отвращение, что он вообще интерес к дамскому полу потерял и жениться в третий раз не пожелал. К счастью, его брат Леопольд, который был крестным сыном самого русского императора Петра I, выручил старшего братца из тяжелого положения. У него родился сын. При таком радостном известии бабка Мария-Тереза в одной ночной рубашке побежала к танцующим на балу подданным и закричала: «Дети, прервите танцы. У Польдека сын родился!» Конечно, все закричали «ура», а больше всех радовался старший брат Польдека, Иосиф. Слава богу, есть кому наследие империи передать, не придется теперь мучиться ночными альковными кошмарами с ненавистными женами. И действительно, когда сын этого Польдека, а внук Марии-Терезы вырос, он стал австрийским императором Франциском I.

Сын-то у Польдека родился, и потом еще дети пойдут, но вначале все не так радужно, а даже в черном свете представлялось. Едет этот самый Польдек к своей испанской невесте Целых одиннадцать дней и с каждым днем все больше и больше мрачнеет. Во-первых, потому что знает, невеста — уродина, а это, конечно, хотя и для брака монархов не так важно, но все же. Согласитесь, с красивой женой легче наследников плодить. Во-вторых, у Леопольда отчего-то, неизвестно, может, от волнения, может, от нехорошей дорожной кухни, но дизентерия развилась и даже с кровавым поносом. Неромантичной болезнью, скажем прямо, жених болен. И какой казус может произойти. Ну, например, станет он общаться со своей хотя и уродливой, но невестой, а ему приспичит по нужде в самый неподходящий момент. Но все оказалось как нельзя лучше. Вместо ожидаемой рыжей уродины с отвратительными манерами он увидел скромную девушку с приятным белым личиком и золотыми волосами. Да и дизентерия почему-то, может, от радости, вдруг отступила. Словом, испанская жена Польдека Мария-Луиза стыда его тосканскому княжеству не принесла, а наоборот, начала рожать здоровых детей (их потом в образе разных князей и графов здорово в Европе наплодилось) — девять сыновей и три дочери! Наверное, бабушка Мария-Тереза не успевала в ночной рубашке на балкон выскакивать и оттуда придворным кричать: «Дети, прекратите танцы. У Польдека новый сын родился». И все-таки Мария-Луиза не перегнала свою свекровь в рождении детей: их у нее только дюжина, а вот у Марии-Терезы целых шестнадцать!

У Польдека генетическая расположенность к сексу, конечно, от отца Франциска-Стефана досталась. Он не только свою жену часто беременностью награждал, но и любовниц своих в этом отношении не жалел. И даже принялся за горничных своей жены, что Мария-Луиза терпеть не могла. Аристократки — это другое дело. Когда у ее мужа любовницами были аристократки — она не возражала, конечно. Ну, там леди Анна Ковнер или другие какие знатные графини. Но вдруг у мужа танцовщица появилась Ливия Раймонди, которая, несмотря на постоянное освистывание ее публикой, почему-то называла себя гордо балериной. Мария-Луиза слегка пожурила мужа за плебейские навыки: то служанки, то плясуньи. И муж решил, как в «Пигмалионе», из своей девки аристократку сделать. Купил ей роскошный особняк, на дворец смахивающий, стены эротичными картинками украсил, полки с книжками выставил и давай свою Ливию, в свободное от любви время, премудростям науки учить. А как же: «Грызи гранит науки». А она подушку грызла, когда сына ему рожала, сыночку незаконному папаша очень обрадовался, назвал его Людовиком и заставил Марию-Луизу на чай в гости любовницу пригласить. Мария-Луиза настолько с ней сдружилась, что, говорят, вечерами, сидя рядышком почти головка к головке, совместно вышивали салфеточки. А потом, когда брат Иосиф-император умер и Леопольду надо было наследником из своей Флоренции в Вену возвращаться, он свою Ливию не забыл. Да не только ее, но всю ее многочисленную родню с кузинами и двоюродными сестрицами забрал, снял огромный особняк на улице Капустной и там их всех вместе поместил. Умер он совершенно случайно, в 1792 году через два года после смерти своего брата, мало поцарствовав. И смерть-то какая-то несуразная у него вышла. Он, чувствуя, что интимные мужские силы его несколько поиссякли, и не желая допустить до такого конфуза свой организм, принялся пичкать его разными напитками, самолично в своей лаборатории изготовляемыми. Мы не знаем, помогли ли ему эти любовные напитки в любовных утехах, но смерть ускорили, точно. Правда, многие историки считают, что это только сплетня, а на самом деле Леопольд умер от воспаления легких. До правды, конечно, теперь не доберешься, а для нас и не важна эта правда. Правда в том, что альков этого любвеобильного человека был горячим, где бы он ни находился, в своем ли доме, в Доме ли его любовниц. И в этом отношении его старший брат Иосиф II мог только ему завидовать. Его собственный альков отвращения ко второй супруге навсегда отбил охоту и к женам, и к сексу.

Неприятен альков, в котором насилие совершается. И такие королевские альковы были, дорогой читатель!

Людовик XI

Вот у Людовика XI, французского короля, жена Маргарита Шотландская. Девчушке едва исполнилось одиннадцать лет. Пожалеть бы ему бедную девочку, не тащить ее в постель, дать возможность по примеру других гуманных монархов малость дозреть, половой зрелости достигнуть. А Людовику XI невтерпеж. Он там так долго ждать не будет, его обуревает страсть, и не для него созданы фиктивные браки с несовершеннолетними женами, которых мужья несколько лет подряд только в лобик целуют, до тела не дотрагиваясь. Людовик XI, обуреваемый грубой животной страстью, берет девочку-жену, чуть ли не насилуя, грубо, беспардонно, никакой уступки ни ее стыдливости, ни невинности не делая. Подумаешь, жеманства и нежности в алькове, еще чего! Людовик XI всю жизнь этих качеств не признавал. Для него женщина — это объект его сексуальных удовольствий. А поскольку он до своей женитьбы сексуальную практику уже большую имел, редко какая дворцовая дама и в его сети не попала, то и с женой церемониться не стал.

И стала Маргарита Шотландская в одиннадцать лет женщиной, но с расстроенным воображением, надломленной психикой, в которой физическая любовь у нее ассоциируется с мерзким насилием и отвратительным надруганием. И поскольку реальность так мерзка, перешла она в мир фантазии: по ночам поэмы сочиняет, днем меланхолией и головной болью мучается. Словом, не жизнь у королевы, а мука одна. Но природа, конечно, взяла свое, и через пять лет расцвела она, как цветок, «созрела» для любви, став прелестной белокурой шестнадцатилетней красавицей. Вот теперь бы в самую пору любовь пестовать и нежностью свою жену одаривать, а Людовик XI не умеет. А кроме всего прочего, еще и нос воротит. Ему эта пятилетняя принудительная половая связь с женой, исполняющей в постели роль бессловесного истукана, порядком надоела. Романтика — не его стихия. Женщина создана не для того, чтобы там в ее мозг или сердце заглядывать. Еще чего! Женщина — это самка. И чем она глупее и развязнее, тем лучше. А тут какие-то слезы в алькове, «Страдания молодой Вертерки» и прочая чепуха. Словом, остыл Людовик XI к своей супруге, не отвечающей ни в малейшей степени его сексуальным желаниям. Сложность натуры Маргариты не для грубого, вульгарного Людовика XI.

Королевский альков превратился в ад. Но как всегда бывает с мужьями, которые сами виноваты в неудачности своего алькова, Людовика XI вдруг начала обуревать какая-то странная ревность. Вроде бы никакого повода для нее, этой ревности, супруга не давала, а он ревнует, и везде ему ее любовники мерещатся. Шпионов к ней приставил, чтобы следили за каждым ее шагом. А особенно огромное усердие в этом деле проявлял его камердинер Жаме де Тиллей. Сам Людовик XI в спальню к жене вообще хаживать перестал, у него при дворе интересные дамочки, на сексуальные услуги скорые, появились, а камердинеру наказывает ни днем ни ночью со спальни жены глаз не спускать. А Маргарита Шотландская, томимая чувством неразделенной любви и к тому же напичканная романтическими поэмами, ищет удовлетворения своей чувственности в простых платонических ласках, поскольку физическая половая любовь вызывает у нее неистребимое отвращение. И фавориты, из числа придворных юнцов, часто, играя с королевой, то фривольно ее за грудь схватят, то колено погладят, то за ручку возьмут. На большее они не решались, и большее им Маргарита Шотландская не позволяла. Но шпион де Тиллей, в тонкости женской психики не вникая, усмотрел в ее действиях не только разврат, но и прелюбодеяние и королю донес ни больше ни меньше только следующее: «Королева спит с фаворитами, а чтобы не забеременеть, ест зеленые яблоки и пьет уксус». Ну, этот уксус совсем доконал короля. Он в такое бешенство впал, что жизнь Маргариты стала совершенно несносной. Бывают же такие бешеные люди, которые свое бешенство маской тончайшего сарказма прикрывают. Они там не будут на жену с кулаками набрасываться, но ежедневно, ежечасно мелкими саркастическими уколами травят и травят ее, почище твоих отрав. Днем и ночью пилит и пилит ее, ломает бедную сосенку, как осенний постоянный ветер. Как будто бы и не очень сильный, не вихрь, но трещинку дерево дает и надвое разламывается. Разломилась и Маргарита от этих постоянные упреков, подозрений, шпионажа, доносов, что в постель слегла с очень сильной неврастенией. Бледная, исхудалая, синяя, как костельная свечечка, лежит в постели и радуется: «Боже, я скоро умру». А когда любившие ее придворные начали ее утешать и подбадривать, что, дескать, в таком юном возрасте рано вам умирать, ваше величество, и что она непременно выживет, то она горько усмехнулась, отвернулась к стене и прошептала: «Зачем? Тьфу на жизнь, не говорите мне больше о ней». И так велико ее желание смерти было, что без видимой болезни умерла она. И было это в 1444 году, а ей было всего шестнадцать лет. Ну и альков королевский, нечего сказать, из постели в катафалк превратился. Циник Людовик XI, у которого все человеческие чувства, кроме чувства ненависти, давным-давно исчезли, а может, никогда их и вообще не было, только саркастически улыбается: «Супруга наша скончалась от неумеренного увлечения поэзией», — так прокомментировал и уехал себе путешествовать, не пожелав даже присутствовать на похоронах королевы.

Ну и король! Все, исключительно все: и биографы, и историки, у которых нередко мнения диаметрально противоположными бывают, в отношении Людовика XI были согласны: машина, не человек. При том абсолютно без совести и чести. Для него королевское слово, что жизни равнялось, — пустой звук, он его на каждом шагу мог нарушить. А вероломства, интриги, козни на пути к достижению цели были его основными методами. О нем один из историков так писал: «Людовик XI презирал и ненавидел всякое проявление чувства. Презирал поэзию, искусство, любовь к женщинам, великодушие, страдания. Презирал турниры, поединки, пышные праздники. Единственной его забавой была охота на диких зверей. Пренебрегал шелком и золотом. Одежда его была самая простая и грубая. Презирал дворян и окружал себя людьми низкого звания. Его не могло связать никакое обещание, никакая клятва. Он нарушал ежеминутно данное слово. Ничего не было для него святого, ничего он не уважал и не ценил, кроме холодного, расчетливого разума. Хитрость и вероломство считал он необходимым элементом и высшим проявлением государственной мудрости»^[95].

Да, дорогой читатель, грустным, печальным, с одной стороны, и грубо циничным, с другой, был этот королевский альков! А в сумме был он истинно трагическим, в котором и намека на радость и гармонию не было. Ведь для того, чтобы гармония в алькове процветала, надо чтобы и характеры там подобные находились. А нас другой вопрос мучает: существуют же такие вот личности, обладающие даже проблесками гениальности, в коих, кроме грубости, хамства, беспардонной силы, ничего-то, в сущности, и нет больше. Ничего человеческого! Ведь этот самый Людовик XI, французский король, в сущности, много для своего государства сделал и, как наш Петр I или Александр Македонский, Филипп Красивый или Фридрих II Прусский, вечно его могущество укреплял и территории расширял. Но вот в смысле человеческих чувств — ничего там подобного нет. Окружил себя одним только преданным человеком, брадобреем Оливье, которого народ «Дьяволом» прозвал, и все! И вечно ему кругом шпионы мерещились, и он все больше и больше замыкался в себе. Жил или в каких-то укрепленных замках, до которых никто не мог добраться, или в тюремной камере в своей Бастилии, которую обвесил соломенными циновками и спал на нарах, прикрывшись тулупом. На голове носил какую-то странную шляпу с бубенчиками ли, с изображениями святых ли — не поймешь! Одежда его была так стара и поношена, что, выйди он в таком виде на улицу, его непременно наградили бы милостыней. Бедный, несчастный, одинокий, озлобленный король! И так с самого юного возраста. Со своим отцом он не разговаривал ровно шестнадцать лет, до самой смерти Карла VII, прячась где-то на задворках чужих королевств.

И жить бы ему до конца жизни в своем одиночестве, но, о ирония судьбы, второй брак для него намечен. Ну хоть этот альков чем-то будет отличен от первого! Ведь наследников французское королевство ждет! В 1461 году Людовик XI женится второй раз на принцессе Шарлотте Савойской. Наивная обаятельная девочка! С такой юной непосредственностью впорхнула во французский двор, но ее живо ушатом холодной воды окатили. Подбежала к надворному поэту и со всей своей непосредственностью вдруг крепко поцеловала его в губы: «Такие уста изрекают золотые слова!» Но во-первых, отучись, Шарлотта, от золота, ты его у короля-мужа не найдешь, во-вторых, от своей непосредственности. Прими облик серьезной, угрюмой, вечно озабоченной матроны, как при дворе Людовика XI пристало! Но может быть, он учел «ошибки молодости» в своем холодном алькове и не повторит их со второй женой? Давайте, дорогой читатель, заглянем потихонечку в этот альков, а? По логике там полагается сейчас нежность и понимание. Но это по логике. Действия Людовика XI никакой логике не поддаются. Здесь бушует своя стихия, злобная и разрушительная. Ей бы только ломать все на своем пути, любые проявления человеческого чувства превращать в холодный расчетливый механизм. Сломлено сердце первой жены, сломим и у второй. И вот, когда Шарлотта не оправдала надежд мужа, родив ему двух дочерей вместо желанного сына, терпению Людовика XI пришел конец. Зачем он на такую каторгу, как альков жены, ходит, когда кругом… Девки! Девок, девок, девок побольше и поразвратнее девок, кричало сердце и естество Людовика XI. Его низменные инстинкты требовали самых низменных развлечений. Почему-то это у него вполне допускалось наравне с огромной набожностью. Наверное, по принципу «грешить и каяться».

Елизавета Петровна, русская царица, в грехах и раскаянии прожила тридцать лет. Ночью грешила, поскольку ночь в день превращала, днем каялась, вознося молитвы богу. Римский император Нерон, наоборот, каялся только ночью, днем он бесчинствовал, вечером к раскаянию приготавливался, а вот ночью вовсю раскаивался в своих злодеяниях. Так что всемилостивый господь бог непременно простит маленькую слабость и тягу Людовика XI к девкам, веселым, пьяным, всех мастей! В молодости он хаживал в дома терпимости. Это ему доставляло огромное удовольствие. Угрызениями совести он не мучился. Это вам не сентиментальный Володя, герой рассказа А. П. Чехова, упавший в обморок от омерзения к самому себе после посещения борделя. Людовику XI бордель с его разнузданным сексом так вскружил голову, что обойтись без этих низменных удовольствий он уже был не в состоянии. Без этого обойтись так же трудно, как пьянице без стакана водки. Как сказал Оноре де Бальзак, деликатно называя разврат наслаждением: «Наслаждение подобно неким лечебным снадобьям. Чтобы они оказывали постоянное воздействие, надо увеличивать дозу, пока наконец не постигнет смерть или полное отупение». Диоген сказал коротко: «Распутство — это трава, приправленная медом!»

Людовик XI все требует более низких, более развращенных наслаждений, которым мешает добродетельная жена. Но не ходить же всемогущему французскому королю в зрелом возрасте в бордели? Еще чего, так себя компрометировать! И он устраивает бордель в собственном дворце, а чтобы почтенная Шарлотта не слишком мозолила глаза своим горестным видом, ей было предложено коротко и ясно: жить отдельно. Вот вам, матушка, порог, пардон, дворец, на замковую крепость смахивающий, идите и там себе живите. Брадобрей Оливье пришел к Шарлотте и с поклоном заявил: «Ваше величество, король предлагает вам жить в замке Амбуаз, а сам он будет жить в замке Плесси ле Тур».

Она, оскорбленная в своих лучших чувствах жены, бросается к королю и, поцеловав ему руку и подняв заплаканные глаза, задает наивный интимный вопрос: «А как мы спать будем?» Ведь затруднительно, по ее наивному разумению, королю каждую ночь тащиться из одного замка в другой. Король живо жену успокоил: «А видеться будем время от времени, когда естество мое сделает для меня ваше присутствие необходимым»^[96].

Но естество Людовика XI не спешило заявлять о необходимости присутствия жены в королевском алькове. И растянулось оно на очень долго. На целых… пятнадцать лет! Напрасно плакала и стенала Шарлотта Савойская, пугая по ночам своими стонами немногочисленных фрейлин, которых ей оставили. Вообще ее ограничили во всем: в одежде, в общении, даже в еде. И обращались не как с королевой, а как с дамой низкого происхождения. Когда слишком долго давить на человека, унижая его, он таковым и становится — униженным и забитым, В отношении ломания характера Людовик XI был большой мастер и тонкий психолог. Он знал, как за дело приняться, чтобы из весёлой, полной надежд резвушки супруга превратилась в угрюмую мрачную матрону, которой покончить с собой самоубийством только страх перед богом не позволяет. Так и тянулись эти серые, беспросветные дни в сыром, понуром замке, и жизнь Шарлотты мало чем отличалась от тюремного заключения.

До ее слуха доходили все бесчинства, которые творил Людовик XI в своем дворце. Самые гнусные непотребные девки наводнили его. Вот вдова солдата Жигона. Баба хоть куда, ядреная, бедрами крутит, лебединой шеей манит и вечно хохочет. Однако охоча до подарков. Одной чистой любовью жить с королем не желает. Пришлось раскошеливаться бедному скупому королю. О, как бы он хотел, чтобы любили его «для него самого». «Любите меня, Бриссак, только для меня самой», — сказала Диана Пуатье своему любовнику маршалу Бриссаку, изменив королю Генриху II. Бриссак, конечно, под страхом смерти вынужден был любить Диану только для нее самой, то есть не требуя подарков.

А вот любовницы Людовика XI не захотели питаться одной только чистой к нему любовью: плату за свои услуги потребовали, что для короля — нож острый. Вот жена ювелирщика — веселая и разбитная бабенка, только и делает, что в кошелек королю заглядывает. Вот Маргарита де Сассейнаж! Красавица! Ну, с ней связь немного дольше у короля продолжалась, целых два года. Она королю детишек принесла — двух дочерей — Жанну и Марию. Одну из них король потом удочерит. Вообще, конечно, будем объективны, дорогой читатель! Метрессы Людовика XI государственную казну Франции, в отличие от разных там Помпадур и дю Бари, не тратили. Этого король Людовик XI им не позволял. Он был скупым и о королевстве пекся. Совсем немного получили казенных денежек его любовницы. И может, от злости стали предъявлять королю претензии: дескать, одевается он бедно, да и пахнет от него далеко не всегда приятно. А одна даже заявила, что «если бы от ее приказчика так разило потом, то она бы его выгнала».

Ну, это она напрасно. Многие короли и позднейшего времени считали, что женщин привлекает «мужской запах» — запах пота. Им гордился Генрих IV, скромно заявляя: «Это у меня от отца». Как самое чудесное благовоние вдыхал Генрих III запах потной рубашки Марии Клевской, да и вообще многие женщины обожают запах мужского пота.

Тем более королевские дворцы того времени особой гигиеной не отличались, и к этим «грубым» запахам королей дамы были привычны.

В королевских дворцах чем только не пахло. Конечно, сверху лепные потолки, позолота и прочая роскошь, а туалета, извините, нету. Так и испражнялись в изящные серебряные или даже золотые ночные горшочки. Фарфоровые появились позднее, и тут уж короли могли свою фантазию натешить. Французский король Людовик XVI отомстил первому министру Франклину тем, что приказал на дне своего ночного горшка «выжечь» его портрет и каждый день таким особливым способом тому свое презрение выражал. Ну знаете, по примеру того французского патриота-официанта, который, ежедневно подавая гестаповцу суп, не забывал плюнуть в тарелку.

А вот Ричард III, английский горбатый король которого некоторые современные историки в угоду дома Йорков не только из кровожадного злодея в доброго и справедливого короля превратили, но и горб его выпрямили: у них Ричард III стройный, как сибирский кедр, усовершенствовал ночные горшки. Он к ним приделал стульчики и с этого времени они стали называться «стульчаками». Но это еще не все. Он позаботился и о чистоте тела. «Висят здесь рядом чистые тряпочки для подтирки задков»^[97], — сообщает историк Г. Бидвел.

Позднее Людовик XIV эти «стульчаки» превратил в истинное произведение искусства, и, если посол какой иностранной державы удостаивался его особой милости, ему разрешалось присутствовать при обряде «сидения короля на стульчаке».

Но вообще-то Сен-Симон, придворный того времени, беспощадную и короткую характеристику выдал относительно чистоты Версальского дворца: «На парадных лестницах Версальского дворца стоит дурной запах»^[98].

Еще бы здесь не стоял дурной запах, если, по словам другого историка, «всякая нечистота сваливалась у главной лестницы, куда водили скот и где из окон выливались ночные горшки»^[99].

Ну, раз Версалю это можно, почему же простому мещанину нет? — сказал народ и давай поголовно выливать из окон прямо на улицу все, что под руками есть: помои с фекалиями смешанные. Так что ничего удивительного нет в том, что вспыльчивый дон Карлос, сын испанского короля Филиппа II, здорово рассердился и приказал сжечь дом, когда на его голову из окна полился такой «коктейль».

А лучшим развлечением в деревнях было забрасывание фекалиями мужчин и женщин, привязанных к позорному столбу. Словом, дорогой читатель, отовсюду и с улиц, и из дворцов разносился далеко не приятный запах нечистот и фекалий. Ничего в этом удивительного нет, если вельможи часто испражнялись, то есть справляли «малую нужду» прямо на парадных лестницах. И совсем кстати было громкое напоминание камердинера французского короля Людовика X, когда он второй раз на Клементине Венгерской женился. Камердинер вышел к пирующим гостям и громко сказал: «Господа, не писайте, пожалуйста, на парадной лестнице, по которой король с королевой идти будут». Ну, гости, конечно, уважили горячую просьбу камердинера, на лестнице перестали испражняться, под стену выходили. А вот французскому королю Франциску I никакие указания относительно «неписания в камины» не указка. Он очень привык к этой удобной форме испражнения в альковах своих любовниц. Однажды одна придворная дама за неимением места, куда бы спрятать своего любовника, господина де Бонниве, поскольку услышала шаги приближающегося короля, сунула его в камин. Любовник сидел тихо в своем неуютном гнездышке и даже не пошевелился, когда король после любовной утехи начал испражняться в этот камин.

Гуи Бретон упоминает в своих записках, что «несколько капель кавалеру даже в горло попало». Почти до конца восемнадцатого века, дорогой читатель, в Париже не было удовлетворительных очистных сооружений. «Все приспособления очищения в Париже были крайне неудовлетворительны и применялись весьма небрежно. Вследствие этого постоянно слышались бесчисленные жалобы на грязное, антисанитарное состояние Парижа. На лужайках среди Елисейских аллей паслись еще стада овец»^[100].

Один из министров Наполеона I за голову схватился, когда узрел это «подземное царство» сточных вод в Париже, не ремонтируемых и не реставрируемых еще, кажется, со времен правления нашей русско-французской королевы одиннадцатого века. А дело так было. Вы, уважаемые французы, не слишком-то кичитесь своим Версальским великолепием! Да, конечно, признаем, у вас там баснословной цены картины на стенах вывешены, гобелены с золотым шитьем, парчовые занавеси, мраморные фонтаны и изваяния. У вас все блестит от золота, драгоценных камней и слоновой кости. Но это одна сторона медали. А изнанка ее? Решка, так сказать? А она грязновата. У вас короли редко мылись, а зубы чистить вообще не знали, что это такое. Французского Короля-Солнце Людовика XIV врачи прямо чуть ли не силой заставляли личико хоть немного водичкой споласкивать. Не любил король мыться, да и все тут. А наша царевна Киевская, Ярославна, шестая дочь нашего Новгородского князя Ярослава Мудрого, что самое первое сделала, когда французской королевой в XI веке стала? Она прежде всего своего мужа Генриха I заставила вымыться, да не в малюсеньком тазике, как тогда было, а в самой настоящей русской бане. Отцу она в то время писала: «В какую варварскую страну ты меня послал, родимый батюшка! Здесь жилища мрачны, церкви безобразны, а нравы ужасны! Здесь все нечистоты вываливаются тут же у городских стен, а не вывозятся за город, как в нашем Новгороде»^[101].

Ужаснувшись грязи Парижа, Анна Ярославна тут же начинает наводить порядок, настроила бань русских, о которых до тех пор французы и слыхом не слыхивали, и заставила всех французов мыться на русский манер, а то умора прямо. Нальют в тазик немного водички и чуть опрыскают себе личики, картина из Зощенко взятая, вот только картонных бирочек на тазиках не было, а так — повальное сходство. Словом, наша русская княжна французов чистоте научила.

О различных благовониях в жизни королей мы еще поговорим, дорогой читатель, а сейчас давайте вернемся к одинокому супружескому алькову Шарлотты, жены Людовика XI, с которой у него после рождения ею совершенной калеки, горбатой и хромоногой Жанны, вот уже пятнадцать лет нет никаких супружеских сношений. Но вспомнили, наконец, вспомнили и о ней, бедной. Востребовали. Король сам постеснялся, брадобрея Оливье послал, и тот дипломатично, но долго и невразумительно что-то объяснял ей, что французскому королевству срочно наследник потребовался и король приглашает королеву в свою супружескую постель на… одну неделю. За это время она, отвыкшая, правда, рожать, должна поднапрячься и забеременеть ни больше ни меньше только ребенком мужского пола. Уф! Оливье пот с лица вытер, миссию трудную выполнив. Теперь дело за Шарлоттой и Людовиком XI. И вот сцена двух ненавидящих супругов, которым придется в совместную постель ложиться. Ярче и красочнее ее, конечно, никто не опишет, как это сделал А. Нейман. Мы сейчас дадим ему слово, а пока представьте, дорогой читатель, как обрюзгшую, растолстевшую, покачивающую жирными телесами, начисто отвыкшую от мужчин Шарлотту Савойскую, как корову на убой, ведут в спальню, где после непродолжительного разговора с королем совершится интимный акт. «В интересах государства мы могли бы возобновить супружеские отношения, хотя бы на короткое время». Он унаследовал от отца все отталкивающее безобразие, всю рыхлость характера и бессильный, бесплодно-недовольный нрав старика. Высок, сутул, узкогруд. Нос, толстые губы, маленькие, усталые, сощуренные, почти всегда воспаленные глазки. Щеки висели, уши торчали. Король поднял глаза. Лицо ее было влажно и блестело. По нему пошли от волнения красные пятна. Под глазами, еще более обыкновенного вылезшими из орбит, набухли мешки. Она была сейчас так безобразна, что Людовик резко отвернулся и инстинктивно забаррикадировался стулом. Шарлотта униженно опустила голову^[102].

Через несколько минут сорокадвухлетней королеве предстоит совершить половой акт совокупления с пятидесятидвухлетним королем.

Гнусен и отвратителен этот момент в жизни монархов. Но Шарлотта привыкла к покорности и понимает, что такое высшее благо государства. Нет надобности представлять в деталях, как совершался любовный акт в этом королевском алькове. Закрыв глаза и с отвращением? Конечно, да. А еще с горячей молитвой богу. А бог, как известно, всемилостив и оценил подвижничество своей овечки Шарлотты. Она рожает очень здорового, сильного наследника, и им будет будущий французский король Карл VIII. Изгнанная королева получила огромное признание своего народа. Там только и болтовни было, как об этом знаменательном событии: «Какого замечательного наследника она принесла Франции! Девять с половиной фунтов, не меньше, говорят!»^[103]

Зигмунт Август

Ну, этот альков «отвращения» немного нетипичен. Здесь явное отвращение и ненависть в алькове найдете у главного героя только по отношению к двум женам: первой и третьей. Ко второй — страсть неземная и такая же любовь.

Альков Зигмунта Августа, значит, польского короля, попеременно то холодный, как жаба, которую в жаркую погоду в молоко крестьянки бросают, то горяч, как угли в камине, все в зависимости от объекта его обитания. Если, скажем, обитает в нем, алькове королевском, первая жена Зигмунта Августа — Елизавета Габсбургская или третья его жена — сестра первой, Катерина, то там — бр, бр — холодно. А если вторая, знаменитая Барбара Радзивилл, из любовницы-вдовушки перепрыгнувшая в постель уже королевой, — то там вестимо, жарко. «Ларчик открывается очень просто»: первую и третью жен Зигмунт Август не любил ни капельки, первой даже брезговал, с третьей неизменно ругался, а ко второй кипел страстью любовной. А что, собственно, греет королевский альков? Конечно же, любовное чувство! Ну с первым браком, чтобы его донельзя неудачным сделать, здорово матушка Зигмунта Августа королева Бона, когда-то из знойной Италии в Польшу прибывшая, постаралась. Она так сына безумно любила, что жены его терпеть не могла и делала абсолютно все, чтобы этот брак отравить. Бывают же такие вот эгоистичные свекрови, которые взяли себе за цель отравлять браки своих обожаемых сыновей. Вспомним нашу несчастливую Сисси, о которой сейчас телевизионные английские мультипликации здорово распространяются в своих программах для детей. Там Софья Баварская, мать австрийского Франца-Иосифа, не такой ведьмой выглядит, какой она была на самом деле. А на самом деле ее любовь к сыну была так велика и эгоистична, что она все время мужа от жены отрывала, в спальню к ним заглядывала, стараясь регулировать процесс их любовных ночей, якобы для поправления подушек. Каждого рождаемого Сисси ребенка тут же забирала к себе, и матери приносили его «посмотреть» только один раз в день, в строгие полчаса. Ну как тут от такой ведьмы не убежать? То — то и скакала Сисси и по лесам, и по европейским странам всегда в одиночестве и всегда несчастливая.

Уж на что положительная мать была у Людовика IX Святого Бланка, но и она так своего сына к жене ревновала, что вечно самолично его из спальни жены выгоняла: «Нечего, дескать любовью наслаждаться, когда королевством управлять надо». И так его «затюкала, что этот „Затюканный апостол“» начал со стыда сгорать, когда надо было к жене в спальню идти, и на матушку со страхом поглядывал: «не сердится?». Думаем, все его одиннадцать прижитых с женой детишек родились без доли телесного наслаждения. Просто, как святая обязанность короля, ну вроде молитвы. Самое страшное, дорогой читатель, что мужья почему-то всегда принимают сторону своих матерей и совершенно не охраняют своих возлюбленных жен от их деспотизма.

Так было и с женой Зигмунта Августа. Он беспрекословно принял сторону матери, жене одно презрение высказывает, оба поминутно на нее фыркают, а он даже есть с ней за одним столом не желает. Обедает вместе с матерью за одним столом, жена в одиночестве жует. А когда однажды у нее за столом не хватило десерта, померанского сыра, и она послала своего повара к повару королевы Боны за кусочком сыра, то Бона не как ворона просто каркнула, но дикий скандал подняла, и этот скандал стал мировым и вошел в историю как «сыровые» скандалы в польском королевском доме. Ну, правда, не Бона явилась пионеркой в сыровом скандале. Такой же, а даже еще хуже, скандал устроил Петр I своему повару, когда тот у него несколько сантиметров сыра слямзил. Петр I, покушав сыра, который очень любил и не желал меню в своем десерте менять, покушал сыра, вынул из кармана линеечку, измерил, в тетрадочку записал (того и гляди запамятствует за важными государственными делами) и на другой день требует эту, едва начатую, головку сыра. Смотрит и глазам своим не верит: сыр тот же, конечно, но на пару сантиметров укороченный. Петр I взял свою известную дубинку и так отлупил повара, что тот чуть на тот свет не отправился. Не кради, негодяй! Короли этого не любят! Уж на что Людовик XIV — галантный король, вежливый до невозможности, который никогда слугам своим грубого слова не сказал и за волосы, подобно нашей Анне Иоанновне, их не таскивал, но и он разозлился, когда увидел, как слуга напихивал карманы из вазы конфетами, предназначенными дамам. Людовик схватил палку и здорово отдубасил вороватого слугу, но потом его сомнение взяло, не грешно ли он поступил, впадая в такую эмоцию из-за каких-то там никчемных сладостей? Он к исповеднику побежал и живо перед богом раскаялся в своем опрометчивом поступке. Словом, возвращаясь к нашему рассказу, с перспективы истории негодование королевы Боны по поводу «кусочка сыра» можно, конечно, оправдать. Это Елизавета стерпела! Но как стерпеть, когда свекровь окончательно ее с мужем разлучила? И вообще весь ее презрительный вид непременно говорил невестке: «не для пса колбаса», что произошла политическая, а даже историческая, а даже низменная ошибка и не такого «гадкого утенка» в качестве жены должен был иметь ее сын. Их ведь обручили, дорогой читатель, по коварным обычаям того времени, когда Елизавете было три года, а Зигмунту Августу десять лет. Свое «взросление» они не видели, но к рождеству каждого года родители заставляли их обмениваться вежливыми письмами. И вот дядя (а король Зигмунт Август приходился ей дядей) встречается в 1538 году со своей племянницей в костеле перед алтарем в качестве жениха и невесты, через минуту уже новобрачными. Он красавец-раскрасавец, она пигалица девчушка менее 13 лет — бледная хрупкая да еще вдобавок больная эпилепсией. Да, подмоченный брачный товар всучили Габсбурги королевству польскому. Возмущению королевы Боны конца нет. И как же после этого не возненавидеть невестку ненавистью лютой и не отравлять ее жизнь поминутно? Да не в переносном, а в прямом смысле, дорогой читатель. Поговаривали, что королева Бона из своей Италии не только полезные овощи в Польше тогда неизвестные привезла, но и неизвестную, таинственную отраву, которой смазывались предметы, и жертва при прикосновении к ним своих рук отравлялась медленно, правда, но результативно. А она, как нам кажется, думала, что эпилептичка не может дать здорового потомства польской короне, и тщательно королевский альков охраняла от даже мимолетного туда вхождения ее сына. История, конечно, знает примеры, когда принцессы выходили замуж за эпилептиков-королей и на всю жизнь становились не их женами, а их вечными сестрами милосердия. Достаточно вспомнить эпилептика Фердинанда Австрийского, при котором жена — это бесплатная сиделка. Эпилепсией страдал и Юлий Цезарь, но, однако, это не помешало Клеопатре любить его, родить от него сына и без всякого отвращения отирать его пену во время припадков.

Но обратного явления, когда мужья красивы и здоровы, а жены эпилептички, мы в истории мало наблюдали. Ну, разве Иоанна Безумная при Филиппе. Да и то у той припадки вроде безумия и эпилепсии значительно позднее выступили, когда уже она пару деток родила. А тут, нам думается, брачной ночи вообще не было. Во всяком случае, посол Марцупин Доносил в Вену, что «молодой король не посещает спальню жены ни днем ни ночью…»^[104].

Страшная, дикая, одинокая, дорогой читатель, жизнь таких вот отринутых непринятых королев — жен в чужих для них странах! Это целый исторический студиум и непременно, при наличии свободного времени, можно было бы этим вопросом заняться, а сейчас бедной нашей Елизавете хоть в петлю лезь! Зачем в петлю? Ее более цивилизованным способом жизни лишат. Королева Бона старается вовсю. Неизвестно, что из предметов Елизаветы она мазала своим знаменитым ядом: книжку какую, как Екатерина Медичи, перстенек ли, или кубок с вином? Во всяком случае, ее сын Зигмунт Август потом, когда отношения его с матерью окончательно испортятся, будет письменно предупреждать своих слуг, чтобы осматривали кубки и ни в коем случае не наливали его супруге (второй) вина в кубки, едино в прозрачные стаканы, в которых яд более виден. Потом начнет опасаться и за свою жизнь, убежденный, что мать отравила его первую и вторую жену. Так или нет было на самом деле, история вам на сто процентов на этот вопрос не ответит, правдой есть только то, что в 1545 году, прозябнув на польском дворе семь лет, королева Елизавета умирает. Королева Бона, наверное, От такой радости побежала пудовую свечку богу ставить и нищих с черного хода денежками одаривать: наконец-то можно сына достойно женить! Взглянем на европейские королевские дворы. Которая из французских инфанток свободна? А может, из испанских, а может…

«Мы и сами с усами», — сказал Зигмунт Август своей матери и без всякого ее совета взял и смертельно влюбился в Литве в одну вдовушку, бывшую жену простого воеводы — Барбару Радзивилл. Да так здорово влюбился, что ни одного дня без ее ласк прожить не может. Свой дворец в Вильно открыл, рядом Барбаре особняк построил, и вот они уже вместе то на охоте, то на балах танцуют, то в королевском алькове любовью занимаются. Королева Бона не мешала. Против любви с метрессой она не возражала. «Пусть сынок резвится, надо же ведь и ему удовольствия иметь после тяжкой жизни с нелюбимой женой». Метресса — не королева, власти никакой не имеет и, кроме малого ущерба казне, ничего государству принести не может. Не тут-то было!

Как вихрь, налетела эта страсть на короля и начала понемногу сметать на своем пути все моральные ценности, одних приводя в дикое возмущение, других не в менее дикое умиление. И получился образ предмета страсти польского короля полярно противоположный: от ангельской доброты до демонизма леди Макбет. Одни пели дифирамбы красоте, кротости, доброте Барбары Радзивилл, другие брызгали слюной ярости в «шлюху», осмелившуюся опорочить польский целомудренный двор, навеки заклеймив его пятном порока. Из-за этой бесплодной шлюхи, бесплодность которой проистекала от застаревшей венерической болезни, окончилась династия Ягеллонов и навеки скомпрометировано Польское королевство.

Нам нет надобности выискивать «правду». Она всегда посередине. И эта «серединка» указует нам портрет Барбары Радзивилл удивительной, а даже просто необыкновенной красоты. На вас смотрит даже не принцесса из детских сказок, даже не лесная фея, даже не Царевна Лебедь кисти Врубеля, а все это, вместе взятое. И признаемся вам, дорогой читатель, мы никогда в жизни не видели такую красавицу, на портрете, конечно. В свое время нас изумила красота куртизанки Генриха II Французского Дианы Пуатье, теперь мы пальму первенства отдаем Барбаре Радзивилл. Даже с мертвого холста веет неземное очарование «сладкой» девочки. Такие портреты мы видели только в русских сказках, иллюстрированных хорошими художниками, когда коса у девицы до пояса, губки бантиком, глаза, что твои блюдца голубые и огромные, а лобик чистый-пречистый, никакой грустной мыслью не озабоченный. Но это только на портрете. В действительности Барбара Радзивилл разбитная вдовушка и далеко не целомудренна.

Польский король наслышан был, конечно, о необыкновенно «веселой вдове» в его землях. Всех обвораживала и всем «давала» — такую короткую характеристику имела. Ну, а польский король очень даже стремился к любовным утехам. Ему первую жену эпилептичку подсунули, она вечно падала: пеной истекала и в обмороках лежала. Радости от такой жены Зигмунту Августу никакой, горе одно. Конечно, у него двор полон разных там метресс, куртизанок и даже обыкновенных, хорошо вымытых проституток из борделя. Никому король в любовных ласках не отказывал: много, сочно и веселее «даешь секс!». Ну, конечно, такую ласковую вдовушку, так охотно умиляющую жизнь польской шляхты, как не посетить! И король направляется в поместье Барбары. А увидел… Да боже, ее любят все! Ну и любите, господа пановье! Но только издалека. Ведь это редкий бриллиант, и только достойные ручки могут носить сей драгоценный перстень. А она отдавалась, как последняя шлюха, каждому первому, лучшему или даже худшему. Тридцать девять шляхтичей, магнатов и прочей знати побывало в ее ложе до супружества. А замуж она вышла ровно в семнадцать лет. Воображаете себе куртизанку времен королевы Марго и Мессалины? Так вот, Барбара Радзивилл с ангельским личиком непорочной девы их превзошла. Историки и хроникеры, те, которые не яростной слюной, а дифирамбами ее осыпали, ее поведение оправдывали, дескать, темпераментна, и не легко ей за стариком замужем быть. А «старику» исполнилось в момент своей женитьбы на Барбаре Радзивилл ровно тридцать лет! Жена так измотала этого воеводу своими многочисленными романами, и он так страдал от ее измен, что раньше времени из жизни ушел! Вот теперь-то Барбара Радзивилл расправила крылышки вовсю. Теперь в ее поместье в Литве ох какие же замечательные оргии устраиваются со всем видимым атрибутом: большими охотами в литовских лесах, маскарадами, балами и упоительными ночами со все новыми и новыми любовниками. А самый главный — польский король, все дела позабыл, а только ее одну видит! Государственные дела? Подождут! Как он часами ждет ее в прихожей, пока Барбара не оденется к балу или в театр. Совершенно дворцовый этикет нарушала. Король дожидается, как покорный паж, где-то в прихожей, часами, пока его куртизанка, а потом и жена-королева, не нарумянится и личико свое не напудрит. Такого не бывало ни в одном королевстве мира, а в Польше было! Ни с чем эта капризная Дева не считалась, только со своим собственным желанием.

А пожелала она ни больше ни меньше, а только стать законной польской королевой. А поскольку влюбленный по уши король, охотно ее альков посещая, боясь матушки Боны, не очень охотно вел разговоры на матримониальные темы, решила события ускорить и действовать силой. И вот за дело принимаются ее братья, магнаты Радзивиллы, якобы в охране доброго имени и следя за нравственностью сестры.

Ну собственно, не за ее нравственностью, а за своей мощью. Им захотелось укрепиться на польском троне, и они однажды ночью подстерегли любовное свидание своей сестры с королем, быстро в спальню ворвались, священника, то есть католического ксендза, на передний план с требником выставили и заставили официально обручить Зигмунта Августа со своей сестрой Барбарой. Наверное, Зигмунт Август и ширинки-то не успел как следует застегнуть, как уже в брачные сети попался. Он, правда, над своей подневольной участью не больно плакался, ему Барбара Радзивилл по всем статьям отвечала, даже как королева польская, но матушка Бона в тихий, пардон, в дикий ужас пришла. Как! И это супружество — политическая ошибка! Как смеет ее сын считать, что дело брака — его личное дело? А интересы короны? А благо государства? Для нее Польша уже давно стала «ее государством», и она в нем деспотично и очень даже успешно правит. Словом, отравил сынок все футуристические надежды, и прогнозы матери и этим окончательно ее любовь утратил. И отношения между когда-то горячо любившими друг друга матерью и сыном стали хуже некуда. Мать не желает ничего о невестке слышать, ни саму ее видеть. Барбара с Зигмунтом в Краков, мать вон из Кракова. И вот в 1555 году Барбару, несмотря на возражение матери и министров, делают польской королевой. Бона бесится в своем бессилии и выражает свою ненависть к новоиспеченной королеве весьма явственно: не желает ее видеть. Запирается в своем замке и никаких сношений с невесткой иметь не желает. Разгневила этим своего сына дальше некуда. Когда-то горячо любимая мать становится его заклятым врагом. Да таким яростным, что не жить больше Боне в Польском королевстве. И она на склоне лет вынуждена была из Польши бежать в свою солнечную Италию. Конечно, не забыв при этом нагрузиться парой десятков повозок с золотом и иным добром.

А Зигмунт Август насмотреться на свою королеву не может. Каждое движение мизинчика Барбары Радзивилл — закон для всех. Но ей все труднее этим мизинчиком шевелить. Застарелый, плохо леченный сифилис дал о себе знать.

Историки не в состоянии объяснить тот факт, что Барбара была больна сифилисом. «Это у нее инфекция, на почве разных лечений бесплодности знахарскими средствами», — объясняют они это вполне объяснимое гниение нижней части живота. Вонь, извините, дорогой читатель, страшная. Подобную вонь даже Анна Австрийская не издавала, когда умирала от рака. Даже Мария Тюдор, которая тоже умирала от рака живота. Это было что-то страшное. Придворные бежали, не в силах это «амбре» перенести. Переносил невыносимый запах гниющих женских гениталий только ее муж, польский король Зигмунт Август, дни и ночи просиживая у ее постели и проливая горькие слезы по поводу приближающейся близкой утраты любимой. Его страсть к Барбаре — это какое-то наваждение, что-то необъяснимое для общего понимания. Поэтому повсюду народ распространял сплетни, что Барбара одурманила короля любовным зельем! Ну как иначе все это объяснить! Берет в любовницы почти проститутку, только из высшей аристократии, делает ее королевой, она заражена венерической болезнью, конечно, заражает короля, оба становятся бесплодными, династия без наследника рушится, болезнь принимает чудовищные формы омерзительного нагноения, запах которого никто не может вынести. А чувство короля ото всего этого не только не уменьшается, но даже увеличивается. Осыпая ее при жизни неимоверными богатствами, драгоценностями, дворцами, он и после ее смерти возвел ее на пьедестал. Роскошный склеп, богатые похороны, памятники мраморные Барбаре, иконы, где она изображена Мадонной.

К третьей жене своего сына Бона отнеслась хотя и без ненависти, но вполне безразлично, поскольку потеряла надежду на выгодные браки своего сына. А женится он в третий раз на сестре своей первой жены Екатерине. Альков чуть потеплел, да не очень. Там часто крики не от любовной истомы раздавались, а от грубых супружеских сцен. Королева Бона никакого уже влияния на эти ссоры не имела. Она уже живет в Италии, забравши с собой 24 воза золота и серебра и драгоценностей. С этим богатством, как с писаной торбой, носится и не знает, что с ним делать. То король испанский Филипп II взаймы у нее на свои войны возьмет и не отдаст, то украдут у нее один, два воза. Она мотается из одного города в другой и не знает, как свои богатства надежнее упрятать. Но и поплатилась за все разом: и за то, что так много выкрала из Польши, и за то, что травила жен своего сына. Словом, кто-то постарался отравить королеву Бону тем самым ее таинственным ядом. И вот в возрасте 63 лет в 1557 году она умирает, будучи два раза отравленной. Сын не особенно по ней страдал. Мать его уже давно для него ничего не значила. Она отравила его первый альков, второй, в третьем все время присутствовал отравленный дух ссор и скандалов. Разве можно такого короля назвать счастливым?

Насильственные альковы, дорогой читатель, не были бы насильственными, если бы совокупление супругов действительно не происходило в тюремных камерах или замках (какая разница!). Короли заточили своих неверных супруг в эти замки, на тюремные камеры смахивающие, а вот отказаться от их сексуальных услуг никак не могут, поскольку у них так называемая сексуальная зависимость возникла, о которой мы вам уже малость раньше рассказывали.

У таких королей физическая тяга к супруге была так сильна, что ненависть к ней перевешивала. Словом, хотя я тебя не терплю, а даже ненавижу и презираю, спать с тобой буду, потому как не в силах плотский свой огонь к тебе погасить! А ведь именно так случилось с английским королем Иоанном Безземельным, или Джоном, как его по-английски зовут, и его женой Изабеллой Ангулемской. Красавицей она была, конечно, неотразимой. Всех наповал, как говорится, своей красотой валила. Встречаются редко, правда, а даже очень редко такие женские лица, красота которых возбуждает беспокойство, какую-то внутреннюю тревогу у мужчин, и они просто не в силах побороть вдруг возникшее влечение к такой женщине. О влиянии на мужчин этой роковой женщины один из писателей так сказал: «Слегка удлиненные, чуть прикрытые пушистыми, темными ресницами глаза таили в своей глубине такой вулканический огонь страсти, что любой мужчина, встретившись с нею взглядом, тут же цепенел. Всем стало понятно, почему король Джон, повстречав такое волшебное создание в лесной чаще, немедленно пал к ногам Изабеллы»^[105].

В соляной столб от восхищения, стало быть, мужчина превращался. Ну король Джон столбом, как истукан, не стоял, конечно. Он начал энергично действовать. Во-первых, он попросил свою «лесную фею» стать его, короля, супругой. И для этого выкрал ее у жениха. Ибо короли, которые влюбляются с первого взгляда, на женитьбу скорые, и ничто им не помеха. Но маленькая помеха была, конечно. Дело в том, что король Джон уже был женат. На такой премиленькой серенькой скромной птичке, какой являлась Хадвиза Глочестер. Ну ее, конечно, король живо попросил вон из дворца, тем паче из королевского алькова, ну там в монастырь или в какой отдаленный замок, но только с глаз долой. Новая, яркая, гордая, красивая королева Изабелла отныне будет у бока Джона царствовать. Хадвизе возражать не пришлось, удалилась. Всю жизнь серенькой незаметной птичкой была, незаметной и умрет. Ну и началось. Королевский альков днем и ночью был «объят вулканической страстью». Король Джон из него почти не выходит ни днем ни ночью, а если выходит, то только и думает, как бы туда поскорее возвратиться. И даже забывает о высоком долге деторождения наследника, а просто так, как темпераментный мужчина, свою плотскую страсть с молодой женой насыщает. Долго дремавшее тело Джона проснулось, наконец, для страсти и любовных утех. Все государственные дела из-за этой безумной страсти забросил. А когда какой министр робко постучится в королевский альков, «простите, дескать, ваше величество, что отрываю вас от приятного занятия, но тут бумаги вашей подписи несколько дней уже ждут», то король Джон сердитым и нахмуренным выходил из спальни, и на целый день у него настроение было испорчено. Страсть короля к Изабелле приобрела форму ну прямо какого-то эротического помешательства. Ну что же, простим эту слабость монарху, не он первый, не он последний ради любви забрасывал государственные дела. Не каждый ведь имеет силу воли Людовика XIV, который заявил своей любовнице Ла Вальер: «Надо, чтобы наша любовь не влияла на государственные дела». У нас матушка государыня Екатерина Великая уж на что дисциплинированная и к своим государственным обязанностям строго относящаяся, но и она забрасывала все дела, когда ее любовник Ланской болел. Потемкин так и сказал одному послу, примчавшемуся с важным делом к царице во дворец: «Вы выбрали неудачное время. У нас болен Ланской, и государыня никого не принимает». А однажды на четыре недели отложила все государственные дела, потому как дела своего любовника Григория Орлова надо было налаживать. Словом, дорогой читатель, безумная плотская страсть овладела королем Джоном. А эта самая Изабелла, ведьма лесная, и темперамент бесовский имела. Ей сексуальных услуг одного Джона мало было, и она стала заводить себе любовников.

А поскольку королевский альков вечно королем занят, то начала она этих любовников приводить в самые разные укромные местечки, ну где-нибудь в густых кустиках или на задворках дворца, а то и прямо на лестницах. А Джон, или Иоанн Безземельный, как его в русской энциклопедии величают, хотя и земли проворонил и все братьям досталось, тут проявил бдительность: он находил этих любовников и сурово их наказывал. Как? Очень просто и поучительно. Он их вешал перед ложем королевы. Проснется она, скажем, в своем роскошном алькове, потянется слегка, чуть зевнет, и милый зевок в горле застревает, а в глазах ужас дикий… Прямо под пологом ее ложа висит ее любовник, с которым она еще вчера жаркой любовью занималась. Ох уж эти кровожадные мужья, не желающие ни в рогоносцах ходить, ни темперамент своих супруг во внимание принимать. У нас Петр I ведь тоже не поцеремонился с любовником своей супруги Екатерины I. Она хотя и много-много детишек русскому царю родила, об этом мало кто знает, конечно, а было их у нее одиннадцать штук, оказывается, хотя полной ясности о их количестве в истории нет, но романтической любовью к своему управляющему Монсу тоже была объята. Романтической, но отнюдь не платонической. И когда Петр I узнал об измене жены, он, во-первых, в гневе дорогое венецианское зеркало разбил, во-вторых, Монса в тюрьму заключил. А поскольку негоже было царю обвинять любовника своей жены в прелюбодеянии, то объявили его во… взяточничестве. Голову ему срубили, как капусту, и эту самую голову, уже заспиртованную в стеклянной банке, царь поставил на ночной столик своей супруги. Поучительно, конечно, и больше желания Екатерина изменять мужу не имела, но, наверное, не очень-то приятно, проснувшись в своем алькове, взирать не на красивого любовника, а на его красивую мертвую голову.

Изабелле пришлось взирать на повешенных перед ее альковом любовников. Жуткое зрелище, конечно. Но от этой жестокости своего мужа и сама Изабелла озверела, на супруга войной пошла, своих сыновей уговорив против изверга-отца выступить. Ну тогда, конечно, Джон Безземельный супругу в темницу заключил, в одиночную камеру, ключ от которой у своего пояса носил. Но поскольку он не в силах был преодолеть свою плотскую страсть к жене, то он начал в темницу к ней за любовными утехами хаживать. А поскольку Изабелла была возмущена жестокостью супруга, она ему в любовных ласках отказывала. Ну тогда Джон Безземельный начал брать ее силой. И альков стал напоминать тюремное насилие. История вообще любит в разные эпохи повторяться. И даже такой нетипичный пример, как насилие в королевском алькове, повторится с Ричардом III, который, заключив свою супругу Анну Нервиль в темницу, продолжал туда хаживать для любовных утех и возмущался, когда супруга ему в такой мелочи отказывала. Он ей прямо говорил: «Отказывать мне в сексуальных сношениях? Выбейте это себе из головы, дорогая. Брал вас и брать как женщину всегда буду. Независимо от изменяемого антуража». А антураж из королевского алькова в темницу превратился. Но вот, дорогой читатель, к счастью для Изабеллы и для государства английского, конечно, поскольку он плохим королем был, Джон Безземельный умирает. Молодая, пардон, уже не очень молодая, конечно, вдова не пожелала долго в этом звании ходить. Она использовала и на этот раз свои бесовские чары, влияние на мужчин, и отбила жениха своей дочери Джоанны, Хьюго Лузиньяна. А Хьюго, придя к невесте, как увидел будущую свекровь, моментально к ней загорелся плотской страстью (а что он, рыжий, все влюбляются, а он что?) и, как говорится, «от ворот поворот», переметнулся от дочери к матушке, и не временное это было явление в его жизни, а постоянное, поскольку полюбил он Изабеллу глубоко и сильно и на всю жизнь, и она крутила им, как своим мизинцем. Дочь, конечно, в слезы. В истории бывали примеры, когда отцы-короли у своих сыновей невест отбивали и сами на них женились, достаточно несчастного дона Карлоса вспомнить, но чтобы матери… Но и такое в истории случилось. А Изабелла, детородная дама, она в течение шести лет родит Хьюго пятерых детей. И у нее уже на белом свете восемь штук детей обитают. Трое от первого мужа, пятеро от второго. Когда-то Хьюго был женихом Изабеллы, и это у него Джон Безземельный невесту украл. И вот теперь они соединились в супружестве, наконец. Таковы неизведанные пути любви. А Изабелла совершенно подчинила себе супруга, под башмаком, так сказать, он у нее, и топчет она своего муженька, как ей вздумается, а он пикнуть даже не смел и никакой самостоятельности не имел. А когда «пикнул», приняв в отсутствие Изабеллы у себя дома французских королей Бланку и Людовика VIII, Изабелла страшный скандал ему устроила. На супруга с кулаками полезла, клок бороды ему вырвала, а перины и подушки, на которых французские короли спали, вон выбросила и всю посуду, из которой они ели, тоже, а сама вскочила на коня (наездницей она была прекрасной) и помчалась в свой отдаленный замок в Ангулемии и мужа видеть не желает. Хьюго три дня и три ночи простоял на коленях перед воротами замка, умоляя простить его. Еле простила. Изабелла не могла смириться, что Франция какие-то ее провинции забрала, когда она была королевой, женой Джона Безземельного. Бедный король и так без земли, а тут у него еще последние провинции отбирают. А теперь ее муженек, вместо того чтобы войной на французских королей идти, «чаи», видите ли, с ними распивает. Это только советский поэт Владимир Маяковский мог беспардонно на «чаи» даже само солнце приглашать, а Изабелла с врагами распивать «чаи» не намерена. И порешила она врагов уничтожить. Правда, не в битве какой (силенки не те), а потихоньку французских королей отравить. И вот она посылает своих хорошо оплаченных поваров «втереться во французскую кухню» и подсыпать Бланке и Людовику VIII яд в суп. Повара, благополучно «втерлись», и даже яд уже было всыпали в котелок с супом, для королей предназначенный, но какой-то слуга увидел их действия и обо всем королям донес. Суп дали испробовать собакам, и они издохли. Ну тогда, конечно, поваров под жестокую пытку, потом на плаху — головенки долой. И под пытками повара признались, от кого получили указание отравить французских королей.

Узнав, что ее заговор провалился, Изабелла садится на коня и мчится в спасительный монастырь монашкой постригаться. Там-то ее мстительная рука королей не достанет. И действительно, больше Изабелла из монастыря не вышла, начисто отказавшись и от мужа, и от светской жизни. Напрасно Хьюго простаивал перед воротами монастыря, умоляя Изабеллу вернуться: ни разу она к мужу не вышла. Убитый горем Хьюго, который без Изабеллы и ее любви жить не мог, впадает в дикую меланхолию, когда жить человеку не хочется, и как Печорин или Вронский решает подставить себя под пули или, вернее, меч неприятеля. Он идет в какой-то крестовый поход и так мечтает быть убитым, что его, конечно же, мечом враг порубил. Когда мужчину одолевает неистовая тоска по женщине, по ее утрате, будь то татарка Белла, или красавица Анна Каренина, или неотразимая Изабелла Ангулемская, он непременно желает умереть, и непременно под пулями неприятеля. Такова, значит, дьявольская мощь любви. А Изабелла, несмотря на возраст, на свою многодетность, с годами не только фигуры не теряла (восемь человек рожденных детей и большое количество выкидышей), но молодела и красивела с каждым годом. Ее-то годы почему-то не брали. Вот бы нашим царицам или заморским королевам такое свойство лесной феи — Изабеллы. Она сама на недоумение всех окружающих, почему ее годы не берут, неизменно отвечала: «А я заключила пакт с господином дьяволом». Действительно, дьявольская мощь Сен-Жермена, который до сегодняшнего дня представляет для всех необъяснимую загадку: он жил 300 лет и каждый год чуть ли не молодел. Во всяком случае в течение последних 100 лет его внешний вид не изменялся: элегантный пятидесятилетний мужчина почти без морщин на лице. Сейчас многие психологи и историки занимаются феноменом Сен-Жермена, и того и гляди пухлые трактаты и интересные художественные произведения на книжных полках появятся, объясняющие нам по-научному этот невозможный жизненный феномен.

Ну молодая вечно и обольстительная Изабелла никогда больше к светской жизни не вернулась, быть может, соблазняя бедных монахов своими бесовскими чарами, может, нет и умерла в возрасте что-то около шестидесяти лет, вероятно, потому, что сама этого захотела: ведь пакт с дьяволом давал вечную молодость Фаусту, была бы только рядом Маргарита. А раз рядом Хьюго нет, лучше уж с ним на том свете встретиться, чем прозябать вечно молодой монашкой. Мы бы так на месте Изабеллы рассуждали.

Мария Гонзага

Мария Гонзага, вовсе не тривиальная женщина, хотя и нелюбимая жена в «насильственном алькове». Мы не знаем, дорогой читатель, за что невзлюбил ее, а даже возненавидел муж, польский король Владислав Ваза, если сам он далеко не Аполлон Бельведерский, а в жену его все поголовно влюблялись, столько обаяния, красоты и прелести в ней было. Во-первых, богатая. Ее отец Карл де Неверс содержал свой маленький двор со ста придворными в Мантуи. Во-вторых, образованная. Марии дали хорошее образование, да и внешне она довольно привлекательна: черные как смоль волосы, черные как уголь глаза, обаятельная улыбка на всегда веселом лице, а фигура стройная, что твоя новогодняя елочка. Ну, конечно, любовников у нее видимо-невидимо. А один даже из-за неразделенной любви со своей жизнью покончил. Незначительных любовников — много, конечно, мы даже их имена приводить здесь не будем: все они одинаковы — серенькие бесцветные птички. Но были и значительные любовники, а среди них известный любовник короля, старший конюший де Марс. Правда, ветреный это человек и слегка неразборчивый в любовных чувствах: то влюбился в Марию Гонзагу, да так сильно, что пламенными любовными посланиями ее ну просто засыпает, то вдруг, вырвавшись из объятий короля и подождав, когда тот уснет, быстро одевался, на коня вскакивал и мчался в Париж в любимые бордели, к любимым проституткам. Проведя с ними два-три часа, садился опять на отдохнувшего уже коня и как вихрь мчался обратно в Сен-Жермен в королевский дворец. Так что, когда король утром просыпался, он всегда заставал своего любовника на месте, только сильно уставшим и до обеда почивавшим. Король не смел будить своего любимца, и тот мог безнаказанно спать иногда и до трех часов пополудни. «Ничего, король подождет», — любил говаривать Марс, нимало не считаясь с монархом. Он быстро усвоил известную истину: в любви двух существ, будь они мужского или женского пола, есть раб и властелин. Рабом всегда бывает более любящий, а поскольку король любил своего Марса больше, чем тот короля, зависимой стороной был король. И так он с монархом не считался, что свои эскапады в бордели увенчал женитьбой на известной мировой куртизанке Марион Делорм, которой домогался сам кардинал Ришелье, во дворец к которому она ездила, переодевшись пажом. Но ей казалось, что кардинал слишком мало ей за свои услуги платит, и однажды она подаренные им сто пистолей пренебрежительно выбросила за окно. А вот де Марсу отдавалась совершенно бесплатно, да еще и стала его женой. Король, как только услышал про такую коварную измену своего любовника, от гнева и печали не мог места себе найти: заперся на несколько дней в своих покоях, где тяжко оплакивал горькую новость. Но власть над королем с этого момента де Марса не только не уменьшилась, но даже увеличилась, и вот он уже подумывает, как бы самого кардинала Ришелье свергнуть и самому неограниченную власть при короле захватить. Заговор провалился, конечно, де Марсу, имеющему самых лучших и быстрых лошадей во всем французском королевстве, предложено было бежать, но он в своей непомерной гордости и в понятии чести бежать отказался. Тогда король с болью в сердце и со слезами на глазах вынужден был издать приказ об аресте своего любимца, а потом еще один страшный указ подписать: дать свое согласие на публичную того казнь через отрубление головы. Де Марс держался до последней минуты с восхитительным спокойствием и доблестью. За полчаса перед казнью он потребовал перо и бумагу и написал матери прощальное письмо, потом внимательно его перечитал, нашел две грамматические ошибки и тщательно их исправил. Потом дал исповеднику прекрасный медальон с миниатюрой Марии Гонзаги и пучком черных ее волос, приказав все это сжечь, и передал слова любви своей любимой женщине и, став на эшафоте перед палачом, сделал несколько комичных танцующих фигур. Вот с какой доблестью и презрением к смерти этот фаворит короля и любовник Марии Гонзаги голову свою на эшафоте сложил. После его смерти Мария Гонзага, испуганная возможной компрометацией, поскольку уж очень интимные послания любовнику посылала, просит кардинала Ришелье, который тоже был в нее влюблен и однажды вознамерился силой ее любовь завоевать, улегшись в кровати и притворившись больным с конкретным предложением Марии возлечь рядом и муки его облегчить, на что княжна отвечала поспешным оставлением кардинальской спальни, так вот Ришелье ей без обиняков сказал: «Не волнуйся, голубушка. В письменном столе де Марса найдено столько любовных писем лиц обоего пола, что сам дьявол в их авторстве не разберется и тебе нечего за свою честь опасаться».

Вторым известным любовником Марии Гонзаги был родной брат короля Гастон Орлеанский. Этот непокорный брат, которого матушка Мария Медичи любила больше Людовика XIII и готовила для занятия королевского трона, вечно в какие-то козни и политические заговоры впутывался. Иногда ему удавалось бежать за границу, иногда нет, и тогда он всегда у родного братца прощения просил, обещал исправиться, и король его всегда прощал, головы его ни разу не тронув, отделываясь только лишением голов его сторонников. И вот овдовевший двадцатиоднолетний Гастон Орлеанский вдруг безумно влюбляется в восемнадцатилетнюю Марию Гонзагу и просит могущественного кардинала и свою матушку на этот, второй, раз дать ему возможность по любви жениться. Мать и кардинал в ужас пришли. Выдавать королевского законного отпрыска хоть и за богатую и красивую, но какую-то захудалую княжну, когда кругом по миру невест из королевских домов вон сколько обитает. Словом, Гастону твердо сказали — нет, и он решает силой украсть (с ее согласия, конечно) невесту и тайно с ней обручиться. Но матушка Мария Медичи уже прослышала про эти намерения своего сына и не мешкая приказывает Марию Гонзагу арестовать и бросить в тюрьму. Гастон наехал с конями ночью, чтобы невесту, как Машеньку у Дубровского, в церковь везти, а невеста под замком. Сам Гастон еле ноги убрал. Убежал в Лотарингию и тут назло и брату, и матери вдруг женится на Маргарите Лотарингской, не спрашивая ни у кого согласия и разрешения. Отец Марии Гонзаги Карл ринулся дочь освобождать. Бросился на колени перед Марией Медичи — та простила, невеста без жениха уже неопасна. А Мария Гонзага задумалась над своим жизненным положением. Любовники — это, конечно, хорошо и приятно, но пора и жизнь себе налаживать. Тридцать первый годочек ей на пятки наступает, что для женщины того времени совсем дюже зрелый возраст. Но где жениха найти? Пусть не пригожий, пусть даже толстый и неуклюжий, как бурдюк с салом, хотя вообще-то, конечно, бурдюк больше для вина подходит, в лучшем случае для кумыса, но так уж нам напрашивается само собой это сравнение — бурдюк с салом, но только знатный. И такой бурдюк с салом знатный нашелся, конечно: на польском троне. Король Владислав Ваза к своим пятидесяти с гаком годочкам овдовел, пожирнел, потолстел, лицо и тело налились нездоровым, о, даже не румянцем, а так, жирком желтеньким, подагрой изъеденные ноги ходить отказываются, короля носят на кресле, поскольку до лектики польские мастера еще не додумались, а вот кресла отменные стругали. И вот такой жених пожелал Марию Гонзагу видеть своей невестой. Аргумент для брака был весьма значителен: за Марией давали большое приданое, триста тысяч ливров, что как раз не хватало на войну с Турцией. Но, конечно, и личные качества в расчет брались. Посланцы, приехав из Франции и узревшие невесту, охотно ее рекомендовали королю: бела, дюже корпулентна, то есть большая, и толстая, и немолодая, но лицо красивое и не особенно жиром обросло. Словом, как женщина, она королю понравится, и в альков к ней он будет ходить, пардон, его будут носить, весьма охотно. Король на портрет внимательно посмотрел, он ему понравился, но мы-то с вами, дорогой читатель, знаем цену этих лживых портретов. Скольким монархам они жизнь попортили: Кромвель при Генрихе VIII жизни своей лишился, поскольку в своей отрубленной голове должен был винить не свою измену и взяточничество, которые король бы ему простил, а неудачный портрет, на котором фламандская кобыла Анна Клевская выглядела красавицей. Летучей мышью заклеймит другой король свою новобрачную, перенеся взор с портрета на оригинал, а тот же король польский Владислав IV Ваза воскликнет, узрев Марию Гонзагу: «И что — эта та самая хваленая красавица, о которой вы мне все уши прожужжали?» Но это позднее будет. А сейчас снаряжают всадников из богатой польской шляхты в безумно богатые одежды, а драгоценности даже в гривы коней вплетены. И вообще, чего только не напялили на бедных коней! Попоны из алого шелка с ручной вышивкой, подковы, конечно, из простого металла, но одну лошадь все-таки подковали золотом и специально так небрежно и на одном маленьком гвоздике, чтобы в центре города эта подкова слетела. И вот едет богатая кавалькада польских шляхтичей: все, значит, в роскошных одеждах, на белоснежных конях, в гривы которых вплетены драгоценные камни, — все блестит, сверкает. Народ ахает в изумлении, глядь, с одной лошади блестящая подкова отлетела — народ кинулся ее подбирать и обомлел: из чистого золота! Батюшки-сватушки вроде маленькое и ничтожненькое королевство, а у коней подковы из золота. Невесту снарядили, приданое с собой захватили, и в окружении такой блестящей свиты из польских шляхтичей на конях, у одного из которых золотая подкова, Мария въезжает в незнакомую ей варварскую страну, конечно, польского языка не зная и довольно плохо свой родной, итальянский. И в городе, лежащем над Балтийским морем, Гданьске, должна была произойти церемония бракосочетания. Король Ваза богато одетый, но мучимый приступом подагры и еще коликами почечными, кряхтя и стеная, в костеле святого. Яна ждет свою невесту. Ну и кого он узрел? Где та красавица, о которой ему все уши прожужжали? Вместо нее движется ему навстречу какая-то великанша, с расплывчатыми чертами лица и вообще мало на красивую женщину похожая. Один из хроникеров того времени охарактеризовал ее в 1646 году, когда бракосочетание совершалось, весьма точно и лаконично: «Больше толстая, чем красивая»^[106].

Владислав Ваза, Дон Жуан в молодости, да и сейчас, несмотря на весь свой внешне отталкивающий вид, не меньше, искренне возмутился таким несоответствием его воображения о невесте с реальностью, дико возмутился и своего возмущения скрыть не может. Даже с кресла не встал при приближении невесты, любезного слова не сказал, сидит себе в кресле истуканом и проклятия на польском языке бормочет. Мария, приблизившись к жениху, растерялась от такого «холода», покраснела, побледнела, чуть в обморок не упала, но все же сдержалась, нагнулась и поцеловала ему руку. Но и даже этим жестом из негодования Владислава Вазы не вывела. «Ну кого вы мне подсунули?» — так и было написано на его лице. Ну, значит, сидит он с презрительным видом на своем кресле, не желая вставать, правда, ему трудно было это сделать при подагрических ногах, и надутый молчит. Ни одного слова. Воображаете себе ситуацию? А через минуту ксендз спросит: «Будете ли любить друг друга в счастье и горести?», и что он ответит, когда ненавистью горит и уже где-то в мыслях готов приданое вернуть, так необходимое государству для войны с Турцией.

Невеста еле слезы сдерживает и шепчет своей придворной даме на французском языке: «О боже, ну зачем мы приехали?» И тоже чуть ли не готова обратно во Францию бежать. Ну ладно, как-то там с грехом пополам их обвенчали (его на кресле к алтарю поднесли, уважили больные ноги). Но вот до «испробования» супружества дело не дошло. И напрасно познанский воевода как представитель короля шлет меморанды французскому послу для передачи королеве следующего содержания. (Чтобы вас не утомлять этим официальным красноречием, мы даем вольный перевод.) «Верность, которую я обязан оказывать моей королеве, заставляет меня просить вас о передаче королеве следующего наставления: ей следует более терпеливее и снисходительнее подходить к королю. Король не может почувствовать несмелость королевы, что было бы им неправильно истолковано, а также такую нельзя допускать на альковном ложе. Король привык к такому поведению женщин в его алькове, которые не сторонились бы любовных ласк и не ограничивались бы только допустимым положением тела». Словом, коротко: призывал королеву не морщиться, слезы разочарования не лить понапрасну, а во всеоружии женских прелестей соблазнять короля и самой проявить инициативу в любовных ласках, не ограничиваясь предписаниями христианства, а, например, используя приемы известных проституток. Каждого до оргазма доведут! И слои жира на королевском теле тут не помеха, ибо существуют такие позиции при любовном совокуплении, при которых вес супругов отнюдь не мешает наслаждениям. Мы не знаем, дорогой читатель, в каких изысканных выражениях этот посол передавал королеве пикантные советы Познанского воеводы Кристофа Опалинского и повлияли ли они на альковные дела короля, знаем только, что был этот альков, полный ненависти и взаимного отвращения, «тяжелым»: два огромных тела его продавливали, а толку? Толку никакого. Только пружины кровати страдали. И лучше бы им вообще спать отдельно, что и было сделано. Мария Гонзага, которая уверовала в свое высокое предназначение — властвовать, а не любви отдаваться, все перетерпела и после смерти своего супруга вступила на польский трон.

Мария Тюдор и Людовик XII

Насильственные альковы счастливыми не бывают! Таким общеизвестным труизмом, дорогой читатель, приходится нам констатировать супружескую жизнь французского короля Людовика XII и его жены Марии Тюдор.

В этом алькове, как говорится, «и смех и грех». Смешно, конечно, когда престарелый дряхлый король, от которого даже остатков былой роскоши от двух супружеств не осталось и который самостоятельно не может на коня забраться, эдаким молоденьким петушком около своей жены притоптывает. Грешно, конечно, когда он с таким же трудом в ее постель забирается и, кроме своих «потуг», ничего молодой супруге дать не может. А надо вам сказать, дорогой читатель, что красавицей эта самая Мария Тюдор была замечательной. И высокая, и стройная, и глазками, как газель, сверкает, и зубками жемчужными, что у дам того времени была большая редкость, поскольку шоколад кушали, а что такое зубная щетка еще не знали, ну и зубы поголовно черные и гнилые. А вырывать их тоже боялись. Даже смелая, как мужчина, Елизавета I Английская никак не могла свой испорченный зуб вырвать — боялась, пока дряхлый аббат такие вот ей слова не сказал: «У меня во рту осталось всего три зуба. Но если Ваше королевское величество захочет, я могу вырвать зуб и показать Вам, что это совсем не больно, во всяком случае терпимо». После этого аббат Аулмайер приказывает позвать дантиста и в присутствии Елизаветы ему, даже не поморщившемуся, вырывают здоровый зуб. Поощренная таким примером, Елизавета приказывает вырвать ей больной зуб. Но это исключение среди монархов. Королю-Солнце Людовику XIV лжедантисты так вырвали зубы, что даже с кусочками челюсти и зубной кости, и он был совершенно беззубым. Протезов тогда не было, стоматологическое искусство было на очень низком уровне. Это вам не Александрия или Римская империя времен Нерона, когда дамы щеголяли с искусственными зубами, а жене Нерона Поппее золотой ниточкой так прикрепили искусственный зуб какого-то животного, что он от родного ничем не отличался. Но это мы, конечно, несколько отвлеклись. Возвратимся к нашей Марии Тюдор. Она, как звездочка, значит, в ясную ночь сверкает при королевском дворе всеми прелестями, и мужчины, конечно, все поголовно в нее влюбляются. А она полюбила одного придворного Чарльза Брэндома и лелеяла весьма нечестолюбивые мечты за этого, не особо знатного, господина замуж выйти, поскольку любовь ценила выше королевского звания. Но совсем иначе об этом судил ее братец, король Генрих VIII. Он вознамерился ее замуж за престарелого вдовца, французского короля Людовика XII, выдать. Мария ни в какую. Французский дряхлый король по сравнению с ее пригожим Чарльзом Брэндомом представлялся ей зловещим чудовищем из страшной сказки. Братец Генрих VIII удивился, конечно, такому беспрецедентному непослушанию королевской воле своей сестрицы, строгое внушение ей сделал и приказал немедленно и без лишних слов выходить замуж за французского короля. В самом деле, что за дикая наивность и фантазия думать и мечтать, что королевской сестре по любви замуж можно выходить, минуя интересы короны.

А Мария Тюдор — упрямой девицей была. И когда увидела и поняла, что не избежать ей брака с ненавистным французским королем, «выторговала» у Генриха VIII обещание, что он не будет противиться ее воле в нахождении жениха, если не дай бог ей второй раз замуж придется выходить. Словом, не будучи еще женой, уже вдовой быть собралась, так возненавидела будущего своего мужа. Ну это условие Генрих VIII принял. А поскольку из-за каких-то там срочных государственных дел будущие супруги не смогли лично на своей свадьбе участие принять, решили при помощи представителей это сделать. Совершаются ведь разные там политические дела через доверенных лиц, почему бы и брачные процессы через них не осуществлять? Закон и римское католичество это вполне допускали. И вот было разыграно со всем церемониалом символическое увенчание брака.

И это безобразие (по нашему мнению) продолжалось несколько веков. Явление это называется, дорогой читатель, «per procure». Мы вам кратко сообщим, в чем оно заключается. Когда монарх собрался жениться на заморской принцессе, ему необязательно в своей брачной церемонии участие принимать, поскольку известно, короли занятые люди и им некогда разъезжать для встречи с невестой. Тогда они посылали на брачную церемонию своего супружества представителя, и тот не только должен был в костеле или церкви там презентировать короля, но даже в брачной постели. И мы могли бы вам привести десятки, а то и сотни примеров, когда было это самое «per procure». Но зачем утомлять дорогого читателя длинным списком, если в сумме процедура одна и та же, за маленькими исключениями: в зависимости от эпохи и страны. В одной стране, скажем, невесту и подставного жениха в постель уложили одетых, а между ними меч клали, чтобы, значит, новоиспеченный фальшивый супруг ненароком не забылся, слишком прелестями своей — не своей — невесты увлекаясь. В других ложиться в постель одетыми не разрешалось, надо было верхнюю одежду снять, надеть роскошные ночные рубашки и, как в театральном представлении, где артисты секс изображают, прикрыться простынкой или там каким горностаевым одеяльцем, и там слегка коснуться голого тела будущей супруги своего короля. Писцы тут же наготове стоят, живо в дворцовые книги запишут «супружество испробовано», то есть это самое «consumatum». И ₍все. Законно теперь это супружество. Еще в третьих странах необязательно было ночные рубашки одевать, слегка жених задери штанину, носки чистые, конечно, сними и можешь ложиться в постель с новобрачной. И как вы уже убедились, именно так было в нами ранее описанном примере. Наполеон Бонапарт, который развелся со своей Жозефиной, во второй брак вступал с австрийской Марией Луизой, тоже сам не удосужился невесту воочию разглядеть. Он взял своего, то есть даже не своего, а родственника Марии Луизы, и заключил брак «per procure». Теперь законная уже королевская супруга может даже несколько месяцев, а то и годков в своем королевстве или княжестве супруга дожидаться, то есть когда он соизволит прислать разрешение ей к нему приехать.

Супружество, заключенное «per procure», может быть объявлено недействительным, если супруг докажет, что, правда, «per procure» было, а вот «consumatum» не было. Вы обратили внимание, дорогой читатель, как ловко мы на латынь перешли. А все потому, что не было таких аномалий в царстве Российском. И нет таких формулировок в русском языке. Здесь царь не будет там за себя в постель представителя с его невестой укладывать или потом как об особом подвиге заявлять во всеуслышанье, что он с женой «не спал», а потому брак его должны признать неактуальным. Раз только Иван Грозный публично сокрушался, что супруга, третья, кажется, девственницей умерла. Так это ведь случилось не от неохоты Ивана Грозного к любовным утехам, а потому что не успел: бояре так поспешно отравили его третью жену, что царь даже дефлорировать ее не удосужился. Он потом на этот факт как на прискорбный упирал при попытке склонить синод разрешить ему четвертый брак. А западные короли, ну прямо малохольные какие-то, как те собаки на сене: сами с супругами не спят и другим не дают и, пожив с нею эдак годков пять-шесть, вдруг во всеуслышанье, как великий свой подвиг, объявляют ее девственницей и аннулируют супружество как несуществующее. А ведь именно так случилось с тем королем, о котором мы вам намерены сейчас рассказать, о французском Людовике XII. Он, значит, когда еще герцогом Людовиком Орлеанским был и служил при Людовике XI, имел несчастье обратить на себя внимание дочери этого короля, которую народ за ее безобразие прозвал «Жанной Безобразной». Ну деспот папочка заставил герцога жениться на ней, хотя отвращение герцога к своей невесте было постоянное и ничем неистребимое. Но, видя свою зависимость от французского короля, герцог терпел и в постель, то есть в альков, как на пытки ходил, а когда сам стал королем Людовиком XII, сказал — баста! Не желаю, и все! Ему захотелось жениться на вдове Карла VIII Анне Бретанской. А эта самая Анна Бретанская и впрямь выгодная партия. У нее богатая Бретань, провинция медом и молоком славившаяся. Помните, как из-за нее воевал австрийский Максимилиан? Заключил он с ней в свое время брак «per procure» и успокоился: ну какой смельчак будет это обручение оспаривать? А вот нашлась такая смелая женщина Анна Боже, регентша при брате своем французском короле Карле VIII. Она сказала брату: «Не будь дураком. Бретань богатая провинция, и нам следует прибрать ее к рукам, а для этого тебе надо жениться на Анне Бретанской». Карл VIII мнется, вроде неудобно, вроде уже у нее «per procure» было с австрийским Максимилианом.

А дело так было. Этот молодой человек, после смерти своего отца Людовика XI, становится французским королем. А вследствие своего несовершеннолетия, регентшей при нем становится его старшая сестра Анна де Боже, которая была женщиной очень умной и хитрой, во многом перенявшей черты своего отца, так что Людовик XI, имевший обычай не любить никого, ее даже малость любил и говаривал: «Она — настоящий король».

Ну эта умная Анна Боже по каким-то там политическим соображениям, впрочем, весьма прозрачным — Франции захотелось Бретань без пролития крови захватить, — решает женить своего младшего брата на Анне Бретанской. А брат урод уродом, и о нем даже самые мягкие на критику историки нелестный портрет написали: «На его маленьком, неуклюжем туловище помещалась голова такой несоразмеримой величины, что итальянцы прозвали его головастиком. Большие навыкате глаза, огромный горбатый нос, плоские губы, короткая шея и широкая грудь довершали это безобразие»^[107].

Женский пол очень даже любил, а в Анну Бретанскую даже прямо влюбился. Но слишком просто этот брак осуществить возможности не было. По двору вот уже четыре года девчушка бегает. Это дочь австрийского императора Максимилиана невестой во французский двор принята и готовится подрасти и стать женой Карла VIII. Так что задача для мадам де Боже непростая: надо от девчушки отделаться, это во-первых, во-вторых, еще большая сложность имеется: сам император Максимилиан уже обручен с Анной Бретанской, поскольку тоже был не прочь к Австрии Бретанские земли присоединить (как же заботились короли о расширении своих территорий!), и официально, правда, свадьбы еще не было, но обручальное кольцо австрийского императора Анна Бретанская на всякий случай на пальчике носит, но и «per procure»… Но мудрая Анна де Боже не стала «по ниточке» развязывать эти сложности, она, как Александр Македонский, взяла их и быстро разрубила. Девчушке было приказано без лишних там церемоний домой восвояси и несолоно хлебавши убираться, хватит, погуляла невестой при французском дворе, пора бы и честь знать, не правда ли? Ее сажают на пароход и отвозят к отцу с таким вот примерно объяснением: дескать, извините-простите, ваше императорское величество, но на сегодняшний день матримониальные планы французского королевства изменились и нацелены на более выгодную партию, так что дочь ваша как невеста нам уже непотребна. А с самой Анной Бретанской разговор и того короче: никаких там обручений с австрийским императором не признавать, перстенек с пальчика, фу, фу, гадость какая, долой, а вот в дверях вас будущий муж дожидается, с нетерпением желает вас французской королевой сделать. А он, этот Карл VIII, и впрямь физическим нетерпением мучается, поскольку созрел раньше времени в половом отношении и поскольку почти все придворные дамы им «испробованы», ему невтерпеж теперь и законную супругу свою испробовать. «О нет, погоди малость, не так шибко, — решила мудрая Анна Боже. — Надо еще живых свидетелей подыскать, а то не дай бог возмутится Европа от скоропалительных брачных решений Франции и усомнится в законности содеянного, а то еще пуще не дай бог Максимилиан шум поднимет, на экс-невесту претендуя». Словом, мудрая Анна де Боже приказывает подобрать среди почтенных жителей Франции еще более почтенных шестерых буржуа, которые во время брачной ночи супругов будут заняты важным государственным делом. Они из-за портьеры, в щелочку будут поглядывать, как происходит половой акт супругов. А наутро по их точным показаниям писцы занесут в дворцовую книгу, что происходило соитие супругов без всякого там насилия, а токмо по любви и согласию и полностью было «реализовано», испробовано, значит. Ну, попробуй теперь придерись Европа, что брак совершен «не по правилам». Мы, конечно, точно не знаем, как там силился эротоман Карл VIII дефлорацию супруги произвести в обществе многочисленных свидетелей, но нелегко это, наверно, было, ведь правда? Альков интимность любит — таким труизмом мы бы закончили, то есть закрыли этот альков, если бы не было его продолжения. А продолжение очено бурное было, правда!

С носом и в дураках остался Максимилиан Австрийский.

У него увели обрученную невесту, почти жену, поскольку «per procure» совершилось, и вернули обратно дочь, которая четыре года пребывала невестой французского короля Карла VIII. Он, бедный, от возмущения рот разинул и дар речи потерял. Но едва к нему вернулась способность произнести пару связных слов, он тут же призывает своих министров совет держать: как сподручнее на Францию войной пойти.

Но министры топчутся в нерешительности и головы почесывают, вроде там, во французском королевстве, все было нормально и шестеро почетных граждан Парижа клятвенно это подтверждают. Ну против фактов, как говорится, не попрешь. Пришлось Максимилиану свою месть до лучших времен отложить, а жену себе и мужа для дочери в другом месте поискать.

А нас другой вопрос мучает: ну за что молоденьким девушкам-принцессам такая мука и унижение? Не успеет еще ее родная матушка-королева от груди оторвать, как ее у нее забирают, детства начисто лишают, сажают на корабль и везут к заморскому принцу малолетней невестой. Там она будет теперь жить без ласки родителей и в чужом для нее королевстве до самого своего дозревания, а станет непригодной, ну, например, политическая атмосфера в данном королевстве изменилась и нужна более выгодная для государства невеста, ее сажают на тот же корабль или на клячу какую и несолоно хлебавши возвращают матушке с тятюшкой: «Извините, дескать, простите, но ваша дочь нам уже непотребна».

Да и вообще, куда ни глянь в историю, а там на каждом шагу — двухлетняя принцесса обвенчана с трехмесячным дофином! Прямо исторический позор с перспективы нашего времени! А тогда это позором не считалось, тогда это было в порядке вещей. Уж на что мудрый Король-Солнце Людовик XIV Французский, но и он не воспрепятствовал привезению на французский двор в целях позднейшего обручения с будущим Людовиком XV пятилетней Анны — дочери испанского короля Филиппа V. Отцу прямо заявили, что Анна будет женой французского короля Людовика XV, а пока пусть в Версале резвится, дворцовых манер набирает, к жениху привыкает и союз Франции с Испанией укрепляет. Девчушка так уверовала в свою высокую миссию французской королевы, что обращалась к мальчику — Людовику XV не иначе как «мой жених». «Мой жених всем хорош, да только разговаривает со мной мало», — так жаловалась придворным. И еще говорила: «Вот стану я самой могущественной королевой на свете, у бока своего мужа-короля». Но не удалось Анне стать женой французского короля. Пожила она сколько-то там времени во французском дворе, и ей вдруг объявляют, что домой, в Испанию ей пора собираться, поскольку у Людовика XV более выгодная по политическим соображениям невеста появилась. А стала ею захудалая польская принцесса Мария Лещинская, по нашему мнению, исключительно плохая партия для французского короля. Король Филипп V, узнав, что его дочь несолоно хлебавши возвращают домой к папочке с мамочкой, чуть не лопнул от бешенства, даже хотел войной на Францию идти. В самом деле, держали его дочь в чужой стране, обнадеживали, использовали по назначению, как невесту, и вдруг на тебе — возвращают как ненужную тряпицу обратно. Эдак каждый бы возмутился.

Такое непревзойденное злодейство можно только в королевских дворах встретить. Мещане — те более порядочные, там считалось бесчестным невесту беспричинно обратно возвращать.

Такая невеста-девчушка была абсолютно беззащитна в капризах королей. Никаких прав не имела. А супружество с малолетними детьми в то время на каждом шагу практиковалось. Вы посмотрите только, что в отсталых африканских странах творится! Время от времени какой-нибудь ученый-путешественник посещал африканские места и потом на страницах научных журналов оглушительные сообщения помещал. Ученый Плосс так писал: «В Индии особенно был распространен обычай браков с детьми. Джаты женятся на девочках в возрасте 5–7 лет. Последствия таких преждевременных браков ужасают. В 205 случаях брачного сожительства с женами-детьми 5 случаев смертельны, в 38 случаях — у них серьезные телесные повреждения. Десятилетняя женщина попала в больницу в жалком состоянии. На следующий день она была востребована мужем для „законного пользования“, как он выразился. У девятилетней девочки парализованы нижние конечности. Семилетняя девочка умерла во время брачной ночи от разорванного влагалища. Я не в состоянии изобразить то мучительное чувство, которое я испытывал при виде этих полусформировавшихся женщин, с их высохшими, как скелет, руками и ногами, с выражением безнадежной покорности судьбе, с лицом, никогда не озарявшимся улыбкой, когда они шествуют за своим властелином на предписанном обычаем расстоянии»^[108].

Вследствие таких ранних браков, дорогой читатель, десятилетняя индусская девочка выглядит как семилетний ребенок. Проживя в возрасте от пяти-семи лет с мужем, часто с сорокапятилетним или пятидесятилетним, такие дети-жены к четырнадцати годам становятся матерями и производят на свет дюжину и более недоразвитых детишек. Девочке с раннего возраста прививается сознание, что ее роль в жизни — служение прихоти мужчины. Рождение девочки королевами-матерями воспринималось как горе, как несчастье. Короли дружественных стран выражали соболезнование друг другу по этому поводу. Уж на что Екатерина Великая просвещенная царица, но и она сетовала, когда у ее сына Павла одна за другой начали рождаться дочери: «Слишком много девок, всех замуж не выдадут», — говорила царица. Из всех монархов только один Александр VI, римский папа, правящий Римом, радовался рождению дочери Лукреции. У него почему-то из-за странного каприза судьбы от всех его любовниц и законных метресс рождались только мальчики. Лукреция была единственной дочерью среди многочисленного «стада» внебрачных детей Александра VI. То-то любил он ее безумно, что не помешало ему сделать ее политическим товаром, продавая как невесту. Но вернемся к нашему рассказу.

И вот когда Карл VIII умер (он о притолоку собственной двери ударился и погиб такой позорной смертью), Людовик XII решает Бретань заграбастать для Франции, и для этого ему необходимо на вдове Анне Бретанской жениться. А у него обуза на шее: нелюбимая жена Жанна Безобразная. Что же делать? Ничего проще: объявить свой брак «non consumatum». А проще: «Да не спал я с ней. Хоть режьте меня на кусочки». И вот после двадцатилетнего супружества стоит Жанна Безобразная перед следственной комиссией и отвечает на не совсем деликатные вопросы судей.

Судья: «Союз ваш не имеет законной силы, поскольку вы находитесь в четвертой степени родства».

Жанна: «Римский папа Сикст IV простил нам это».

Судья: «Ваш отец заставил нашего короля, тогда еще герцога Орлеанского, жениться на вас».

Жанна: «Я не такого низкого происхождения, чтобы заставлять кого-то насильно жениться на мне».

Судья: «Вы согласитесь с тем, что у вас есть физические недостатки?»

Жанна: «Я признаю, что я не особенно пригожа лицом и не обладаю такими красивыми формами, как большинство женщин».

Судья: «Вы должны знать, что физически не подходите для супружеской жизни».

Жанна: «Я так не считаю. Я так же подхожу для брака, как жена моего конюшего Жоржа, которая, будучи абсолютно калекой, смогла подарить ему двух детей»^[109].

Словом, защищает Безобразная Жанна свое королевское и человеческое достоинство: она тоже имеет право на счастье и супружескую жизнь. Судьи бегут, конечно, к королю и сообщают ему, что никак упорство Жанны преодолеть не могут, а на все их обвинения она парирует очень даже логично и разумно. Тогда король лично к своей жене обратился с просьбой государственным планам не препятствовать и добровольно пойти в монастырь. Жанна подумала, подумала и согласилась: не для нее человеческое, женское счастье — послужим богу. Он, наверное, милосерднее человека.

Обрадованный Людовик XII женится на Анне Бретанской, и вот у них уже дети пошли, и в общем супружество было удачным, но вдруг жена умирает. Что делать уже очень уж немолодому, а прямо дряхлому Людовику XII? Конечно, жениться в третий раз: на сестре английского короля красавице Марии Тюдор. Но приехать за невестой в Англию король не может: слишком дряхл. И супружество совершается при помощи представителя, то есть жена Генриха VIII Катерина Арагонская роскошную сорочку в спальню «молодоженам» несет, а жениха представляет от имени короля Людовика XII дворянин, пригожий и молодой причем, — де Лонгвиль.

И вот де Лонгвиля, вполне порядочного дворянина, ввели в спальню, сорочку с него сняли, а штаны снять не позволили, только один сапог. И вот он, полуодетый, в нижней сорочке, в верхних штанах и с одной босой ногой, другая в сапоге, уже лежит рядом в постели со своей «невестой». Все придворные, окружив кровать, затаив дыхание внимательно наблюдали, как совершается «брачное таинство», то есть как медленно босая нога де Лонгвиля приближается к босой ножке Марии. Ну, прикосновение состоялось, наконец. Все. Брачный церемониал законен, супружество официальным представителем «испробовано», не придерешься, Европа! Прикосновение ног Мария приняла без неудовольствия, можно теперь возвратиться в залу, где свадебный ужин, музыка, свет и танцы. Мария очень весело танцевала на этом балу, личико ее не переставало одаривать всех лучезарной улыбкой, которая несколько потускнела, когда она через несколько месяцев воочию увидела своего жениха, французского короля Людовика XII. Краснощекого, обрюзгшего, жирного, горбатого, пятидесятидвухлетнего, выглядевшего на целых сто лет и не могущего самостоятельно с коня слезть. Доехал-то он на встречу своей невесты верхом на коне — доехал, но сползти с коня уже не может. Подагрические ноги совсем отказали, четверо слуг его стягивают, кряхтящего и стонущего, с коня, вот-вот на землю опрокинут. Не опрокинули, однако. Носилки, которыми король вынужден был возвращаться с невестой в Париж, тоже ни разу не опрокинули, хотя оживленная беседа между королем и его невестой происходила в весьма неудобных позициях: она из окошка своей кареты, он изогнувшись в своих носилках.

Да, от такого «вида» жениха всякая охота у юной, шестнадцатилетней жены к брачной жизни отпадет. Но Мария была очень умной и хитрой девицей. Она знала, что делала. Она поступила как мудрая матрона. Притворилась, полная восторга от встречи с супругом. Решила по мудрой присказке — заласкать кота насмерть! Знаете, дорогой читатель, как можно от избытка чувств замучить насмерть не только кота, но и человека? И вот она — сама лучезарность и веселость. Мужу поцелуи и нежные объятья, хотя он весьма сконфуженным из супружеской спальни выходит, а входит весьма задумчивым, будто важная государственная проблема чело ему омрачает. Мария делает вид, что в королевском алькове все о’кей, и даже какие-то подушечки и простынки для увеличения своего живота подкладывает, к вящему ужасу Луизы Савойской, претендующей поставить на французский трон своего сыночка, герцога Ангулемского, который действительно потом станет французским королем Франциском I. Но это потом будет. А сейчас претендент на французскую корону в большой опасности: он все больше и больше поддается — чарам Марии Английской и уже не прочь помочь ей в увеличении животика натуральным путем. Напрасно мудрый придворный де Гренвиль ему резонные аргументы представляет об опасности такого беспечного и легкомысленного шага: «Ох, господь вас побери (так он выражаться любил), что же вы делаете? Разве вам не понятно, что эта тонкая бестия желает вас завлечь и от вас понести? А родись у нее сын — и вы навечно всего только граф Ангулемский, уж никак не король Франции, на что уповаете. Король наш состарился, у него уже не будет детей. Вы с ней сблизитесь, а при вашем молодом горячем нраве и ее пламенной натуре не успеете моргнуть глазом, как приклеитесь друг к другу, что и не отодрать. А тут и дитя — и конец всем надеждам»^[110].

А граф Ангулемский никаким разумным доводам не поддается: он влюблен в Марию, и все! Что там корона! Но не так рассуждала его матушка, перед которой он большой респект чувствовал и всегда, разговаривая с нею, на одном колене стоял со шляпой в руках. Она, узнав о легкомысленной и безответственной влюбленности своего сына, устроила ему такой нагоняй, что он и думать о Марии забыл. Пока, конечно, до смерти ее супруга. А Мария, со своей стороны, продолжает «заласкивать кота насмерть». Она, зная, что у короля больной желудок, нарочно устраивает обеды поздно вечером с обильными и жирными яствами и самолично ему в бокал все время вино подливает, так что он, бывало, замертво пьяный под стол сползал. Или, зная, что у мужа-короля сильный ревматизм, берет его с собой на прогулку в такой холодный день, что у бедного короля зуб на зуб от холода не попадал, и трясся он в ознобе и насморк и все прочее с простудой связанное заработал. А Мария не поддается, она ведет свою игру умело, все время поддерживая короля в уверенности, что он еще совсем не старый и им надо веселиться. И вот, танцы балы и маскарады ожили наново в королевском дворце, несколько потускневшем от излишней богобойности второй жены Людовика XII — Анны Бретанской. Теперь веселье не прекращается ни на минуту, и, видя, как ожиревшим козлом скачет в менуэте его королевское величество, венецианский посол резонно заметил: «Ослепление красотой жены вскоре убьет этого больного старика». Он не ошибся. Через три месяца, первого января 1515 года, Людовик XII благополучно скончался, к великой радости двух женщин: Марии Английской и Луизы Савойской. Теперь королем станет племянник Людовика XII, а ее сын Франциск I. И вот тогда-то он, несмотря на запрет матушки, вновь вспомнил о красавице Марии и уже предлагает ей замуж за него идти. А прежняя жена — не помеха. Прежнюю тихую, невзрачную и покорную Клод можно легко в монастырь запрятать, а развод с ней взять, так это проще пареной репы. Мария гордо отказалась. Раз с законным наследником из ее лона ничего не получилось, она готова на лоно своей великой любви вернуться. «Да понимаете ли вы, от чего вы отказываетесь?! — якобы крикнул новый король. — Я хочу вас сделать королевой над 15 миллионами подданных, а вы отклоняете такой подарок?»

Но Мария свою свободу ценила выше всего. И, послав к чертовой бабушке все королевские расчеты, Франциска I и своего братца, вздумавшего теперь выдать ее замуж за испанского принца, она, припомнив ему ранее данное ей обещание, благополучно выходит замуж за любимого Чарльза, став простой герцогиней Суффолк, зато счастливейшей из женщин, что не так уж мало, согласитесь!

Безоблачной была ее жизнь с любимым человеком, что в то бурное время политических козней и борьбы, да еще у бока родного братца-тирана Генриха VIII, срубавшего головы, как луковицы, даже без малейшего повода, было делом нелегким, согласитесь сами. И целое счастье, что бабушка Мария Тюдор не дожила до того момента, когда ее родной внучке Джейн Грей голову на эшафоте отрубят за то, что целых десять дней бесправно правила на английском троне.

Вот также свое категорическое «нет» скажет ненавистному супружеству с герцогом Клевским и дочь сестры французского короля Франциска I Жанна. Это, конечно, был не только вызов, а настоящий бунт, а еще, иначе говоря, — истинная революция по отношению к бракам по принуждению. Ну кто она такая, маленькая Жанна? Это она потом будет матерью великого короля Генриха IV, а сейчас она дочь Маргариты Наваррской, известной литераторши, напечатавшей по примеру «Декамерона» Боккаччо, своего «Гептамерона». Жанна, ее дочь, заимела смелость заявить, что жених ей не нравится и замуж за него она идти не хочет. А ее дяде, французскому королю Франциску I, в то время тот брак был выгоден. Какие могут быть разговоры? Не хочет? Заставим. По такому ведь принципу раньше действовали. А она, упрямая девчонка, ни в какую. «Лучше уж я в прорубь брошусь или в колодец какой, чем выйду замуж за герцога Клевского».

Ну, конечно, колодец на всякий случай от греха подальше заколотили, а ей, тринадцатилетней девчушке, осмелившейся самому королевскому величию воспротивиться, устроили хорошую порку. И секут ее не только по пятницам или субботам, как это делал дед Максима Горького, а почитай каждый день! Упрямство выколачивают! Матушка Маргарита Наваррская, оторвавшись от писания своих новелл, самолично братцу в письме вспоминает, сколько ударов в день Маргарита получает за свое упрямство, но своеволие ее пока «еще не выбито». Франциск I, как все короли на свете, возмутился, конечно, непокорностью племянницы, его, королевским, желаниям, приказывает выходить ей замуж, и баста! Без разговоров! Словом, тут же от ремня или прутика оторвавшись, матушка должна немедленно дочь в подвенечное платье одевать. А Жанна неслыханное в истории Франции упорство и непокорность проявила. Она пишет костельным отцам святой церкви слезное послание, такого вот из рук вон выходящего содержания: «Удостоверяю этим протестом, что брак между мною и герцогом Клевским совершен против моей воли и без: моего согласия»^[111].

Заметались почтенные святые отцы: что с таким революционным посланием им делать? Решили без ответа оставить и на несколько столетий под сукно положили. Потом этот документ, написанный неустановившимся детским почерком и с размазанными от горя и возмущения слезами и кляксами, ученые мужья из архива извлекут и в каком-то музее на обозрение выставят: смотрите, потомки, как раньше короли над девушками издевались. Насильственно их замуж выдавали, и никакого счастья им в личной жизни не полагалось. Словом, Жанна Наваррская хотя и свой протест в такой необычной форме выразила, но настояниям дядюшки, французского ко-; роля Франциска I, вынуждена была уступить. Уступить-то она уступила, замуж за герцога Клевского вышла, а вот спать с ним не желает. И в свой альков супруга не пускает. Он видит — дело плохо и совсем его одурили: приданого за невестой всего не выплатили, да еще и в любовных утехах отказывают. Взял и плюнул на такое свое неудавшееся супружество. Согласился на развод. И без особого препятствия со стороны римского папы развод был получен. А Жанна Наваррская постаралась все-таки свое личное счастье устроить, вторично выйдя замуж, и на этот раз удачно, если от этого брака родился великий король Генрих IV.

Нелюбовь и несоответствие в супружеском алькове — это плохо. Жены начинали мужьям изменять, а чаще в разврат пускались с кем попало, даже с собственными слугами, а мужья от натуги и разных там возбуждающих средств очень скоро ноги вытягивали. Но и наоборот тоже нехорошо. Это значит, когда жена старше мужа эдак лет на десяток, а то и того больше. Тоже ничего путного из этого не получалось.

И в этом отношении показателен пример Маргариты Наваррской, матери только что упомянутой нашей Жанны. (Не путайте ее с первой женой Генриха IV королевой Марго, дочерью Екатерины Медичи.)

Нет, тут речь идет о другой Маргарите, сестре французского короля Франциска I. И пригожая она, и умница большая, эта Маргарита Наваррская, и образованная, и литературным талантом обладает, а вот не везет ей в личной жизни, и все! И с первым мужем — герцогом Алансонским была несчастлива, и со вторым — Генрихом д'Альбрэ, королем Наваррским. Первый никак ее литературный талант понять не мог, а даже возмущался, что жена пишет какие-то там распутные новеллы в духе «Декамерона» Боккаччо и даже под его наитием и назвала их подобно: «Гептамерон». Но все ее истории, написанные в книге, не выдуманная фантазия, а несколько литературно оформленные факты из дворцовой жизни того времени. Из-за того, что ее муж сам никакого призвания к литературной деятельности не имел, едино к охоте да балам и маскарадам, но и, конечно, к красивым дамам был неравнодушен, а жена Жизни себе без литературного творчества не воображала, нет духовной близости между супругами. А без духовной близости и телесная близость не очень получается. Словом, несчастливое супружество с весьма пресным и холодным альковом! И вот, когда первый муж благополучно скончался, братец Маргариты, французский король Франциск I, вздумал ее выдать замуж за наваррского короля Генриха д'Альбрэ, а он моложе ее на целых 11 лет.

Вы знаете, дорогой читатель, как это опасно для супружеского алькова? И примером может послужить альков Элизабет Аквитанской, которая, родив двух дочерей французскому королю Людовику IX, вышла замуж за английского Генриха II, моложе ее тоже на одиннадцать лет. Ну сначала, конечно, все, как полагается, любовь была, альков был горячий и детишки пошли. А потом? Потом королю разжиревшая матрона стала не нужна, ему нужны в кровати красивые куртизанки. Многие королевы во имя спасения королевства и своего женского достоинства, а также чтобы развод муж-король с ней не взял, терпели куртизанок. Терпели и мирились, а даже подарками их одаривали. Все, но только не Элизабет Аквитанская. Эта гордая женщина не пожелала делить между мужем и собой его горячо любимую любовницу Розамунду, для которой он таинственный замок Вундесток построил и который потом Вальтер Скотт в своих творениях описал. Элизабет гордо сказала — «нет» и удалилась в свое княжество — Аквитанию, а кипя ненавистью и ревностью к неверному мужу, начала разные козни против него строить и собственных сыновей против него настроила, и они против отца с оружием в руках выступили. Ну тогда Генрих II заточил жену в замок, темницу напоминающий, и до конца своей жизни, что-то около девятнадцати лет, ее там держал. Словом, возвращаясь к нашему рассказу, молодой супруг Маргариты Наваррской не понимает свою супругу. Жена должна мужу служить, а не музам. А тут во дворце едино музы господствуют. Терпсихоры там, Талии разные с реальной музыкальной капеллой в придачу. И вместо того, чтобы за карточные столики, как в иных приличных дворах принято, садиться, садятся за нудные, но называемые приятными беседы с разными там поэтами и философами. Вместо веселых балов и маскарадов какие-то там балеты представляют со спящими фигурами. Словом, понял молодой супруг Маргариты Наваррской, что умная, да еще и старая жена — далеко не сахар и такую скучищу в дворцовую жизнь маленького королевства (там всего 38 придворных) наводит, что, как и в большом королевстве, мухи дохнут. И по этим самым причинам в интимном алькове супругов — не того, без обиняков скажем, не слишком благополучно. Нет там радости обладания, едино скучная обязанность. И с грехом пополам, наплодив с Маргаритой Наваррской двоих детей, дочь и сынка (он скоро умрет), Генрих д'Альбрэ окончательно и бесповоротно из супружеского алькова ретировался, но не просто так, тихо, спокойно с той стороны дверь закрыл, а со стуком, криками и скандалами такими, что братцу жены, французскому королю Франциску I, то и дело надо было в их семейные распри вмешиваться и порядок там восстанавливать. А какой там может быть порядок, если сам вид своей жены Маргариты Наваррской сильно мужа Генриха д'Альбрэ нервировал: растолстела она, да еще от треволнений ноги у нее отнялись. Сама почти не ходит, теперь ее в лектике возят. Зрелище, надо вам сказать, дорогой читатель, — преуморительное: Маргарита в лектике сидит, четверо слуг качалку несут, а рядом, с правой стороны придворная дама с блокнотиком и чернилами трусцой бежит — она «золотые» мысли Маргариты в тетрадочку для потомков записывает. Наваррский король это чрезмерное увлечение литературным творчеством своей жены как личное оскорбление воспринимал: того и гляди, что не только придворных, но и его самого под каким-нибудь там замаскированным Альфонсом-шутом для потомства выведет. И тут еще почище, чем у Гоголя в «Ревизоре» будет.

Там городничий боялся опасного появления посторонних щелкоперов, тут «щелкоперы» свои, на месте все высмеивают. И пригрозил супруг своей талантливой жене, что он эту «лавочку» закроет, а ей такую несчастливую старость в подземельном замке устроит, какой не видывала еще ни одна женщина на земле. Но это он только так, грозился, конечно. На осуществление своей угрозы не решился, боясь могущественного братца своей жены Франциска I, тем более что супруга абсолютно не мешала любовным утехам своего супруга «на стороне». Она, как говорится, раз и навсегда наградила его таким презрением, что проявляла полное равнодушие по поводу постоянных измен супруга, так что тот даже малость волноваться начал, ибо нет в мире обиднее чувства для личности, чем полное равнодушие. Но что поделаешь, когда люди давным-давно стали чужими друг другу. Только и любила Маргарита Наваррская две вещи — литературу и брата французского короля Франциска I. И когда он умер, она себе спокойствия не нашла. Пошла страдать в отдаленный монастырь, где вскоре умерла в одиночестве, непонятая родственниками: ни мужем, ни дочерью. Хотя в общем-то понимание своему таланту нашла у двух совершенно противоположных личностей: у племянницы Екатерины Медичи и еще одной племянницы Марии Стюарт. Они, услышав об увлечении Маргариты Наваррской писанием новелл на тему придворной жизни, сами принялись за творчество, но, когда прослушали первые страницы «Гептамерона», быстро свою писанину на мелкие кусочки разорвали: поняли, что серым воробушкам не петь дуэтом со звонкими соловьями. А нас другой вопрос мучает: были ли благополучными хоть когда-нибудь те королевские альковы, в которых жена намного старше мужа в них спать укладывается?

Лукреция Борджиа

Иногда бывает, что сама по себе личность никакого голоса и веса в своем алькове не имеет. За нее распоряжается ее умом и телом некто, стоящий намного выше ее. Не бог, конечно, но часто батюшка родной, как это было с Лукрецией Борджиа, дочерью римского папы Александра VI. Она из женщины превратилась в какой-то послушный механизм, не имеющий своих чувств и воли, и стала дорогим политическим товаром в руках Александра VI. И можно даже сказать, что весь ход истории Александр Борджиа перекраивал в алькове своей дочери.

Об этом могущественном римском папе и при жизни его страшные вещи ходили, а после смерти он оброс такой «славой», что разбойник с большой дороги куда более гуманен, чем он. Никакое преступление ему не было чуждо для достижения своей цели. Тут и убийства, и различные там отравления, и бросание невинных кардиналов в тюрьмы, и открытые военные наступления. Словом, если для кого-то ничего человеческое не есть чуждо, то для Александра Борджиа ничего преступное не есть чуждо. Неугодным кардиналам беспардонно, запросив к себе на ужин, наливал в кубки с вином отраву, и, бывало, еще кардинал от стола-то встать не успевал, как тут же под него мертвый падал. У Александра Борджиа было такое колечко, ну в смысле перстень, с тайной пружинкой, и он прямо на виду жертвы мог того в любой момент отравить: нажмет пружинку, наливая вино, и никто и никогда даже не догадается, что в этот момент ему отрава в рюмки высыпана. Собственно, поплатился он жизнью за свое «остроумие». Как-то раз, угощая одного неугодного кардинала, перепутал кубки, и они оба с сыном Цезарем случайно отравились. Ну Цезарь молодой и с организмом еще крепким (это у него потом сифилис так лицо и тело изъест, что ходить без маски и перчаток он уже не мог) быстрехонько в бычьей крови выкупался (яд вытягивает), какое-то там противоядие принял и выздоровел, а Александр VI богу душу отдал. Собственно, не богу, а дьяволу, ибо надеемся, что справедливый бог такого злодея к себе на небо не принял.

Некоторые историки его оправдывают, дескать, для укрепления могущества государства старался, ну по тому самому принципу, по которому некоторые и Гитлера оправдывают: он, дескать, безработицу в Германии уничтожил. Другие, а их большинство, прямо негодуют, когда о деяниях Александра VI описывают, и открыто заявляют, что никогда римско-католический костел не падал так низко, как за время правления Александра VI. «Не было порока, от которого папа был бы освобожден, ни преступления, которым не был бы он запятнан. Он царствовал двенадцать лет среди интриг, преступлении и злодейства»^[112].

Но одну хорошую черту мы все же нашли у Борджиа: он безумно любил своих детей. Мы не касаемся моральной стороны вопроса: прилично ли римскому папе иметь огромное количество внебрачных детей? Сколько, он и сам не знал, поскольку «притягивал женщин, как магнит». Но, кажется, раньше на этот факт сквозь пальцы смотрели и особенно к эротическим похождениям римских пап не придирались. Так, слегка только старичок римский папа Пиюс II пожурит своего непутевого кардинала Родригу Борджиа, что у того слишком много в приватном дворце проституток развелось, и все. Вечерами папы, устав от трудов денных и вечных молитв, услаждали свое натруженное тело телесными утехами, потом сами себе грехи отпускали и до следующего сурового поста уже не грешили. Это потом уже у римских пап тяга к туризму развилась, а раньше они Ватикан не очень охотно покидали. Но Александр VI, прямо как бык какой неуправляемый, где бы ни был, вечно за собой женский пол таскал или даже в отменные римские бордели хаживал. И вот в одном таком борделе он познакомился с известной красавицей куртизанкой Ваноссой Катанини и решил сделать ее себе постоянной любовницей. Это куда сподручнее и безопаснее, чем многочисленные посторонние связи. Того и гляди какую болезнь прихватишь. Раз еле-еле римский папа вылечился от венерической болезни, которую за чуму выдавали, как более приличное недомогание, чем сифилис. Ваносса моложе Борджиа на одиннадцать лет. Он купил ей особняк роскошный, из борделя забрав, конечно, а чтобы все было вполне прилично, выдал ее замуж. Теперь можно вполне законно незаконных детей приживать. И как только один муж Ваноссы умирал, он тут же подыскивал ей другого. Попробуйте теперь, римские аристократы, придеритесь к неморальным хождениям римского папы в дом Ваноссы? Он, может, там в семейном кругу супругов священное писание им излагает! Но почему-то все мужья Ваноссы нежизнестойкими оказались. Они почему-то умирали рано, так что четыре раза выдавал римский папа Александр VI замуж свою любовницу. Мужьям, конечно, строго-настрого было приказано к спальне Ваноссы ни за какие коврижки не приближаться. Но один из мужей не выдержал вынужденного сексуального поста со своей супругой и результат — ребенок не от Александра Борджиа. Словом, к пяти незаконно рожденным еще и законный отпрыск притесался, которого, конечно, Александр VI ни в коем случае за своего сына не принял. А так у него славные дети растут, а среди них знаменитый сын Цезарь и дочь Лукреция.

Вообще-то что сын, что отец один другого стоят. Вместе оргиями занимались, вместе и кардиналов отравляли. У Александра VI кроме отравляющего перстня был еще знаменитый комод со вставленным ключом. Он какому неугодному человеку предложит самолично открыть такой комод, дескать, манускрипт там редкий покоится, его учености было бы любопытно его просмотреть. Ну «ученый» силится ключ из отверстия вытащить, а в это время ключ выставляет свой «кинжальчик» в виде иглы и больно жалит гостя. Тот, еще не придя в себя от боли и недоумения, почему, дескать, в Ватиканском дворце такие кусачие мухи, ну точно шмели, уже бездыханный падал. А у Цезаря было кольцо с двумя львиными головами, и кому быть отравленным, подавалась для рукопожатия рука Цезаря. А в это время он нажимал скрытую пружинку, и игла в виде язычка льва смертоносно жалила подавшего руку. Видите, все как просто и все механизмы отравления разнообразием не отличались: это шприц со смертоносным ядом, укрытым или в комоде, или в перстнях. А вот другие римские императоры, папы большей изворотливостью и изобретательством отличались. Чем только они своих сотоварищей неугодных пап и кардиналов не травили? Реестр самый разнообразный, то-то и погибло от различного вида убийств римских пап великое множество. Мы вам, дорогой читатель, приведем несколько примеров. Бонифаций VII был отравлен. Девка Марозия убила римского папу Иоана X, чтобы власть над католиками захватил ее сын, который и стал Иоаном XI. После него Иоан XII был убит ревнивым мужем любовницы римского папы. Иоан XXI был убит или случаем, или подстроенным покушением: на него вдруг ни с того ни с сего свалился потолок и убил его. Стефана VI задушили его же сторонники. По трупам двух пап взошел на римско-католический престол папа Бонифаций VII, который приказал убить двух римских пап: Бонифация VI и Иоана XIV, сам тоже не избежал насильственной смерти: бунтующий народ заколол его кинжалом. Перед тем, как убить Иоана XVI, его дико мучили: оторвали глаз, нос и вырезали язык. Потом привязали окровавленное тело задом к ослу и так возили по всему Риму. И случилось это в 998 году. Бонифация VIII мучили еще более жестоким и изощренным способом: ему медленно забивали гвоздь в череп. Римский папа Урбан VI, правящий в 1378–1389 годах, не только физически уничтожил пять своих кардиналов, но засолил их тела и возил сзади своей кареты. А шесть неугодных кардиналов приказал посадить в темный подвал и уморил их голодом. Этого папу называли чудовищем Ватикана. Так что видите, дорогой читатель, какими жесточайшими преступлениями вымощена историческая дороженька римских пап. Только, конечно, распространяться об этом, как и о злодеяниях римского папы Александра Борджиа, духовным властям не резон. Поэтому так редко историки пишут на тему «черных» дел римско-католического костела. Документы хранятся в хорошо охраняемых архивах и публичному обозрению не подлежат. Но эта черная, тайная карта истории была, хоть ты о ней сто раз замалчивай. Так что в свете этих делишек костела наш Александр VI злодей не из самых худших. А так посмотришь со стороны, этот Александр VI ну прямо хороший отец семейства. И пуще всех на свете любит своего сына Цезаря и свою единственную дочь (остальные все мальчиками рождались) Лукрецию. И вот эта дочь Лукреция вошла в историю чуть ли не римской Мессалиной или египетской Клеопатрой, а на самом деле она ни то ни другое, а вполне порядочная и даже не красивая девушка, но всецело ставшая игрушкой в руках отца. Он распоряжался ею по своему усмотрению.

Чуть только она, его дочь, в какого своего мужа влюбится, глядь, у отца, римского папы, уже другие относительно нее матримониальные планы. Не дадут ей, бедняжке, семейной жизнью пожить, ибо батюшке желательно ее по политическим соображениям наново замуж выдать. А что с первыми двумя мужьями делать? Отравить, конечно, если сами умереть не догадаются. Первый догадлив был, второй муж нет. Но и поплатился за свою недогадливость. Его подушкой придушили, а первого всего лишь импотентом объявили. А это уже веский повод для бракоразводного процесса. Но сами знаете, дорогой читатель, как уморительны были эти разводы того времени даже при акцептации римского папы! И римскому папе не то что чужим, заморским королям, но и своей дочери Лукреции трудно было развод уделить, ибо надо было доказывать перед синодом или какой другой церковной властью, что супружество «не было испробовано». Римский папа утверждает, что дочь его «неиспробованной девицей» осталась, поскольку муж ее — импотент импотентом. То есть в алькове супруг за что угодно супругу «трогал», но только не за то, что для продолжения рода требуется.

Словом, римскому папе Александру VI очень трудно было устроить развод своей дочери Лукреции с ее новым мужем. Александр VI пробует: «попытка не пытка», и для начала объявляют, значит, что альков его дочери — это «ялувка», а не альков, если она непорочной девицей там каждую ночь спать укладывается, хотя всем было известно и шептались об этом почти громко, что Лукреция давным-давно стыд и девственность потеряла: с тремя братьями как с мужьями живет и отцом как мужем не брезгует. Но это, так сказать, слухи, поди докажи, а здесь явное обвинение такого авторитета, как римский папа: его зять есть импотент и дочь «не тронул». Кавалер Гиованни Сфоза с пеной у рта обратное доказывает. «Ну хорошо, — согласился наконец, — не жеребец я, но ведь забеременела же моя первая жена Магдалена Гонзага, умершая во время родов». У римского папы и на это объяснение есть: первая жена Сфозы забеременела не от мужа, а от любовника. «А доказательства? Доказательства у вашего преосвященства есть?» — вскричал обиженный супруг! Доказательств не было. То-то! Словом, Гиованни легко отдавать свои позиции не собирается. Но и римский папа не отступает. И предложил компромиссное решение: публично совершить акт совокупления и этим свою мужскую силу доказать. В присутствии, так сказать, прелатов и прочей духовной братии. А Гиованни ни в какую. Это вам не уступчивый Карл VIII Французский, который согласился в присутствии шести горожан совершить в брачную ночь акт совокупления со своей супругой Анной Бретанской, чтобы экс-жених Максимилиан Австрийский, у которого невесту из-под носа увели, не объявил бы на всю Европу, что супружество было «non consumatum» — «неиспробовано», так сказать. А вот Гиованни Сфозе было стыдно публичному сраму свою гордость подвергать.

А папа и на этот раз не уступает и новое предложение делает: ну хорошо, не желаете по причине стыда публично с женой акт совокупления произвести, приведем в ваш альков красивую проститутку. Ее-то что стыдиться! Но Гиованни и это лестное предложение отвергнул. Он, видите ли, не будет свою честь и достоинство на посмешище выставлять. Ну, это уж ни в какие ворота не лезет! Другой, менее амбициозный кавалер так бы не артачился, а постарался бы приятное с полезным совместить и утер бы нос римскому папе. А Гиованни своим упрямством и неуступчивостью еще больше шаткое ложе супруга расшатал. Теперь ведь каждый знает, почему он испытания боится. Раз кавалер не желает с красивой куртизанкой бесплатно проспаться (кардиналы заплатят!), значит, не жилец он, как мужчина, на этом свете. А он какие-то там веские аргументы выискивает по причине своего отказа. Дескать, «не могу я согласиться с таким предложением, которое богу и здравому смыслу противоречит. А если бы даже согласился с таким предложением, не было бы оно важно по причине того, что уже было между мной и моей женушкой Лукрецией и было бы как прелюбодеяние расценено»^[113].

Чуете, дорогой читатель, какую антимонию сложную развел из-за такого пустяка, как проспаться с проституткой, да еще даром? Нет, нам кажется, что не только с… но и с головой этого Сфозы не все в порядке. И еще говорит, что готов даже своей жизни лишиться, но ни на какие уступки в интимной материи не пойдет.

И начинается, дорогой читатель, как это часто бывает с двумя противоборствующими сторонами, стирка грязного белья в угоду публике. Римский папа всему авторитетному Риму сообщает, что с какой это горе-балалайкой, не мужиком, его дочь вынуждена жить, не умеющим ее женщиной сделать, а Сфоза по всем кабачкам Рима распространяет весть, что, собственно, особо трудиться в ложе с Лукрецией ему не пришлось, поскольку она давным-давно уж секс испробовала с тремя родными братьями и отцом в придачу. Словом, противники один другого стоят.

Но где уж Сфозе воевать с могущественным римским папой, который одним пальчиком, пардон, одним кубком вина неугодных кардиналов с лица земли сметал. И, поняв, что дальнейшее сопротивление и борьба за свою честь и впрямь могут привести к печальному концу его жизни, вынужден был уступить. Перестал артачиться и свои права на жену доказывать, ибо бороться с всесильными мира сего — бесполезное занятие. Они, как колеса мельницы, которую Дон Кихот вздумал копьем прошибить., сметают на своем пути все препятствия, кто бы на их пути ни повстречался. И вот, как нам исторические документы доносят, накануне Рождества Христова в 1497 году брак Лукреции с Гиованни Сфозой был расторгнут.

И это было крайне своевременно. Потому что «тихоне» Лукреции, которую многие историки явно защищают, ее порочность в нравственность превращая (дескать, она только жертва гнусного папочки, а сама по себе святая добродетель), надоела вся эта волынка с ожиданием своего публичного полового слияния с супругом, и она решила не мешкая на деле его осуществить с неким… Ну кто тут смазливый под рукой? Ага, молоденький слуга Педро Кальдерон, пусть он! И вот, к вящему ужасу папы, который импотенцию мужа дочери с эмфазой доказывает, ему шепчут на ушко, что дочь его… в тягости. Вы понимаете положение римского папы, дорогой читатель? Ведь верховные костельные власти не будут там взваливать вину за содеянное любовнику, они живо мужу это припишут. С одной стороны, римский папа мужа объявляет импотентом, с другой стороны, жена рожает ребенка. Авторитету римского папы могло быть нанесено серьезное увечье беспутной дочерью. Такого скандала римско-католическая церковь на протяжении веков не имела, ну с того самого момента, когда римский папа Иоан посередке Рима ребеночком разродился во время крестного хода, ибо папой почти два года была женщина. Это ведь с того самого времени повелось, что перед тем, как папе на папский трон сесть, его снизу дьякон щупает «сильным осязанием», убеждаясь в его мужском естестве. Ну, конечно, в мужском естестве сегодняшнего римского папы никто не сомневался, у Александра VI детишек внебрачных видимо-невидимо, он и сам им счет потерял, в этом его обвинить нельзя, так ведь в клевете на собственного зятя обвинят. Словом, принимая во внимание опасность положения, причиной которой был излишний темперамент его дочери (мало ей было на копуляцию мулов с кобылами смотреть!), Александр VI объявляет ее обложно больной, якобы от испытанных треволнений, и помещает в отдаленный монастырь, где она в молодости воспитывалась и где ее нравственности учили, теперь она на деле всем этим монахиням свое нравственное брюхо покажет. И вот в этом монастыре Лукреция рожает ребенка, по которому след потом абсолютно затерялся. Но не совсем, однако, затерялся. Некоторые дотошные историки и хроникеры докопались до сведений, что вскоре возле Лукреции начал бегать ребенок, который ее за юбку дергал и сестричкой величал. «Это для камуфляции», — решили историки. «Нет, это не камуфляж, это ребенок ее брата Цезаря или даже самого римского папы Александра VI, от его последней любовницы», — возражали другие. Вот только зачем римскому папе подсовывать на воспитание своего ребенка дочери, если любовница благополучно могла его при себе воспитывать и никто худого слова бы не сказал, она ведь замужняя дама. Ее римский папа по примеру французских королей для камуфляжа тоже замуж выдал.

Но все эти вопросы оставим без ответа. Да это и не важно, чей ребенок, — одним больше, одним меньше. У Лукреции потом с третьим мужем столько детишек будет, что и пальцев на руке не хватит, она и умрет-то во время родов. А первый муж ее, хоть и поздно, но доказал, что обвинение его в импотенции было ложно, женившись на одной флорентийке и имея с ней сына. Но папа римский, если бы еще жил в это время, и тут, наверное, бы памятную отговорку нашел: ребенок не от мужа.

В папской тайной канцелярии энигматично было записано о дальнейшей судьбе Педро Кальдерона, осмелившегося Лукрецию сделать беременной. С ним, конечно, не церемонились, не дворянин, простого звания человек. Его сначала в тюрьму потащили, потом в тюрьме закололи, потом труп в мешок положили, потом в речку Тибр труп бросили, потом те, которые труп бросали, его выловили и где-то на задворках по-христиански похоронили. Убивал Педро Кальдерона в присутствии Александра VI брат Лукреции Цезарь, у которого чувства брата и любовника переплелись в такую ярость, что он наносил удары Педро с таким ожесточением, как будто перед ним был не человек, а бык на корриде, и кровь брызгала в лицо римскому папе. Какой только кровью не запачкался этот святой служитель римского костела? Макбет перед ним — невинное дитя. Но Александр VI хотя и соболезновал холодному алькову своей дочери, в ложе которой якобы импотент пребывает, сам Не всегда его «теплым» имел. Иногда, как в зимнюю стужу, без камина, было в этом алькове и холодно, и пусто, и одиноко. Особенно, когда последняя, любимая его куртизанка Юлия делала с шестидесятивосьмилетним римским грозным папой что хотела, как хотела и когда хотела. А он, послушной собачонкой, даже тявкать не смел. Все ее капризы — закон для него. Эта красивая девка водворилась в его дворце и сердце, когда римский папа, эротоман страшный, имеющий в свои двадцать лет — двести наложниц, отлюбил красавицу Ваноссу, мать его пятерых детей, и разглядывался по сторонам, какую бы обольстительную дамочку надолго в альков свой завлечь. А то «делов» у римского папы по горло, беспорядочные связи ему надоели и отнимали много времени. Ему свои низменные страсти надо было удовлетворять без особого ущерба для времени. Для него время не только деньги, но это еще сила и власть. Пока какую куртизанку разыщешь, медицинскому осмотру подвергнешь, манерам утонченным выучишь — сколько времени пройдет! Да и не каждая была способна тяжелый экзамен любви выдержать. Тут особая сноровка требовалась, поскольку римский папа в сексуальных делах не новичок, а конессер, и требования огромные к объекту своей любви предъявлял. Словом, римский папа пришел к тому же выводу, к которому короли приходили: нужна своя, постоянная любовница! И не подозревал этот шестидесятивосьмилетний здоровый мужчина, что влюбится он, как молодой юноша, и гореть будет не только страстью, но и ревностью Отелло. Свою дочь Лукрецию, которая все приказания папочки безоговорочно выполняла, обязал шпионить за своей пятнадцатилетней любовницей и обо всех ее подозрительных шагах ему докладывать. Муж Лукреции тоже должен был этим благородным занятием, шпионажем за любовницей свекра, заниматься. «Следите и доносите», — такой строгий приказ отдал римский папа своей дочери и зятю. Ну и те старались вовсю. Совсем житья не стало бедной Юлии. Ни посмотреть на какого смазливенького придворного ей нельзя было, ни улыбнуться, ну а чтобы в постель с ним пойти, даже мечтать не приходилось. И поскольку «запретный плод всегда сладок», то Юлия решила урвать этот «плод» силой. Взяла и убежала из-под надзора. Якобы к своему больному брату в какую-то отдалённую провинцию. Александр VI, как буйвол разъяренный, рвет и мечет и грозит послать на Юлию всю кару бога. И такой ревностью объятый, что ни есть, ни пить не может, кардиналов травить даже перестал на какое-то время, а страдает так, будто перед нами не грозный римский папа, а влюбленный парубок из соседней деревни. А поскольку предусмотрительный папа и эту любовницу замуж выдал, то в сердечные муки вмешалось еще и жесточайшее сомнение: а не удрала ли Юлия к законному мужу? И такое вот письмо ей строчит и во всевозможные места посылает, авось отыщут где-нибудь любовницу: «Я знаю, ты поехала к своему мужу, к этому отвратительному жеребцу из Бассанелло»^[114].

И обещает ей вечную кару господа бога. Преступление ее и в самом деле страшное: удрать от любовника к собственному мужу? Господь бог не прощает таких немыслимых прелюбодеяний, конечно. Но Юлия к мужу не бегала. Она, насладившись свободой, преспокойно возвращается в Рим. Узнав о ее возвращении, Александр VI начал рвать и метать пуще прежнего, ибо все его давние муки вылились сейчас в одну чашу испытанных горестей. И кроме того, он очень испугался, захочет ли Юлия еще его, как любовника? На всякий случай рясу свою, или там папскую пурпурную мантию, скинул, напялил испанский модный аксамитный[115] костюм, высокие сапоги, шляпу с пером, сбоку шпагу прицепил и вот таким гранде времен Филиппа II является к Юлии. Авось удастся очаровать любовницу наново.

А когда Юлия, решив, что хватит вне дома, то есть вне богатого папского дворца счастья искать, согласилась с ним и дальше жить и любовью одарять, папа воскрес прямо. Помолодел, морщины разгладились, глаза лучиками сверкают. Вот ведь что любовь со стариками делает: даже святых пап не щадит.

А дочь его Лукреция в третий раз замуж выходит. Собственно, не она выходит, а римский папа ее выдает. И, представьте, очень даже выгодно: третий ее муж Альфонс (второй тоже был Альфонсом) был сыном короля Феррары, и Лукреция в будущем может стать королевой, что и случилось позднее. Ну ей, конечно, все равно, за кого замуж выходить: ее мнение в этом вопросе не спрашивалось. А вот Альфонс нос воротит. Ему невеста не очень нравится. И вопреки установившемуся мнению, дорогой читатель, она совсем не была красива и очень похожа на батюшку: те же немного выпуклые глаза, мясистый нос, вдавленный подбородок и уж очень темная кожа, ну прямо арабка. Одна красота — это необыкновенно длинные белые волосы. Ну тогда римский папа приданое дочери немного увеличил, еще пару тысяч флоринов прибавил, Альфонс согласился.

Но такая великая тяга была у этой женщины к личному счастью и вдали от разврата и интриг своего батюшки, что она и при не очень любящем ее муже постаралась стать счастливой. Во-первых, не обращает внимания на его любовные связи, будто и не касаются ее все эти его любовницы разных рангов и мастей. Она знай себе рожает детей исправно, и уже пять штук по дворцу бегают. Во-вторых, никогда с мужем не ссорилась и свою правоту не доказывала. Вам ведь ведомо, дорогой читатель, какой ад в семейную жизнь может внести жена, вечно доказывающая свою правоту. Лукреция делала потихоньку свое дело, благотворительностью занималась, власяницу под платьем носила, прежние грехи свои замаливая, моду новую вводила, причем самую, по нашему мнению, что ни на есть разумную: запретила дамам накладывать на свое лицо пуды белил и румян, считая, что лицо должно светиться свежестью и естественной белизной. Когда ее народ вследствие неурожая начал голодать, она продала все свои драгоценности и купила хлеб. Словом, мы ни в коем случае не можем ее сравнивать с Мессалиной или Клеопатрой, как делают многие историки, беря во внимание начальный период ее жизни, под боком у деспота папаши, у которого она была послушным орудием исполнения его воли. И вот все сто тысяч жителей Феррары (столько там было населения) полюбили Лукрецию как хорошую и справедливую королеву.

В личной жизни нельзя сказать, что была несчастлива. Папе донесли, что Альфонс, ее муж, ходит к проституткам, он поинтересовался: «А с женой спит?» — «Спит, ваше преосвященство, но только ночью». — «Этого вполне достаточно», — успокоился папа и свои сто тысяч дукатов приданого, которое он дал за Лукрецией, не пожелал отобрать. Вот если бы муж к своей жене вовсе не хаживал, о, тогда бы разговор с ним у папы был короткий. Днем пребывать в борделях, а ночью в постели жены, ну что может быть нравственнее?

У Лукреции умирает сын, рожденный от второго брака, и причем вдали от нее. Альфонс не позволил взять «ублюдка» в Феррару. Потом умирает мать, ею горячо любимая Ваносса. В скорби и отчаянии Лукреция ударяется в набожность. Вечерами истово молится, днем основывает для народа больницы, школы, монастыри для духовенства строит и каждый второй день ходит на исповедь. Словом, никто уже не узнал бы в прежней распущенной развратнице сегодняшнюю Лукрецию. Сотворила себе свое маленькое, хотя и не идеальное гнездышко при никчемном, распущенном супруге и постаралась сделать его счастливым, может, нет, но достаточно спокойным. Но вот на тридцать девятом году жизни Лукреция рожает в шестой раз, семимесячную девочку, которая тут же умерла.

За нею в гроб пошла и Лукреция: добрая, добродетельная женщина волей сильного отца ставшая символом распутства, беспутства и подлости, что совершенно не отвечает истине.

Ну ладно, этот насильственный альков с грехом пополам хоть, но благополучно закончился, и дочь не пожелала вечно несчастливой быть при насильственных браках своего деспота отца, выдававшего ее замуж, как хороший товар. «У нас товар, у вас купец», — помните, как говаривала сваха в «Женитьбе» Гоголя? И «товару» полагается бессловесным быть, если какой король найдет хорошего купца.

Хорошим товаром для австрийского императора Франциска I были его дети: особенно дочери. Подумайте, дорогой читатель, как он удачно их из дому «сплавил». Одну выдал замуж за самого Наполеона Бонапарта, и это будет Мария-Луиза, вторая его жена, а другую, Леопольдину, аж Бразильскому королю подсунул. Ну, конечно, альков Наполеона Бонапарта, которому невтерпеж было наследника на свет произвести, мы не можем ни в коем случае причислить к насильственному, и к нашей главе этот образ не очень подходит. Мы, скорее, его разовьем в другой части книги — «Рогоносцы», ибо от этого супружества поносить-то уж рога великому императору ох как пришлось. Но вот сестру Марии-Луизы, Леопольдину, нам, как ни печально, придется втиснуть в эту главу: уж больно ее альков на насилие походил.

Леопольдина

Да, совсем наоборот, чем с сестрой, произошло с Леопольдиной, хотя вначале, будем справедливы, ее альков был и жарок и горяч, а потом поостыл малость и начал холодеть с такой прогрессирующей быстротой, что насмерть окоченел, и глядь, в нем и впрямь труп лежит. Однако по порядку.

Этот самый батюшка, австрийский император Франциск I, имел тенденцию (кто ее не имел) превращать своих детей в политический товар, то есть он их продавал, но, конечно, не так, как рабынь на невольничьем рынке, когда покупатель в зубы им заглядывает и бесцеремонно девушкам груди щупает. Нет, здесь все было пристойно и чинно. Сперва, конечно, узнавалось, где на мировом брачном небосклоне какой выгодный жених объявился: ну там король какой или наследник, что в будущем императором или королем станет, а если такой кандидат в женихи женат, проводились исследования, не имеют ли место дикие ссоры в супружеском алькове, предвещающие скорый развод. Тогда Франциск I, как в теперешнем хорошо оборудованном матримониальном бюро, высылал кандидату хороший портрет своей дочери. Иногда и все три портрета, трех дочерей: выбирай, не хочу! Потом, если сделка удалась, приходил в постель дочери представитель жениха для «per procura». Мы уже об этом вам рассказывали. Его, конечно, торжественно ведут в королевскую спальню, приказывают рубашку снять, носочки скинуть, одну штанину до колен задрать, и вот он уже лежит с новобрачной, имитируя супруга, и хорошо вымытой ногой с аккуратно подстриженными ногтями касается ножки новобрачной. Писцы в дворцовую книгу запишут, что, дескать, супружество «испробовано», и назавтра, за утренним кофе со сдобной булочкой буржуа всего мира из прессы узнают, что Леопольдина, дочь австрийского императора Франциска I, отправилась в далекую Бразилию новоиспеченной супругой к мужу дону Педро, королю Португальской колонии.

Но хоть наш Остап Бендер сильно нахваливал Рио-де-Жанейро, как голубую мечту своей жизни, где кругом пальмы и солнце и все ходят в белых штанах, Леопольдина ужаснулась от ее вида. Ей, привыкшей к изящной роскоши Венского двора, все здесь показалось диким и чужим, включая черных негров, редко ходящих в белых штанах, а чаще вообще без них. А тут еще какие-то восстания в джунглях поминутно происходят и перестрелки, и вообще ни минуты спокойствия. Дон Педро наспех в королевский альков забежит, свое мужское дело сделает, жену в лобик поцелует, и вот его уже след простыл, а королева сиди в одиночестве среди своих черномазых подданных, с которыми разговаривать только жестами могла.

И вот однажды она, прощаясь с супругом, крепко обняла его за шею и не выпускает. Муж вырывается изо всех сил, а жена, как клещами, вцепилась в него и вопит что есть мочи, точно ее убивают. Оказывается, у нее начались родовые схватки. В постель уложить ее не успели и еле успели циновки подложить. Счастливый отец строчит Венскому свекру письмо: «Моя любимая женушка, почувствовав боли, схватила меня за шею и так, стоя, в половине шестого родила дочку, и длилось это всего полчаса. Сообщаю это с великой радостью»^[116].

Но хотя и редко супруги виделись, в их алькове все в порядке было и Леопольдина ни разу не почувствовала себя как женщина нежеланной. Но, как говорится, все до поры до времени. Постепенно муж все реже и реже супружескую спальню навещать начал, а даже если, то только за тем, чтобы там поспать в буквальном этого слова значении, объясняя свой храп «большим измождением от трудов военных», которые уже не оставляли сил на любовные утехи. Но Леопольдина узнала, наконец, какими это «трудами» ее муж занят, когда увидела роскошный дворец, построенный ее супругом для новой метрессы, и услышала говор и смех ребятишек, с этой метрессой прижитых. Она, конечно, как каждая неумная женщина, в плач и скандалы ударилась. На южные натуры это действует, как ушат холодной воды, того и жди обратной реакции. И действительно, вместо того, чтобы успокоиться и скандалов испугаться, дон Педро начал решительно демонстрировать свою связь с метрессой. И вот она уже произведена в звание маркизы, а за ручку король ведет в свой двор бастардов, чтобы они поиграли здесь с его законными сыном и дочерью, которых ему Леопольдина родила, и даже чтобы она приютила «малышек» и воспитывала бы их наравне со своими детьми. Видали такое! Такое только себе мог позволить Генрих IV, великий французский король, который заставил свою вторую жену воспитывать всех своих внебрачных детей вместе с законными своими детьми, как говорится оптом, и даже для этой «коммуны» особняк роскошный выстроил.

Леопольдина видит, дело плохо, муж совсем разбассурманился, решает тактику в своих к нему отношениях менять: она перестает обращать на него внимание. О, это уже страшно. Иному супругу, дорогой читатель, хоть все волосы на его голове вырви, ему хоть бы хны, но наградите его презрительным молчанием эдак с недельку, увидите, как он запоет. Ну и «запел» супруг. Вообще жену покинул и пошел воевать в Уругвай. Тогда она пишет ему холодное письмо следующего содержания: «Сударь, вот уже месяц вы не навещаете мою спальню, зато весьма охотно пребываете в спальне своей любовницы. Позвольте в связи с этим вернуться мне в Вену к моему отцу».

Для бразильцев такое своеволие супруги — пощечина прямо. И, оставив свое войско в джунглях Уругвая или там Парагвая, — не важно, в джунглях, словом, — он уже мчится в Рио-де-Жанейро отнюдь не для примирения с супругой, а для проучения своенравной. И, накаляя коня и себя, он, приехав во дворец, кипя злостью и яростью, врывается в спальню супруги и, осыпая ее оскорблениями, начинает бить куда попало. А попало аккурат в живот, а она беременной на шестом месяце была. Словом, острый подкованный сапог ударил ее в то место, где ребенок рос, и у нее выкидыш, кровотечение и смерть. Мы не знаем, дорогой читатель, горевал ли супруг по поводу своего злодеяния. Может, и горевал малость, как горевал Нерон, который тоже по этому же поводу избил свою жену красавицу Поппею и тоже угодил ей в беременный живот, отчего она умерла. Это еще раз доказывает не только о жестокости мужей, а также о том, что история очень любит повторяться. И вы не раз еще убедитесь в этом, дорогой читатель. Сын этого бразильского короля дона Педро после смерти отца стал тоже королем, и неизвестно, простил ли он своему отцу издевательства, доведшего его мать до смерти.

Остывшие альковы! Сначала в них жарко, горячо, потом все холоднее холоднее, а потом какая-нибудь трагедия в нем разыграется.

Да что и говорить, дорогой читатель, любовь и согласие редко королевский альков навещали. Любви и согласия там раз-два и обчелся. А чаще ссоры, скандалы и драки даже, как в обыкновенных мещанских домах. Но бывают и такие альковы, в которых хотя и большой любви нет, но процветают понимание и дружеское участие, что особенно важно для тех королевских альковов, в которых лежат внешне гармонично неподобранные пары: ну, скажем, он — великан медведь, а она крохотная девчушка, лилипутка. И так случилось с Фридрихом III Австрийским и Элеонорой Португальской в пятнадцатом веке. Захотелось королю на заморской принцессе жениться, и чтобы не особенно в родственных связях они состояли, а то поголовно племянницы за дядей замуж повыходили, братья брали в жены дочерей родных сестер, и получалась у потомства жидкая, дегенеративная бледно-голубенькая кровь. Прямо водица, а не кровь, вечно дети хворали и поголовно умирали. Вы посмотрите только, дорогой читатель, сколько детей поумирало на этих королевских дворах!

Ну, словом, Фридрих III кота в мешке покупать не стал. Он требует портрет своей невесты Элеоноры Португальской, а поскольку изрядно наслышался россказней о том, какие необъективные художники за большую плату портреты невест рисовали, когда она из уродицы в красавицу превращалась, решил своего художника в Португалию выслать, и чтобы он без всяких там прикрас или лести намалевал портрет суженой. Ну художнику что, деньги заплачены, можно и на объективизм позволить! И он нарисовал портрет Элеоноры Португальской, ну что тебе фотография: без всяких там прикрас.

Элеонора Португальская

И это правильная постановка вопроса. А то прямо наказание какое-то с этими портретами, неадекватными оригиналу. То один король, то другой, то третий вопит, узревши невесту и сравнивая ее портрет: «фламандская кобыла», дескать, «летучая мышь», «уродина», и потом давай вот таким «Кромвелям» эпохи Генриха VIII головы срубать, поскольку безответственно к портрету подошли: обещали красавицу, привезли уродицу. И ни один ведь министр не удосужился королю правду сказать: «Дескать, ваше величество, не верьте портрету, это богомаз за большие деньги такую метаморфозу произвел». Впрочем, пардон, один правдолюбец нашелся. При Карле X Сварливом это было. Ну ждет он, значит, своего посланника из Венгрии, посланного его невесту Клементину Венгерскую узреть и портрет ее привести. И пока запыхавшийся посланник вытягивает из-за пазухи миниатюрный портрет Клементины Венгерской, король в нетерпении спрашивает: «Ну, какова королева?» Посланник отвечает: «Ничего, ваше величество, да грозна больно и совсем беззуба». Когда король побледнел от волнения, оказалось, что речь идет не о невесте короля Клементине Венгерской, а о ее бабке королеве Венгрии. А что? Посланник тут не виноват. Вопросы надо четко задавать, даже королям. Вон Елизавета Английская какой ведь точный приказ издала о том, что ее портреты могут писаться только великими художниками, и даже список вывесила, кому такая честь предоставлена. Видите, как свое личико ценила и уважала королева, и у нее, когда она во многие страны многочисленным женихам свои портреты высылала, никогда недоразумений не происходило. На жениха глядел портрет немного, правда, подстарелой, но в хорошем рыжем парике и вполне еще годившейся уж если не для деторождения, но для любовных утех наверно, великой монархини.

Наш Фридрих посмотрел на портрет невесты, и он ему понравился: девица с черными глазками, розовыми губками и блестящими волосами. И в далекую Португалию идет «добро» на женитьбу и согласие Фридриха III. «Снаряжайте, мол, невесту для свадебного бракосочетания», но не даром, конечно. Фридрих III потребовал приданого в шестьдесят тысяч дукатов. У него, бедного, войско уже несколько лет жалованья не получало. Того и гляди взбунтуется! Ну, девицу снарядили, на корабль посадили и вдоль берегов Северной Африки плыть к жениху отправили. И плывет эта самая Элеонора Португальская целых восемьдесят два дня, а по дороге, по дороге, дорогой читатель, какие только приключения с ней не случались. Жалко, что никто из современных режиссеров не додумался приключения Элеоноры Португальской на экран перенести. Почище «Анжелики» будут. То на них пираты нападают, то штормы треплют, то два корабля где-то в дороге теряются, но невеста с морской болезнью лежит и зубрить немецкие слова ну прямо некогда! А она такое благое намерение имела, чтобы хоть немного по-немецки проштудировать, чтобы не на пальцах с женихом разговаривать, тем более что хотела стать очень хорошей королевой и женой. Ибо ничего хорошего до сих пор за свои пятнадцать лет в жизни не имела: отец рано умер, братец, король Альфонс, который страной вместо отца правил, строгостью совсем молодой организм Элеоноры засушил. А матушка, непутевая какая-то вообще, всех детей на произвол судьбы бросила и где-то по Европе шляется. Словом, одна надежда на светлое будущее в Австрийской империи и на любовь супруга!

А Фридрих III, горя от нетерпения, решил не дожидаться, пока она до Вены доедет, а самому ей навстречу ринуться и где-нибудь на полдороге, в каком захудалом княжестве встретиться и там свадьбу сыграть: дешево и сердито. А то казна совсем пуста, где уж тут на пышные брачные церемонии разоряться! И встретились они в каком-то костеле. Огромный пустой зал, с одной стороны рыжебородый, огромный великан — Илья Муромец, только что не черный — стоит, а с другой стороны движется к нему… Ну, нет, не уродина, личико то же, что и на портрете, те же глазки, ротик, но росточек — росточек-то у невесты! Карлица, да и только, в лучшем случае лилипутка! И первой мыслью Фридриха III было, впрочем, нет, никак дум пока еще нет, его холодный пот прошиб, и заметались в испуге мысли: «О боже, как же на такую кроху ложиться? Ведь раздавлю». А Элеонора тоже от ужаса ни слова ни на ломаном немецком, ни на хорошем португальском вымолвить не может. Ее мысли тоже в нестройном порядке мечутся: «О боже, как же под такого великана ложиться? Ведь раздавит». Но, дорогой читатель, что значит, когда в алькове добрая атмосфера процветает. Первая брачная ночь, где-то в захудалом, плохо обогреваемом замке, была очень даже удачная. Фридрих III с таким деликатным вниманием к невесте отнесся, что она во время любовных утех вообще никакой тяжести не почувствовала, одну приятность. И опасения Фридриха III насчет того, как эта лилипутка будет ему детей рожать, были совершенно напрасны. Пятерых детей родила ему Элеонора, среди них знаменитого Максимилиана, а чтобы своим маленьким ростом не особенно австрийскому двору глаза мозолить, рано из жизни ушла, прожив всего тридцать один год!

И мы еще раз убеждаемся: в тех альковах, где внимание и дружеское участие обитают, и любовь необязательна. Такой альков греет ровным пламенем: здесь нет соломенного огня страстной любви и нет морозящих, мокрых осиновых поленьев безразличия.

А сцена встречи двух внешне неадекватных жениха и невесты, Фридриха III и Элеоноры Португальской, почти в точности повторилась с их сыном Максимилианом. Только жениха и невесту другие мысли одолевали.

Когда, значит, Максимилиан подрос и в «жениховский» возраст вышел, им заинтересовался Бургундский князь Карл Смелый, чтобы свою дочь невесту Марию Бургундскую за него замуж выдать. Уж больно хорошей казалась перспектива соединения Бурбонов с Габсбургами. И вот Карл Смелый решает своим богатством и пышностью ошеломить Фридриха III и его сына. И он приказывает выткать себе костюм из натуральных золотых нитей, цены неимоверной, а потом кладет в «карман» 200 000 дукатов, как приданое невесты, и едет на смотрины в Венский скромный двор. Конечно, он их там всех, а особенно Максимилиана, ошеломил, и начинаются официальные переговоры. Намечалось дело с супружеством быстро провернуть, но почему-то растянулось все это на целых два года. Уж больно боялся Фридрих III «продешевить». И пока эта волынка с официальными договорами шла, Мария Бургундская в плен попала. Ее собственные подданные под зачинку французского короля Людовика II, который свои намерения имел, напали на нее и в замок заточили, и каждый день в темницу приходил палач с топором ее пугать. Она видит, помощи ждать не от кого, батюшка сам несвободен, одна надежда на освободителя — своего рыцаря, жениха Максимилиана. А Людовик II, коварный король (такие редко даже и в Римской империи встречаются, во французском королевстве он единственный в своем роде), решает женить своего несовершеннолетнего сына Карла на этой самой Марии Бургундской, поскольку ему желательно Бургундию к Франции присоединить.

Мария в темнице слезы денно и нощно льет, к богу обращается, только чтобы король французский Людовик II не успел со своим войском перед Максимилианом ее из плена освободить. И Максимилиан, как истинный рыцарь, постарался, конечно. Он быстро собрал конный отряд из 1200 человек и ринулся на освобождение из плена своей невесты, которую еще ни разу не видел. И вот освобожденная из плена Мария и Максимилиан встречаются в огромном зале. Он, рослый, красивый, кудрявый, стоит и ждет, и движется ему навстречу… красавица. Рослая, стройная, с прекрасными чертами лица. Они как взглянули друг на друга — так и обомлели. Любовь с первого взгляда! И тут же Максимилиан схватил за руку Марию и бросился на поиски священника, чтобы он тут же обвенчал их. Конечно, такой альков, в отличие от алькова его матери, немного погорячее был. Максимилиан настолько был влюблен в свою жену, что беспрестанно ей любовные стихи писал, не довольствуясь одними альковными ночами. И пошли, конечно, дети. Немного, правда, всего двое: мальчик и девочка. Но значимость-то их какая — ведь это Маргарита и сам Филипп Красивый — один из могущественнейших королей, сумевший захватить огромные территории.

Максимилиан нарадоваться на жену не мог и мечтал еще с дюжину с ней детишек произвести. Да как говорит пословица: «Человек мечтает, а бог располагает». В 1482 году Мария погибла страшной смертью. Будучи беременной, она упала с коня, а тот, от испуга, давай ее топтать и попал в самое чувствительное место, в низ живота. Когда Марию принесли во дворец, она не позволила врачам осмотреть «стыдливое место». «Лучше умру, чем это место покажу», — сказала она врачам. И умерла, конечно. И это безоблачное счастье Максимилиана длилось всего пять лет. Он до самой своей смерти оплакивал свою первую жену и писал ей стихи, оставляя их на ее могиле. Конечно, женится еще раз, и будут с ним неприятные перипетии, но никогда он уже не будет счастливым. Что же, случается. Судьба так же не щадит королей, как и простых смертных. Пример Элеоноры Португальской и Фридриха III еще раз доказывает, что альковы, своим внешним несоответствием как бы подготовленные к насилию, могут стать вполне благополучными благодаря здоровой мудрости их обитателей.