Великие перемены

II

Для тебя, мой высокочтимый друг Цзи-гу, не останется непонятным, после того как ты ознакомишься с моим описанием последующих событий (если конечно захочешь злоупотребить своим подобным солнцу глазом для чтения этих недостойных строк), почему я совершенно не понимал, где я находился и не знал, кто я такой, когда очнулся.

Я лежал в постели в каком-то низком зале, где все было окрашено в белый цвет,[5] в том числе и мебель, и где стояли еще двадцать три кровати, я потом сосчитал. Позднее мне удалось установить также, что в этих двадцати трех кроватях лежали двадцать три большеносых старика, некоторые из которых ужасно воняли. Одна постель была пустой, однако это для меня и последующих событий не имело никакого значения.

Постепенно я привел в порядок свои мысли, и прежде всего выяснилось, что я — это по-прежнему я, несчастный и преследуемый мандарин Гао-дай, начальник Палаты поэтов «Двадцать девять поросших мхом скал» и что у меня болят все части тела. Через некоторое время пришла большеносая женщина лошадиных размеров, засунула мне в рот маленький предмет из стекла и спросила: «Мы проснулись?» Я не знал, кого она имела в виду, говоря «мы» (всех здесь в зале?), и смог только что-то пробормотать в ответ, поскольку у меня во рту была эта стеклянная вещица. Мой сосед, если можно так сказать, в общем, тот, кто лежал в кровати справа, лысый старик с белой щетинистой бородой и без зубов, молча уставился на меня. Мне стало очень неприятно. К счастью, моя кровать была последней в ряду, слева только стена, откуда никто не мог глазеть на меня.

Большеносая кобылица (она тоже была вся белая, я имею в виду — одетая во все белое, на голове у нее было что-то вроде колпака) вынула из моего рта стеклянную вещицу, рассмотрела ее и что-то написала на доске, висящей над моей головой. Все было белым-пребелым. Только крест на колпаке кобылицы был красным и две маленькие пилюли, которые она мне дала, были синие. А все остальное было белое-пребелое, как смерть.

Вскоре после этого пришла другая, чуть меньше размером, но тоже одетая в белое, принесла кружку и сказала: «Сейчас мы выпьем это молоко». Я ответил: «О, благородная белая дева, любимица облаков, другие любят пить молоко, я же — нет». «Какие — другие?» — спросила она. «О, излучающая доброту добродетельная дочь! Вы же сказали: Мы выпьем молоко». Она покачала головой, сказала: «Нет так нет», и ушла. Позже пришел одетый в белое мужчина, в котором я после основательных размышлений предположил врача. Он спросил: «Как у нас дела?» Я сказал: «Лучше быть не может, хотя я, грязный червь, этого и не заслуживаю, но как дела у вашей сиятельной милости, снежной вершины целительного искусства, я знать не могу». «Тогда мы откроем рот», — сказал он. Я открыл рот. Он — нет. Почему? Я этого не понимаю. Он поковырял палочкой в моем рту и сказал: «Нам повезло». «Так, — сказал я и по обычаю большеносых отказался от всех форм проявления вежливости, — вам тоже?»

Но он покачал головой и ушел, не сказав ни слова. Вскоре после этого мы — действительно мы, а именно все двадцать три человека — получили на ужин какую-то зеленоватую кашицу, а потом в зале выключили свет.

Некоторые из стариков, как привидения, поднялись из своих постелей, открыли бутылки и начали пить, другие стали приносить дымом жертву своим демонам, третьи стонали, большинство дурно пахло, мой сосед через одну кровать громко пускал ветры, двое других ссорились, начался шум, но тут пришла кобылица, заорала: «Тихо, а то получите!» и закрыла дверь. Белые старцы (на каждом из них и на мне тоже были белые куртки) опять заползли в свои постели, и через некоторое время действительно установилась тишина. Сквозь окно в зал проникал блеклый свет.

Я задумался.

Через какое-то время, обступив меня со всех четырех сторон, возникли картины воспоминаний: последнее, что я смог поднять из черных глубин недавнего прошлого и поднести к глазам моей души, была та харчевня в городе Кёлинь, в которой я на последние деньги заказал чашку чая. Потом в моем сознании медленно всплыл образ большого бородатого мужчины с хриплым голосом, который вошел в харчевню и сел за мой столик. Он проорал мне что-то непонятное, но прозвучавшее вполне доброжелательно.

Выяснилось, что бородатый был повелителем огромной повозки Ma-шин, одной из тех, которые возят по стране чудовищные тяжести. Бородатый поставил свою великанскую Ma-шин, сзади к которой сверх того была прицеплена вторая великанская Ma-шин, перед харчевней. Все это вместе взятое было размером, я думаю, с шестнадцать слонов. Он прибыл сюда из другой страны, находящейся на севере, был плоскоголовым, хлестал жидкость из огромной бадьи и рыгал. Я понимал его с трудом, но все же понимал.

Его звали Гоу-лан.[6] (Тут я не совсем уверен. Вполне возможно, что он сказал, что он из Гоу-лан). Он нагрузил свою шестнадцатислоновую Ма-шин круглыми красными фруктами, которые — он дал мне один попробовать — явно содержали воду. Он едет, сказал он, со своими красными водяными фруктами… я не поверил своим ушам (этого просто не могло быть!)… в Минхэнь. Он охотно возьмет меня с собой. После того как господин Гоу-лан выхлестал свою бадью, я поднялся в маленький домик, расположенный в передней части великанской повозки Ma-шин, и вскоре закрыл глаза.

Он ехал, нет: он мчался на своей шестнадцатислоновой повозке Ma-шин по каменным дорогам так быстро, что мне казалось, будто я слышу грохот одновременно разразившихся ста двух гроз. Он орал и смеялся, и у него был ящичек, из которого исходил ужасный шум. (Как я заметил, он считал этот шум музыкой). Он весело бросал свою повозку во все стороны дороги. Когда бы я ни открывал глаза, господин Гоу-лан проделывал одно и то же: пытался раздавить своей великанской Ma-шин повозки меньших размеров. Удавалось ли ему это и сколь часто, я не смог разобраться.

Несколько часов спустя я взлетел на воздух. Летал ли ты когда-нибудь по воздуху? Конечно, нет. Сообразно с природой явления это удивительное чувство. Ты уже больше не субъект, ты объект. Мои руки болтались как у куклы, которую подбросили вверх. Я увидел позади себя гигантское море большей частью превратившихся в месиво красных водянистых фруктов, а сбоку — дымящиеся обломки шестнадцатислоновой повозки Ma-шин, которая как раз в этот самый миг взорвалась светлым желтым фейерверком. Как ни странно, я не услышал никакого треска. Все произошло в мгновение ока, но в моих воспоминаниях растянулось на большой период времени. Господин Гоу-лан летел вслед за мной, собственно летела лишь половина его. Потом я увидел, как на меня наскочило дерево. И моя душа погрузилась во тьму до того самого мгновения, когда я очнулся в белом зале.

Я пробыл там приблизительно с четверть лунного месяца. Много раз тот, в котором я распознал врача, говорил что «нам повезло» и что «дела у нас идут хорошо», а потом сказал, что «нас завтра уволят». Я посочувствовал врачу, которого тоже должны выгнать и вежливо осведомился, не интриговали ли против него коллеги? Он, судя по всему, не понял моего вопроса, но во всяком случае я уже мог встать, надеть свои одежды, взять дорожную сумку, которую, впрочем, здесь тщательно оберегали, и уйти. (Я ее судорожно прижимал к себе во время полета, в чем должен признаться задним числом). А то, что я не пожалею об отсутствии общества белых стариков, не стоит подчеркивать особо.

Но перед моим уходом ко мне пришли. Это более сложное дело, и понятно объяснить тебе происходящее довольно трудно.

Посетителями было двое стражников, очень вежливых, хотя и в отвратительно зеленых одеждах. Они обратились ко мне с просьбой описать ход событий, приведших к несчастью. Я сообщил, что мог. Они записали мой рассказ, а потом спросили, кто я. Это было очень некстати.

Я назвал свое имя: Гао-дай. «Ага, — сказал один из стражников, — Ки Тай-цзе». — «Так и есть», — признался я.

Они поинтересовались моим возрастом, что я указал в соответствии с правдой, и спросили, где я живу. Я сообщил: у господина Ши-ми в Минхэне, назвал номер дома и название улицы.

Дело в том, что большеносые окружены номерами и различными указывающими обозначениями, как панцирями. Можно подумать, что суть большеносости по меньшей мере наполовину состоит из мертвых безжизненных номеров. Каждая улица, каждый переулок имеет твердо установленное обозначение, которое может быть изменено только по особому распоряжению Высокой управляющей инстанции. И каждый дом тоже имеет твердо установленный номер, изображенный на прикрепленной к нему дощечке. Повсюду номера, номера, номера. Большеносые всегда возят с собой ящички и записочки с номерами, у них есть книжечки с необозримым несчетным числом номеров, которые они постоянно перелистывают. Везде, куда ни посмотришь — номера. Номера окаймляют жизнь большеносых и пляшут вокруг них, и у меня такое чувство, что номера уже начали подавлять их жизнь. Я предчувствую, что в один прекрасный день номера обретут самостоятельность, выбросят на свалку ставших ненужными большеносых и станут хозяевами жизни. Но, справедливости ради стоит сказать, что по-другому тут и нельзя. Большеносых слишком много. Иного способа различать одного от другого, помимо присвоения им номеров, еще не придумано. Все вокруг становится сложнее и сложнее. Разве у нас, в нашем родном времени не возникает чувство, что наша жизнь тоже неприятно усложняется? Но я скажу тебе: все это ничто по сравнению со сложностью мира большеносых.

Я думаю, что это закон: все, что растет, все, что развивается в какой-либо форме, склонно усложняться. По всей видимости, причиной близкой, увы, гибели мира, являются не нечистоты и грязь, которые жители земли наваливают на нее, не перенаселение, а возрастающее усложнение всего и каждой системы, уже развивающейся или пока что еще неизвестной, которая потом задушит мир в своих сетях. Но довольно об их номеромании.

Белый дом, в котором я поневоле находился, был, как ты конечно догадался, больницей. Здесь не так, как у нас. Мы вознаграждаем своего врача до тех пор, пока здоровы, и прекращаем вознаграждать его, если заболеваем, поэтому у нас каждый врач заинтересован в том, чтобы его пациенты были здоровы. Здесь же все наоборот: совершенно необъяснимым образом врачу платят, когда болеют. Соответственно врачи весьма заинтересованы в том, чтобы их пациенты все время болели. Но это возмещается тем, что никто, насколько я понял, сам не оплачивает ни своего врача, ни, например, пребывание в больнице. Это берут на себя большие важные учреждения, одно из которых называется «О, страх». Занимается ли этим «О, страх» из человеколюбия или — что, скорее всего — здесь кроется какой-то обман, который я еще не распознал, я не знаю. Во всяком случае, когда я покидал больницу, мне сказали: все в порядке, мне ничего не нужно оплачивать, это сделает одно учреждение, которое меня и безвременно усопшего Гоу-лана вместе с его шестнадцатислоновой Ma-шин избавило от страха (это звучит приблизительно так: избавление от страха и обволакивание безопасностью), и более того: мне полагаются деньги.

Я был в полном недоумении.

За что?

За перенесенные страдания, за полет по воздуху здесь в качестве утешения получают деньги.

Это сделал для меня, о чем я до сего момента не имел ни малейшего представления, один дружелюбный благотворитель — ходатай из Минхэня. Его имя Вынь. Он узнал об этом деле сам, или, что вероятнее всего ищейки уведомили его о том, как все это произошло, и другое человеколюбивое учреждение выделило мне определенную сумму денег в качестве возмещения за испытанный ужас при полете из великанской повозки Ма-шин.

Дружелюбный большеносый вручил мне множество голубых и коричневых денежных бумажек и — другого и нечего было ожидать — множество бумаг, заполненных непонятной галиматьей, и пожелал мне всего хорошего.

И вот я стою на улице перед этой больницей.

Еще во время своего первого пребывания у большеносых я составил себе определенное представление о ценности этих денежных бумажек: коричневые стоят очень дорого, но и голубыми не стоит пренебрегать. Я спрятал денежные знаки, взял свою дорожную сумку и зашагал вниз по мостовой.

Через некоторое время я поставил сумку на землю и схватился за голову: куда это я собрался? К господину Ши-ми? Очень хорошо. Но каким образом? И в какую сторону мне идти?

Навстречу мне шел большеносый, по виду старый человек. Я отвесил три восьмых поклона и обратился к нему, из осторожности не употребляя формул вежливости. Я всего лишь сказал:

— Благородный господин, не могли бы вы мне сказать, где я нахожусь?

Он вытаращил глаза, челюсть у него отвисла, но он ничего не сказал.

Я повторил свой вопрос насколько возможно осторожно. Тогда он ответил:

— А, вот оно что — значит, где вы есть?

— Хотелось бы знать, — сказал я.

— Ах, вот оно что, — сказал он. — Я вижу, вы не здешний. Понимаю. Вы Ки Тай-цзе. Разумеется, вы не знаете, вы заблудились. В общем, вы находитесь на улице Дымной.

Попутно замечу: здесь отнюдь не было дымно, но для меня это не имело никакого значения.

— Вы оказали мне большое благодеяние, за которое даже мои правнуки будут воскурять для вас благовонные палочки, но скажите, пожалуйста, еще раз: где все-таки находится эта улица Дымная?

— Ну, — протянул он, — здесь.

— Я уже понял это после вашего дружеского уведомления, но где это: здесь? — Я показал на землю.

— Это земля, — сказал он.

— Конечно, — ответил я, — а как называется

этот город?

— Вы не знаете, в каком городе находитесь?

Он сделал шаг назад, и у меня возникло подозрение, что он хочет убежать.

Так оно и есть, к сожалению, — сказал я. — Дело в том, что меня только что выпустили.

Выпустили, — выдохнул он, — выпустили? — и бросился прочь.

Удалившись на некоторое расстояние он, однако, обернулся и крикнул что-то невразумительное:

— А далеко ли отсюда до Минхэня?

— Далеко! — крикнул он и исчез.

Я остался стоять на месте, так ничего и не поняв, не продвинувшись вперед ни на шаг. Из моего прежнего пребывания здесь я знал, что есть такие повозки Ма-шин, водители которых готовы за определенную плату предоставить свою повозку для поездки в нужное место. Такие повозки Ма-шин называются Та-си. Действительно, через некоторое время подъехало Та-си. Я кивнул. Повелитель Та-си остановился. Другая повозка Ма-шин чуть было не наехала на Та-си, и водитель той Ма-шин стал выкрикивать из своей повозки очень недружелюбные замечания повелителю Та-си, но тот заорал еще громче и выразил явно унизительно задуманное, но скорее символическое требование, чтобы хозяин Ма-шин увлажнил своим языком ту часть его тела, которая предназначена для сидения. Предваряя главное, я хотел бы уточнить, что это здесь обычный тон беседы водителей Ма-шин. Я не стал вмешиваться в эту, так сказать, беседу и сел в Та-си.

— Куда? — свирепо спросил водитель, но гневался он не на меня, а до сих пор сердился на того, другого повелителя Ма-шин.

— Вообще-то, — сказал я, — в Минхэнь, к господину Ши-ми.

Он повернулся ко мне.

— Куда? В Минхэнь? А вы знаете, сколько это стоит?

— Нет, — сказал я.

— По твоему виду понятно, что ты не сможешь заплатить. Поезжай-ка на По-зе.

Он обратился ко мне на «ты», а не на «Вы», что граничило с невежливостью, или, напротив, служило доказательством дружеского доверия. Я не настолько знал водителей Та-си, чтобы разобраться в этом, и поэтому промолчал.

Итак, По-зе. По-зе это передвижная железная труба, в которой можно сидеть. Это я знал. Я посмотрел на повелителя Та-си вызывающим сострадание взглядом и дал ему голубую денежную бумажку.

— Сможет ли благородный начальник всех повелителей Та-си содействовать тому, чтобы я попал в По-зе, который, как следует надеяться, приползет в Минхэнь?

При виде голубой денежной бумажки водитель Та-си стал заметно дружелюбнее. Он заботливо доставил меня до желаемой передвижной железной трубы По-зе, уладил за меня все формальности и хотел было внести меня прямо в По-зе на своих сильных руках, но я отклонил его поползновения.

Когда железная труба тронулась с места, он помахал мне вслед. Я смог это увидеть, потому что в железной трубе были окна.

Приблизительно через два часа По-зе привез меня в Минхэнь. Я быстро нашел знакомую улицу, ведшую мне дорогу к тому маленькому мосту через дворцовый канал, где когда-то находился наш почтовый камень и расположенное вблизи от него жилище выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми — но тут меня ждало ужасное разочарование.

Я не узнал дома, вернее, на том месте, где когда-то стоял знакомый мне дом, в котором жил господин Ши-ми, самым дружеским образом предоставивший мне убежище на первое время, теперь стояла другая постройка значительно большего размера. Таковы большеносые. Они обращаются с домами так, как мы, пожалуй, только с ненужной мебелью. Ни один дом не строится на длительный срок, дома непрерывно сносятся, чтобы на этом месте построить новые (почему? разве новые красивее?). Эти новые в свою очередь вскоре тоже будут снесены. Вполне можно сказать, что дома приходят и уходят, и тут почти нет преувеличения, когда я утверждаю, что мир большеносых — это архитектурный улей.

Итак, тот дом исчез. Я был в отчаянии. Смеркалось, и, как ты уже догадался, пошел дождь. Я бегал взад и вперед, но пропали и другие дома. В конце концов я разыскал лавку округлой телом продавщицы овощей. Лавка та, как ни странно, стояла точно там, где мне запомнилось. И хозяйка лавки была там же, и платье на ней было то же самое: большеносые называют его «халат».

И — подумать только! — она узнала меня и, как мне показалось, даже обрадовалась. В непрекращающемся потоке слов, который она обрушила не меня, мелькнул вопрос и о моем здоровье. Но ответ не потребовался, потому что она продолжала говорить, не дожидаясь ответа, о своих многочисленных заболеваниях и о болезнях своих покупателей и родственников по восходящей и нисходящей линии. Когда она остановилась, чтобы перевести дух, мне удалось вставить свой вопрос о выдержавшем государственный экзамен господине Ши-ми.

— А вы разве не знаете? Он же там! На той стороне. В бывшей этой. Он там теперь, толком я и не знаю, какой-то начальник. Уже пять лет как. Он в городе Либицзин,[7] точнее она сказать не может.

— А где этот город Либицзин? — спросил я.

— На Востоке, — ответила она, показав, однако, на Север (взаимосвязь мне стала ясна потом).

Я поблагодарил ее и хотел было уйти, но тут мне пришло в голову спросить ее, нет ли поблизости постоялого двора, готового за умеренную плату приютить чужестранца. Да, закричала она, она знает такое заведение, оно неподалеку отсюда, на Хитрой улице. Она начертила мне план, это было действительно неподалеку.

И вот с тех пор я живу на этом постоялом дворе. Ты, возможно, помнишь мой рассказ о похожей на дворец Го-ти Ни-цзя «Четыре времени года», в которой я когда-то проживал. Так вот. Тогда у меня были с собой чудодейственные серебряные кораблики. Теперь же я нищий. Теперь я должен стараться по возможности бережливо расходовать те деньги, которые получил за перенесенные во время полета страдания. Мне пришлось весьма кстати, что постоялый двор на Хитрой улице стоил недорого, хотя и не выдерживал никакого сравнения с тем дворцом.

И тем не менее деньги утекают, и когда-нибудь, да нет — очень скоро мне придется задуматься над тем, где их раздобыть, чтобы не умереть с голоду.

Помимо того, меня мучает мысль: как я узнаю, посчитал ли высокочтимый Сын Неба, Его Величество Император (тут я встаю и отвешиваю поклон в пять восьмых) выдвинутые против меня обвинения несправедливыми? Как я это узнаю? Уже миновала одна луна с тех пор, как я бежал. Вероятно, срок еще слишком мал, чтобы надеяться на подобную перемену императорского мнения.

К тому же все время идет дождь.

Когда же я смогу вернуться домой?

Дорогой Цзи-гу, ты, возможно, спросишь, почему я прежде всего не разыскал прекрасную госпожу Кай-кун.

Вот именно — почему? Признаюсь тебе, что чего я опасался, то и случилось, когда в день своего прибытия в Минхэнь, в тот день, когда я напрасно расспрашивал о господине Ши-ми, я все же разыскал госпожу Кай-кун.

Как ни удивительно, но ее дом стоял на том же самом месте, и, как ни удивительно, госпожа Кай-кун все еще жила в нем.

Большеносые прикрепляют к дверям своих домов маленькие кнопочки, которые поддаются нажиму и производят внутри дома неприятный пронзительный визг, указывающий жильцам, что перед дверью кто-то стоит. Такая кнопочка есть и на двери госпожи Кай-кун. Я нажал на нее. Через некоторое время дверь отворилась, и мужчина размером с дерево, правда, без волос на голове, посмотрел на меня сверху вниз. Он что-то прогромыхал, что, однако, прозвучало без явной угрозы.

У меня перехватило дыхание.

Потом я увидел, что внизу, под его толстыми руками стоит госпожа Кай-кун. Ее волосы, гладкие и прекрасные когда-то, были закручены, но она выглядела почти такой же красивой, как пятнадцать лет назад. Я заметил, что она испугалась, увидев меня, подавила возглас удивления и взволнованно дала мне понять знаками за спиной мужчины, что я должен молчать. Мне редко приходилось видеть такие умоляющие глаза. Она сделала просящий жест и исчезла.

Я все понял.

Я склонился на одну восьмую перед безволосым деревом и сказал:

— Я самым прискорбным образом ошибся дверью. И хотя я считаю за величайшую милость, что мне было позволено в результате этой ошибки восхититься вашим отливающим золотом отсутствием волос, тем не менее я безутешен…

Но еще до того, как я успел закончить свою вежливую речь, он еще что-то прогремел и закрыл дверь.

Так я лишился двух человек из мира большеносых, которым я когда-то доверился, которые знали, кем я был в действительности и откуда явился и которым намеревался довериться и на этот раз.

Ну хорошо. В последующие дни я пытался разыскать господина судью Мэй Ло, я разыскивал маленькую госпожу[8] Чжун, я разыскивал господина Дэ Хоу, который так прекрасно играл на скрипке, — и не нашел никого. Удалось найти только бравого господина поэта Си Тэя, пишущего только в летние месяцы, — он лежал в одном из парков под камнем. Таким образом большеносые проявляют последнюю заботу о своих покойниках.

Тогда я решил поехать на Восток, который в действительности был Севером, чтобы там в городе Либицзин попытаться найти господина Ши-ми. Не только дружеская привязанность и доверие заставляют меня упорно следовать своему плану розысков господина Ши-ми. Не знаю, помнишь ли ты, что господин Ши-ми был выдержавший государственный экзамен знаток древних времен. Он знает все, что случилось раньше, вплоть до самой древности, и даже глубже нашего родного времени. Нет, он знает, конечно, не всё. Но многое, чего он не знает, он может установить по книгам.

Он знает, что если он чего-нибудь не знает, в какой книге ему справиться. «Вот это, собственно, и есть суть знания», — часто говорил он.

И я предположил, что события нашего родного времени, как то: интриги проклятого канцлера Ля Ду-цзи, его, надеюсь, последовавшее вскоре свержение, кара, которой он подвергся, благодатная перемена мнения Его Небесного Величества Императора — все это где-нибудь отражено как исторические факты — здесь, как давно прошедшие, а для меня — обратно пропорционально — как современные, и что господин Ши-ми будучи знатоком фактов из древних времен знает, в какой книге следует осведомиться. И тогда мне нужно будет только все хорошо рассчитать, немного подождать и вернуться в родное время.

Но мои деньги постепенно тают. Должен признаться, что я позволил себе роскошь — да, конечно, это было легкомыслием с моей стороны, но какие-то радости должны быть у человека — и купил маленькую коробочку Да Ви-доу,[9] тех больших, благоуханных огненных жертв, о которых я с тоской, признаться, вспоминал все эти последние пятнадцать лет, да еще большую размером коробку с двенадцатью бутылками Шан-пань Мо-те,[10] этого славного пенящегося напитка, не только мучительно напоминающего мне о прекрасных временах, проведенных с госпожой Кай-кун, но и одновременно чудодейственным образом озаряющего эти воспоминания блаженным светом. (Правда, все это вместе взятое обошлось мне в целую коричневую денежную бумажку).

Шан-пань Мо-те выпито. С огненными жертвами Да Ви-доу я более экономен. Опасаюсь, что уже вскоре больше не смогу их себе позволить. Я сижу пока что здесь; вторую главу этого длинного послания к тебе я уже написал; завтра утром уеду в Либицзин.

По счастью несколько дней назад мне пришло в голову обратиться к тому благотворительствующему ходатаю господину Вынь, чтобы — не открывая ему моей истинной сущности — подготовиться к путешествию: узнать, каким образом и куда мне следует ехать. Несмотря на мое предыдущее пребывание в мире большеносых, сейчас я блуждаю здесь в потемках, как маленький ребенок или слепой.