Великие властители и цари. Книги 1-8

Пролог

Стены имения даже сквозь густую крону деревьев поражали своей белизной. Слева по пыльной равнине медленно тащилась повозка. Знойный воздух как бы слоился, и все вокруг обретало искаженные очертания. Внезапно мы увидели вдали двух огромных лошадей, а за ними черную точку. Постепенно она превратилась в опрокинувшуюся колесницу, казалось летевшую по небу. В нескольких шагах от нее виднелись сгорбленные спины батраков. Они вряд ли смогли бы нам помешать.

Ночью мы добрались до бухты в точно назначенный срок, поскольку на Бомилькара всегда можно было положиться. Корабль прикрывали выступы скал, и с моря его никак нельзя было разглядеть.

— Бостар прибыл почти вовремя, — Я снова присел за каменной глыбой и подмигнул Бомилькару, — Ну как, капитан?

Его смуглое лицо сияло от радости. Он обнажил в улыбке ослепительно белые зубы и сказал:

— Прошло восемь лет. Мой отец теперь уже далеко не молод. — Бомилькар осторожно хихикнул и добавил: — Как, впрочем, и ты, Антигон.

После нашего бегства из Карт-Хадашта[10] мы еще ни разу не ступали на пунийскую[11] землю. Бухта находилась совсем рядом с развалинами виллы, на которой я в детстве и юности провел многие годы. Восемь лет назад все принадлежавшие Баркидам[12] имения были полностью разрушены.

— Давай пойдем им навстречу. Здесь с нами вряд ли что-нибудь случится. — Я уже хотел было встать.

Но тут Иолаос резко дернул меня за край туники и показал на тянувшиеся за повозкой клубы пыли. Вскоре мы разглядели нескольких всадников в развевающихся белых одеждах.

— Нумидийцы![13] — Бомилькар, не обращая ни малейшего внимания на отчаянно размахивающего руками каппадокийца[14], стремительно вскочил с места. — Нам нужно скорее туда! О великие боги, сделайте так, чтобы Масинисса захлебнулся в крысином дерьме!

На мгновение я застыл в раздумье, а затем сделал своим спутникам знак:

— Быстрее, тогда они, может быть, не заметят нас.

— Как прикажешь, господин. — Лицо Иолаоса искривилось в гримасе, он заложил два пальца в рот и пронзительно свистнул.

Старики — никудышные бегуны. Поэтому я шел сзади, крепко сжимая меч и стараясь двигаться как можно быстрее. В первых рядах бежал Бомилькар — размахивая своим критским оружием. Каппадокийские лучники двигались легко и упруго. Навстречу нам мчались батраки — мужчины, женщины и их дети.

Я попытался ускорить шаг, уставшее за восемь десятилетий сердце металось в груди, словно дикий зверь в клетке, а легкие будто жег огонь. Перед глазами вихрем закружились видения прошлых лет: нумидийские всадники зятя Гамилькара, Нараваса, гонятся за разбегающимися в панике наемниками. Нумидийцы Магарбала стремительно несутся по одному из иберийских[15] ущелий. Вихрем летящие нумидийцы Ганнибала, казалось намертво сросшиеся со своими рослыми скакунами, врезаются в ряды тяжелой римской конницы и разметают их. Но здесь перед нами были всадники нумидийского царя Масиниссы, союзника Рима. Они нападали на пунийские селения, опустошая все вокруг и забирая все больше и больше исконно пунийских земель. А Карт-Хадашт, связанный условиями мирного договора, не имел права вести войну ни в Ливии[16], ни для защиты собственной территории.

Теперь впереди бежала женщина с развевающимися волосами. Я не столько слышал, сколько, казалось, видел вырывающийся из ее рта отчаянный крик. Один из всадников догнал ее. Она широко раскинула руки, сверкнул меч, ее голова отлетела в сторону, а тело пробежало еще несколько шагов. Другой нумидиец гнал перед собой мужчину. Он бежал лицом к нему, издавая какой-то дикий булькающий рев и цепляясь руками за древко насквозь пронзившего его; грудь копья. Наконец нумидиец как бы даже нехотя отпустил его, несчастный, шатаясь, отступил назад и, не переставая кричать, рухнул чуть ли не прямо у моих ног.

Растянувшиеся широкой линией нумидийцы начали стягиваться к повозке. Наши лучники встали на колени, образовав полукруг. Они стреляли быстро, спокойно и очень метко. Голос Иолаоса заглушил вопли, ржание лошадей и шум боя:

— Кони! Цельтесь в коней!

Эта реплика решила исход стычки. Ранее его люди пускали стрелы в нумидийцев в грязно-белых одеяниях, однако после приказа Иолаоса выяснилось, что в коней попасть гораздо легче, чем в наездников.

Внезапно уцелевшие нумидийцы, еще несколько мгновений назад стремительно мчавшиеся в атаку, развернулись и с такой же скоростью унеслись прочь. Их осталось всего десять — двенадцать человек. Еще двенадцать валялись на земле, пораженные стрелами или придавленные ранеными и убитыми конями. Один из каппадокийцев, весь залитый кровью, сидел на краю борозды. Шлем смягчил удар, и клинок, соскользнув, только задел плечо. Другой лучник лежал лицом в пыли. Между лопатками торчало сломанное древко копья.

Иолаос и трое его воинов выхватили красные кинжалы и занялись нумидийцами и их конями. Один из кочевников, безжизненно волоча левую ногу, изо всех сил старался отползти как можно дальше в лес.

Иолаос не спеша подошел к нему и, схватив левой рукой за волосы, запрокинул голову назад. Лезвие, казалось, едва коснулось горла.

Я отвернулся и тяжело дыша побрел к повозке. На сиденье лежала голова чернокожего раба-возницы. Его тело торчало из-под трупа одной из упряжных лошадей. Вторая сумела вырваться и теперь стояла возле растоптанного кустарника, уткнувшись мордой в листья.

Бомилькар сидел рядом с левым передним колесом, держа на коленях голову отца. Я медленно присел рядом с ним. Отлетевшее в сторону копье пробило Бомилькару ключицу, и прикрывавшая зияющую рану белая накидка быстро окрасилась в багровый цвет.

Старик едва дышал. Глаза его были закрыты, лицо заметно побелело. Я легонько коснулся его правой щеки. Кожа была холодной, как пергамент.

— Ты меня слышишь, старый друг?

Бомилькар крепко сжимал руку отца и не сводил с неба мокрые от слез глаза.

— Ты меня слышишь, Бостар? Это я, Антигон…

Внезапно умирающий прищурился и даже раздвинул губы в легкой улыбке.

— Эй, Тигго, — пробормотал он, — увы, нам уже никогда больше не купаться возле мыса Камарт. Но все, что нужно, осталось в повозке. — Он закашлялся, издавая какой-то странный звук. — Уж лучше так, чем в постели от какой-нибудь неизлечимой болезни.

Он поискал глазами лицо сына. Я тронул Бомилькара за плечо, заставляя перестать смотреть в небо, и несколько капель сразу же упали на лоб Бостара.

— Бросьте меня в воду, — еле слышно сказал он. — Я ухожу, сынок. Ма…

Бомилькар закрыл ему глаза. Последний призыв к Танит[17]: «Мать — покровительница Карт-Хадашта, я возвращаю тебе мои весла», — Бостар так и не успел произнести до конца.

К заходу солнца все уже было перенесено на корабль, В десяти тяжелых, обитых железом ящиках лежали золотые слитки на общую сумму в двадцать талантов[18]. Маленькую кожаную коробочку я забрал себе. Сделанное по моему заказу через посредника стеклянное изделие осталось целым и невредимым, а таланты — единственное, что Бостар сумел сохранить из когда-то огромного моего и Баркидов состояния. Однако деньги эти уже не имели особого значения, ибо основную часть выгодных сделок я успел провернуть за пределами Карт-Хадашта еще до изгнания Ганнибала. Осталось только порвать последние связи с пунийской столицей.

Когда погрузка закончилась, Бомилькар сошел на берег. Я нежно обнял его за плечи:

— Послушай, друг, я не знаю, сколько здесь принадлежало твоему отцу, но без него мы бы не имели ничего. Возьми половину, ведь ты наследник Бостара.

— А что в ящиках?

— Шиглу — золото. Твоя доля — десять талантов.

— Да ты с ума сошел! — Он даже вздрогнул от неожиданности.

Я похлопал его по спине и подошел к Иолаосу, сидевшему на скале и пытавшемуся швырять камешки в море. Однако они то и дело падал и на песок, так как до воды было довольно далеко.

— Что намерены делать ты и твои люди?

— А что ты посоветуешь? — Он задумчиво поскреб бороду.

Я взглянул на лучников. Они уже запрягли в повозку упряжку — лошадь и уцелевшего нумидийского жеребца — и погрузили на нее свою добычу, а также луки и колчаны. Этих каппадокийцев, нанятых Спартой для устройства мелких стычек в тылу ее противников, я обнаружил в Пилосской гавани. Правда, поначалу я даже сожалел, что переманил их к себе.

Раненого они перевязали, а мертвеца без особых церемоний бросили в одну яму с убитыми нумидийцами. Со стороны имения к нам приближалось несколько человек. Один из них — видимо, владелец или управляющий — восседал на лошади. Рядом брели батраки, успевшие убежать от нумидийцев.

— Даже не знаю, может, взять вас с собой в Пилос и там высадить? Придется, правда, потесниться, но…

Иолаос наморщил лоб:

— Хорошие лучники всегда найдут себе достойное занятие. Здесь, в Кархедоне, или еще где-нибудь.

Всадник — высокий, худощавый пун средних лет — спешился и, представившись владельцем имения, горячо поблагодарил нас за помощь. Вопросов он не задавал, это было бы сейчас просто невежливо, однако в глазах его читалось откровенное любопытство. Когда я спросил у него совета, он лишь пренебрежительно махнул рукой:

— Кархедон? Там теперь нет потребности в воинах. — Он окинул взглядом каппадокийцев и улыбнулся: — Вернее, она есть, но ничего нельзя сделать.

По-гречески он говорил совершенно свободно, хотя и с легким акцентом.

— Мы знаем, что у них связаны руки, — ответил я на пунийском, и лицо его сразу же озарилось понимающей улыбкой, — Карт-Хадашт уже не тот, что раньше. А как обстоят дела в Утике или Гиппоне[19]?

— Лучше всего в Утике, — после недолгого раздумья, с неприкрытым сомнением в голосе ответил он и тут же снова перешел на греческий: — Но я хочу предложить вам переночевать у меня, и мы тогда все обсудим, У нас тут много молодых вдов, и потом, как я слышал, кое-кто из лучников умеет обрабатывать землю.

— Говоришь, вдовы? — Иолаос хитро подмигнул ему. — Ну тогда посмотрим.

— Значит, вы хотите остаться? Хорошо. Тогда я еще отблагодарю вас.

Я отстегнул от пояса кошель и швырнул его Иолаосу. Он поймал его на лету. Услышав звон, каппадокийцы начали ухмыляться, из глоток донеслось довольное урчание.

С наступлением темноты мы отчалили. Труп Бостара был завернут в белую ткань и накрепко перетянут канатами. Привязанный к ногам якорный камень доставит моего старого друга на дно моря.

Бомилькар передал управление судном кормчему и подошел ко мне. Я стоял прислонившись к двери каюты. Матросы выбрали якорь и теперь сидели у борта и дружно жевали. Один из них с набитым ртом напевал какую-то мелодию, напоминавшую просто отрывистые звуки. Ночь была безлунной, но звезды, по которым Бомилькар выверял путь, отчетливо виднелись на темном небе. Парус чуть изогнулся, налетевший с юго-запада ветер сильным порывом надул его, и корабль понесло на восток.

— И куда теперь?

— В Александрию[20].

— А потом?

Я откашлялся:

— Афины, затем Вифиния[21].

— О всемогущие… Что ты там забыл? — Бомилькар искоса взглянул на меня.

— Да нужно кой-кого навестить.

Бомилькар не стал продолжать разговор. Он медленно прошел вперед и сел рядом с лежащим среди ящиков и тюков телом отца.

— Антигон из Колхиды[22]? — робко прозвучал нежный женский голос.

Я поднял глаза. Передо мной на каменном полу хранилища стояла совсем еще юная девушка. Раб, который привел ее сюда, вопросительно посмотрел на меня. Я небрежно махнул рукой, и он мгновенно исчез.

На вид ей было не больше шестнадцати — семнадцати лет. Покрытые синяками обнаженные плечи, изодранная до крови кожа на скулах и затаенная боль в огромных черных глазах.

— Не из Колхиды, а из Кархедона, — нарочито сухо ответил я.

— Ты не похож на пуна, господин, — помедлив, сказала она, — а это послание написано на греческом языке.

— Я одновременно и пун и эллин[23]. Давай его сюда. — Я протянул руку.

Она с явной неохотой вложила мне в ладонь перевязанный черной шерстяной нитью пергаментный свиток. Я взял со стола маленький нож, разрезал нить и с улыбкой прочел:

— «Милость Ваала[24], ниспосланная Танит Гадирской».

— Ты понимаешь этот язык, господин?

— Да. — Я задумчиво посмотрел на нее, радость от предстоящей встречи сочеталась во мне с недоверием к этой избитой рабыне. — Кто дал тебе свиток?

— Какой-то человек вручил его моему господину — смотрителю гавани…

— Откуда ты тогда знаешь, что он написан по-гречески?

Она пожала плечами, легкая усмешка скользнула по ее изящно очерченным губам, но глаза оставались по-прежнему печальными.

— Смотритель гавани прочел письмо и что-то недовольно пробурчал. Он не стал снова перевязывать его, а просто дал мне.

— Выходит, ты умеешь читать?

— И писать, господин. Но смотритель гавани этого не знает. — Она опустила голову, затем вдруг резко вскинула ее и внимательно посмотрела на меня.

— Ну хорошо. А теперь иди, хотя нет, подожди. Ты страдаешь от морской болезни?

Теперь она, правда робко, улыбнулась также глазами.

— Нет, господин. А имя мое — Коринна.

Я махнул рукой в сторону ярко освещенного выхода. Минуту-другую она вопросительно смотрела на меня, а затем вышла прямо под палящие лучи полуденного солнца.

Я сел за стол и взял в руки свиток с перечнем товаров. Однако мысли мои были заняты совсем другим. Khenu Baal — Милость Ваала. Это означало, что, когда солнце окажется над потерянным нами Гадиром[25], Ганнибал будет ждать меня в храме Артемиды[26] или поблизости от него. Раньше я вовсе не был уверен в том, что сумею застать его в Никомедии из-за развернувшихся здесь бурных событий, положивших начало войне между Вифинией и Пергамом[27]. Царь Прусий вполне мог поручить своему знаменитому гостю какое-либо важное дело. В городе никто толком ничего не знал.

Однако эта девушка развеяла мои сомнения. Она явно умела владеть собой, была достаточно умна и, безусловно, получила какое-то образование. Едва заметный акцент не позволял определить, откуда она родом. Вероятно, она появилась на свет на Крите или на одном из маленьких островков Южной Эллады и совсем еще ребенком стала чьей-то легкой добычей по время войны между Римом и Антиохом. В Кархедоне с рабами обращались довольно хорошо, не из добрых побуждений, а просто чтобы не портить ценный товар. Когда наемники подняли мятеж, рабы также встали на защиту столицы и показали себя отменными храбрецами. В большинстве городов эллинической части Ойкумены[28] такое даже представить себе было нельзя. За все эти годы и никак не мог привыкнуть к тому, что к рабам относятся хуже, чем к скоту. Я снова в мыслях вернулся к этой девушке. Она умела читать и писать и вполне могла заменить выходца из Александрии, в последнее время исполнявшего обязанности моего писца. Бедняга во время плавания из Египта в Вифинию постоянно страдал от морской болезни, хотя море летом воистину не давало никаких оснований для таких мучений.

Кроме того, она была очень красива. Ох уж это возбуждение плоти! В восемьдесят лет о нем, казалось, следовало просто забыть. Однако на отсутствие похотливых желаний старику надлежит жаловаться лишь в тех случаях, когда у него нет возможностей их удовлетворить.

С помощью александрийца, который теперь должен был остаться в Никомедии, я закончил составлять опись товаров.

Караваны бактрийских[29] купцов уже снова покинули город, чтобы еще до наступления зимы успеть добраться до горных границ Персидской державы. Их столь поспешный отъезд был также вызван стремлением не оказаться на подвластных Вифинии и Пергаму землях в тот момент, когда Прусий и Евмен опять всерьез возьмутся за осуществление безумной идеи создания единого эллинистического государства.

За загородкой в самом конце склада я нашел маленькую коробочку с белым порошком, обладающим соответствующим запахом. Из дорожной сумы я вынул чудесную стеклянную бутылочку, изготовленную в одной из ремесленных мастерских пунийской столицы.

Бутылочка была сделана в виде женского тела, только без рук и ног, но зато с высокими крутыми грудями. Затычку украшало нечто вроде ожерелья с прикрепленным к нему вырезанным из сапфира изображением молодой пунийки. Сквозь бутылочку, «ожерелье» и нижнюю часть затычки тянулась тонкая золотая цепочка. Таким образом бутылочку можно было носить на шее.

Мои мысли вернулись на восемь с половиной лет назад, во времена скорби и тоски. Я тихо вздохнул, разомкнул цепочку, осторожно вытащил ее из крошечного отверстия, вынул затычку и высыпал белые крупинки в узкое стеклянное горло.

На цоколях коричневых колонн портала кучки белого голубиного дерьма образовывали причудливые узоры. В помещениях расположенного в верхней части примыкавшего к гавани квартала Царского банка царила приятная прохлада. Служитель в позолоченном, плотно облегавшем мускулистую грудь панцире и украшенном пышным султаном шлеме почтительно провел меня сквозь скопище толпившихся в зале людей.

При виде меня Ипполит не только мгновенно вскочил с места, но и быстрыми шагами пошел навстречу. В знак приветствия он крепко сжал мое правое предплечье и небрежным жестом отослал служителя. Затем он опустил тяжелые шторы из обшитой золотом плотной шерстяной ткани и предложил расположиться поудобнее на изящном сиденье. Оно было обтянуто простой кожей, но зато подлокотники были выложены инкрустациями из слоновой кости.

— Рад тебя видеть, — Он осторожно подергал за край своей довольно странной одежды, представлявшей собой накидку из обшитой по краям хлопчатобумажной ткани с наглухо застегнутым воротником, украшенным двумя золотыми пряжками и витой золотой целью. После явно намеренно сделанной паузы он добавил: — У себя.

Я подождал, пока он, кряхтя, усядется за заваленный свитками и шкатулками стол. Лицо Ипполита посерело, глаза глубоко запали.

— Ты плохо выглядишь.

— Да. И точно так же себя чувствую, — Он провел рукой по глазам, — Ох уж это военное время… Из-за Прусия с его безумными планами нам сейчас остро не хватает наличных денег, мы связаны по рукам и ногам, но, увы, далеко не все клиенты понимают это. Добавь сюда особые списки, особые поборы, необходимость постоянно исчислять налоги на набежавшие проценты — и все это нужно было сделать к позавчерашнему дню… Но ведь ты пришел ко мне не для того, чтобы выслушивать жалобы.

Я сообщил ему, что намерен снять со счета почти все деньги, за исключением необходимой суммы, остающейся в распоряжении моего управляющего. Отныне он должен был стать моим компаньоном. Ипполит долго рылся в столе и наконец вытащил целую кипу пергаментных свитков.

Под конец беседы я узнал, что смотритель гавани сильно задолжал банку, а рабыня-критянка стоит не больше пяти мин[30]. Для большей убедительности Ипполит направил вместе со мной своего служителя, призванного напомнить смотрителю о величине его долга. День уже клонился к закату, когда я наконец отвел Коринну на корабль и попросил Бомилькара позаботиться о том, чтобы ее накормили, напоили теплой водой и переодели. В благодарность она так стремительно припала губами к моей ладони, что я даже не успел отдернуть руку.

С маленького холма открывался великолепный вид на залив, город, гавань и горы. Вода отливала голубовато-зеленым и черным цветами. Маленькие лодки отправлявшихся на ночной промысел рыбаков обогнули каменный мол и начали постепенно вытягиваться в прямую линию. Справа от холма начинался редкий лес, окружавший дворец царя Прусия. Сквозь листву отчетливо просматривалась белая стена, увенчанная башнями.

Я пришел на цоколь рухнувшей колонны. Развалины древнего храма Артемиды как нельзя лучше подходили для невеселых встреч. Большинство каменных плит заросло мхом и лишайником. Устояла только одна колонна, но и она уже вся покрылась трещинами.

На гору он взошел как юноша — легко и быстро. Дыхание у него оставалось ровным и спокойным. На мгновение он прижался ко мне щекой, затем чуть откинулся назад, положил руки на мои плечи и пристально посмотрел в глаза. Годы — по-моему, Ганнибалу уже исполнилось шестьдесят один — никак не отразились на его внешности. Разве что глубже стали складки у рта, да возле левого глаза сплелась густая сетка морщин. Но взгляд, как всегда, оставался холодным и внимательным, в волосах почти не прибавилось седых прядей, брови и борода по-прежнему были иссиня-черного цвета.

— Рад тебя видеть, старый друг. В отличие от меня ты совсем не постарел, — улыбнулся Ганнибал.

— К чему вся эта таинственность? Полагаю, ты — гость царя, хотя, может быть, он уже успел втравить тебя в какую-нибудь безумную затею в Никомедии или где-нибудь еще.

— Вот именно «безумную». — Он повел рукой назад, — Ты уже видел пресловутую «военную гавань государя»?

Я посмотрел вниз — туда, где возле берега стояли четыре старые триеры[31], две пентеры[32] и кучка изрядно потрепанных парусных судов.

— Ничего не скажешь, могучий флот. И что теперь?

— Прусий приказал следить за каждым моим шагом, — грустно усмехнулся Ганнибал, — Он ужасно боится любой из моих военных хитростей. Во всяком случае, за мной постоянно следуют два-три соглядатая. Отсюда они видны уже издалека, а потому я обычно прогуливаюсь здесь по вечерам.

— Так вот почему ты предпочел послать мне тайную весть! Где ты был все эти годы? Если верить слухам, то в Армении.

— Да. — Он вздохнул и прислонился к одиноко стоящей колонне. — Я был у царя Артаксия, очистил там леса и дороги от разбойничьих шаек и разработал для него план строительства города. Но… — Он показал на раскинувшуюся под сенью гор черную водную гладь. По другую сторону был виден багровый край заходящего солнца.

— Что «но»? Море?

Ганнибал пристально взглянул на меня. Его единственный глаз выражал странную смесь самых противоречивых чувств — печаль, упрямство, тоску, смирение, высокомерие.

— Ты точно такой же, как я, — вполголоса заметил он.

— Ах вот почему… Ты не можешь покинуть берега этого моря.

Ганнибал скрестил руки на груди. Как обычно, он был одет в простой хитон с прикрепленными к груди металлическими пластинками. И как обычно, за поясом у него торчал короткий меч Плана.

Заметив мой взгляд, Ганнибал похлопал ладонью по рукоятке:

— Твой самый острый и самый дорогой подарок. Никогда еще он не подводил меня.

— Но что ты собираешься делать сейчас с мечом или без меча? Это море…

Он вскинул руку:

— Вот именно, это море, этот воздух, эти ветра. А также горы, бухты и люди. Я знаю: еще немного, и оно превратится в своего рода внутренние воды Рима. Тем не менее как обстоят дела дома?

— В Карт-Хадаште упущенного в прошлом уже не вернуть, однако торговля процветает, а проведенные тобой реформы заложили основу для дальнейшего упорядоченного развития. Взяток берут уже гораздо меньше, должностных лиц, как ты и хотел, выбирают теперь на один, а не на два года. Но…

— Что «но»?

Я поведал ему о происшедшем прямо на моих глазах нападении нумидийцев на работавших в поле батраков и дополнил рассказ сведениями, полученными от самых разных людей — торговцев, путешественников, матросов. У Масиниссы была только одна мечта — создать огромную нумидийскую державу со столицей в Карт-Хадаште. Посланцы Рима намеренно недостаточно четко установили новые границы, давая тем самым повод для любых претензий. Как Сенат, так и все остальные римляне не обращали ни малейшего внимания на залитые кровью границы Кархедона и утрату им своих исконных земель. Кроме того, Риму хватало забот, и первое место среди них занимала война в Иберии, где вожди племен давно поняли, что новые повелители превратили их в слуг. Между тем Карт-Хадашт стремился просто сделать эти племена своими союзниками и совершенно не вмешивался в их внутренние дела. Безусловно, римлян также тревожили восстания галлов[33] и нумидийцев, откровенное недовольство жителей многих италийских городов-союзников, распри между различными эллинистическими государствами и городами и, наконец, весьма напряженные отношения с крестьянами и рабами на их собственной территории.

— Ах да, нумидийцы, — Ганнибал снова скрестит руки на груди, на лице его появилось суровое и одновременно горестное выражение. — Как ты сказал? «Упущения прошлых лет»? Мой отец и мой брат Гадзрубал так и не смогли добиться полного единства Карт-Хадашта и остальных пунийских колоний. Совет предпочел иметь дело с откровенными прислужниками. А вообще-то знаешь ли ты, что несколько лет назад я всерьез обсуждал со Сципионом вопрос об изменении условий договора? Мы попросту вступили друг с другом в переписку.

В ответ я лишь удивленно взглянул на него.

— Я предложил ему сделать Карт-Хадашт союзником Рима. — Он осторожно провел пальцами по повязке, прикрывавшей пустую глазницу, — Взамен следовало признать в качестве западной границы Пунийского государства линию, проведенную между древними городами Табрак[34], Сикка и Тиквест. На восточной границе основным укреплением должен был стать город Лепсис[35].

— И что он тебе ответил?

— Он уже намеревался выступить в Риме в поддержку этого предложения. Но тут…

Он замолчал, но я и сам прекрасно знал, что произошло потом. Тогда крупные землевладельцы и бывшие высокопоставленные должностные лица Кархедона сообщили в Рим о том, что Ганнибал якобы втайне готовится к новой войне с ним. Римляне немедленно потребовали выдачи моего друга, и ему ничего не оставалось, как бежать. Такая же участь постигла меня и еще очень многих.

— Ну и что ты собираешься делать? Кроме как смотреть на море и дышать соленым воздухом?

— То, что я лучше всего умею, — сеять смуту. — Он горько усмехнулся. — Завтра могучий флот царя Вифинии под командованием его нового наварха[36] Ганнибала выйдет в море и потопит жалкие скорлупки царя Пергама.

— Ты шутишь? У Пергама…

— Можешь не продолжать. У него самый мощный и самый большой по численности флот после Рима, Египта и Родоса. Тем не менее я знаю, как нужно поступить в данном случае.

— Опомнись, Ганнибал! — Я положил руки ему на плечи, — Даже если тебе будет сопутствовать удача, все равно у Евмена огромное превосходство в силах. И потом, он же в союзе с Римом.

— Верно. Но когда римская армия прибудет сюда, все уже будет кончено. Правда, есть одно уязвимое место.

— Ты заблуждаешься. Их очень много. У Пергама — деньги, много оружия и очень сильное войско. А у Прусия под началом лишь несколько десятков тысяч человек. О его флоте лучше вообще не говорить.

— Забудь о нем, — Ганнибал весело подмигнул мне. — Что же касается армии, то Евмену для скорейшего окончания войны нужно вторгнуться на побережье Пропонтиды[37] — только так он может отрезать Вифинию от источников снабжения и не позволить Армении прийти к ней на помощь. Я знаю все пути, которые ведут к побережью. Какой бы из них ни выбрал Евмен, везде есть места, где несколько тысяч воинов способны уничтожить огромное войско.

— Поскольку это говоришь ты… — Я глубоко вздохнул, — Но где же уязвимое место?

Ганнибал пренебрежительно сплюнул;

— Это сам Прусий. Он такой же, как Антиох.

— То есть он мечтает о том, чтобы вся слава досталась ему, и откровенно пренебрегает советами великого полководца?

— Это твои слова, мой друг.

— Но тогда к чему все твои теперешние начинания?

Я никак не мог понять выражение его лица. В сгустившихся сумерках оно казалось изображением на колонне.

— А ни к чему, — голос его звучал спокойно, в нем не слышалось ни печали, ни издевки.

— Как? Но ведь…

Он осторожно присел рядом со мной.

— Это уже римское море, — тихо сказал он.

Теперь я прекрасно понимал его. На берегах этого моря ему больше не было места. Иберию окончательно покорили римляне. Северо-западное побережье Ливии все больше и больше попадало под власть Масиниссы. Из Карт-Хадашта он был вынужден бежать, и ни один из пунийских и основанных финикиянами в Ливии городов не осмеливался приютить его. Египет колебался, не зная, какой из двух вариантов выбрать: то ли полностью заняться борьбой с внутренними неурядицами, то ли продолжить войну с царством Селевкидов[38]. Разумеется, его царь никогда бы не осмелился дать пристанище несчастному изгнаннику и тем самым пойти против воли Рима. С Селевкидами у Ганнибала прекратились все отношения сразу же после битвы при Магнезии, когда великий полководец, сознавая свое полное бессилие, вынужден был смотреть, как римские легионы обратили в бегство много раз превосходящие их по численности войска, которыми командовал вечно колеблющийся Антиох. В Малой Азии все эллинистические государства, за исключением Вифинии, стали союзниками Рима, равно как и Массалия[39] в Галлии.

— Эллины по духу своему — рабы, — глухо сказал я, высказывая вслух наболевшую мысль.

— Да нет, не рабы, а слуги, — угрюмо проворчал Ганнибал, — Рабы ни в чем не виноваты. Они ведь не сами обрекли себя на такую участь. Напротив, Афины, Коринф, Спарта и Македония с их детскими сварами и раздорами сами себя делают прислужниками римлян.

Я умоляюще посмотрел на него:

— Поедем со мной. Я как раз собираюсь покончить со всеми делами. Часть денег так и так принадлежит тебе. Александрия — более-менее свободный город, правда лишь до тех пор, пока очередной римский посол не потребует твоей выдачи. Но хотя бы несколько дней ты там проведешь спокойно, а я за это время улажу свои дела.

— А потом?

— В Аравийском море вода не менее соленая. — Я призывно вскинул руки, — Или, например, древние пунийские города по ту сторону Столбов Геракла[40] — Лике[41], Карт-Ганнон, Счастливые острова[42]. Или Индия…

Он выдавил на лице улыбку:

— Два старика вздумали уйти от судьбы. Нет, Тигго, забудь об этом. Я должен, как и прежде, творить историю. Неужели ты думаешь, что теперь, когда мне уже за шестьдесят, я смогу заставить себя забыться и, попивая вино, спокойно смотреть на мир!

— Но ведь эта твоя вифинская затея, она же совершенно бессмысленна.

— Нет, не совсем. Есть одна возможность.

— Какая? Где?

— Если Прусий прислушается к моим словам, если он предоставит мне свободу действий, тогда Пергам неминуемо ждет поражение. И тогда именно здесь, на Боспоре, можно будет начать все заново.

Он считал, что Никомедия не подходит для осуществления его целей из-за своего местоположения. Гораздо разумнее было бы воздвигнуть прямо на Боспоре новый город или же просто использовать уже существующий полис[43] — например, Византий[44], который, правда, в настоящее время является союзником Рима. Расположенный на стыке Европы и Азии, по причине своей удаленности от Рима, по мнению сенаторов, не представляющий для него опасности и в то же время остающийся в пределах Ойкумены, — одним словом, можно было бы не только способствовать расширению торговых связей, но и оказывать влияние на политические события. А имея в распоряжении более-менее сильный флот и хорошо обученную армию, защитить его не составит труда…

— Рано или поздно, — брезгливо поморщился Ганнибал, — устроившие между собой свару греческие селения Афины и Спарта поймут, что для них просто нет другого выбора. Иначе Рим раздавит их. Под властью пунов сицилийские города жили собственной жизнью, теперь у них все подчинено желаниям Рима. Он не только установил там свои законы, но и посягнул на нравы и обычаи их обитателей. Вероятно, он еще заставит покоренные народы поклоняться единому богу, и это будет самое ужасное…

Вопреки желанию я был вынужден признать, что это была не просто единственная возможность противостоять Риму, нет, это был очень хорошо продуманный план. На меня он произвел сильное впечатление. Подумать только, на восточной окраине Ойкумены возникнет метрополия[45], которая станет связующим звеном между македонцами, фракийцами, армянами, персами, жителями Месопотамии, арабами, греками и скифами! Эдакое единство в многообразии, выгодно отличающееся от римского монолита с его стремлением задушить любое инакомыслие. Я отчетливо себе это представил в виде мозаики: осколки стекла плотно подгоняются друг к другу, и возникает цельное изображение. Именно так Византий притянет к себе государства, возникшие на развалинах империи Александра Великого. Характерно, что сделают они это совершенно добровольно, и тогда, образно выражаясь, обутые в кожаные сандалии ноги римских легионеров уже не смогут вдребезги разнести новый мозаичный узор.

— А Прусий… — Я осекся, не закончив фразы.

Ганнибал тяжело вздохнул:

— Не забывай, что эллины и пуны вот уже чуть ли не шестьсот лет враждуют между собой. Одно дело — принять у себя пунийского полководца, покрытого не только славой, но и пылью после долгих странствий. Но позволить ему стать основателем могучей державы… Сыновей же Прусия боги просто лишили разума.

У меня чуть слезы не выступили на глазах — такая безнадежность звучала в его голосе. Ведь осуществление грандиозного замысла, от которого даже дух захватывало, всецело зависело от того, предоставит ли хитрый правитель крошечного государства свободу рук величайшему стратегу в истории.

— Но Пергам — союзник Рима, — поспешил напомнить я ему, — и если Евмен потеряет все свои владения, сюда придут легионеры.

— Я постараюсь не допустить этого, — Ганнибал оперся подбородком на скрещенные ладони, — Я отнюдь не намерен полностью сокрушать Пергам, а хочу лишь… немного умерить его притязания. Я предложу ему такие выгодные условия, что Евмен после разгрома своего войска непременно примет их. В Рим же отправятся послы с предложением заключить мирный договор и принять участие в претворении в жизнь другого, еще более величественного плана.

В багряном отсвете лучей заката он выглядел совсем юным, не знающим, что такое бег времени, и мне вдруг показалось, что он сейчас снимет повязку и ободряюще подмигнет вторым глазом.

— Что ты еще задумал?

— Речь о завоевании и заселении земель, населенных скифами, фракийцами, кельтами и германцами. Мы вместе дойдем до Истра. По-моему, здесь его называют Данувий[46].

Воцарившееся молчание я осмелился прервать лишь после того, как полная луна залила небо мертвенно-бледным светом.

— Для старика купца такие планы слишком уж грандиозны, — наконец прохрипел я.

Он, похоже, даже не услышал меня.

— Если они согласятся и протянут руки на Север, их чрево на Юге окажется совершенно беззащитным, а если откажутся… что ж, я хотя бы выиграю время.

Он постоял в раздумье и с нескрываемой горечью заявил:

— Я никогда не испытывал ненависти к Риму, ты это хорошо знаешь, Тигго. Я только хотел, чтобы Рим уважал права Карт-Хадашта и признал его равным себе. Но для него это совершенно неприемлемо.

— А если тебя постигнет неудача? Если Прусий не позволит тебе действовать по твоему усмотрению?

Он равнодушно пожал плечами:

— Тогда я лишусь последнего пристанища в этих краях.

Я медленно снял с шеи бутылочку и, напрягшись, прошептал:

— Индийский порошок. Лучше, конечно, смешать его с водой или вином, но в крайнем случае можно просто принять в чистом виде. Быстро и без мучений.

— Спасибо, друг. — Ганнибал протянул руку и вдруг замер, не сводя глаз с бутылки, — Вылитая Элисса, — едва шевеля губами, произнес он имя женщины, едва не ставшей матерью его ребенка.

— Наверное, это мой последний подарок. И да смилуется над нами Ваал.

Через три дня после того, как флот Вифинии покинул гавань, на борту нашего судна появился Ипполит в сопровождении носильщика, с трудом удерживающего на плечах большой кожаный мешок.

— Вчера вечером мне удалось окончательно уговорить Гефеста, — облегченно вздохнул банкир, вытирая потный лоб. — Ты ведь знаешь, как он противился моим предложениям. Но у него столько долгов… Короче, в обмен на их погашение он позволил мне переписать на его имя весь твой вклад, за исключением оговоренного остатка. За это он дал мне для тебя мешок с жемчугом.

В полдень наше судно миновало каменные стены мола и вышло из гавани. Никаких сведений о судьбе флота пока не поступало. Бомилькар задумчиво склонился над разостланной на небольшом столике картой, провел пальцем по изображенному на ней побережью и взглянул на небо:

— Ночь будет ясной. И погода не изменится. А значит, если повезет, за Геллеспонтом[47] пойдем по звездам.

Бомилькар уверенно управлял кораблем, предпочитая ночью держаться поближе к побережью. На третий день мы заметили мерно покачивающиеся на легкой волне доски, обломки мачт и обрывки парусов, а вечером вытащили из воды человека.

Им оказался старший кормчий с одной из принадлежавших Пергаму пентер. Целых полтора дня он пропел в открытом море, цепляясь за бочку. Утолив жажду и голод, он поведал нам о сотворенном Ганнибалом чуде.

— Флот царя Евмена состоял из восьмидесяти недавно построенных боевых кораблей, и те, кто служил на них, отличались хорошей выучкой. Подобно нам, эти суда также старались не отдаляться от побережья и по ночам бросали якоря в бухтах или среди бесчисленных маленьких островков.

Мы особенно и не спешили, поскольку знали, что враг никуда не денется. Позавчера вечером от одного рыбака мы узнали, что так называемый вифинский флот расположился в крошечной бухте, поскольку суда дали течь. Там ветер всегда дует с суши, но нас это нисколько не волновало. Все равно в сражении мы спускаем паруса и ставим всех людей к рулю. Вышли мы еще до рассвета и, когда солнце взошло и осветило лучами скопище жалких суденышек, разразились таким громовым хохотом, что, наверное, смогли бы заглушить самого Зевса Громовержца[48]. Вдруг от них отделилось маленькое судно под белым флагом. Вроде как они собрались вступить с нами в переговоры или даже сдаться. Тем временем мы уже подошли вплотную к бухте и кое-как втиснулись в нее, И тут, представляете, это суденышко приблизилось к нам, и какой-то человек осведомился, на каком из наших кораблей расположился наварх, а потом вдруг предложил нам сдаться. Ну мы его подняли на смех и прогнали прочь, а потом, увидев, что вифинцы наполовину подняли паруса, дали сигнал к атаке.

Его речь становилась все бессвязнее. Из сбивчивого рассказа стало ясно, что зажатый между скалистыми берегами бухты флот Пергама потерял подвижность. Флот же Вифинии, напротив, обрел ее благодаря дувшему с суши ветру. Ганнибал, применив одну из своих пресловутых военных хитростей, узнал, на каком из вражеских судов находится наварх.

Внезапно в стоявшие на левом крыле пергамские корабли полетели глиняные кувшины. Оказывается, Ганнибал заранее приказал установить на крутых берегах бухты небольшие катапульты, и теперь они обрушили на врага наполненные земляным маслом[49] кувшины. Вслед за ними летели пущенные пифинскими лучниками обмотанные просмоленной паклей горящие стрелы.

Вскоре корабль наварха и стоявшие рядом суда занялись ярким пламенем. Пергамцы с дикими воплями прыгали за борт, чтобы навсегда исчезнуть в огненном водовороте.

Тут спасенный нами кормчий раскрыл глаза так, что они, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Лицо его стало белым как мел.

— Тем временем несколько их пентер подошло к уцелевшим кораблям. Теперь на нас градом посыпались кувшины со скорпионами и змеями. Они с грохотом разбивались о палубы, и эти твари тут же набрасывались на нас. Воины же Ганнибала, которые также запрыгивали на наши корабли, могли не бояться змей и скорпионов. На ноги у них были надеты кнемиды[50], на стопы натянуты кожаные кошели. Думаю, Ганнибал захватил около тридцати кораблей, остальные или сгорели, или пошли ко дну. У Пергама больше нет флота.

Вечером в крошечной гавани одного из островов мы узнали, что после столь блистательно выигранного им морского сражения Ганнибал сразу же сошел на берег, чтобы осмотреть укрепления на южной границе Вифинии и пополнить ряды своего войска.

Как приятно писать именно вечером, время от времени поднимая голову из-за заваленного папирусными свитками и заставленного чернильницами стола и смотреть на море усталыми глазами. Вскоре тьма окончательно поглотит меня, как море ныряльщика, но в отличие от него старику Антигону уже никогда не будет суждено сойти на берег.

Дующий с северо-востока легкий ветерок доносит сюда запахи моря и дальних дорог. Корабли в Александрийской гавани готовятся плыть на запад, однако римляне не пропустят их слишком далеко.

Я посылаю Коринну за сирийским вином и водой и приказываю набрать ее в глубоком колодце на площади. Там она всегда свежая в отличие от хранящейся и стоящей в подвале моего дома цистерне воды, набранной в одном из отведенных от Нила каналов. Под воздействием вина и ветра я вновь погружусь в раздумья и закончу свои записанные на множестве папирусных свитков воспоминания, обнаружив наконец нить, связующую их с нынешними временами. Работая над ними, я потерял счет дням, и потом, кто знает, какой завтра подует ветер. Этот сегодняшний, например, побудил меня мысленно перенестись в мои родные места, а именно в любимый Кархедон, который, если исполнятся пожелания римлян и Масиниссы, довольно скоро превратится в груду развалин. И тогда они скажут: «Здесь стоял Карфаген».

Там я родился за четыре года до нелепой гибели великого Пирра[51] и пресловутого нарушения Римом договора, вызвавшего первую войну между Италией и Ливией. Никто тогда даже представить себе не мог, что оно повлечет за собой гибель целого мира. За свою долгую жизнь я побывал и на заснеженных горных отрогах Восточной Индии, и на западном побережье по ту сторону океана. Мне довелось видеть многих великих людей и присутствовать при принятии ими самых отчаянных решений. Теперь они все кажутся мне совершеннейшими ничтожествами: и несчастный добродетельный упрямец Регул, и выдающийся стратег Гамилькар, и, разумеется, Сципион Бесчувственный, которого они называют Сципионом Африканским. Какими бы великими они ни были, на деле они представляли собой лишь колеса механизма, способные только ускорить или замедлить его ход. Однако они не могли ни остановить этот механизм, ни самостоятельно отломиться от него. Только один-единственный человек способен был заглянуть в даль времен, и все эти годы, когда бурные события сменяли друг друга с головокружительной быстротой, только он мог предотвратить гибель его и моего мира и направить поток времени в другое русло. Ни Ахилл[52], ни Кир[53], ни Александр не могли сравниться с ним. Прошло уже два года после гибели Ганнибала, а в александрийских тавернах все еще вспоминают его. В Риме же о нем просто никогда не забудут. Он был огромным костром, из пепла не возродится феникс[54], и мне остается только придавать пеплу моих воспоминаний форму отточенных фраз.

Вообще-то все увиденное мной в этом сне происходило на самом деле, но теперь я уже далеко не уверен в этом, уж больно часто он мне снится.

— Вон еще один. И опять совсем без весел. И весь нос в пробоинах. Жуть какая. И с каждым днем таких все больше и больше. Плохи наши дела. — Бостар помахал гранатом, затем впился в него зубами и начал выплевывать косточки. Ювелирная мастерская его отца находилась поблизости от окружавших военную гавань высоких стен. Тамошние обитатели знали, правда, не больше жителей других городских кварталов, но уже сама близость к гавани превращала Бостара в истинного знатока происходящего вокруг. Стоявший рядом Итубал важно кивнул в знак согласия. Он не то чтобы верил Бостару, но считал своим долгом поддержать приятеля, поскольку оба были пунами.

— Не говори глупостей. — Я скорчил брезгливую гримасу. — Вот если бы вернулось мало кораблей, тогда да. А поврежденные триеры всегда можно починить.

Худой как щепка Итубал прикрыл глаза рукой, пытаясь разглядеть приближающееся с юга военное судно. Оно неторопливо проплыло мимо сторожевой башни. На таком расстоянии разглядеть пробоины в носу было совершенно невозможно. Здесь Бостар, несомненно, дал волю своей фантазии, если только за ночь глаза у него не стали как у орла. Однако у корабля действительно отсутствовали два ряда весел.

— Ну что скажешь, глупый эллин? — хитро сощурился Бостар.

— А ты безмозглый пун. — Я ухмыльнулся и принялся яростно тереться спиной об острый край расселины. После купания какое-то зловредное насекомое залезло под длинный, до колен, шерстяной балахон и укусило меня между лопаток.

— Осквернители коз, вот вы кто оба. — Даниил узнал что-то новое и явно гордился этим.

Иудей жил по ту сторону стены, в юго-западном предместье, расположенном прямо на дороге, ведущей в Тунет[55]. Он работал в садах своего отца и щедро снабжал нас не только фруктами, но и последними сплетнями и смачными бранными словами, услышанными на рынках и дальних окраинах.

Всю первую половину дня я не разгибая спины трудился на отцовском складе, где взвешивал пшеницу, складывал рядами мешки и отмечал их количество на свитке папируса. Потом появился Бостар, и, поскольку больше никаких срочных дел не было, отец разрешил мне пойти с ним погулять. Какое-то время мы бесцельно блуждали по торговой гавани, перекусили в харчевне хлебом и жареной рыбой и с интересом смотрели, как по перекинутым на причал дощатым трапам резво бегают рабы и матросы, занося на корабль бочонки с водой, связки сушеной рыбы, амфоры с оливковым маслом, битком набитые корзины с едой и мехи с вином.

Потом мы бродили по хаотичному лабиринту маленьких улочек, застроенному похожими на кубики домами, пока наконец неподалеку от Бирсы[56] не встретили Итубала. Его отец был потомственным красильщиком, и потому к одежде сына, казалось, навсегда пристал едкий запах краски. Он предложил найти Даниила и вместе отправиться на Пиратское озеро. Так мы называли мелкую бухту в северо-западной части Карт-Хадашта.

Там мы, как обычно, остались до вечера. В двух стадиях[57] от берега виднелось множество крошечных островков, до которых так приятно было плыть наперегонки в теплой воде. В ней также порой можно было обнаружить интересные предметы. Там двумя днями раньше я выловил треснувшую деревянную фигурку то ли богини, то ли демона в женском обличье. Во всяком случае, у нее было пять грудей.

Позднее мы решили пойти погулять и, миновав несколько жалких рыбацких хижин, забрались на скалы близ мыса Камарт. Они прямо подступили к стене, защищавшей Карт-Хадашт с моря. Мы долго дразнили чернокожих стражников с короткими копьями в руках и широкими мечами на поясе. Однако они не понимали по-пунийски и в ответ лишь ухмылялись и плевались.

Солнце зашло слева от нас, и на более отдаленном восточном берегу бухты вершины окрасились багряным цветом. По отливавшей медью водной глади медленно, словно насекомое, у которого оторвали одну или две ноги, ползло военное судно. Вскоре оно войдет в гавань, и стена скроет его от нас. Я долго смотрел вслед кораблю, чувствуя, как что-то дергается в моей груди. Теперь я знаю, что это была неукротимая любовь к дальним странствиям и конечно же к морю.

Всякий раз, когда мне снится этот сон, я просыпаюсь с ощущением, что в моей груди что-то дергается и напрягается. Даже за восемьдесят лет я так и не смог утолить эту жажду. Я объездил великое множество стран, познал нравы и обычаи многих народов. Я пил их вина, слушал их песни, их забавные и страшные истории, торговал их товарами и совокуплялся с их женщинами. Все это было прекрасно, и всем этим я полностью насытился. Но море… ласкающий кожу ветерок над чуть колеблемой легкой зыбью соленой водой заполняет все вокруг резким запахом гибели. Тому подтверждение — качающиеся на волнах доски, выброшенные на поверхность водоросли, мертвая рыба, обрывки парусов. Где бы я ни вдыхал этот запах, будь то на берегах далекой Тапробаны или далеко-далеко по ту сторону Столбов Мелькарта[58], — всегда он преследовал меня во сне. Просто поразительно, что обоняние обладает поистине божественной властью над душой. Но ведь ни один из известных мне народов не воздавал носу божественные почести.

Я никогда не имел ни времени, ни возможности для того, чтобы попытаться вникнуть в тайный смысл так часто повторяющегося сна о так славно проведенном времени неподалеку от мыса Камарт. Не занимался я и разгадыванием загадки собственной души. Наверное, в определенном отношении она схожа с гордиевым узлом, который, как известно, можно было только разрубить[59]. Иначе говоря, для постижения ее тайны потребуется вмешательство извне. Тем не менее мне кажется, что я многое понял из этого сна. В наши дни на покоренных легионерами и подчиняющихся римскому Сенату землях есть только два сорта людей: римляне, считающие себя господами, и все остальные, обязанные им прислуживать. В моем же сне, несмотря на все различия, мы все были равны между собой — и чернокожие стражники, и иудей, и оба пуна, и я — сын метека[60], выходца из Греции.

С этого дня для нас также началась совсем иная жизнь. Перемены бросались в глаза уже по дороге домой. Оказывается, в промежуток между предвечерними часами и заходом солнца поступили новые сведения с полей сражений Великой Сицилийской войны (позднее мы — пуны — называли ее Первой Римской войной), и Совет издал новые распоряжения. Надлежало расширить и расчистить запущенный ров, окружавший город. Множество рабов, пленных и брошенных им на помощь воинов поднимали со дна плиты земли и каменные глыбы или устанавливали за рвом колья с бронзовыми наконечниками. Слышались крики, грохот, звон, скрежет. Люди сновали взад-вперед как муравьи. Лучи заходящего солнца отражались на залитых потом лицах, а также обнаженных плечах и спинах. Они казались отлитыми из меди. Нестерпимо воняло разогретой смолой.

— Похоже, мы готовимся к осаде… — Бостар посторонился, пропуская пятерых рослых, плечистых ливийских пехотинцев во главе с командиром в шлеме. Своим жезлом он показывал им, куда следует вынести из ворот огромное бревно.

В суматохе мы потеряли Даниила, которому, впрочем, не нужно было возвращаться в город. Я взобрался на парапет и огляделся. Всю рыночную площадь заполнила голосящая толпа, в которой отчетливо выделялись купцы, спешно собиравшие свои товары, и ремесленники, закрывающие свои мастерские. Далее виднелись плоские черепичные крыши многочисленных, выросших за эти годы на окраине Карт-Хадашта домов. И наконец, заслоненные кипарисами, выжженные солнцем пыльные равнины. Над ними низко висел в воздухе черно-красный шар заходящего солнца. Он напоминал мне чей-то огромный злой глаз.

Сделанные из плотно пригнанных бревен и окованные полосами железа огромные створки главных городских ворот были широко распахнуты. Пройдя полукруглую арку, мы вышли на заросшую по обеим сторонам густыми зарослями кактусов и, как обычно по вечерам, довольно спокойную улицу и сразу же снова столкнулись с отрядом ливийских наемников в испачканных грязью и известью одеждах. Несмотря на жару, они предпочли не снимать свои горностаевые шапки. Лица многих из них были покрыты ссадинами.

— Откуда они идут? — У Итубала на лице опять появилось глупое не по годам выражение.

— Неужели стену со стороны Бирсы также приказано укрепить? — голос Бостара сорвался на хрип. — Значит, действительно произошло нечто страшное.

Вскоре мы узнали, что на восточном побережье, близ города Аски, высадилось огромное римское войско во главе с двумя консулами. Вот уже восемь лет всего лишь в трех морских переходах отсюда на полях сражений Великой войны лилась кровь, но этот мир был от нас очень далек. Мы спокойно росли, почти не замечая, что вокруг лихорадочно вербуют наемников и затем груженные ими корабли покидают гавань. Вернее, мы воспринимали это как водопад, привычный шум которого уже просто не слышишь. Сейчас мы почувствовали на лице брызги пены и поняли, что нас тоже могут перемолоть мощные струи воды.

Дома я узнал, что отец вместе со своим другом Гамилькаром решили мою судьбу. Мой старший брат Атгал уже несколько лет жил в Массалии, а мне теперь предстояло спешно отправиться в Александрию, где проживал компаньон моего отца. Там я должен был не только расширить свой кругозор, но и научиться торговать. Гамилькар был для меня как старший брат, он всегда внушал мне уважение, но в тот вечер я люто возненавидел его, ибо он вдруг оборвал мою привычную жизнь. Он командовал конницей, предназначенной для зашиты Большой стены, и еще ночью собирался выехать в глубь страны, чтобы навербовать тем побольше наемников.

Внезапно все вдруг показалось мне каким-то кошмарным сном — прощание с родителями и сестрами Арсиноей и Аргиопой, бешеная скачка в ночь и застилающие глаза слезы. Старшины нумидийской конницы, получив от Гамилькара в Тунете деньги, перевезли меня через горы на побережье. В один из этих доставивших мне столько страданий дней я наконец понял, что это был вовсе не сон.

Только через пять с половиной лет мне было суждено вновь увидеть Карт-Хадашт. У старика время подобно горячему стеклу, которое, постепенно охлаждаясь и застывая, из-за изгибов и вздутий дает искаженное представление об окружающем мире. Поэтому я хочу успеть дать ясную, свободную от искажений картину своей жизни, ибо сильно сомневаюсь, что судьба будет еще долго терпеть мое пребывание на этом свете.

Вместе с купеческим караваном я добрался до оазиса бога Амуна и уже оттуда прямиком направился в Александрию. Я очень полюбил не изуродованный в дальнейшем новшествами египетский город и всем сердцем возненавидел надменных македонцев, и прежде всего компаньона отца и моего наставника Аминта. И как же я ликовал, когда через год до нас дошли первые сведения о положении в Карт-Хадаште. Оказывается, карфагеняне под командованием лакедемонянина[61] Ксантиппа нанесли сокрушительное поражение римскому войску и взяли в плен консула Марка Атилия Регула. Особенно отличился Гамилькар, показавший себя одаренным и весьма умелым предводителем конницы.

В Карт-Хадашт я вернулся не только отягощенный многими знаниями, но и научившийся многого в жизни избегать. К тому времени отец уже умер, Арсиноя вышла замуж за его управляющего Кассандра, а мать и Аргиопа предпочли перебраться в загородное имение. Используя привезенные из Тапробаны жемчуг и драгоценные камни, я благодаря покровительству Гамилькара вместе с моим старым другом Бостаром принял меры, позволившие нам в дальнейшем не только увеличить семейное состояние, но и сделаться полностью независимыми от прихотей пунийских банкиров. Иными словами, я учредил собственный банк, а после возвращения из поездки в далекие западные края постепенно выплатил родным их долю и создал широко разветвленную сеть своих представительств.

Коринна говорит, что так лучше и, когда стилю изложения присуща некая головокружительная быстрота, гораздо легче записывать. В свою очередь я, вознамерившись описывать лишь те эпизоды моей жизни, которые позволяют понять главное, буду рассказывать об Антигоне, сыне Аристида и бывшем владельце давно забытого «Песчаного банка», лишь в тех случаях, когда они проливают свет на не слишком известные события, происходящие на далеких окраинах Ойкумены, ибо главное здесь совсем не Антигон, а другие, гораздо более великие мужи.

Мое дело — описывать, а вовсе не толковать их деяния. И начать я хочу с возвращения с берегов Внешнего моря[62] прямо на войну, когда уже шел ее последний, шестнадцатый год. Если боги, которые конечно же не существуют, проявят милость, что в общем-то им несвойственно, я выполню свою задачу.

Глава I Возвращение в Карт-Хадашт

Пятнадцать гаул[63] шли по морю, выстроившись в два ряда. Паруса надувались, захватывая в себя тугие струи свежего осеннего ветра, налетевшего с запада. Тем не менее ни один из кораблей ни разу не нарушил строя благодаря тяжелому грузу, хранящему я во вместительных трюмах. В основном это были добытые в иберийских рудниках слитки железа, которых с таким нетерпением ждали в кузницах Карт-Хадашта.

На парусах головного корабля был нарисован огромный красный глаз. Капитан, коротко поговорив с сидящими на корточках в носовой части судна лучниками, быстрыми шагами прошел на корму. Подобно кормчему, он также носил плетеные сандалии с толстыми корковыми подошвами и кожаный панцирь поверх изрядно перепачканной туники[64]. Нервно дергая ее за край, он еще раз внимательно оглядел палубу, проверяя, все ли в порядке. Лежавший возле мачты вверх днищем челн, как и положено, был прикреплен к настилу, у бочки с водой крышка была намертво прикручена веревками, а обычно беспорядочно разбросанные бухты просмоленных канатов аккуратно сложены возле правого борта. Одним словом, придраться было не к чему.

Капитан удовлетворенно буркнул, ловко поднялся по двум ступеням на открытый низкий мостик, кивнул отважившемуся плыть с ними в Карт-Хадашт молодому купцу и, приложив ладонь ко лбу, начал пристально всматриваться в далекий ливийский берег, где через рапные промежутки времени вспыхивали огненные блики сигнальных костров.

Начальник лучников, тоже надевший поверх туники кожаный панцирь, раздраженно повел плечами. Свой красный плащ он оставил в нижней каюте, а шлем с красным плюмажем небрежно бросил себе под ноги.

— Лучше бы ты смотрел на море, — прохрипел он, качнув кольцами в ушах.

— Зачем? — удивленно сощурился капитан. — Ну да, понятно. Вон они. Пять… Нет, семь триер. Эх, если бы Мелькарт разнес их на куски.

Он замотал головой и несколько раз провел дрожащей от волнения рукой по седой бороде.

— Ты только не волнуйся. — Начальник лучников весело щелкнул языком и встал рядом с кормчим, тяжело ворочавшим штурвал. — А ты не вздумай менять направление.

— Не беспокойся, сынок… Я хотел сказать, господин. — Кормчий дерзко ухмыльнулся, навалился грудью на штурвал и искоса взглянул на воду, бурлившую прямо под мощным тараном с кованым наконечником, висевшим на бронзовых кольцах возле верхней палубы, — Хорошо бы, конечно, нам плыть быстрее.

Из-за тяжелого груза гаулы даже при попутном ветре не могли увеличить скорость.

Неожиданно трое матросов дружно опустились на колени возле мачты, закрыли глаза и подняли руки. Их глотки исторгли непонятные хриплые звуки, а обнаженные до пояса мускулистые тела ритмично начали раскачиваться взад-вперед.

— Сардинцы, — пояснил капитан, вплотную приблизившись к купцу. — Они, Антигон, молят богов даровать им милость в ином мире.

— Если мир иной столь же ужасен, как их язык… — На лице Антигона мелькнула легкая улыбка, он отвернулся и вновь стал рассматривать приближающиеся вражеские корабли.

Триеры все больше и больше набирали ход. Весла дружно вылетали из воды и вновь вонзались в нее. Антигон скорбно вздохнул и медленно натянул панцирь. Уже отчетливо были видны абордажные мостики, приготовленные к броску. Пока еще никому не удавалось отбить атаку легионеров, сбегавших по ним на корабли. Вообще римский флот появился всего тринадцать лет назад, то есть лишь через три года после начала Великой Сицилийской войны. Свои корабли римляне строили по образцу пунийских судов, выброшенных бурей на берег, а отсутствие должного опыта постарались возместить абордажными мостиками, превращавшими морские сражения в своего рода «наземные бои».

Начальник лучников, видимо, был согласен с Антигоном.

— Сегодня эти проклятые «вороны» пользы им не принесут, — вполголоса сказал он. — Римлянам не удастся вонзить свои «клювы» в борта наших гаул.

Взмахом руки он дал знак капитану. Тот мгновенно сунул три пальца в рот и громко свистнул. Матросы гурьбой выбежали из трюма и разбежались по своим местам, а начальник лучников вынул из-под шлема рожок и поднес его к губам.

Уцелевшие в битвах римские триеры с некоторых пор нападали у берегов Ливии на гаулы и при появлении вдалеке кархедонских военных кораблей тут же исчезали. Тогда пунийский наварх распорядился отправить на запад дополнительно еще несколько судов. Их капитанам было приказано ждать возле Гиппона до тех пор, пока здесь не соберется достаточное количество гаул, идущих в Карт-Хадашт. На них заранее разместили отряды лучников. Замысел выманить римские корабли из укромных бухт, по словам начальника одного из отрядов, целиком принадлежал Гамилькару.

— Убрать паруса! Развернуться вправо! — прогремел над палубой голос капитана.

Антигон напрасно пытался уловить в нем малейшие признаки страха или сомнения.

Все пятнадцать гаул в точности выполнили приказ и разомкнули строй, образовав довольно широкий проход.

На шести пунийских пентерах, слегка отставших и потому до последней минуты скрытых от вражеских глаз, паруса внезапно обвисли. Зато весла, вылетевшие из гребных окошек, вспенили зеленоватую воду, и корабли, подобно стае вспугнутых птиц, стремительно понеслись навстречу триерам.

— А теперь поднять паруса! Вернуться в прежнее положение!

Дождавшись, пока полотнища парусов надулись под порывом ветра, кормчий снова вцепился в рукояти штурвала.

— Какие же все-таки римляне глупцы, — пробормотал начальник лучников.

Гаулы снова шли сомкнутым двухрядным строем.

— Но почему? — Антигон чуть наклонял голову, прислушиваясь к хлопкам широких парусов, напоминавшим щелканье бича. Не на шутку разыгравшийся ветер сносил в сторону дикие звуки рожка.

— Обычно купеческие суда начинают метаться при появлении вражеских военных кораблей или пиратов. Римляне видели, что мы не разбежались, как перепуганные гуси, и вообще-то должны были заподозрить неладное.

С кормы головной гаулы было невозможно разглядеть полную картину боя. Одна из пентер пронеслась между двумя триерами, круша и ломая их несла. Римляне не могли перебросить абордажные мостики ни с носа, ни с кормы, так как пентера держалась на должном расстоянии от них. Стоявшие на ее палубе балеарские пращники[65] вместе с двумя маленькими вращающимися катапультами обрушили ка левую триеру град камней и свинцовых шаров, утыканных заостренными иглами. Одновременно лучники-гетулы[66] выпустили по правой триере целый рой горящих стрел. Римский корабль тут же занялся огнем.

Антигон на мгновение закрыл глаза, а открыв их, увидел, как пентера, чуть накренившись на разведенной носом волне и зачерпнув низким бортом воду, крутанулась на одном месте и всадила кованый наконечник тарана несколько ниже кормового весла второго римского судна. Треск ломаемого дерева показался Антигону ударом грома. Римляне напрасно пытались вцепиться в борта пентеры крючковатым концом абордажного мостика. Он лишь царапнул железную обшивку носовой части и соскользнул вниз. Пентера отвалила в сторону, уводя за собой таран. Триера накренилась, перевернулась и с громким засасывающим звуком скрылась в морской пучине.

Антигон мрачно склонил голову. Бурлящая на месте затонувшего римского корабля вода почему-то вызвала у него чувство горечи. Вокруг бурно ликовали матросы и лучники. Старый опытный капитан радовался победе, как мальчишка. Он прыгал вверх-вниз, стуча корковыми подошвами о деревянный настил. Антигон поморщился. Звук был ему неприятен. Кормчий, скаля в улыбке кривые зубы, чуть ли не до хруста позвонков вертел головой, боясь упустить подробности увлекательного зрелища. Начальник лучников схватился за край борта так, что даже побелели костяшки пальцев, и сорванным голосом выкрикивал одни и те же слова:

— В погоню! В погоню за ними!

Уже ничто не могло спасти римскую флотилию. Две триеры камнем пошли ко дну. Еще на двух горело все: и борта, и надстройки, и мачты со скатанными парусами. Пентеры догнали два последних судна и постепенно брали их в кольцо. Антигон нахмурился и медленно стянул с себя кожаный панцирь.

— Иногда полезно немного отвлечься, — полушутя-полусерьезно произнес капитан, — но за это тебе, господин, платить не придется.

Антигон лишь вежливо улыбнулся в ответ. Он заплатил за переход до Карт-Хадашта и даже не счел нужным упомянуть, что оба корабля с нарисованным на парусах красным глазом Мелькарта принадлежали именно ему. Капитан просто не поверил бы двадцатилетнему юноше.

Под вечер, когда они обогнули мыс, облачный покров вдруг прорвало и заходящее солнце залило светом зеленоватую воду и белые стены домов на восточном берегу бухты, как бы покрыв их ржавым медным слоем.

Осталась позади стена, воздвигнутая для защиты Карт-Хадашта с моря. За ней виднелись дома и сады Мегары — предместья, заселенного в основном богатыми купцами и крупными землевладельцами. На площадках сторожевых башен толпилось много стражников, радостно размахивавших флагами и копьями. Не меньшее оживление царило на большом каменном молу и на стоявших рядом кораблях.

— Убрать парус! Выбрать весла! — Капитан резко повернул голову, — Надо пропустить вперед героев.

Пентеры медленно проплыли мимо. Только одна из них получила незначительные повреждения. На ее палубе кто-то приветственно вскинул руку, на гауле начальник лучников тут же замахал в ответ.

— Весла на воду!

Гребцы тут же взмахнули веслами и с силой погрузили их в воду. Гаула обошла поврежденную пентеру и, быстро миновав проход между стенами, вошла в Кофон[67] с севера. За кормой послышался лязг опускаемой цепи. Теперь вход в тихую внутреннюю гавань был снова закрыт.

Первыми на набережную спрыгнули лучники, которым так и не довелось принять участие в сражении. Им предстояло проделать долгий путь до своих казарм, расположенных внутри западной стены. Сложенная из тесаных камней, она была настолько огромной и широкой, что в ней хватало места также и для конюшен и оружейных мастерских. Однако воинов не слишком огорчала дальняя дорога. Ведь они должны были идти по улицам, заполненным пестрой толпой, радостно приветствующей их.

Повинуясь властному жесту Антигона, носильщик избежал по трапу и последовал за молодым греком в тесную каморку под кормой. Антигон взял под мышку небольшую кожаную сумку и показал носильщику на обернутый кожей огромный тюк.

— Что там у тебя, господин? Свинец? — Здоровенный ливиец, кряхтя, взвалил на плечо тяжелый груз.

— Почти, — лукаво усмехнулся Антигон, — Золото.

— Ну хорошо, пусть будет так. — Носильщик ясно не поверил его словам, — И куда его?

— В «Песчаный банк».

Ливиец пробормотал что-то невнятное и спустился по скрипучим сходням на набережную. Дождавшись, пока Антигон попрощался с капитаном и кормчим, он зашагал впереди, поводя мощными плечами, плотно обтянутыми старой туникой, и широко расставляя крепкие босые ноги. Из-под облезлой меховой шапки, сдвинутой на глаза, непрерывно струился пот.

Антигон с нескрываемым любопытством разглядывал торговую гавань Карт-Хадашта. Ее никак нельзя было сравнивать ни с Александрийской гаванью, ни с речной гаванью Палипутры — столицы мудрого индийского царя Ашоки, ни с гаванью древнего Гадира. Здесь все радовало сердце Антигона. Жадно раздувая ноздри, он втягивал в себя, казалось бы, нестерпимый смрад, в котором слились запахи гниющих водорослей, свежей краски, горячей смолы, конского навоза, ржавого железа, прокисшего вина и потного, давно не мытого тела ливийца.

На западной окраине города располагались хранилища, ремесленные мастерские и многочисленные таверны. Там же находился и банк Антигона. Его название сперва воспринимали как шутку. Однако многие называли песком деньги — в основном бронзовые, медные и электронные[68] монеты. Единственный в Карт-Хадаште банк, принадлежащий метеку, должен был привлекать внимание уже одним своим названием.

С разрешения коллегии жрецов Антигон выбрал себе броскую эмблему — красный глаз Мелькарта.

Ему потребовалось также найти подставное лицо из числа пунов и пожертвовать храмам весьма солидную сумму. Антигон не верил в богов, но прекрасно понимал, что добрый отзыв о нем жрецов значит очень многое. Среди тех, кто первым поспешил положить деньги в банк, созданный восемнадцатилетним юношей, было много гетер[69], и Антигон, желая на всякий случай заручиться покровительством Танит и Мелькарта, платил жрицам любви целых четыре с половиной процента.

Дом примыкал к стене, отделявшей город от гавани, и выходил одной стороной на набережную, а другой — на довольно шумную улицу, ведущую к площади Собраний. Только служителям банка разрешалось беспрепятственно переходить из одной части дома в другую. Все остальные могли попасть в банк через тщательно охраняемый проход.

При виде старого друга Бостар с ликующим криком перепрыгнул через длинный мраморный стол, протиснулся сквозь толпу клиентов и крепко обнял Антигона.

— Ты… откуда?.. Ну как же я рад тебя видеть!

— Успокойся, успокойся, — рассмеялся Антигон.

— Но как же от тебя дурно пахнет, — брезгливо поморщился Бостар. — Ты оброс, у тебя косматая борода. Нет, тебе нужно немедленно сходить в баню, натереться благовониями и привести волосы в порядок. — Он ухмыльнулся и с силой хлопнул Антигона по плечу.

— Это потом. А сперва… — Антигон кивком подозвал носильщика, переминавшегося у дверей. Бостар предупредительно откинул подвижную часть столешницы. Когда тяжелый груз оказался в хранилище, Антигон бросил ливийцу полшекеля[70]. Это вдвое превышало обычный дневной заработок носильщика.

— О господин, если тебе еще понадобится перенести куда-нибудь камни, песок или золото… — Ливиец тяжело переломил туловище в глубоком поклоне.

— Что еще за золото? — настороженно спросил Бостар, когда они остались одни.

— Здесь свыше двух талантов. — Антигон показал на большой тюк.

— Ого! — Бостар даже присвистнул сквозь зубы. — Обычно люди платят выкуп за свое освобождение. Ты же ухитрился вернуться из нумидийского плена с золотом. Как тебе удалось?

— Не будем об этом, — сдержанно ответил Антигон, и на его лице появилось сосредоточенное выражение, — Насколько я знаю, мое золото равно примерно тридцати пяти талантам серебра. Меньше, чем два года назад, но все-таки…

Тогда, вернувшись из долгих странствий, он привез из Тапробаны жемчуг и получил за него почти пять талантов золота.

— Глупый эллин, — насмешливо сказал Бостар и выразительно постучал пальцем по лбу.

— А ты безмозглый пун.

Они расхохотались. Затем Бостар принес темно-зеленую амфору с эмблемой банка и два изящных кубка.

— Давай выпьем за тебя и твое возвращение.

— А также за глаз и песок. — Антигон облизнул сухие губы и одним глотком осушил кубок.

— Теперь расскажи, где ты был. Зимой какой-то купец сообщил, что ты попал к гарамантам[71]. Потом от тебя долго не было вестей, и вдруг это неожиданное послание из Гадира…

Антигон с наслаждением откинулся на сиденье из слоновой кости, обитое мягкой кожей, и вкратце рассказал Бостару о своем пребывании на южном берегу нумидийской части Ливии, о своем пленении мятежными нумидийцами и удачном бегстве от них в селение гарамантов.

— Но ведь ты сразу же мог вернуться сюда! — Бостар напрягся и чуть наклонился вперед.

— Верно, но ты знаешь, как манят меня неведомые дали.

— Знаю, знаю. И еще далекие земли. А пока пусть глупый старик Бостар позаботится о твоих делах.

Антигон хмыкнул и продолжил свой рассказ. С купеческим караваном он прошел через всю пустыню, добрался до маленькой пунийской колонии на берегу Внешнего моря и даже побывал на Счастливых островах…

— Выходит, ты видел многое из описанного стариком Ганноном[72].

— Да, — коротко бросил в ответ Антигон. О наиболее опасных эпизодах он так и не поведал другу детства, так как поклялся вообще никому не говорить о них. Про себя Антигон решил все-таки в общих чертах рассказать о них Гамилькару, — Дальше я проследовал на север. Из Гадира я вместе с купцом добрался до Игильгили[73] и проделал остальной путь на гауле. Мне очень повезло с капитаном. Кажется, его звали Хирамом, а имя кормчего…

— Его звали Мастанабал. Я их обоих хорошо знаю. Надеюсь, ты хоть не участвовал в нашумевшем морском сражении?

— Вот тут ты ошибаешься.

— Я так и думал. Без Тигго ни одно бурное событие не обходится. Ну, хорошо, позднее я готов и дальше слушать тебя, но сейчас давай обсудим наши дела.

— А зачем? — Антигон удивленно вскинул брови. — По-моему, в «Песчаном банке» все в порядке, иначе в море не плавали бы корабли с красным глазом Мелькарта на парусах. А ты уж точно не сидел бы здесь.

— Ты хоть знаешь, что стал одним из пятидесяти наиболее богатых жителей Карт-Хадашта?

— Это банк разбогател, а не я. — Антигон лениво зевнул, — Я стану им, только когда сполна рассчитаюсь со своими родственниками. Кстати, где они?

Бостар равнодушно пожал плечами:

— Думаю, что с началом лета они опять переехали в имение. Но разумеется, без Кассандра.

Он помедлил немного и добавил:

— Похоже, он не слишком тоскует по твоей сестре.

— Лучше ничего не говори мне. — Антигон раздраженно щелкнул пальцами. — Иначе тебе придется выложить мне все до конца.

Солнце уже зашло, и в комнате царил полумрак. Молодой и совершенно незнакомый Антигону служитель, появившийся на пороге, с поклоном протянул Бостару ключ.

— Со стороны гавани дверь заперта. Я жду твоих приказаний, господин.

Бостар показал на Антигона и тихо произнес:

— Перед тобой владелец нашего банка Антигон.

Грек властным жестом отослал почтительно изогнувшего спину служителя и устало зажмурился:

— Списки клиентов я посмотрю потом, а сейчас я хочу помыться, переодеться и поесть. Что ты собираешься делать сегодня вечером?

— Я… Э-э-э-э… Я же не знал, что ты… — Бостар с трудом выдавил на лице растерянную улыбку, — В общем, у меня гости.

— Видимо, весьма важные особы? — недобро сощурился Антигон.

— Невеста. А также ее и мои родители.

— Прими мои наилучшие пожелания, старый друг, — Антигон протянул Бостару руку и рынком сдернул его с сиденья. — Прости, что задержал тебя. — Он небрежно ткнул пальцем в тюк. — Надеюсь, с ним ничего не случится?

— Здесь самое надежное место в Карт-Хадаште.

Они вышли вместе. Бостар задвинул крепкий засов и напоследок по привычке окинул взглядом закрытые окна и плоскую крышу, украшенную статуями и стеклянными шарами.

— Значит, завтра утром? — медленно выговаривая слова, спросил он.

— Да, но только не в ранние часы, — Антигон ласково провел ладонью по плотному слою меди, покрывавшему дверь, и медленно побрел вдоль стены.

Узкие извилистые улочки метекского квартала были ярко освещены. Масляные фонари, смоляные факелы и свет, струившийся из окон домов, придавали людям и предметам самые причудливые очертания. Один раз Антигон даже прикрыл глаза, ослепленный ярким пламенем костра, горевшего в одном из внутренних дворов, и чуть было не упал, поскользнувшись в луже темно-красной бараньей крови. Две разделанные туши животных лежали на грубо сколоченном столе около ворот.

Антигон обошел старика в тюрбане, неторопливо запиравшего свою лавку, с удовольствием вдохнул резкий запах сыра, доносившийся сквозь щели в стенах ветхого строения, и, услышав предостерегающий крик, резко отшатнулся в сторону. В двух шагах от него кто-то выплеснул сверху чан с помоями. Антигон тихо выругался и тут же весело улыбнулся, «Было бы несправедливо бранить здешние порядки», — мысленно убеждал он себя. Он родился и вырос в этом квартале, нигде больше не сталкивался с таким разнообразием нищеты и не видел такого огромного скопления самых разных людей. В нижней части Карт-Хадашта жизнь всегда била ключом. Казалось, здесь клокочет какое-то загадочное варево, дающее густой осадок в виде людей самых разных национальностей. Метеки составляли почти пятую долю жителей этого города, возникшего за шестьсот лет до того, как предки нынешних италийских варваров высыпали первую кучу мусора в месте основания Рима. В отличие от Афин, Дамаска, Вавилона и древних египетских городов Карт-Хадашт еще ни разу не был захвачен и разрушен.

Именно благодаря метекскому кварталу, напоминавшему лабиринт, жизнь в пунийском городе претерпела весьма значительные изменения за последние десятилетия. Антигон прекрасно понимал, что еще шестьдесят — семьдесят лет назад его бы попросту распяли за слишком вольные шутки и чересчур откровенные намеки. Тогда его прадед перебрался из Леонтиноя в Кархедон. Безусловно, в семьях старожилов сохранилось немало ярых приверженцев исконно пунийских традиций. Своим вызывающим поведением они внушали страх добропорядочным эллинам. Однако рабы, наемники, стекавшиеся сюда чуть ли не со всех концов Ойкумены и после окончания срока службы не пожелавшие вернуться в родные края, купцы и не в последнюю очередь греческие учителя и философы — даже пифагорейцы[74] со своими безумными идеями считались здесь чуть ли не светочами мудрости — изменили облик города и открыли его миру. Разумеется, сами пуны также способствовали этим переменам. Купцы, создававшие поселения на Тапробане и берегах Ганга, привозившие в родной город с севера олово и янтарь, ловко обманывавшие даже лживых критян и изворотливых ахейцев[75], ухитрившиеся продать арабу песок, а жителю Мемфиса — изображения пирамиды, осмеливавшиеся заплывать за Столбы Мелькарта и ночами вести свои гаулы по звездам, — одним словом, эти купцы уже давно не прислушивались к советам богов, столь переменчивых в своих настроениях. Вообще в последний раз мнимых повелителей человеческих судеб пытались умилостивить, принося им в жертву детей, когда Агафокл[76] осаждал Карт-Хадашт. С тех пор минуло уже шестьдесят лет…

Предаваться размышлениям Антигон перестал, лишь войдя во внутренний двор одного из домов. Дверь была не заперта, ни в одном из окон не горел свет — очевидно, Кассандр уже отпустил рабов.

По витой лестнице Антигон поднялся на третий этаж и зажег бронзовый светильник, выполненный в форме голубя. Со времени его отъезда здесь ничего не изменилось. По-прежнему в углу просторного пиршественного зала стоял огромный сундук с крышкой из черного дерева, украшенной затейливой резьбой. Антигон несколько раз прошелся взад-вперед по чисто убранным комнатам, вышел в длинную прихожую с высокими потолками, — где звуки его шагов раздавались особенно гулко, отражаясь от голых стен, и вынул из дорожной сумы, брошенной посреди комнаты, пригоршню монет. Он положил их в глубокий карман, пришитый к тунике, и покинул дом.

Севернее улицы, ведущей от площади Собраний к Тунетским Воротам, еще очень давно возник некрополь[77]. Позднее, когда население города изрядно увеличилось, над могилами возвели своды и окружили их крепкими стеками. Еще через какое-то время на западном склоке Бирсы начали строить дома и прелагать между ними дороги. Однако попасть в подземелье со множеством запутанных, ведущих неведомо куда ходов по-прежнему было довольно легко. Зимой многие нищие, спасаясь от холода, забирались туда и проводили ночи вместе с крысами и призраками.

Погруженный в воспоминания о долгих увлекательных играх в разбойники, когда дети вопреки запретам гонялись друг за другом по узким каменным переходам, Антигон даже не заметил, что приблизился к одной из бань, притулившихся у стен Бирсы. Как правило, эти заведения оставались открытыми до глубокой ночи. В них часто собирались любители хорошо выпить и закусить, члены Совета и купеческих коллегий. Порой они заменяли даже храмы, ибо люди здесь не только мылись, но и заключали политические соглашения, обсуждали торговые дела, давали священные клятвы, находили себе подруг на ночь и даже занимались сватовством.

Выбранная Антигоном баня располагалась в довольно уединенном месте, и это его очень радовало. Он швырнул жирному банщику несколько монет и коротко изложил свои пожелания.

Внутри баня представляла собой огромный зал, разделенный на несколько помещений, обшитых деревом и увенчанных частично застекленным сводом. Посредине находился стеклянный ящик, наполненный зеленоватой водой. Яркие блики факелов и масляных светильников переливались на поверхности, никак не желая быть поглощенными красным отблеском очага находившейся на крыше таверны.

Антигон быстро сбросил с себя одежду, перекинул через мраморный гребень порога насквозь промокшее белье и с удовольствием растянулся на просторной каменной скамье, стоявшей вплотную к стене.

Пока двое мускулистых банщиков поливали его тело горячей водой, разминали и натирали его благовониями, Антигон, забыв о тревогах, обжах и неотложных заботах, безмятежно любовался купальщицей, изображенной на полу. Она пол и вата себя голубой водой из желтого кувшина.

Потом банщики бережно перенесли Антигона на особое сиденье с подголовником и подставкой для ног, обитое мягкой кожей. Брадобрей — худой эфиоп с кустистыми бровями, — тихо посвистывая сквозь дырку в зубах, вымыл ему голову и умело подстриг косматую бороду и волосы, а молодая ливийка привела в порядок его ногти. Она двигалась мягко и гибко, словно дикая кошка в лесах и степях Южной Ливии. Ее стройное, смуглое, едва прикрытое коротким белым передником тело с длинными, плавно переходящими в округлые бедра ногами вызвало у Антигона резкий и мощный всплеск желания. Он никак не мог оторвать глаз от напрягшихся темно-коричневых острых сосков, вокруг которых выступили бисеринки пота.

Закончив водить бронзовой пилкой по ногтям и сдирать пемзой с подошв огрубевшую кожу, ливийка на несколько минут удалилась и вернулась с большой кружкой, наполненной вином, слегка разбавленным водой и приправленным медом и пряностями. Попеременно окуная туда пальцы, она начала растирать подошвы и от усердия чуть ли не каждую минуту облизывала пухлые губы розовым языком. У Антигона даже помутилось в глазах.

— Пойдем за одеждой, — Хриплый голос ливийки заставил Антигона очнуться.

Мимо вереницы темных ниш и мраморных львиных голов, исторгавших в бассейн струи горячей воды, они прошли в предбанник. Из разложенных на длинной скамье стопок новой одежды Антигон выбрал себе белый фартук из хлопка и белую льняную тунику с пурпурными краями и короткими рукавами, которая едва доходила до колен. Из кармана прежней грязной и потрепанной туники он извлек деньги и головную повязку с эмблемой банка.

— Ну хорошо. А теперь сожгите или выбросите мою прежнюю одежду, — Антигон брезгливо поморщился, глядя на свои старые сандалии, покрытые запекшейся бараньей кровью.

Неожиданно ливийка положила руку на его плоть, ощутимо выпиравшую из-под куска ткани.

— Там у тебя… большая змея, да?

— Очень страшная, — усмехнулся Антигон, — но неядовитая.

Она понимающе улыбнулась, чуть прикусив кончик языка ослепительно белыми зубами.

— И давно ты… один?

Антигон закрыл глаза и вспомнил жену иберийского торговца в Гадире.

— Почти два месяца.

— Ты щедрый, да? Тогда ползолотого, и будет хорошо.

Антигон вынул из кошеля целый шекель, подбросил его и тут же снова поймал:

— Очень, очень хорошо?

Она хрипло застонала, стремительно запахнула дверной проем, скинула со скамьи одежду и отшвырнула в сторону передник. Взгляд Антигона сразу же приковался к темной ложбинке между ногами. У ливийки она была тщательно выбрита.

Он сорвал с себя кусок ткани и подбежал к скамье. Ливийка крепко схватила его за руку.

— У твоей змеи много лишней кожи. — Ее большие темные глаза, казалось, пронизывали его насквозь.

В отличие от большинства пунов Антигону после рождения не сделали обрезания. Он издал сдавленный смешок, лег на скамью и протянул к ливийке горячую ладонь:

— Она еще и очень голодная.

— Новое еще больше возбуждает, — пробормотала ливийка и, покачав головой, села прямо на вздымающуюся плоть.

— Увы, уже очень поздно, — с сожалением сказал хозяин таверны. — Музыканты ушли, а из еды есть только остатки. Правда, очень вкусные…

— Меня они вполне устроят, — небрежно отмахнулся Антигон и, зевая, прошел за хозяином в одну из ниш.

Огонь в очаге больше не горел. Мрак рассеивали только отблески пламени двух светильников.

— Ты долго отсутствовал, господин, — Хозяин помог Антигону сесть за треугольный стол.

— Да. Но я вернулся и хочу есть и пить. — Антигон с удовольствием вытянул затекшие ноги.

— Что угодно господину? — Хозяин почтительно улыбнулся. — Может быть, вина?

— Но только необычного.

— У меня есть изысканное сирийское вино почти без примесей, — Хозяин даже закатил глаза, — Есть смолистое вино из Аттики, и чуть беленное известью вино из Бизатия, а также…

— Дай мне сирийского вина, — нетерпеливо прервал его Антигон.

Хозяин мгновенно исчез. Антигон с нескрываемым любопытством принялся рассматривать возвышение, по бокам которого стояли деревянные столбы, и музыкальные инструменты, лежавшие возле низких скамеек.

Пун принес стеклянный сосуд с красным вином, глиняный кувшин с водой и обтянутые темной кожей чаши.

— Что за музыку играют здесь по вечерам?

— Просто бесподобную! — Пун сложил губы дудочкой. — Двое мужчин и женщина-египтянка. Она поет как царица жаворонков.

— Каждый вечер?

— До середины следующего месяца. Стоит дорого, но все в восторге.

Рабыня принесла маленький глиняный котел с клокочущим, сильно наперченным рыбным супом, в котором торчала ложка из слоновой кости с резьбой на черенке. В свою очередь хозяин поставил на стол плоское блюдо с еще теплыми лепешками.

— Ничего себе жалкие объедки, — Антигон весело подмигнул хозяину и зачерпнул густое, исходящее сытным духом варево.

— Чего только не сделаешь для уважаемых гостей, — поспешно ответил пун и для убедительности даже развел руками.

— А есть у тебя свободное ложе? Боюсь, что после сытной еды я уже не найду дорогу домой.

— Если хочешь женщину, я могу…

— Нет, нет, — вяло отмахнулся Антигон, — Только спать.

— Жаль, — хозяин тяжело вздохнул. — У меня есть красавица македонка, белокожая, светловолосая, А не понравится, заменю ее страстной элимерийкой.

— Нет, — Антигон с сожалением отодвинул от себя пустой котел. — Ничего не хочу.

Лишь сейчас он по-настоящему почувствовал усталость. Веки неудержимо слипались, тело словно наполнилось железом.

Какой-то человек, проходя мимо ниши, вдруг остановился, заглянул в нее и негромко постучал по столу.

— Антигон? Я столько лет тебя не видел. Оказывается, ты еще жив.

Это был эллин-метек, присланный сюда богатым киренским[78] купцом.

— Да, Деметр, — холодно отозвался Антигон. — Я пока еще жив и, как видишь, снова дома.

Глава 2 Гамилькар

— Богиня явит тебе милость, уж тут-то я постараюсь. — Жрец хитро улыбнулся, обернул кожей кусок золота весом в одну мину, проводил Антигона до опушки священной кипарисовой рощи и довольно невнятно благословил его на прощание.

Близился полдень, Антигон окинул взором город, бухту и море, глубоко вздохнул и потянулся всем телом. Он хорошо выспался, с удовольствием поел хлеба с фруктами, выпил чистой родниковой воды и по обычаю принес дары Мелькарту и Танит — точнее, их жрецам. Все остальные обязанности вполне можно было исполнить позднее.

Тихо напевая, он спустился с горы. Сторож возле высокого кирпичного забора посторонился и молча выпустил его. На едва заметной среди богатых домок круто поднимающейся вверх узкой улочке Антигон едва не столкнулся с водоносом, который, натужно кряхтя, снимал со спины тощего облезлого осла большие бурдюки из козьих шкур. Набрав в ладони холодной воды, Антигон с удовольствием растер ею потное разгоряченное лицо, дал водоносу мелкую электронную монету и пошел дальше.

В лучах осеннего полуденного солнца вымощенная квадратными плитами площадь Собраний казалась совершенно вымершей. Чуть поколебавшись, Антигон переступил порог величественного, окруженного роскатными колоннами Дворца Большого Совета, проскользнул мимо безмолвно застывших стражей и в длинном, освещенном спрятанными в нишах светильниками коридоре обратился к спешившему куда-то служителю:

— Мне нужно поговорить с Гамилькаром, сыном Ганнибала и внуком Ваалиатона, младшим начальником конницы, в прошлом году входившим в коллегию пяти, ведавшую постройкой кораблей.

Правда, в настоящее время в Кархедоне не многие придерживались древних финикийских традиций, и потому в Совете тридцати, в Совете ста четырех, в различных коллегиях пяти[82], наконец, в войсках и на флоте имелось довольно много людей, носивших почетное имя Гамилькар, то есть «Мелькарт — брат мой».

— Все, кто ранее был с ним, направлены в Клумиду для вербовки пращников, — служитель внимательно просмотрел список — но сам он, кажется, уже вернулся. Тебе, господин, вероятно, следует поискать его на Большом валу.

У огромной арки Бирсы наемники в кожаных штанах, шерстяных накидках и меховых шапках с застегнутыми, несмотря на жару, наушниками встретили Антигона настороженными взглядами. В руках они сжимали короткие копья. Грек с любопытством посмотрел на них, прислушался к доносившемуся из нижней части города будоражащему шуму и направился в банк.

— Хочешь взять еще золота или решил остаться здесь? — Бостар устало посмотрел на него из-за возвышавшейся на его столе и угрожавшей вот-вот рухнуть горы папирусных свитков.

— Ни то, ни другое. Я просто возьму кое-что и скоро вернусь.

Он вытащил из тюка с золотом свернутую звериную шкуру, кивнул Бостару и удалился.

Почти семь тысяч шагов — такова была длина Большой улицы, протянувшейся от гавани на восточной окраине города до Тунетских ворот на западе. Сразу же за гаванью, южнее Большой улицы, начиналось «Скорбное место». Так этот квартал называли метеки. Высокая каменная ограда вокруг засыпанных могил, в которых под камнями, песком и землей покоились останки принесенных в жертву детей, когда-то была призвана подчеркивать святость этого места. Антигон же воспринимал заросший лишайником и окруженный густыми кустами забор как средство защиты людей от храма. Он не верил в богов, однако очень радовался приходу на смену кровожадному Ваалу покровителя древнего Тира[83] Мелькарта, которого эллины отождествляли с Гераклом, и добросердечной Танит. Теперь в жизни города гораздо большую роль играли бог-целитель Эшмун и двуполые божества наподобие Решефа, культ которого носил явный отпечаток египетского влияния. Только очень важные события могли побудить членов Совета направить свои стопы в храм Ваала. Однако метекам, проживавшим в непосредственной близости от святилища, было строжайше запрещено переступать его порог. Но вряд ли кому-нибудь из них могла прийти в голову такая безумная мысль. Антигону храм казался средоточием темных сил, источником зла, воплощенного в обитавших здесь людях преклонного возраста, обладавших не только омерзительными привычками, но еще и безграничной властью. Видимо, лишь благодаря крепкой ограде город еще не затопил мрак.

На Большой улице как обычно царило бурное оживление. Носильщики с тележками с попал и взад-вперед возле Тунетских ворот и небольших рынков. Водоносы тащили груженных бурдюками и большими, похожими на тумбы амфорами ослов к давно облюбованным местам, где уже толпились женщины и рабы из ближайших таверн. Коренастый военачальник с могучими плечами и толстой шеей в развевающемся пурпурном плаще и бронзовом шлеме медленно ехал на колеснице. Следом бежали иберийские наемники в кожаных сандалиях и коротких красных плащах из грубой материи. Из их глоток вырывался дикий рев, мало похожий на песню. Тихо позвякивали короткие мечи в железных ножнах.

Возле лавки греческого торговца папирусными свитками собралась толпа. Грек, размахивая руками, пытался успокоить истошно вопившую гетеру в разорванной розовой тунике. Из пореза на ее щеке струйка крови стекала прямо на маленький столик с разложенными свитками. Внезапно она с силой провела когтями по размалеванному лицу, подбежала к лотку торговца фруктами и начала забрасывать дынями, гранатами и сливами какого-то невзрачного человека, плотно зажатого в первых рядах. Двое здоровенных пунов тут же заломили ему руки и вытащили вперед. От удара тяжелой дыней из его рта потекла кровавая пена, тело выгнулось и бессильно обвисло. Гетера ликующе закричала и довольно почесала уже изрядно обвисшую грудь.

Рядом с Гунетскими воротами Антигон чуть не упал, споткнувшись о единственную ногу нищего, сидевшего на пороге таверны и протягивавшего прохожим заскорузлую мозолистую ладонь. Выпрямившись, Антигон увидел раба-элимерийца, обычно выполнявшего наиболее деликатные поручения Гамилькара. Он стоял возле запряженного в двухколесную повозку жеребца, мерно жевавшего листья какого-то горшечного растения, и неотрывно смотрел на пышнотелую рабыню, сбивавшую в бочке масло в одном из дворов. Передник никак не мог прикрыть мерно колыхающиеся мощные ягодицы. При виде их элимериец даже забыл про зажатую в левой руке обтянутую кожей глиняную чашу. Почувствовав на своей плече чью-то крепкую руку, он нехотя повернулся и даже замер от неожиданности.

— Ой! Молодой господин Антигон! Ты вернулся?

— Иначе и быть не могло, Псаллон. Объясни, где мне найти Гамилькара.

— Вон там. — Элимериец ткнул большим пальцем правой руки за спину, намотанные на его левую руку поводья натянулись, и жеребец громко фыркнул, — Среди слонов, нумидийцев, балеарцев и прочего зверья.

— Хочу его немного отвлечь, — рассмеялся Антигон. — А эллинов ты тоже за людей не считаешь?

Выходец из племени, поселившегося на Сицилии еще несколько столетий назад, подмигнул Антигону и зажмурился. Его лицо тут же словно покрылось паутиной — так много на нем оказалось морщин.

— Эллины? Да они только небо коптят. Знаешь, откуда они вообще взялись? Из кишок Зевса, когда он однажды, поднатужившись, выпустил ветры. Так, во всяком случае, полагали мои предки.

— Тогда я с легкостью уношусь отсюда, — Антигон постучал по седой голове собеседника, — Ты скоро все глаза высмотришь.

— Я вот думаю-думаю… — Элимериец задвигал челюстью и выпятил нижнюю губу.

— О чем, Псаллон?

— О нашем поистине загадочном мире. Ну почему, почему меня, старика, могла так заворожить толстая задница?

Протянувшаяся от мыса Камарт на северо-западе до гавани стена не позволила врагу захватить город с моря. Нападавшие на смогли бы даже закрепиться на изгибистом скалистом берегу. На песчаной косе между морем и заливом просто не хватило бы места для размещения большого войска. Кто-то весьма удачно сравнил Карт-Хадашт с кораблем, накрепко зацепившимся якорем за дно. Опасность могла грозить ему только с суши, а именно с Истмоса — узкой полоски земли между заливом и мелкой бухтой западнее мыса Камарт. На севере, где построенные на перешейке укрепления вплотную примыкали к стене, имелось два узких прохода между бухтой и Мегарой. В южном направлении тянулась еще одна линия стен со множеством башен и выступов.

И тиран[84] Сиракуз Агафокл шестьдесят два года назад, и римлянин Регул совсем недавно в конце концов отказались от мысли осаждать, а уж тем более брать штурмом так хорошо укрепленный город. Ширина внешнего рва достигала двадцати двух шагов. Посредине он был настолько глубок, что там на дне вполне можно было поставить на плечи друг другу пятерых высоких мужчин и голова верхнего была бы полностью покрыта водой. Ее можно было спустить в ров, разрушив возведенную между северной бухтой и заливом не слишком прочную плотину. Кроме того, дно было утыкано острыми серпами, наконечниками копий и бронзовыми пиками. Далее следовали еще две стены, из нижних выступов которых торчали железные колючки, еще один ров и, наконец, так называемый Большой вал с четырехэтажными башнями, расположенными на расстоянии восьмидесяти шагов друг от друга, передвижными катапультами[85], котлами с кипящей смолой, грудами каменных ядер и хранилищами оружия.

Непосредственно за Большим взлом находились соединенные помостами, лестницами и проходами два ряда конюшен на четыре тысячи лошадей и загоны для боевых слонов, где могли разместиться триста гигантских животных. Частично непосредственно в стене, частично рядом на широкой улице располагались казармы для двадцати тысяч пехотинцев и четырех тысяч всадников, а также оружейные, шорные и кожевенные мастерские и хранилища военного снаряжения и съестных припасов.

Хотя в городе осталось совсем мало слонов и воинов — почти всех их перебросили на Сицилию, где вот уже шестнадцать лет бушевала война, и в глубь Ливии, на усмирение мятежных племен, — Антигону пришлось потратить на поиски Гамилькара несколько часов. Он обнаружил его сидящим на краю бойницы второго этажа одиннадцатой башни. Младший начальник конницы был одет в кожаные сандалии и короткую пурпурную тунику. Конец не менее ярко-красного, перетянутого золоченой лентой платка небрежно свисал на его левое плечо. Он был без оружия. Даже пустые ножны не висели сегодня на его широком кожаном поясе, Гамилькар небрежно кивнул Антигону с таким видом, словно видел его не далее как вчера, и жестом попросил немного подождать.

Прислонясь к кирпичной стене, Антигон напряженно вслушивался в разговор Гамилькара со старейшинами иберийских наемников. Насколько он понял, речь шла об убийствах и отравлениях, широко использовавшихся вождями горных иберийских племен в борьбе за власть.

Наконец Гамилькар отпустил иберийцев. Антигон тут же встал на колени у его ног и торжественно произнес традиционную церемониальную фразу:

— О слуга Мелькарта, бесправный чужеземец жаждет твоего расположения и молит богов ниспослать милость на твою голову.

Гамилькар вздернул его за ухо и крепко прижал к груди.

— Не говори глупости, Тигго. Очень рад тебя видеть. Говорят, ты вернулся из Гадира? Зто правда?

— Откуда ты знаешь?

— Не бывает бесполезных сведений. Я припадаю к любому их источнику.

— Ну да, конечно. — Кожа на лбу Антигона собралась в мелкие морщины. — Наверное, поэтому ты так внимательно слушал истории про убийства в иберийских горах.

В глазах Гамилькара промелькнула настороженность. Он провел ладонью по холеной бороде и сдвинул в раздумье кустистые черные брови:

— А я и не знал, что ты понимаешь их язык. Иначе бы…

— Для купцов-метеков также нет бесполезных знаний, — Антигон положил руку ему на плечо. — Но если тебе хочется сохранить свой разговор с ними в тайне… Словом, считай, что я уже забыл о нем. — Он протянул Гамилькару сверток из звериной шкуры. — Вот что я тебе привез.

Пун чуть наклонил голову в знак благодарности, не изъявляя, однако, ни малейшего желания взять подарок.

— Если ты и впрямь сумел уподобиться своим доблестным предкам, в чем я, учитывая твою молодость, честно говоря, сильно сомневаюсь, — недовольно заявил он, — значит, ты что-то задумал. И я желаю знать, что именно. Но сейчас у меня нет времени, и потом здесь не самое подходящее место для серьезной беседы. Ты вечером свободен? Тогда приходи к нам после захода солнца. Кшукти будет очень рада. Она часто спрашивала про тебя.

Четырехэтажный дворец Гамилькара считался одним из наиболее роскошных и древнейших зданий Мегары. Его нынешний владелец являлся прямым потомком кормчего корабля, давным-давно доставившего сюда легендарную основательницу и первую правительницу Карт-Хадашта — Нового города, дочь царя Тира Злиссу. Основу огромного состояния Баркидов заложили доходы с обширных угодий в плодородной южной части Ливии. Богатство им также принесло умение торговать с заморскими странами и превосходное знание лабиринтов власти Карт-Хадашта.

Еще издали Антигон увидел на площадке широкой мраморной лестницы улыбающуюся Кшукти. Он спрыгнул с колесницы, бросил поводья конюху и ринулся вверх по гладким ступеням.

— О повелительница, — сдавленным голосом произнес он, — мое сердце скачет в груди, как горный козленок по камням.

— Если бы ты приехал чуть раньше, нам бы не пришлось забивать другого козленка. — Она обняла его и повела внутрь.

Кшукти была дочерью вождя одного из балеарских племен и, выйдя замуж за Гамилькара, согласно обычаю Карт-Хадашта, тут же взяла себе пуни некое имя, которым ее, однако, никто никогда не называл.

За мраморным столом сидели обе дочери Гамилькара. Младшей совсем недавно исполнилось восемь лет. Она уже немного говорила по-гречески. Антигон называл девочку не иначе как «Сапанибал, дочь моего повелителя» и на прощание — ее довольно скоро отправили спать — даже впервые поцеловал свою любимицу в лоб. Старшая же, десятилетняя Саламбо, очевидно, изрядно страдала от придирок воспитательницы — молодой жрицы храма Танит. Саламбо двигалась медленно и степенно, словно почтенная мать семейства, а ее большие темные глаза, казалось, были устремлены в другой мир и не замечали ничего вокруг.

— Саламбо нужно дать эллинское воспитание, — обратился Гамилькар к Антигону и жестом приказал дочери удалиться в спальню.

— Хочешь, чтобы я нашел подходящих учителей?

— Да, Тигго. А теперь хочу напомнить тебе, что за едой ты далеко не все рассказал. Поведай нам теперь о свертке из звериной шкуры.

Они сидели на верхней террасе, пили пряное, вяжущее рот вино и смотрели на прыгающие по поверхности моря розовые закатные блики.

— Вообще-то… тут есть трудности, — замялся Антигон.

Кшукти тихо рассмеялась и уже хотела было встать, но Гамилькар осторожно коснулся ее локтя.

— Останься. Знай, Тигго, что от Кшукти у меня нет тайн.

— Счастливые острова, — просипел Антигон и закашлялся, прочищая горло.

— Так, — Гамилькар резко выпрямился. — Кто там у них? Все еще Гулусса?

— Ты знаешь его? Он всегда такой злой?

— Да нет, — Гамилькар равнодушно повел широкими плечами, — просто притворяется. На самом деле он довольно вежливый, обходительный человек.

— Он… — Антигон запнулся, пытаясь найти нужные слова. — Тут… Ну, если только в общих чертах. Я дал клятву… Понимаешь?

Кшукти кивнула. Гамилькар невесело усмехнулся и деланно-равнодушным голосом спросил:

— Наверное, это связано с теплыми течениями?.. Видимо, он объяснил тебе, как добраться до Гадира?

— Выходит, ты знаешь?..

— Я знаю только, что если плыть от Счастливых островов на запад, течение как бы само несет тебя. Я уже не говорю о попутном ветре. И через много-много дней перед тобой необъятный кусок суши.

— Но ведь это строжайшая тайна, не так ли?

— Да, Там очень большие залежи золота, но знают о них лишь несколько членов Совета. Вновь избранных казначея и суффетов[86] ставят в известность сразу же после вступления в должность. И плавать туда имеют право исключительно капитаны четырех кораблей, находящихся в ведении Совета. Понятно, почему мне довелось побывать там. Но вот как ты попал туда?

Антигон чуть наклонился, и в пламени светильников стали отчетливо видны незаметные днем маленькие дырочки в ушах.

— Я решил изобразить, из себя знатного молодого пуна. Когда купцы из Карт-Хадашта в большом городе на берегу Гира[87] не увидели на мне серег и заподозрили неладное, я немедленно обратился к чернокожему лекарю, и он проколол мне уши…

— Ясно. Дальше, — Гамилькар неторопливо взял с блюда из черного дерева крупную виноградину.

— Я, не верящий ни в какие небесные силы, сотню раз клялся нашими и чужими богами. Сперва Гулуссе… Я сразу выяснил, что со стоявшими возле маленького островного мола судами все далеко не так просто. Я приставал с расспросами, молил, допытывался и в конце концов поклялся Мелькартом, Эшмуном, Танит, Решефом и еще неведомо кем, что никогда не посвящу никого в эту великую тайну. Лишь тогда мне позволили сесть на корабль.

— Гулусса, похоже, сильно постарел. Но продолжай.

— Не помню, рассказывал ли я о том, что семь, ах нет, восемь лет назад я попал к оракулу[88] храма Амуна в пустыне?

— Того самого древнего эллинского святилища? — Кшукти изумленно приподняла брови.

— Именно, — Антигон понизил голос до хрипловатого шепота, — Тогда Кирена отделилась от Египта, и Птолемей готовился к войне с ней. Поэтому я вместе с купцами предпочел идти через пустыню, а не плыть вдоль побережья. Храм Амуна меня вообще не интересовал — да и какое дело двенадцатилетнему мальчику до нелепых старых стен? Правда, я знал, что оракула посещал сам Александр Великий и что его весьма чтили фараоны. Но меня гораздо больше привлекал рынок возле храма, куда стекались люди чуть ли не со всех концов света. Я сидел на краю колодца, ожидая, когда караван соберется в дорогу. Вдруг что-то коснулось моего плеча. Я оглянулся и увидел человека с очень страшным лицом. Будто плохо выдубленную кожу натянули на очень шаткую опору. Но зато сверкающие глаза обжигали, как палящее солнце. Он сказал: «Плыви на закат. Откинь назад волосы, и пусть все идет своим чередом. Мир содрогнется от грозного рыка трех львов. А золото уйдет к Богу». Глаза его внезапно потухли, рука скрылась в широком белом рукаве, как голова черепахи в панцире, и он удалился в храм. Только ночью, в озаренной мертвенным светом луны пустыне, я понял, почему мне было так страшно. Ведь жрец не только не открыл рта, нет, он даже не шевелил губами! Его пророческие слова просто звучали в моей голове.

— Закат… волосы… три льва. Вот откуда у тебя шкура? — глухим безжизненным голосом спросил Гамилькар.

— Простите. — Антигон тяжело опустился на колени перед супругами. — Простите меня за все, что теперь произойдет. О многом я вынужден умолчать, а сказанное причинит вам боль…

Глаза Кшукти расширились и влажно заблестели. Она чуть коснулась губами лба Антигона. Гамилькар же, с силой сжав его лицо, тихо сказал:

— Ты сын моего друга и мой друг. Мы внимательно слушаем тебя.

От выпитого вина у Антигона закружилась голова. Он зажмурился и осторожно взял шкуру.

— Мы плыли по Внешнему морю на запад. Я высадился на одном из многочисленных, покрытых зеленью островов. Его обитатели доставили меня на челне до уже известного тебе места. Я провел там всего несколько дней, но зато полностью использовал все свои знания, полученные в Александрии, Индии, Тапробане и здесь. Они ничего подобного не умели. Короче, у меня оказалось больше двух талантов золота, и Амуну я, безусловно, пожертвую его долю. Только не просите меня рассказать, как я его добыл. Потом я познакомился с мудрым старым жрецом довольно странного племени. Он живет в горах, но властвует над побережьем. Мои серьги не вызвали у старика неприязни, напротив, я ему очень понравился. — Антигон открыл глаза, он говорил мягко, но очень серьезно. — Три дня и три ночи мы не отходили друг от друга. Я так гордился перед ним своими знаниями, так… Но это не важно. В ночь перед отплытием он сказал: «Помощь тебе не нужна, но ты получишь от меня подарок». Я попросил совета, как закончить войну или хотя бы предсказать ее исход, но он ответил: «Не могу. Вот если бы в твоих жилах текла кровь римлянина или пуна…» А ведь он не знал, что я метек. И тут я вспомнил о вас и поведал ему о великом человеке, способном спасти Карт-Хадашт, если город, конечно, этого захочет, о его красивой, доброй, умной жене и о том, что у них две дочери, а они очень хотят сыновей. Он закрыл глаза, немного помолчал и сказал: «Да, я их вижу». Потом вытащил из золотого сосуда звериную шкуру, несколько минут подержал ее в руках и дал мне.

Антигон стремительным движением прикрыл шкурой колени супругов. Ее нижняя сторона напоминала дубленую кожу, верхняя была покрыта чем-то вроде верблюжьего волоса.

— Этого зверя, называемого ламой, они принесли в жертву богам. Старик доверительно сказал: «Пусть твой друг с женой лягут на эту шкуру, и у них родятся трое доблестных сыновей. Старший прославится больше отца, средний почти так же, младший чуть меньше. После рождения третьего сына отец должен окурить шкуру дымом горящих священных трав своей страны и в сражениях прикрывать ею грудь. Но брызги пены ни в коем случае не должны попасть на нее».

— А ты, — после довольно долгого молчания поинтересовалась Кшукти, — ты от него больше ничего не получил?

— Ну почему же. — Антигон уселся поудобнее и отпил из кубка. — Он дал мне много мудрых советов. И самое удивительное — я ничего не говорил ему про оракула, тем не менее он шепнул мне на прощание: «Не забудь отдать часть золота Богу, жрец которого прислал тебя сюда».

Поездку к насчитывающему уже три тысячелетия храму Амуна Антигон после долгих раздумий решил отложить на весну и вплотную занялся делами банка.

Бостар показал себя превосходным управляющим, но кругозор его был достаточно ограничен. Кроме того, он не отличал смелость от легкомыслия.

— Но почему ты вздумал продать судостроильню? Она же приносит такую прибыль!

— Эх, друг мой, — Антигон с иронической улыбкой покосился на него. — Надеюсь, тебе известно о событиях, происшедших полтора года назад близ Дрепала и Камарины?

— Хочешь завести разговор о Сицилийской войне?

— Именно так.

— Ну хорошо… — Бостар недовольно поджал губы. — Там наварх Адербал и военачальник Карталон потопили оба римских флота.

В действительности же все происходило несколько иначе. Карталон хитростью заставил римские корабли бросить якоря у крутого берега с подветренной стороны и, видя, что приближается буря, укрылся в надежно защищенной бухте. В результате шторм разбил римские суда о скалы. Но Антигон не собирался вникать в подробности.

— Теперь смотри. От наших друзей доподлинно известно, что Рим истощен войной и что у него нет средств на строительство нового флота.

— Отлично, — восхитился Бостар. — И что же? Когда мы наконец-то неимоверными усилиями снова добились господства на море, ты вдруг собрался продавать судостроильню. Ничего не понимаю.

— Попробую объяснить. Наибольший доход приносит изготовление готовых частей для постройки кораблей. Верно?

— Верно.

— Как в таких случаях обычно поступают мудрые правители? Они увеличивают собственный флот, опустошают вражеское побережье и не позволяют перебрасывать подкрепления на Сицилию. Так?

— Да, но…

— Но, увы, наших правителей боги или кто там вместо них явно обделили мудростью. В Совете собрались купцы, которые говорят: пусть все идет, как идет, и давайте-ка лучше займемся вновь торговлей. И уж точно они не станут заниматься строительством новых кораблей. Верно?

— Истинно так, — Бостар даже засопел от смущения. — И поэтому…

— …мы продаем судостроильню, поскольку от нее теперь одни убытки.

Через три дня в банке неожиданно появился Гамилькар, подтвердивший худшие опасения Антигона.

— Адербал, Гимилькон и Карталон, — сказал он, перекосив в презрительной улыбке лицо и расширив и без того крупные зрачки, — были, наверное, нашими лучшими военачальниками и навархами на этой изрядно затянувшейся войне.

— И какова их судьба?

— Адербал сохранил за собой пост наварха, вот только кораблей у него под началом будет весьма мало. А Карталона сместили…

— Видимо, не тех поддержал…

— Ты прав. Они примкнули к «молодым», то есть к тем, кто понимает, что Рим гораздо опаснее всех наших прежних врагов. Но разве в Совете прислушиваются к разумным доводам? Когда Регул приблизился к Карт-Хадашту, эти презренные трусы прямо-таки на коленях умоляли его заключить мир. К счастью, римлянин поставил слишком жесткие условия. А после пленения они под честное слово отпустили его в Рим, чтобы он там договорился о возврате к прежнему довоенному состоянию. Но Сенат напрочь отверг их предложения. В прошлом году он точно так же упорствовал, несмотря на гибель всех своих кораблей.

— Просто им нужно или все, или ничего. Так?

— Ну почти, — грустно улыбнулся Гамилькар. — Они хотят нас уничтожить. Риму и Карт-Хадашту вместе на этой земле места нет. Если римляне победят, они сразу же набросятся на эллинов, сирийцев и египтян. Они там, на Тибре, успокоятся, лишь истребив всех, кто осмеливается думать иначе и придерживается обычаев своих предков. Успехи Гимилькона и Каргалона на руку тем, кто это прекрасно понимает, то есть «молодым». А эти заплывшие жиром глупцы из Совета считают Рим самым обычным городом и предпочтут лучше проиграть войну, чем позволить «молодым» одержать победу.

Антигон прислонился к спинке из слоновой кости и скрестил руки за головой.

— А что там с Регулом?

— Он сдержал слово и вернулся в Карт-Хадашт, — Гамилькар равнодушно передернул плечами. — Вероятно, сидит себе и мечтает о скором окончании войны…

— Ты знаешь, где его содержат?

— Разумеется. Он сидит под стражей в одном из самых богатых домов Мегары. Но зачем тебе это?

— Вчера здесь объявился этрусский[89] купец, — снисходительно улыбнулся Антигон, — Он передал мне довольно любопытные сведения. Думаю, они заинтересуют римлянина.

— Тебе они кажутся очень важными?

— Конец войны сообщенное купцом вряд ли приблизит. Но возможно, оно поднимет Регулу настроение. Тем более если он, по твоим словам, такой упрямец.

— Он еще и очень честен. — Гамилькар устремил на грека долгий испытующий взгляд. — Ему бы еще немного ума и веселого нрава… Но если хочешь, я приглашу его к себе. Можешь привести с собой купца.

— Полагаю, Регул не будет против, А как бы ты поступил на его месте?

— Я? Между мной и им большая разница. Я ведь не хочу уничтожить Рим… Ну, на его месте я бы приложил все усилия для достижения мира на более или менее приемлемых для обеих сторон условиях, — Гамилькар задумчиво закусил губу. — И я бы, естественно, не сдержал слова и остался в Риме. Он же в родном городе на всех перекрестках без умолку призывал ни в коем случае не подписывать с нами мирный договор.

Гамилькар нахмурился и какое-то время сидел молча, погруженный в грустные мысли. Потом он постучал по крышке стола.

— Ладно, об этом потом… Я пришел к тебе по другому поводу.

— Слушаю тебя, друг моего отца.

— Я говорю с тобой сейчас как купец, землевладелец… и, разумеется, как твой близкий друг. — Лицо пуна на мгновение озарилось доброй улыбкой. — Видимо, скоро я опять уеду… может, в Иберию, может, в Клумизу, может, куда-нибудь в глубь Ливии. Даже не знаю, что мне опять поручат эти негодяи из Совета — то ли набрать новое войско, то ли подавить мятеж… Я выяснил, что у твоего банка очень хорошая репутация и сам ты уже не только добрый славный юноша. Одним словом, я хочу поручить тебе вести мои дела.

— Это слишком большая честь для меня, — торопливо, словно боясь, что его прервут, произнес Антигон.

— Пойми, — Гамилькар начал выказывать признаки раздражения, — ни у кого из нас, «молодых», нет ничего похожего на свой банк. Я не хочу, чтобы на мне наживались такие люди, как Ганнон. Ведь только заслуги предков позволяют этому мерзавцу в золотых побрякушках называть себя «великим».

Антигон мрачно потупился. Владелец обширных земель и множества торговых кораблей, член Совета и банкир, тридцатилетний Ганнон считался бесспорным главой партии «стариков». В Совете он всегда яростно выступал против любых предложений своего сверстника Гамилькара.

— Нет, этого никак нельзя допустить. Но дружба дружбой, а в таких делах нужен трезвый расчет. Я сейчас позову управляющего.

Молодой пун, узнав о предложении Гамилькара, даже вытаращил глаза от изумления. Гамилькар успокаивающе похлопал его по плечу и, обняв на прощание Антигона, с наигранной медлительностью сказал:

— Если сможешь, приходи ко мне завтра вечером до заката. Мы обсудим все подробности. Я дам тебе копии важнейших списков.

Когда Антигон, проводив его, вернулся в комнату, Бостар по-прежнему стоял неподвижно и вполголоса повторял:

— Ух-ух-ух-ух. Один из самых богатых людей Карт-Хадашта. Ух-ух-ух.

— Ему еще нужен управляющий имением, — Антигон бесцеремонно толкнул его в бок, заставляя повернуться. — У тебя есть кто-нибудь на примете?

— Нет, — горестно признался Бостар, — Слишком уж ответственная должность. Сколько же у него земли в Бизатии… Ух-ух-ух.

— А чем занимается осквернитель коз?

— Даниил? Дает советы торговцам овощами. На рынке его очень уважают. Думаешь?.. Но он же иудей?

— Ну и что? Гамилькар выше предрассудков. А ливийцам, возделывающим его поля и сады, совершенно все равно. Я поговорю с ним.

Во второй половине следующего дня Антигон направился на большой рынок у Тунетских ворот. Позади остались высокие здания со встроенными в нижние этажи лавками и увитыми виноградными лозами колоннами портиков[90]. Вскоре Антигон увидел волнующуюся толпу. Он недовольно поморщился, вдохнув плывущий над площадью густой аромат, состоящий из запахов кожи, ливийских смол, чеснока, гниющих отбросов, чадящих переносных жаровен с кипящим маслом и свежей рыбы. В один сплошной гул сливались голоса торговцев, без умолку расхваливающих свои товары, громкое ржание лошадей и хлесткий свист бичей. Здесь можно было купить все, что угодно: и разную морскую живность, и кожаные сандалии, и персидские благовония, и расписные коринфские вазы. Среди молодых крестьянок с заплетенными в косы волосами, менял, пристально поглядывающих по сторонам из-за своих далеко не всегда правильных весов, моряков в войлочных колпаках и эфиопов в красных набедренных повязках Антигон увидел знакомую худощавую фигуру Даниила, одетого, как обычно, в длинную грязную тунику. Внешне он ничем не выделялся среди окружавших его людей, однако толпившиеся вокруг трех груженных овощами повозок торговцы относились к нему с явным почтением.

— Эй, глупый эллин! — Даниил бесцеремонно растолкал их и бросился Антигону на шею, — Или мне следует называть тебя теперь достопочтенным господином владельцем банка?

— Немедленно замолчи, осквернитель коз! — Антигон сжал его руку и долго не выпускал ее.

— Давай зайдем куда-нибудь. А с вами я после поговорю.

Он небрежно кивнул торговцам и потащил Антигона сквозь дружно расступившуюся толпу.

В этот день царила какая-то особенно приятная прохлада. На фоне серого неба пестрое многообразие рынка довольно быстро поблекло. Антигон кинул сторожившему его колесницу мальчику несколько мелких монет, показал подбородком на желоб с водой и вслед за Даниилом переступил порог таверны.

— Мое возвращение мы отпразднуем позднее, — Антигон поднес к губам глиняную чашу с густым душистым травяным настоем — он сумел убедить друга, что в такую погоду лучше пить отвары. — У меня к тебе важное дело.

Даниил пригубил настой и брезгливо поморщился. Он пробормотал проклятие на родном языке и настороженно спросил:

— Твоему банку нужны деньги?

— Нет, спасибо. Один весьма влиятельный и знатный пун доверил мне все свое огромное состояние и заодно попросил подобрать ему управляющего имением в Бизатии.

— Думаешь, они возьмут иудея?

Антигон непроизвольно сжал горячую чашу.

— Ну уж если он поручил эллину-метеку ведать всем своим богатством и пригласил не только его, но еще и этруска поужинать с ним…

— Ты смотри-ка! — шумно выдохнул Даниил, — Как он не боится вас вместе собирать…

— Ну, так как?

— Даже не знаю. — Минуту-другую Даниил задумчиво глядел куда-то вдаль, словно не видя Антигона, — Уж больно это неожиданно. С другой стороны, отец и братья вполне могут без меня обойтись… Хорошо, а что я должен делать?

— Мы прямо сейчас поедем с тобой к нему во дворец. Главное, чтобы ты понравился. Остальное мы обсудим в ближайшее время.

— Но я же не могу предстать перед ним в таком виде. — Даниил с гримасой отвращения дернул за край своей туники, изрядно перепачканной навозом, глиной, пылью и раздавленными фруктами.

— Им нужен управляющий, а не глупец в красивой одежде, — спокойно ответил Антигон. — Но после беседы ты тут же удалишься. У нас не просто ужин, а…

— Ясно. Тогда завтра утром встречаемся в твоем банке.

Внешне Марк Атилий Регул с угловатой, гладко выбритой головой напоминал простого крестьянина. За семь лет пребывания в Карт-Хадаште он отнюдь не проникся добрыми чувствами к взявшим его в плен и ни разу не выразил готовности хоть в чем-нибудь пойти им навстречу. Даже на ужин к Гамилькару он пришел в тоге[91], стремясь как бы тем самым подчеркнуть непоколебимость духа. Его стражи — два молодых крепких пуна — остались в прихожей. Для них там был накрыт стол.

Кшукти римлянин с его прямотой и подчеркнуто скупыми жестами внушал страх. Сразу же после ужина она поспешила удалиться, а четверо мужчин — Гамилькар, Антигон, Регул и маленький неуклюжий этруск с расплющенным носом — перешли в примыкавшую к террасе просторную комнату, где в очаге весело потрескивал огонь.

Гамилькар пребывал в отличном настроении. Сдержанный, старавшийся говорить только «да» или «нет» Даниил ему очень понравился, и пун даже приказал Псаллону доставить его домой.

— Я привезти новость Рим. — Этруск намеренно коверкал ненавистную ему латынь.

Регул рассеянно посмотрел на него. В равнодушном взгляде консула сквозило холодное равнодушие.

— Я бы вообще запретил италийским городам-союзникам торговать с врагом и тем более передавать ему какие-либо сведения, — глухо произнес он, — и потому даже не желаю слышать о них.

— Мы вам не союзник, — зло усмехнулся этруск. — Вы заставил нас вам служить. Другие плен мучаются, ты — нет. Повезло.

— Ты о чем? — глаза Гамилькара сверкнули тревожным блеском.

— Рим держать заложник три знатных пуна. Их взять плен возле Эрикс.

Регул плотно сжал губы и устремил на купца долгий недоверчивый взгляд. У него непрерывно дергалась щека, выдавая скрытое напряжение.

— Их держать сперва семья Регул. Потом он остаться Карфаген, и их мучить до смерти, — холодно и надменно улыбнулся этруск и для убедительности хлопнул по столу.

Красноватое лицо римлянина залилось молочной белизной, толстые крепкие пальцы с такой силой впились в подлокотники, что даже покорябали резьбу.

— Нет, не может быть! — его голос зазвенел на самой высокой ноте и тут же сорвался в хрип, — Это… это совсем не похоже на нас… Римляне так не поступают.

— Сегодня мы ничего не можем сказать. — Латынь в устах Гамилькара поражала отточенностью и изяществом слова в той степени, разумеется, в какой эти свойства вообще могли быть присущи столь «деревянному» языку. — Ты, купец, привез горькую весть. Я обязан доложить о ней Совету. Поверь, мы сможем установить ее достоверность.

— Я хочу написать Сенату, — Регул тяжело встал, его плечи бессильно обвисли, голова понуро свесилась, но голос уже обрел привычную твердость, — Пусть ваши люди захватят с собой мое послание.

Шатаясь, он подошел к красной двери и вялым взмахом руки подозвал своих стражей.

После его ухода Кшукти немедленно вернулась к гостям, и этруск рассказами о различных случившихся с ним забавных происшествиях смог немного поднять настроение ей и Гамилькару. Уже после полуночи Антигон, спускаясь по лестнице, обернулся и весело крикнул:

— А как вам шкура ламы?

— Уж больно она царапает кожу! — в тон ему откликнулся Гамилькар, обнимая грустно улыбающуюся жену.

Хотя до вечера было еще далеко, пиршественный зал дома, нанимаемого Объединением виноторговцев, был переполнен. Для Антигона заранее оставили столик возле возвышения, и теперь он с нескрываемым удивлением следил за выступлениями. Ничего подобного он еще никогда не видел.

Один из музыкантов — смуглый, с неприятным расплывшимся лицом — напоминал Антигону то ли евнуха-кушита, то ли тоглодита[92] с берегов Аравийского моря южнее Береники[93]. Но его движения были поразительно ритмичными, он превосходно владел множеством музыкальных инструментов, из которых особое внимание Антигона привлекли маленький, обтянутый шкурой барабан с позвякивающими железными пластинками по бокам и бронзовая чаша, прикрепленная к наполовину заполненному водой стеклянному сосуду. Кушит водил по ней камнем, завернутым в мокрый кусок кожи.

Другой музыкант выглядел гораздо старше и, судя по светлой коже, был или эллином, или македонцем. Подобно кушиту он также носил желтый хитон[94] и ловко упражнялся с сирингом и двойным авлом, ухитряясь не только подпевать певице, но и несколько раз меняться с ней флейтой на кифару[95].

Таких женщин, как египтянка, Антигон еще никогда не видел. На вид ей было чуть больше двадцати лет. Сквозь прозрачную кисею легкого покрывала отчетливо просматривались маленькие крепкие груди с чуть обвисшими сосками. Просторные зеленые шаровары мягкими складками сбегали на изящные красные башмачки с загнутыми носами. Даже уродливый шрам на лбу делал ее еще более привлекательной. Она не подводила глаза, волнистые волосы украсила двумя страусиными перьями, вдела в левую ноздрю золотое кольцо и расписала щеки причудливыми узорами, использовав для этого охру и известь. Антигон пристально всматривался в ее лицо. Оно то застывало, превращаясь в подобие маски, то мгновенно меняло выражение, выдавая какую-то неземную завороженность, душевную теплоту или всепоглощающую страсть. Египтянка, словно бабочка, металась по возвышению, бросая в разные стороны гибкое, как у змеи, тело и поочередно выбрасывая перед собой руки. Затем она сбросила башмачки и начала вскидывать ноги так, что на украшенных крошечными кусочками серебра и покрытых черным лаком ступнях дробились и переливались красноватые отблески света.

Голос ее мгновенно менялся, становясь то чарующим, то, напротив, визгливым. Над египетскими богами она откровенно потешалась, исполняя гимны в их честь под неприятные звуки, вызываемые трением кожи о бронзу, и призывно покачивая бедрами. Но, перейдя к греческим песням, она совершенно изменилась и стала петь с нарочито грубым латинским акцентом. В зале стоял оглушительный хохот.

Первая из двух исполненных перед перерывом песен была написана на весьма удачно переведенные на пунийский стихи Сафо[96]. Теперь египтянка неотрывно смотрела на Антигона.

Антигон откровенно наслаждался пением. В жилах грека кипела молодая кровь, заставляя его непроизвольно дергать бровями и подрагивать левым уголком рта. Когда музыканты закончили играть и начали меняться инструментами, он велел рабыне принести серебристый поднос с тремя кубками сирийского вина и несколько кусков хлеба. Из мякиша он слепил фаллос и прислонил его к стоявшему посредине кубку.

Вскоре ему сделалось как-то не по себе. Ко всему прочему, хорошо знакомый с детства древний эллинский гимн в честь бога плодородия сопровождался довольно странной мелодией, немедленно вызвавшей в памяти долгое заунывное пение погонщиков верблюдов, так надоевшее ему во время двухдневного перехода через пустыню. Но тогда они молили своих богов ниспослать им на пути крошечный источник посреди выжженной безжалостным солнцем пустыни. Здесь же речь шла совсем о другом. «Евнух» самозабвенно бил костью по глухо гудевшему от ударов барабану, старик играл на флейте, а египтянка то прижимала к груди, то как бы отбрасывала от себя незнакомый Антигону музыкальный инструмент с полым корпусом и длинной, изящно изогнутой декой. Быстро-быстро пробегая по струнам пальцами, она гортанно выкрикивала в притихший зал:

Контраст между словами, музыкой и манерой исполнения был настолько сильным, что потрясенные слушатели восприняли перерыв едва ли не с облегчением. Антигон подошел к музыкантам, поднес «евнуху» и старику кубки с вином и поставил перед певицей поднос с вылепленным им символом оплодотворения.

— Своим пением ты укрепила мою плоть и потому заслуживаешь благодарности.

Ее смуглое лицо запылало от возбуждения, расширившиеся ноздри дрогнули. Она села на низенький стул, пригубила вино и без тени смущения начала жевать подарок.

Антигон повернулся и почувствовал на себе ее пронизывающий взгляд. Всю вторую часть представления глаза египтянки, казалось, были прикованы к нему.

Через узкую щель между плотными кожаными занавесками пробился солнечный луч и окрасил кирпичную стену в бледно-розовый цвет. Антигон откинул одеяло, осторожно опустил ноги на пол и распахнул шторы. На улице было еще тихо, легкий северный ветерок доносил в гостевые покои на четвертом этаже запах моря и приятно освежал лицо. Сквозь окутавшую бухту туманную дымку сочился свет, делая ее похожей на наполненную лимонным соком хрустальную чашу. Вдали над белыми плоскими крышами виднелись смутные очертания холмов на мысе Камарт.

«Вроде бы недавно вернулся, а в груди опять защемило и снова манит в дальние странствия», — с удивлением подумал Антигон. К обычным в этих покоях запахам благовоний, кожи и шерсти добавился еще и кислый запах пота, исходивший от разгоряченных тел. Вместе это создавало щекочущий ноздри аромат любви.

Антигон искоса взглянул на ложе. Черты лица египтянки без ярких красок выглядели более мелкими, они одновременно неудержимо влекли, отталкивали и создавали ощущение полной беззащитности их обладательницы.

Антигон нежно провел рукой по щеке и лбу египтянки. Она мгновенно прижалась губами к его ладони.

— Откуда у тебя, дочь древних богов, такой ужасный шрам?

Она раздраженно переломила сросшиеся черные щеточки бровей:

— Это не шрам, а нарост. Его нужно как можно скорее удалить. Но где ты так хорошо выучил мой язык?

— Я почти три года прожил в Александрии. Должен признаться, что жители Ракотиса мне гораздо приятнее надменных македонцев, — улыбнулся он, — Ночью мы с тобой так и не нашли времени для разговора. Меня зовут Антигон. А тебя?

— Изида, — нервно ответила она и, желая скрыть смущение, взяла с подоконника бронзовое зеркало, долго смотрела в него, а потом решительно тряхнула головой.

— Ну, хорошо. Мне как-то не хочется плоско шутить и уверять, что я снова вернулся в лоно Большой матери[97]. Но поверь, такого божественного ощущения я никогда не испытывал.

Она ласково погладила его прямой нос, коснулась черной бороды, намотала на тонкий изящный указательный палец завитки волос на его груди.

— Мы пробудем здесь еще больше месяца. Ты никуда не собираешься?

— Да нет, дела, напротив, заставляют остаться здесь.

Изида была единственной дочерью предсказателя из Канопоса — города порока и наслаждений, расположенного в устье одного из притоков Нила и соединенного с Александрией искусственным каналом. Ее мать умерла при родах. За последние десять лет — Изиде было двадцать пять — она объездила пол-Ойкумены, танцуя и распевая песни под музыку самых разнообразных исполнителей.

За увлекательной беседой они даже не заметили, что город пробудился от сна и сквозь забранное затейливой медной решеткой окно с улицы начали доноситься крики торговцев и громкий надрывный скрип колес. Антигон встал, набросил на мускулистое тело тунику и поцеловал египтянку.

— Извини, но мне пора.

Она зевнула и устало опустила веки.

— Ты всегда так рано встаешь?

— Не люблю терять время.

Весь последний месяц осени Антигона не покидало ощущение счастья. Он много и упорно трудился, стремясь вникнуть во все дела банка, и, за исключением его служителей и, разумеется, Изиды, почти никого не видел. Гамилькар вместе с Даниилом отбыл на юг, чтобы на месте дать указания новому управляющему, а заодно выяснить, все ли там в порядке. Кассандр по-прежнему ведал торговыми сделками с заморскими купцами, он показал себя толковым, однако не слишком дальновидным человеком. Арсиноя и двое ее детей вернулись в город, а Аргиопа предпочла остаться у матери в имении. Антигон как-то навестил их и узнал, что будущей весной его шестнадцатилетняя сестра станет женой соседского сына. Эти четыре дня Антигон очень тосковал по Изиде и, вернувшись в Карт-Хадашт, выяснил, что не увидит ее еще целых два дня и две ночи, поскольку приглашен на свадьбу Бостара с дочерью богатого торговца овощами. Он сразу же люто возненавидел всех, кто должен был участвовать в торжественной церемонии, включая жениха и невесту.

После окончания выступлений Изида вместе с музыкантами провела в Карт-Хадаште еще несколько дней, дожидаясь каравана, направляющегося в Египет.

В одну из таких омраченных горечью предстоящей разлуки ночей они лежали, полузадохнувшиеся, оглушенные, не имея ни сил, ни желания даже немного пошевелиться. Внезапно Антигон почувствовал, что прижавшаяся к его плечу щека Изиды становится мокрой. Стараясь не двигаться, он хрипло произнес:

— На южном берегу бухты пустует большой белый дом. Мне ничего не стоит купить его. Огромный сад, много овощей, дикий виноград и кипарисы. Есть также пруд и лодочные мостики.

Теплые губы обожгли его уже жарким вздохом. Голос Изиды звучал словно издалека:

— Стоит ли срезать цветок, чтобы сохранить его? В белой просторной вазе он непременно завянет. Я бесконечно благодарна тебе, но пойми и ты меня. Пусть не сейчас, пусть через несколько лет…

Она впилась острыми ногтями в его спину и принялась нараспев выкрикивать обращения к древним богам своей страны. Антигону даже показалось, что в комнате помимо них присутствует еще какое-то огромное, дышащее холодом существо.

Не выдержав, Антигон привлек Изиду к себе, коснулся губами темного пятнышка соска и срывающимся голосом спросил:

— Зачем ты взываешь к богам смерти?

— А разве прощание не есть смерть? — не открывая глаз, прошептала египтянка.

Через два месяца после отъезда Изиды в один из зимних вечеров Гамилькар зашел к Антигону в банк. Они уже давно собирались обсудить его дела, но на этот раз пун хотел поговорить совсем о другом. Таким веселым Антигон его еще никогда не видел.

— У меня одна плохая и две хорошие новости, мой верный друг. С какой начинать?

— С плохой, естественно, — хмыкнул Антигон, разливая вино.

— Как хочешь. — Лицо Гамилькара сразу помрачнело, — Сегодня на рассвете в город прибыл посланец из Рима с письмом для Марка Атилия Регула.

— Так?

— Они там совсем обезумели, — недоуменно повел плечами Гамилькар, — Мы потопили все их корабли и не дали захватить Сицилию. В Риме уже начинается голод, многие потери невосполнимы, и, наверное, любой на их месте принял бы наше великодушное предложение. Мы согласны вернуться к прежним границам, уступить им восточную часть Сицилии, возобновить поставки зерна и даже возместить потери пятьюстами талантами серебра, хотя война началась по вине Рима.

— За победу, — Антигон одним глотком осушил кубок, — Они, конечно, отказались?

— Да. И родственники Регула действительно до смерти замучили троих знатных пунов.

— Но зачем? Их что, принесли в жертву римским богам войны?

— Не знаю. — На лицо Гамилькара легла тень тревоги. — И что на это скажет Марк Атилий? Он глуп, упрям, но честь для него превыше всего.

— Ему уже известно?..

— Сегодня в полдень Совет отправил к нему вестника.

— Но ведь всего лишь несколько минут назад ты был в прекрасном настроении, — насмешливо проговорил Антигон. — Значит, две остальные новости и впрямь хорошие?

— Ты угадал. — Лицо Гамилькара мгновенно повеселело. — Сегодня на Совете мы сумели сорвать планы наших противников. Обсуждалось предстоящее избрание суффетов на будущий год. А поскольку Рим отверг наши предложения, следовало назначить также нового стратега. — Пун выдержал красноречивую паузу и добавил: — Он перед тобой!

Антигон подпрыгнул, обежал вокруг стола и обнял Гамилькара.

— Ну наконец-то на этом посту оказался лучший из лучших! Если бы это произошло десять лет назад!

— Тогда я еще был слишком молод, — с горькой улыбкой ответил Гамилькар. — В двадцать два года не занимают такие важные посты. Но как же ловко мы обвели их вокруг пальца!

— Расскажи. — Антигон снова опустился на сиденье.

— Сперва мы одобрили сокращение флота, — радостно сверкнул глазами Гамилькар, — хотя это очень глупый шаг. Тем самым мы внесли замешательство в их ряды. Затем мы предложили направить Ганнона стратегом в Ливию, а суффетами выбрать столь почитаемых ими Битиса и Магона. Они пришли в такой восторг, что без возражений позволили нам назначить стратегом на Сицилию своего человека.

— По-моему, вы поступили крайне легкомысленно. Предоставить Ганнону свободу рук в Ливии…

— Но зато в Карт-Хадаште его не будет несколько месяцев. Это уже даст нам очень много. Суффеты, конечно, займутся толкованием законов в свою и «стариков» пользу, но слишком большой ущерб они вряд ли причинят. Я же сумею навести порядок на Сицилии и заставлю Рим уже в будущем году заключить с нами мир.

— А какова же из трех новостей наилучшая? — Антигон внимательно посмотрел пуну в глаза.

— Прошло восемь лет, — Гамилькар смерил грека смеющимся взглядом, — и Кшухти наконец снова забеременела. Давай выпьем за шкуру ламы!

Утром смотритель гавани сообщил Антигону, что Марк Атилий Регул отнял у одного из стражей меч и пронзил им себя.

Глава 3 Изида

Через двадцать дней медленного плавания, которое кормчий Мастанабал метко назвал «ползаньем вдоль берега», они обогнули большую восточную бухту и оказались на границе, разделявшей Кирену, Египет и пунийские владения. Это место называлось Филайней-Бомой. Более двух с половиной столетий назад здесь потерпели сокрушительное поражение дорийцы[100], вознамерившиеся захватить часть подвластной пунам Ливии.

Имея на руках письмо нового стратега Гамилькара, Антигон собирался вместе с большинством стоявшего в здешней крепости отряда отправиться в степь и любым способом освободить насильственно удерживаемого кочевниками-маками старика Лисандра, чтобы затем использовать его знания и умение в своих интересах. «Песчаный банк» уже приобрел западнее Карт-Хадашта участок земли, где со временем предполагалось открыть мастерскую по изготовлению душистых масел для втирания в кожу, краски для ращения волос и прочих благовоний.

Послание Гамилькара произвело на начальника маленькой крепости Филайней такое сильное впечатление, что он немедленно выделил в распоряжение Антигона пятьдесят всадников-пунов, пятьдесят лучников-гетулов и пятьдесят ливийских пехотинцев, то есть половину всех своих воинов.

После осенних дождей степь как бы покрылась зеленым ковром. В предрассветной мгле всадники и пехотинцы с трудом пробирались сквозь бесчисленные стада овец и коз. В ложбине между холмами и колодцем стояли полукругом выжженные солнцем и изрядно потрепанные ветром шатры и бродили несколько полуголых маков в песочного цвета просторных накидках. В руках они держали короткие копья с широкими наконечниками. На переговоры с их вождем Антигон отправился без оружия. С собой он взял только начальника крепости.

— Дружба с твоим народом приносит Карт-Хадашту только счастье, — несколько витиевато начал Антигон, поднося к губам чашу с дымящимся травяным настоем. — От царя Египта можно ожидать чего угодно, но наши правители могут спать спокойно, зная, что их границу стережет такой храбрый и верный человек, как ты.

Мак задумчиво почесал взлохмаченную бороду и что-то пробормотал себе под нос.

— Он говорит, — перевел пун, — что Карт-Хадашт мог бы сообщить ему об этом, не прибегая к помощи ста пятидесяти хорошо вооруженных гонцов.

— В знак дружбы между твоим замечательным народом, вождь, — по лицу Антигона пробежала улыбка, — и Карт-Хадаштом мы привезли тебе в подарок золота на целых два таланта.

Вождь радостно вскрикнул и даже всплеснул руками, как женщина, у которой убежало перекипевшее варево.

— Ему нравятся твои слова, — сказал пун, — и потому он готов принять этот дар.

Антигон резко вскинул руку:

— За него мы просим так мало, что вождь, славящийся своей щедростью, даже ничего не заметит.

Антигон быстро собрат весы и бросил на одну чашу пригоршню монет, а на другую — кусок свинца.

— Вот. Можешь сам убедиться, что мы тебя не обманываем.

Мак молча смахнул шекели и драхмы[101] в две дорожные сумы, одобрительно буркнул и растянулся на полуистлевшем ковре.

— Я вижу, — усмехнулся Антигон, — что на повозке под свернутым шатром лежат сосуды, в которых обычно хранится сок, добытый из корней и стеблей сильфия. Рядом с ними бычьи пузыри…

— У тебя зоркие глаза. Жаль, если ты их потеряешь.

— Обычно за восемь пузырей и три амфоры дают один талант золотом, — На лице Антигона не дрогнул ни один мускул. — Однако мы слишком ценим дружбу с тобой, вождь, и потому не будем торговаться. Просто ты дашь нам в придачу повозку, и мы запряжем в нее свою лошадь.

Антигон убрал свинец и начал класть на весы один шекель за другим, пока обе чаши не застыли в равновесии.

— Вот тебе еще один талант, о мудрый и великодушный вождь. — Антигон вытянул левую руку, и проникший сквозь чуть приоткрытый полог солнечный луч весело заиграл на украшавшем перстень зеленом камне с эмблемой банка. — Остальные восемь бычьих пузырей и три небольшие амфоры ты передашь весной моему посланцу. У него на руке будет такой же перстень. В последующие пять лет мы щедро отблагодарим вождя тем, что будем брать у него один талант сильфия за пять талантов золота.

Мак наморщил лоб, набрал в грудь воздуха и быстро-быстро заговорил.

— Он утверждает, что целовать хвост скорпиона можно, лишь когда раздавишь его камнем.

— А ему вообще не стоит тянуться губами к этому мерзкому ядовитому насекомому. Не нужно переводить ему эти мои слова. Лучше скажи ему, что такую цену мы платим ему не только из дружеских чувств и благодарности. Нет…

— Он говорит, что вспомнил о старом греке и готов выдать его еще за пять талантов. Но деньги он хочет получить уже сейчас.

Антигон рывком встал. Вождь тут же вскочил и угрожающе положил руку на торчащую из-за пояса рукоятку кривого ножа.

— Теперь, надеюсь, он понял, зачем сюда прибыли еще сто пятьдесят гонцов, — в голосе грека зазвенел металл, — Я открою вождю маленькую тайну. Здесь золота ровно столько, сколько красной жидкости в теле человека. И если он не перестанет упрямиться и говорить заведомые глупости, я наполню другую чашу весов его собственной кровью. Пусть лучше он не испытывает мое терпение.

Кочевник напрягся и медленно, словно ему вдруг изменили силы, опустился на ковер.

Лисандр так торопился покинуть негостеприимный лагерь маков, что даже упал с вьючной лошади и до крови разбил лицо. Поднявшись, он обрушил на окружающих поток брани, а потом начал размахивать выбитым зубом.

— Предпоследний, — простонал он, и в темном проеме обрамленного дряблыми складками рта показался болтающийся зуб, — Как же я буду есть?

Антигон окинул его задумчивым взором. Пальцы старика были покрыты следами ожогов, в омертвевшую кожу въелась краска. Знаменитый нос, представлявшийся греку чем-то вроде слоновьего хобота, на самом деле почти затерялся на изборожденном морщинами лице. К тому же ноздри густо заросли седыми волосами. Оттопыренные уши прославленного изготовителя благовоний напоминали ручки амфоры.

— В Кархедоне много хороших лекарей, — слегка поморщившись, Антигон отодвинул в сторону протянутую к нему руку. — Они вставят тебе любые зубы — из дерева, бронзы или слоновой кости. Хочешь, они даже вынут их изо рта покойника.

Лисандр сплюнул, вяло махнул ладонью и с трудом вскарабкался на лошадь.

— Кархедон? Ну ясно. Ты выкупил меня, чтобы сделать своим рабом…

— Отнюдь. Я просто хочу предложить тебе хорошую работу. Будешь, как и прежде, делать бутылочки с благовониями…

— …и есть вашу мерзкую похлебку из муки, сыра и меда.

Несмотря на скривившиеся в пренебрежительной усмешке губы, лицо Лисандра приобрело другое выражение. Морщины стали глубже и резче, но глаза потеплели, а руки перестали дрожать. Затем складки на лбу разгладились, он снова открыл беззубый рот и, шамкая, изъявил согласие без всяких предварительных условий поставить свои знания и способности на службу «Песчаному банку». По истечении шестилетнего срока обеим сторонам предстояло или расторгнуть, или пересмотреть весьма выгодный для них обоих договор.

В Филайнее Антигон приказал курчавым неграм-носильщикам в узких набедренных повязках занести на корабль груз, передал Лисандру письмо для Бостара и долго стоял на изогнутом, как олений рог, волнорезе, дожидаясь, когда матросы отвяжут канаты и судно, тяжело отвалив от причальной стенки, медленно наберет ход. Затем он прямиком направился в таверну. В сложенном из хорошо обтесанных камней домике он три ночи пьянствовал с начальником отряда и его людьми. Четвертую ночь он провел в помещении для вконец упившихся гостей, завалившись на шаткий скрипучий топчан вместе с пышногрудой светловолосой рабыней. Вопреки ожиданиям она не стонала, не кричала и даже не пыталась изобразить страсть, а откровенно зевала, сонно сопела и временами громко всхрапывала.

Утром Антигон чувствовал себя отвратительно. Перед глазами плавали разноцветные круги, покрытое липким потом тело ломило, во рту было сухо, в висках гулко стучала кровь. Он брезгливо провел рукой по мятому колючему покрывалу, отпихнул так и не проснувшуюся даже от сильного толчка рабыню и вышел наружу с твердым намерением отправиться в путь одному. Тут ему сообщили о прибытии каравана.

Последний раз Антигон побывал в Александрии после возвращения из Индии. С тех пор город почти не изменился — он стал больше, богаче, но отнюдь не красивее.

Близился полдень, когда Антигон добрался до Восточной, так называемой Царской, гавани. Возле дворцового квартала он повернул направо, торопливо прошел по узким, грязным и зловонным улочкам и оказался на выложенной каменными плитами широкой — в семьдесят шагов — главной улице, где высились заметные уже издалека роскошные строения Царского банка. Служитель в позвякивающих на каждом шагу доспехах провел его через рельефно обрамленный колоннами зал и, когда позади остались бесконечные галереи и увешанные поразительной красоты коврами переходы, почтительно распахнул двустворчатую бронзовую дверь.

Ведавшему торговлей с западной частью Ойкумены на вид было около сорока лет. В отличие от привыкших кичиться дорогими одеяниями и драгоценностями александрийских богачей он был одет в простой хитон и обычные плетеные сандалии. Фриних отличался от местных богачей также своим происхождением. Его родители перебрались сюда из Афин, и греку пришлось изрядно потрудиться, чтобы добиться такого высокого положения. В государстве Птолемеев, согласно неписаному правилу, все важные посты должны были занимать выходцы из Македонии.

Антигон показал Фриниху перстень с печаткой и напомнил о своем письме.

— Ах да, конечно, Антигон из Кархедона. Славную эмблему ты выбрал для своего банка. Помню, помню. — Фриних жестом предложил ему поудобнее расположиться на сиденье с деревянной резной спинкой и мраморными подлокотниками, — Все готово. Правда, я лично представлял тебя совсем другим… Скажем так, человеком преклонных лет.

— Сейчас не только в Кархедоне многие рано начинают жизнь, — устало ответил Антигон, полной грудью вбирая приятное тепло, исходившее от дымившихся в углу жаровен.

— Слышал-слышал, — понимающе усмехнулся банкир. — Лет с тринадцати-четырнадцати, не так ли?

— Да, где-то так. Правда, родовитые богатые семьи могут позволить себе не спешить. Они отдают своих детей на воспитание жрецам. Те учат их читать, писать и немного считать. Пуны полагают, что этого вполне достаточно. Да, я забыл упомянуть, что им еще дают полезные советы.

— Я расспросил о тебе многих сведущих людей, — тихо, почти ласково произнес Фриних. — Пойми правильно, речь идет о слишком большой сумме. Теперь я хотел бы подробнее узнать о твоих намерениях. Твой банк существует лишь два, ах нет, прости, два с половиной года, и пока у меня нет никаких оснований считать тебя надежным компаньоном.

— Я ждал такого вопроса. Что именно ты хочешь узнать?

— Не я… не я, — добродушно улыбнулся Фриних, — а наши власти и Надзорный совет. Сам понимаешь…

— …никто не вправе делать, что вздумается, у каждого есть четко очерченный круг обязанностей…

— Ты хочешь нарушить не мной установленный порядок. Потому я и хочу внести ясность.

Антигон скрестил руки на груди и начал коротко рассказывать о полученном им воспитании, о своем пребывании в Александрии в доме купца Аминта, о поездках в Индию, Тапробану и Аравию, о разделе оставшегося после смерти отца имущества и дальнейших планах.

Фриних слушал молча, изредка внимательно посматривая на возможного будущего партнера. Когда Антигон закончил рассказ, Фриних взял камышовую палочку и быстро заскользил ею по свитку папируса, а затем задумчиво спросил:

— Значит, ты хочешь разорить Аминта?

— Ни в коем случае! — Лицо Антигона мгновенно озарилось улыбкой. — Я только хочу разорвать все связи между банком, управляющим имуществом моего покойного отца, и надменным македонцем. Я не собираюсь больше зависеть от таких людей, как он.

— Вообще-то в Александрии с македонцами следует обращаться почтительно, — важно произнес Фриних. — Однако если за тобой будет стоять Царский банк… Ладно, два эллина всегда договорятся друг с другом.

Через час, весело напевая про себя, Антигон спустился по мраморной лестнице, захлопнул за собой тяжелую медную дверь и чуть ли не бегом устремился к двухэтажному особняку Аминта, расположенному между главной улицей и дамбой, соединявшей Александрию с Фаросом[102]. Зная привычки хозяина, он сразу же поднялся по пристроенной наружной лестнице на крышу и обнаружил ненавистного македонца лежащим под пестрым тентом. Темнокожая рабыня растирала и умело холила жирное тело, тонкими сильными пальцами выдавливая из него усталость и вялость.

Антигон небрежно кивнул Аминту и молча протянул ему свиток с текстом договора, согласно которому унаследованная молодым эллином доля в торговых сделках македонца переходила к известному своей неуступчивостью Царскому банку. Лицо македонца потемнело, на лбу выступили мелкие бисеринки пота. Он как-то сразу обмяк и бессильно, как студень, растекся по ложу.

— Скажи, о самый мудрый и богатый купец в Александрии, где флакон с твоим любимым душистым маслом? — с издевкой спросил Антигон, глядя прямо в затравленно бегающие глаза Аминта.

Македонец пробормотал что-то невнятное. Тогда Антигон сам вытащил из лежавшего рядом дорогого голубого хитона бутылочку и с силой ударил ею о край ложа.

На следующее утро угрюмый возничий-египтянин отвез Антигона в речную гавань. Там он несколько часов провел в маленькой беседке, потягивая пенистое местное пиво и дожидаясь дау[103], которое должно было доставить его в Канопос.

Изида жила в маленьком домике прямо на опушке пальмовой рощи. Снаружи сильный зимний ветер раскачивал верхушки пальм и выбрасывал на прибрежный песок грязные клочья пены. В убого обставленной комнате их обоих согревали не только прикрытая медной решеткой жаровня, но и жар страсти.

Вечером Антигон был просто потрясен греческой песней в исполнении Изиды. Гости одной из наиболее известных здесь таверн также пришли в совершеннейшее неистовство. Под резкие рыдающие звуки флейты египтянка трагическим голосом восклицала:

Хор дружно подхватывал припев, и у потрясенного Антигона даже волосы вставали дыбом.

Капонос полностью оправдал в глазах Антигона свою славу города зрелищ и развлечений. Смуглый, с вьющимися волосами укротитель львов бестрепетно клал голову в пасть огромного зверя, как собачонка спокойно сидевшего на задних лапах. Фокусник, стоявший, широко расставив ноги, на качелях и ловко перебрасывавший из ладони в ладонь пять деревянных палочек или пять монет. Пожиратель змей, равнодушно засовывавший в рот пресмыкающееся, а потом с видимым удовольствием откусывавший крепкими зубами плоскую голову. После неожиданно быстрого прихода весны Изида уговорила Антигона отправиться плавать по Нилу. Забыв обо всем на свете, они целых два дня блуждали между заболоченными протоками и заросшими тростником островками, пока на них не обрушился рой разбуженных солнцем комаров и других кровососущих мошек.

Наконец Антигон понял, что пора возвращаться домой, и вместе с Изидой выехал в Александрию. В гавани, как обычно, царила суматоха. У причала покачивалось множество судов, по водной глади скользили бесчисленные рыбачьи лодки, а набережную заполонила толпа моряков. Спокойно постоять им удалось только на самом дальнем конце волнореза. Здесь они подставили лица дующему с моря легкому, пахнущему водорослями ветерку и долго молча любовались проносившимися над головами чайками. Ощущение ясности и спокойствия омрачала лишь мысль о предстоящей разлуке. Им обоим очень не хотелось уходить с мола. Лишь когда из-за моря наплыли тучи, сгустились почти до самой земли и пошел мелкий холодный дождь, они забежали в таверну. После свежего морского воздуха от запаха дыма и пряных соусов у Изиды даже закружилась голова. Антигон бережно усадил ее за припертый к стене стол и опустился рядом, невольно вслушиваясь в причитания некоего Эрастофена. Этот худощавый, изрядно потасканный человек сидел в полном одиночестве прямо под покрытой копотью и жиром потолочной балкой и горько жаловался на судьбу, обвиняя в вероломстве капитанов кораблей и караванщиков.

Капитан Молон — здоровенный киприот с обезображенным шрамами лицом — смерил его презрительным взглядом и угрожающе покачал огромным, как глиняная гиря, кулаком.

— В детстве, — Антигон чуть наклонился и в упор посмотрел на него, не переставая поглаживать хрупкое плечо Изиды, — я слышал, как один из кархедонских купцов сказал другому: «Если хочешь добраться до западного берега Галлии, знай: попутный ветер с юга или юго-запада должен дуть ровно одиннадцать дней. На девятую ночь Небесная Колесница[106] должна проехать слева от носа корабля к седьмому гребному окошку. Это значит, что капитан ведет судно в правильном направлении».

— Верно, — жестко проговорил Молон, — но ведь тебе, господин, наверняка хочется знать, сколько здесь стадий или парсангов. Для таких исчислений у капитана нет ни времени, ни желания.

— А для предводителя каравана главное — добраться до ближайшего источника. — Изида улыбнулась и оперлась локтями о грубо сколоченную крышку стола. — Все остальное его мало волнует.

— Простым матросам во время плавания вообще ни до чего дела нет, — впервые за время разговора улыбнулся Антигон, — и потому они, вернувшись, рассказывают всякие глупые истории об одноногих обитателях далеких таинственных островов, где из земли якобы фонтаном бьет молоко.

Антигон придвинул к себе уже четвертую за день кружку с вином и разом осушил ее. В голове зашумело, веки начали слипаться. Он повел плечами, разминая тело и отгоняя хмель, и, с трудом ворочая языком, выдавил:

— Я, правда, пьян, но… Короче, что лучше: шуршание папируса или свист ветра в парусах, сухие, мертвые мысли или кровь, вино или извержение живительного семени?

Молон ухмыльнулся и радостно дернул маленькую медную серьгу в левом ухе. Изида захихикала, а Эрастофен провел языком по запекшимся от волнения губам.

— Ты, наверное, юноша, купец или поэт. — Его рот хищно округлился в улыбке, черная острая бородка грозно вздернулась, — Вижу, ты умеешь брать от жизни все. Вижу также рядом с тобой красивую умную египтянку, но скажи… скажи, тебе доводилось убивать? Ты хоть раз лишил жизни кого-нибудь? Ты хоть знаешь, что это такое?

Изида искоса взглянула на возлюбленного. Ей явно не хотелось слышать от него утвердительный ответ.

Антигон с усилием провел рукой по лбу. Он вспомнил четверых разбойников, напавших в Тапробане на их маленькую группу. Первого из них заколол кинжалом китайский торговец шелком, второго задушил его чернокожий слуга. В диком прыжке он обрушился на его грудь и подмял под себя. Разбойник долго хрипел, пытаясь оторвать от горла широкие ладони, а эфиоп все сильнее стискивал их, перекатывая под гладкой кожей упругие шары мускулов. Антигону хорошо запомнилось выгнувшееся в предсмертной судороге тело и вырвавшийся изо рта вместе с обильной слюной предсмертный хрип. Когда разбойник в последний раз дернулся и затих, эфиоп встал, торжествующе повел могучими, как бы отлитыми из металла плечами и гордо выдвинул вперед мощную челюсть. К этому времени Антигон уже вступил в схватку с третьим разбойником и, увернувшись от двух ударов секиры, чуть шагнул в сторону, развернул торс и бросился навстречу наседавшей огромной туше, выставив перед собой короткий меч. В ушах долго стоял потом отчаянный вопль. Четвертого грек преследовал до зияющего черного проема пещеры и уже внутри не побоялся наброситься на него с бешено колотящимся сердцем и прихваченными судорогами икрами ног. Удача и на этот раз сопутствовала ему. Он ощутил напряженной рукой недолгое сопротивление чужой плота, разбойник со стоном, похожим на звериный рев, рухнул на спину и начал беспорядочно шарить по груди, пытаясь извлечь оттуда вошедший по самую рукоятку клинок. Странно, но тогда Антигон не почувствовал радости ни от победы, ни от шести набитых жемчугом дорожных кожаных сум, благодаря которым он, собственно говоря, и смог основать впоследствии собственный банк.

— Ну, так как? — Эрастофен скорчил ехидную гримасу.

— Вина! — прохрипел киприот, с грохотом опуская на стол кулаки, — Какая разница? Даже хорошо, если он убил кого-нибудь. Слишком уж много людей развелось. Скоро на земле вообще места не останется.

Карт-Хадашт захлестнула волна слухов. Жители с хмурым видом или, наоборот, со злорадными улыбками рассказывали друг другу о Ганноне Великом, двинувшемся с огромным воинством в глубь Ливии и там растекшемся лавой по ее землям. В итоге он «покрыл себя славой», наголову разгромив отчаянно защищавшихся жителей нескольких селений. Однако в своих донесениях, исправно доставляемых в город гонцами, он именовал их не иначе как «жестоким и коварным врагом».

Гамилькар же за неполных два месяца сумел заслужить в народе почетное прозвище Барка, то есть Молния. Римляне никак не ожидали, что на восемнадцатом году войны новый пунийский стратег без всяких подкреплений — всех завербованных недавно наемников спешно передали под начало Ганнона — будет действовать по-новому и нанесет поистине молниеносные удары по их передовым укреплениям, В одном из первых сражений он не только сумел остановить разбегавшихся в панике ливийских пехотинцев, но и дать отпор уже почти уверенным в победе легионерам. Не выдержав атаки, они сломали строй и кинулись врассыпную, бросая оружие и щиты. В отличие от своих предшественников Гамилькар засылал к римлянам лазутчиков-элимерийцев, у которых было много родственников и друзей на занятых легионерами сицилийских землях. Именно через них он узнал, что из хорошо укрепленного зимнего лагеря — его, как обычно, окружали ров, прочный защитный вал с частоколом и плетеные щиты — в помощь осаждавшим Эрике[107] римским воинам вышел целый легион в сопровождении «союзных» отрядов[108]. Пока черноголовые всадники-нумидийцы непрерывно атаковали растянувшуюся на марше пятнадцатитысячную колонну, Гамилькар бросил на римский лагерь вооруженных фалькатами[109] иберов в полотняных панцирях и балеарцев с подвешенными к поясам на черных шнурках пращами. После короткого, но ожесточенного боя ему достались все оставленные там съестные припасы и оружейные хранилища. На следующий день он обрушился на зажатых между заросшими невысокими соснами скал легионеров, уже понесших значительные потери. Вскоре на узкой горной дороге вперемешку с обломками копий и щитов громоздились тела убитых и тяжелораненых римлян.

Окрыленный успехом Гамилькар собрался еще до конца лета изгнать врага из Сицилии. Но из Карт-Хадашта, несмотря на настоятельные требования стратега, на остров так и не прибыли десять тысяч пехотинцев и три тысячи всадников. Оказывается, из доблестно сражавшегося с жителями ливийских поселений более чем сорокатысячного войска Ганнона нельзя было забрать ни одного воина.

Антигон знал, что Гамилькар был единственным полководцем-пуном, внимательно изучившим сочинения и наставления греческих стратегов и боевые приемы римлян. Поэтому он ничуть не удивился, услышав однажды в бане слова богатого пожилого землевладельца из партии «стариков»:

— Молния подверг опустошительным набегам берега Италии. Он наносит удары повсюду. Не знаю, сумеем ли мы потом совладать с ним.

Его не менее пожилой собеседник несколько минут громко фыркал и с шумом, как бегемот, ворочался в бассейне с теплой водой.

— Но ведь мы… — Он вскарабкался на мраморные ступени и нервно провел рукой по багровой от прилива крови совершенно лысой голове, — Мы не хотим потерять Сицилию?

— Ливия для нас важнее, — Землевладелец с удовольствием погладил себя по впалой и морщинистой, как у старухи, груди, — Там мы с лихвой возместим все потери.

Антигон крепко стиснул зубы, подавляя жгучее желание вступить с ними в спор. Будучи владельцем богатого и влиятельного банка, молодой грек мог не бояться пунов, но он слишком хорошо знал «стариков» и понимал, что переубедить их невозможно.

На следующий день он навестил беременную Кшукти. Как всегда, они сидели на восточной террасе, и Антигон никак не мог оторвать глаз от заметно выпирающего из-под розовой туники живота.

— Ну, давай выходи скорее! — Кшукти чуть наклонила голову, и ее тонкое умное лицо с широкими бровями озарилось багрянцем заходящего солнца, — Не важно, кто родится, главное, чтобы ребенку не пришлось хоронить отца. Скорее бы наступил мир.

Антигон тяжело опустился перед Кшукти на колени и погладил ее чуть подрагивающие от волнения ладони.

— Могу я чем-нибудь помочь тебе?

— Ты и так очень много сделал для нас — ты и шкура ламы. Приходи почаще. С Псаллоном совершенно невозможно разговаривать, он просто старый брюзга, а мне так нужно дружеское участие.

Она тихо всхлипнула и отвернулась.

— К сожалению, я почти все время провожу в банке. Увы, Бостар сейчас больше думает о раздутом животе своей жены, чем о делах. — Антигон встал и медленно прошелся по террасе.

— Но и ты вроде бы неплохо относишься к женским животам, — рассмеялась Кшукти. — Сколько тебе лет? Двадцать один?

— Пока да. Полагаешь, мне нужно последовать примеру Бостара и твоего мужа?

— А почему бы и нет? Или ты намерен жениться только в глубокой старости?

— Я еще могу подождать. И потом, далеко не всякая женщина достойна стать матерью моих детей.

— А твоя египтянка?

— Вот именно моя египтянка, — нарочито медленно повторил Антигон. — Она сейчас поет в Александрии.

— А мой пун побеждает на Сицилии, — помолчав, сказала Кшукти. — Бедным метекам остается только ждать.

— Ты в первую очередь хозяйка этого дома, — Антигон хрустнул пальцами крепко сплетенных рук, — и потому должна запастись терпением. В Карт-Хадаште довольно странные обычаи — плохих стратегов распинают, а хороших отзывают. Возможно, Гамилькар скоро вернется.

— Если нет, — голос Кшукти звучал мягко и доверительно, в глазах застыли боль и тоска, — я зимой уеду с дочерьми в Лилибей[110]. Тебе же как другу семьи и вестнику богов — кто, как не они, прислал нам через тебя шкуру ламы — придется позаботиться о ребенке. Иначе он будет видеть вокруг себя только лица рабов и женщин.

— Я полюблю его как младшего брата… или сестру.

— Очень хорошо, — устало кивнула Кшукти, — Тогда я спокойна за него.

Через десять дней у Кшукти родился мальчик. Исполняя желание мужа, она назвала его Khenu Baal — Милость Ваала. Привыкшие к изысканным выражениям пуны произносили это имя как Ганнибал. Так в свое время называли отца Гамилькара.

Вскоре у Бостара также родился сын. Счастливый отец пожелал, чтобы его имя содержало намек на эмблему банка. Он назвал первенца Бомилькаром, что первоначально произносилось как Bod Melgart — Раб Мелькарта.

Военные действия в Ливии закончились только в начале зимы, однако Ганнон предпочел вместе со значительной частью своего войска вернуться в город раньше. О творимых им зверствах ходили самые жуткие слухи, но, поскольку на землях Ливии царило относительное спокойствие, члены Совета не стали принимать никаких мер. Они даже позволили Ганнону устроить торжественное шествие. Стоя в разношерстной толпе мореплавателей, мелких торговцев, ремесленников, строителей, поденщиков и бродяг, Антигон в ярости сжимал кулаки так, что даже побелели костяшки. Мимо него ровными рядами шли те, в ком так нуждался Гамилькар и кого правители Карт-Хадашта вместо отправки на Сицилию бросили против, в сущности, безоружных мятежных ливийских крестьян. Бодро шатала легкая пехота — лучники, пращники и копейщики со щитами из рысьих шкур. Мерно ступали солдаты тяжелой пехоты в прочных шлемах. В правой руке они держали длинные копья, в левой сжимали ремни больших цилиндрических щитов. Щетинившиеся над головами наконечники колыхались, создавая ощущение, что по Большой улице ползет огромный чудовищный еж. Проехали нумидийские наездники в белых накидках с почти наголо обритыми головами. Осторожно шагая, прошли слоны в пестрых попонах, на которых возвышались обитые кожей башенки. Сзади брели пленные с горестно опушенными голосами, а впереди, в окружении всадников в чешуйчатых доспехах, на конях с богатой сбруей, в громадных носилках с позолоченными ножками гордо восседал Ганнон Великий. Обгонявшие носилки поджарые смуглые нумидийцы истошно вопили:

— Прочь! Прочь с дороги!

Сам Ганнон высунулся из-за пурпурных занавесок и, сложив толстые губы в подобие улыбки, гордо тыкал пухлым пальцем в покачивавшиеся перед ним синие деревянные щиты с эмблемой Карт-Хадашта — вырезанной из слоновой кости лошадиной головой.

Чуть позже в город прибыл Гамилькар, так и не позволивший римлянам, несмотря на их значительное превосходство в силах, захватить Сицилию, Его судно попало в бурю, и толпившиеся на волнорезе жители Карт-Хадашта, среди которых был конечно же и Антигон, несколько дней с тревогой всматривались в туманную даль. Наконец в один из вечеров пробившийся сквозь плотную пелену туч багровый луч солнца высветил на горизонте далекий парус, и сразу же в ликующие крики встречающих ворвался веселый медный звон. Море уже несколько успокоилось, корабль легко преодолевал пологие волны, то взмывая вверх, то мягко сползая вниз и рассекая носом, украшенным вырезанным из слоновой кости изображением лошади, белую пену гребней. Вскоре триера обогнула мыс, вошла в гавань и медленно начала притираться бортом к стенке волнореза. Толпа ринулась к сходням, радостно приветствуя стоявшего рядом с кормчим рослого чернобородого человека в небрежно наброшенном поверх обшитого железом кожаного панциря плаще. Антигон тяжело вздохнул и пошел в банк. Он решил, что в такой толчее разговор с Гамилькаром не имеет никакого смысла.

Увидел он его лишь накануне Народного собрания и был просто поражен, с какой трепетной нежностью стратег держал в своих руках, словно свитых из одних выступающих толстыми жгутами мышц, крошечное тельце первого и пока единственного сына. Когда Антигон, как обычно после полуночи, собрался уходить, Гамилькар попросил его немного задержаться и осторожно осведомился о настроении горожан.

— В целом оно хорошее, — не менее осторожно начал Антигон, — Ведь море очищено от римских кораблей, и сюда пока исправно поступает золото. Но я не уверен, что его хватит для осуществления твоих планов. Будь италийские греки чуть поумнее, они бы уже давно обрезали крылья римским стервятникам. То же самое можно сказать и о наших людях. Если бы не их глупость и жадность, мы бы еще десять лет назад одержали победу.

— Ну, посмотрим, — загадочно улыбнулся Гамилькар. — У нас есть чем удивить Ганнона.

— А у него — тебя, — резко возразил Антигон, — И потом, не забывай, что он вернулся в Карт-Хадашт гораздо раньше.

Как метек, Антигон не имел права участвовать в Народном собрании и потому наблюдал за запрудившей огромную площадь толпой с крыши пятиэтажного, вымазанного смолой дома, где жила его очередная подруга.

Гимилькон, представлявший партию «молодых», в короткой речи особо подчеркнул, что если бы Народное собрание наказало Совету выделить ему подкрепление, война бы успешно закончилась.

Антигон от неожиданности даже тихо свистнул. Первый ход оказался довольно удачным — на собравшихся здесь людей повлиять было гораздо проще, чем на членов Совета.

На помост широкими шагами взошел Гамилькар, и над площадью раскатисто зазвучал его мощный голос:

— Я не хочу вас долго задерживать и потому сразу объясню суть дела. У нас принято незадачливых стратегов казнить, а победоносных отзывать в Карт-Хадашт.

В ответ послышались смех и какие-то невнятные выкрики. Внезапно рядом с Гамилькаром оказался Ганнон, и даже на таком расстоянии Антигон увидел, как у него, будто студень, трясутся жирные щеки.

— Год оказался очень удачным для нас, — невозмутимо продолжал Гамилькар, и в его голосе отчетливо прозвучали горделивые нотки, — Надеюсь, в будущем году я сумею убедить вас послать на Сицилию как можно больше воинов и военного снаряжения. Но не следует забывать также и о Ганноне Великом, которому, правда, с большими издержками удалось все-таки усмирить Ливию, Мы оба одержали много побед во славу наших богов и нашего города, и мне кажется безумной сама мысль о назначении новых стратегов в Сицилию и Ливию.

Когда смолк восторженный гул, Ганнон вскинул правую руку и срывающимся в хрип, но тем не менее довольно звучным голосом прокричал:

— Я благодарю Молнию за добрые слова. Подобно вам я также горжусь его победами. Он вновь доказал, что с малыми силами можно также достичь великих целей. И поэтому я прошу собрание ничего не менять до окончания войны. Полагаю, Гамилькар и дальше сможет обойтись без подкреплений, как, впрочем, и я. И да избавят нас боги от самых тяжких испытаний!

Радостный клич, нарастая подобно грозовым раскатам, прокатился над площадью и примыкавшим к ней шести улочкам, которые также были заполнены народом.

Ганнон запахнул длинный черный плащ и даже положил руку на плечо Гамилькару.

— Так пусть же мое предложение рассмотрит Совет. Уверен, что он, как обычно, проявит мудрость. Мы же пока отпразднуем окончание года.

Он со звонким хлопком сдвинул ладони, и на заранее расставленных вокруг площади накрытых пунцовыми скатертями столах быстро появились красные, украшенные черными узорами глиняные грелки с похожими на диски кругами сыра, щедро присыпанными анисом сдобными румяными хлебами, разрезанными на ломти и дольки арбузами и лимонами, маринованными угрями и сочащимися жиром огромными кусками мяса. Ганнон распорядился зажарить для торжественного угощения простого люда несколько быков. Не забыл он и об амфорах с вином.

Теперь собравшихся на площади ничего больше не интересовало. Антигон взглянул на помост. Гамилькара там уже не было. Стратег, как никто другой, умел признавать поражение и уходить вовремя.

Ни на одно из своих писем Изиде Антигон так и не получил ответа. Когда же он нашел время и собрался было навестить ее, началась война между двумя эллинистическими государствами — Египтом и Сирией. Место правившего почти сорок лет Египтом и почти полностью разорившего страну Птолемея Филадельфа занял Птолемей Евергет, на сестре которого был женат также скончавшийся представитель династии Селевкидов Антиох II. Когда его преемник Селевк Каллиник лишил всех прав на престол Беренику и ее маленького сына, она обратилась за помощью к брату. В ответ островные эллинистические государства — союзники Селевкидов — на несколько месяцев отрезали Александрию от внешнего мира.

Летом Антигон получил послание из Лилибея, куда вместе с детьми и слугами переехала Кшукти. В нем говорилось следующее: «Хвала шкуре ламы, наш добрый друг Антигон. Тебе шлют привет Кшукти, Саламбо, Сапанибал и их братья Ганнибал и Гадзрубал».

Минул еще один год, и Антигон наконец смог выбраться в Александрию.

Деревянный домик на песчаном берегу, видимо, снесли. Во всяком случае, Антигон так и не сумел найти его и после долгих блужданий по плохо вымощенным улицам Канопоса был вынужден обратиться с вопросом к одному из рывшихся в куче мусора нищих. Так он оказался в одном из самых заброшенных кварталов, где обычно жили забытые певцы, танцоры, музыканты и фокусники и где в почти пустой комнате под самой крышей поселилась Изида.

Лицо ее сохранило прежнюю красоту, но голос звучал так, словно звуки вырывались из горла сквозь кучу раскаленных углей.

— О чем мне тебе писать? Видишь, как я живу? — Она всхлипнула и ткнула пальцем в покосившийся деревянный топчан.

— Но я бы мог послать тебе денег, — тихо сказал Антигон, чувствуя, что внутри возникает ледяной шар, а кончики пальцев начинают неметь, — И я бы тут же приехал… Пусть даже в разгар войны.

Она молча пожала плечами с таким видом, будто каждое движение причиняло ей страшную боль.

— Чем здесь так пахнет? — брезгливо скривил рот Антигон.

— Флейта и лира, — сокрушенно произнесла она, закрыв глаза. — Я продала их, когда думала, что смогу вылечиться. На, смотри…

Она рывком сбросила заплатанную накидку, и Антигон непроизвольно поднес ко рту руку, чувствуя почти неудержимый позыв к рвоте. Лаская когда-то стройное крепкое тело Изиды, он совершенно не обращал внимания на маленькие узелки, превратившиеся теперь в омерзительные бугристые наросты и гнойники. Грек скрипнул зубами и отвернулся.

— У меня даже слез больше не осталось. — Изида тяжело разлепила веки, как-то странно посмотрела на него и хрипло выдохнула: — Пойдем!

По скрипучей лестнице они спустились этажом ниже. Старуха в ветхом клетчатом плаще без всякого интереса взглянула на них и вновь склонилась над жаровней, вытянув морщинистую, как у черепахи, шею. В соседней комнате на полу сидел тощий и грязный мальчик.

— Два года и четыре месяца, — словно подслушав мысли Антигона, с вызовом сказала Изида и близоруко прищурилась. — Я назвала его Мемноном.

Она дернулась и схватилась за стену скрюченными пальцами с обломанными ногтями, когда-то покрытыми черным лаком.

Мертвая возлюбленная воспринимаюсь им как мгновенная ослепительная вспышка света. Но как мать его ребенка, Изида навсегда осталась в памяти Антигона. Мемнон набрался сил, выучил много новых слов и вполне освоился в Карт-Хадаште. Большую часть времени — полгода и дольше — он проводил в маленьком селении на берегу моря, где с удовольствием играл с детьми Аргиопы, бродил вместе с ними по окрестным рощам и полям и бегал в соседние имения смотреть коз и овец.

Мемнону было три года, когда пошел двадцать пятый год войны. Именно тогда купцы и лазутчики сообщили, что богатые римские граждане под очень высокие проценты одолжили своему городу деньги на постройку новых военных кораблей. Но в Совете не восприняли эти донесения всерьез. Ведь Рим уже был на грани истощения, на Сицилии военные действия ограничивались мелкими стычками, а на море безраздельно господствовал флот Карт-Хадашта, даже после многих поражений сохранивший свою мощь. Таким образом, большинство членов Совета не видано никаких оснований для тревоги.

Осенью Кшукти умерла при рождении третьего сына, получившего имя Магон. Антигон был вне себя от горя, Карт-Хадашт как бы погрузился в сон, а Рим бросил все силы на строительство судов по образцу захваченных несколько лет назад пунийских пентер. В результате Вечный город смог выставить свыше двухсот военных гребных судов и больше пятисот парусных кораблей, доставивших к берегам Сицилии целых семь легионов, то есть почти сорок тысяч воинов в дополнение к уже имевшимся там десяти легионам. Сторожившая Мессенский пролив пунийская флотилия была полностью уничтожена, и римский консул Гай Лутаций Катул, совершив неожиданный бросок, без особых усилий захватил Дрепан и осадил Лилибей, считавшийся едва ли не важнейшим сицилийским городом. Через шесть лет после блистательных побед на море и гибели нескольких римских флотов Карт-Хадашт жестоко поплатился за ошибки и упущения своих властителей.

Гамилькар вернулся только поздней осенью. Он перевез своих детей в Мегару и тут же поспешил с отчетом во Дворец Большого Совета. В зал заседаний он вошел с гордо поднятой головой, готовый выслушать любые упреки и принять любой приговор. Однако вопреки ожиданиям даже Ганнон поддержал его. Тяжело дыша, как вытащенная из воды рыба, он привстал из-за длинного прямоугольного стола и предложил не только послать на Сицилию новые войска, но и оплатить из казны все понесенные Гамилькаром расходы.

Узнав об этом, Антигон даже засопел от возмущения. Остовы для военных кораблей изготовлялись на небольшой судостроильне, недавно проданной «Песчаным банком» жениху младшей сестры Ганнона. Крупнейшие оружейные мастерские Карт-Хадашта принадлежали брату Ганнона. Вдобавок глава партии «стариков» потребовал продления своих полномочий на посту стратега Ливии и назначения навархом одного из своих приверженцев. Гамилькар был вынужден скрепя сердце одобрить эти предложения.

Глава 4 Ганнон

Через полчаса Гадзрубал отбросил лук и раздраженно сплюнул.

— Слишком сильный ветер. — Он взглянул на небо, поморщился и нехотя отстегнул от предплечья кожаную кнемиду.

Антигон прищурился и вынул из колчана стрелу. Дрогнула тетива, но оперенная тростинка со свистом пролетела мимо щита, висевшего на скрюченном стволе пальмы. На нем по-прежнему не было отметин.

— Ну хоть бы раз попасть, — пробормотал Антигон. Он взял новую стрелу и натянул тетиву так, что кулак оказался почти вровень с плечом. Снесенная порывом ветра стрела лишь задела край шита и мягко вошла в песок.

— Ладно, — Антигон опустил руку. — Я сдаюсь.

Гадзрубал жестом подозвал раба-возничего.

— Пойди собери стрелы, — Он нервно размял пальцы и повернулся к Антигону: — Может, побросаем дротики?

— Нет, — Грек, хмурясь, растирал правое плечо. — Давай выпьем воды и поедем. Все остальное сегодня уже не имеет смысла.

Возле колесницы Гадзрубал откупорил кожаную флягу и протянул ее Антигону. В небе не на шутку разгулявшийся ветер рвал в клочья облака, в мелкой бухте неподалеку поднимал волны и гнал их к берегу, разметая пенистые гребни.

— Ты можешь возвращаться, — небрежно бросил Гадзрубал возничему, и раб, положив в колесницу щит, колчаны и луки, покорно склонил голову, — Скажи, Антигон, к чему нам все эти боевые упражнения? Ведь война закончилась?

— Иначе у тебя не хватит сил на рыжеволосую подругу, — твердо сказал грек, глядя прямо в смеющиеся глаза молодого пуна. — И вообще я не хочу зарасти жиром.

— Видимо, ты прав. Поехали.

Гадзрубал одернул белый хитон, одним махом взлетел в седло и слегка хлестнул нумидийского жеребца.

Девятнадцатилетний юноша родился в одной из самых богатых и знатных семей города и, несмотря на молодость, уже успел хорошо проявить себя в сражениях на Сицилии. Полгода он воевал под началом Гамилькара, командовал конным отрядом и показал, что вполне способен стать одним из вождей «молодых». Во всяком случае, в умении плести интриги он ничуть не уступал Гамилькару. Три года назад одно из непокорных, привыкших к грабежам племен сожгло загородный дворец, куда, на свою беду, как обычно летом, переехали родители Гадзрубала. Он остался сиротой и, стремясь приумножить доставшееся в наследство огромное богатство, обратился за советом в «Песчаный банк».

Антигону Гадзрубал Красивый сперва очень не понравился. Слишком уж счастливым и безмятежным выглядело его девичье лицо, слишком ухоженной казалась черкая борода, слишком гибкими и ловкими, как у египетского зверька[111], были движения его худощавого мальчишеского тела. Но вскоре Антигон убедился, что у этого женственного юноши глубокий и трезвый ум, и сразу переменил слое мнение о нем.

Когда позади остались сады и поля, а впереди показался берег залива, всадники перешли на шаг и медленно приблизились к построенному Антигоном за пять лет «Селению ремесленников».

— Интересно, что ты будешь делать, если у тебя здесь ничего не получится? — как бы невзначай спросил Гадзрубал, окидывая взглядом небольшие дома.

— Есть кое-какие соображения, — помедлив, ответил Антигон.

Гадзрубал закрыл глаза и откинулся назад, наслаждаясь каждым движением идущего под ним коня, а потом вдруг резко выпалил:

— О чем ты договорился с ибером?

— Откуда ты знаешь? — Антигон впился настороженным взором в веселое лицо Гадзрубала.

— Нужно знать обо всем, что происходит в Карт-Хадаште, если не хочешь однажды заснуть навечно, — Пун заговорщицки подмигнул греку, — Кто-то называет это мудростью, кто-то — осторожностью, другие говорят просто: «Не жди, пока зачешется». Вот я и не жду.

— Только пусть это останется между нами, — шепотом произнес Антигон, хотя вокруг никого не было. Он вкратце рассказал о своих переговорах с вождем контеспанов. Это довольно большое племя обосновалось в юго-западной части Иберии неподалеку от бухты Мастия, которая представляла собой природную гавань. Осенью Урдабал — так звали вождя — приехал в Карт-Хадашт в сопровождении четырех тысяч воинов. Однако нужда в них быстро отпала из-за окончания войны, — Я быстро сумел доказать Урдабалу, что хорошие ремесленники принесут пользу и ему, и его народу. Сын вождя Мандун вернулся с Сицилии с пятьюстами соплеменниками и сейчас проживает неподалеку от Истмоса. Если не произойдет ничего непредвиденного, они вместе с еще несколькими семьями скоро отправятся в Иберию. Банк уже купил в Мастии участок земли. Возможно, со временем там появится пунийская колония.

— Мы думаем об одном и том же. — Гадзрубал изогнулся в седле и одобрительно похлопал Антигона по ляжке, — По-моему, за последние месяцы мы стали полностью доверять друг другу. Мне это нравится.

— Мне тоже, — тихо откликнулся Антигон, — Скажи: какие мысли роятся в твоей красивой голове? Что, по-твоему, может случиться с моим селением?

— Сам понимаешь, «старики» сейчас сильнее, — после короткого раздумья глухо сказал Гадзрубал. — Они, безусловно, попытаются оставить все, как есть. Иными словами, они хотят по-прежнему обманывать варваров, выменивая у них дорогой исходный материал на дешевые изделия. Ни честного состязания с эллинскими купцами, ни претензий со стороны Рима. Из-за дружбы с «молодыми» ты им особенно ненавистен. Они постараются взять тебя за горло. Эти люди просто не могут позволить тебе быть счастливым.

— А я им не буду, даже если все мои планы осуществятся, — зло процедил Антигон, — Поэтому пусть не тревожатся…

Он взглянул на белые стены маленьких домиков, чуть повернул голову и неожиданно хитро подмигнул Гадзрубалу.

— В моем возрасте? — Лицо Лисандра выражало крайнее изумление, — Плыть морем? В Иберию? Без разрешения Совета?

Он раздраженно прошелся взад-вперед и пробурчал:

— Но хозяин здесь ты и потому…

— Все твои долги макам уже выплачены. Ты вправе ставить новые условия. Или просто остаться здесь. Никто тебя никуда не гонит.

Старик погладит загорелую лысину, почесал крашеную бороду и широко открыл рот, обнажив серые беззубые десны:

— Мне скоро восемьдесят. Зрение ослабло, ноги почти не держат. Я должен спешить, если хочу еще успеть повидать мир. Ты всегда был добр ко мне, Антигон, и я по мере сил старался принести тебе пользу, — Он в раздумье закусил нижнюю губу и постучал когда-то крепким пальцем по бронзовой чаше, колыхнув на ее дне лужицу ароматической жидкости. — Выходит, в Кархедоне я больше не нужен?

— Ты меня неправильно понял. Я же сказал, что ты можешь остаться. Я попробую найти тебе замену, хотя, признаться, это очень нелегко.

Лисандр, кряхтя, прислонился к стойке с котелками, горшками и тиглями, скрестил на груди руки и окинул задумчивым взглядом чистое светлое помещение. Двое юношей, не обращая на них ни малейшего внимания, увлеченно занимались каким-то непонятным делом. Один из них склонился над чаном с давильным устройством и время от времени заглядывал в стоявший рядом длинный сосуд с изогнутыми краями, наполненный терпко пахнущей жидкостью. На ее поверхности плавало несколько лепестков. Другой подручный размешивал деревянной ложкой кипящее варево.

— Давай продолжим разговор за чашей хорошего вина, — с добродушной ухмылкой предложил Лисандр.

Они вышли из мастерской и пересекли площадь Умелых Рук, где стекольщики через глиняные трубки выдували маленькие разноцветные бутылки, плотники строгали и долбили куски дерева, а кузнецы в кожаных передниках ковали мечи, кинжалы и ножи для снятия копыт под сиплые звуки мехов, раздувавших плавильные печи.

Таверна располагалась прямо на берегу, в треугольном доме с двумя крытыми террасами. Внутри стены были обшиты чистыми гладкими досками. Здесь было прохладно, уютно, приятно пахло свежим воском и смолой.

— Уж никак не думал, что попаду в такое чудесное место, — с набитым чечевичной похлебкой ртом произнес Лисандр. — Здесь прямо-таки один из Счастливых островов.

— Давай обсудим наши планы, — Антигон добавил воды в чашу с горячим вином и поднес ее ко рту. — Хочу сразу предупредить: если ты всерьез веришь в мое бескорыстие, то жестоко ошибаешься.

— Для меня главное, что здесь все довольны споим положением. Думаю, так будет и впредь, — усмехнулся Лисандр, выскребая со дна котелка редкие кусочки мяса. — Вряд ли кто-нибудь попытается обмануть доброго хозяина.

— Есть у тебя какие-либо пожелания? — Антигон отвел глаза от владельца таверны, собиравшегося поставить между двумя жаровнями вертел с насаженными на него пластами мяса, и осторожно извлек из глиняной тарелки тонкую, как лист, полоску телячьей печени, вымазанную кисло-сладкой подливкой.

— Да как сказать. — Лисандр выплеснул в рот остатки похлебки. — Видишь ли, мне нужны лишь трудолюбивые помощники, челн для плавания по заливу, доброе вино и умные разговоры. Этого здесь предостаточно. Но может быть, в Мастии мне будет еще лучше. Во всяком случае, я серьезно подумаю, прежде чем принять решение. И еще… Помнишь, три года назад ты прислал мне рабыню?

— Да, конечно.

— Так вот, уже через несколько дней я понял, что эта темнокожая семнадцатилетняя девушка обладает поразительным нюхом… — Он закрыл глаза и со свистом втянул в себя воздух. — Все эти годы я никак не мог подобрать себе настоящего помощника. А она… Ей, правда, не хватает опыта, но, поверь, через какое-то время она достигнет гораздо большего, чем я. Ее имя Тзуниро.

Рим еще больше ужесточил условия мирного договора, заключенного между Гамилькаром и Лутацием Катулом. Карт-Хадашт обязался отказаться от притязаний на Сицилию, очистить все расположенные между нею и Италией острова и помимо оплаты Риму военных расходов внести еще по восемь шекелей за каждого из своих вернувшихся в родной город воинов. Пленных римлян, разумеется, следовало освободить без всякого выкупа.

— Это же целые горы серебра, — хрипло выдохнул Бостар, в ярости ероша свои и без того взлохмаченные волосы. — Сколько у Гамилькара осталось людей? Тридцать тысяч? Значит, получается…

— Шестьдесят шесть талантов, — буркнул Антигон. — Когда же ты научишься, подобно древним египтянам, считать с помощью пальцев или глиняных шариков?

Бостар выскочил из-за стола и начал нервно расхаживать по комнате. Его худощавое тело в эти дни стало похоже на тростинку. Из-за непрекращающихся резей в животе он постоянно кривил лицо в болезненной гримасе.

— Ты так спокоен, словно тебя это вообще не касается. — Бостар раздраженно провел дрожащей ладонью по болезненно-желтому лицу.

— Эх ты, безмозглый пун и осквернитель коз, — Антигон невольно улыбнулся краешками губ. — Эта деньги — пустяки по сравнению с доходами членов Совета и должностных лиц. А вспомни, сколько они украли из казны! И как Ганнон якобы Великий за последние годы нажился на завышенных таможенных сборах.

— Тише. У него повсюду уши. — Бостар для убедительности даже прижал палец к губам и принялся теребить иссиня-черную бороду.

— В моем банке я ему их быстро обрежу, — Антигон мгновенно согнал с лица улыбку, его взгляд стал цепким, в голосе появились повелительные нотки. — Пусть он к нам лучше не суется!

Тем не менее он поднялся и на всякий случай задернул занавес, отделявший их комнату от общего зала.

Вечером, выходя из банка, они наткнулись на стоявшую у входа колесницу с позолоченным верхом, запряженную двумя необычайно дорогами лошадьми. Рядом застыли в напряженном ожидании двое молодых пунов в кожаных, обитых серебряными пластинами панцирях, надетых поверх ослепительно белых туник. Из-за поясов у них торчали одинаковые короткие мечи. Сидевший на облучке раб-нумидиец безучастно смотрел куда-то в даль.

— Кто из вас метек Антигон? — строго спросил один из них.

— А кто желает говорить с ним? — пренебрежительно бросил в ответ Бостар.

— Нам велено пригласить его на ужин к самому Ганнону Великому.

Бостар чуть заметно вздрогнул и срывающимся голосом сказал:

— Возможно, у Антигона совсем другие намерения…

— Было бы неразумно отвергать такое лестное предложение, — снисходительно улыбнулся другой юноша. — Иначе много останется скрытым от него.

— Я — Антигон! — Грек откашлялся и решительно шагнул вперед. — Ваш господин желает видеть меня немедленно или я могу еще заехать домой и выбрать подобающую для столь торжественного повода одежду?

— Не нужно, — небрежно отмахнулся пун. — В этот раз ты можешь предстать перед Ганноном Великим в обычном одеянии.

Антигон прыжком вскочил на колесницу и протянул руку Бостару.

— Эй, так не пойдет! С нами поедет только Антигон! — Второй юноша стремительно выхватил меч.

— Жить хочешь? — не обращая на него ни малейшего внимания, спросил Антигон возницу и приставил к его горлу кривой египетский кинжал, — Тогда гони лошадей!

Нумидиец громко щелкнул языком и рванул поводья. Через несколько минут истошно вопившие телохранители Ганнона остались далеко позади. Один из них попытался броситься в погоню, но сразу же понял безнадежность своего замысла. Рядом с площадью Собраний колесница резко сбавила ход. Перед ней, дробно постукивая копытами, медленно брели два осла. Они тащили жалобно скрипящую повозку с амфорами.

— Ганнон в городском дворце? — Антигон тронул нумидийца за плечо и отобрал у него поводья, — Хорошо. А теперь слезай. Не бойся его гнева. Я подтвержу, что грозил тебе кинжалом.

Раб нехотя спрыгнул на землю. Бостар нахмурился и отвернулся, Улица сужалась, вливаясь в проход между двумя ветхими домами.

— Что ты задумал?

Антигон дернул за поводья, направляя колесницу в сторону горшечного рынка.

— Я хочу навестить Ганнона.

От неожиданности Бостар едва не выпал из колесницы прямо на груду глиняных чаш и тарелок.

— Да ты безумец!

— Я просто очень любопытен. Давно хотел с ним познакомиться, но знатные пуны не любят метеков, даже если они банкиры.

— Глупый эллин! Куда мне девать твой труп?

— Разруби его на куски и продай каждый по сходной цене, — зло усмехнулся Антигон. — Я высажу тебя на площади Собраний. Можешь выполнить две моих просьбы?

— Разумеется, господин, — чуть улыбнулся Бостар.

— Предупреди Кассандра и Мемнона, что я задержусь. Пусть не волнуются. И перед возвращением к жене и сыну зайди к Гадзрубалу.

— Ага, значит, ты еще не окончательно утратил разум…

— Скажи ему, где я, — холодно оборвал его Антигон, — и передай, что, на мой взгляд, детям Гамилькара очень не помешало бы присутствие рядом сотни гоплитов[112].

Примыкавший непосредственно к стенам Бирсы возле храма Эшмуна дворец Ганнона был окружен высокой — в два человеческих роста — оградой. Стоявшие возле тяжелых, крест-накрест окованных толстыми медными полосами ворот двое стражей с каменными липами и немигающими глазами сразу же узнали колесницу. В их руках мгновенно сверкнули мечи.

— А где?..

Антигон небрежно швырнул поводья одному из них.

— Я Антигон. Ваш господин с нетерпением жнет меня.

Страж пронзительно свистнул, и створки ворот начали медленно расходиться.

Вдыхая дурманящий запах, Антигон прошел через сад, вспугнув двух мирно жевавших траву газелей, и оказался перед огромным трехэтажным зданием с тремя ступенчатыми террасами.

Обитая железом дверь распахнулась, открыв широкий, как пасть неведомого чудовища, темный проход. В длинном, выложенном кирпичом коридоре из отведенных для стражи помещений слышались грубые голоса и лязг оружия.

— Ганнон, похоже, чувствует опасность, — как бы вскользь заметил Антигон.

Шедший сзади страж лишь что-то мрачно буркнул в ответ. Через окруженный галереей внутренний двор, пропахший навозом и лошадиным потом, они прошли в довольно большой зал. Здесь вдоль стен были расположены клумбы с причудливыми цветами, из фонтанов, представлявших собой вырубленные искусной рукой из белого мрамора львиные головы, вода стекала в каменные желоба, а потолок подпирали стояки из черного дерева.

По широким ступеням из зеленого мрамора они поднялись на второй этаж. Рослый страж с выпиравшей даже из-под кожаного панциря крепкой грудью распахнул дверь из резной слоновой кости, и Антигон оказался на террасе. Пол на ней был покрыт пышными фригийскими коврами, из заправленных душистым маслом светильников лился ровный красноватый свет.

Полукругом стояли шесть лож, застеленных леопардовыми шкурами и шитыми золотом покрывалами. Одно из них было свободно. Слева от него в небрежной позе развалился человек с неестественно бледным, с желтизной, лицом и огромным животом. Его черные волосы были аккуратно завиты и присыпаны золотыми блестками, изящный прямой нос и чувственный красивый рот придали бы, наверное, лицу определенное сходство со скульптурным ликом Аполлона, если бы не глаза. Антигон мельком подумал, что далеко не у всякой змеи такие холодные, безжалостные, будто вырезанные из зеленого эфиопского стекла глаза.

— А-а-а, вот и долгожданный владелец «Песчаного банка». Рад, что ты принял мое приглашение, — Ганнон приветственно вскинул пухлую руку и показал на пустое ложе.

— Да у меня даже и в мыслях не было отвергнуть его, — с показным смирением сказал Антигон, чуть наклонив голову. — Я даже представить себе не мог, что мне когда-либо выпадет такая высокая честь, и потому не успел подобающим образом одеться. — Он с нарочитым пренебрежением дернул рукав своей простой туники, как бы сравнивая ее с расписанной цветами и золотыми узорами туникой Ганнона из китайского шелка, — Я так спешил, что по дороге потерял обоих твоих гонцов и возничего.

— Вот как? — Ганнон удивленно вскинул брови, похожие на две дуги из черного дерева, — Они, наверное, недостаточно крепко держались.

— Истинны твои слова, один из самых высокомудрых и высокочтимых повелителей пунов, — Антигон выразительно похлопал по торчащей из кожаных ножен резной рукоятке кинжала, — Должен признаться, что таких великолепных дворцов я еще никогда не видел. И потому я готов на коленях просить оказать милость мне и моему изготовителю благовоний Лисандру и способствовать распространению наших товаров. Если такой богатый и знатный человек, овеянный к тому же воинской славой, раз-другой похвалит наши изделия… Короче, мы бы тогда на всех перекрестках восклицали: «Ганнон Великий наслаждается нашими ароматами».

— Придержи язык, метек, — Один из гостей чуть наклонился вперед, и на его безбородое лицо упал отблеск пламени, — Как смеешь ты так дерзко разговаривать со стратегом Ливии?

— Приветствую вас, достопочтенные предводители «стариков», — торжественно провозгласил Антигон, и в глазах его заиграли веселые огоньки, — Полагаю, однако, что лишь хозяину дома подобает выказывать упреки гостю за его неправильное поведение.

Антигон прекрасно понимал, что за приглашением скрывается намерение Ганнона уговорами, подкупом или неприкрытыми угрозами заставить подружившегося с Гамилькаром метека порвать с ним, ибо после окончания войны с Римом отношения между «стариками» и «молодыми» еще более обострились.

Он достаточно трезво оценивал значение своего банка, своего огромного состояния, а также несметных богатств Гамилькара и был твердо убежден, что Ганнону Великому будет очень нелегко справиться с ними обоими даже с помощью вождей «стариков»: Бошмуна, безраздельно распоряжавшегося множеством обширных земельных угодий, Магона Вонючки, которому принадлежала едва ли не половина всех красильных мастерских города, главного управляющего всеми каменоломнями по ту сторону бухты Бокхаммона и казначея Карт-Хадашта и владельца судостроилен в Гадире, Тингисе и Игильгиле Мулана.

Антигон осторожно присел на край ложа, изготовленного из кипариса и балеарского тростника. Одна из рабынь с глубоким поклоном поставила перед ним наполненный вином золотой кубок на тонкой ножке и украшенное чеканным узором серебряное блюдо с фруктами и довольно странными на вид кусками мяса. На обнаженной спине рабыни отчетливо виднелись свежие рубцы от ударов бичом.

— Так выпьем же за то, чтобы боги были всегда милостивы к Карт-Хадашту! — провозгласил Ганнон, призывно глядя на гостей.

Антигон согласно кивнул и сделал маленький глоток.

— Надеюсь, я не нарушил твоих планов? — вежливо осведомился Ганнон и как бы невзначай растопырил пальцы, явно желая поразить грека блеском нанизанных на них драгоценных камней.

— Я собирался встретиться с Гадзрубалом Красивым, — Антигон опустил глаза и на мгновение скорбно поджал губы. — Если я до полуночи не появлюсь у него… Тогда он знает, где меня искать.

— Ах да, Гадзрубал. Весьма занятный юноша. У тебя с ним чисто деловые отношения? Я знаю, вы, эллины, очень падки на красавцев.

— Я вырос в Карт-Хадаште и подобно большинству его жителей не склонен к извращениям, — подчеркнуто сухо ответил Антигон. — Мне никогда не хотелось ни предаваться любви с мальчиком, ни хлестать бичом рабынь.

Ганнон даже затрясся от смеха, растекшись дряблым подбородком по жирной груди, и бросил в рот сразу два куска граната. Их сок, словно струйки крови, побежал по остроконечной бородке и чуть подрагивающим толстым пальцам.

— Как приятно беседовать с искренним человеком. Многие привыкли скрывать свои мысли под завесой ничего не значащих слов и вежливого обхождения. Но ты не такой, — вкрадчиво сказал он и словно стер с лица приветливую улыбку.

— Я советую вам принимать меня таким, как есть, — с вызовом ответил Антигон.

— Может, вам лучше сразиться на мечах или кинжалах? — мрачно усмехнулся лежащий слева от Ганнона Бошмун. Из всех присутствующих он был самым старым и уже успел утолить жажду власти, как, впрочем, и исполнить почти все свои заветные желания. Теперь он был ко всему равнодушен и питал склонность только к шуткам и язвительным замечаниям, — Уж больно вы оба говорливые. Чем тратить время на пустые разговоры и перебранку, лучше просто сойтись в жаркой схватке.

— Я предпочитаю вести со знатными пунами мирные беседы, а не пронзать их тела, — зло откликнулся Антигон. — Правда, я столько времени занимался боевыми упражнениями, что, наверное, стоило бы попробовать себя в настоящем поединке.

— Не следует попусту растрачивать жизнь, — тихо, почти ласково произнес Ганнон, поигрывая ожерельем из больших синих камней. — Лучше поговорим о более важных вещах. Например, о крайне тяжелом положении города. Оно нас очень тревожит.

— Отрадно слышать, что ты готов разделить заботы и тревоги простых пунов и метеков. — Антигон поставил на пол недопитый кубок. — Поверь, я до глубины души тронут этим, высокочтимый Ганнон. В свою очередь мы после долгих раздумий поняли, как можно быстро выплатить требуемую Римом сумму, никого при этом не обидев.

— И что же вы предлагаете? — Змеиные глаза вновь уставились на Антигона.

— Все очень просто, — слегка улыбнувшись, пояснил грек, — Нужно три тысячи двести талантов разделить поровну между «стариками» и «молодыми», и пусть каждый из них выплатит определенную долю.

Первым опомнился Бокхаммон. Лицо его налилось кровью, он заскрежетал зубами и, набрав полную грудь воздуха, негодующе закричал:

— Да я лучше себе ноги отрежу! А ты что скажешь, Ганнон?

— Давайте дослушаем до конца мудрого не по годам юношу. — Ганнон озабоченно наклонил голову, и дряблая складка опять легла на его грудь.

— Мы считаем, что следует забыть о разногласиях и объединить усилия, — Антигон сосредоточенно сдвинул брови. — Поймите, Рим не успокоится до тех пор, пока его главный соперник — Карт-Хадашт — не исчезнет с лица земли. Нам рано или поздно придется снова воевать с ним. А чтобы выстоять в этой борьбе, нужно многое изменить.

Глаза Ганнона окончательно превратились в узкие злые щелки. Он чуть наклонился и охрипшим голосом прошипел:

— Продолжай, продолжай.

— И тогда многие перестанут наживаться на общественных деньгах. Когда, например, ты, Ганнон, ведал таможенными сборами со всех поступавших с южных земель товаров, за сирийское вино брали тридцать три шиглу, из которых в казну поступало только восемь…

— Дальше, дальше.

— Пора Карт-Хадашту стать настоящим государством. Нельзя ему больше оставаться просто городом. Тогда ливийцы и нумидийцы превратятся в его союзников. Нужно также сократить число налогов и уменьшить их на одну треть. Но платить их обязаны все.

— Даже знатные семьи? Что вы еще придумали?

— Членов Большого Совета нужно избирать на определенный срок, скажем, на пять лет, равно как и сто четырех судей, членов коллегий пяти и прочих должностных лиц. Все они должны быть подотчетны Народному собранию. Необходимо также выделить деньга на создание сильного флота и постоянной армии. Их наварха и соответственно стратега также надлежит избрать на пять лет из числа наиболее способных и достойных.

— Это требование «молодых»? — после недолгого молчания спросил Ганнон.

— Нет. Это предложения метека, которые, возможно, будут поддержаны «молодыми». Полагаю, «старикам» также следует думать о будущем.

Антигон обвел всех откровенно вызывающим взглядом.

Первым прервал томительную паузу Мулан:

— Ты призываешь к мятежу. — Его глаза, словно наконечники копий, пронзали Антигона. — Если всех влиятельных людей Карт-Хадашта лишить привилегий, город погибнет.

— Ответ может быть только один! — оглушительно рявкнул Бокхаммон. — Смерть на кресте!

— Спокойствие, друзья! — Ганнон примирительно поднял руку, его лицо стало удивительно похожим на висевшую на стене среди диковинных восковых цветов маску демона с изумрудами вместо глаз, — Не будем забегать вперед.

Он на мгновение приложил палец к носу и подозвал одного из рабов.

— Пусть приготовят бассейн с соленой водой… Вообще нам было весьма интересно побеседовать с тобой, Антигон. Я полностью согласен с моими гостями. Крест — вот самое подходящее для тебя место. Ведь ты, в сущности, предлагаешь упразднить систему власти, приведшую к возвышению Карт-Хадашта. Потом, ты исходишь из совершенно неверного посыла. Рим ничем не отличается от Сиракуз или Александрии. Просто он сейчас несколько могущественнее их обоих, вместе взятых. Но он хочет мира. А за него мы готовы заплатить любую, пусть даже самую высокую, цену.

— Значит, вы в конце концов вольно или невольно погубите город, — Антигон мрачно смотрел прямо перед собой, стараясь не встречаться взглядом с хозяином дома.

Ганнон откинул леопардовую шкуру и опустил на пол ноги в усыпанных серебряными полумесяцами башмаках. Двое рабов тут же поддержали его под локти, он с трудом поднялся и холодно сказал:

— Кто говорит о гибели? С Римом довольно легко договориться. Но сейчас я хочу кое-что показать моим уважаемым гостям.

Антигон тремя глотками допил кубок и наклонился к Ганнону. Его голос звучал мягко и доверительно:

— Я настоятельно советую тебе убрать свое ухо из моего банка.

Ганнон нервно сглотнул, второй подбородок колыхнулся вместе с кадыком:

— А если нет?

— Тогда я отрежу его и переброшу через ограду твоего дома.

— Я подумаю, — коротко бросил он. — Зрелище, которое ты сейчас увидишь, многое объяснит тебе. А вообще всегда кто-то чем-то недоволен.

— Разумеется, — равнодушно отозвался Антигон.

— Но последствия могут быть самые разные. Смотря кто как себя ведет. В городе у многих есть кинжалы. Они вполне могут пронзить человека, кому-то чем-то не угодившего. Твоего сына, кажется, зовут Мемноном?

— В городе вообще много жителей, — снисходительно улыбнулся Антигон, — в том числе и несколько тысяч метеков. Кое-кто из них, как тебе известно, изготовляет чудесные благовония и душистые масла и вполне может добавить в них яд. В гавани есть превосходные ныряльщики. Кто может помешать им продырявить днища некоторых кораблей? Я лично нет. Кто способен предсказать, у какого именно из домов отвалится кусок стены и упадет на твои носилки? Греческие купцы в Афинах, Александрии или Массалии могут вдруг дружно расторгнуть все ранее заключенные с тобой торговые соглашения. Даже всемогущие боги не в силах воспрепятствовать какому-нибудь злодею подкупить одного из твоих телохранителей. Вдруг он даст ему столько денег, что верный страж без колебаний заколет своего господина, как римляне жирную жертвенную свинью? Полагаю, что визга будет не меньше…

— Твои слова достойны самого пристального внимания, — понимающе усмехнулся Ганнон. — Когда у двоих одинаковое количество стрел, их лучше вообще не вынимать из колчанов.

— Верно.

— Давай, метек, временно заключим мир на приемлемых для обоих условиях и пройдем вон туда, — в тихом голосе Ганнона явственно прозвучала угроза. — Но запомни: я впервые вынужден разговаривать с метеком как с равным. Такого унижения я тебе не прощу. Сейчас твое эллинское сердце содрогнется. Но я заставлю тебя досмотреть все до конца.

Ганнон небрежным кивком предложил гостям пройти на галерею, где его телохранители тут же приставили к горлу Антигона острия мечей. Рядом двое здоровенных пунов с застывшими лицами держали за руки избитого до крови раба-эфиопа. Лицо его было искажено гримасой боли, ноги бессильно подогнулись. Чуть поодаль третий пун сжимал в огромной ладони длинное древко горящего факела. Ноздри щекотал острый запах соленой воды.

— Сегодня в полдень он слишком громко разговаривал, — равнодушно и как-то устало проговорил Ганнон, — а этого я очень не люблю. Он дерзнул отвлечь меня от размышлений о нынешнем и грядущем величии Карт-Хадашта. Ты понял, метек?

— Да, — глухо ответил Антигон, и сердце его болезненно сжалось в недобром предчувствии.

— Вот и хорошо. Больше он уже никогда не сделает таких глупостей. Мы лишили его этой возможности. Жаль, что ты так и не отведал его жареного языка.

Он властно повел рукой, один из пунов рывком откинул эфиопу голову назад и зажал ему нос, другой поднес факел прямо к раскрытому в беззвучном крике окровавленному безъязыкому рту. Антигон закрыл глаза, пошатнулся и сразу почувствовал два легких укола в горло.

— Будь любезен, открой глаза! — с мстительной радостью воскликнул Ганнон. — Сейчас мы познакомим дерзкого раба с другими не менее молчаливыми друзьями дома!

Эфиоп, издавая дикие клокочущие звуки, судорожно забился, пытаясь вырваться, но пуны, как тюк, перебросили его через перила и, дружно разминая плотные мышцы рук, с нескрываемым любопытством посмотрели вслед.

В квадратном, выложенном по краям кирпичом бассейне вода как будто закипела, В ней замелькали чьи-то гибкие темные тела.

— Ага, мурены[113] проголодались, — благодушно усмехнулся Ганнон, — Это очень хорошо.

Раб отчаянно молотил по воде, поднимая тучу брызг. Он несколько раз с головой погружался в окровавленную пену; вынырнув последний раз, издал страшный душераздирающий вопль и навсегда исчез на дне бассейна.

— Я приготовил для тебя еще одно увлекательное зрелище, метек, — Ганнон бросил на него тяжелый взгляд. — Но сперва нужно немного перекусить и выпить вина.

Антигон дрожал, холодный липкий пот заливал его глаза. Он, вероятно, так и не смог бы оторвать ноги от пола, если бы один из пунов не пихнул его в спину. От сильного толчка Антигон встрепенулся и, как сквозь туманную пелену, посмотрел на «стариков». Даже в красноватом отсвете пламени лицо Бошмуна выглядело мертвенно-бледным. На остальных жестокая расправа, видимо, не произвела особого впечатления. Они о чем-то тихо беседовали между собой. Магон даже вдруг звонко рассмеялся.

В пиршественном зале от приторного запаха курившихся смол и дорогих благовоний у Антигона закружилась голова. Он медленно опустился на край ложа, закрыл глаза и услышал тихий хлопок. Ганнон снова отдавал приказ стражам. Антигон с трудом приподнял веки и увидел двоих пунов, перетаскивающих через порог светлокожего человека со стянутыми сыромятными ремнями руками и ногами. Нижнюю часть тела прикрывал кожаный фартук.

Рабыня с исполосованной спиной робко поставила перед Ганноном медный таз с раскаленными углями и положила рядом бронзовые щипцы. Глаза светлокожего, казалось, готовы были выпрыгнуть из орбит.

— Он тоже оказался чересчур разговорчивым, — От немигающих глаз Ганнона у Антигона даже заныл затылок. — Смотри внимательно, метек, и постарайся ничего не упустить. А вообще уж больно ты гордый. Но ничего, я постараюсь сбить с тебя спесь. Пусть это веселое зрелище тебя чему-нибудь научит.

— Ты слишком многое себе позволяешь, пун, — выдавил Антигон, сглотнув засевший в горле тугой ком. — Решил, наверное, что для тебя не существует никаких запретов. Одумайся, пока не поздно!

Ганнон раздвинул в усмешке полные губы и поудобнее устроился на ложе. Другая рабыня принесла стеклянный таз.

— Здесь крошечная, очень ядовитая ливийская змейка, — Ганнон хищно оскалил неровные зубы. — Полдня она спала в подвале среди чаш с ледяной водой. Через минуту-другую она проснется, и тогда…

Светлокожий пронзительно закричал. Один из пунов туг же вцепился ему в края рта, другой ловко засунул туда извивающуюся змею, а подскочивший сбоку третий страж набросил на челюсть кожаный ремешок, туго затянул его и защелкнул на затылке пряжку. Несчастный задергался, издавая носом громкие булькающие звуки.

— Интересно, — проникновенно сказал Ганнон, — где сейчас моя славная змейка? Во рту? В горле? Или уже в желудке? Ты даже не представляешь, метек, как много мне хочется знать. Конечно, можно было бы зашить ему рот, но это было бы уж слишком жестоко, правда?

— В чем его вина? — Антигон чувствовал, что язык ему не повинуется, а изнутри поднимается горячая волна ненависти.

— Он сикелиот[114], то есть такой же метек, как и ты. В свое время он оказал мне услугу, но вчера его заметили с одним из приближенных Гадзрубала Красивого. Так, Димас? Можешь просто кивнуть в ответ. Не хочешь? Ну и не надо. А еще он посмел разделить ложе с одной из моих рабынь. Ее я тоже наказал, но не слишком строго. Она мне еще пригодится. А надоест или осмелится перечить, прикажу бросить в клетку со львами. Пусть пока радуется, что ей лишь окровавили спину бичом. Но Димас у меня жестоко поплатится за свою дерзость.

Ганнон схватил щипцами несколько углей, а двое пунов тут же прижали концы фартука к коленям сикелиота.

— Она еще не проснулась, моя маленькая чудесная змейка, — удовлетворенно кивнул Ганнон. — Что ж, подождем. А пока пусть эллин станцует для нас. Вы все прекрасные танцоры, верно, метек?

Голова Антигона наполнилась медным гулом, в висках гулко застучала кровь, как будто норовя выплеснуться наружу. Он неожиданно легко отшвырнул оторопевших стражей, стремительно вскочил, выхватил кинжал и, сделав стремительный выпад, нанес точный удар в горло сикелиота. Димас несколько секунд стоял неподвижно, и Антигону даже показалось, что он благодарно посмотрел на него широко открытыми глазами. Затем несчастный неуверенно шагнул назад и с предсмертным хрипом рухнул на пол. Алая кровь выплеснулась из пробитой гортани прямо на тунику Ганнона.

Еще немного, и окровавленное лезвие впилось бы в его горло, но тут стражи опомнились и быстро завернули Антигону руки за спину. Бокхаммон и Магон замерли, недоуменно глядя друг на друга. Мулан сидел, покачиваясь, и судорожно дергал коротким мясистым носом. Бошмун в ужасе закрыл лицо платком.

Ганнон с глубоким вздохом отсел глаза от разливавшейся по полу лужи крови и небрежным движением скрюченного пальца приказал убрать труп. Потом он вновь перевел змеиный завораживающий взгляд на Антигона.

— Совсем не плохо, метек, — скучным голосом произнес он.

Антигон, словно выброшенная на берег рыба, жадно хватал ртом воздух и пришел в себя, лишь увидев валяющиеся на полу мечи. Видимо, стражам было приказано ни в коем случае не убивать его.

Через десять минут пол был вымыт, тщательно выскоблен, и уже ничто не напоминало о творившемся здесь кошмаре. Ганнон резким движением подбородка дал знак освободить Антигона и небрежно швырнул ему кинжал.

— Ты испортил нам удовольствие, метек. Но теперь, по крайней мере, мы знаем, что ты превосходно владеешь оружием.

— Больше никогда не зови меня на такие зрелища, Ганнон, — вмешался в разговор Бошмун. — Я вполне понимаю метека. Я… Я…

Он осекся и поднес ко рту трясущиеся руки.

— Как тебе угодно, друг мой, — равнодушно пожал плечами Ганнон, однако его рука предательски дрогнула, задев полный до краев кубок. Вождь «стариков» был явно раздосадован словами одного из своих ближайших соратников.

Ганнон раздраженно пробежал пальцами по залитой кровью и вином тунике, которую он откровенно не хотел менять. Он чуть дернул щекой, что должно было изображать улыбку, и, повернувшись к Антигону, угрожающе заметил:

— Что же касается тебя, метек… Я не намерен больше вмешиваться в твои отношения с Гадзрубалом Красивым. Думаю, мы теперь сумеем по достоинству оценить друг друга.

Антигон сидел с закрытыми глазами, ожидая, когда успокоится бешено колотящееся сердце. Он скрипнул зубами и слабым голосом размеренно произнес:

— Ты такой же жестокий зверь, как и твои предки. Их ненавидела и презирала вся Ойкумена. Ты залил кровью Ливию, но оказался на редкость бездарным стратегом. Ты настоящий палач, Ганнон.

В ответ послышался звучный хлопок. Две эфиопки в полосатых набедренных повязках тут же выбежали из галереи и начали размахивать над головой Ганнона белыми опахалами. Сам он, словно лев, вцепился зубами в огромный кусок мяса и, лишь насытившись, тяжело поднял голову.

— Лучше бы нам, конечно, договориться, метек, но, боюсь, ничего не получится. Уж очень у нас разные взгляды. — Он вытащил из-под себя лопатку из алоэ и, кряхтя от удовольствия, почесал себе спину. — Хочу сразу предупредить: «молодым» и тебе лично предстоят очень трудные годы. Я и мои друзья постараются разорить вас, а может быть, даже лишить жизни. Но пока оставим стрелы в колчанах, метек. Ты прав: любой богач может нанять убийцу, и потому давай пока не трогать друг друга.

Антигон молча засунул кинжал в ножны, еще раз пристально всмотрелся в полные слез испуганные глаза Бошмуна, окинул беглым взглядом остальных «стариков» и захлопнул за собой дверь.

Возле освещенных мерцающим сиянием луны стен Бирсы он почувствовал, что не в силах бороться с подступающей к горлу тошнотой. Все содержимое желудка подкатило к горлу, он едва успел отбежать к смоковнице, согнулся пополам и исторг из себя мощный поток. Антигону показалось, что в омерзительно пахнущей куче шевелятся выползшие из его рта змеи.

Около полуночи он с трудом добрался до дворца Гадзрубала. Уже на подступах к нему, на площадках широких лестниц и прямо перед огромным порталом, толпились воины в полном боевом облачении. При виде Антигона Гадзрубал сорвал с головы железный шлем и радостно похлопал себя по обшитому медными бляхами кожаному панцирю.

— Ну теперь вы можете идти в казармы. Сегодня нам уж точно не придется сражаться… Но ты похож на оживший труп, Антигон.

Грек искоса взглянул в бронзовое зеркало и с трудом узнал себя. Серое осунувшееся лицо, потухшие глаза, впалые щеки. Он вдруг ощутил, что ему не хватает воздуха, рванул на себе хитон и грузно привалился к стене.

— Что случилось? — Гадзрубал отстегнул меч, швырнул его на стол и с тревогой взглянул на Антигона.

— Вина! — натужно прохрипел грек. В его горле першило так, будто туда насыпали мелко нарезанного конского волоса, в глазах клубился мутный туман, и все вокруг казалось чужим и враждебным.

Гадзрубал зашел в спальню и приказал раскинувшейся на ложе рыжеволосой кельтке с широкими, круто выступавшими бедрами принести кувшины с вином и водой. Она долго сонно щурилась от яркого света, падавшего на ее лицо из висевших на стенах глиняных плошек, и никак не могла понять, что от нее хотят. Наконец она кивнула и вышла.

После третьего глотка предметы в комнате обрели знакомые очертания, звон в голове утих, изо рта исчез противный медный привкус. Антигон глубоко вздохнул, оперся подбородком о ладонь и приступил к рассказу об увиденном и пережитом во дворце Ганнона. Закончил он короткой фразой:

— Я перерезал не то горло.

— Да они бы разрубили тебя на куски и утром прибили бы их к кресту, — дрожа от еле сдерживаемого гнева, проговорил Гадзрубал. — А заодно втянули бы в эту историю всех нас. В итоге в Карт-Хадаште вспыхнула бы братоубийственная война. Нет, все получилось как нельзя лучше — и не только для тебя… Теперь нужно подумать, как лучше усмирить Ганнона.

— Его нельзя усмирить, — отрывисто бросил Антигон, глядя прямо в ясные светлые глаза молодого пуна. — Я лично всем сердцем ненавижу и презираю этого злобного… фараона. Но надо отдать ему должное — он далеко не трус. Ганнон даже глазом не моргнул, когда я… чуть не заколол его. Пока мы договорились держаться друг от друга подальше. Говоря его словами, оставить все стрелы в колчанах.

— Ты все больше и больше удивляешь меня, — встревоженно сказал Гадзрубал. — Пойми, он уважает и боится только Гамилькара. И уж если он решил обращаться с тобой как с равным… Впрочем, не обольщайся, За столь дерзкое предложение многие из «молодых» с превеликим удовольствием также распяли бы тебя. Но вел ты себя очень достойно. Какая жалость, что ты не пун.

— Слово «метек» Ганнон всякий раз произносил так, словно плевался.

— Я совсем другое имел в виду. Ты бы хоть завтра смог стать у нас вторым человеком после Гамилькара, но увы…

— Я банкир Гамилькара и Гадзрубала Красивого, и этого вполне достаточно, — отрешенно сказал Антигон, медленно поднимаясь с сиденья. — Кланяйся своей рыжеволосой подруге.

Первый луч скользнул по гребням поднимавшихся двумя ярусами стен и плоским крышам домов. Заснувший только под утро Антигон внезапно почувствовал, как кто-то легонько треплет его по плечу. Он открыл глаза и увидел стоявшего рядом Мемнона.

— Отец!

Антигон приподнял тяжелую голову и подмигнул сыну. «Такой худенький, беззащитный, — с нежностью подумал он. — Стоит босой на каменном полу и весь дрожит». Грек вспомнил скрытую угрозу в словах Ганнона и со стоном откинулся на мягкие подушки.

— Что случилось, Мемнон? — помедлив, спросил он, ощущая противную дрожь в коленях.

— Ты так страшно кричал.

Антигон чуть вздохнул и приподнял одеяло. Мемнон мгновенно юркнул на ложе. На глаза грека навернулись слезы. Он прижал к себе чуть подрагивающее теплое тельце и успокаивающе погладил его по голове.

— Это был всего лишь дурной сон, сынок.

Глава 5 Тзуниро

Рыжеволосая кельтка хмуро поглядывала по сторонам припухшими со сна глазами и надувала искусанные до крови губы. Гадзрубал, напротив, выглядел очень бодро и даже успел натереть маслом плечи и грудь. В знак приветствия он ткнул Антигона в живот.

— Наши упражнения пошли тебе на пользу, друг мой. Ты сильно похудел.

Антигон, не отвечая, сбросил хитон и сандалии и взял у Ионы амфору с маслом. В отличие от молодого пуна грудь грека густо поросла волосами, и после упражнений ему зачастую приходилось распутывать слипшиеся колечки.

— Ну где ты там, метек? — Гадзрубал уже стоял на разложенной во дворе камышовой циновке, ноздри его возбужденно подрагивали, как у почуявшего кровь хищника. — Египтянин научил меня новому приему. Иди скорее сюда.

— Если ты хочешь всего-навсего завалить меня, зачем спешить? — Антигон весело подмигнул Ионе и мгновенно встал в боевую стойку.

Боролись они почти целый час. Гадзрубал, овладевший новым приемом, несколько раз бросал Антигона через плечо, пока греку не удалось прямо на лету сжать ногами затылок пуна и увлечь его за собой.

Затем они подкрепились горячим травянистым отваром, надели панцири и бронзовые глухие шлемы и несколько минут увлеченно кололи и рубили друг друга длинными гоплитскими мечами, сменив их потом на короткие иберийские клинки.

После окончания поединка возничий подвел к ним колесницу, запряженную двумя лошадьми. Иона принесла темную корзину с хлебом, луком, несколькими большими лимонами и кусками жареного мяса, заткнутый деревянной втулкой кувшин и села рядом с Антигоном. Гадзрубал взмахнул бичом, и колесница понеслась к стене, отделявшей город от бухты.

Вскоре позади остались сады с кипарисами и гранатовыми деревьями, казавшимися красновато-коричневыми из-за обилия спелых плодов. Колесница подлетела прямо к скалам, с плеч Ионы мгновенно соскользнул хитон, обнажив располневшее, с чуть обвислыми грудями тело, и с гребня стены раздались громкие восхищенные возгласы. Иона довольно улыбнулась, легко забралась на вершину скалы и, широко раскинув руки, бросилась в пронизанную танцующими солнечными лучами зеленоватую воду.

Антигон, оставляя на влажном песке глубокие следы, приблизился к кромке прибоя и тихо, без всплеска вошел в море.

Легкий ветерок чуть кудрявил волны. Антигон, мощными взмахами рассекавший белые пенистые гребни, на мгновение замер и огляделся. В бухте взад-вперед скользили многочисленные рыбацкие лодки, в гавани близ берега покачивались купеческие суда. Вдали, где бескрайнее небо опиралось голубым сводом на горизонт, медленно огибал мыс корабль, похожий на черного жука-плавунца. На другой стороне бухты, прямо под Двурогой горой, белели стены домов. В этот погожий день светлыми казались даже серые камни городской стены.

Искупавшись, они натянули одежду прямо на мокрые тела и уселись на песке среди мелких ракушек, мертвых рыбок и черных разбухших кусков дерева. Гадзрубал в раздумье несколько раз развел ноги, как бы проверяя их на гибкость, а потом, решившись, велел Ионе отсесть в сторону. Зная, что кельтка не понимает по-нумидийски, он вновь завел разговор о Ганноне именно на этом языке.

— Я собираюсь, — тихо начал он, — не только распустить о тебе слухи — дескать, вздумал пренебречь Гамилькара и моим к тебе хорошим отношением, но и подбросить еще одну приманку.

— Полагаешь, он клюнет на нее?

— Все зависит от Совета, наемников и благоприятного стечения обстоятельств, — пустился было в рассуждения Гадзрубал.

— Только не говори ничего. Пусть это будет для меня приятной неожиданностью.

Гадзрубал махнул рукой, подзывая Иону, и, перейдя на финикийский, приказал ей вынуть из корзины мясо и откупорить кувшин. Весело блеснув глазами, он добавил:

— Если задуманное осуществится, мы напьемся так, что в конце концов примем Иону за рыбу, Гамилькара — за римлянина, а Ганнона — за воистину великого человека.

Жгучее желание отомстить Ганнону отнюдь не туманило голову и не мешало Антигону достаточно трезво оценить положение в Карт-Хадаште, не дававшее никаких поводов для веселья. Тревожные сообщения о бесчинствах, творимых так и не получившими жалованья наемниками, поступали чуть ли не каждый день. Между тем Гамилькар, сложивший с себя обязанности стратега, все еще находился под Лилибеем, где вел переговоры с римлянами и пытался заставить их пойти на уступки.

Антигон принял необходимые меры предосторожности и сперва перевез сына к Бостару. Его дом стоял неподалеку от тщательно охраняемого городскими стражниками акрополя[115] и Бирсы.

В один из жарких дней Гадзрубал и Антигон, захватив с собой Мемнона и Бомилькара, отправились в Мегару. Там во дворце Гамилькара недавно поселился молодой военачальник Карталон, вернувшийся с Сицилии вместе с небольшим отрядом иберийских наемников.

Лошади дробно постукивали копытами по вымощенной кирпичом дороге, медленно волоча за собой скрипящую колесницу. Антигон с отвращением вдыхал горячий, смешанный с сухой пылью воздух, вытирал сбегавшие со лба ручейки соленого пота и то и дело невпопад отвечал на многочисленные вопросы не в меру любопытного сына Бостара. Уже остались позади плотно примыкавшие друг к другу дома предместий к северу от Бирсы, и теперь они ехали вдоль величественных, окруженных железными оградами или каменными заборами особняков с девственно белыми стенами.

— Настоящие молодые кедры, — Гадзрубал показал на деревья вдоль усыпанной лепестками и выложенной мрамором садовой дорожки. — Судовладелец Бодбал несколько лет назад привез сюда из Тира молодые побеги.

За огромным садом Бодбала дорога начала виться между плодовыми деревьями и оросительными каналами. Бомилькар наконец утолил свою жажду знаний и теперь с тоской поглядывал на далекую гряду холмов. Сын, наверное, самого большого домоседа из всех пунов уже теперь мечтал о морских просторах, а отнюдь не о помещениях банка со столами, покрытыми столбиками монет.

Магон в простой, стянутой войлочным поясом короткой тунике целыми днями с радостным визгом носился взад-вперед на игрушечной колеснице среди увитых виноградными лозами колонн портика. Двухлетний ребенок, чье появление на свет стоило жизни его матери, был неистощим на выдумки и, казалось, черпал силы у небесных светил. Его четырехлетний брат Гадзрубал, напротив, избегал шумных игр, предпочитая в полном одиночестве бродить по садам и полям.

Ганнибал уже почти свободно говорил по-гречески. Радостно сверкнув черными как уголь глазами, он бросился на шею Антигону и принялся хвастаться пестрыми резными фигурками воинов и крошечными игрушечными слонами с маленькими, обитыми кожей башенками на спинах и сделанными из иголок бивнями. Мемнон и Бомилькар тут же устроили вместе с ним «кровавую битву». Антигон снисходительно улыбнулся и незаметно прикрыл дверной полог.

Саламбо и Сапанибал еще в годы Сицилийской войны привыкли на равных обсуждать все непосредственно касающиеся их семьи вопросы. Поэтому обе девушки, в полотняных туниках и расшитых узорами набедренных повязках похожие на простых молодых пуниек, а вовсе не на дочерей одного из наиболее знатных и могущественных людей Карт-Хадашта, спокойно сидели за одним столом с мужчинами, Антигон поймал себя на том, что смотрит на «младших сестер» отнюдь не братскими глазами — уж больно его привлекали их гибкие движения, стройные ноги и смуглые точеные лица с унаследованными от Кшукти чуть выступающими скулами, здоровой гладкой кожей, круто изогнутыми бровями и черными волнистыми волосами. Он тяжело вздохнул и твердо решил в эти дни заставить себя до изнеможения сидеть за столом, водя камышовой палочкой по папирусному свитку, а потом постараться хоть немного поспать.

В комнате было сумрачно, поскольку свет проникал сюда сквозь маленькие круглые окна, затянутые бычьими пузырями с наклеенными сверху неровными осколками цветного стекла. Карталон прищурился, одернул плащ и сел на край обитого тростником сиденья.

— С чего начнем? — вполголоса осведомился он.

— Сперва узнаем, что волнует управляющего, — Гадзрубал поровну добавил воды в пять кубков с вином и вопросительно посмотрел на Псаллона.

— Собственно говоря, ничего, — задумчиво произнес элимериец. — Мальчики растут, крепнут, и никакое греческое влияние их не портит. Но если Карталон вдруг вздумал нам помочь…

— Выражайся яснее, — возбужденно перебил его молодой пун. — Что-то я тебя никак не пойму.

— Зато я очень хорошо понимаю его, — четко выговаривая каждое слово, пояснила Саламбо. — Псаллон хочет, чтобы друг дома нашел себе на время подругу. Уж больно близко он оказался от Пани и меня.

— О дочь моего стратега, — растерянно пролепетал Карталон. — Да я и в мыслях…

— Позволю себе вмешаться в разговор. — Суровый взгляд Антигона остановил элимерийца, уже готового припасть к ногам сестер. — Расскажи лучше, какие указания дал тебе Гамилькар.

— Это очень важно. — Карталон отодвинул кубок, — Тридцать тысяч человек вот уже несколько лет не получают обещанного жалованья. Мы хотели расплатиться с ними еще в Лилибее. Но Совет не прислал нам даже металла, пригодного для чеканки монет. Поэтому…

— Я знаю, — сухо сказал Гадзрубал, — Мы ничего не можем сделать. Сперва пришлось собирать для Рима целых две горы серебра, потом Совет занимался какими-то пустяками. Я понимаю, эти люди заслужили свои деньги, но большинство в Совете рассуждает по-другому.

— Можно мне высказаться? — успокаивающе молвила Саламбо. — Полагаю, Совету было бы легче выплатить деньги постепенно. Но не только поэтому отец медлит с выводом войск из Лилибея. Он не верит в вечный мир между нами и Римом и хочет сохранить людей, которые обучались и сражались под его началом.

— Верно, — голос Карталона звучал тихо и утомленно. — Но, по словам Гамилькара, у Карт-Хадашта нет будущего без…

— …коренных перемен, так? — на этот раз военачальника перебила Сапанибал. — А их нельзя добиться без надлежащих решений Большого Совета и Совета ста четырех. Я права?

— Истинно так. — Карталон с силой провел по лицу крепкой ладонью, отгоняя мутную пелену опьянения, и удивленно посмотрел на девушку.

— Не забывайте о никчемных болтунах — старейшинах, — угрюмо проворчал Псаллон.

— Действительно, вся подлинная власть в руках этих тридцати человек, — Гадзрубал встал и сцепил руки за спиной, — но они входят в состав Большого Совета. Продолжай, Сапанибал.

— Нужно изменить все наше государственное устройство, — наставительно подняла палец младшая дочь Гамилькара.

— Членов Совета и судей должно выбирать на определенный срок в Народное собрание. Лишь тогда мы сумеем совладать с засильем «стариков».

— Именно это ты предлагал Ганнону, — Гадзрубал снисходительно похлопал Антигона по плечу, — и чуть было не погиб.

— Не обо мне речь, — отрешенно ответил грек. — Пойми, в Риме и союзных с ним городах каждый обязан сражаться с врагом. Кажется, в последней войне Рим потерял чуть ли не триста тысяч человек — и все же нам не удалось поставить его на колени. В грозный час там не боятся давать оружие даже рабам.

— И вообще пуны обделены разумом, — прохрипел Псаллон.

— Вспомните, Карт-Хадашт никогда не завоевывал земли. Ему достаточно было иметь где-либо колонию, крепость, храм или хранилище. Запомните: в следующей войне в Римом вам удастся победить лишь в том случае, если вы, подобно римлянам, начнете захватывать чужие земли, строить там дороги, назначать туда наместников и заставлять жителей воевать на вашей стороне.

— Боюсь, наш челн будет натыкаться на один и тот же риф, — Гадзрубал медленно произносил слова, уставясь в какую-то невидимую точку перед собой — На избранных пожизненно «стариков», имеющих в Совете подавляющее большинство.

— Согласен, — холодно и подчеркнуто спокойно произнес Карталон, — но у Гамилькара есть очень разумное предложение.

— Какое же? — насторожился Гадзрубал.

— После войны в Ливии осталось много опустошенных владений. Цены на них резко упали. Гамилькар считает, что если мы скупим достаточное количество земли и наведем там свои порядки, то рано или поздно Карт-Хадашт последует нашему примеру.

— Нужны деньги, — после непродолжительного молчания сказал Гадзрубал, украдкой любуясь Сапанибал, на лицо которой лег зеленоватый отблеск стекла. — Очень много денег.

— Ну хорошо. — Антигон поднялся и начал расхаживать по комнате, раздраженно давя пальцами кусок печенья, — Но рано или поздно «старики» догадаются, зачем мы скупаем земли. И что тогда?

— Вы забываете о воинах, — скорбно сказала Саламбо, — Только предстаньте себе, что произойдет, если Совет не сможет быстро расплатиться с ними. Вспомните, сколько их и сколько мы им должны.

— В общей сложности девять миллионов шиглу, — срывающимся от волнения голосом произнес Антигон, — то есть две с половиной тысячи талантов серебра. Почти столько же требует Рим.

— Вот видите, — озлобленно покачала головой Сапанибал. — Даже у Ганнона нет таких денег.

— Пусть Саламбо поговорит с сыном нумидийского царя, — хихикнул Псаллон, показав неровные желтоватые зубы, обросшие рыхлыми камнями. — Может, его люди пойдут на уступки.

Сапанибал растерянно улыбнулась, Саламбо нахмурилась, а Гадзрубал не терпящим возражений тоном заявил:

— Придержи язык, старик. Саламбо уже взрослая девушка и сама знает, как нужно поступать. А тебе лучше вообще забыть о нумидийце.

Он встал и окинул всех настороженным взглядом;

— Давайте день-другой хорошенько подумаем, а потом соберемся снова. Я постараюсь выяснить настроения членов Совета.

Первое, что увидел Антигон в освещенном ярким пламенем костра саду, было соломенное чучело, подвешенное к стволу платана. Вокруг радостно прыгали Мемнон, Бомилькар и маленький Гадзрубал. Стоявший чуть поодаль молодой нумидиец, заметив Саламбо, весело улыбнулся и замотал почти наголо обритой по обычаю его племени головой. Оставшаяся на макушке прядь смешно запрыгала. Девушка смущенно опустила глаза и отвернулась.

— Где Ганнибал? — резким повелительным голосом спросил Антигон.

— Вот он, — Гадзрубал показал на усыпанную черным песком дорожку.

Взмыленный конь без поводьев и седла стремительно промчался по ней и замер, кося глазом и возбужденно всхрапывая. Ганнибал, казалось прилипший к его спине, вдруг выхватил откуда-то из-за спины дротик и точным броском послал его прямо в грудь чучела.

Завешенные пестрой тканью большие окна пропускали спет, но не воздух. Дышать было трудно не только из-за палящего зноя, но прежде всего из-за чадивших пяти жаровен и двух пылавших очагов. Лисандр сидел на краю стола и, прищурившись, смотрел на высокую девушку, склонившуюся в узком проходе над закоптелым медным чаном. Черные курчавые волосы делали ее голову похожей на лохматый шар, крутые бедра плавно покачивались под узкой полоской материи, стягивавшей и без того узкую талию. Заслышав шаги, она обернулась, и Антигон даже замер на месте от восхищения. Он прямо-таки утонул в больших темных глазах под черными стрелками бровей. Особенно манили отраженные в этих глазах блики пламени. Антигону вдруг показалось, что он давным-давно знает эту красавицу с тонким умным лицом, прямым носом и чуть великоватым чувственным ртом. Он с шумом втянул в себя воздух и облизнул внезапно пересохшие губы.

— Э… Антигон, владелец «Песчаного банка». А это Тзуниро.

Эфиопка опустилась на колени и, звякнув медными подвесками у висков, протянула руки ладонями вверх.

— Я — твоя рабыня, господин, — низким, чуть хрипловатым голосом сказала она.

— Встань, — Антигон чуть коснулся шелковисто-нежной кожи ее плеча, внимательно посмотрел на знаки племенного отличия — белые точки и маленькие надрезы на лбу и щеках — и бросил на стол два папирусных свитка. — Сейчас мы проверим, справедливо ли Лисандр расхваливал тебя. Ну-ка, мой старый друг, завяжи ей глаза.

Когда на лицо Тзуниро легла вырезанная из леопардовой шкуры полоска, Антигон положил на ладонь листья розы и сильфия, добавил еще кое-что и поднес руку к носу Тзуниро.

— Лучше убери сильфий, господин, — эфиопка улыбнулась краешками губ. — Он забивает остальные запахи.

От удивления у Антигона даже челюсть отвисла. Он выполнил просьбу Тзуниро и снова протянул руку.

— Что ты теперь чуешь?

— У тебя здесь несколько кунжутных зерен, — она покачивала головой и подрагивала ноздрями. — Чувствую также свежий запах розы. Правда, ты чуть поцарапал лепесток. Лаванда, две-три крупинки перца, крошечный кусочек коры кипариса, капелька смолы… и сосновая щепка. А также сухой стебель артишока и засушенный финик.

Антигон от изумления тихо присвистнул сквозь зубы.

— Что я тебе говорил! — с гордостью возвестил Лисандр. — Она превосходит всех моих помощников и учеников.

— Если ты очистишь свою ладонь, господин, — Тзуниро шаловливо высунула кончик языка, — я тебе еще очень многое расскажу. Если, конечно, ты пожелаешь выслушать жалкую рабыню.

Антигон взял со стола мятый платок и тщательно протер им ладонь.

— О господин… последний раз ты мылся горячей водой три дня назад. Это у тебя правая рука? Хорошо. На указательном пальце чернильное пятнышко. Видимо, ты испачкал его вчера. Тогда же ты был поблизости от дубильной мастерской.

Лисандр вопросительно посмотрел на Антигона, и грек медленно кивнул в ответ.

— Еще ты вчера прикасался к железу — то ли к ножу, то ли к мечу, — Тзуниро вплотную придвинулась к Антигону, — и пил разбавленное водой вино. — Она хихикнула и дернула носом: — Грудь у тебя крепкая и волосатая, член не обрезан и возбужден. От хитона не исходит запахов женщины, рыбы и лошадиного пота. А значит…

— Все, перестань. Лисандр, сними с нее повязку.

Антигон устало прислонился к столу, досадливо поморщился и замахал ладонью, отгоняя наполнявший комнату удушливый запах благовоний.

— Мыслей она, правда, читать не умеет, — осторожно заметил Лисандр, — но зато с открытыми глазами еще лучше различает запахи. Тут один мой подручный перемешал тридцать три совершенно разные капли душистой воды. Так Тзуниро только две из них на язык положила и…

— Я слышу правду в твоих словах. — Антигон отошел от стола и шагнул к эфиопке. — Пять лет назад за тебя заплатили пять мин. Ты их уже полностью окупила. Мы даже еще кое-что должны тебе — тридцать шесть шиглу. Ты больше не рабыня.

На мгновение она замерла, потом всплеснула руками и закружилась в каком-то безумном неистовом танце, выкрикивая:

— Свободна! Я свободна!

— Приходи завтра перед заходом солнца к Тунетским воротам, — сурово промолвил Антигон, быстро просматривая свитки. — Там я буду ждать тебя. В домах неподалеку можно создать еще несколько мастерских.

Иберы под командованием Мандуна получили от Антигона значительную часть жалованья и теперь, разбившись, как обычно, на десять небольших отрядов, вместе с женщинами, носильщиками и обозом перебрались в перестроенные дома возле Гунетских ворот. Им предстояло закрыть туда доступ другим наемникам и переделать эти строения в мастерские. Среди сыновей рыбаков, охотников и крестьян нашлось довольно много умелых ремесленников, благодаря которым Антигон рассчитывал значительно преумножить свои богатства.

Он заглянул в несколько дворов и убедился, что все его указания выполнены. Посредине последнего двора громоздились аккуратно сложенные обрубки. Несколько крестьян загоняли под арку волов и снимали с ослов связанных за ноги кур.

— Что еще им нужно? — Антигон показал на столпившихся вокруг огромного деревянного помоста крепких парней.

— Больше инструментов, — ибер равнодушно пожал плечами. — Сам знаешь: топоры, пилы, молоты и так далее.

— Хорошо, я пришлю. А пока дай мне с собой десять носильщиков.

Кряхтя и напрягаясь, они перенесли в выбранную Антигоном на верхнем этаже квартиру одеяла, стол, три сиденья, несколько камышовых циновок, амфору с сирийским вином и два кувшина со свежей водой. Новое жилище очень понравилось Антигону. С террасы можно было увидеть не только рассыпавшиеся по заливу черные рыбацкие лодки, но даже серебристых рыб, запутавшихся в их сетях. Антигон окинул взглядом еще не обсохшие тонкие кирпичи верхней кладки, удовлетворенно щелкнул языком и прошел в заполненный людьми двор.

Ранее он привел сюда Тзуниро и сейчас старался даже не глядеть на ее просвечивающую сквозь прозрачную накидку смуглую кожу. С деланно-равнодушным видом он подал ей руку и помог подняться на галерею, протянувшуюся через весь верхний ярус дома.

В комнате с подпирающими потолок почернелыми столбами он дождался, когда глаза привыкнут к темноте, и чиркнул двумя кресалами над торчащим из медной чаши промасленным фитилем.

Тзуниро стянула с себя накидку, сделала три шага и сбросила на короткий иссиня-черный ковер длинный гибкий пояс, сразу же свернувшийся кольцами, как змея. Рядом упали туника и хитон Антигона. Чуть поодаль глухо стукнулся о пол египетский кинжал.

На пороге второй комнаты он рывком вздернул Тзуниро, подхватив ее под ягодицы, и, потеряв равновесие, рухнул вместе с ней на ложе. Эфиопка провела рукой по волосатой груди Антигона и с надрывным стоном вобрала влажными теплыми губами сосок…

В двенадцать лет Тзуниро — дочь вождя большого племени, издавна селившегося по ту сторону Гира, — была похищена гарамантами и прошла весь унизительный и тяжелый путь будущей рабыни. Сперва ее долго держали в одном из гарамантских селений, потом трое купцов-пунов отвезли девушку в один из оазисов и продали греку из Кирены, вместе со своими наездниками сопровождавшему небольшие караваны. У него Тзуниро научили говорить и писать по-гречески, а от египтянина, собиравшего травы в пограничной полосе между Киреной, Карт-Хадаштом и царством Птолемеев, — прекрасно различать запахи. В конце концов один из служителей «Песчаного банка» купил ее на невольничьем рынке в Сабрате.

— А что теперь? Ведь сейчас ты свободна.

Она вывернула губы, сверкнув белизной зубов, и задумчиво взглянула на пламя светильника.

— Не знаю. Прошло столько времени… И потом, разве птицы свободны от небесных оков? Почему они каждый год возвращаются в родные места? Свободны только боги.

— Чьи боги? — Антигон улыбнулся. — Боги твоего народа, позволившие силой разлучить тебя с родными? Бога гарамантов? Или наши греческие боги? Зевс, обязанный вне зависимости от желания посылать на людей гром и молнию? Ваал, которого кормили детьми, хотя он, вероятно, предпочел бы дыни? Даже римский бог войны не свободен — исполнение его желаний всецело зависит от решений Сената.

Вместо ответа Тзуниро наполнила чаши, предварительно процедив вино через ситечко, и привлекла Антигона к себе.

Близилась полночь, но иберы, толпившиеся вокруг костра, никак не желали расходиться. Один из них подбросил в огонь пучок сухих трав, пламя с треском вспыхнуло, высветив возбужденные лица двух поссорившихся между собой наемников. Длинные спутанные волосы делали их похожими на двух косматых, поедающих друг друга львов. Через несколько минут между ними завязалась драка. От двух страшных ударов в лицо один из них упал, но сразу вскочил, провел рукой по окровавленному рту и заплывшему глазу и обнажил короткий меч. Второй тут же последовал его примеру, и они начали крутиться по двору, целясь друг другу в грудь остриями своих клинков.

— Немедленно остановитесь! — крикнул Антигон и, оттолкнувшись от последней ступеньки, в прыжке ребром ладони рубанул по шее одного из сражавшихся. Затем грек стремительно пригнулся и, когда меч со свистом рассек воздух над его головой, без замаха ударил кулаком в печень второго ибера.

Мускулистый, с втянутым, будто бронированным под кожей широкими плоскими камнями животом, наемник вдруг захныкал как ребенок и, нелепо взмахнув руками, словно ища опору в воздухе, как подрубленное дерево повалился на землю.

— Где начальник отряда? — Антигон рывком вытер пот с горевшего от возбуждения лица.

Один из иберов дрожащей рукой показал на рослого человека, внешне ничем не отличавшегося от остальных наемников. Пошатываясь, он подошел к Антигону и тупо уставился на него.

— Ты их начальник?

Ибер кивнул и тут же получил хлесткий удар тыльной стороной ладони по лицу. Не давая опомниться, Антигон ударами оттеснял его на улицу. С каждой пощечиной наемник вздрагивал и бессмысленно таращил глаза, а его голова безвольно болталась так, будто в шее вообще не было позвонков.

В крытом переходе Антигон стремительно обошел ибера, завернул ему правую руку за спину и с размаху ткнул лицом в невыносимо смердящий чан с помоями. Дождавшись, когда хлюпающие звуки перешли в хрип, он отпрыгнул назад. Ибер, шатаясь, повернулся и принялся судорожно стирать и размазывать но лбу и подбородку зловонную жидкость. Неожиданно его ноги в полотняных штанах, перетянутых сыромятными ремнями сандалий, напряглись, взгляд стал осмысленным, а в руке сверкнул кинжал. Антигон немедленно перехватил его ладонь и с силой бросил ее на свое колено. Хруст ломаемой кости был похож на треск сухой палки. На всякий случай Антигон с силой врезал иберу в пах. Наемник утробно хрюкнул, покачнулся и медленно сполз по стене на землю.

— Слушай внимательно, — глухо произнес грек, пристально всматриваясь в его остекленевшие, выпученные от боли глаза. — Если возле моего дома или где-то поблизости еще кто-то из твоих драться на мечах, — он с трудом подбирал иберийские слова, — я избивать тебя бичом до крови. Или утопить в дерьме. И помощи Манудун не жди. Понял?

— А ты, оказывается, еще и воин, — восхищенно сказала неслышно подошедшая сзади Тзуниро.

Через несколько минут их шаги уже гулко отдавались от стен домов на Большой улице. Почти все окна были плотно занавешены, лишь кое-где мелькали тусклые огоньки. Двое городских стражей в коротких синих плащах и черных войлочных шапках понуро стояли возле дерева, в густых ветвях которого болтался толстый пожилой пун с неестественно высунутым языком. Ни короткие копья стражников, ни подвешенные к их поясам широкие мечи не смогли защитить его от бесчинств наемников. Третий из стражей зажег факел, поднес его к лицу мертвеца и задрожал от рыданий. Разбрызгивая капли горящей смолы, факел покатился по земле и вдруг зажегся ровным синим пламенем, высветив толпу, стоявшую чуть поодаль у поворота на площадь Черной Богини.

Люди молча раздались, и Антигон увидел два истерзанных женских тела, неподвижно лежавших возле воздвигнутой в честь Танит колонны. Вместо грудей у них зияли круглые кровавые раны. Рядом растекались лужи темно-бурого, почти черного цвета. Какая-то старуха сорвала с себя черное покрывало, рухнула на колени и надрывно закричала.

— Наемников больше не устраивают рабыни. — Один из стражей с остервенением ткнул копьем в щель между кирпичами. — Им теперь требуются пунийки.

— Пойдем отсюда, — хрипло выдавил Антигон, сжимая потную ладонь Тзуниро. — Ее крик напоминает мне вой шакала.

— Мне страшно, — пролепетала эфиопка.

— А будет еще хуже. Наверное, члены Совета очнутся, лишь когда тридцать тысяч озверелых, изголодавшихся наемников ворвутся в город. Пока они просачиваются сюда поодиночке.

Он взял загрубелой от оружия и поводьев ладонью ее тонкую руку, поднес к губам и прошептал услышанное десять лет назад изречение индийского мудреца: «Мы все привязаны к колесу».

— К огненному? — Она прижалась пылающим лбом к его груди. — Или к утыканному шипами?

Антигон проводил равнодушным взглядом бродивших по краям площади облезлых бродячих псов, опасливо шарахавшихся в сторону от каждого редкого прохожего, и осторожно смахнул со щеки Тзуниро две крошечные слезинки.

— Высокочтимый Гадзрубал просил немного подождать. — Служитель, разносивший письма, почтительно склонил голову, — Он лишь совсем недавно вернулся из Дворца Большого Совета.

Антигон отложил в сторону камышовую палочку и задумчиво посмотрел на последнюю цифру. Пока — в значительной степени благодаря невольной помощи Ганнона — прибыль превышала расходы на возросшую стоимость корабельных перевозок и составила чуть ли не девятьсот талантов серебра. Антигон пребывал в отличном настроении и всю первую половину дня раздражал Бостара бессмысленным хихиканьем.

— И что он сказал?

Молодой служитель широко раскинул руки:

— Вот его слова: «Теперь мы можем пить до тех пор, пока не примем Гамилькара за целых двух римлян. И если он — Гадзрубал имел в виду тебя, господин, — не появится до захода солнца, его протащат по улицам голым».

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул Антигон. — Ты можешь уйти.

Когда за служителем закрылась дверь, Бостар выбежал из-за стола и приложил ладонь ко лбу Антигона.

— Нет, он не болен. Значит, попросту лишился разума. Но почему, о глупейший из всех метеков, ты так улыбаешься? В твоем широко разинутом рту вполне могла бы бросить якорь пентера.

Бостар безнадежно махнул рукой и отошел в сторону.

— Если я скажу почему, ты от радости завертишься на одном месте и потом бросишься целовать мои ноги.

— Нет, таких безумцев я еще не встречал! — сердито выкрикнул Бостар. — Боюсь, ты станешь кладбищем всех наших надежд.

— Наберись терпения, друг мой. — Антигон вытер выступившие на глазах от смеха слезы, — Довольно скоро тебе придется какое-то время управлять банком одному. Тогда нужно будет со многим смириться и даже пойти на уступки. А сейчас налей мне из твоей любимой, покрытой мхом амфоры.

Тремя днями раньше Гадзрубал успел побывать о уже обставленной мебелью, после спешного отъезда иберов, квартире и познакомиться с Тзуниро. Поэтому сейчас он по-дружески поцеловал ее в щеку.

— Садись, где тебе удобнее, или сразу ложись, — возбужденно сказал он, проведя рукой по раскрасневшемуся потному лицу.

Тзуниро оглянулась и присела рядом с Ионой на одну из беспорядочно разбросанных по ковру подушек. От ярко горевших на бронзовых подставках светильников исходил приятный аромат. Низкие столики были заставлены блюдами с жареным мясом, крепко сдобренным чесноком и перцем, а также горшками и кубками. На потускневшем от времени старинном сундуке стояли пять кувшинов.

— В первом из них вино, наполовину разбавленное водой, во втором воды поменьше и так далее. В пятом одно только чистейшее сирийское вино. Мы не уйдем отсюда, пока не выпьем все до последней капли.

— Ты хоть расскажи сперва, что произошло.

Гадзрубал вдруг дико завопил, с размаху хлопнул Антигона по плечу, притянув его к себе за уши, смачно поцеловал в лоб и тут же оттолкнул с такой силой, что грек рухнул между двумя женщинами, испуганно отпрянувшими друг от друга. Пун разом выплеснул в рот содержимое кубка, подавился и долго натужно кашлял. По его подбородку потекли красные струи.

— Ну ладно, метек, — прохрипел он наконец, — начни лучше ты…

Антигон мгновенно вскочил с ковра, ловкой подсечкой сбил пуна с ног и уселся ему на грудь.

— Однажды… — размеренно начал он.

— Ух! — выкрикнул Гадзрубал.

— Двое смелых юношей — Гадзрубал…

— Ух!

— …и Антигон…

— Ах!

— …решили ощупать ловкими пальцами роскошную тунику отъявленного негодяя. Они долго мяли, ковыряли и щипали ее…

— …пока наконец не обнаружили золотую нить. Но как выдернуть ее? Они были не только смелыми, но и весьма разумными юношами. Продолжай, эллин, а я пока выпью.

— Дело в том, — подхватил Антигон, — что у меня возникли серьезные разногласия с Ганноном Великим и я долго прикидывал, куда именно может нанести удар этот могущественный и очень коварный человек. Вряд ли он наймет разбойников для нападения на мои караваны. Банк для него также недоступен. Разумеется, он может подослать наемных убийц, но я вовремя принял меры предосторожности. У меня оставалось только одно уязвимое место — «Селение ремесленников».

— А почему именно оно? — удивленно спросила Иона.

— Сейчас объясню. — Тзуниро приподнялась и положила подбородок на ладони, — Совет вполне может издать множество указов, губительных для его жителей, их родственников и рабов. Не исключено, что и сам Ганнон вдруг вознамерится купить именно это предместье Карт-Хадашта…

— Поэтому, — вмешался в разговор Антигон, — я решил переместить моих подопечных подальше от Ганнона.

Грек подробно рассказал о том, как долго ему пришлось подыскивать подходящее место, как он рассылал гонцов и использовал старые связи. Закончил он словами:

— Таким образом, я сплел и раскинул сети. Осталось только заманить добычу. На днях я отправил в Иберию несколько гаул. На благодатных землях близ бухты Мастия вскоре возникнет новое поселение ремесленников…

Антигон устало замолчал, но Гадзрубал даже не дал ему перевести дыхания. Ударив своим кубком о кубок грека, он потребовал:

— Говори, ну говори же, владелец «Песчаного банка»!

— «Старики» знали, что я вложил в это дело очень много денег. Заодно я распустил слух о том, что гараманты ограбили четыре моих каравана и что буря потопила множество моих кораблей. На самом деле ничего подобного не произошло, гаулы по-прежнему плавают между Ликсом и Счастливыми островами, но для сторонников Ганнона они покоятся на дне моря. Мой друг из Кирены отправил мне несколько писем, из которых следовало, что я должен их банку изрядную сумму. Одно из этих посланий попало в руки людей Ганнона.

— Да ты настоящий мошенник! — Иона вытерла пальцы о кусок сырого теста. — Едва ли Гадзрубал и я будем дальше пить с тобой вино.

Она кокетливо одернула короткую пеструю тунику, украшенную золотыми блестками, и одним глотком выпила кубок.

— И еще кое-что: купец, давно мечтавший иметь в Карт-Хадаште или поблизости от него собственный постоялый двор с огромным хранилищем, в беседе с одним знатным и богатым пуном заметил, что я очень нуждаюсь в деньгах и потому готов продать свои дома и сады в предместье города. Однако для купца цена оказалась слишком высокой…

— Ты очень умен и хитер, мой сердечный друг. — Гадзрубал прикрыл резную двустворчатую дверь террасы и тяжело осел на мягкую подушку. — Ты сумел обмануть коварнейшего из наших врагов.

— Главное было — убедить Ганнона в том, что он может изрядно навредить мне без ущерба для себя. Один из его приближенных уговорил его действовать через подставных лиц, дабы никто в Совете не заподозрил его в корыстном интересе. Ганнон неожиданно легко согласился и лишь потребовал установить предельную цену в тысячу талантов.

— А сколько ты потратил на это селение?

— Чуть больше двухсот талантов. Сегодня утром посредник, представлявший целую цепочку людей Ганнона: заведующего земельными угодьями, помощника главного управляющего имуществом и, наконец, его самого, — после долгих переговоров и колебаний согласился заплатить тысячу сто талантов. Мы, правда, сперва требовали две тысячи… Об остальном вам расскажет Гадзрубал.

Выражение усталости на лице хозяина дома сменилось настороженностью. Он сделал большой глоток, поставил кубок возле изогнутых позолоченных ножек сиденья и неожиданно твердым голосом сказал:

— Вот так мы выдернули золотую нить из туники всем известного негодяя. Потому я столько выпил сегодня. Но сперва поясню, что Антигон со своими слишком уж рискованными начинаниями перестал внушать доверие как Гамилькару, так и мне. Члены Совета узнали, что мы даже собираемся забрать свои деньги из «Песчаного банка» и поставить его в крайне затруднительное положение. А им как раз пришлось тогда заниматься размещением наемников. Их в городе уже почти тридцать тысяч. Все казармы в Большой стене переполнены, и воинов уже нужно переводить в предместья. — Гадзрубал замолчал, а затем вдруг разразился таким хохотом, что по его щекам побежали крупные слезы. — О боги, как же мало хороших дней, но сегодняшний — один из них! Узнав утром, что посредники Ганнона уже начали выплату денег, я тут же предложил разместить наемников именно на этих землях. Самое поразительное, что Ганнон обеими руками поддержал меня. Он ведь намеренно отстранился от всех переговоров и даже потребовал, чтобы ему ничего не сообщали. И теперь, друзья мои, согласно решению Совета, селение объявлено собственностью города. Именно там разместят часть наемников. Так кому Ганнон причинил ущерб?

Глава 6 Илан — Матос — Наравас

К вошедшему в полдень в гавань Тингиза кораблю «Порывы Западного Ветра» тут же скользнула широкая барка смотрителя гавани с традиционным изображением лошадиной головы на борту. Гонец — худой подвижный человек в темной шерстяной рубашке, подпоясанной широким кожаным ремнем, — ловко забросил на палубу перевязанный синей тесьмой свиток. Из борта тут же выдвинулось бревно с веревочной лестницей, гонец ловко ухватился за ее конец и перенес тело через ограждение. Вскоре Антигон убедился, что сообщенные Бостаром сведения уже успели изрядно устареть. Они лишь подтвердили слухи, которыми испуганные корабельщики обменивались в Малаке и Кальпе[116] близ самого северного из Столбов Мелькарта.

Антигон и Тзуниро разрешили Мемнону сойти на берег, но сами предпочли остаться в каюте. Мальчик, ощутив под ногами каменную твердь мола, как обычно, принялся бегать взад-вперед, ловко уворачиваясь от взлетавших над волноломом веером брызг. Капитан Хирам, время от времени поглядывая в его сторону, договаривался возле сходен с двумя тингизцами[117] в грязных потрепанных хитонах, а кормчий Мастанабал следил за промывкой и заполнением чанов с водой. Осеннее солнце почти скрылось на западе, и поверхность воды в гавани напоминала гнилое дерево с осыпающимся бронзовым покрытием. По серым плитам набережной с громким скрипом медленно тащилась запряженная волами повозка. Громоздившиеся на ней глиняные амфоры предстояло перенести в трюм «Порывов Западного Ветра», так как содержимое лежавших там сосудов уже успело превратиться в уксус. Помимо корабля Антигона у причала вереницей стояли еще восемь судов. С дальнего конца доносились грохот и звон. Там полуголые рабы переносили по гнущимся доскам на борт одинокой гаулы медные слитки и ручные каменные мельницы, изготовленные в мастерских, созданных при здешних каменоломнях.

Антигон скрутил свиток в трубочку, бросил его на стол, отодвинул складное сиденье из дерева и парусины, поднялся на палубу и окинул хмурым взглядом лежавшую на ней барку. Во время ночного шторма она изрядно пострадала и сейчас походила на обглоданного шакалами павшего верблюда. Мачту ветром вырвало из гнезда, у обоих бортов болтались обломки рей, всю обшивку изнутри усеяли черно-красные подтеки. Едва стоявшие на ногах матросы и местные плотники буравили в бортах дырки, забивали в них большие деревянные гвозди и покрывали сверху досками. Один из матросов, промахнувшись, расплющил молотком большой палец и теперь громко стонал и извергал поток проклятий.

Антигон застал пуна возле кормы. Гонец смотрителя гавани нервно барабанил сильными узловатыми пальцами по борту.

— Я слышал, ты намерен отплыть еще сегодня, — дружелюбно заметил Антигон.

— Да, — процедил пун, и его низкий лоб прорезала глубокая вертикальная складка. — Если потребуется, даже без мачты и парусов. Пойдем на одних веслах. Нам срочно нужно в Гадир.

— Так ли уж ты там нужен? Мы только что получили свежее вино. И потом, я хочу расспросить тебя. Это связано с письмом из Карт-Хадашта.

Пун застыл в раздумье, потом согласно кивнул:

— От кубка доброго вина я никогда не отказывался. Список повреждений я могу составить позднее.

Когда гонец, выпив, удовлетворенно прислонился к стене, Антигон ткнул пальцем в послание Бостара:

— Оно запоздало на несколько дней. Обо всем этом мне сообщили раньше. Может быть, ты знаешь последние новости?

— Вряд ли они тебя обрадуют, достопочтенный владелец «Песчаного банка».

— Называй меня просто Антигон.

— Меня зовут Ганнон, — пун задумчиво подергал маленькую медную серьгу, — хотя, как известно, это имя тебе не слишком нравится.

По его словам, Гискон распорядился отправить корабль с деньгами через прорубленные в «Языке» каналы в залив, на берегах которого разбили лагерь наемники. Он уже совсем было договорился с ними, но тут возмутились ливийцы, которым вообще ничего не досталось. Гискон, добивавшийся именно раскола в рядах мятежников, твердо заявил, что большей части наемников придется потерпеть или же пусть деньги добывает избранный ими «стратег» — некий ливиец Матос.

— Разумный, и довольно мужественный поступок, — восхищенно щелкнула языком Тзуниро, — Сказать такое в окружении вооруженных и разъяренных людей!

— Так-то оно так, — Ганнон вздохнул и провел ладонью по бронзовой цепочке с приносящим здоровье камнем. — Гискон — весьма добропорядочный человек, он хотел, чтобы соглашение с наемниками было непременно выполнено. Не учел он лишь одного…

— Чего именно? — затаив дыхание, спросил Антигон.

— Даже у варваров принято считать посла священной и неприкасаемой особой… однако ливийцы надругались над Гисконом и его спутниками, а затем бросили их в Тунете в темницу.

— Ну да, конечно, — после короткой паузы глухо сказал Антигон, — Посол неприкосновенен и все такое прочее… Но ведь этого следовало ожидать именно от ливийцев, не так ли? В отличие от остальных им просто некуда больше деваться.

— Италийцам во главе со Спендием — тоже, — для убедительности Ганнон широко раскинул руки, — Их родные города — соперники Рима. В таком же отчаянном положении оказались галлы. Кажется, их предводителя зовут Авдаридом…

— А как вообще обстояли дела в Карт-Хадаште?

— Хуже, чем во времена долгой Римской войны, — после небольшой паузы ответил пун. — К тридцати тысячам наемников примкнули еще почти семьдесят тысяч жителей ливийских селений. Пока к ним отказались присоединиться только Утика и Гиппон. Их, как, впрочем, и Карт-Хадашт, осаждают теперь бесстрашные воины, прошедшие отличную выучку у Гамилькара. Их даже римляне не смогли победить. Более того: Матос и Спендий даже начали чеканить собственную монету.

— А что им может противопоставить Карт-Хадашт?

— А ничего, — краешки губ пуна тронула снисходительная усмешка. — Лишь несколько сот наемников, оставшихся в своих казармах в городской стене. И еще ополчение под командованием твоего заклятого «друга» и моего тезки Ганнона Великого. Он немедленно приказал привести в порядок корабли и разослал повсюду вербовщиков. Мне поручено спешно доставить из Гадира серебро и набранных там воинов. Ведь мы совершенно беззащитны, господин… Антигон. Воевать с Регулом и Агафоклом было гораздо легче. Ныне враг подступил к воротам города, а у нас ни союзников, ни денег, ни солдат… Но самое ужасное… — Ганнон безнадежно махнул рукой и сделал несколько жадных глотков.

— Ну скажи нам, скажи, — Антигон судорожно вцепился в локоть Тзуниро.

— Римские купцы предложили наемникам деньги и прислали им корабли с хлебом. За день до моего отъезда в Карт-Хадашт прибыли римские послы. Они угрожали нам новой войной. И еще: наемники попросили у них помощи.

Через несколько часов трюм был до отказа заполнен корзинами с солеными тунцами, сушеными фруктами, вяленым мясом, зерном и амфорами с оливковым маслом и вином. Несколько матросов в последний раз сбежали с мостиков, чтобы взять со стоявшей у края пристани повозки несколько ручных мельниц.

Заскрипели снимаемые с тумб причальные канаты. Хирам плотнее завернулся в полосатый плащ и сумрачно уставился на показавшийся из воды медный якорь с двумя лапами. В ответ на вопрос Антигона он широко раскрыл глаза:

— Кто я — пунийский мореплаватель или римлянин, страдающий плоскостопием? Страх? Ха! — Он набрал в грудь побольше воздуха и презрительно сплюнул. — Если бы ты знал, мой славный господин Тигго, сколько раз мне уже приходилось плавать этим путем. Погода пока еще более-менее хорошая, но скажу прямо: нас подстерегает множество опасностей.

— Мастанабал так не думает. — Антигон вытер потное от волнения лицо.

— А вот тут ты ошибаешься, господин! — Хирам забегал пальцами по розовым кораллам ожерелья и как-то сразу помрачнел. — На словах он возражает, но в душе полностью согласен со мной. Но почему ты желаешь плыть именно туда?

— Потому что, если город падет, я хочу оказаться подальше от него, — каким-то потухшим неживым голосом ответил Антигон, — Оставь в трюме место. В Гадире мы возьмем железо. Британцы его очень ценят.

«Порывы Западного Ветра» уже целых полдня стоял на якоре в большой гавани острова Вектис, когда вдруг повалил снег. Мемнон, ранее не скрывавший своего разочарования, пришел в полный восторг. Он гонялся за белыми хлопьями, подставляя грудь пронизывающему ветру, и носил плотную звериную шкуру с таким видом, словно ему подарили золотой панцирь. Мастанабал остался на палубе, и его вскоре уже почти нельзя было различить за белой пеленой. Хирам засел в таверне и, поглотив изрядное количество крепкого местного пива, сел играть в кости с купцами из Массалии. Антигон полчаса сидел в углу, безучастно глядя на скачущие по столу белые кубики с черными точками, а потом незаметно покинул сложенный из дерева и глины домик.

Он долго бродил по улицам, перелезая через наметенные ветром сугробы, и вступал в разговоры с местными жителями, задавая им осторожные вопросы и тщательно запоминая вылетавшие изо рта вместе с легкими облачками пара слова… Нужные сведения он получил только от шестого прохожего.

Мемнон все еще бегал по набережной, и Антигон застал Тзуниро в каюте в полном одиночестве. Повинуясь его красноречивому взгляду, она молча сбросила подбитые мехом штаны и легла на разостланную на полу тюленью шкуру. Сладкая истома охватила его тело от головы до кончиков пальцев на ногах. Тзуниро чуть приоткрыла рот, испустив мучительный вздох, и охватила руками его крепкий торс. Жаркая волна хлестнула их, заставляя забыть обо всем на свете. Потом они долго лежали, опустошенные, не имея сил даже пошевелиться. Тзуниро бормотала что-то бессвязное. Антигон разобрал только одно слово: «Любимый…»

Когда сырой ветер разогнал низкие, исторгавшие белую колючую крупу тучи и на месте быстро растаявшего снега осталось лишь грязное месиво, на корабле Антигона завизжал деревянный блок, поднимая поперечную перекладину с парусом. Его полотно надулось, и судно, покачиваясь на сильной волне, устремилось на север. Там, в устье бурного прибоя, к берегу причаливало очень мало кораблей, и поэтому совершить выгодный обмен было гораздо проще, чем в шумной гавани Вектиса.

Оставив на корабле Тзуниро и Мемнона, Антигон вместе с проводником и двумя вьючными лошадьми, груженными слитками железа, кошелями с монетами и съестными припасами, поехал в северо-западном направлении. Там, неподалеку от урочища Пляшущих Камней, жил известный на всю округу кузнец Илан. Через несколько дней они оказались возле одиноко стоявшей на холме хижины. Из покосившейся приоткрытой двери доносился стук молотков и вылетали голубые, похожие на брызги искры.

— Какие тебе мечи нужны? — Проводник кое-как перевел слова кузнеца — приземистого широкоплечего человека с почерневшим от копоти лицом.

Антигон, помедлив немного, вытянул правую руку.

— Примерно вот такой длины, — взволнованно сказал он, — От кончиков пальцев до изгиба локтя. Можно чуть длиннее. И вот такой ширины.

Он растопырит большой и указательный пальцы перед лицом кузнеца.

— Иберийский, да? — на ломаном греческом спросил проводник и, не дождавшись ответа, начал переводить.

Кузнец сделал приглашающий жест и прошел вслед за ними в оказавшуюся довольно просторной кузню, где подручные тут же перестали расплющивать на наковальне раскаленный добела кусок железа и придавать ему форму меча. Клан отодвинул в сторону разливной ковш, повел здоровенными плечами под старой накидкой из овечьей шкуры и бросил короткую фразу.

— Он хочет знать имена людей, которым ты подаришь мечи.

— Вот как? Ну хорошо. Это три сына моего друга Гамилькара — Ганнибал, Гадзрубал и Магон. А также сын еще одного моего друга, Бостара, Бомилькар и мой сын Мемнон. Ну и один меч я хочу оставить себе.

Выслушав перевод, кузнец осклабился, поставил у ног Антигона весы и бросил на одну из чаш большой камень.

— Вот столько золота, — изумленно прошептал проводник.

Антигон усмехнулся, осторожно обошел горны с потрескивающими раскаленными древесными углями, вышел из кузни, через несколько минут вернулся обратно и сыпал монеты на весы до тех пор, пока чаши не оказались на одном уровне.

Кузнец даже попятился от неожиданности и, невнятно пробормотав несколько слов, тяжело зашагал к дверям.

— Он хочет спросить богов, можно ли взять деньги, а уж потом ковать иберийские мечи.

Антигон молча последовал за обоими британцами прямо к урочищу Пляшущих Камней. Однако проводник не позволил ему переступить круг.

— Туда только жрецы, — дрогнувшим голосом пояснил он.

Кузнец, который, очевидно, был также и жрецом, несколько раз прошелся взад-вперед между огромными каменными глыбами, затем на мгновение остановился, вскинул голову, будто вслушиваясь в неведомые окружающим звуки, и перевел взгляд на небольшой ручей, почему-то даже зимой не покрывавшийся льдом. Внезапно вода в нем забурлила, поднимая со дна песчинки и камешки, и озарилась ярким голубым светом, который, однако, очень быстро померк. Антигон взглянул на кузнеца и обомлел. Лицо Илана напоминало застывшую белую маску.

Постепенно оно оживилось и обрело знакомые очертания. Кузнец несколько раз глубоко вздохнул и молча двинулся к кузне.

Внутри уже не было обоих подручных, но наковальня, казалось, еще дрожала, отзываясь от закоптелых стен громким звоном молота. К удивлению Антигона, исчез также запах каленого железа и расплавленной меди. Но Илан не дал ему времени для раздумий. Он рухнул на колени прямо в лужицу растаявшего снега, попавшего сюда через дымовое отверстие, сбросил накидку и сбивчиво заговорил, одновременно снимая с весов монеты и ставя их шестью ровными столбиками.

— Ты приходишь, когда хочешь, — запальчиво твердил вслед за ним проводник. — Хочешь следующий год, хочешь позднее. За меч для тех, кто зачат на звериная шкура, платить не нужно. За меч для тебя только половину и для твоего темнокожего сына — тоже. Он ведь станет правитель.

Антигон от изумления даже закрыл глаза. К его ногам со звоном упал кошель.

Ночь прошла спокойно, но утром налетел ледяной ветер и погнал корабль на запад. Хирам приказал немедленно снять паруса и выбрать весла. Море вздыбилось, и огромные седые волны ринулись на судно, заливая палубу шумными водопадами. Антигон и Тзуниро, обнявшись, лежали в каюте под шкурой тюленя. Из прикрытого зеленой занавеской угла слышалось ровное дыхание Мемнона и громкий храп Мастанабала. Эти баюкающие душу звуки резко контрастировали с доносившимся снаружи разбойничьим свистом ветра, скрипом мачты и хриплыми выкриками Хирама.

Тзуниро обняла Антигона за шею, припала заплаканным лицом к его бороде и прошептала:

— Уж не знаю, как сказать… После той ночи в Вектисе… Я, правда, не уверена…

— В чем?

— Наверное, я беременна.

— Чудесно! — Антигон еще крепче прижал ее к себе.

Когда Тзуниро заснула, он поднялся. Раскачивающийся светильник отбрасывал на стене огромную мечущуюся тень. Антигон снова и снова повторял про себя слова Илана, воспринимая их сейчас как скрытую угрозу. Его будущий темнокожий сын мог стать вождем только одного из ливийских племен. Оказывается, какие-то неведомые силы уже все решили за него. Антигон медленно опустился за прикрепленный к настилу стол, ткнулся головой в гладкую доску и попытался забыться. Но сквозь туманную пелену ему все время мерещились пляшущие камни и окровавленные мечи.

К утру ветер ослаб и переменил направление. Хотя горизонт был еще затянут мелкой водяной пылью, но тучи уже утратили грозный штормовой облик, и сквозь них узкими полосками пробивалось солнце, высвечивая сквозь затейливое кружево пенных кружев яркую голубизну воды. Антигон медленно вышел на палубу и тут же столкнулся с измученным, едва стоявшим на ногах Хирамом.

— Ничего не получится, мой господин Тигго. — Он вскинул руку жестом человека, умоляющего о пощаде. — Слишком сильный ветер и слишком большие волны. Корабль крутится на месте словно пес с перебитым хребтом.

— Я понимаю, мой друг, — дрогнувшим голосом откликнулся Антигон, глядя прямо в его покрасневшие от усталости глаза, — Придется на зиму остаться в Вектисе.

В Гадир они попали только в середине весны. Завидев лепившиеся к берегу белые дома и серебряный купол храма, Антигон весело рассмеялся. Но больше всего он обрадовался, глядя на стоявшие рядом с утлыми рыбачьими лодками корабли. Он понял, что здесь собирается флот для отплытия в Карт-Хадашт. Вся набережная была заполнена воинами в полотняных панцирях. Их сопровождал суффет Гадира, с гордостью сообщивший Антигону, что древнейшая финикийская колония отправляет на помощь городу восемь тысяч иберийских наемников. Этот пожилой человек с острым проницательным взглядом пригласил грека вместе с Тзуниро в свой двухэтажный, окруженный большим садом дом, угостил жареной дичью и терпким вином и предложил присоединиться к флотилии. Антигон, никак не ожидавший такого удачного стечения обстоятельств, немедленно согласился.

Однако вскоре выяснилось, что он слишком рано обрадовался. Несмотря на сравнительно небольшое количество людей на борту и довольно легким груз, «Порывы Западного Ветра» постепенно начал отставать от каравана. Выяснилось, что судно дало течь. Антигон, нырнув вслед за Хирамом в чернеющий прямоугольный проем трюма, невольно вздрогнул, увидев залитый водой настил пола. Матросы вычерпывали воду под доносившиеся откуда-то снизу непрерывное журчанье и хлюпанье. Грек понял, что отныне можно забыть о вещах и съестных припасах.

— О мой господин Тигго, — от напряжения голос капитана стал еще более хриплым, — Нам придется сделать остановку в Игильгили. Там мы сумеем починить корабль. Он станет почти как новый. Их судостроильня славится своими мастерами.

— Сколько это продлится? — озабоченно спросил Антигон.

Хирам на секунду замер, собираясь с мыслями, а потом нехотя ответил:

— Дней десять — пятнадцать.

— Так, — печально произнес Антигон, — Тогда нам придется расстаться. В Игильгили на берег сойдут только Тзуниро и Мемнон.

Он ободряюще похлопал Хирама по плечу и полез по крутой лестнице на палубу.

В полдень под сильными ударами ветра судно еще больше накренилось на правый бок. Антигон подвел Тзуниро и Мемнона к борту в надежде, что на чистом и свежем воздухе прощание покажется не таким безутешным. Однако взгляд грека уперся в широко раскрытые, полные слез глаза эфиопки.

— О завладевший моим сердцем, неужели?.. — Тзуниро нежно коснулась его лба. Мемнон непонимающе смотрел на них и тоже готов был разреветься. Антигон взял сына на руки.

— По слухам, мятежники уже окружили Гиппон с моря. Я буду вынужден высадиться с лодки где-нибудь неподалеку от Табраха и там попытаться раздобыть коня.

— А мне, к сожалению, нельзя ездить верхом, — Тзуниро приложила ладонь к заметно округлившемуся животу, — но почему, любимый?..

— А потому, — он говорил спокойно и властно, — что хотя в Карт-Хадаште мне очень многое ненавистно, но я там родился. В городе я хоть что-то смогу сделать. Могу помочь деньгами, могу что-нибудь придумать, могу, наконец, просто взять в руки меч и лук. Здесь же мне остается лишь с неистово бьющимся от ужаса сердцем ожидать дурных вестей. Пойми, если Карт-Хадашт падет, все остальные города на побережье также не устоят. И тогда… тогда Хирам доставит вас в Мастию.

Ровно через три дня лежащий в густой траве и не совсем еще проснувшийся в такой ранний час Антигон вдруг резко, как от толчка, вскинул голову. Из-за окаймленного горами горизонта вынырнула небольшая группа всадников, сперва еще плохо различимая в лучах восходящего солнца. Через несколько минут Антигон разглядел длинные белые плащи. Красиво выбрасывающие ноги скакуны повиновались любым жестам и возгласам своих наездников.

— Эй, пунийский пес! — воскликнул прискакавший первым крепко сбитый нумидиец с лохматой черной бородой и изуродованным шрамами лицом. — Ты поедешь с нами. Брат царя поговорит с тобой, и…

Он выразительно провел пальцем по горлу.

— Я не пун, о друг ночи, — Антигон ожег его взглядом и недовольно поморщился: пряному удушливому аромату трав он предпочитал запах рыбы и соли, — а всего лишь несчастный заблудившийся в здешних степях греческий купец.

— Брат царя сам решит, кто ты, — недобро усмехнулся нумидиец, — но вряд ли тебя обрадует его решение.

Лагерь нумидийцев представлял собой стоявшие квадратом шестьдесят шатров с камышовой кровлей. Антигону они показались похожими на перевернутые гаулы. На сочных лугах вокруг старинного имения, видимо принадлежавшего раньше какому-то знатному пуну, мирно паслись расседланные кони. Обугленные балки и остатки стен господского дома походили на изуродованные руки, воздетые к ослепительно голубому весеннему небу.

Вождь нумидийцев окинул Антигона острым, как клинок, взглядом и сразу же почему-то перевел его в свой шатер, белеющий посреди лагеря. Юноша чем-то напомнил греку Гадзрубала. У него было такое же красивое, с поразительно правильными чертами лицо, прямой нос и пронзительные глаза.

— Покормите его, — гортанным голосом приказал нумидиец. — Если он лазутчик, пусть уйдет из жизни сытым. А если греческий купец, пусть видит, что мы очень гостеприимный народ.

Он предложил Антигону сесть рядом с ним на кожаное одеяло. Светлокожий слуга немедленно протянул греку кусок копченого окорока и глиняную чашу с травяным настоем. Дождавшись, когда Антигон насытился, нумидиец весело воскликнул:

— Сейчас мы проверим правильность твоих слов! Эй, Клеомен, поговори с ним по-гречески!

Через пять минут светлокожий слуга уже восхищенно качал головой, убедившись, что Антигон превосходно владеет его родным языком.

— Ну хорошо, Клеомен, а теперь оставь нас, — сурово сказал нумидиец и повернулся к Антигону: — У тебя египетский кинжал и пунийский меч, ты отлично говоришь по-гречески, и, наверное, я бы не знал, как решить твою судьбу, если бы не вспомнил твое лицо.

Антигон побледнел. Он словно почувствовал у своего горла острие меча.

— Ты — Антигон, сын Аристида, владелец «Песчаного банка», друг Гамилькара и Гадзрубала. — Нумидиец медленно встал и скрестил руки на груди, — А мое имя Наравас. Ты видел меня в саду Гамилькара.

— Ты учил Ганнибала стрелять из лука и ездить верхом! — загораясь гневом, выкрикнул Антигон, — Ты любишь Саламбо и тем не менее готов уничтожить Карт-Хадашт, вырвать у своего ученика из груди сердце!

— Не оскверняй мой слух, метек! — Нумидиец угрожающе положил руку на рукоятку кинжала.

— А теперь подумай, — неожиданно холодно и равнодушно отозвался Антигон, — смогут ли несколько тысяч вконец потерявших разум наемников, пусть даже с твоей помощью, преодолеть самые мощные в мире укрепления? Даже Агафокл и Регул не отважились посягнуть на них. Ведь может случиться и так, что от всех вас довольно скоро останется лишь груда обглоданных шакалами и бродячими псами костей. В плену не жди пощады — с тебя живого сдерут кожу.

Наравас печально улыбнулся. Его большие темные глаза затуманились.

— Ганнон наделал слишком много ошибок, — голос нумидийца утратил былую твердость. — Осаждающие захватили почти все оружие, на их сторону перешли почти все воины, размещенные вокруг Большой стены.

— Ты ведь довольно долго жил в Карт-Хадаште, — иронически улыбнулся Антигон, — и должен понимать, что, несмотря на все ошибки Ганнона, славные оружейники-пуны все же успели изготовить неимоверное количество мечей, щитов, копий, дротиков и стрел. Напомню, что в городе огромные запасы железа, меди и олова. Ну а если потребуется, сто тысяч пуниек без колебаний пожертвуют своими волосами для изготовления тетивы. Ты ошибаешься, если думаешь, что в домах Карт-Хадашта останется хоть один железный котел или хотя бы медное кольцо. И последнее. Неужели ты, высокомудрый Наравас, не веришь, что из шестисот тысяч жителей хотя бы шестьдесят тысяч мужчин не предпочтут позорной смерти от руки наемника у себя дома почетную гибель в сражении?

Наравас озабоченно опустил голову. На самом деле Антигон не верил, что в богатом, сытом Карт-Хадаште действительно найдется шестьдесят тысяч людей, мало-мальски владевших боевыми навыками и готовых терпеть лишения. Однако он решил про себя, что в данном случае никакая ложь не может быть чрезмерной.

— Но даже если удастся преодолеть стены, ваши потери окажутся настолько велики, что… В общем, вспомни, что придется еще с боем брать чуть ли не каждый дом. Известно ли тебе, сколько кораблей из Иберии, Галлии, Эллады и земель, расположенных за Столбами Мелькарта, зимой вошли в гавань Карт-Хадашта? Я сам недавно видел целую флотилию с восемью тысячами иберийских воинов на борту.

— Нет, грек, ты так и не сумел убедить меня. — На лице нумидийца появилось хмурое, сосредоточенное выражение. — Вся Ливия поднялась, чтобы вместе с восставшими наемниками, прославившимися в битвах Великой войны, разграбить и навсегда стереть с лица земли надменный Карт-Хадашт. Ты говорил весьма умно и даже заставил меня усомниться кое в чем. Но ни мой народ, ни я не могут остаться в стороне, когда дело касается дележа таких огромных богатств. И потом… — он запнулся, шумно перевел дыхание и затухающим голосом продолжил — Может быть, еще удастся спасти… Саламбо и Ганнибала.

— Выходит, ты по-прежнему любишь ее.

— Если мой названый брат останется жив, — наткнувшись на острый взгляд грека, Наравас невольно отвел глаза в сторону, — он, вероятно, станет одним из величайших людей на земле.

— Да неужели ты веришь, что сын стратега, успешно воевавшего с могущественным Римом, сохранит дружбу с человеком, предавшим и погубившим его город, а его дочь разделит с ним ложе?

Молодой нумидиец замотал головой так, что едва не отлетело прикрепленное к золотому кругу страусиное перо. Его глаза увлажнились, лицо исказила горестная гримаса.

— О Гамилькар, — простонал он, как будто пытаясь понять тайное значение этого имени. — Я всегда восхищался им. Жаль, что война закончилась и я не успел добраться до Сицилии. Если бы ваш город по-настоящему помогал ему…

Антигон резким движением выбросил вперед обе руки.

— Взгляни сюда, нумидиец, — твердо проговорил он, покачивая ладонями. — Ты ничего не видишь, верно? Так вот это и есть лучшее оружие Карт-Хадашта — смертоносное и незримое, — Грек с такой силой сжал ладонь в кулак, что отросшие ногти больно впились в кожу, — Оно раздавит и превратит тебя в прах, ибо в душе вы боитесь древнего могущественного города, который так долго господствовал над вами. Страх — вот как называется это оружие. Его внушает вам одно только имя. И когда вы сойдетесь в смертельной схватке, вспомни мои слова, нумидиец! Вы даже не успеете приблизиться к Большой стене, как все в Карт-Хадаште будут безоговорочно подчиняться приказам человека, носящего это столь памятное тебе имя. В час страшной опасности пуны забудут о своих разногласиях и под предводительством Гамилькара подобно молнии обрушатся на вас. Не зря его прозвали именно так. Ни храбрость твоих всадников, ни стремительный бег их коней не спасут тебя. Или ты полагаешь себя более могущественным, чем грозный Рим?

На худое застывшее лицо нумидийца лег струящийся отблеск пламени. В огне громко потрескивали сухие колючки. Порыв ветра поднял и унес клубы густого дыма. Со стороны лугов слышалось громкое ржание и конский храп, из-за остатков сожженной стены доносились громкие возгласы.

— Мы уходим отсюда! — после недолгого молчания вдруг крикнул Наравас и рывком поднял Антигона.

Он подчеркнуто скорбно вздохнул, вновь скрестил на груди тонкие мускулистые руки, охваченные шитыми жемчугом ремнями. Его глаза недобро блеснули, и у Антигона в который раз болезненно защемило сердце, а к горлу подступил твердый ком. Казалось, Наравас сейчас чиркнет по воздуху длинным пальцем, и отточенное лезвие кинжала с тихим хрустом разрежет горло грека. Густая теплая жидкость зальет его плечи, и Антигон, сын Аристида, метек и владелец процветающего «Песчаного банка», навсегда скроется в черных водах Стикса[118].

— Ты почти убедил меня, — ленивым тягучим голосом, так не соответствующим его внешности, произнес Наравас. — И вот мое решение: если Гамилькар возглавит войска, я со своими двумя тысячами наемников немедленно присоединюсь к нему. Но сражаться мы будем не за Карт-Хадашт, грек, а за Молнию. А если этого не произойдет, я попытаюсь первым пробиться через горящий юрод к дворцу в Мегаре, чтобы защитить моего горячо любимого старшего друга. Ты наделен опасным даром убеждения, грек. И потом, ты вел себя достойно и не дрожал от страха, хотя знал, что твоя жизнь в опасности. Поэтому ты поедешь с нами.

По дороге Наравас рассказал, что послан старшим братом, царем массилов Гайей, выяснить истинное положение дел. От достоверности полученных сведений зависело, кого именно поддержат восточные нумидийцы.

К удивлению Антигона, они направились на юго-запад, в противоположную сторону от Карт-Хадашта и осажденных Утики и Гиннона. Кони шли легко, словно их гнали на вольный выпас. Вечером отряд пересек широкую дорогу и оказался в еще не тронутых войной местах, Во всяком случае, Антигон нигде не заметил ни разрушенных строений, ни беспощадно выжженных полей. Грек предположил, что они направляются в земли массилов, так как вдали серебристо-серой лентой извивалась хорошо знакомая ему река Баграда[119].

Склон все более круто забирал вверх, и вскоре перед ними раскинулась покрытая пышной зеленой травой котловина, в которой расположился целый палаточный город.

— Наш главный лагерь. — Наравас выразительно посмотрел на Антигона.

Грек устало кивнул в ответ. Всю ночь и почти целый день он провел в седле. Нумидийцы только раз сделали привал. Одежда Антигона пропылилась и пропиталась потом, тело зудело и ныло, глаза чуть выглядывали из-под опухших век. Конь под ним уже начал спотыкаться.

— Наш лагерь хорошо защищен, — сказал Наравас, когда они через какое-то время сидели у костра, протянув моги к огню, — Завтра мы поскачем вниз по течению Баграды.

— Куда именно? — Антигон зевнул и болезненно поморщился — от чистой холодной воды из ручья у него с непривычки заломило зубы.

— Раньше мы побывали на землях, поддержавших наемников, а теперь хотим посмотреть, что происходит поблизости от Карт-Хадашта. Возможно, ты прав и они сумеют исправить страшную ошибку Ганнона.

У Антигона резко кольнуло в животе. Боль разрасталась, запуская холодные щупальца под обе лопатки. Он с трудом заставил себя сохранить невозмутимое выражение лица. К счастью, Наравас смотрел в другую сторону.

— Я слышал об этом. Может быть, ты знаешь подробности?

— Ганнон оказался попросту глупцом, — подчеркнуто презрительно заметил Наравас. — Он выступил в поход с сотней слонов и десятью тысячами воинов и, говорят, даже взял с собой чуть ли не все запасы оружия и военного снаряжения. Ночью он переправился через залив и нанес неожиданный удар по стоявшим у стен Тунета наемникам. Они, правда, смогли закрепиться на окрестных горах и холмах.

— А Ганнон, вероятно, подумал, что одержал полную победу, — затравленно пробормотал Антигон. — Он ведь привык воевать с ливийскими крестьянами, которые после поражения обычно сразу же в панике разбегались.

— Ты прав, метек. Ганнон удалился на отдых в Утику. Он так спешил вверить свое драгоценное тело заботам банщиков и лекарей, что даже забыл принять необходимые меры предосторожности. Мятежники воспользовались его беспечностью, напали на незащищенный лагерь пунов, разогнали слонов и захватили весь огромный обоз.

— Не забывай, что они прошли прекрасную выучку у Гамилькара. — Отчаянным усилием воли Антигон прогнал навалившуюся дремоту. — Извини, высокочтимый брат повелителя массилов, но мои глаза слипаются. Уж не знаю, почему тебе пришла в голову мысль приютить пленного эллина в своем шатре, но я охотно воспользуюсь твоим гостеприимством. Скажи только, как ты намерен поступить со мной?

— А никак, — Наравас окинул мечтательным взором стоявшие ровным квадратом шатры и вдруг с силой ткнул палкой в костер, подняв целый вихрь искр. — Ты пока останешься с нами. Перед битвой я верну тебе меч и кинжал. И тогда пусть боги решают твою судьбу.

— Но ведь ты знаешь, что я никогда не буду воевать против Карт-Хадашта.

— Знаю, друг Гамилькара, — Он приблизил к греку свое красивое лицо с четкими линиями бровей, — Если мы пойдем на него войной, твои руки будут связаны. Умереть ведь можно и со связанными руками, правда?

Расположившиеся отдельно сто всадников не разводили костры и не ставили палатки. Одни спали, другие сидели, лениво жевали сухой хлеб с холодным мясом или финикийским медом и тихо переговаривались между собой. Заросшая лесом гряда холмов на северном берегу Баграды позволяла массилам не опасаться внезапного нападения. Далеко-далеко на севере в сизых сумерках ярко пылали огни и порой слышался трубный рев слонов. Там находился лагерь мятежников, осаждавших Утику.

Антигона разбудили глухие удары копыт. Он приподнял голову и увидел спрыгнувшего с коня Нараваса. Нумидиец вполголоса приказал что-то нескольким всадникам и мягкими неслышными шагами подошел к греку.

— Странно. — Он обвел рукой противоположный берег и щелкнул языком. — Я говорил со Спендием и Авдаридом. Они обещали отдать нам все ближайшие города пунов и чуть ли не половину всей добычи. Но… — он осекся и недоверчиво покачал головой.

— Что же тебя не устраивает? — с деланной наивностью спросил Антигон.

Наравас, не отвечая, протянул руку, и Клеомен тут же вложил в нее кожаную флягу. Нумидиец вырвал зубами втулку, запрокинул голову и долго пил воду, судорожно дергая острым кадыком.

— Понимаешь, — нерешительно начал он, — Матос стоит лагерем у стен Гиппона, Спендий — на подступах к Утике. Он занял единственный мост через Баграду и уже успел построить рядом небольшое укрепление. Авдарид в свою очередь закрепился в Тунете. Тем не менее все трое чувствовали себя довольно неуверенно, хотя и пытались убедить меня в обратном.

— Ждать и надеяться — ничего другого они не умеют. — Антигон старался говорить как можно более безразличным тоном. — Возможно, завтра мы все узнаем. Ты только не забывай мои слова.

— Я их хорошо помню, — коротко бросил Наравас. — А пока давай отдохнем.

Он сел рядом с Антигоном, затем обессиленно растянулся на траве и закрыл глаза.

Из сонного забытья Антигона вывел какой-то неясный гул, звон оружия и громкие взволнованные голоса. Он мгновенно вскочил, по привычке оттолкнувшись пятками от земли, и несколько минут стоял неподвижно, отгоняя сонную одурь и вдыхая гнетущий запах трав. В пяти шагах от него Наравас, стоя перед утыканным частоколом насыпным валом, пристально всматривался вдаль. Почувствовав за спиной движение, он резко повернулся и приветственно вскинул руку.

— Ну до чего ж хитер этот мрачный пун! — на его смуглом лице расплылась восторженная улыбка. — До чего ж проницателен!

Антигон проследил за его взглядом и убедился, что немногочисленные сторожевые посты наемников на другом берегу Баграды исчезли, а со стороны устья медленно надвигались громадные колыхающиеся туши слонов. Гигантских животных было не меньше шестидесяти. Утреннее солнце рассыпало сверкающие блестки на прикрепленных к бивням остриях, на пурпурных попонах играли жуткие темно-красные всполохи. Туча пыли поднялась над широкой прибрежной полосой, и стало ясно, что по ней вот-вот растекутся лавой отряды воинов.

— Как же ему это удалось? — словно заведенный бормотал Наравас. — Как же он это сделал?

Тут из-за деревьев на взмыленном коне вылетел чернобородый нумидиец, ловко соскочил на землю и почтительно склонился перед Наравасом.

— Это Гамилькар по прозвищу Молния, повелитель! — Нумидиец даже затрясся от возбуждения. — Я сам видел его!

— Как он это сделал? — Наравас шагнул вперед, наступил обутой в сандалию из кожи гиены ногой на ступню нумидийца и цепко схватил его за белую накидку, — Ну говори же!

— Всю ночь дул сильный ветер! — вытаращив глаза, закричал лазутчик, — Он засыпал устье реки. И Гамилькар незаметно провел свое войско к укрепленному мосту.

— Какая же у него светлая голова! Никто, кроме… — Лицо Нараваса даже засияло от удовольствия, — А это еще что такое?

Низина возле холма быстро заполнялась всадниками, готовыми устремиться навстречу отрядам пунийского стратега. Вслед за ними из верхнего лагеря мятежников высыпали сикелиоты в сверкающих на солнце гребенчатых шлемах и ливийцы в горностаевых шапках. Их грозный рев заглушил даже призывные звуки сигнальных рожков.

Прискакал еще один лазутчик и, не слезая с коня, закричал:

— Спендий успел перебросить сюда воинов, стороживших мост! Их у него очень много!

— А у Гамилькара сколько?

— Не больше десяти тысяч, — Лазутчик спрыгнул на землю, приложил руку к сердцу и низко поклонился.

— Нет, Гамилькару их не одолеть, — обеспокоенно, с затаенной грустью сказал Наравас.

— Повторяю: не забывай о моих словах, — сухим озабоченным голосом одернул его Антигон.

Грек никогда не возражал тем, кто заверял его в превосходной военной выучке мятежников, но в душе сохранил представление о них как о варварах, неспособных держать безупречный боевой строй. Теперь он с ужасом наблюдал, как они встали фалангой на глубину в сорок рядов. Между обоими крылами, на которых держалась немногочисленная конница, сохранился промежуток, позволяющий пропускать не только гонцов с донесениями, но, вероятно, даже и слонов.

Один из всадников на склоне холма — видимо, Авдарид — взмахнул рукой, и фаланга двинулась вперед, стремительно набирая темп. Визг рожков, грохот бубнов и барабанов, звенящие удары пик о большие прямоугольные щиты слились в один сплошной гул, сильно напугавший слонов. Они замерли и вдруг дружно повернули назад.

— Нет, нет, не может быть, — растерянно пробормотал Наравас, крепко сжимая плечо Антигона, — Неужели их так плохо укротили?

Боевые порядки пунийского войска начали рушиться. Тяжелая кавалерия хлынула назад, перемешав ряды легкой пехоты и вынудив пращников и метателей дротиков ринуться прочь от реки, Наравас заскрежетал зубами и от отчаяния до крови прокусил губу.

— Ну вот и все, — через несколько минут глухо проговорил он, — Даже Гамилькару не дано одержать победу в столь невыгодных для него условиях. Видишь, даже толком обученных слонов у него нет. Ничто уже не отвратит неминуемой гибели Карт-Хадашта. Это конец, метек.

Антигон, прикрыв глаза рукой, всмотрелся в низину. На южном берегу по-прежнему неподвижно стояли четыре слона. Неужели погонщики в обитых кожами башенках будут и дальше безучастно смотреть на разгром собственного воинства?

Налетевший с далеких гор ветер несколько приглушил отчаянные вопли, ржание лошадей и звон оружия. Антигон закрыл глаза и тут же открыл их, услышав удивленный возглас Нараваса:

— Эй!

Нумидиец дрожащей рукой показывал на восточный склон холмистой гряды, откуда, словно змея, выползали все новые и новые отряды.

Устремившиеся в погоню заслонами и легковооруженными пехотинцами наемники оказались втянутыми в середину фаланги войска Карт-Хадашта. Одновременно в тыл им начала заходить тяжелая пехота пунов.

Из мускулистой груди Нараваса, точно из кузнечного меха, вырвалось несколько тяжелых вздохов.

— Нет, я должен сам посмотреть! — рявкнул он и через несколько минут уже скакал рядом с Антигоном вверх по северному склону. С гребня высокого холма им открылось впечатляющее зрелище.

Беспорядочное бегство слонов, паника в рядах конницы, отход легковооруженных воинов — все это было тщательно задумано и подготовлено заранее. Теперь якобы обратившиеся в бегство пешие лучники, пращники и метатели дротиков вытянулись прямой ровной линией через всю равнину, не позволяя наемникам прорваться к реке и соединиться с воинами Спендия. На мятежников обрушился град стрел, дротиков и камней. Казалось, в воздух взвился немыслимо огромный рой мух. Одна часть конницы пунов бурным валом грянула на наемников Спендия, отжимая их к Вагране, другая ударила по рассыпанному строю наемников Авдарида. Из-под копыт коней вылетали покрытые травой комья, мелкие камушки, песок и глина, клинки взмывали вверх, описывая смертоносную дугу. Наемники, уворачиваясь от ударов, хватали лошадей за гривы или вспарывали им брюхо, и многие катафракты[120] падали, продавливая мягкую весеннюю землю грузом доспехов. И все же очень скоро отряды наемников Спендия превратились в беспорядочную, отчаянно вопящую толпу, в которой каждый думал только о собственном спасении. Их опрокинули и погнали к Баграде, где вода быстро окрасилась в красный цвет.

Наемники Авдарида оказались более стойкими. Они отразили натиск тяжелой кавалерии пунов и вступили в отчаянную схватку с их тяжелой пехотой. Солдаты в ее передних рядах выставили перед собой длинные копья с широкими листовидными наконечниками, а те, кто стоял в задних рядах, одним слаженным движением выхватили из ножен мечи. Над равниной прокатился железный скрежет, и земля содрогнулась от тяжелой поступи. Этот клин вместе с вернувшимися слонами ударил по наемникам, залив низину потоками крови.

Антигон выпустил поводья и с деланной расслабленностью откинулся на круп коня, готовясь в нужный миг ударить его по бокам пятками. Острие меча тут же легонько коснулось горла грека. Наравас явно угадал его намерения.

— Неужели ты именно сейчас хочешь нас покинуть, метек? — Нумидиец улыбался одними губами, но глаза оставались холодными. — Побудь еще немного с нами.

В горле Антигона что-то зашипело, он закашлялся и, безнадежно махнув рукой, еще пристальнее всмотрелся в хорошо различимую с гребня фигуру Гамилькара. В солнечных лучах крылья его шлема полыхали расплавленной медью.

— А потом куда, повелитель нумидийцев?

— Давай подождем. — Наравас равнодушно приподнял плечи, — Наемников сегодня уже никакое чудо не спасет.

Несколько дней они провели в густых зарослях, скрываясь как от мятежников, так и от воинов Гамилькара.

Антигон настолько устал, что, оказавшись среди низкорослых деревьев, из которых длинными зелеными пальцами торчали кипарисы, сразу же забылся коротким тревожным сном.

Пробудился он только ранним утром и сразу же увидел Нараваса, жадно пьющего воду из кожаной фляги. Оказывается, пока Антигон спал, брат царя массилов вместе с еще несколькими своими людьми рыскал вдоль берега Баграды и расспрашивал разбежавшихся наемников. Он даже ухитрился встретиться со Спендием и Авдаридом.

— По их словам, все обстоит не так уж плохо. — Наравас проводил взглядом плывущие по небу в розовых отсветах зари облака. — Правда, они потеряли шесть тысяч убитыми и около трех тысяч пленными. Гамилькар также захватил укрепление возле моста…

— Что же теперь мешает тебе перейти на его сторону? — как можно более проникновенно спросил Антигон.

— К ним скоро присоединятся новые отряды ливийцев, — Наравас опустил глаза и скорбно поджал губы. — Опять же Гамилькару вряд ли удастся снять осаду с Утики и Гиппона. Ганнон засел в Тунете и боится даже высунуться из-за городских стен. Придется нам, метек, запастись терпением.

Чуть в стороне несколько нумидийцев раскладывали перед конями охапки сена. Наравас жестом отослал их, поплотнее закутался в плащ из леопардовой шкуры и с явно наигранной беспечностью закончил:

— А вообще, метек, на помощь часто приходят время и случай.

Владелец «Песчаного банка» никак не мог считаться обычным пленником, и потому между ним и Наравасом постепенно завязались довольно своеобразные дружеские отношения. Они спали в одном шатре, вместе пользовались услугами молчаливого Клеомена, и Антигон надеялся, что юный брат царя массилов когда-нибудь прислушается к его словам.

Но прошла уже половина лета, и Антигон начал отчаиваться, ибо совершенно ничего не знал о судьбе Тзуниро и Мемнона и не имел ни малейшей возможности дать знать о себе родным.

Войско под командованием Гамилькара заняло почти всю равнину возле Баграды и теперь готовилось к решающей битве. Но Матос, которому после своего поражения безоговорочно подчинились Спендий и Авдарид, старался беречь силы и всячески избегал столкновений с конницей и слонами второго пунийского стратега.

Выдавшееся очень жарким лето подошло к концу, осень постепенно брала свое. Выглядевший последнее время усталым и осунувшимся Наравас вдруг очень оживился и как-то вечером, когда на небе уже догорала багровая полоска заката, шепотом отдал распоряжение нескольким нумидийцам. Они дружно ударили себя в грудь, вскочили на коней и умчались прочь.

— Как ты знаешь, Спендий и Авдарид засели на горном хребте, — напомнил Наравас латавшему рваный хитон Антигону и удовлетворенно потер руки. — Сегодня утром они прислали гонца и предложили вместе с ними дать сражение пунам. Без меня они пока на это не отваживаются, уж больно мало у них всадников…

Антигон опустил голову. По спине медленно поползла струйка холодного пота. В ушах прозвучал громкий хлопок, звуки куда-то исчезли, и грек словно провалился во что-то липкое и тягучее.

Ночь уже накрывала заросли черным покрывалом, когда Наравас, выслушав последнего лазутчика, откинул полог шатра.

— Они в ловушке, — тусклым безжизненным голосом сказал он, глядя прямо в распиравшиеся от ужаса, испещренные красными прожилками измученные глаза Антигона, — Прямо перед лагерем Гамилькара стоят пятнадцать тысяч ливийцев Зарзаса. Утром с гор спустятся девять тысяч наемников Спендия и Авдарида. И тогда…

Антигон чуть приоткрыл рот и тут же снова сомкнул губы. Любые слова были сейчас бесполезны. Помедлив, он протянул Наравасу руки:

— Свяжи их.

— Подождем до утра, — успокаивающе улыбнулся Наравас. — А пока давай попробуем заснуть.

Антигон ворочался всю ночь и, едва на землю за откинутым пологом легли первые отсветы зарождающегося дня, с усилием приподнял наполненную звенящей пустотой голову. Тело ломило, гортань горела сухим огнем, губы спеклись от внутреннего жара. Он с трудом привстал и вдруг даже вздрогнул от неожиданности. Перед ним на коленях стоял Наравас, держа на вытянутых руках египетский кинжал и пунийский меч.

— Но ведь ты знаешь, с кем я буду сражаться? — прочистив кашлем горло, вкрадчиво осведомился грек.

Наравас кивнул. Антигон осторожно извлек из ножен кинжал, чуть надрезал левое предплечье, вернул клинок нумидийцу и взял меч.

Наравас понимающе усмехнулся, полоснул себя по запястью сверкнувшим серебристой рыбкой лезвием кинжала, схватил грека за левую руку и поднес к его лицу свою вывернутую ладонь. Они отпили друг у друга немного крови и крепко обнялись.

День обещал выдаться не по-осеннему жарким. Вопреки ожиданиям в лагере Гамилькара царило спокойствие. В двухстах шагах от защитного нала Наравас повернулся к ехавшему чуть позади седобородому нумидийцу.

— Сходи к ним, высокочтимый брат моего отца, и передай, что я хочу видеть начальника войска.

Нумидиец коснулся кончиками пальцев плотно сжатых губ и хлестнул плетью коня, бросив его в галоп по потрескавшейся глинистой земле. Через минуту-другую тишину разрезал его пронзительный крик:

— Брат царя массилов желает говорить с Гамилькаром по прозвищу Молния!

Вскоре узкие створки ворот распахнулись, и наружу вышли двадцать воинов в глухих шлемах. Они встали полукругом, держа копья по-боевому в правой руке. Гамилькар неторопливо обогнул их, выдернул из ножен меч и отдал его одному из копьеносцев.

Старик нумидиец махнул рукой, и Наравас, легонько шлепнув коня по холке, помчался к ним. Перед этим он повернулся и сделал призывный жест Антигону. Рядом со своим дядей он спешился, отдал ему свой дротик и небрежно бросил через плечо подъехавшему греку:

— Пойдем, мой кровный брат, но сперва прикрой лицо.

Антигон немедленно шагнул назад и обмотал концом тюрбана нос и рот. Подойдя ближе, он увидел, что Гамилькар набросил на панцирь серую шкуру ламы.

— Тебе не откажешь в мужестве, брат Гайи, — низкий, чуть хрипловатый голос стратега звучал довольно спокойно. — Что ты хочешь от меня?

— Я не успел попасть на Сицилию, — Наравас вскинул подбородок и с дерзким прищуром взглянул на него, — так как война уже закончилась. Больше я не хочу быть в числе опоздавших.

— Мне нравятся твои слова. Ты прибыл в нужный час. Что ты хочешь и что ты можешь?

— Я привел с собой две тысячи массилов. — Лицо Нараваса озарилось радостной улыбкой, — А взамен хочу лишь дружбы с тобой.

— И больше ничего, нумидиец? — Гамилькар впился в него тяжелым взглядом из-под нависших бровей, — Вспомни, что Спендий обещал тебе половину Карт-Хадашта.

— Не веришь мне, поверь ему.

Наравас отпрыгнул назад, сорвал с головы Антигона тюрбан и торжественно провозгласил:

— Мы связаны друг с другом узами крови.

— Тигго! Мой славный друг! — Гамилькар даже покачнулся от удивления. — Значит, ты…

Антигон положил руку на плечо Нараваса и чуть подтолкнул его вперед.

— Я хоть раз в жизни солгал тебе, друг моего отца и мой друг? — Антигон не сводил глаз с морщинистого лица Гамилькара.

— Мне — нет. — Стратег задумчиво пошевелил толстыми губами и вдруг резко выбросил вперед правую руку.

Антигон тут же соединил ее с ладонью Нараваса. Гамилькар вскинул левую руку.

— Клянусь твоими богами, что, если мы останемся сегодня живы, я подарю тебе не только спою дружбу, но и свою дочь.

— Тогда… — начал Наравас, но его голос приглушили пронзительные звуки сигнальных рожков.

— Поговорим позднее, — догадливо отмахнулся Гамилькар. — Скажи, ты готов подчиниться моим приказам?

— Да! — выпалил Наравас с таким видом, словно собирался броситься в холодную воду.

— Тогда дождись начала битвы, вместе со своими всадниками пройди вдоль подножия горы и ударь сзади по обоим крылам мятежников.

Нумидиец запрокинул голову и внимательно посмотрел на вершину горы, над которой медленно таяли клочья тумана. Затем он повернулся и размашисто зашагал к своему коню.

— Ты сделал мне прекрасный подарок, Тигго, — скупо улыбнулся Гамилькар. — Поэтому я прошу тебя остаться в лагере. Не нужно лишний раз рисковать жизнью.

Антигон приложил к груди сжатые кулаки и чуть напрягся, вслушиваясь в топот ног, ржание коней и лязг оружия. Грек понимал, что еще немного — и ему уже не удастся вырваться отсюда. Он молча поклонился и побежал вслед за Наравасом.

— Спендий и Авдарид приветствуют тебя, брат повелителя массилов! — воскликнул всадник с изможденным лицом, напирая на Нараваса большим тощим конем, — Они предложили врезаться сзади в ряды пунов. И тогда их уже ничто не спасет от гибели.

— Передай им мой привет, — Наравас слегка поморщился, как бы сожалея, что приходится тратить время на пустые слова. — Я обещал Спендию прийти, но не говорил, чью сторону займу, — Он поднял дротик и резко приказал: — Знамя!

Над головой Нараваса затрепетало полотнище с изображением пальм и наконечников копий. Он набрал в грудь побольше воздуха, и над равниной подобно грому зазвучал боевой клич:

— За Карт-Хадашт!

Шеренги всадников за спиной Нараваса грозно ощетинились мечами и дротиками. Посланец наемников протянул к небу руки и издал протяжный вопль, похожий скорее на волчий вой. Затем он щелкнул широкой плетью и вместе с тремя спутниками вихрем помчался обратно.

С самого начала сражения стало ясно, что значительная часть ливийцев на правом фланге обречена на бездействие, ибо Гамилькару удалось заманить их чуть ли не вплотную к ограждавшему его лагерь валу. Там их засыпали стрелами и забросали свинцовыми шарами. Ливийцам осталось или, не считаясь с потерями, пойти на штурм лагеря, или пребывать в бездействии, дожидаясь возможности переместиться в центр или на левый фланг.

Но Гамилькар не позволил им этого, понимая, что именно здесь решается исход битвы. После не слишком удачной атаки слонов он бросил против ливийцев и стоявших посередине своих бывших воинов, испытанных в сражениях Сицилийской войны, тяжелую пехоту. Но его солдаты не обладали столь же высокой боевой выучкой. Падали сраженные ударами копий наспех обученные боевым приемам вчерашние земледельцы, пастухи и ремесленники. По их телам рвались вперед следующие десятки и тоже погибали. Наемники стояли как вкопанные, плечом к плечу и стиснув зубы. Потом они быстро изменили боевой порядок и пошли в наступление. Под натиском кельтов, иберов, италийцев и сикелиотов пехотинцы отходили, отбиваясь и смыкая сильно укороченный и поредевший строй.

Внезапно вдали показались какие-то черные точки. Они рассыпались вдоль горизонта, отделив извилистой линией хрустальную голубизну неба от бурой земли. Нумидийцы мчались легко и стремительно. Скакавший впереди Наравас покинул руку с копьем и пронзительно закричал. В ту же секунду по щитам наемников загрохотал ливень дротиков. Нумидийцы не могли проломить тараном первые ряды наемников. Они, как назойливые мушки, вились вокруг, больно жаля, ослепляя и вынуждая остановиться. Ровные линии копий начали дрожать и ломаться. Антигон на легком, как птица, скакуне вертелся среди со свистом прорезавших воздух жал, срубая мечом древки и ощущая рукой, как ломаются под его яростными ударами шлемы и обтянутые рысьей кожей щиты. Брошенное чьей-то меткой рукой копье задело круп его коня, грек успел спрыгнуть на землю и затравленно заметался в самой гуще кровавой сечи.

Дальнейшее ему помнилось смутно. Будто кто-то другой, а не он рубил, колол, отбивал удары, нагибался, падал и вставал. Перед глазами мелькали то окровавленный обрубок ноги, то руки, пытающиеся удержать вываливающиеся из распоротого живота кишки, то пика, с хрустом пронзающая тело сикелиота и покачивающаяся над ним как красная мачта. И единственное, что он осознанно воспринимал, была яростная жажда убийства. Утолить ее помог поединок с рослым гоплитом в бронзовом шлеме с хвостом. Нанесенный Антигоном удар лишь вышиб искры из умело подставленного круглого щита. Ловко вертя мечом, словно пращой, гоплит без передышки наносил удар за ударом. Антигон с трудом уворачивался от них, выжидая удобного мгновения. Ом отбил еще один удар и встречным движением перехватил чужой клинок у самого перекрестья. Неожиданно меч Антигона хрустнул, он едва успел присесть, как меч гоплита со свистом пронесся над его головой. В тот же миг Антигон прямо с земли заученным движением всадил зазубренный обломок по самую рукоятку в узкую полоску между сверкающими пластинами панциря противника. Гоплит покачнулся и начал падать, увлекая Антигона за собой. Он едва успел вырвать окровавленное лезвие. Тут сзади на него обрушился сильный удар, и Антигон повалился рядом с наемником.

— Вероятно, ему нанесли удар мечом плашмя. Пусть немного полежит. — Забрызганный кровью с головы до локтей лекарь-пун еще раз ощупал огромную, покрытую черным запекшимся сгустком крови шишку и встал, а его подручный тут же начал протирать ее куском чистой ткани, смоченной остро пахнущей жидкостью.

В словно стянутой горячим обручем голове Антигона глухо звучали крики и стоны. Он открыл глаза и тут же снова закрыл их, так как исходивший откуда-то слева ослепительный яркий свет будто залил их раскаленным серебром. Уже наполовину скрывшееся за горизонтом солнце почему-то вдруг вынырнуло обратно, расплылось по всему небу и как будто рухнуло на Антигона. Грек вскрикнул и потерял сознание.

Когда он очнулся снова, то почувствовал себя значительно лучше. Голова больше не кружилась, звон в ушах прекратился, из глаз исчезла багровая пелена. Антигон кое-как поднялся и провел ладонью по затылку. Пальцы сразу же запахли терпковато-горьким запахом.

По всей равнине горели костры. Неподалеку от Антигона озаренные пламенем слоны со скованными передними ногами мелодично позвякивали колокольчиками. Этих огромных животных доставили из ливийских степей в Карт-Хадашт через одну из восточных гаваней. На спинах обитавших в нумидийских и гетулийских лесах слонов меньших размеров трудно было разместить башенки с погонщиками. Поэтому к их бивням часто прикрепляли пучки копий. Антигон тяжело вздохнул и перевел взгляд на людей в белых одеждах, которые кормили слонов, меняли им воду и смывали с бивней кровь и грязь. Пуны называли их «индийцами» в память о тех, кто много лет назад привез в Сирию и Египет первых боевых слонов.

— Какая глупость! Битва закончилась, я сижу здесь, не зная толком, что произошло, и размышляю о слонах, — Антигон слегка коснулся лежавшего рядом раненого и тут же с ужасом отдернул руку от окоченевшего тела.

Только с четвертой попытки ему удалось встать. Один из «индийцев» протянул ему кожаную бутыль. Он жадно отхлебнул из нее и окинул туманным взором равнину.

Вместе с другими ранеными его отнесли к защитному валу, возле которого уже высилась целая гора мечей, панцирей, копий, шлемов, поясов, кинжалов, луков и колчанов. Их небрежно швыряли туда воины, то и дело выныривавшие из темноты и вновь мгновенно скрывавшиеся в ней.

Какое-то время Антигон бесцельно блуждал по равнине, пытаясь найти дорогу к реке. От омерзительного запаха крови и разложившихся трупов кружилась голова. Сердце проваливалось, и каждый шаг требовал неимоверных усилий. Внезапно к горлу подкатила тошнота, он наклонился и издал громкий булькающий звук. Антигона долго и мучительно рвало, хотя за весь день он выпил только немного воды.

— Мужайся, друг. — Подошедший сбоку лекарь ободряюще положил руку на лоб раненого, лежавшего в двух шагах от Антигона, — Стесни зубы и перестань стонать. Знай, что женщины при родах страдают гораздо сильнее. Сейчас тебе будет легче. Ну-ка закрой глаза.

Раненый беспрекословно выполнил его приказание, и подручный лекаря тут же всадил ему в сердце длинный кривой кинжал. Рядом другие лекари вместе со своими помощниками подходили к не столь безнадежно раненным. Они выдавливали гной из воспалившихся ран, смазывали их целебными мазями и перевязывали чистыми тряпками. На поле битвы гетулы и балеарцы приступили к «жатве», то есть к сбору добычи. Одновременно они, подобно мясникам на бойне, точными ударами кинжалов и тяжелых дубин добивали раненых ливийцев и наемников. Небольшая группа конников, набранная из сыновей бедняков Карт-Хадашта, медленно выехала из-за холма, гоня перед собой нескольких пленных. Множество их собратьев по несчастью сидели с осунувшимися, безучастными лицами.

— Пойдем, друг моего господина.

Антигон обернулся, увидел Клеомена и медленно пошел вслед за акрагантийцем. В отличие от Ганнона, обожавшего возить с собой роскошный шатер наподобие излюбленных сооружений восточных царей, Гамилькар в походах всегда жил в обычной, крытой кожей палатке. Сейчас возле откинутого полога щурились от едкого дыма факелов несколько здоровенных телохранителей.

Гамилькар сидел на коврике, скрестив на груди руки. Казалось, он весь выкупался в крови. Наравас в изодранном в клочья плаще склонился к его уху, что-то неразборчиво бормоча. При виде Антигона они застыли как вкопанные и минуту-другую смотрели на него, словно на пришельца с берегов Стикса.

— Тигго! — опомнившись, воскликнул Гамилькар и с беспокойством ткнул пальцем в повязку на голове грека.

— Ничего страшного, — слабым голосом ответил Антигон. — Небольшая царапина. Но ты бы хоть помылся, слуга Мелькарта.

— Сегодня я скорее уж раб Ваала. — Гамилькар медленно покачал головой и схватил его за плечи. — Дай поглядеть на тебя, банкир-метек. Говорят, ты уподобился Ахиллу.

Обрывки увиденного на поле сражения промелькнули перед глазами Антигона, будто блестки жира в супе. Он наклонил голову, точно бык, и тяжело задвигал желваками.

— Не знаю. Помню только лица, руки и распоротые животы.

— Возьми свой египетский кинжал, — Наравас пошарил рукой рядом с собой и встал. — Пояс твой похож на рваную рыбацкую сеть. Их нашли под тобой. Меч же ты сломал в бою, мой славный друг и брат.

Наравас протянул ему ножны величиной с руку, а Гамилькар наполовину выдернул из них меч, представлявший собой великолепное изделие спартанских оружейников. Антигон завороженно смотрел на изящно выгнутое лезвие и усыпанную жемчугом рукоять.

— Им владел сотник лакедемонских гоплитов Метиох, — горько вздохнул Гамилькар. — Это был один из моих лучших воинов. Если б ты знал, сколько римлян порубил он этим мечом у подножия Эрикса… Но сегодня твоя рука оказалась длиннее, а сломанный клинок — острее.

— Так прими же от нас этот дар. — Наравас чуть поклонился и передал меч тупо смотревшему на него Антигону.

— Расскажи подробнее, — глухо пробормотал грек.

— Они потеряли десять тысяч убитыми, мы где-то тысячи две, — торопливо глотая слова, ответил Гамилькар. — Завтра мы их всех вместе похороним. К сожалению, ни среди павших, ни среди пленных мы так и не обнаружили Зарзаса, Спендия и Авдарида. Видимо, они успели уйти. А вообще, если бы не нумидийцы, мятежники бы сейчас глумились здесь над моими останками. Что еще? Боюсь, многие наши раненые не доживут до утра.

— Но зато мы захватили оба их лагеря, — засмеялся Наравас. — Если бы ты видел, сколько там еды, питья, золота и оружия! Что с тобой, Антигон? Ты падаешь?

Лицо Нараваса исказила гримаса удивления. Он едва успел подхватить грека под руки и усадить на ковер.

— В голове пустота, — Антигон еле ворочал языком, — а в душе — страх. Неужели все победы так ужасны, Гамилькар?

— Поражения еще хуже, — криво усмехнулся пун.

Антигон накрылся одеялом и закрыл лицо руками.

Утром Гамилькар, переходя от одной группы пленных к другой, обращался к ним попеременно на пунийском, иберийском, латинском, греческом, лигурийском и кельтском языках и завершал каждую из своих речей следующими словами:

— Вы все знаете меня! На этот раз я лично ручаюсь, что все договоренности будут выполнены. Карт-Хадашт слишком велик и могуществен, чтобы открыть свои ворота кому бы то ни было. Перед вами выбор: за или против Гамилькара Барки. Согласных я с радостью вновь приму в свое войско, отказавшихся отпущу с условием никогда больше не возвращаться сюда. Но если они примкнут к мятежникам и опять попадут в плен, я прикажу их распять или бросить под ноги слонам.

В течение дня почти четыре тысячи пленных изъявили желание вновь сражаться под началом Гамилькара. Остальных стратег великодушно отпустил, приказав дать им на дорогу немного еды.

Антигон напрасно высматривал знакомые лица. Наконец он не выдержал и вечером спросил Гамилькара:

— Тебе известно что-нибудь о судьбе Тзуниро и Мемнона?

Гамилькар недоуменно сдвинул брови и тут же снисходительно улыбнулся:

— Ах, ну да, ты же ничего не знаешь о них. Они благополучно добрались до Карт-Хадашта. Радуйся, Тигго, ты снова станешь отцом.

Глава 7 Столбы Мелькарта

У входа в мастерскую Тзуниро Гадзрубала застиг сильный весенний ливень. Поэтому, поднимаясь по открытой лестнице на пятый этаж, пун насквозь промок. Антигон через пролом в стене провел его в соседнюю квартиру, которую он переделал под баню. Гадзрубал разложил мокрую одежду на краю бассейна. Рослый банщик крепкими пальцами перебрал его жилы, дергая их словно струны, затем размял кулаками поясницу, гулко простукал спину, растер все тело докрасна шерстяной тканью и помог надеть хитон и фартук.

Шум дождя не позволил им поговорить за столом. После ужина кормилица отнесла Аристона в постель. Мемнон также поспешил удалиться, чтобы продолжить чтение описанных Ксенофонтом[122] захватывающих похождений греческих наемников. Тут как раз дождь прекратился, и Антигон, Тзуниро и Гадзрубал расположились на террасе, попивая вино и наслаждаясь пахнущим первой листвой весенним воздухом. Из-за туч вынырнула полная луна, и лица собеседников стали зеленовато-бледными. Гадзрубал посмотрел вслед промелькнувшей на небе стае летучих мышей и предложил еще раз обсудить последние события.

Вынужденные снять осаду Карт-Хадашта предводители мятежников со своими почти пятьюдесятью тысячами воинов были в конце концов загнаны в горы и засушливые местности. Несмотря на почти двойное превосходство в силах, они тем не менее в страхе перед полководческим даром Гамилькара не решились дать ему еще одно сражение и предпочли уходить все дальше и дальше на юго-восток. Великому пуну удалось помешать Спендию, Авдариду и Зарзасу соединиться с Матосом, по-прежнему удерживающим Гиппон, Утику и Тунет.

— Завтра на рассвете я отправляюсь к Гамилькару. Хочу доставить ему снаряжение и деньги, а заодно рассказать кое-что о Ганноне. — Антигон с такой силой поставил на стол тяжелый серебряный кубок, что его содержимое чуть не выплеснулось на лица Гадзрубала и Тзуниро.

— Что именно? — нетерпеливо спросил Гадзрубал.

— Да так… Ходят разные слухи. — Антигон подергал себя за мочку правого уха.

— А вдруг нам будет интересно? — хихикнула Тзуниро. — Расскажи, источник всех моих радостей.

— Да нет, не стоит, — отмахнулся Антигон. — Лучше сообщи мне последние новости об Ионе, Гадзрубал.

— Их не так много. Она по-прежнему ни на шаг не отходит от этого египетского мистика. Кажется, на Мелите[123] устраиваются оргии, во время которых такие, как она, воссоединяются якобы с неким веществом, — Лицо Гадзрубала оставалось спокойным, но в голосе звучала неприкрытая горечь, — Вероятно, скоро они переберутся в Дельфы или создадут серапеум[124] в Пелузии[125]. В сущности, это просто обыкновенный публичный дом.

— Сапанибал все еще любит тебя? — севшим от волнения голосом спросила Тзуниро.

Гадзрубал вздрогнул, покраснел и смущенно отвел глаза в сторону. Ему явно не хотелось отвечать на этот вопрос.

Только через семь мучительно долгих дней они добрались до лагеря Гамилькара. Караван медленно поднимался по вздымавшимся все круче скалам. Ехавший впереди Антигон вдруг почувствовал отвратительный запах, исходящий из-за хмурого зубчатого утеса.

— Что это? — Антигон с отвращением заткнул нос.

— Там гниют на солнце трупы слонов, — один из пунов брезгливо поморщился, — и навалены целые горы мусора, собачьего и человечьего дерьма. А вообще взгляни на небо, владелец «Песчаного банка».

Высоко над гребнем кружилось черными точками множество стервятников. Время от времени один из них камнем падал в ущелье.

В разбитом за склоном хребта лагере дышалось уже гораздо легче. По выбитым в склоне ступеням они в сопровождении нескольких нумидийцев поднялись наверх и прошли мимо сторожевого поста.

— Пойдем скорее отсюда, Тигго. — Волевое и решительное лицо Гамилькара, казалось, навсегда исказила гримаса отвращения. — В шатре не так воняет.

Возле кожаной палатки с опущенными войлоками он приказал двоим рабам выполнять все пожелания Антигона и отправился принимать доставленный караваном груз.

Антигон уже хотел было растянуться на простом грубом покрывале, но тут один из рабов — авгил с шапкой густых волос и вымазанным охрой лицом — принес ему кружку слегка разбавленного вина.

— Воды совсем мало, господин, — Он с сожалением пожал плечами. — Нам строжайше запрещено мыться.

Вскоре рев ослов заглушил обычный лагерный шум, который для привычного уха подобен плеску волн и воспринимается им только при очень большом желании. Немного отдохнув, Антигон вышел из шатра и медленно побрел мимо сотен воинов, старательно моловших зерно. Хлеб здесь пекли в наспех сложенных из больших камней печах. Раньше солдаты, после завершения осады Карт-Хадашта неотступно следовавшие за мятежниками, ели просто вымоченное в воде и вине зерно.

Прямо за валом другие воины снимали с ослов огромные кувшины и бурдюки и таскали их к вырытым в каменистой земле ямам неподалеку от западных ворот. В них вода оставалась холодной даже в самую лютую жару. Один из караульных сообщил Антигону, что для доставки ее сюда требовался целый день.

— Мухи — наши злейшие враги, — измученным голосом сказал вернувшийся только поздно ночью Гамилькар. Он тяжело опустился на сиденье и начал снимать панцирь. Стратег делил со своими воинами все тяготы походной жизни и не позволял себе мыться. Поэтому от него также исходил стойкий запах застарелого пота.

— Что там, за скалой? — Антигон устало прислонил голову к стенке шатра между двумя светильниками. По его лицу забегали тусклые пятна.

— Спендий… Авдарид… Зарзас, — называя каждое из этих имен, Гамилькар загибал пальцы, а закончив, медленно сжал ладонь в кулак.

— Я знаю, — Антигон настороженно посмотрел на него. — Но почему такая страшная вонь?

— Потому, что там, внизу, скопилось очень много людей.

Хитроумный план Гамилькара и Нараваса полностью удался. Выход из ущелья перекрыли слоны и тяжелая пехота, вход — еще и конница. Все места, откуда наемники могли попытаться выбраться, были загорожены доставленными на слонах тяжелыми, утыканными острыми, как у дикобраза, иглами решетками.

В общей сложности в западню попали пятьдесят тысяч ливийцев, иберов, кельтов, сикелиотов и италийцев. Вместе с ними там оказались еще примерно тысяча пленных, десять тысяч рабов, сотня лошадей и множество запряженных в повозки быков. На первое время им вполне хватало пищи и воды.

— Они даже вырыли колодец, — глухо произнес Гамилькар. — Но вряд ли от этого был толк. Воды в день хватано самое большее на сто?двести человек.

— И сколько это может продолжаться?

— Еще два-три дня. А так уже двадцать дней. Здесь же одни камни. Ни деревьев, ни кустов, ни травы. Сперва они съели все запасы, потом на пятый день начали забивать скот. Пришлось порубить повозки на дрова. Но вообще-то они спешили съесть мясо сырым, иначе оно быстро портилось. Здесь же такая жара.

— А потом?

— А ты не догадался? — Гамилькар насмешливо взглянул на Антигона и тут же стер с лица улыбку, завидев его расширенные от ужаса глаза…

— Неужели?..

— Именно. На тринадцатый день они, Тигго, убили и сожрали рабов. Естественно, в сыром виде. И вот уже два дня они бросают жребий, выясняя, кого из простых воинов… Нет, нет, вожди а этом не участвуют. Они пьют кровь, чуть разбавленную колодезной водой.

Антигону показалось, что его мягко, но сильно толкнули в грудь. Он чуть присел и ткнулся лицом в колени.

— Сам понимаешь, на войне творится великое множество всяких мерзостей, — жестко усмехнулся Гамилькар, — Но, расправившись с Гисконом и другими послами, они бросили вызов богам. Они попросту нагло оскорбили их. А теперь они вообще утратили всякое сходство с людьми. Они даже не звери. Они — сосуды, наполненные гадостью.

— Они даже сдаться не могут, — выдержав паузу, тихо сказал Антигон, — И даже если… если кто-то из них сумеет вернуться в родной город или селение, вряд ли он сможет почитать старших, любить женщин и чтить богов. Или я ошибаюсь?

Гамилькар шумно откашлялся:

— Понимаешь, Тигго, даже если они сложат оружие… Ну что мне делать с пятнадцатью тысячами наших злейших врагов в этом узком ущелье? Я не могу приказать своим воинам поить их и кормить. Неужели я должен буду выпустить в мир зло, чтобы оно и дальше отравляло его?

— Прежде всего ты должен выспаться, — Антигон перевернулся на живот и оперся подбородком на подставленные ладони.

— Ладно, попробую, — согласно кивнул Гамилькар.

После недолгого тревожного сна Антигон приподнял голову и обнаружил, что Гамилькара уже нет в шатре. Сквозь круглое отверстие мутными каплями сочился свет.

Антигон неохотно съел принесенный авгилом ломоть заплесневелого хлеба с куском соленой рыбы, выпил кружку воды и немного вина, от которого во рту сразу возник противный кислый привкус, и откинул полог.

Лагерь постепенно оживал. Все больше и больше воинов в полном боевом облачении поднималось по приставным лестницам и выбитым в камне ступеням на вершину скалы. Наездники, получив указания, вскакивали на коней и уносились прочь. На северном краю ущелья строились отряды тяжелой пехоты.

Антигон испытывал полнейшую апатию. Ничего из происходившего вокруг его не интересовало. Он остановился и равнодушно спросил у одного из военачальников:

— Что случилось?

— Спендий и остальные вожди подошли к выходу из ущелья. Похоже, они готовы начать переговоры.

Антигон часто задышал ртом, как пес в жаркий день, и побрел вслед за пун ом. «Даже через тысячу лет, — вяло размышлял он, — когда уже не будет Рима, Карт-Хадашта, Афин и Александрии, люди будут помнить об этом кошмаре». Именно эта мысль пробудила в нем желание посмотреть на троих зачинщиков мятежа. Антигон чувствовал себя ужасно. Хлеб и рыба тяжелым комом осели в животе, голова кружилась, перед глазами клубился багровый туман. Шатаясь, он приблизился к краю ущелья и заглянул вниз.

Его взору открылось невероятное зрелище. На каменистой, лишенной каких-либо признаков растительности почве лежало множество распластанных тел вперемежку с истерзанными тушами животных. Внезапно Антигон заметил внизу слабое движение. Многие вяло, без единого слова поднимались и шли к выходу из ущелья, где уже стояли предводители мятежников.

Несмотря на измученный вид, они никак не походили на людей, терзаемых голодом или жаждой. Спендий был худощав, жилист, светловолос и походил на ястреба. Антигон, правда, тут же вспомнил, что эта хищная птица обычно улетала при появлении орла. Невысокий коренастый человек с непрерывно подрагивающим левым глазом был, по-видимому, Авдаридом из Галлии. Лоб Зарзаса был перевязан куском окровавленной ткани, концы которой болтались на плечах, как головы забитых кур. Сзади стояло еще семь наемников — трое ливийцев, ибер, сикелиот, египтянин и галл. За ними на расстоянии полета стрелы уже теснились поднявшиеся из ущелья наемники с окровавленными ртами и покрытыми запекшейся кровью подбородками. В голове Антигона загремели барабаны, сердце сжалось, толстый распухший язык еле ворочался в пересохшем рту.

Воины Гамилькара знали грека в лицо и потому спокойно пропустили его к своему стратегу. Еще издали Антигон услышал позвякивание его серег, а затем сильный уверенный голос:

— Вот мои условия! Хотите принимайте, хотите — нет. Я отберу десять заложников и позволю остальным без оружия, в одних хитонах, с поднятыми руками покинуть ущелье.

Трое предводителей мятежников что-то лихорадочно зашептали друг другу. Это продолжалось несколько минут, и наконец Спендий взмахнул почерневшей от грязи ладонью и с каким-то железным лязгом в голосе бросил;

— У нас нет выбора! Мы принимаем твои условия, Барка!

Лицо Гамилькара не выражало ничего, кроме отвращения и усталости. Он вежливо улыбнулся и вдруг стремительно выбросил вперед палец с перстнем, украшенным оттиском государственной печати Карт-Хадашта:

— Тогда я выбираю вас!

Никак не ожидавшие такого решения предводители мятежников даже застыли от неожиданности. Им тут же завернули руки за спину и поволокли в лагерь.

Ничего не знавшие об условиях Гамилькара остальные наемники, видя, что их вождей куда-то повели, начали кричать, дергаться и колотить себя в тощие груди. У многих с губ потекла кровавая пена. Многоголосый пронзительный крик заставил Антигона отшатнуться, и в этот миг воздух задрожал от сотен стрел, выпущенных лучниками-гетулами. Вперемешку с ними летели пущенные балеарскими пращниками свинцовые шары. Ряды наемников сразу же поредели. Тем не менее они продолжали напирать, выставив перед собой копья, обнажая на ходу мечи и потрясая секирами. Антигон отвернулся, не желая видеть горы трупов, безумные глаза и оскаленные зубы. Гамилькар молча отстранил его, надвинул поглубже кругловерхий, похожий на перевернутый котел шлем и вскинул меч.

Антигон, спотыкаясь, побрел прочь. Напоследок он оглянулся и увидел, как наемники валятся вниз по откосу, поднимая тучи щебня и камней. В лагере он узнал, что под конец в ущелье пустили сто слонов с заостренными бивнями, кинжалами в наколенниках и подвешенными к хоботам на кожаных кольцах тесаками. После них внизу осталась лишь огромная гора растерзанных и раздавленных тел. Затем настал черед стервятников.

Антигон со стоном медленно опустился на колени, закрыл глаза и пожелал только одного — оказаться в каком-нибудь другом времени.

Ночи с Тзуниро вернули его к жизни. Уже на четвертое утро он проснулся бодрым и веселым. Правда, его очень сильно раздражал переполненный город — после бойни в ущелье он не мог видеть большого скопления людей в одном месте. Но пока ливийцы и наемники во главе с Матосом удерживали Гиппон, Утику и Тунет, жители предместий предпочитали отсиживаться за неприступными стенами Карт-Хадашта.

Это неожиданно привело к хорошему результату. Поселяне, поставившие кожаные палатки и деревянные хижины возле роскошных домов Мегары, постепенно начали оказывать влияние на решения Совета. Теперь даже «старики» понимали, что народом, которому предоставлены определенные права, гораздо легче управлять. Они уже не собирались полностью опустошать ливийские земли, ибо это могло вызвать в Карт-Хадаште голод. Ганнон и его приверженцы осознали, что ливийцам не нужно давать повода люто ненавидеть город и желать его полного разрушения.

В начале лета Гамилькар отдал десятерых заложников второму стратегу, обязав его продолжать осаду Тунета, и вернулся в город с целью устроить свадьбу Сапанибал с Гадзрубалом Красивым. Праздник совпал с отъездом Антигона в Александрию.

Путешествие оказалось довольно приятным. Во время долгого плавания вверх по Нилу Тзуниро по ночам изливала Антигону свою тоску по усыпанному крупными звездами южному небу и ласково ерошила волосы на его груди. Мемнона мучили смутные воспоминания о матери и неказистых домах Канопоса, но при виде их призраки прошлого сразу же исчезли из его памяти.

Изготовленные Тзуниро благовония приносили хороший доход. Антигону после долгих переговоров удалось убедить Фриниха сделать его посредником в Александрии некоего афинянина Аристарха. Аристон устраивал набеги на пляжи и отмели и завел дружбу с бродячими собаками, кошками и тремя обитавшими в одном из заброшенных притоков Нила старыми беззубыми крокодилами. Перед отъездом Антигон поручил двум зодчим построить на окраине столицы государства Лагидов[126] дом и в дальнейшем получать деньги и указания непосредственно от Аристарха.

Только поздней осенью их корабль приблизился к Карт-Хадашту. Перед заходом в гавань матросы сбросили за борт завернутый в парусину труп умершего накануне старого капитана Хирама. Его место занял Мастанабал, которого Антигон попросил подобрать хорошего кормчего.

Ветер надул паруса, судно накренилось, но Мастанабал опытной рукой вывернул его из волн. Антигон оглянулся и увидел, что из-за горизонта вынырнули четыре черные точки, быстро принявшие очертания кораблей. Они так стремительно неслись по морю, словно пытались догнать «Порывы Западного Ветра». Их весла мерно опускались в воду, выбрасывая клочья пены. На палубе первого судна стоял невысокий лысый человек в белой шерстяной тоге. Антигон понял, что в Карт-Хадашт направляется римское посольство.

Уже в гавани он узнал, что город постигли новые несчастья. Второй стратег, Ганнибал, считавшийся одним из наиболее близких Ганнону людей, решив показать осажденным мятежникам, что их ждет, распорядился распять у ворот Тунета десятерых пленных. Они еще корчились на крестах, судорожно хватая ртами воздух и со смертной тоской глядя на городские стены, когда Матос неожиданно предпринял вылазку, рассеял отряды Ганнибала, а его самого взял в плен и велел прибить к кресту, на котором чуть раньше умирал Спендий.

Столь неожиданный поворот в ходе военных действий заставил Совет согласиться с предложением Гадзрубала обратиться к Гамилькару и Ганнону с призывом забыть о всех разногласиях и объединить усилия в борьбе с мятежниками. В результате Гамилькар, которому теперь никто не мешал, вынудил Матоса покинуть Тунет. Пунийский стратег успел обнаружить на крестах истлевшие останки Ганнибала и нескольких его военачальников и преисполнился еще большей решимостью одним последним сражением закончить самую кровавую и страшную войну в истории Карт-Хадашта.

Матос и Гамилькар выстроили свои войска в шесть боевых линий. Ливиец укрепил центр скованными бронзовой цепью этрусками, а пунийский стратег забил глубину строя отборными солдатами тяжелой пехоты, которые и решили исход битвы.

Уцелевшие наемники укрылись на вершине холма и отчаянно отбивались, пуская в надвигавшихся на них грохочущим валом воинов Карт-Хадашта тучи дротиков, стрел и камней. Но никакое ожесточенное сопротивление уже не могло спасти таявшую прямо на глазах горстку мятежников. Пуны вместе со спешившимися нумидийцами неудержимо поднимались все выше и выше, смыкаясь плечами и мгновенно закрывая бреши в своих радах. Оставшись один, Матос с диким хохотом бросился вперед, мощными ударами перерубая древки копий. Он надеялся погибнуть в бою, однако метко брошенный камень сломал ему меч. В тот же миг осторожно подкравшийся сзади Наравас накинул сеть на последнего предводителя мятежников.

Смерть его была ужасной. Баркиды, правда, не сочли нужным присутствовать при этом кошмарном зрелище. Безусловно, Матос оскорбил богов и совершил множество тяжких преступлений, но по справедливости истинные виновники Ливийской войны должны были быть распяты рядом с ним. Они же продолжали упражняться в красноречии на заседаниях Совета.

Матосу долго растягивали в стороны пальцы рук, дробили кости, хлестали бичами так, что кожа ошметками слетала с тела, подносили к ранам раскаленный железный прут и забрасывали камнями, а затем выкололи глаза и залили уши расплавленной медью. Наконец его багровое тело со свисающими клочьями кожи под ликующий рев толпы торжественно распяли на кресте. Антигон предпочел весь этот день провести в банке и ничего не видеть и не слышать. Он, однако, разрешил нескольким служителям сходить на площадь Собраний, и один из них рассказал ему, что с целью продлить мучения ливийца его ноги не стали прибивать железными гвоздями, а просто привязали их к перекладинам кожаными ремнями. Он висел, обратив искаженное страшной мукой лицо к Ганнону Великому и римским послам, и, казалось, не сводил с них пустых окровавленных глазниц, от которых исходил легкий дымок.

На следующее утро произошло событие, которое грек, при всем своем неверии в богов, был склонен считать их местью. Посланцы Рима наглядно показали Совету и людям на площади Собраний, чего стоят их заверения в дружбе и нерушимости мирного договора.

— Сардиния и Кирн, — заявил посол, поводя так хорошо запомнившимся Антигону жирным затылком, — остались без правителей. В эти годы наемники два раза предлагали их Сенату и два раза получали отказ, ибо Рим не принимает подарки от бесчестных людей. Но острова расположены слишком близко от Италии, и передача их снова под власть Карфагена не в наших интересах. Потому Сенат и римский народ решили послать туда войска и со временем сделать острова нашими провинциями. А за намерение послать туда флот Карфаген обязан заплатить Риму штраф в размере одиннадцати тысяч талантов серебром. Иначе война!

Но ослабленный Карт-Хадашт никак не мог позволить себе нового противостояния Риму и потому был вынужден подчиниться силе.

— Уж не знаю, что они там собрались обсуждать. — Бостар посмотрел вслед вестнику, принесшему его другу приглашение посетить вечером дом Гадзрубала, — Неужели Баркиды настолько обезумели, что…

— Да нет, против Рима они ничего предпринимать не будут. — Антигон протер покрасневшие после бессонной ночи глаза, — У Вечного города кораблей в четыре раза больше, чем у нас. За несколько дней они смогут выставить свыше ста тысяч воинов. А у Ганнона и Гамилькара под началом в общей сложности только двадцать пять тысяч человек.

— Но тогда о чем там пойдет разговор? — Бостар задумчиво почесал нос остро заточенной тростинкой и бросил ее в страусиное яйцо, служившее чернильницей.

— Не знаю. Может быть, они решат, что нас постигла справедливая кара за зверскую расправу над Матосом.

— Вполне возможно. А кстати, — вкрадчиво осведомился Бостар, — наверное, нам не стоит прекращать торговлю с римлянами?

— Конечно, нет. Мы ведь пока не воюем с ними.

— И потом, — сквозь зубы процедил Бостар, — не следует ли Баркидам воспользоваться нынешним положением? Позиции Ганнона никогда еще не были такими шаткими. Сам посуди — он наделал в Ливии столько глупостей, не смог справиться с наемниками, призывал к дружбе с Римом…

— Хорошо, я подумаю…

К вечеру в доме Гадзрубала собрались почти все высокопоставленные сторонники Баркидов. К своему удивлению, Антигон застал здесь даже девятилетнего Ганнибала. Мальчик сидел между отцом и Наравасом. На его губах играла легкая усмешка.

— Нельзя терять времени. — Бодбал, один из самых богатых судовладельцев города, вытер лоснящиеся губы. — Боюсь, Совет скоро распустит войска, и тогда мы ничего не сможем сделать.

— Мы просто обязаны заново объединить Ливию и Карт-Хадашт, — раби[127] Адербал даже затряс от возбуждения седой головой, — и создать на этих землях сильное богатое государство. Что ты на это скажешь, нумидиец?

— Это зависит от очень многого. — Наравас вскинул обе руки с растопыренными пальцами. — Мой народ состоит из пастухов и наездников и не может жить в городах. Мы никогда не платили дань Карт-Хадашту. Если вы дадите нам деньги, мы поддержим вас, если нет — останемся в своих лесах и степях.

Стоявший на пороге зала Антигон откашлялся и с притворной робостью произнес:

— Опоздавший метек просит разрешения высказаться.

— Говори, владелец «Песчаного банка», — приветливо улыбнулся Гадзрубал.

— Насколько я понял, вы собираетесь силой взять власть?

— Истинно так, метек. — Адербал рассмеялся сухим смехом, будто защелкал костяшками счетов. — Иначе все останется по-прежнему.

— Мне хотелось бы услышать мнение главы будущего государственного устройства. — Антигон с откровенным вызовом взглянул на Гамилькара.

— Пока меня еще никто не убедил, — неохотно ответил Гамилькар.

— Тогда я вот что скажу, — спокойно и уверенно проговорил Антигон и встал, скрестив руки на груди. — Я, правда, не пун, но я родился здесь и вправе…

— Ладно, Тигго, — нетерпеливо перебил его Гадзрубал. — Мы внимательно слушаем тебя.

— После такой страшной войны ливийцы люто ненавидят Карт-Хадашт. И заставить их объединиться с жителями пунийских городов и поселений сразу не получится. Для этого потребуется время. Что же касается переворота, знайте: вам придется сокрушить всю прежнюю систему правления, упразднить должность суффета и заменить всех верховных жрецов. Эти люди наделали множество ошибок, но ведь их не совершают только боги, в которых я лично не верю. Тем не менее именно благодаря этим людям город за шестьсот лет стал великим и могучим…

Антигон прервался, жадно, со всхлипом втянул в себя воздух и посмотрел в окно.

Во дворе возле круглого крыльца с тонкими решетчатыми стенками, увитыми виноградными лозами, и большого бассейна стояли, сидели и неторопливо расхаживали закованные в броню воины. Грек мрачно усмехнулся и продолжил:

— Время вы выбрали правильно. Но переворот ничего не даст. Лучше запастись терпением и медленно идти к намеченной цели. И потом, один переворот неизбежно влечет за собой другой. Тому пример — история многих греческих городов.

После довольно продолжительной паузы неожиданно для всех прозвучал звонкий, еще не окрепший голос Ганнибала:

— Мой отец три года защищал Карт-Хадашт от наемников. Так неужели он теперь должен захватить его вместе с ними?

— Тигго и мой сын убедили меня, — Гамилькар встал и положил руки им на плечи. — Друзья, мы будем упорно отстаивать свои требования на заседаниях Совета. Ганнон еще никогда не был так уязвим…

— …поэтому он предпочитает сейчас проводить время в храме, — Рот Гадзрубала чуть приоткрылся в злорадной улыбке.

— Что он там замышляет? — встревожился Антигон.

— Как тебе известно, он является верховным жрецом храма Ваала и вот уже два месяца сидит под его каменными сводами, — медленно роняя слова, процедил Гамилькар. — И мы хотим его немного развлечь, правда, сынок?

Ганнибал кивнул. Его усмешка показалась Антигону слишком уж зловещей для девятилетнего мальчика.

— Но об этом позже, — негромко, с достоинством сказал Гамилькар. — У меня повсюду есть лазутчики, и они подчас доставляют весьма любопытные сведения. На их основе я… Короче, если уж мы не можем добиться своего в Ливии, поскольку большинство земель там принадлежит «старикам», нужно поискать другое место. Но оно должно быть достаточно далеко от Рима, иначе Сенат встревожится.

Все присутствующие ошеломленно уставились на него. Первым не выдержал молчания Бодбал:

— Что ты имеешь в виду, Барка?

Гамилькар уперся бесстрастным взглядом в его узкое горбоносое лицо и снисходительно пояснил:

— Завоевание Иберии.

Грек не мог и не хотел их сопровождать. Храм Ваала с его изображенными в позах сфинксов каменными львами, испещренным витиеватыми узорами потолком необычайной высоты и огромной медной статуей обнаженного юноши, которому когда-то приносили в жертву детей, внушал Антигону непреодолимый страх. Кроме того, доступ в главное святилище имели только пуны. По словам Гамилькара, его старший сын должен был торжественно поклясться перед алтарем в том, что даже в дальних краях он сохранит верность Карт-Хадашту и никогда не станет другом Рима.

Тзуниро первой поняла хитрый замысел Гамилькара.

— Но это же так просто. Как только ты сам не распознал его?!

Антигон повернулся на другой бок. Яркий лунный свет, свойственный первым зимним месяцам, проникая сквозь незавешенное окно, приятно охлаждал разгоряченные жаркими объятиями тела.

— Ну так объясни, чернокожая владычица моих страстей. Я, наверное, чересчур устал или не слишком умен.

— Имя Ганнибал означает Милость Ваала, так? — Тзуниро улыбнулась и шаловливо дернула Антигона за нос. — И значит, мальчик может клясться только его именем. Ганнону ничего не останется, кроме как, скрежеща зубами, исполнить свои обязанности. Он ведь верховный жрец храма Ваала. А теперь представь, что друг Рима Ганнон будет вынужден освятить клятвенное обещание сына ненавистного ему Барки никогда не быть другом Рима. И потом, там ведь будет еще кое-кто из «стариков». Им наверняка будет приятно услышать заверение в том, что даже в далекой Иберии юный Ганнибал не сделает ничего во вред городу. Я просто восхищена умом его отца.

И действительно, принесенная в страшном храме Ваала клятва способствовала изменению настроения многих членов Совета. Гадзрубал даже сумел добиться принятия ими решения, равнозначного, по мнению Антигона, государственному перевороту. Отныне избрание верховного военачальника самими воинами, как это произошло год назад, становилось правилом. Гамилькар был немедленно избран ими «стратегом Ливии и Иберии». Создавалось также постоянное войско из двадцати тысяч пехотинцев, пяти тысяч всадников и ста слонов. Численность флота предполагалось сделать лишь вполовину меньшей, чем у римлян, и никогда не снижать эту цифру. В случае войны наварх, которого отныне также следовало избирать, подчинялся непосредственно стратегу.

Весной Гамилькар, взяв с собой сыновей, а также Гадзрубала и Сапанибал, вместе с войском отбыл в Иберию. Через три года за ним последовал Антигон, но до этого ему пришлось стать невольным свидетелем восстания нумидийцев. Спешно вернувшийся из Иберии Гадзрубал вместе с Наравасом подавил его, не прибегая к жестоким мерам. Мятежных вождей просто заставили предоставить заложников, которые вместе со значительной частью ливийской пехоты отправились в Иберию. В свою очередь, прибывших вместе с Гадзрубалом иберийских и балеарских наемников разместили в важнейших городах и крепостях Ливии, а вновь набранных нумидийских конников направили в Карт-Хадашт, где им предоставили убежище в огромных нишах городской стены.

— Хитро, весьма хитро, — откровенно изумился Бостар, выслушав рассказ Антигона. Они сидели в небрежных позах на террасе дома близ Тунетских ворот. В комнатах царила необычная тишина.

— Гадзрубал, конечно, очень хитер, но не забывай про его замечательного учителя. За Гамилькара, — Антигон поднял обтянутую кожей чашу.

— Ливийцы завоевывают Иберию, иберы охраняют порядок в Нумидии, нумидийцев перебрасывают в Карт-Хадашт и Иберию, чтобы они не бесчинствовали в родных краях. Ловко.

Бостар потянулся всем телом, и старое рассохшееся сиденье жалобно скрипнуло.

— Так вот, — осторожно начал Антигон, — этим летом…

— Куда ты опять собрался? — забеспокоился Бостар.

— Сам подумай, безмозглый пун и осквернитель коз, — Антигон успокаивающе похлопал его по костлявому плечу. — Ну, конечно же в Иберию и Британию.

Неожиданно откуда-то выскользнула маленькая стройная фигурка и встала рядом с Антигоном.

— Отец! — Унаследованные от Изиды большие черные глаза умоляюще смотрели на Антигона.

— Ты давно не спишь? — мрачно спросил грек, — Выходит, ты подслушивал?

— Да нет, отец, я как проснулся, сразу вошел сюда и услышал слова «осквернитель коз». — Мемнон заговорщицки взглянул на Бостара.

— Ах ты, маленький негодяй, — Пун весело подмигнул ему.

— И теперь…

— Теперь он хочет поехать со мной. — Антигон пригладил взлохмаченные волосы. — И не думай даже. В двенадцать лет…

— …некоего глупого эллина, чье имя я не хочу называть, отец отправил в Александрию.

Антигон резко выпрямился и негодующе посмотрел на Бостара.

— Ну, от тебя я никак не ожидал такого коварного удара а спину.

— Порой бывает полезно напомнить стареющим друзьям, что они тоже когда-то были детьми, — без тени смущения ответил Бостар.

Антигон задумчиво почесал затылок, махнул рукой и с грустной улыбкой привлек сына к себе.

— Ну хорошо. Но только если Тзуниро не будет возражать. А у тебя, осквернитель коз, сын не будет таким домоседом, как его отец.

Бостар подавился вином, долго кашлял, брызгал слюной и уже почти было выронил чашу, но Антигон успел подхватить ее.

— Что? Ах ты, гнусный, вонючий, необрезанный метек и…

— Тише-тише, — вяло махнул ладонью Антигон, — не порти мне сына. Он уж точно не знает таких страшных выражений.

— Неужели ты не лжешь? — недобро прищурился Бостар.

— Насчет Бомилькара? Нет, конечно. Он не уходит из гавани и готов разобрать на части любое судно, лишь бы оно не ушло без него.

— В кого он такой? — с непривычной покорностью спросил Бостар. — Но вообще нужно поговорить с женой. Может, и впрямь ему полезно будет съездить с тобой и Мемноном…

— Куда это вы собрались? — Тзуниро вышла на террасу, принеся с собой странный запах пота и передержанных на огне благовоний. Короткий белый фартук обнажал длинные сильные ноги, едва прикрытая узкой полоской ткани грудь бурно вздымалась от волнения.

— Попробуй догадаться! — Антигон с размаху хлопнул ладонью по столу, как бы подводя итог разговору. — Ты же очень сообразительная.

Мемнон и Бомилькар быстро подружились и уже через два дня с готовностью исполняли любые приказы капитана. Шестилетний Аристон превратился в настоящего тирана, которому с нескрываемым удовольствием подчинялась вся команда. Антигон уделял мальчику много внимания, рассказывал ему всевозможные увлекательные истории о далеких странах и тайнах морских глубин или подолгу наблюдал вместе с ним за весело резвящимися дельфинами и летучими рыбками. Однажды он решился было немного поплавать вместе с ним, но вовремя заметил мелькнувший неподалеку от корабля блестящий темный плавник акулы. Ночи же Антигон, как обычно, проводил с Тзуниро и как-то даже признался ей, что никогда еще не был так счастлив.

Через несколько дней отправившийся вместе с ними в далекий путь спартанец по имени Созил наконец перестал страдать от морской болезни. Но вначале он то и дело норовил свеситься с борта, рискуя свалиться в прозрачную зеленоватую воду, или, кряхтя и стеная, лежал в трюме на топчане и проклинал день и час своего рождения. В остальном же двадцатидвухлетний юноша выгодно отличался от своих ученых собратьев недюжинной силой. Привыкнув к качке, он сбрил редкую бороду, вызывавшую у многих корабельщиков добродушную ухмылку, и теперь его юное лицо с гладкими, как у девушки, щеками как-то не сочеталось с длинными философскими речами. Но однажды Антигон, Тзуниро и Мастанабал, собравшись на передней палубе, напоили Созила так, что вся ученость выветрилась из его головы и он начал разговаривать как обычный человек.

— Значит, скоро Иберия? — Созил рыгнул и тупо уставился на Тзуниро покрасневшими глазами, — Очень хорошо. Море, признаться, мне изрядно надоело…

Он попытался спеть, но так и не вспомнил ни одной застольной песни и несколько минут только мотал слипшимися от пота кудрями.

— И этот никчемный человек будет преподавать баркидским львятам? — Мастанабал раздраженно дернул себя за бороду, — Да они сбросят его в воду.

— Ему просто немного не повезло, — Антигон долил себе вина и загадочно улыбнулся.

Взгляд Созила неожиданно сделался осмысленным. Он вытер тыльной стороной ладони влажные губы и плаксивым голосом принялся рассказывать:

— Вот именно не повезло! Твои родственники в Коринфе помогли мне уехать. Но дальше начались сплошные несчастья. У стен Микен меня сбросила лошадь, и я ударился головой о дерево. В Аргосе меня избили пьяные купцы. В Спарте родня чуть не отреклась от меня, поскольку я собрался учить пунов. В Гитеоне я так напился, что упал со сходен в вонючую воду. Вместо Кархедона я попал на остров Лопадуза, где напрасно пытался привить тамошним невежам любовь к бессмертным творениям Эсхила и Гомера. И вот теперь я оказался на корабле с красным глазом Мелькарта на парусе, — Он вскинул голову, глаза его снова помутнели. — Сижу вместе с седобородым пуном-пиратом и чернокожей богиней, которой я не могу поклоняться, ибо она слушает только страстный шепот метека из Кархедона… Вот уж действительно не повезло. Скажи, банкир, что для тебя самое страшное?

Речь его опять сделалась бессвязной, он опорожнил кружку и начал неверной рукой отбивать такт по столу.

— Провести два дня в обществе трезвого Созила из Спарты, — Антигон непроизвольно дернул щекой, — и слушать его чересчур мудреные речи.

— Два дня, говоришь, — с трудом выговорил Созил, и глаза его наполнились слезами. — Целых два дня, повелитель монет? А ведь я еще даже не успел угостить тебя произведениями Платона, этого бездарного автора столь же бездарных сатир. Так обозвал его Горгий, прочтя названный его именем один из «Диалогов». Полагаешь, что сумеешь хотя бы два часа выносить Платона? А я нет.

Он кое-как поднялся, прислонился к борту и несколько минут стоял неподвижно, а потом медленно сполз на палубу, завернулся в покрывало и громко захрапел.

Мастанабал уже долго бессмысленно таращил глаза, силясь понять смысл разглагольствований Созила, и наконец, не выдержав, ткнулся лбом в стол. Он мог позволить себе напиться, так как «Порывы Западного Ветра» стоял на якоре в бухте Табрака.

— Какая чудесная ночь, — пробормотала Тзуниро, когда Антигон откинул занавеску и прислушался к доносившемуся из глубины каюты ровному дыханию Аристона.

Она вплотную подошла к греку, сунула ему руку между ног и хрипло выдохнула:

— Пойдем… Пойдем скорее.

Столбы Мелькарта произвели на Созила неизгладимое впечатление. Он никогда раньше не видел их и потому застыл в изумлении, глядя на огромную, заросшую зелеными растениями скалу с раздвоенной, как змеиный язык, вершиной и отвесными стенами. У Мемнона и Бомилькара Столбы не вызвали никакого интереса. Они мельком посмотрели в сторону показавшихся из-за каменной громады верхушек далеких гор и вновь принялись любоваться грациозными прыжками дельфинов.

Через два дня на рассвете они вошли в бухту Гадира. Первые лучи утреннего солнца озарили паруса корабля и веселыми бликами заиграли на серебряном куполе древнего храма Мелькарта. В гавани у дальнего края мола Антигон увидел судно, сразу же пробудившее в памяти почти забытый образ. Это был один из тех широких двухмачтовых кораблей с высокими бортами, молчаливыми капитанами и сплоченной командой, на которых в Карт-Хадашт доставлялись с севера олово, янтарь и меха, с юга — золото, слоновая кость и резные изделия поразительной красоты, а из далеких западных стран по ту сторону Внешнего моря — редкие травы и пряности. Антигон тяжело вздохнул и тут же услышал рядом не менее тяжелый вздох Созила.

— О Тартесс[128], словно расплавленное золото переливающийся в лучах заходящего небесного светила! — нараспев воскликнул он. — Кто мог знать, что его постигнет такая жестокая участь.

— Его развалины вовсе не здесь, а между двумя устьями Великой реки, называемой турдетанами Таршишем. До него отсюда примерно день пути.

— Ах, вот как. — Созил наморщил лоб и удивленно посмотрел на Антигона, — Но если ты действительно так много знаешь, чего я, признаться, никак не ожидал, то, может быть, расскажешь темному, невежественному спартанцу о происходивших здесь в древности событиях? Помнится, в трудах историков упоминались мореплаватель Колей с острова Самос, царь Тартесса Аргантон и кое-кто еще.

Сзади подошла Тзуниро и молча положила голову на плечо Антигона.

— Ну, разумеется, я могу это сделать, о несравненный Созил из Спарты. Таршиш был столицей могучего царства, распростершегося от южного побережья Иберии далеко в глубь страны. И древний Гадир, основанный мореплавателями из Тира, был всего лишь крошечным звеном в длинной цепи торговых связей. Много столетий назад, когда Тир еще поражал всех своим богатством и мощью, он всячески способствовал возвышению Гадира и ослаблению Таршиша. Во времена ассирийских владык Тир не только утратил самостоятельность, но и потерял власть над своими исконными западными колониями. Таршиш вновь обрел силу, и его царь Аргантон завязал торговые отношения с греческими городами. Потом Кархедон настолько усилился, что вытеснил греков из западной части Внутреннего моря, занял Гадир и разрушил Таршиш. Все очень просто, мой славный друг Созил. И произошло это два с половиной столетия назад, а может, даже раньше. Развалины царской столицы погребены под слоем ила. Но осталось рыбацкое поселение, носящее славное имя Таршиш. Его жители этим очень гордятся.

Белые дома, светлые внутренние дворы с колодцами, валы и большие судостроильни, хранилища, заполненные всеми богатствами Иберии и многочисленных островов, просторная, отливающая голубизной бухта, зеленые берега — нет, наверное, на западе места прекраснее. Антигон даже слегка разозлился на Созила, вздумавшего многословно рассказывать о событиях далекого прошлого, вместо того чтобы молча наслаждаться новой встречей с Гадиром и вбирать в себя новые впечатления. Тзуниро, почувствовав настроение любимого, дунула ему в затылок и, тихо напевая про себя, провела острым ноготком по спине.

У Гадзрубала был очень усталый вид. Слишком уж тяжелым оказался лежащий на его плечах груз забот. Он был вынужден заниматься и прокладыванием дорог, и строительством небольших крепостей и поселений, и подавлением постоянно вспыхивавших восстаний местных племен. От него все время требовалось находить равновесие между желаемым и возможным, и это не могло не отразиться на внешнем облике зятя Гамилькара. Его крепкие плечи обвисли, под глазами залегли черные круги, чистый высокий лоб прочертила глубокая борозда морщин.

— Ах да, ты еще не знаешь. Пани умерла.

— Такая молодая, — Антигон ласково коснулся чуть подрагивающей руки собеседника. — О Гадзрубал, я ничего не хочу говорить тебе о богах, у которых якобы нужно просить утешения. Ведь мы оба не верим в них. Но если б ты знал, как мне жаль тебя.

— Она выглядела очень крепкой, но на самом деле это было далеко не так. — Гадзрубал нервно хрустнул пальцами, его осунувшееся лицо потемнело. — У нее уже было два выкидыша, Тигго. А третий случился, когда я отправился в Карт-Хадашт. Она истекла кровью. Как же мне ее не хватает!

Сердце Антигона болезненно сжалось при одной только мысли о том, что он никогда больше не увидит красавицу Сапанибал. Свежее иберийское вино вдруг показалось ему чересчур пресным, от обилия благовоний закружилась голова. Антигону и без того было душно в просторном деревянном доме, из которого Гадзрубал пытался управлять завоеванными иберийскими землями. Ко всему прочему, он перенял местный обычай натираться вонючим дельфиньим жиром, считавшимся у иберов целебным.

— Надеюсь, сын Гамилькара, носящий мое имя, скоро прибудет сюда. — Пун в упор посмотрел на Антигона внезапно загоревшимися глазами.

Антигон тут же отвел недовольный взгляд от синих струек дыма, поднимавшихся от тлеющих на жаровне ароматных корешков.

— Гадзрубал? Не может быть!

— Мне очень нужна помощь, Антигон, а Гамилькар в свою очередь хочет научить сыновей всему. Магон живет у него в лагере. Ганнибал полгода провел здесь и очень хорошо показал себя в мое отсутствие. Потом отец послал его и еще несколько человек под видом купцов в глубь страны. Им было приказано пересечь горы, изучить реки и добраться до северного побережья. Ну и, конечно, собрать как можно больше полезных сведений.

— Но это же очень опасно. — Антигон задумчиво посмотрел в окно на покрытую глиной главную улицу города. — Там, на севере, я слышал, даже водятся людоеды.

— Ганнибал на удивление силен и ловок, — довольно улыбнулся Гадзрубал, и морщины на его лице разгладились, а из глаз исчезло тоскливое выражение. — И потом это лишь слухи. А где твоя черная как ночь красавица? Был бы очень рад повидать ее.

— Она осталась в Гадире вместе с детьми. Нежится на солнце.

— Надеюсь, она не испортит себе цвет кожи, — мрачно пошутил Гадзрубал. — Значит, ты скоро опять уедешь?

— Я уже все сделан, — согласно кивнул Антигон. — Товары в Гадире, монеты здесь у тебя, равно как и список пожеланий Совета и учитель для «львят». Теперь мы поплывем на север. Несколько лет назад я заказал в Британии мечи и хочу их забрать. А кстати, где сейчас Гамилькар?

Гадзрубал показал на испещренную белыми пятнами карту южной части Иберии. Она представляла собой несколько прикрепленных к стене кусков папируса. Пун коснулся пальцем линии, обозначавшей реку.

— Кардуба[129], — уточнил он. — Наш главный лагерь. Прошлым летом там было ожесточеннейшее сражение. Исход его решили всадники племянника Нараваса Юбы. Сам он погиб, и Гамилькар решил назвать местность в его честь Карт-Юбой. Сам понимаешь, по-иберийски оно звучит несколько иначе.

Гадзрубал весело сверкнул белыми зубами и добавил:

— Видел бы ты наше новое войско!

— А почему новое? Совет прислал вам денег?

— Нет, но мы добываем из рудников больше серебра, чем посылаем Совету, — хитро подмигнул Гадзрубал. — Мы даже начали чеканить собственную монету. Исполнилась давняя мечта Гамилькара. У него под началом служат воины из самых разных, далеко не всегда воинственных племен и народов, но боевая выучка у них теперь одинаковая, и на битву их зовут одни и те же звуки. Сейчас он проводит упражнения с иберийскими катафрактами.

— Надеюсь, в следующий раз я увижу их.

Непонятно почему у Антигона вдруг стало тревожно на душе и захотелось немедленно вернуться в Гадир. Дорога заняла пятнадцать дней, и, как выяснилось, прибыл он слишком поздно.

Мемнон и Бомилькар стояли с понурым видом на корме корабля. Антигон вздрогнул в предчувствии недоброго и одним прыжком взлетел по узкому трапу.

— Что случилось? Где остальные?

Бросившийся было ему навстречу Мемнон резко остановился и отвернул голову, стараясь не смотреть отцу в глаза. Затем он схватил его за руку и повлек за собой, сбивчиво повторяя:

— Пойдем… Ну пойдем же… Мне так жаль, отец… Пойдем, пойдем.

Антигон вдруг почувствовал в душе полнейшую пустоту. Все чувства: страх, беспокойство, гнев — куда-то исчезли. В каюте он опустился на сиденье и увидел, что вещи Тзуниро исчезли.

— Через два дня после твоего отъезда, — срывающимся голосом произнес Мемнон, — в бухту вошел двухмачтовый корабль. Капитаном на нем был пун, а кормчим… кормчим чернокожий с такими же знаками на лице, как у ма… как у Тзуниро. Она долго говорила с ним… здесь, на корме. А потом велела нам погулять… и когда я незаметно подкрался к каюте, то услышал, как она рыдает. О отец..

Антигон молча смотрел воспаленными глазами на своего уже, оказывается, почти совсем взрослого сына.

— А потом… потом судно ушло. Вместе с ней. Она забрала с собой Аристона. А нас обняла на прощание и попросила передать тебе это.

Он вытащил из-под плоского камня лист папируса с неровными краями, и Антигон, запинаясь, прочел написанные по-гречески строки: «Мое сердце разрывается. Я люблю тебя. Будь счастлив».

Антигон всхлипнул и ткнулся лбом в дощатую стенку.

Глава 8 Барка

Мирные годы позволили жителям Карт-Хадашта преумножить свое богатство. В Ливии и Нумидии воцарилось спокойствие, и это позволило Ганнону постепенно вновь усилить свое влияние. Правда, остальные члены Совета не разделяли его отношения к начатому Гамилькаром завоеванию Иберии как к чрезвычайно губительной для города авантюре, ибо на пятый год после окончания Ливийской войны в Карт-Хадашт помимо меди, дерева, шкур и драгоценных камней с захваченных земель поступило почти шестьсот талантов серебра. Отныне Баркиды могли совершенно самостоятельно содержать там войско и платить должностным лицам, не требуя никаких дополнительных средств у Совета.

Бостар всячески заботился о благосостоянии банка. Антигон много разъезжал в поисках новых товаров и рынков. Именно в этот год он отправился с караваном вдоль Гира и вернулся в Карт-Хадашт с большим количеством слоновой кости, страусиных яиц и пятьюдесятью уже наполовину укрощенными степными слонами. Затем он побывал в Риме, где, к своему глубокому сожалению, узнал, что легионерам удалось отразить вторжение галлов в Этрурию. В Вечном городе его все раздражало, он две ночи беспробудно пьянствовал с прибывшими из Иберии пунийскими купцами, в обязанности которых входил также сбор сведений для Гамилькара, и с тяжелой головой отбыл восвояси.

На двенадцатый год после окончания войны между пунами и римлянами Антигон, двумя годами ранее отправивший пожелавшего стать лекарем Мемнона учиться в Александрию, снарядил новый корабль с прежним названием «Порывы Западного Ветра» и под скрип канатов поднялся ка мостик. Капитан Мастанабал и восемнадцатилетний кормчий Бомилькар получили задание плыть в Мастию. Антигон собрался навестить Гамилькара и его сыновей.

— Вот здесь, между оретанами и веттонами. — Гадзрубал Красивый показал на нарисованную на карте большую точку. — Одни — крайне ненадежные союзники, другие — явные враги. Они отличные наездники и постоянно нападают на селения оретанов. Нужно защитить их, иначе нас будут презирать.

Антигон попытался в очередной раз понять невероятно запуганный ландшафт Иберии. К северу от Кард у бы чуть ли не вдоль всей великой реки Тартесс протянулись Черные горы с лесами и богатыми залежами серебра. Большая часть этой скалистой местности принадлежала оретанам, чьи владения раскинулись до самого побережья. На северо-западе закрепились веттоны, Антигон с трудом представлял себе, как можно воевать в этих густых лесах, широких степях, среди крутых гор и глубоких ущелий.

Он пристально вгляделся в бледное лицо пуна, сидевшего за столом, загроможденным папирусными свитками, и походившего сейчас на стареющего карлика.

— Тебе нужно отдохнуть, — тихо сказал грек.

— Может, ты и прав. — Гадзрубал весело улыбнулся, но его крепкие пальцы, сжимавшие край стола, выдавали скрытое напряжение. — Только вряд ли получится.

— У тебя нет помощников?

— Есть, но мало, — Гадзрубал зевнул и задумчиво пожевал нижнюю губу, — С тех пор как средний сын Гамилькара вернулся к отцу… Словом, мне его очень не хватает. А вообще скажу откровенно: двадцать лет спокойствия, двадцать лет разумного правления — и Иберия превратится в поистине божественное место. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Защитные валы со всех сторон окружали огромный участок земли на северном берегу Тартесса. Год назад отсюда исчезли последние шатры и деревянные дома. Кардуба стала настоящим городом. Мощеные улицы, подобно ровно расчерченным линиям на шахматной доске, тянулись во все стороны света, чуть выше небольшой речной гавани уже вовсю развернулось строительство каменного моста. В вымазанных светлым илом каменных домах жили и трудились почти десять тысяч человек. В казармах вполне могли разместиться двадцать тысяч воинов. Поля и сады в предместьях были взрыты оросительными каналами. Антигона поразило, что на обнаженных, лоснящихся от пота спинах рабов и пленных иберов почти не было видно рубцов от ударов бичом.

— Это мой третий город, — с грустной усмешкой промолвил Гадзрубал, подводя Антигона к казармам.

— Надеюсь, не последний.

— Нам очень нужна здесь защищенная крепкими стенами столица.

Антигон минуту-другую молча наблюдал за пращниками, со ста шагов разбивавшими стоявшие на помосте глиняные горшки.

— И где ты ее хочешь воздвигнуть? — бесстрастно спросил он.

— Если между нами… — вполголоса произнес Гадзрубал и доверительно положил руку на плечо Антигона, — Конечно, лучше Мастии места не найдешь — большая бухта, вокруг плодородные земли, рядом остров, на котором легко построить крепость. Я уже не говорю о жителях твоего «Селения ремесленников», Тигго. Но… увы, пока еще рано. И ты сам понимаешь почему.

— Да, конечно. Нет никакого смысла создавать столицу на восточном побережье, когда освоены только западные земли, а дальше к востоку сплошь враждебные племена.

Они вошли внутрь невысокого трехэтажного дома на окраине лагеря, прошли через весь первый этаж, заполненный усердно трудившимися писцами, и поднялись по широкой каменной лестнице. Перед окованной железом дверью Гадзрубал остановился и три раза хлопнул по ней рукой.

Им открыл рослый пун, не снимавший ладони с рукояти короткого меча. Гадзрубал небрежно кивнул ему и провел Антигона в глухую комнату без окон, отделенную от остальных помещений прочной деревянной дверью. Здесь были повсюду беспорядочно разбросаны папирусные свитки и стояли квадратные медные доски, расчерченные на линии, обозначавшие сухопутные и морские границы различных государств. Гадзрубал вынул из маленького шкафчика два кувшина и простые кружки.

— Здесь я храню самые важные сведения. — Он сел на кожаное ложе и разлил вино. — А вообще я уже говорил, что не бывает бесполезных сведений…

— И потому тут у тебя одни пуны? — Кружка в пальцах Антигона предательски дрогнула.

— Да, — Гадзрубал тяжело привалился к стене. — Уж не знаю, сколько среди них людей Ганнона, но лучше пусть за мной следят они, чем… Опять же пойми меня правильно.

— Лучше скажи, как далеко забираются твои лазутчики? И насколько они надежны?

— Как далеко? — Гадзрубал поднял правую бровь, словно удивляясь услышанному. — Достаточно. Я могу, к примеру, сказать тебе, с кем из ливийских вождей и купцов ты беседовал. Или сколько дружественных Риму купцов из Массалии прошлой осенью заключили выгодные сделки в Британии. На каких горных перевалах между Бактрией и Индией господствуют разбойничьи шайки. Сколько в среднем верблюдов в караванах, снующих между Коптосом на Ниле и Береникой на берегу Аравийского моря. И сколько золота ежедневно добывается на тамошних рудниках.

— По-моему, ты что-то утаиваешь. — Мелькнувшая в глазах Гадзрубала тень заставила Антигона насторожиться. — Это имеет отношение ко мне, не так ли?

— Несколько лет назад ты писал Гамилькару, что о каких-то новостях даже знать не желаешь, верно? — пробормотал Гадзрубал. — Он велел мне с пониманием отнестись к твоему пожеланию.

— Теперь я уже так не считаю. — Антигон слегка поморщился, как бы сожалея, что приходится тратить время на пустые объяснения.

— Я знаю, друг мой Тигго. Иначе бы ты не забирался так далеко на юг.

— Что ты знаешь о Тзуниро и Аристоне?

Назвав эти бесконечно дорогие ему имена, он почувствовал, как во рту стало сухо и горько, горло словно перехватила петля, а под лопатку будто кто-то кольнул кинжалом. Антигон сразу постарел, сгорбился и стал похож на большую птицу с подрезанными крыльями. Он не просто безумно любил эту женщину, опалявшую его огненной страстью, он в каком-то смысле просто боготворил ее. К младшему сыну он также привязался всем сердцем, прощал ему все проказы и сейчас ощутил, что эти раны отнюдь не зажили и что никакие путешествия в самые дальние края не способны заставить его забыть о них. Антигон поднял глаза на Гадзрубала, и пун, как бы повинуясь умоляющему взгляду, медленно встал и начал перебирать свитки, поочередно разворачивая их и тут же откладывая в сторону. Наконец он сел, и Антигону показалось, что сердце его каплей полетело куда-то вниз. Голову забил пронзительный звон, резко перехватило дыхание.

— Так вот, — голос пуна звучал нарочито бесстрастно. — Они покинули Гадир на корабле «Побережье Золотой Эллады». У Счастливых островов они пересели на небольшое купеческое судно и доплыли на нем до устья Гира. «Женщина, — говорится в донесении, — явно была душевнобольной. Она никому ничего не рассказывала о себе, но в часы просветления судорожно искала родственников, пока наконец не начала называть дядей чернокожего купца. Смерть постигла ее в тот день, когда караван ее предполагаемого родственника уже собирался отправиться в путь. Мальчика они взяли с собой». Согласно другому донесению, где-то через год один из вождей племени, обитавшего в лесах Ливии, объявил своим наследником мальчика по имени Аристон, в котором он признал сына своей давно пропавшей дочери.

Антигон еще плотнее сжал губы и отвернул побелевшее лицо. Гадзрубал тщательно свернул свиток.

— С тех пор ничего не изменилось, — Гадзрубал положил руки на плечи грека. — Тзуниро умерла от разрыва сердца. Вы оба стали как бы единой душой и плотью и смогли доставить друг другу наивысшее наслаждение. Оно по-прежнему дурманит и туманит ум, Тигго. Но ты должен взять себя в руки, метек.

Гадзрубал с силой привлек Антигона к себе, затем отпустил его и вернулся на ложе.

— И еще кое-что, — горько улыбнулся он, — Если тебя интересует имущество Тзуниро, обратись к раби Ваалиатону.

— К верховному жрецу храма Решефа? — Антигона не покидало ощущение, что уши его забиты чем-то мягким и собственный голос доносится откуда-то издалека.

— Да. Ты, вероятно, опросил всех банкиров и караванщиков, а об Ваалиатоне наверняка даже не вспомнил. А он, между прочим, обладает купеческой хваткой. Его храм получает из южных земель дурманящие травы, пряности, слоновую кость и ароматическое масло. Теперь скажи мне… Аристон… Может, нам похитить его?

Голос Гадзрубала чуть не сорвался от еле сдерживаемого волнения. Антигон рухнул на низенькую скамейку, охватил ладонями кружку и даже не заметил, что Гадзрубал тут же щедро наполнил ее неразбавленным вином.

— Нет. Ему тогда было так мало лет… Он, наверное, совсем забыл меня. Какое я имею теперь право лишать его привычного окружения?

Антигон закрыл глаза и одним махом осушил кружку. Он слышат шуршание пера по папирусу, мерные шаги Гадзрубала и доносившиеся из-за тонких стен гортанные крики птиц, порой заглушаемые ревом одного из начальников отрядов, обучавшего новобранцев владению мечом. Из оцепенения его вывел громкий скрип сиденья.

— Как далеко отсюда Гамилькар? — Он разлепил тяжелые веки и нервно щелкнул пальцами.

— Десять — двенадцать дней пути, — Гадзрубал задумчиво почесал тростинкой нос. — Когда ты хочешь выехать?

— Завтра утром. Дорога очень опасная?

— В общем да, — ответил Гадзрубал. — А знаешь… Поедем вместе. Только послезавтра. Так и так мне нужно кое-что обсудить со стратегом. Здесь же все настолько запутано, что я могу отсутствовать хоть месяц — хуже не будет.

— Полагаю, наиболее ценные сведения лазутчики сообщат только тебе и Гамилькару, — Антигон встал и выдавил на лице улыбку, — а не твоим писцам-пунам.

— Мы же не хотим вредить здоровью Ганнона Великого, — Гадзрубал говорил мягко и доверительно, тщательно подыскивая нужные слова. — Вдруг он узнал слишком много и будет плохо спать. Ну зачем, к примеру, ставить его в известность о том, что мы сняли списки с его посланий римским сенаторам и купцам? Или о том, что именно происходит в различных частях Иберии. Ну ладно, хватит об этом. Что ты намерен делать до отъезда?

— Я бы с удовольствием посмотрел на ваше новое войско, — не сказал, а скорее выдохнул Антигон.

— Давай я пошлю к тебе молодого старшину конницы Магарбала, — что-то прикидывая в уме, предложил Гадзрубал, — Этот юноша очень дружен с Ганнибалом. Он тебе все покажет.

Стройному поджарому пуну на вид было не больше двадцати лет, однако он уже командовал тысячным отрядом катафрактов, набранных в окрестностях Кардубы. Магарбал был четвертым сыном небогатого судовладельца и очень гордился тем, что отец, несмотря на отсутствие средств, смог дать ему хорошее образование.

— Иберийские кони ниже нумидийских скакунов, — увлеченно объяснял он, — но зато гораздо выносливее. На них можно навьючить тяжелый груз, можно даже посадить еще и пехотинца — они и это выдержат.

Антигон согласно кивнул. Достаточно было взглянуть на щипавших траву на лугу за конюшнями лошадей, чтобы беспрекословно поверить Магарбалу. Если нумидийские кони отличались длинными стройными ногами, то иберийские — приземистым широким крупом.

— Ты видел, как сражаются нумидийцы?

Антигон еще раз наклонил голову и подумал, что вряд ли из его памяти когда-либо выветрятся стремительно летящие в атаку всадники Нараваса.

— В отличие от них иберы — гоплиты конницы, — Магарбал ловко поддел ногой широкую седельную луку из обшитого кожей дерева, — Наездники могут держаться за нее руками или даже упереться коленями. Поэтому они могут не только метать дротики, как нумидийцы, но и колоть длинными пиками. Ведь лука подкладывается под попону и закрепляется на брюхе коня.

— А где вы берете людей?

— Иберы — прекрасные наездники. Возьми кого хочешь — веттонов, вакеев, оретанов, карпезинов, лузитанов[132], ареваков. О Гамилькаре знают даже там, куда мы еще не дошли. Очень многих манит хорошее жалованье.

Увиденное в лагере необычайно поразило Антигона. Гамилькар во многом усовершенствовал системы военного обучения, описанные в трудах греческих стратегов. Глядя, как по сигналу трубы легковооруженные иберийские пехотинцы, ливийские гоплиты, балеарские пращники, лузитанские метатели дротиков, гетулийские и каппадокийские лучники из разнородного многоголосого скопища людей в течение нескольких минут превращаются в грозные боевые колонны, грек подумал, что им теперь не страшны овеянные славой римские легионы. Под звуки флейт и барабанов воины Гамилькара быстро перестроились в веерообразные линии, расступившиеся перед ринувшимися на них небольшими лесными слонами. Точно так же они поступили и с огромными слонами из ливийских степей. На спинах каждого из слонов помимо погонщика сидели еще четыре лучника. Следом, казалось бы, несокрушимой лавиной пошли в атаку катафракты в железных или бронзовых панцирях. Но эта бесконечная стена всадников почти сразу же натолкнулась на ощетинившиеся копьями и мечами шеренги.

Магарбал весело сверкнул глазами и повел Антигона дальше. В загонах погонщики ловко спускались по веревкам, свисавшим с двух вбитых наискось в землю столбов, на спины слонов, приучая их к своему присутствию. Неподалеку новобранцы отрабатывали удары мечами и броски дротиков на подвешенных к перекладинам чучелам, а за оградой был выстроен еще один лагерь, окруженный валом и рвом. Здесь обучали штурмовать вражеские города, и воины спешно направились к воротам, волоча таран с медной бараньей головой на конце. Сверху их прикрывала «черепаха» — обтянутый сырыми шкурами быков навес из досок. Он должен был защитить штурмующих от льющейся сверху расплавленной смолы и горящих стрел. Чуть поодаль несколько человек устанавливали катапульту, а рядом лежали кучи каменных ядер.

Вечером, сидя у костра, на котором жарилось полтуши быка, Антигон испытующе взглянул на Магарбала и усталым, бесцветным голосом по-иберийски сказал:

— Здесь у вас как-то все по-новому.

— Верно, — один из иберов растянул в улыбке губы. — Когда хорошо платят — и копья острее.

— Так-то оно так. — Антигон обвел взглядом озаренные пламенем лица. Шипели упавшее в огонь капли жира, громко стрекотали вылетевшие из кустов и камышей цикады, тихо журчал ручей. Грек посмотрел на бледный полумесяц и нерешительно закончил: — Но не только…

— Так скажи.

— Многие из воинов сегодня недовольно ворчали, но я нигде не заметил признаков подлинного недовольства. На новобранцев орут, ко их не бьют палками и бичами. Пуны-военачальники держатся довольно просто, и каждый воин четко знает свое место.

— Ты прав, Антигон, — задорно рассмеялся Магарбал. Здесь достаточно испытанных в боях воинов, принимавших участие как в Ливийской, так и в Сицилийской войнах. Они многому научили нас.

— Все очень просто, — вступил в разговор один из пунов. — Мы — оружие, выкованное Гамилькаром.

— И против кого оно будет направлено?

— Сначала против веттонов, — Магарбал покрутил в пальцах грубую иберийскую чашу, украшенную разноцветными линиями. — А ты о чем подумал?

— О том, как тщательно вы обучали слонов. Для борьбы с веттонами они не нужны.

— Ну как сказать.

Последнюю ночь они ни разу не устраивали привал. На рассвете далеко впереди показались окутанные розовой дымкой горы.

Лагерь Гамилькара находился в долине, разделенной узкой рекой. Когда Гадзрубал и Антигон обогнули скалу, их радостно приветствовали совсем недавно сменившиеся часовые. Среди них был и Ганнибал. Подобно простым воинам, он также спал на голой земле, завернувшись в свой красно-серый плащ. Он выхватил из рук Антигона привезенный из Британии меч и, весело сверкнув белыми зубами, воскликнул:

— Будите Старика! Увидимся позже!

Полог стоявшего посреди лагеря шатра был широко распахнут. Гамилькар в наброшенной на плечи шкуре ламы стоял на пороге и приветственно махал рукой.

— Где твои остальные сыновья, слуга Мелькарта?

— В походе только воины, Тигго, — Гамилькар укоризненно взглянул на грека. — Маган у ливийских пехотинцев, Гадзрубал со слонами где-то в получасе ходьбы отсюда. А Ганнибал, как вы видели, должен позаботиться о вашем караване.

После завтрака Гадзрубал сразу же сообщил о римских купцах, которых видели на землях между великой рекой Ибером и Пиренеями. Гамилькар равнодушно пожал плечами.

— Страна может принадлежать только ее жителям. Пусть римляне торгуют. Лишь бы не посылали сюда свои легионы…

Антигон быстро устал от непонятных разговоров и отправился бродить по лагерю. У ворот он встретил Ганнибала. Восемнадцатилетний юноша, казалось, знал в лицо чуть ли не каждого воина. Он отдавал внятные указания, которые немедленно и беспрекословно исполнялись. В каждом движении его крепкого тела чувствовалась скрытая сила и уверенность в себе.

На другом берегу реки, в степи между шатрами, горели костры. Вокруг них расположились прибывшие из Кардубы. Пламя с треском пожирало охапки сухой ломкой травы. Гоплит-ливиец сидел на земле и пытался зацепить ногтями занозу, чуть торчавшую из распухшей, почерневшей правой ноги.

— Ну и глупец же ты, старик Фофос. — Ганнибал произнес эти слова по-ливийски. — Неужели ты так и не понял, что у пехотинца главное — ноги.

Он легко, без видимых усилий поднял ливийца и не терпящим возражений тоном приказал:

— Эй, Гулза, Махарон, ну-ка отведите его к лекарю.

Двое пехотинцев тут же подхватили Фофоса под руки и повели в глубь лагеря;.

Ганнибал все больше и больше поражал Антигона. Он свободно говорил на греческом, нумидийском, кельтском и лигурийском языках.

Суровые лица уставших от долгих переходов пехотинцев оживились при виде сына стратега. Ганнибал всегда умел находить нужное слово, и стоило ему лишь немного повысить голос, как все вокруг начинали лихорадочно суетиться. Антигон, не привыкший подчиняться кому бы то ни было, вдруг почувствовал непреодолимое желание склониться перед ним. Он даже решил на досуге попробовать найти причину, делавшую Пирра, Александра, Гамилькара и его восемнадцатилетнего сына вершителями людских судеб. В полдень один из солдат пригласил Антигона на обед в шатер стратега. Напоследок грек оглянулся и увидел, что Ганнибал ел вместе с группой лазутчиков вымоченное в воде зерно и о чем-то расспрашивал их.

Перед шатром на ковре были расставлены тарелки с бобами, хлебом и вяленым мясом и стояли кувшины с вином и водой.

Гамилькар показал вилкой с двумя зубцами на низенькую скамейку:

— Садись, поешь с нами. Сегодня мы выступаем.

— Но ты не волнуйся, Тигго. — Гадзрубал выплюнул хрящик и брезгливо поморщился, — Мы с тобой можем немного отдохнуть.

— Вы подойдете позже, — сурово промолвил Гамилькар, — С собой я возьму только отборных, отдохнувших воинов.

Он пояснил, что, согласно донесениям лазутчиков, пятнадцать тысяч веттонов собрались в менее чем одном дневном переходе отсюда севернее реки Тагго. Гамилькар намеревался еще до рассвета дойти до брода и постараться укрепить его на случай отступления. С этим вполне могли справиться двести человек.

— С остальными я рано утром неожиданно атакую веттонов.

Его план предусматривал также использование сорока слонов против конных кочевников и ввод в битву закованных в броню и построенных четырехугольниками солдат тяжелой пехоты.

— К сожалению, у нас слишком мало катафрактов, — ровным, бесстрастным голосом сказал Гамилькар, когда они, насытившись, внимательно изучали карту в его шатре. — Я хочу разбить врага еще до подхода союзника. Оретанам потребуется несколько дней, чтобы присоединиться к нам. Я хочу показать, что вполне могу обойтись без них. Тут мне и пригодится приведенная вами тысяча воинов. Необходимо как можно скорее навести здесь порядок и заняться более важными делами.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — медленно проговорил Гадзрубал. — Строительство дорог, хранилищ и городов.

Когда над землей начали сгущаться сумерки и покрасневшее солнце, медленно остывая, стало опускаться за холмы, Гамилькар отдал приказ покинуть лагерь. С собой он взял две тысячи легко- и четыре тысячи тяжеловооруженных пехотинцев, тысячу лучников и пращников, а также пятьсот нумидийских всадников. Сзади тяжело топали слоны, на загривках которых сидели погонщики с остроконечными железными палками в руках. Следом за восемьюстами катафрактами выступил Ганнибал. Ему было поручено идти на север и на приграничных с владениями оретанов землях занять вторую переправу на реке Тагго. Наконец в полночь в поход двинулись последние три тысячи воинов.

Они шли походным порядком по густо заросшей травой степи. Впереди ехали дозорные из легкой конницы. За ними тяжело топали пехотинцы. Многие сняли шлемы или сдвинули их на затылок, подставки огрубелые лица ласковому весеннему ветру. Покачивались над головами копья, бряцали, стучали и лязгали мечи, секиры и щиты. Мирную тишину нарушал только щебет птиц, и Антигон даже позволил себе задремать в седле. Переход в гористую местность произошел почти незаметно. Холмы начат вздыматься круче, превращаясь в небольшие, изборожденные трещинами скалы. Здесь после четырех часов пути Гадзрубал разрешил сделать короткую остановку. Антигон спешился и жадно отхлебнул из кожаной фляги. Солнце уже поднялось из-за гребней гор, наполняя воздух жемчужным блеском нового дня, и в его лучах грек отчетливо разглядел троих стремительно приближающихся всадников. Он заложил два пальца в рот и громко свистнул. Наездники тут же бросились к своим коням, а пехотинцы, гремя оружием, начали выстраиваться в ряды.

Всадники оказались катафрактами Ганнибала. Подскакавший первым соскочил с коня и обеспокоенно опустился на землю.

— Оретаны! — его голос сорвался на крик, — Они выступили против нас вместе с веттонами! Среди лазутчиков оказались изменники!

Из сбивчивого рассказа выяснилось, что всадники Ганнибала случайно обнаружили основные силы оретанов, собирающихся атаковать оба крыла войска Гамилькара. Гадзрубал, задавая короткие наводящие вопросы, почти сразу же понял, что уже бесполезно посылать гонцов к стратегу. Они почти наверняка будут захвачены оретанами.

— Ганнибал попытается пробиться к переправе, — катафракт закончил рассказ и выжидательно посмотрел на Гадзрубала.

— Немедленно отправляйтесь в сторону Тагго, — приказал пун окружавшим его начальникам отрядов. — Здесь оставьте только служителей обоза и охрану. Мы движемся за вами.

Он махнул рукой, отпуская их, и повернулся к катафрактам:

— Немедленно скачите к Магарбалу. Он на северном склоне Черной горы. Пусть тут же снимается и идет к нам на помощь. Лошадей смените в промежуточном лагере.

Как выяснилось позднее, предупрежденные лазутчиками-предателями веттоны успели хорошо подготовиться к нападению. Черные дымы костров уже медленно поднимались в бледно-голубое небо. Брошенные в атаку слоны замерли в испуге. Кочевники пытались прижечь им хоботы пучками горящей травы. Гигантские животные, наверное, повернули бы назад и разметали ряды воинов Гамилькара, если бы «индийцы» не заставили их разбежаться по степи. Затем на пехотинцев волной накатились конные веттоны. Прикрывая свой пеший строй, навстречу им выбежали лучники.

— Стреляйте в коней! — крикнул им Гамилькар.

Воздух наполнился звоном тетивы и шелестом пускаемых стрел. Многие кони оретанов зашлись в предсмертном визге. К лучникам присоединились пращники, бросавшие камни с такой силой, что они пробивали панцири. Но веттоны быстро воспрянули духом и рассыпались по степи, потом снова собрались в кучу и смяли немногочисленную легкую пехоту стратега. Теперь перед его тяжеловооруженными воинами встала сплошная стена оскаленных лошадиных морд, сверкающих фалькат, маленьких, переплетенных сухожилиями щитов и свирепых лиц под шапками длинных спутанных волос. Веттоны обрушили на пехотинцев поток дротиков и затем, размахивая фалькатами, врубились в их ряды. Многие прямо из седел прыгали на вражеских воинов, валя их на землю. Тяжеловооруженная пехота медленно отходила, оставляя груды трупов. Благодаря умелым и решительным действиям Гамилькара отступление не превратилось в паническое бегство. Сам стратег кружился на темно-буром иберийском жеребце в самой гуще кровавой сечи, ловко отбиваясь мечом от наседавших веттонов. Он уже сбил с коней несколько всадников. Рядом молниеносно вертел мечом такой же рослый и широкоплечий, как отец, Магон. Прошедший отличную военную выучку, он ухитрялся одновременно прикрывать щитом то голову, то грудь, то бок Гамилькара. Но кочевники, обладая превосходством в силе, напирали все сильнее, постепенно оттесняя противника к береговому обрыву.

На южном берегу Тагго был раньше построен настоящий лагерь. Но добраться до него можно было, только переправившись через не слишком широкую, но именно возле брода довольно бурную реку. Все ее русло было усыпано огромными валунами, а чуть ниже переправы образовался каменный клык порога, о который с ревом разбивались и пенились тугие струи воды.

Бледный, с черными кругами под глазами Гадзрубал, с трудом сдерживая плясавшего под ним вороного коня, непрерывно отдавал приказания. Следуя им, солдаты отважно бросались в воду или переходили на другой берег, прыгая по скользким камням порога. Некоторые падали с них и гибли, уносимые быстрым течением мутной темной реки. Другие добирались до северного берега и, встав плечом к плечу, бросались на веттонов. Рядом с Гамилькаром и его младшим сыном появился огромный, обнаженный до пояса воин с необычайно широкими плечами. При каждом взмахе его длинного меча на груди и руках перекатывались тяжелые бугры мускулов. Удар за ударом обрушивал он на оретанов, которые уже через несколько минут бросились от него в разные стороны, как от разъяренного льва.

Антигон застыл в оцепенении, воспринимая все происходящее как дурной сон, и очнулся, лишь когда вернувшийся от Гамилькара катафракт оттолкнул его.

— Через полчаса… — гонец жадно, со всхлипом втянул в себя воздух, — Ганнибал клином разбросает веттонов. Но оретаны уже близко.

Гадзрубал ничего не ответил. Антигона поразило бесстрастное, даже равнодушное выражение его лица, за которым, как догадался грек, скрывалась полнейшая растерянность. И тогда, осененный сверкнувшей в голове как молния мыслью, он закричал:

— Дай мне слонов!

Гадзрубал кивнул, и Антигон, запрыгнув на коня, послал его вниз по течению туда, где шестнадцатилетнему среднему сыну стратега удалось сделать почти невозможное. Он сумел собрать разбежавшихся слонов и переправить их через реку. Сумрачный, с посеревшим от усталости лицом, он сидел на большом камне и, завидев Антигона, не сумел даже приветственно поднять руку.

— Тигго? Ты здесь?

— Годятся еще слоны для боя? — что-то прикидывая в уме, срывающимся голосом спросил Антигон. — Если да, то обойди с ними лагерь — и вперед, на другой берег. Ганнибал скоро будет здесь, а потом оретаны. Попробуйте их задержать.

— Попробую, — вяло ответил Гадзрубал Барка и уже хотел было летать, но Антигон жестом остановил его.

— Подожди. Оставь мне пятерых. Я кое-что придумал.

Он напрягся и вдруг по-мальчишески подмигнул юноше.

По приказу Антигона несколько балеарцев перевязали прибрежные валуны веревками, и слоны, повинуясь крикам и легким покалываниям, поволокли огромные глыбы в реку. Тагго в этом месте довольно быстро обмелела, хотя вода просачивалась сквозь щели и дыры в запруде. Антигон велел ни в коем случае не убирать веревок и послал коня назад.

Вскоре первые воины Гамилькара, поддерживая раненых, начали переходить реку вброд, прикрываемые ливнем стрел, дротиков, свинцовых и глиняных шаров. В этот миг на северном берегу дротик пронзил бок коня стратега. Гамилькар полетел на землю, но стоящий рядом с ним воин не позволил оретанам даже на шаг подойти к нему. Его меч с грохотом крушил и разносил их панцири, щиты, головы и ребра. Гамилькар вскочил, отбил клинком чиркнувший по панцирю дротик и радостно улыбнулся, услышав прокатившийся над степью железный гром. Двумя клиньями тяжелая конница его старшего сына завязала упорный бой на правом крыле веттонов.

Однако кочевники оказались стойкими бойцами, и едва катафракты вместе со слонами и нумидийцами отошли, чтобы встретить приближающихся оретанов, как веттоны ринулись на последних оставшихся на северном берегу солдат Гамилькара. К этому времени стратег Ливии и Иберии уже вскарабкался на один из валунов посредине реки и отдавал указания взмахами меча. Панцирь на нем был весь изрублен, в нем застряли два дротика, но Гамилькар, похоже, даже не был ранен. Из рассеченной медной обшивки воротника торчала серая шкура ламы.

Веттоны облепили северный берег как стая саранчи. Но ни один из брошенных ими множества дротиков не задел Гамилькара. Казалось, чья-то невидимая рука отводит их от него.

Чуть выше переправы в воду, поднимая каскады брызг, вошли первые конные разъезды оретанов. Антигон наклонился, поднял валявшийся рядом с убитым ливийским пехотинцем щит и несколько раз взмахнул им. В ту же минуту застывшие в ожидании на загривках слонов погонщики дружно ударили гигантских животных железными палками, вынуждая их тащить за собой камни запруды. На оторопевших кочевников немедленно хлынул мощный поток. Вода, урча, прибывала, и вскоре поперек Тагго уже ворочалась живая плотина, выкидывая вверх то конские копыта, то лохматые головы.

Гамилькар уже почти добрался до южного берега. Вода пока доходила ему только до пояса. Здесь поток замедлил свой бег, налетев на массивный валун. Глядя на разлетавшиеся в стороны хлопья пены, Антигон с тоской вспомнил седого краснокожего жреца, и сразу же в ушах зазвучал его дребезжащий голос: «Ни в коем случае шкура не должна соприкасаться с пенящейся водой — иначе материя жизни будет изъедена червем смерти». Пущенная гетульским лучником стрела почти до оперения вонзилась в горло одного из веттонов. В последний миг кочевник успел бросить дротик, который, описав странный полукруг, через шкуру ламы пробил насквозь тело стратега. Гамилькар покачнулся, шагнул вперед и схватился левой рукой за плечо Магона, а правой — за торчащий из груди наконечник.

На мгновение на обоих берегах воцарилась мертвая тишина. Ее разорвал бешеный крик Гадзрубала:

— Барка!

Этот вопль вдохнул новые силы в потрясенных гибелью стратега воинов. Они бросились на уже переправившихся веттонов и оретанов, и бой начал медленно откатываться от места, где лежал вынесенный на берег еще живой Гамилькар. Он успел увидеть затуманенным взором, как лавина кочевников покатилась прочь. Когда Гадзрубал после битвы опустился перед ним на колени, он протянул к нему дрожащую руку.

— Ты!

Изо рта Гамилькара медленно потекла струйка крови. Он хрипловато, со всхлипом, вздохнул и некоторое время лежал неподвижно и безмолвно. Затем со стоном приподнялся и сипло выдавил древний призыв, с которым умирающие обычно обращались к Танит:

— Мать — покровительница Карт-Хадашта, я возвращаю тебе мои весла.

Он попытался было повернуться на бок, но вдруг выгнул тело и вразмах, как на кресте, раскинул руки. Гамилькар Барка был мертв.

Перед заходом солнца в лагере разожгли костры. Весело пляшущие языки пламени высветили суровые лица копейщиков, застывших возле большой черной деревянной колоды с телом Гамилькара. С соседнего берега доносились ликующие крики веттонов и оретаков, праздновавших гибель своего самого злейшего врага. Чуть в стороне на вкопанных в землю крестах корчились два пастуха, отправленные лазутчиками к оретанам и обманувшие тех, кто их послал. Одному из них кто-то из воинов шутки ради нахлобучил на голову его собственную войлочную шляпу с загнутыми полями. Утром, когда душа Гамилькара отправится вместе с черным дымом погребального костра в царство мертвых, они последуют вслед за ним, чтобы там искупить свою вину перед преданным ими стратегом.

В разбитом посреди лагеря шатре собрались на совет сыновья Гамилькара, Гадзрубал и начальники отрядов. Вопреки недовольству Магона и нескольких пунов сюда пригласили также Антигона. У полога на низенькой скамейке лежала шкура ламы.

— Забери ее, Тигго, — Гадзрубал вздохнул и, помолчав немного, добавил: — Ведь это ты ее привез.

Антигон кивнул, прошел на негнущихся ногах к скамейке и протянул руку.

— Нет! — рявкнул Магон.

— Но почему? — Гадзрубал удивленно вскинул брови.

— Нас зачали на ней. Эта шкура спасала отца во многих битвах. Она по праву принадлежит нам.

— От нее скоро ничего не останется, — Антигон склонился над скамейкой. — Сам посмотри.

На серой окровавленной шкуре появились дыры, которых раньше не было. Осыпавшиеся шерстинки покрывали уже почти весь ковер. Антигон осторожно взял шкуру за край.

— Нет! — голос Магона задрожал от ярости, — Положи ее на место, метек!

Ганнибал с лязгом выхватил из-за пояса подаренный ему Антигоном меч, и перед испуганными глазами Магона блеснула короткая стальная полоска, сплошь покрытая запекшейся кровью.

— Не теряй разума, младший брат, — поспешил вмешаться Гадзрубал Барка. — Тигго наш самый старый и добрый друг.

— Пусть она сгорит вместе с ним. — Из груди Антигона, точно из кузнечного меха, вырвался тяжелый вздох. — Еще не хватало, чтобы вы, «львята», поссорились из-за меня. И потом, нам нужно поговорить о более важных делах.

— Верно, — Старшина нумидийской конницы Муттин убрал ладони от искаженного горем лица, — И как нам теперь быть?

— Пусть войско изберет нового стратега, — голос Антигона, немного осипший и из-за этого необычайно тихий, слегка дрогнул, — А город утвердит его.

В ответ никто не произнес ни слова. Антигон обвел всех внимательным взглядом и нервно рассмеялся:

— Вот и хорошо. Тогда это придется сделать метеку. Ганнибал!

— Да, Тигго. — Старший сын Гамилькара вложил клинок в ножны.

— Поручаю тебе провозгласить нового стратега Ливии и Иберии. Только не забудь передать ему меч отца.

— Ты хитрее всех нас, — Ганнибал смущенно опустил глаза. — Пожалуйста, не лишай нас своей дружбы.

— Об этом меня просила еще Кшукти, — твердо заявил Антигон, — А пока делай то, что я тебе сказал.

Старший сын Барки улыбнулся, взял меч своего отца за лезвие и протянул его рукоятью вперед Гадзрубалу Красивому.

— Мы ждем твоих приказаний, стратег Ливии и Иберии!

Гадзрубал выдернул меч из ножен и коснулся губами лезвия.

— Принеси мне голову вождя оретанов — изменника Арангина.

— Прямо сейчас? — Ганнибал сжал тонкие сильные пальцы.

— Да, начальник конницы. — Гадзрубал показал мечом на порог шатра.

Ганнибал под настороженными взглядами военачальников шагнул к выходу.

— Сейчас ночь, они считают нас разгромленными и на радостях опились вином. Я выполню твой приказ, стратег.

Снаружи, окруженный воинами, он поднял меч и громко объявил:

— Гадзрубал!

Молодой пун, понимая, что ему еще предстоит заслужить любовь солдат, набрал в грудь побольше воздуха и выкрикнул боевой клич:

— Отомстим за Барку!

Затем он повернулся и хитро подмигнул Антигону.

— Боюсь, у нас ничего не получится. — Новый стратег сурово сдвинул тонкие брови. — Видимо, я поторопился, отдав этот приказ.

— Нет, получится. — Ганнибал сильно потер покрасневшие от бессонницы глаза и посмотрел на пустое сиденье так, словно сама возможность опуститься на него внушала ему ужас, — Я добьюсь своего. — На лице юного Баркида появилось упрямое выражение.

Антигон протянул ему иберийскую чашу, наполненную разбавленным горячей водой вином. Ганнибал слегка улыбнулся и разом осушил ее.

— Да, но у нас очень мало всадников. — Гадзрубал заложил за ухо заостренную тростинку и задумчиво почесал бороду. — Получается, что на отдых мы дали воинам только четыре часа. Они могут стать легкой добычей иберов.

Антигон прислонился к одному из стояков, подпиравших большой шатер изнутри. Две тысячи тяжелой три тысячи легкораненых, усталые лошади, растянувшийся обоз — в этих условиях сумевшие выйти невредимыми из кровавой битвы солдаты вряд ли смогут долго отражать непрерывные нападения кочевников, вдохновленных к тому же победой над считавшимся непобедимым Баркой. Не менее опасным представлялось греку предложение засесть в лагере у реки и дождаться помощи. В этом случае они уж точно были обречены на верную гибель, ибо съестных припасов хватало лишь на два-три дня. И действительно, единственным выходом была стремительная атака.

Он взглянул на Гадзрубала и поразился безмятежному выражению его лица. Стратег встал и с силой тряхнул за плечо своего тезку, спавшего в углу на стопке шкур.

— Сможешь еще раз повести в бой слонов? У тебя это прекрасно получается.

— Кого — куда? — Шестнадцатилетний юноша оперся на локти. — Я долго спал? Ну не важно. Что от меня требуется?

— Двадцать три слона пока еще более-менее пригодны для сражения.

— Знаю. — Гадзрубал помотал головой, отгоняя остатки сна, — Я их сам вымыл, накормил и пересчитал.

— Тогда ты не нуждаешься в пояснениях.

— Мы нападем на них за час до восхода, — выдержав долгую паузу, объявил Ганнибал. — К тому времени нужно будет вывести людей из лагеря.

— Я как раз собирался сказать то же самое, — одобрительно кивнул Гадзрубал. — Значит, ты возглавишь конницу, я — пехоту, а Гадзрубал поведет слонов.

В условленный час воины в трех местах перешли реку, вновь стремительно понесшую свои темные воды, сжатые узким руслом. Последними через Тагго переправились слоны и несколько сот ливийских гоплитов. Выйдя на берег, они быстро сомкнули ряды и двинулись в сторону озаренной лунным светом равнины, где уже погасли почти все мерцавшие ночью огни. Их разведчики, вжимаясь в остывшую за ночь траву и каменистую землю, двигая перед собой выдранные кусты, подползли к немногочисленным дремлющим кочевникам и вырезали их одного за другим. Лишь нескольким удалось вырваться и громкими криками предупредить соплеменников о грозящей опасности. Но было уже поздно. Предрассветную тишину разорвал топот копыт и звон оружия. Переправившиеся ранее триста катафрактов и столько же нумидийцев под предводительством Ганнибала обрушились на полусонных и полупьяных веттонов и оретанов, нещадно избивая их. Они пронеслись по горячей золе ночных костров, по опрокинутым повозкам, сквозь мечущихся у опрокинутых палаток орущих обезумевших людей. А с запада, опершись правым крылом о реку, уже двигалась пехота Гадзрубала. За извилистой линией лучников и пращников шли, прикрываясь медными щитами, неумолимые и безмолвные тяжеловооруженные воины. Пространство между обоими частями войска Карт-Хадашта заполнили слоны и ливийские пехотинцы.

Выбежавший из шатра вождь оретанов Арангин даже не успел надеть шлем из железных колец с тремя гребнями.

Страшный удар швырнул его на землю, и кровь обгоняющими друг друга красными струйками побежала по траве. Он уже не почувствовал, как двое галлов схватили его за ноги и куда-то поволокли.

Год назад он дал Гамилькару клятву дружбы, затем вероломно нарушил ее, и теперь его ждала мучительная смерть. Гадзрубал, взглянув на Арангина, брезгливо поморщился и приказал бросить его под ноги слонам.

Когда вершины гор окутались розовой дымкой, все уже было кончено. Восьми тысячам кочевников удалось уйти, столько же осталось лежать на равнине.

Среди пленных оказалось множество знатных иберов. Половину из них Гадзрубаш объявил заложниками и увел с собой на юг. Остальных он через двадцать пять дней отпустил, дождавшись прибытия наездников Магарбала. Младшего брата Арангина, ставшего новым вождем оретанов, стратег даже сделал своим союзником.

Через два месяца Антигон, оказавшийся вместе с войском Гадзрубала далеко на севере, на землях салмантинов и ваккеев, получил от Бостара письмо с настоятельной просьбой срочно вернуться в Карт-Хадашт. Оказывается, второй человек в «Песчаном банке» под давлением Баркидов согласился занять место в Совете. Он с горечью писал, что не в силах теперь извлечь больше шестидесяти шиглу из одной мины и трудится свыше двадцати четырех часов в день. Понимая справедливость его слов, Антигон начал спешно готовиться к отъезду. Грек даже не мог предположить, что вернется в Иберию только через три года.

Глава 9 Договор Гадзрубала

Порой они вынуждены были встречаться, хотя ни Антигон, ни Ганнон отнюдь не стремились к этому. Никаких столкновений между ними больше не было, и, если обстоятельства заставляли их увидеться — например, по поводу заключения торговых сделок, — они обращались друг с другом холодно-вежливо и порой даже позволяли себе пошутить. В остальном же после окончания Ливийской войны они походили на два военных корабля, старающихся не приближаться друг к другу. И потому Антигон был весьма удивлен, когда за несколько дней до отъезда в Иберию один из служителей Ганнона почтительно пригласил его на заседание Большого Совета.

Бостар, который в последние недели откровенно пренебрегал своими обязанностями, чтобы лучше подготовиться к руководству банком в отсутствие Антигона, лишь пожал плечами и вновь принялся расхаживать вдоль кажущегося бесконечно длинным простенка. Их старое помещение на первом этаже с окнами, выходившими в сторону гавани, и выходом в город сделалось слишком тесным. Новая огромная комната, предназначенная для хранения списков клиентов и договоров, занимала почти весь второй этаж. Ее разделяли кирпичные арки, пол покрывали плотные ковры, вдоль стен тянулись полки из светлого дерева, стояли украшенные резьбой лари, большие столы и сиденья с подлокотниками. Жаровни и прикрепленные к потолку бронзовые зеркала, отражавшие пламя светильников и факелов, позволяли трудиться здесь даже после заката и в самые пасмурные дни. Кроме того, комната была отлично приспособлена для чтения на ходу, так как Бостар несколько месяцев назад сильно ушиб позвоночник и теперь не мог долго сидеть.

— Ну скажи мне хоть что-нибудь.

Бостар недовольно буркнул и оторвал глаза от свитка. Он стоял под выложенной красными и белыми кирпичами аркой, внутри которой были вделаны бронзовые держатели факелов.

— Не знаю. Уж если Ганнон что-то задумал…

— У тебя неприятности?

— Очень болит спина. И потом, я дал тебе все необходимое для участия в заседании Совета.

— Выходит, ты знаешь, о чем там пойдет речь? — Антигон откашлялся, освобождая горло от сдавившей его петли.

— Сам посуди. Ты — метек, и в Совете тебе делать нечего. И уж если тебя приглашают, значит, речь там пойдет о твоем имуществе. Ты владелец банка, флотилии, целой дюжины караванов, гончарных и стеклодувных мастерских, рудников и многого еще чего. — Он вновь опустил глаза и стремительно зашагал назад, вынуждая Антигона следить за каждым его движением, — Ты едва ли не богаче всех пунийских купцов, банкиров и судовладельцев. Но они — члены Совета, а ты — нет. И потому они намерены прибрать твое состояние к рукам, иными словами, поставить его под надзор Совета.

— И какими же правилами они будут руководствоваться? — пренебрежительно усмехнулся Антигон.

Бостар снова вышел из-под арки и оперся бедром о стол, за которым сидел грек.

— По этим правилам одним будет позволено очень многое, а другим — почти ничего. Ясно?

— И что вы намерены предпринять? Я имею в виду Гимилькона, Карталона, Адербала и прочих.

— Насколько мне известно, они уже отправили письмо Гадзрубалу в Иберию. Но подробностей я не знаю, — Он наморщил нос, — Вероятно, они хотят до поры до времени сохранить все в тайне. Ганнон же…

— Ну расскажи мне еще о его намерениях.

— Он заявил, что в Иберии у Гадзрубала под началом свыше сорока тысяч воинов, а в тамошнем Карт-Хадаште на воду спущено уже целых тридцать триер и двадцать пентер. Поэтому он предлагает уменьшить вдвое наш флот и отправить часть войска в Ливию.

— Не может быть! А что говорит Ганнон о Риме?

— Он называет его нашим другом, с которым очень выгодно торговать. И утверждает, что у Рима лишь сорок военных кораблей. Остальные, оказывается, можно не считать, ибо они разбросаны по разным гаваням. — Бостар свернул свиток и принялся нервно размахивать им. — И только четыре легиона общей численностью меньше двадцати пяти тысяч человек.

— И еще четыре легиона у союзников. А в случае войны они быстро могут развернуть не менее двадцати пяти легионов.

— Ну разве можно такими словами обижать Ганнона! — Бостар с притворной укоризной посмотрел на грека. — Ведь римляне — наши друзья. «Ах ты, подлый метек! Как ему только не стыдно!» — так скажет Ганнон. И еще…

— Понятно. Эти друзья нападут на нас при малейшем признаке слабости. Сицилию и Сардинию они уже забрали. Осталось только лишить нас Иберии, Ливии и всего остального. Мы все вынесем, — Антигон заскрипел зубами от злости. — Верю, что Ганнон и на это пойдет. А что там решили относительно назначения жрецов храма Танит?

— Кого? Жрецов храма в Мастии? О чем ты говоришь? — Бостар опять начал расхаживать взад-вперед, — Если Баркпд захотел иметь собственный Карт-Хадашт с флотом и храмами, пусть сам изображает жрецов. Это опять-таки сказал Ганнон.

— Прекрасно. Чувствую, это будет весьма любопытное заседание. Надеюсь, никто из ваших сторонников не ждет от меня хорошего поведения.

— Напротив. — Бостар остановился и повернулся спиной к окну, — Почти все Баркиды — члены Совета — вынуждены из вежливости и чувства самосохранения целовать Ганнону ноги, хотя, разумеется, они бы с радостью откусили их. Однако никто из них не обладает достаточной властью и влиянием для борьбы с этим мерзавцем. Правда, я, имея за спиной твой…

— …наш…

— …банк, смог бы, наверное, отважиться на это. Мы даже для Ганнона слишком твердые орешки. И все же я слишком маленький человек. Ганнон ненавидит многих, но после смерти Гамилькара опасается только двоих. Но Гадзрубал далеко и не может завтра выступить на Совете. Но еще есть ты, мой друг. Поэтому я очень рад, что тебя пригласили на заседание. Сердце мое просто ликует.

Недавно тщательно вымытое и заново выкрашенное старое здание Дворца Большого Совета сверкало желтым блеском, словно янтарь в лучах утреннего солнца. По-новому смотрелись украшавшие его фасад изображения демонов, статуи богов и воплощенные в камне различные события долгой истории города.

Гимилькон встретил Антигона прямо на залитой ярким солнечным светом площади Собраний и тут же завел его в таверну. Один из богатейших судовладельцев Карт-Хадашта заказал пива и протянул греку свиток, перетянутый черной тесьмой. Антигон поморщился. Мутная пенящаяся жидкость с горьковатым привкусом ему совершенно не нравилась. Он сделал маленький глоток и окинул бездумным взглядом площадь, через которую члены Совета в белых или светло-серых одеждах направлялись в трехэтажное здание дворца.

— Что это?

— Письмо от Гадзрубала. — Гимилькон отставил чашу в сторону. — Доставлено вчера вечером. Ты обязательно прочти его, перед тем как идти на битву.

Антигон наморщил лоб, развернул свиток и даже тихо свистнул от удивления. Наряду с приказом согласовывать все важнейшие решения с банкиром Антигоном в послании также говорилось о фактическом предоставлении Антигону полномочий вождя Баркидов.

Антигон вновь скатал свиток в трубочку, но, увидев протянутую руку Гимилькона, прижал письмо к груди.

— Ты и твои люди знают, о чем пишет Гадзрубал?

Гимилькон кивнул и убрал руку.

— Вы согласны с тем, что сегодня метек выступит от имени всех вас?

— Конечно, — поколебавшись, кивнул Гимилькон, — для некоторых это неприемлемо, но многие знают тебя достаточно хорошо, Тигго. И потом Гадзрубал, подобно Гамилькару, так же безоговорочно верит тебе.

— Ну хорошо, — Антигон нехотя допил чашу. — Пойдем посмотрим, что для нас сегодня приготовил Ганнон.

На площади стройная фигура, с головы до ног закутанная в длинную белую ткань, осторожно приблизилась к нему и вложила в руку еще один свиток. Грек так и не понял, кто это был — мужчина или женщина. Ему запомнились только необычайно яркие выразительные глаза.

На верхней из семи ступеней лестницы дворца он пробежал глазами свиток, рассмеялся и решительно вошел внутрь.

Огромный белый зал со множеством окон был переполнен. На расставленных полукругом каменных скамьях сидели помимо членов Большого Совета также судьи и верховные жрецы большинства храмов. Стены из светлого мрамора украшали дары и приношения из подвластных Карт-Хадашту городов, а также всевозможные ценные предметы, захваченные во время многочисленных войн. На лицо сидевшего впереди Ганнона падал отсвет огромного бронзового канделябра, двести пятьдесят лет назад обнаруженного на сиракузской триере. Его привез в город после одной из кровавых Сицилийских войн совсем другой Ганнон.

Антигон чуть поклонился суффетам, принадлежавшим к партии «стариков». Они с величественным видом сидели на высоких табуретах из черного дерева, окруженные двенадцатью писцами и несколькими служителями.

Антигон коротко поговорил с Гимильконом и Карталоном, по-дружески подмигнул Бостару, небрежным взмахом руки приветствовал Ганнона и осторожно присел сзади между двумя представителями «стариков».

Гомон в зале мгновенно прекратился, когда один из суффетов встал и после традиционного обращения к богам предоставил слово одному из приверженцев Ганнона. Он после долгого и путаного объяснения о необходимости принятия определенных мер по защите благосостояния города заявил буквально следующее:

— В нынешние благословенные мирные времена торговля достигла невиданного ранее процветания, и, естественно, у наиболее богатых купцов появилась возможность делать все, что им заблагорассудится. Таким образом, они невольно могут причинить ущерб нашему городу. Мы предлагаем учредить ведомство по надзору за банками и торговыми домами. Поэтому мы и пригласили владельца самого богатого банка, хотя у него как метека нет и не может быть права голоса. Но нас очень интересует мнение Антигона, так как именно он больше всего наживается на заморской торговле.

Антигон поднял руку, после утвердительного кивка суффета встал и нарочито громко откашлялся.

— Прекрасный план, — с улыбкой начал он, — Прямо скажу, что я всем сердцем за него.

Лица приверженцев Баркидов разом помрачнели, сторонники Ганнона с нескрываемым удивлением посмотрели на грека.

— Однако я бы хотел дополнить его. Пусть банкиры и купцы, со своей стороны, создадут совет по надзору за деятельностью высших должностных лиц.

Приверженцы Баркидов дружно рассмеялись и в знак одобрения зашаркали ногами. «Старики» замерли в напряженном ожидании.

— Разумеется, — спокойно продолжал Антигон, — им нужно предоставить право наказывать провинившегося. Если, например, доказано, что принадлежащий к партии «стариков» откупщик налогов из полученных ста шиглу вносит в казну Карт-Хадашта только пятьдесят или даже двадцать, эти деньги следует рассматривать как краткосрочную ссуду, подлежащую возврату с процентами. Ну а во избежание дальнейших искушений он просто обязан отказаться от места в Совете.

«Молодые» ликующе закричали. Один из суффетов постучал бронзовой палочкой по гонгу. В наступившей тишине особенно отчетливо прозвучали последние слова Антигона:

— Думаю, что такая мера была бы вполне справедливой. «Старики» надзирают за Баркидами, а те, в свою очередь, за «стариками», и ни у кого нет друг к другу никаких претензий.

— Для меня предложение метека неприемлемо. — Ганнон встал и трясущейся рукой смахнул с лица капельки пота. — Во-первых, у нас нет никаких оснований сомневаться в честности должностных лиц, а во-вторых, их упущения, если таковые имели место, отнюдь не являются следствием злого умысла и не несут в себе никакой угрозы городу.

— Я понимаю, что большинство здесь на стороне Ганнона. — Антигон не стал садиться и лишь шире расставил ноги, — Тогда позволю себе задать присутствующим вопрос: зачем меня вообще позвали сюда?

— Мы просто хотели проявить почтение к богатейшему купцу и банкиру, — промолвил Ганнон, чуть прикрыв пухлыми веками свои страшные немигающие глаза. — Если сегодня будут приняты не устраивающие тебя решения, ты можешь взять и просто разорить некоторых членов Совета. А так твое присутствие накладывает определенные обязательства.

— Выходит, я сегодня имею право голоса?

Суффеты пошептались между собой и неохотно кивнули.

— Очень хорошо. В таком случае, как временный член Совета Карт-Хадашта и добропорядочный пун, скажу, что необычайно удивлен. Удивлен тем, что именно Ганнон, называемый Великим, так сильно обеспокоен защитой интересов города. Уж ему-то следовало помолчать. Почему-то он совсем не заботился о них во время войны с Римом, а, напротив, всячески препятствовал выделению денег на содержание армии и флота и настоял на замене способного наварха Адербала своим никчемным ставленником, — голос Антигона зазвенел от еле сдерживаемого гнева. — В Ливийской войне, как стратег, он показал себя полнейшим ничтожеством. После того как он объявил спасших город Гамилькара и Гадзрубала нашими губителями, а римских разбойников, напротив, чуть ли не лучшими друзьями, могу сказать лишь одно: по-моему, он нуждается в лечении.

— Не оскорбляй наш слух, метек, — Один из суффетов снова ударил в гонг, — И лучше умерь пыл.

— Я сейчас не метек, а, если так можно выразиться, уста стратега Ливии и Иберии, — Антигон подошел к суффетам и с презрительной улыбкой показал им письмо так, чтобы они могли прочитать только определенные места. Остальное он счел нужным скрыть от посторонних глаз.

— Не теряйте спокойствия из-за пустопорожней болтовни метека, друзья, — процедил сквозь зубы Ганнон, жестом заставляя замолчать своих не на шутку разбушевавшихся сторонников, — Так чего хочет Гадзрубал?

— Во-первых, чтобы на этом заседании никто не пресмыкался перед тобой, Ганнон, а во-вторых, пусть сегодня здесь прозвучат грубые, но правдивые слова.

Ганнон скрестил руки на груди и чуть приподнял двойной подбородок. Минуту-другую он стоял молча, стараясь унять дрожь в пальцах, а потом взглядом дал понять суффетам, что намерен один справиться с метеком.

Антигон искоса взглянул на своего главного соперника. На Ганноне сегодня была длинная шелковая туника с пурпурными полосами. На плечи он набросил не менее длинный шерстяной шарф с вышитыми узорами, носить который имел право лишь верховный жрец Ваала. Лысеющую макушку прикрывала круглая войлочная шапка с позолоченными краями. Антигон с горечью подумал, что прошло уже почти четыре года со дня гибели сверстника Ганнона — Гамилькара, а пятидесятипятилетний вождь «стариков», чья аккуратно подстриженная бородка уже почти совсем поседела, продолжает по-прежнему творить зло. Но одновременно грек чувствовал какую-то колдовскую силу, исходившую от этого страшного человека.

— Продолжай, метек, — Ганнон ткнул в него пальцем, украшенным перстнем с зеленым камнем. — О чем еще просит Гадзрубал?

— Стратег Ливии и Иберии не просит, Ганнон, а приказывает. — Антигон посмотрел сперва на Баркидов, потом на суффетов. — Нужно полностью соблюдать условия договора, подписанного двенадцать с половиной лет назад. Напомню их. Стратега избирает войско, Карт-Хадашт содержит флот, внушающий страх его врагам, и выделяет средства на содержание постоянной армии, способной защитить город и прилегающие к нему земли. На выполнение этих важнейших задач Совет за десять лет не израсходовал из казны ни единого шиглу — все оплачивалось серебром, добытым Баритами в Иберии.

— Все верно, метек, — Ганнон скривил губы в подобие улыбки и даже закатил змеиные глаза, — Но времена изменились. У Гадзрубала войска больше, чем предусмотрено. Я уже не говорю о флоте.

— Это не важно, пун. Времена действительно изменились, ибо сейчас завоеванные иберийские земли настолько обширны, что для зашиты их требуется очень много солдат. Но я не хочу спорить с тобой, так как представляю здесь стратега и отдаю приказы от его имени.

— За такие слова, метек, — Ганнон замер, в упор глядя на Антигона, — я брошу тебя в огонь, как только ты покинешь дворец, а затем прикажу размельчить пепел мельничными жерновами и развеять его по ветру.

— Попробуй, — Антигон надменно вскинул брови. — Давай попробуй, Ганнон. Но лучше побереги себя. Ты ведь говоришь сейчас отнюдь не с мелким пунийским торговцем, которому страх внушает одно только твое имя.

— Я говорю с жалким метеком, — с усилием вытолкнул из себя Ганнон и непроизвольно дернулся в судороге.

— Может, продать тебе еще одно поселение, пун? Ты ведь, кажется, любишь выкладывать деньги за никчемные вещи? Или лучше бросить на твой дворец пятьдесят боевых слонов?

Баркиды весело заулыбались, кое-кто из «стариков» прикрыл рот рукой, Ганнон не сводил с Антигона своих широко раскрытых змеиных глаз, но так и не смог заставить грека опустить взгляд.

— Подумай, пун, с кем ты разговариваешь, а уж потом открывай рот, — с показной заботой произнес Антигон. — И вообще, не совершай ошибок, умаляющих твое величие. О нем, правда, сейчас говорит весь город. — Он поднял лист папируса. — Вот лишь несколько строк о тебе, Ганнон, написанных лучшим поэтом города. Слушай:

— Сколько еще ты будешь предписывать жрецам храма Танит, где именно они могут восхвалять богиню, а где — нет? — воскликнул Антигон, стремясь заглушить многочисленные выкрики. — Сколько еще, о высокочтимые члены Совета, этот хитрый и жестокий человек будет определять количество воинов в казармах Большой стены?

Он дождался, когда стихнут смех и громкие возгласы, и снова поднял свиток.

— Поэт также воспел в стихах великолепие. Судите сами, насколько ему это удалось.

Ганнон тяжело вздохнул и опустил глаза. Большинство его сторонников откровенно давилось от смеха. Многие от восторга хлопали себя по ляжкам. У одного из суффетов даже слезы выступили на глазах, второй безуспешно шарил вокруг себя в поисках бронзовой палочки. Внезапно он не выдержал и захохотал на весь зал.

«Более десяти лет у Ганнона не было в Совете более-менее достойного противника, — размышлял Антигон. — Еще два-три таких заседания, и ему придется признать свое поражение. Но ничего подобного больше не произойдет. Гадзрубал далеко, а меня во второй раз уже не пригласят выступить в Совете».

Пун, казалось, почувствовал на себе взгляд Антигона. Он сверкнул глазами, и грек вдруг понял, что Ганнон с каким-то даже уважением смотрит на него. Он подумал, что было бы замечательно, если бы его заклятый враг перешел на сторону Гадзрубала и употребил свой ум и способности на упрочение могущества Кархедона. Но нет, об этом не стоило даже мечтать.

Постепенно под несмолкаемые звуки гонга в зале воцарилось спокойствие. Сидевший неподалеку от Антигона Бошмун медленно встал и тяжело повернул голову в его сторону:

— Давай ближе к делу, метек. Ты хорошо потешил нас чужими плохими стихами, а теперь скажи, чего ты на самом деле хочешь?

— Ничего особенного. Сохранения войска и флота в прежнем составе и отказа от создания какого-либо надзорного ведомства. Надеюсь, вы поняли, что имел в виду поэт? Слишком уж вы потакаете Ганнону в написании беззаконных указов. Вы же себе этим только руки пачкаете.

— Ты знаешь, как распределяются голоса. Что будет, если результаты голосования тебя не устроят?

— Я к этому готов. — Антигон согласно кивнул и, дождавшись, когда смолкнет шум возмущенных голосов «стариков», продолжил — Значит, Ганнон еще более усилит свое влияние. В прошлом году мои дела шли прекрасно. Общий оборот всех моих товаров, прошедших через пунийские гавани и сторожевые посты в Ливии, составил приблизительно двадцать девять тысяч талантов серебром. Соответственно велика была и сумма таможенных сборов, поступивших в казну Карг-Хадашта. Я ничего не имею против проверки моей торговой и банковской деятельности, но пусть этим займутся честные, непредвзято настроенные люди. Но если Ганнон осуществит свой план и его люди будут повсюду совать свой нос, я переберусь куда-нибудь в другое место. Скажем, в иберийский Карт-Хадашт.

Он сделал намеренно долгую паузу, во время которой никто не только не произнес ни слова, но даже ни разу не кашлянул.

— Вы хорошо меня знаете. А если кто думает, что я шучу, пусть поговорит с Ганноном, — в голосе Антигона зазвучала неприкрытая угроза. — Далее Гадзрубал просил передать, что в его обязанности как стратега Ливии и Иберии не входит превращение Ганнона в некоронованного царя Карт-Хадашта. И если это произойдет, поступления серебра немедленно прекратятся, а все иберийские гавани будут закрыты для пунийских кораблей. Решайте сами.

Антигон прищурился, громко щелкнул пальцами и осторожно закрыл за собой двери из желтого кедра.

Военные рожки зазвучали, когда солнце взошло уже над горной грядой, протянувшейся к юго-западу от бухты. Антигон осторожно взял женщину под руку и с удивлением ощутил, что под шелковистой мягкой кожей у нее перекатываются крепкие мускулы.

— Никак не могу сразу привыкнуть к твоему имени, хотя мою сестру тоже зовут Аргиопой.

Она по-прежнему сидела неподвижно на гребне стены. Хитон чуть задрался, обнажив несколько коротковатые загорелые ноги. У тридцатишестилетней Аргиопы было поразительно сильное тело. Грек случайно познакомился с ней в лавке своего нового изготовителя благовоний Неарха. Жительница далекого Дамаска торговала пряностями, целебными растениями и прохладительными напитками. Она приплыла на собственном корабле, чтобы полюбоваться иберийским Кархедоном, а заодно заключить несколько выгодных торговых сделок. Они вместе поужинали и увлеклись разговором настолько, что не заметили, как летит время. Тогда они покинули «Селение ремесленников» на западе бухты и отправились сперва на древние земли контестанов, а затем в новую гавань, откуда рыбак перевез их на хорошо укрепленный Гадзрубалом остров. С северного края крепости открывался изумительный вид на роскошные розарии, поразительной красоты игру красок в воде и загоны с различными животными. В середине острова, на котором жили и трудились двадцать тысяч человек, раскинулся огромный парк.

— Если уж ты не смог запомнить мое имя за десять часов… — Она улыбнулась, приятные круглые ямочки на щеках углубились, зубы поражали своей белизной — Сколько же тебе нужно времени?

— А сколько ты мне дашь?

— Пока только этот вечер. — Она прикрыла глаза рукой, словно защищаясь от яркого света.

— Сегодня ничего не получится, царица пряностей. — Он снова взял ее под локоть. — Меня ждут в крепости.

— Как важного гостя на пиру?

— Уж не знаю, кому я этим обязан, — он весело подмигнул ей, — С другой стороны, очень жаль, конечно.

— Можешь обнять меня за талию. — Аргиопа еще теснее прижалась к нему.

— Не хочу привлекать к нам излишнего внимания.. — Антигон провел языком по пересохшим губам.

— Внимания кого? Пунов? Или римлян?

— Последних.

Она воспринимала его просто как купца из Кархедона. Ему очень не хотелось, чтобы она слишком рано опознала в нем того самого Антигона.

— Мое судно стоит на якоре вон там, — она показала на восточную часть Мастии. — Оно называется «Дуновение Ветерка». Ночью и утром ты можешь там меня найти.

— Я непременно это сделаю, Аргиопа.

В пиршественный зал Антигон вошел под третий звук рожка. Вдоль стен стояли статуи и бюсты из белого, красного и зеленоватого мрамора. Лестницы были устланы египетскими, персидскими и индийскими коврами. К столам из черного дерева с инкрустациями из золота и слоновой кости были придвинуты удобные ложа и сиденья.

Гадзрубал по столь торжественному поводу надел длинную белую тунику и украсил голову лавровым венком. Завидев его, Антигон едва не подавился и с трудом сохранил невозмутимое выражение лица. Ганнибала также было нелегко узнать в чернобородом, черноволосом пунийском Аполлоне в белом хитоне с золотой тесьмой. Остальных — Антигон обнаружил здесь Муттина, Гадзрубала Барку, Магарбала и еще нескольких высокопоставленных пунов — вполне можно было спутать с придворными какого-нибудь царя из династии Селевкидов. Магарбал даже накрасил веки и устремил на Антигона томный взор.

Гадзрубал воистину предложил все, что могли предоставить иберийский Карт-Хадашт и дальние земли. В перерыве между отдельными блюдами на возвышении играли музыканты, обнаженные танцовщицы откровенно соблазняли гостей, уделяя особое внимание сидевшим в конце левого ряда с каменными лицами римлянам в пурпурных тогах. Антигон искоса наблюдал за ними, время от времени поглядывая на попеременно сменявших друг друга фокусников, пожирателей змей и укротителей животных.

Эго были те же самые послы, что несколько месяцев тому назад посетили ливийский Карт-Хадашт. Но вместо того чтобы направиться оттуда прямо в Иберию, они предпочли заехать в Рим с целью обсудить последние события. На севере Италии галльские племена, которые Рим намеревался в ближайшее время покорить, вторглись на земли его союзников и подвергли их страшному опустошению. Однако, согласно поступившим недавно сообщениям, в рядах галлов произошел раскол, они разделились на две армии, и теперь Рим уже не видел оснований для серьезного беспокойства.

Римских послов угощали изысканными винами, слегка разбавленными чуть кисловатой, щиплющей язык родниковой водой из иберийских гор и фруктовыми соками. Громоздившиеся на огромных бронзовых блюдах хлебцы, жареное мясо и рыбу гости могли брать двузубыми золотыми вилками и резать необычайно острыми бронзовыми ножами с ручками из рогов антилопы. Жирные руки следовало макать в бронзовые чаши с розовой водой и вытирать кусками льняной ткани. Затем целая дюжина рабов принесла блюда с печеньем в форме девичьих голов, египетских пирамид, извивающихся змей и слонов с бивнями из сладких корешков.

Пир закончился около полуночи. Почетная стража из ливийских гоплитов во главе с четырьмя пунами торжественно проводила гостей в отведенные им покои. Гадзрубал был, как обычно, бодр, ибо количество съеденного и выпитого никогда не отражалось на его состоянии. Он кивком подозвал Антигона к себе.

— С таким же успехом я мог угостить их вымоченным в воде зерном, — нерешительно произнес стратег, — Они лишь отщипнули по кусочку и отпили по глотку.

— Это лишь начало, стратег, — по липу Антигона скользнула чуть заметная улыбка. — Когда начнутся переговоры?

— В полдень, — Гадзрубал слегка зевнул и прикрыл рот рукой — До этого мы устроим для них в бухте небольшое представление с участием нескольких триер и пентер. Тебя же я хочу привлечь к участию в переговорах под именем Бомилькара. Возможно, мне понадобятся твой острый ум и хитрость.

— Слушаю и повинуюсь, мой господин. Могу ли я сейчас удалиться?

— Я заметил, что сегодня ты, как и римляне, очень мало ел и пил, — Гадзрубал недовольно поморщился. — На радость рабам, осталось очень много еды и вина. Они вполне могут сегодня пировать до утра. А что с тобой? Что-нибудь случилось?

— У меня ночью очень важная встреча. — Антигон положил руки ка плечи Гадзрубала.

— Понятно, — Гадзрубал понимающе усмехнулся, — Влечение плоти. Угадал?

По темным узким улочкам Антигон спустился к гавани и за тяжелыми, окованными железом воротами увидел слабое мерцание факелов и услышал приглушенные голоса.

Его корабль стоял возле мола. Антигон поговорил с собравшимся бодрствовать всю ночь Мастанабалом, переоделся в кормовой каюте и приказал отвезти его на лодке на другую сторону бухты.

Аргиопа уже ждала его.

— Вы знаете, что следует расторгнуть старые договора и заключить новый? — Гадзрубал говорил по-гречески.

— Знаем, — густым басом ответил глава римского посольства Квинт Фабий Максим и медленно положил руки на стол. — Об этом нас известили в Карфагене.

Антигон, представленный римлянам как глава налогового ведомства и хранитель архива Нового Карфагена, сидел рядом с Ганнибалом. Двадцатидвухлетний юноша во время переговоров упорно молчал. Несколько раз он легонько гладил пальцами пряжку своего легкого светлого хитона. В отличие от него римляне были одеты в тоги из плотной материи и сильно потели в этот жаркий день. Гадзрубал Барка, ставший уже одним из ближайших помощников стратега, также предпочитал ни во что не вмешиваться. Довольно сдержанно вел себя и Бодбал, представлявший здесь старейшин. Лишь в конце переговоров он заявил, что Карт-Хадашт готов безоговорочно признать ряд положений нового договора, поскольку они никоим образом не противоречат интересам пунов.

Острый ум и хитрость Антигона оказались невостребованными. Стратег Ливии и Иберии, утвердившийся на завоеванных землях не столько мечом, сколько путем заключения союзов с населявшими их племенами, сумел очаровать также и римлян. Под конец тон их речей смягчился, в них даже зазвучали дружеские нотки. Тем не менее держались они по-прежнему непреклонно.

Требования Рима сводились к пересмотру прежнего договора о разделе сфер влияния. Несколько десятилетий тому назад граница между ними проходила по предгорью неподалеку от Мастии. Севернее нее римляне и жители западных греческих колоний — прежде всего массалиоты — имели право создавать колонии и строить гавани, южнее — тем же самым могли заниматься пуны. Гадзрубал открыто заявил, что в новых условиях этот договор неприемлем.

— Вплоть до сегодняшнего дня мы неукоснительно соблюдали его, — твердо сказал он. — Разумеется, мы не варвары и не клятвопреступники. Но вспомните, что в те времена Массалия еще стремилась к расширению своих пределов, Рим был довольно небольшой державой, а Кархедон обладал лишь несколькими колониями на южном побережье и западе Иберии. За прошедшие годы территория Массалии значительно уменьшилась, и она стала союзником Рима, мы заняли почти все внутренние земли Иберии, а Рим сделался могучей морской державой, которую, конечно, никак не могут удовлетворить положения прежнего договора. Они же резко ограничивают ее действия.

Сенаторы принадлежали к двум основным правящим группировкам, по-разному видевшим будущее Рима. Фабий и еще трое послов были выходцами из среды ставших патрициями крестьян, боялись моря и предпочитали вести разговор о пограничных укреплениях и численности войска. Еще двое сенаторов не имели определенных позиций, остальные четверо были так называемыми «новыми», увлекавшимися греческой философией и искусством и желавшими торговать с заморскими, но только предварительно покоренными землями.

Гадзрубал, построивший, как вскоре понял Антигон, свою тактику ведения переговоров на прекрасном знании этих противоречий, стремился еще более усилить их. Грек также задавал себе два вопроса: случайно ли вторжение галлов в Северную Италию совпало по времени с проявлением римлянами интереса к Иберии? И почему Гадзрубал вновь заговорил о Сардинии, которую Карт-Хадашт был вынужден отдать Риму под очень сильным его нажимом?

— Разумеется, и здесь, и в Ливии есть много пунов, не забывших об этом разбое. — Гадзрубал насупился и сильно потер лоб, — Как тут не вспомнить о мирном договоре, заключенном между Лутацием и Гамилькаром. Одно из его положений гласит: «В этих условиях да будет дружба между Римом и Карт-Хадаштом…»

— Дружба, Гадзрубал, — хитро улыбнулся Фабий, — это всего лишь отсутствие военных действий. Не стоит путать ее с сердечной близостью.

Гадзрубал равнодушно рассматривал инкрустированную столешницу. Даже не верилось, что в зале, где проходили переговоры, накануне вечером был устроен роскошный пир.

— Бесспорно, ты прав, римлянин. Если уж захват вами Сардинии не заставил Карт-Хадашт прекратить дружбу с вами, то, может быть, мы даже достигнем с Римом сердечной близости, если воспользуемся его слабостью и, скажем так, вернем Сардинию… в ее прежнее состояние.

— Вряд ли это можно расценить как дружеский поступок, — после длинной паузы сухо ответил Фабий, и на его скулах заиграли тугие желваки.

— А я и не говорю, что мы намереваемся это сделать, — Гадзрубал благостно вздохнул. — Я лишь хочу сказать, что в не столь уж далекие времена вы поступили не очень порядочно в отношении Карт-Хадашта, которому угрожали восставшие наемники. Теперь Рим сам оказался в довольно шатком положении…

Больше он не стал рассуждать на эту тему, а завел речь о торговле, предоставлении римским судам права входить в новые иберийские гавани, размерах таможенных сборов, о превосходных душевных свойствах вождей иберийских племен, необычайно плодородной здешней почве и так долго повествовал об искусных в любви иберийских женщинах, что даже суровые римляне не выдержали и начали ерзать на мягких сиденьях. Затем он принялся расхваливать благоразумие правителей Египта из рода Птолемеев и воздвигнутый ими близ Александрии маяк.

Антигон давно уже потерял нить разговора и очень хотел появления здесь какой-нибудь новой Ариадны[134]. Ганнибал хитро подмигнул ему. Юный Баркид, казалось, прекрасно понимал хитроумный замысел Гадзрубала.

Внезапно римляне попросили сделать перерыв, и при взгляде на их уже несколько ошеломленные лица Антигон понял, какое чудо совершил стратег. Сенаторы не знали, что делать. Они были вынуждены признать, что передача Риму Сардинии не имела под собой никаких законных оснований и Карт-Хадашт вправе вновь занять остров, жители которого то и дело выражали открытое недовольство слишком жесткими методами римского правления. Не поставить заслон на пути продвижения пунов в Иберии, а добиться от них обещания не воспользоваться нынешним тяжелым положением Рима — вот какая задача была на самом деле поставлена перед послами. Гадзрубал это очень быстро понял. Разговорами о ненавистных Фабию торговых сделках, в которых из остальных послов более-менее разбирались только двое, он окончательно загнал римлян в тупик.

Когда сенаторы удалились, Антигон встал и поцеловал Гадзрубала в лоб.

— Я просто восхищаюсь тобой, — тихо сказал он.

— Сядь, Бомилькар, — устало улыбнулся стратег. — Если римляне это заметят, у нас ничего не получится.

Гадзрубал Барка оперся подбородком о крепко сжатые кулаки и еле слышно пробормотал:

— А я-то думал, что знаю о тебе все…

Ганнибал присел на край стола, покачал ногами и, взглянув на стратега в упор, спросил:

— И где, по твоему мнению, должна проходить граница?

— По Иберу. Пиренеи они нам никогда не отдадут. Но эта река нас вполне устроит.

Из всех вернувшихся римлян больше всего Антигона поразил Фабий. Его помятое лицо кривилось в вымученной улыбке. Он как-то сразу постарел, осунулся и явно намеренно оттягивал продолжение переговоров. Сенатор нарочито медленно садился, долго кашлял и лишь через несколько минут выпрямился, расправил плечи и набрал в грудь побольше воздуха.

Но тут Гадзрубал ехидно улыбнулся и не дал ему возможности начать заранее подготовленную вступительную речь, сказав следующие слова:

— Надеюсь, вы все полностью удовлетворены устроенным вчера в вашу честь торжественным ужином?

— Да, конечно, но… — Фабий недоуменно покачал головой.

Гадзрубал встал, взял у Бодбала папирусный свиток, подошел к римлянам, разложил на столе грязную, плохо выполненную карту и непринужденно оперся на плечо Фабия.

— Вот какие у нас трудности, — нарочито медленно начал он и принялся бесстрастным голосом с поразительной точностью перечислять города, пограничные селения, имена вождей, названия племен, рек и гор. Он несколько раз подчеркивал, что наряду со многими друзьями у них в Иберии есть также и враги.

Потом стратег вновь заговорил о вчерашнем пиршестве:

— Поймите, римляне, мы вкушали плоды мира. Так неужели никто из вас не спросит себя: что лучше — продолжать наслаждаться великолепной едой, превосходными винами и прелестями юных ибериек или гибнуть в кровопролитных битвах на глинистых полях? А теперь скажите, вмешаетесь ли вы, если галлы нападут на ваших союзников — сабинян[135] или этрусков? Вы ведь поспешите к ним на помощь, не так ли?

Фабий с явной неохотой согласился. И тогда Гадзрубал как бы по наитию заявил:

— Со всех чужеземных купцов мы взимаем таможенный сбор в размере сотой доли стоимости их товаров. В знак дружбы между нашими народами мы готовы разрешить римским купцам торговать здесь без всяких пошлин. Но, разумеется, лишь до тех пор, пока в Иберии царит относительное спокойствие. — Минуту-другую он озабоченно почесывал затылок, заставляя римлян застыть в нетерпеливом ожидании. — И если мы установим на здешних землях постоянную границу, это приведет лишь к множеству кровавых столкновений. Как, например, мы сможем помочь живущим по ту сторону границы нашим союзникам, если они подвергнутся нападению общего врага? И уж в этом случае ни о каком освобождении от тамошних сборов даже речи не пойдет. Мы только сможем посочувствовать вам, если в Риме из-за нашествия галлов или каких-либо еще варваров вдруг будет остро не хватать зерна. Ну хорошо, а теперь скажите откровенно: вас сейчас все устраивает? А то ведь, по словам двух местных красавиц, один из вас прошлой ночью жаловался, что его ложе слишком жесткое для любви и слишком мягкое для сна.

Римляне замерли и обменялись недоверчивыми взглядами. Десять добропорядочных мужей свято соблюдали строгие римские обычаи и никогда бы не подумали изменять своим не менее суровым женам. Разумеется, никто из них никогда бы не впустил в свои покои ибериек, но теперь Гадзрубал заставил их подозревать друг друга в супружеской измене.

— А теперь я попрошу тебя, Фабий, отметить на иберийском побережье римские колонии и земли союзных с вами племен. — Гадзрубал склонился над картой. — Должен признаться, что я располагаю далеко не полными сведениями.

И Фабий скрепя сердце был вынужден признать, что в Иберии у Рима нет ни колоний, ни союзных племен.

— Ах вот как? Ну ничего, ничего, — тоном радушного хозяина произнес Гадзрубал. — А поселение ваших друзей-массалиотов есть здесь… и здесь, севернее Ибера, правда? — Он сам сделал на карте соответствующие пометки.

К вечеру текст договора был полностью готов. Римляне, прибывшие сюда с целью вынудить Гадзрубала ограничить пунийские владения территорией южнее Мастии и объявить всю северо-восточную часть Иберии своей и Массалии сферой влияния, были вынуждены признать власть пунов над всей Иберией за исключением Роде и Эмпория, где находились поселения массалитов. Взамен они получили от Гадзрубала обещание не переходить реку Ибер, не оказывать военной помощи галлам в Италии, что, собственно говоря, и не входило в его намерения, и право на беспошлинную торговлю, в котором они не слишком нуждались.

После того как обе стороны, по традиции, призвали своих богов стать свидетелями святости их намерений, римляне удалились, чтобы успеть переодеться перед пиром, устраиваемым в честь их отъезда. Призванный составить греческую версию договора Созил из Спарты устало посмотрел им вслед и вполголоса промолвил:

— Я всегда считал их глупыми, дерзкими и жестокими людьми. Но я никогда не думал, что их мозги настолько залеплены глиной…

Гадзрубал промолчал. Он сидел неподвижно, скрестив руки на груди. Антигон похлопал его по плечу, пун вскинул голову и подметнул ему. Глаза стратега выражали радость и облегчение.

— Благодаря тебе у нас теперь есть десять спокойных лет. — Ганнибал с пониманием взглянул на него и вдруг расхохотался.

— В лучшем случае пять, — тихо ответил Гадзрубал.

— Как поживает мальчик, доставляющий вам столько хлопот? — Антигон поднял кубок. Корабль чуть заметно покачивало. Дувший с другой стороны бухты ветер все сильнее прижимал «Порывы Западного Ветра» к волнорезу.

Братья сразу поняли, кого он имел в виду. Ганнибал молчал, поглядывая на верхушку мачты. Гадзрубал усмехнулся и потерся спиной о борт. Но его серые глаза, как обычно, сохранили суровое выражение.

— Внешне он все больше становится похожим на отца, — равнодушно заметил он.

— Ему нужно еще многому научиться, — Ганнибал чуть привстал и оперся ладонями о стол. — И он будет это делать. Если нужно, я сам вобью знания в его тупую голову — Он отодвинул скамью и начал расхаживать по верхней палубе.

Антигон еще раз внимательно посмотрел на них. У обоих были стройные, сильные тела, очень похожие овальные лица, полные губы, крючковатые носы и мужественные подбородки. Братья отличались друг от друга лишь цветом глаз. У Ганнибала они были черными, как угольки. Антигон вспомнил рослого широкоплечего Магона, унаследовавшего не только фигуру отца, но и его густые вьющиеся волосы. Он ни минуты не сомневался, что в случае необходимости Ганнибал и Гадзрубал силой укротят своего буйного младшего брата.

— Странно, что вы такие разные. Но ничего не поделаешь. Все равно вы втроем одолеете любое царство.

— Отнесись к Магону с пониманием, Тигго. — Гадзрубал сделал шумный выдох, — В бою он незаменим. Воины слепо повинуются ему, ибо знают, что он найдет выход из самого трудного положения.

— В которое он их сам сперва загонит, — Ганнибал повернулся к ним спиной, чуть наклонился и устремил взор на вошедшую в бухту пентеру.

Грек вздохнул, прислонился к стенке каюты и положил ноги на раздвижной стол.

— Гамилькар любил идти напролом, но при этом умел подчиняться обстоятельствам, — Антигон раздраженно дернул щекой. — Вы оба унаследовали от него эти качества. Магон же только любит идти напролом.

Пентера присоединилась к стоявшим в гавани трем римским триерам. Теперь послы могли отправиться назад под надежной защитой. Из крепости донеслись резкие звуки труб. Худощавый человек с утиным носом спрыгнул с набережной в челн и отвязал причальный канат.

— И что вы теперь намерены предпринять?

— Гадзрубал подарил нам самое главное — время, — Ганнибал повернулся и скривил губы в легкой улыбке. — Через восемьдесят лет Иберия сможет отразить любое нападение. А если нет…

— Несколько лет римляне будут заняты борьбой с галлами. — Антигон в раздумье провел растопыренными пальцами по ухоженной бороде. — А потом… Посмотрим. Если вам действительно удастся утвердиться в Иберии. Иначе… — Он повел плечами, словно освобождаясь от непосильной тяжести. — Иначе они нарушат и этот договор.

— Придется им пока найти другое занятие, — хитро прищурился Ганнибал.

Несколько мгновений Антигон удивленно смотрел на него, а потом звонко рассмеялся:

— Ну да, конечно. Теперь понятно. А я никак не мог взять в толк…

— Вряд ли галлы в Северной Италии вдруг все, как один, дружно поднимутся против Рима, — охотно откликнулся Ганнибал. — К сожалению, они не прислушались к нашим советам, устроили между собой свару и разделили свои силы. Рано или поздно они начнут воевать друг с другом.

— Кто же придумал столь хитрый план?

— Он, — Гадзрубал Барка показал на брага, занятого разглядыванием бухты. — Стратег сперва возражал, но потом согласился. Ганнибал сам съездил в Верхнюю Италию. Вместе с критским купцом.

— И что же ты там делал? — Антигон не сводил глаз со спины Ганнибала.

— Я лишь рассказал им, что Рим намеревается покорить всех галлов, проживающих вдоль реки Пад[136], создать на этих землях свои поселения, военные лагеря и построить дороги. Этого оказалось вполне достаточно.

— Рим вскоре сделает здесь то же самое. Пуны в Иберии ведут себя ничуть не лучше римлян на галльских землях.

Гадзрубал даже поперхнулся воздухом от возмущения. Ганнибал медленно повернулся к греку лицом.

— Ты же знаешь, что это не так, Тигго, — Его сочные чувственные губы дрогнули в тонкой улыбке, голос звучал мягко и доверительно, — Рим везде устанавливает свою власть — мы не вмешиваемся во внутренние дела здешних племен. Рим вынуждает всех говорить по-латыни — мы учим местные языки. Да Рим просто заставил нас устремиться сюда. Должны же мы были хоть как-то возместить свои потери в Сицилийской войне.

— Ты прав, Ганнибал, — Антигон защищающе выставил перед собой ладони, — Я лишь произнес слова, которые здесь скажут римляне. Но разговорами они не ограничатся. И еще не забывай о Ганноне.

Лицо Ганнибала сразу помрачнело.

Но Ганнон вот уже несколько лет интересовался только своими делами и, казалось, забыл не только о стратеге Гадзрубале, но и о войне в Иберии.

Антигон также был очень занят. Его попытка привить жителям Карт-Хадашта любовь к искусству древнего Крита и египетским обычаям обернулась огромными затратами и ни к чему не привела. В остальном же богатство его росло, не в последнюю очередь благодаря умелым действиям в Иберии Гадзрубала и его ближайших соратников. Гадзрубал Барка оказался прекрасным знатоком методов управления, а Ганнибал проявил незаурядные полководческие способности и вскоре был назначен младшим стратегом. Узнав, что он собирается жениться на дочери одного из иберийских царей, взявшей себе имя Имильке, Антигон решил подарить им на свадьбу пятьдесят огромных степных слонов и одного подросшего индийского слоненка.

Перед отъездом в Иберию Антигон отправил длинное письмо Мемнону, которому, похоже, изрядно наскучило лечить больных в столице Птолемеев. После возвращения в Кархедон Антигон застал в родном городе двадцатитрехлетнего сына и съездил вместе с ним в гости к его сводному брату Аристону, туда, где проходила граница между ливийскими степями и густыми, почти непроходимыми лесами.

Еще через год Мемнон последовал приглашению своего старого друга Ганнибала, написавшего, что ему очень не хватает хороших лекарей. В Иберию Мемнона повез «Порывы Западного Ветра», где капитаном стал сменивший умершего Мастанабала сын Бостара Бомилькар. Он сделался превосходным мореплавателем, хотя вполне мог иметь под своим началом банк, торговый дом или даже храм.

Антигон полагал, что человеку не суждено страстно любить больше двух раз. Потому он без колебаний расставался теперь с близкими женщинами, как только чувствовал, что их отношения могут стать слишком серьезными. Изящная стройная пунийка с необычно яркими светло-голубыми глазами целых четыре месяца делила с ним ложе. Она была владелицей небольшой лавки на окраине квартала красильщиков и дубильщиков и торговала преимущественно папирусными свитками с записями песен и стихов. Антигон сразу же вспомнил закутанную в белое фигуру и вложенный ему в руку свиток со стихами, высмеивающими Ганнона. Он, однако, ни словом не обмолвился о своей догадке.

Вскоре он получил от Мемнона письмо с просьбой разрешить ему избавиться от унаследованных от отца дурных привычек и в канун своего двадцатишестилетия жениться на иберийке. Антигон тут же нагрузил корабль всевозможными подарками и отдал приказ к отплытию. Это случилось во второй половине лета, когда прошло уже четыре года со дня подписания договора между Гадзрубалом и Квинтом Фабием Максимом.

Несколько пентер, триер и сторожевых гаул выстроились в ряд у входа в бухту. Видимо, их командам был дан приказ тщательно осматривать все покидавшие гавань корабли. Антигону показалось, что на корме выходившего после досмотра в открытое море купеческого судна «Мечта о Тарасе[137]» стоит уже знакомый ему человек с утиным носом. Впрочем, их корабли разделяло слишком большое расстояние. Несмотря на яркий солнечный свет, город и бухта были словно погружены во мрак. Во всяком случае, у Антигона создалось именно такое ощущение. «Порывы Западного Ветра» медленно подошел к пристани неподалеку от военной гавани. Ее ворота были широко распахнуты.

Труп Гадзрубала уже возложили на погребальный костер. Его убийца — слуга казненного за измену вождя одного из небольших иберийских племен — был подвешен к столбу в огромном внутреннем дворе крепости. На искаженном страшной мукой лице мертвеца застыла ликующая улыбка.

Глава 10 Заканта

— Несчастные. Такова участь всех, кто поверит Риму… — Созил не сводил глаз с измученных лиц двух дюжин оставшихся в живых закантинцев.

Через восемь месяцев осады отчаянно сопротивлявшийся город наконец пал. Пожар все еще никак не удавалось потушить. Налетевший с северо-запада ледяной ветер гнал к гавани густые клубы дыма. Хлопья сами медленно кружились над запятнанными черными следами копоти уцелевшими домами и улицами, окровавленными телами мужчин, женщин и детей. Они знали, что их ждет, и предпочли смерть рабству. Раздосадованный стойкостью закантинцев Ганнибал, узнав о готовности некоторых из них сдаться, приказал отдать ему все богатство и оружие, а всем жителям в одной одежде выйти за городские стены. Заканта, ставшая препятствием на его пути, должна была быть полностью разрушена.

У пристани, четырех волнорезов и прямо у входа в гавань стояло по меньшей мере триста купеческих судов. Подобно стервятникам, почуявшим запах падали, их владельцы в надежде на наживу прибыли сюда чуть ли не из всех стран и городов, расположенных на берегах Внутреннего моря.

«Порывы Западного Ветра» сильно качнуло налетевшим шквалом. Лежавшие на палубе тюки со льном громко зашуршали. Антигон зевнул и протер усталые глаза. Страшные события последних двух дней заставили содрогнуться даже его привыкшее к ужасам войны сердце. А ведь еще пришлось просматривать составленные седовласым Гадзрубалом, ведавшим снабжением армии Ганнибала, списки захваченного имущества. Оценка Антигона представлялась юному стратегу весьма важной. В помощники ему был придан спартанец Созил, уже давно выполнявший обязанности хрониста.

— Зачем они подняли такой шум? — Созил с отвращением вдохнул жаркий воздух и досадливо повертел висевшую на шее на черном шнуре плоскую чернильницу.

Антигон равнодушно пожал плечами и снова посмотрел на лежащие в трех шагах от гавани развалины еще недавно могучего и богатого города, построенного, казалось, на века. Под конец воины Ганнибала были вынуждены брать с боем чуть ли не каждый дом. Грек тяжело вздохнул и отвернулся. Он прекрасно понимал, что имел в виду Созил. Прибывшие сюда во время осады Заканты сенаторы Публий Валерий Флакк и Квинт Бэбий Тамфил намеревались потребовать от Ганнибала отвести войска. Но стратег передал послам, что не желает подвергать опасности жизнь столь уважаемых людей и потому не считает возможным принять их. Крайне разгневанные римляне отправились в Карт-Хадашт, где открыто потребовали выдачи Ганнибала. Но заранее предупрежденные Баркиды дали им достойный отпор. Ганнон Великий ухитрился потерять чуть ли не половину своих сторонников, так как призвал не только поддержать требование Рима, но еще и возместить закантинцам причиненный им ущерб, чтобы «маленький огонь не вызвал большой пожар».

— Знать бы, — срывающимся голосом проговорил Антигон, — каковы истинные намерения Рима. Неужели вся эта возня вокруг Заканты, весь этот спор из-за договоров — всего лишь словесный поединок без всяких последствий? Вряд ли. Но почему девять месяцев они вообще ничего не предпринимали? Только потому, что завязли в Иллирии? Какой-то дурной сон, и хочется скорее проснуться и хорошенько все обдумать.

— А вот им снится хорошая пожива, — Созил показал на купеческие суда.

Антигон утвердительно кивнул. В ближайшие дни здесь будут проданы в рабство сорок тысяч уцелевших закантинцев, а вырученные деньги розданы воинам.

Рим, Карт-Хадашт, горящая Заканта, алчные купцы, рабы, горы трупов — все это в каком-то безумном хороводе кружилось в усталой голове Антигона. Но всех их загораживала фигура Ганнибала, которого грек несколько месяцев почти не видел и чьих планов он совершенно не знал. Антигон с трудом заставил себя подняться. Ему вдруг показалось, что палуба уходит из-под ног. Он пошатнулся и оперся о маленький стол.

— А ты сильно постарел, друг Баркидов, — Созил с хитрым прищуром посмотрел на него.

— Эти месяцы для меня как пятьдесят лет, — горько улыбнулся Антигон. — Да и путаные мысли вряд ли кого-нибудь молодят.

На следующий день в гавань Заканты вошло еще несколько кораблей. Среди них был и «Дуновение Ветерка». Все последующие ночи Антигон проводил с Аргиопой. Помимо пяти высоких стройных закантиек она сделала здесь еще несколько покупок, одна из которых привлекла особое внимание Антигона. Это была бесформенная, выпачканная сажей гипсовая статуэтка сидящего человека.

— Что это?

— Понятия не имею. — Аргиопа широко раскинула руки. — Два шиглу я отдала за нее.

Антигон задумчиво прикусил нижнюю губу и медленно опустился на широкое ложе.

— Вообще-то у меня хорошее чутье.

— И что оно тебе подсказывает? — Аргиопа села на сундук и покачала на ладони неожиданно оказавшуюся довольно тяжелой статуэтку.

— Если я не ошибаюсь, это превосходный подарок Ганнибалу, — Он шутливо прижал пальцем кончик ее носа. — Разреши?

Он вытащил из ножен египетский кинжал.

— Только очень осторожно, — хрипло рассмеялась Аргиопа.

Антигон долго скреб, подрезал и ковырял, отделяя один слой гипса за другим. Наконец он отложил кинжал в сторону и с каким-то даже благоговением поднял статуэтку.

— Точно не скажу, — словно размышляя вслух, произнес грек, — но, по-моему, это подлинник.

— Просвети меня, ночной спутник. — Аргиопа положила ему сзади руки на бедра. — И поскорее. Видишь, я не могу ждать.

— «Сидящий Мелькарт Гадирский», — тихо промолвил Антигон. — Ему, наверное, лет сто. Одно из последних произведений из бронзы несравненного Лисиппа из Сикиона[138].

— Думаешь, подлинник? — Аргиопа чуть коснулась статуэтки.

— Да, и потому ей нет цены. Иначе зачем прежнему владельцу понадобилось покрывать ее гипсом и сажей? Посмотри, подруга ночного ветра, какие у него легкие, удлиненные пропорции, как четко вылеплены мускулы, какая вытянутая голова. Такое мог сотворить только Лисипп.

Он закрыл глаза и, раскачиваясь взад-вперед, прочел древнее пунийское стихотворение:

— И ты хочешь подарить этого бога Ганнибалу? — Аргиопа поставила статуэтку на пол.

— Если он мой, то да.

— Говоришь, ему нет цены?

— Нет.

— Тогда я дарю его тебе. — Она обняла Антигона и вытянулась на ложе, увлекая грека за собой.

Через несколько дней вновь с северо-запада задул попутный ветер, и большинство судов покинуло гавань и бухту. Среди них был и корабль Аргиопы. Антигон сразу почувствовал пустоту в душе. На какое-то время она избавила его от необходимости искать ответы на неразрешимые вопросы. Теперь он вновь ощутил себя щепкой в бурном вихре событий.

Ганнибал, похоже, вообще не знал, что такое сон. Он следил за распределением денег, полученных от продажи обращенных в рабство закантинцев и их имущества, диктовал письма, предназначенные для отправки Совету и своим братьям Гадзрубалу и Магону, сражавшимся в устье Тартесса с непокорными турдетанами, отправлял гонцов, совещался с военачальниками и простыми воинами, распоряжался рубкой деревьев в окрестных лесах и посылкой их на судостроильни иберийского Карт-Хадашта, принимал вождей иберийских племен и их послов, изучал полученные от лазутчиков сведения и направлял отряды ливийцев в зимние лагеря. Как-то Антигон, возвращаясь ранним утром после ночного кутежа в палатке Созила, застал стратега сидящим у костра с группой балеарцев и чертившим папкой на пока еще не совсем мерзлой земле какие-то непонятные линии. Возможно, он показывал им направления, по которым дальше будут двигаться войска. В полдень он спешно отправился с дюжиной нумидийских всадников на север, а вернувшись в полночь, тут же уселся на пятки возле затухающего костра и принялся диктовать падавшему от усталости Созилу очередное послание Совету. В нем он подробно описывал пунам торговые отношения в южной части Галлии.

У него хватало времени заниматься также возвращением в родные места бежавших в горы жителей предместий Заканты, совместно с Муланом, ведавшим в армии строительством, разрабатывать планы восстановления и расширения оросительных каналов и попутно еще успеть назначить начальником цитадели Заканты молодого военачальника Бостара. В его распоряжение передавались четыре тысячи ливийцев и тысяча нумидийцев.

Вечером, накануне своего отбытия вместе с последними отрядами в зимний лагерь, стратег собрал в одном из кое-как приведенных в исправное состояние залов полуразрушенной цитадели Заканты своих ближайших соратников, а также некоторых вождей иберийских племен и еще не уехавших купцов. Потолок здесь подпирали покосившиеся черные столбы, на потрескавшихся плитах пола стояли пылающие жаровни, испускавшие приятное тепло. Сквозь узкие стреловидные бойницы виднелось усыпанное звездами зимнее небо. Когда глубокой ночью гости стали расходиться, Ганнибал попросил остаться Антигона, а также начальников конницы Магарбала и Муттина.

— Ну вот и настал конец городу, осаде, голода и пира. — Изборожденное шрамами лицо Муттина в отсветах факелов дрожало и причудливо искажалось, делая его похожим на страшного демона из подземного царства.

Магарбал согласно кивнул и поднял голову, вслушиваясь в грохот шагов по выщербленным ступеням. Вернувшийся после долгого ночного обхода караулов Бостар с громким стоном подсел к огню. Было видно, что он изрядно замерз и проголодался. Над развалинами завывал налетевший с заснеженных гор ветер. В зал он проникал через бойницы, многочисленные щели и пробоины в стенах. Антигон откинулся на спинку сиденья и плотнее закутался в длинный шерстяной плащ.

— А что теперь, стратег? — Муттин поднял кубок из тончайшего стекла, поднес его к глазам и принялся разглядывать плещущееся внутри темное вино. Он прикрыл голые ноги шерстяной накидкой и набросил на плечи шкуру леопарда.

Ганнибал молча смотрел на тлеющие угли жаровни. Единственный из присутствующих, у кого внешность полностью соответствовала возрасту, был именно этот пун в серо-красном плаще. У двадцативосьмилетнего Муттина вообще было лицо старика, остальные также выглядели гораздо старше. На внешности же Ганнибала не отразились ни тяжелые бои, ни долгие переходы, ни ранение в бедро, ни бессонные дни и ночи.

— Это зависит от очень многого. От Рима, Карт-Хадашта, иберов. А у тебя какие планы, Тигго?

— Мне нужно вернуться в Карт-Хадашт. Накопилось много дел. — Антигон встал и вытащил из углубления между плитами спрятанный им там тяжелый предмет. — Но сперва маленький подарок, стратег Ливии и Иберии.

— Что это, мой друг? — хмуро поинтересовался Ганнибал.

— Тебе может показаться странным, что такого рода предостережение исходит именно от меня. Ты ведь знаешь, как я отношусь к богам.

— Ты в них просто не веришь. — Ганнибал щелкнул пальцами и протянул руку, — Дальше.

— Богов изобрели люди, желающие объяснить необъяснимое, — Антигон поднял над головой завернутую в кусок ткани статуэтку, — Непонятные случаи, различные нелепости, беспорядок — с этим сталкиваются даже прославленные полководцы. Невесть откуда залетевшая стрела, упавший сверху камень, оступившийся конь, болезнь или внезапная усталость. А тебе все-таки иногда надо бы спать, Ганнибал.

— Стратегу не нужен сон. — Улыбка Магарбала походила скорее на гримасу.

— Знаю. Но богам нужен Ганнибал, ибо их богатый дар людям теряет ценность из-за пренебрежительного отношения к ним стратега. Я хочу подарить тебе бога, друг и сын моего друга, — Он развернул статуэтку и протянул ее Баркиду.

— «Сидящий Мелькарт Гадирский», — восхищенно протянул Мутгин. — А как здорово сделан!

Магарбал тихо присвистнул сквозь зубы. Бостар чуть наклонился и вытянул указательный палец.

— Из Греции? — робко спросил он.

Ганнибал положил статуэтку на колени и осторожно провел по ней ладонью.

— Творение бессмертного Лисиппа, — вполголоса ответил стратег. Он встал, поставил бронзовую фигурку на стол, положил Антигону руки на плечи и пристально посмотрел на него. — Я знаю про шкуру ламы, друг Гамилькара и Кшукти. И про все остальное — тоже. Ты привел к отцу всадников Нараваса и тем самым спас его от поражения. Ты заставил Ганнона считаться с тобой и тем самым вынудил его вести себя более сдержанно. Мне и моим братьям ты привез с севера единственные в своем роде мечи. В Совете ты в пух и прах разнес Ганнона, пытавшегося добиться неограниченной власти. В битве у Тагго ты воздвиг запруду, чтобы Гамилькар и его воины смогли переправиться на другой берег. И не твоя вина, что отец погиб. Ты прислал мне слонов, а твой сын Мемнон исцеляет моих больных и раненых солдат. Одним словом, ты начал дарить мне дружбу еще до моего рождения, — и вот теперь благодаря тебе у меня в руках бог — покровитель Гадира. — Он потерся щекой о щеку Антигона и крепко прижал его к себе. Грек сразу почувствовал, какое у него сильное, словно выкованное из железа тело. Но он ощутил также его легкое подрагивание и услышал тихое всхлипывание.

Ганнибал смущенно откашлялся, разжал руки и сделал шаг назад.

— Как мне тебя отблагодарить, Тигго?

— Просто иногда отдыхай, — дерзко усмехнулся Антигон, — и мойся порой горячей водой. Извини, но ты воняешь потом, стратег.

— Мелькарт Гадирский, — Ганнибал благоговейно склонил голову перед статуэткой, — будь всегда благосклонен ко мне!

Воцарившееся в зале молчание, казалось, превратилось в плотную, давящую тела и души массу. Это впечатление еще более усиливали потрескивание дров в очаге и догорающие искры.

Антигон в упор смотрел на сына Гамилькара. Остальные также не сводили глаз с двадцативосьмилетнего юноши. Греку вдруг представилось, что юный стратег в эту минуту отчаянно борется с древним божеством — покровителем городов и как бы вбирает в себя всю мощь «Сидящего Мелькарта», чей храм был воздвигнут тирскими купцами на иберийском побережье более тысячи лет назад. Наконец Ганнибал с видом победителя вскинул голову, и его сияющие глаза, словно солнечные лучи, обогрели зал и рассеяли тьму. С его лица исчезли следы усталости. Щеки его пылали, глаза сверкали радостным блеском. Антигон подумал, что Ганнибал, возможно, взял у Мелькарта всю его силу и вполне способен притягивать к себе предметы. Во всяком случае, если вдруг из очага вылетит камень, он почти наверняка не упадет на пол, а устремится в сторону стратега. Грек вновь почувствовал, что его затягивает огромный водоворот неведомых, стремительно развивающихся событий, способных поглотить и раздавить все вокруг.

— Что нас ждет в ближайшем будущем, стратег? — хриплым шепотом спросил он.

— Оно покрыто мраком, Тигго, ибо во многом мне предстоит еще разобраться самому. — Ганнибал широко раскинул руки. — Сам посуди: окончательное покорение римлянами этрусков, очевидная слабость греческих городов, откровенная глупость восточных царей, все более усиливающийся Рим, движимый лютой ненавистью к тем, кто не желает признавать его власть. Иберия же — защитный вал, воздвигнутый моим отцом, чтобы Карт-Хадашт не смело этим вихрем. Но в этом валу много щелей. Нам нужно два года, чтобы сделать его таким же прочным, как и при жизни Гадзрубала. Но их нам не дадут.

— Что тебе известно? — насторожился Магарбал.

— Вчера мне сообщили, что Рим отправил в Карт-Хадашт послов. — Ганнибал развел и снова соединил кончики пальцев. — Во главе их снова Квинт Фабий Максим, но нет Гадзрубала, так ловко умевшего дурачить его. По сведениям, раздобытым нашими людьми в Италии, в этот раз речь пойдет вовсе не о толковании договоров. Рим собирается объявить нам войну.

Он встал и, будто собираясь заткнуть уши Мелькарту, с силой сжал голову бронзовой статуэтки.

На рассвете Антигон, едва взойдя на борт «Порывов Западного Ветра», тут же приказал поднимать сходни и вытаскивать якорь. Вскоре широкая полоса воды отделила корабль от берега. Антигон беспокойно метался на широком ложе. Даже через несколько часов сон никак не шел к нему. Прошлая ночь с ее бесконечными путаными разговорами представлялась ему чем-то призрачным. Постепенно он понял, что Ганнибал сказал далеко не все и иногда говорил намеренно туманно, предпочитая намеки и иносказания. Стратег не хотел, чтобы молодые военачальники, как в сетях, запутались в мучительных раздумьях о достижимом и недостижимом. Значительная часть военной добычи, захваченной в Заканте и других богатых городах, была отправлена в ливийский Карт-Хадашт. Это сделало почти нерасторжимыми узы, связывающие город и стратега. После короткого пребывания в иберийском Карт-Хадаште («Хочу последовать твоему совету, Тигго, и на радость Имильке помыться горячей водой») Ганнибал собирался отплыть в Гадир, чтобы там принести священную клятву. И пускай он сам не верил ни в каких богов и рассматривал жизнь как вечную борьбу между волей и способностями человека, с одной стороны, и губительными случайными обстоятельствами — с другой, но его воины, принадлежавшие к пятистам различным народам и племенам и почитавшие пять тысяч самых разных богов, хотели, чтобы их стратегу покровительствовали небесные силы. Поэтому он во всеуслышание объявил о своем намерении поклониться в Гадире богу Мелькарту. Поэтому в каждом лагере Ганнибала непременно стоял шатер, наполненный статуэтками богов и священными амулетами. Вскоре почетное место среди них займет также Мелькарт, выдуманный жаждущими утешения людьми и вылепленный руками великого Лисиппа.

Ганнибал намекнул, что поведение Рима объясняется поразительно просто. Чем больше Антигон размышлял над его словами, тем убедительнее они ему казались. Сенат всегда стремился любыми способами ослаблять сильного до тех пор, пока не представится возможность или полностью его уничтожить, или сделать полностью зависимым от себя. Совершенно очевидно было, что Рим постепенно захватывает всю Ойкумену. Договор о границе по Иберу позволил обеим сторонам выиграть время. Рим воспользовался им для того, чтобы двинуть войска в Северную Италию, начать войну в Иллирии, укрепить свои позиции на Сицилии и испытать в сражениях своих легионеров. Пуны смогли поднять против Рима италийских галлов, римляне настроили иберов против Карт-Хадашта. Согласно спискам Сената, Рим и его италийские союзники могли выставить в общей сложности семьсот тысяч пехотинцев и семьдесят тысяч всадников. Имея свыше двухсот военных кораблей, они установили свое полное господство на всем морском пространстве от Массалии до Сицилии. Ганнибал весьма доходчиво объяснил Антигону, почему Рим до сих пор не напал на Карт-Хадашт. Оказывается, этому препятствуют разногласия в правящих кругах и сопротивление союзников. Во время Великой Сицилийской войны многие римские граждане считали ее совершенно бессмысленной. Перемена настроений произошла под влиянием подстрекательских речей риторов[139] и широкого распространения нелепых историй о совершенных пунами зверствах. Особенно сильное воздействие оказал слух о якобы до смерти замученном ими Регуле. Именно это позволило Сенату довести кровавую войну до конца. Когда началась осада Заканты, значительная часть римлян требовала строгого соблюдения последнего договора и сохранения мира между Римом и Карт-Хадаштом. И вновь риторы принялись на всех перекрестках произносить душераздирающие речи о необходимости прийти на помощь подвергшимся нападению союзникам — иберам. Таким образом, стоявшим за спиной риторов силам, заинтересованным в войне, удалось превратить договор о границе по Иберу, как, впрочем, и мирное соглашение, подписанное Гамилькаром и Лутацием, в скомканные листы папируса.

Антигон отчетливо представлял себе, какой тяжелейший выбор предстоит сейчас сделать Ганнибалу. Сражения Великой Сицилийской войны происходили далеко за пределами Карт-Хадашта. В случае новой войны бои почти неминуемо развернутся на пунийской земле. Если Ганнибал со своей небольшой армией направится туда, охваченную огнем восстаний Иберию можно считать навсегда потерянной. На Сицилии закрепились римляне. Полное превосходство римского флота не позволяло перебросить на остров войска. О походе в Италию нечего было даже думать. Считавшаяся оплотом Рима богатая и достаточно сильная Массалия вполне могла в случае войны закрыть пунийским судам доступ в прибрежные воды.

Оставалось лишь ждать начала войны с могущественным врагом. И тогда сразу же станет ясно, где и как развернутся военные действия.

— Ну как, метек? У нас с тобой по-прежнему мир? — Ганнон добродушно улыбался и, казалось, вот-вот готов был протянуть руку и ласково погладить плечо Антигона.

Таверна «Пещера терпких на вкус наслаждений» находилась довольно далеко от гавани, на площади рядом с Большой улицей. В этот первый полуденный час в небольшом низком зале народу было очень мало. Веселые огоньки светильников тускло отсвечивали на гладких, покрытых воском и смолой стенах и радостно вспыхивали на краях стеклянных кубков. Антигон равнодушно смотрел на возвышавшуюся перед ним гору маринованных овощей, варенных в соленой воде угрей и омаров, и лимонных долек. Он был настолько занят мыслями о римских послах, из-за задержки на Сицилии только вчера прибывших в город, что даже не услышал вопроса Ганнона и лишь вяло пошевелил рукой.

— Вообще-то я согласен с тобой относительно исхода возможной войны, — Антигон отхлебнул вина, смешанного с пряностями и горячей водой, и решительно отодвинул от себя кубок. — Но скажи, великий Ганнон, какую цену ты готов заплатить за мир?

— Смотря что потребуют наши римские друзья, — Пун сыто рыгнул и поправил чуть сдвинувшуюся войлочную шапку.

— Они — твои друзья. Моих я выбираю более тщательно.

Ганнон хмыкнул, запустил руку в чашу с наперченным просом и бросил горсть в рот.

— А не важно. — Он стер куском ткани остатки соуса с бороды, и она из бурой стала опять седой. — Сегодня вечером мы будем обсуждать решение, которое затронет всех. Подумай, метек, что лучше: выкладывать горы серебра за изначально проигранную войну или пойти на небольшие уступки, которые никак не отразятся на нашем с тобой благосостоянии?

— И что же ты предлагаешь им уступить?

— Иберию. — Ганнон бросил в рот вымоченную в уксусе сардину и принялся тщательно жевать.

— Всю Иберию?

— Именно, — снисходительно улыбнулся Ганнон, ковыряя в зубах. — Если честно, тамошнее серебро и прочая добыча приносят прибыль прежде всего будущим виновникам войны.

— Римлянам?

— Баркидам, — с каменным лицом ответил Ганнон, — Разумеется, мы все получили свою долю, но весь продажный сброд дружно встал на сторону Гадзрубала, Ганнибала и высокочтимого члена Совета Бомилькара.

— Вспомни, великий Ганнон, — хитро подмигнул ему Антигон, — какие празднества ты устраивал на площади Собраний. Так почему же ты теперь упрекаешь Баркидов за то же самое?

— Я никого не упрекаю. Власть получит тот, кто может за нее заплатить. Но, возможно, нам всем придется заплатить очень дорого. Камни Сагунта еще обрушатся на наши головы.

— Говори лучше — Заканты. Это не римский город.

— Он был союзником Рима. А теперь слушай меня, метек. — Он облокотился на стол и начал обстоятельно загибать пальцы: — Во-первых, мы попытаемся убедить римлян оставить нам как можно больше земли и сохранить все торговые привилегии. Во-вторых, мы предложим им провести границу севернее Мастии. Напомню, что южнее ее находятся серебряные рудники, которые останутся у нас. Третье. К сожалению, нам придется возместить причиненный сагунтинцам ущерб и возвратить всю захваченную там военную добычу. Четвертое. Численность войск в Иберии уменьшается примерно на одну треть, чтобы Рим знал: ему оттуда ничто не угрожает. Пятое. Мы предложим римлянам подписать договор о дружбе и союзе на следующих условиях: наши армия и флот приходят к ним на помощь, а они навсегда отказываются от каких-либо притязаний на Ливию.

— Будешь еще загибать пальцы на второй руке, пун? — еле сдерживаясь, спросил Антигон и судорожно сжал рукоять бронзового ножа.

— Нет. — Ганнон откинулся на спинку сиденья и взял кубок с вином.

— А ведь твой дед и отец в свое время дали достойный ответ Марку Атилию Регулу, который вроде бы тоже потребовал оказывать римлянам помощь в войнах кораблями и воинами. Выходит, ты хочешь сделать город зависимым от Рима?

— Гордость, метек, — это одно. А возможность выжить да еще и обогатиться — это совсем другое, — досадливо Отмахнулся Ганнон.

— Согласен. Но, по-моему, ты по-прежнему неверно оцениваешь истинные намерения Рима. Даже если они примут твои предложения… Ливию нельзя защитить от их посягательств, ибо они всегда могут передумать. И заключить с Римом договор — все равно что пытаться чеканить монеты из ветра или сплести канат из песка.

— Хватит поэзии, метек.

— Ах, ну да, я забыл, что образные сравнения тебе не по вкусу. Но правда заключается вот в чем. Во-первых, нужно быть воистину глупцом и трусом, чтобы просить Рим оставить Карт-Хадашту его исконные владения, а именно Ливию. А во-вторых, неужели ты всерьез надеешься сохранить за нами серебряные рудники?

— А почему нет? — Ганнон нервно покрутил в пальцах кубок, его глаза смотрели цепко и настороженно.

— А потому, что предложенную тобой границу нельзя защитить. Это всего лишь произвольно проведенная по карте черта. В тех местах нет ни рек, ни гор, ни крепостей, — с готовностью объяснил Антигон. — И потом, знай, что иберы к югу от границы немедленно восстанут, а сильно уменьшенное войско не сможет с ними справиться. В итоге мы потеряем всю Иберию, и, если весть об этом дойдет до Нумидии, восстания могут вспыхнуть во всей западной части Ливии. Но может случиться и так, что римляне закрепятся на севере Иберии и уже через три года тамошние племена поймут, что под властью пунов им жилось гораздо свободнее. Тогда они поднимутся, и пламя этого пожара неизбежно перекинется на юг. Ты невольно втягиваешь нас в войну, Ганнон, хотя вроде бы на словах хочешь ее избежать.

— Вообще-то мы могли бы сами уйти из Иберии…

Внезапно Антигон понял, что вождь «стариков» колеблется и уже далеко не так уверен в себе. Грек просиял и радостно осушил кубок.

— Теперь я понимаю… Совет чуть ли не единодушно согласился принять заложников из Заканты. Баркиды роздали добычу народу. Ты знаешь, что на вечернем заседании неминуемо потерпишь поражение. Значит, ты хочешь, чтобы я заставил Баркидов согласиться на уступки римлянам?

— Никто другой этого не сможет, — пухлые губы Ганнона растянулись в ехидной улыбке, но в змеиных глазах застыл страх.

— Считаю наш разговор законченным, — как бы сочувствуя, улыбнулся Антигон. — Напоследок скажу лишь, что, если Карт-Хадашт падет, Риму будет принадлежать вся Ойкумена. Или ты всерьез полагаешь, что Македония сможет остановить натиск легионов? А Афины, Пергам — это, сам понимаешь, несерьезно.

— Но Риму нужно не так много.

— Ему нужно все! Карт-Хадашт — последняя преграда на его пути. Египет уже давно исполняет волю Сената. Сирия далеко, и потом, Селевкиды всегда могут укрыться в горах Бактрии. Значит, все побережье Внутреннего моря окажется в руках римлян. Ты этого хочешь, Ганнон?

— Хочу — не хочу, какая разница, — пун брюзгливо поморщился. — Это же лучше, чем гибель.

— Ждет ли нас она, не знаю, но рабства точно не избежать. Нет, Ганнон, я не буду убеждать Баркидов ползать на брюхе перед Фабием. В своих расчетах ты забыл о Ганнибале и его армии. Неужели ты думаешь, что он покорно воспримет весть о выполнении желаний римлян!

— Посмотрим.

Еще до начала заседания Большого Совета Антигон успел встретиться с Бостаром и вождем «молодых», бывшим суффетом Бомилькаром, и убедил их непременно предоставить слово Ганнону.

Всю вторую половину дня Антигон провел в банке. За это время к ним зашло всего несколько посетителей. Город словно поник под незримой тяжестью. Антигон неоднократно подходил к окну и всякий раз убеждался, что жизнь в гавани вот-вот замрет. Значительно меньше стало кораблей, стоящих возле мола. Купцы, приказчики, ремесленники, стражники в темных плащах, капитаны, матросы и негры-носильщики толпились, разделившись на несколько групп, у свайного причала. Все ждали исхода судьбоносного заседания Совета. Даже обычно ярко горевшие огни в установленных на столбах больших каменных чашах вроде бы потускнели и едва-едва могли прорезать голубоватую пасмурную мглу.

Сумерки уже затянули город темно-синей паутиной, когда Бостар наконец вошел в банк. Антигон встретил его в просторной прихожей. Кроме них, в здании никого не было. Грек, видя, что никаких особых дел сегодня не предвидится, два часа назад разрешил всем служителям уйти домой. Бостара можно было ни о чем не расспрашивать. Его пепельно-серое лицо с ввалившимися щеками и потухшими глазами было красноречивее всяких слов.

— Война, — не спросил, а скорее утвердительно произнес Антигон.

— Им ничего другого и не нужно, — Бостар тяжело вздохнул и рухнул на сиденье.

— Рассказывай.

— А чего тут рассказывать! Римляне вошли внутрь с таким видом, будто им здесь уже все принадлежит. Суффеты из вежливости воззвали также к римским богам. И тут началось. Квинт Фабий, Марк Ливий, Луций Эмилий, Гай Лициний и Квинт Бэбий сорвали все попытки вести переговоры в обычной уважительной манере. После открытия заседания Фабий встал и холодным, равнодушным тоном спросил, давал ли Большой Совет свое согласие на осаду Ганнибалом Сагунта.

Бостар довольно похоже изображал надменного, недалекого римлянина. Он то набирал в грудь воздуха так, что жилы толстыми жгутами вздувались на шее, то вдруг втягивал голову между плеч, то, наоборот, вскидывал подбородок и презрительно поджимал губы.

Требование о выдаче Ганнибала поддержал только Ганнон Великий. Он долго разглагольствовал о мире и дружбе и не только предложил заключить союз с Римом, но и намекнул, что в качестве первого шага можно было бы вместе пойти походом на Ганнибала. Это вызвало такую бурю возмущения, что Ганнон поспешил сойти с возвышения для ораторов и больше ни разу не брал слова.

— Когда воцарилось спокойствие, Бомилькар спросил: «Если уж мы зашли далеко, то лучше оставим разговоры о Ганнибале, Заканте и Ибере. Скажите, что вам на самом деле нужно?» И тогда, представляешь, Тигго, Фабий подобрал полу своей тоги так, что получилось небольшое углубление, и сказал: «Здесь у меня война и мир. Выбирайте». Один из приверженцев Ганнона клокочущим от ярости голосом закричал: «Дай нам то, без чего ты сможешь обойтись!»

— И что же он готов с легким сердцем отдать? — в голосе Антигона прозвучала нескрываемая тревога.

— Конечно, мир, — сокрушенно вздохнул Бостар и потер слезящиеся глаза. — Но он его нам никогда не даст. Поэтому Фабий несколько минут стоял с глупым видом.

— А потом?

— Потом настал черед Бомилькара, — Бостар тряхнул головой, отгоняя усталость. — Поверь, это был величайший день в его жизни. Он встал, величавый, как статуя, и произнес следующую речь: «Хочу напомнить, что в отличие от римлян Карт-Хадашт соблюдает договор. Мы не разбойники и опять же в отличие от вас не берем чужое. Думаю, что Рим уже давно решил забрать у нас все, оставив лишь то, что содержится в твоем углублении, то есть воздух. Говори же, что собираешься нам дать». Римлянин распустил тогу и заявил: «Войну!» Что же теперь будет, мой старый друг?

— Давай посмотрим, что предпримут римляне, — ободряюще проговорил Антигон. — Надеюсь, наш стратег тоже что-нибудь придумает.

Выстроенная заново цитадель Заканты была гораздо мощнее прежней. Ее высокие крутые стены напоминали обрывы в здешних горах, а двойные ворота позволяли отбить натиск вражеских воинов, даже если бы те сумели прорваться внутрь надвратной башни. Антигон нырнул в широкий темный вход, прошел под аркой, сложенной из больших квадратных кирпичей, и приблизился к высоким, стоявшим в глубине между двумя сходившимися под углом стенами главным воротам.

Вышедшие из караульни солдаты знали его и беспрекословно раздвинули окованные медью створы.

Понуро стоявшие в просторном квадратном дворе заложники из знатных иберийских семей не обратили на грека ни малейшего внимания. Огромный ливиец, стороживший вход в цитадель, даже не посмотрел в его сторону.

Из окон зала открывался изумительный вид на равнину, раскинувшуюся вдоль побережья севернее города. Ее украшали кажущиеся разноцветными точками плодовые деревья и костры, красными языками окрасившие в багровый цвет низко плывущие облака. К крепости медленно приближалась группа всадников и груженых повозок.

Постепенно зал заполнили все участники военного совета. Задолго до прихода Антигона в цитадели уже собрались Ганнибал, Гадзрубал, Магон и ее молодой начальник Бостар. Среди многих незнакомых или полузнакомых лиц грек узнал предводителей конницы Муттина, Магарбала и Гамилькона, славившегося своей силой Ганнибала Мономаха, Созила, заведующего снабжением седоволосого Гадзрубала, а также посланцев старейшин Миркана и Бармакара. К удивлению Антигона, здесь присутствовал также его сын Мемнон, с которым он два дня назад пышно отпраздновал встречу.

Ганнибал, как обычно одетый в светлый хитон и окованный бронзой кожаный панцирь, громко хлопнул в ладоши, и шум голосов сразу же затих.

— Теперь мы знаем о намерениях римлян! И этим мы обязаны им! — стратег показан на робко жавшихся к стене грека и двоих галлов. — Консул Публий Корнелий Сципион направится в Иберию, консул Тиберий Семпроний Лонгин — в Ливию, которую в Риме называют Африкой.

Он сделал долгую паузу, поочередно вглядываясь в глаза собравшихся, и подчеркнуто сухо продолжил:

— У Корнелия около тридцати тысяч воинов и шестьдесят кораблей, у Семпрония столько же легионеров, но кораблей вдвое больше. Нужны объяснения?

— Лилибей, — в устах престарелого Бармакара это слово звучало как проклятие.

— Да, друзья, Лилибей, — Ганнибал чуть улыбнулся и положил руку на рукоять неизменно торчащего из-за пояса британского меча. — Эту крепость построили и защитили именно мы. Там превосходная гавань и хорошо укрепленные стены. Но главное, оттуда можно за три дня достичь Карт-Хадашта.

— А где мы нанесем удар, стратег? — Ганнибал Мономах нетерпеливо вытянул руку. — Может, стоит встретить их в Ливии?

— Мы не успеем перебросить туда достаточное количество войск, — помедлив, ответил Ганнибал. — Нам не хватает кораблей. Если бы члены Совета отличались не только бережливостью, но еще и проницательностью…

— Так что же делать? — Здоровяк нетерпеливо повел мощными покатыми плечами.

— А что ты предлагаешь? — Ганнибал поправил напоминавший котелок шлем, — Плыть в Ливию? Или добираться под водой до Массалии?

Все взоры устремились на стратега. Сердце Антигона бешено запрыгало, в висках забилась кровь.

Ганнибал склонился над картой, представлявшей собой множество листов папируса, прикрепленных к нескольким сшитым друг с другом звериным шкурам. На нее были подробно и точно нанесены страны, города, расположенные не только на всем побережье Внутреннего моря. Антигон с удовлетворением отметил, что рисовальщики не забыли даже британский остров Вектис. В глазах рябило от названий рек, гор и племен Иберии и Галлии, подвластных Массалии земель с их такими желанными и недоступными дорогами, протянувшимися вдоль побережья к берегам великой реки Родан, поселений лигуров, бойев и инсубров[140], крепостей по другую сторону Иллирийского моря и македонских пограничных укреплений.

— Здесь и здесь, — Ганнибал показал сперва на Лилибей и Карт-Хадашт, затем на лигурийское побережье, — Семпроний может позволить себе не спешить и наверняка основательно готовится к походу. Нам нечего противопоставить ему. А вот здесь, на севере, собирает свои легионы Корнелий, готовясь перебросить их на запад по суше и по морю. У нас нет такого огромного флота, как у Рима.

Большинство собравшихся лихорадочно переводили глаза с Ганнибала на карту и обратно.

— Ну просвети же нас наконец, стратег! — не выдержал Муттип.

— Для защиты Карт-Хадашта мы заберем всех воинов из городов в южной и северо-западной части Ливии, — Он потер лоб, как бы собираясь с мыслями, — Корабли и часть войск мы также переведем туда. В Карт-Хадаште они нужнее, чем здесь.

— Но этого же мало? — Миркан воинственно вздернул седую бороду, — Римлян же тридцать тысяч человек, если не больше!

Все вдруг дружно встали и столпились вокруг Ганнибала. Стратег успокаивающе поднял руку и как можно более небрежно сказал:

— Карт-Хадашт способен не только выдержать долгую осаду, но и набрать солдат в дополнение к присланным нами. Гадзрубал знает Иберию, как никто другой, и прекрасно сумеет защитить ее. Он всегда сможет набрать в Гетулии лучников, а среди здешних племен — пехотинцев.

— А ты? — осторожно осведомился Миркан.

— А я поведу часть армии в Италию.

Гомон и выкрики заглушили могучий голос Ганнибала Мономаха.

— Что? — заорал он с таким видом, словно собирался схватить стратега за плечи и хорошенько встряхнуть, — Как ты сумеешь без кораблей плыть по морю? А на узких прибрежных дорогах тебя подстерегают римляне и массалиоты. Мы уже много раз говорили об этом.

— Но ведь дорога туда ведет не только вдоль побережья, — в глазах Ганнибала скользнула легкая тень, он чуть наклонился к карте и чиркнул пальцем по изображению Галлии и Северной Италии. — Этой зимой я послал туда лазутчиков, чтобы они договорились с вождями галльских племен. Бойи и инсубры с нетерпением ожидают нашего появления на их землях. Они обещали оказать помощь людьми и продовольствием. К союзу с нами готовы также племена на землях между Пиренеями и Роданом. Тут, правда, могут быть трудности, но их можно уладить.

— Но как? — Ганнибал Мономах от волнения непрерывно сжимал и разжимал кулаки. — Как ты попадешь к ним? Мы же не умеем летать?

Никто даже не улыбнулся. Ганнибал задумчиво посмотрел на карту так, будто никогда не видел ее.

— Есть еще один путь. — Он плавным жестом успокоил Мономаха и показал место в нижней части карты, где рисовальщики нагромоздили друг на друга несколько незакрашенных треугольников.

Тростинка в пальцах Созила скрипела, бегая по листу папируса. От усердия спартанец даже высунул язык. Из-за дверей слышались мерные шаги караульных. На крыше завывал разгулявшийся весенний ветер. На столе шуршала карта.

Ноги у Антигона подкосились, он неуверенно шагнул назад и опустился на скамью.

Глава 11 Между небом и землей

— Теперь мы будем двигаться гораздо быстрее. Иначе ничего не выйдет. Через два месяца наступит осень. — Ганнибал раздвинул пошире колени и уперся в них локтями. Затем он снял шлем и доверху наполнил его камешками. Медленно, почти благоговейно, будто принося священную жертву морским богам, он принялся бросать камешки так, что каждый из них несколько раз подпрыгивал на водной глади.

Бои в долине Ибера продолжались до начала июля и отняли очень много времени. Потери были велики, и, ко всему прочему, три тысячи иберийских наемников наотрез отказались следовать дальше. Ганнибал был вынужден отпустить их вместе с еще семью тысячами солдат, показавшихся ему непригодными для такого долгого похода. Желая внушить оставшимся веру в непременное возвращение, он приказал им оставить почти всю поклажу пуну Баннону. Отныне этот военачальник с десятью тысячами пехотинцев и тысячью всадников должен был защищать Иберию. С собой Ганнибал разрешил взять только снаряжение, которое можно было нести на себе или везти на мулах. Через скалистую цепь Пиренеев перешли пятьдесят тысяч пехотинцев, девять тысяч всадников и, конечно, слоны. Теперь стратег дал войску один день отдыха. Большинство туг же легло спать на плотно свернутых плащах и накидках. Остальные, сбросив панцири, метали кости, бродили по равнине и берегу, с беззаботным смехом плескались в морской воде, варили в медных котлах похлебку, ворочали над огнем туши коров и овец или просто молча сидели, бездумно глядя на поднимавшиеся в знойно-голубое небо черные столбы дыма. Отроги гор закрывали путь назад, навевая грустные мысли.

— Что ты имеешь против осени? — Антигон сполз с обломка скалы, подобрал пригоршню камней и протянул их стратегу.

— Спасибо, Тигго, — Ганнибал говорил мягко, но очень серьезно. — Осенью через горные перевалы уже не пройдешь.

— А воинам и мулам нужно есть и пить. — Антигон обвел рукой равнины, — Знаешь… у меня даже колени дрожат, если я представляю, что нас ожидает. Когда ты им скажешь, куда мы направляемся?

— Когда перейдем Родан, — строго произнес Ганнибал. — Тогда уже не будет пути назад.

— А зачем ты тогда устроил привал, — Антигон прислонился плечом к камню, на котором сидел Ганнибал, — если у нас так мало времени?

— Нужно дождаться отставших отрядов. — Ганнибал окинул взглядом бескрайнюю голубовато-зеленую гладь моря. — И потом, вчера в Рускиноне собрались вожди галльских племен. Сегодня к вечеру станет известно, пойдут они с нами или нет.

— А если нет?

— Знаешь, — Ганнибал мечтательно закрыл глаза, — сидеть бы вот так, вдыхать соленый запах, пить вино и иногда бросаться в воду с головой. Я ненавижу горы. — Он чуть приподнял веки и говорил, почти не размыкая губ. — Чувствуешь себя, как в тюрьме. Холод, неприступные стены. Альпы вообще внушают мне ужас.

— Отдохни, друг. — Антигон неохотно поднялся с каменистой земли. — Я постараюсь, чтобы хоть на несколько часов тебя оставили в покое.

Ганнибал промолчал. Он чуть привстал и вытянул руку.

— У Родана ты нас покинешь?

— Да. Бомилькар будет ждать меня в устье реки. К сожалению, на парусах не будет красного глаза Мелькарта. Иначе римляне пустят «Порывы Западного Ветра» ко дну. А может, это сделают массалиоты. Ни те, ни другие не любят непрошеных гостей.

— Римляне вообще никого и ничего не любят. А потом куда?

— Еще не знаю. Но вообще-то хотелось бы сперва заехать в твой Новый Карт-Хадашт.

— Если тебе нетрудно, — в голосе Ганнибала появились несвойственные ему просительные нотки, — может быть, ты заберешь с собой Имильке и Гамилькара? Если начнется настоящая война…

— Но ты ведь сам стремился к ней.

— Но она-то нет. Ей в городе очень одиноко и страшно. Она даже хотела отправиться вместе со мной…

Ганнибал осекся, как-то странно посмотрел на грека и отвернулся. Антигон знал, что Имильке с двухлетним сыном находилась сейчас у родителей на славящихся своими родниками землях близ Тартесса. Она очень не любила ливийский Карт-Хадашт, так как почти никого там не знала.

— Но может быть, она все-таки согласится перебраться туда, — вдруг резко и повелительно сказал Антигон, — если, например, ты окажешься погребенным лавиной. Или в Иберию придут легионы Корнелия. Я, во всяком случае, попробую уговорить ее.

Ганнибал благодарно погладил грека по плечу и снова отвернулся.

Всю ночь на взмыленных лошадях подлетали гонцы и, немного отдохнув, вновь уносились прочь. На рассвете огромное войско двинулось по направлению к Альпам. Ганнибал имел отряды осторожно, высылая далеко вперед конных разведчиков. В первых рядах шли опытные, испытанные в боях воины. Накануне стратег отобрал из них четыреста ливийцев и поручил им вместе с всадниками охранять фланги замыкавших шествие отрядов иберийских наемников, которые уже к вечеру изрядно поредели. Седоволосый заведующий снабжением воспринял это довольно спокойно.

— Может, и хорошо, что мы вовремя избавились от них, Тигго. Из двух зол нужно выбирать меньшее.

Они сидели на берегу небольшой, наполненной мутной водой реки, переправа через которую была назначена на утро. На другом берегу около огня расположилась группа нумидийцев. Неподалеку в траве и камышах паслись стреноженные поджарые кони. Вечер был спокойный, без ветра.

— Что ты имеешь в виду, Гадзрубал?

— Многие еще не поняли, что их ждет впереди. Пусть лучше они покинут нас здесь, когда еще есть возможность вернуться в Иберию. Нам предстоит очень долгий… мучительный переход, и чем меньше будет бесполезных едоков, тем лучше. И потом, они могут струсить и перейти на сторону врага.

Ближе к вечеру следующего дня впереди показались Иллиберы — городище галльского племени сордонов. Большие тяжелые ворота, сложенные из огромных, окованных железом бревен, были широко распахнуты. Все бревенчатые, с островерхими соломенными крышами хижины были пусты, и напрасно разведчики пытались найти хотя бы одного жителя. Узнав о поспешном бегстве, Ганнибал запретил войску входить в городище и отправил нескольких наемников-галлов на поиски вождей. Стратег прекрасно понимал, что сордоны, как, впрочем, и другие соседние племена, готовятся к войне с ним, и спешил начать переговоры.

В ожидании их исхода Антигон вместе с сыном устроился рядом со стоянкой слонов, выглядевших в здешних местах особенно странно. Будто кто-то низверг их сюда прямо из прозрачно-синего неба, по которому медленно разливался багрянец заходящего солнца.

— Приходится каждый день отправлять назад до ста пятидесяти человек. Баннон, правда, вряд ли будет от них в восторге, — Мемнон безнадежно махнул рукой, и подвешенные к его поясу на черных шнурках медные кривые ножи, щипчики, буравчики и прочие лекарские принадлежности тихо зазвенели. — Мы не можем оставлять у себя больных. У нас ведь нет повозок. Впрочем, раненых — тоже. Да, отец, их не меньше, чем после битвы. Переломы, воспаления и так далее. Откуда у тебя вино?

— Достал утром у здешних купцов. Сами галлы, правда, предпочитают пиво. И хранят его в деревянных бочонках, обитых железными полосами. — Антигон открыл глиняный кувшин с заостренным дном, и темная струя наполнила полую бронзовую голову быка. Вторую такую чашу Антигон отдал галлам в обмен на вино.

Старший загонщик — египтянин неопределенного возраста — в потрепанном грязном плаще, перетянутом черным матерчатым поясом, сидел, чуть ссутулившись, поодаль и что-то невнятно бормотал себе под нос. Его взлохмаченная голова была обмотана традиционной белой повязкой. Услышав знакомое бульканье, он обернулся и вытащил откуда-то из-под себя кружку.

— Как твои подопечные?

Египтянин весело сверкнул черными глазами:

— Им хорошо. Как и нам. Пьем вино, разговариваем.

Отсвет костра, упавший на лицо сына, сразу заставил Антигона вспомнить Изиду. Сын был поразительно похож на нее. Грек помрачнел и тяжело вздохнул. Египтянин сочувственно посмотрел на Антигона, угадав его состояние, и поспешил продолжить разговор:

— Раньше думали, что «ливийцы» слишком уж дикие и бестолковые. А потом выяснилось, что их можно обучить. В бою они ничем не хуже «индийцев».

Населявшие леса и степи Ливии слоны оказались не менее свирепыми, чем их индийские собратья. На их спинах, несмотря на гораздо меньшие размеры, также помещались прикрепленные ремнями к морщинистым бокам башенки с лучниками.

— А что ты скажешь о любимце Ганнибала?

— О Суре? — египтянин довольно улыбнулся. — Ах, ну да, я забыл, что именно ты преподнес его в дар стратегу вместе с еще несколькими животными. У него, кстати, уши не очень большие. Три-четыре «индийца», наверное, раздражали бы «ливийцев». Но с одним они поладили. Даже кони быстро привыкли к его запаху.

Антигон сосредоточил задумчивый взгляд на слонах, переминавшихся с ноги на ногу и мерно покачивавших хоботами. Ему почему-то не верилось, что они смогут нагнать страху на римских легионеров.

После ухода египтянина Мемнон придвинулся к отцу и, понизив голос, доверительно спросил:

— Сколько ты еще пробудешь с нами?

— Не знаю, — через силу выдавил Антигон. — Я хотел дойти только до Родана, но Ганнибал считает, что Бомилькар вряд ли отважится ждать меня в устье реки. Римляне или массалиоты могут захватить корабль, невзирая на смену парусов.

— Вот и прекрасно, — Мемнон прижался щекой к плечу отца. — Значит, ты пойдешь с нами дальше. Если бы ты знал, как я рад видеть тебя каждый день.

Встреча с вождями в отороченных мехами плащах из бычьей кожи закончилась хорошо вопреки ожиданиям многих военачальников Ганнибала. Но сам стратег ничего другого и не ожидал. Он сумел внушить им, что его армия вовсе не похожа на огромную гусеницу, стремящуюся съесть все листья на плодородном древе Галлии. Он лишь почтительно просит дать ему возможность нанести удар по их исконному противнику — Риму, который не только являлся союзником ненавистной Массалии, но еще и прошел огнем и мечом по землям родственных им италийских галлов. В сочетании с богатыми дарами слова стратега оказали должное воздействие. Вожди не только согласились провести войско Ганнибала, но и преподнесли ему оправленный в серебро рог зубра, чтобы стратег в борьбе с римлянами был столь же свиреп, как этот зверь из галльских лесов.

Лишь на двадцать третий день армия достигла Родана. Только месяц оставался до осеннего равноденствия. Этот переход длился на месяц дольше, чем было предусмотрено планом, — слишком уж тяжелым оказались бои, слишком много препятствий пришлось преодолеть. От перевала никак нельзя было двигаться прямо на северо-восток, и потому пришлось прибегнуть к обходному маневру и идти через Иллиберы. Это отняло еще около трех дней.

В двух переходах от греческой колонии Теле русло Родана делилось на два рукава. Именно здесь Ганнибал решил начать переправу через широкую, полноводную реку. Войско, как вязкое месиво, растеклось по берегу. Всадники, покрытые пылью, разъезжали во всех направлениях, то сбиваясь в группы, то рассыпаясь по сторонам. Прибывший первым во главе одной из таких групп Магарбал заметил на противоположном восточном берегу галлов. Он приказал немедленно раздобыть плот и отправил к ним одного из своих людей.

— Это «волки», — уверенно заявил он на вечернем совете. — Они торгуют с Массалией и не желают нас пропускать. Настроены они очень воинственно.

Ганнибал сидел на разостланном на земле плаще, держа на коленях составленный Созилом список. Спартанец осторожно присел рядом на корточки.

— Ганнон, Итубал, Гулусса, возьмите каждый по двести всадников и триста ливийцев и отправляйтесь: первый — вниз по течению, второй — на северо-запад, третий — вверх по реке. Забирайте из селений все, я подчеркиваю, все лодки, челны, плоты и рубленое дерево. Но не отнимайте, а платите или или обещайте. И никакой излишней жестокости, никаких угроз. Мы не должны увеличивать число врагов.

— И как же ты собираешься переправиться? — Магон чуть наклонился вперед, нац бровями и на висках взбухли извилистые жилы.

— Еще не знаю.

— А как быть со слонами? — Антигон доверительно тронул стратега за колено.

— Верно, Тигго, ты, как всегда, прав, — лицо Ганнибала озарилось благодарной улыбкой. — Это для нас сейчас наибольшая трудность. Когда ты хочешь нас покинуть?

— Думаю, когда все войско переправится, — хмуро, с явной неохотой ответил Антигон, — Очень уж мне хочется посмотреть, как вы это сделаете. Вряд ли я вскоре увижу еще одно столь же увлекательное зрелище.

Напрасно люди Ганнибала обещали «волкам» золото и серебро. Их вожди твердо вознамерились не пустить чужеземное воинство на свои земли. Тем временем на западном берегу уже вовсю стучали топоры. Воины вместе с местными жителями, соблазненными обещаниями щедрой награды, выдалбливали лодки из цельных кусков дерева, сколачивали плоты и тесали из жердей весла. На второй день подтянулись отставшие отряды, растянувшиеся по дороге, петлявшей по склонам крутых холмов. Ганнибал немедленно устроил смотр и с удовлетворением убедился, что неизбежные потери оказались не столь уж велики. У него еще оставалось тридцать девять тысяч пехотинцев и почти девять тысяч всадников.

На пятый день, ранним утром, пехотинцы, сверкая оружием, начали садиться в спущенные на воду первые большие лодки. На плоты грузились походные вьюки, разобранные палатки, мешки с зерном и прочая походная утварь. Потом к ним приблизились наездники, ведя за собой коней. Простоявшие всю ночь на восточном берегу галлы с диким ревом принялись бить мечами по щитам, а потом дружно затянули воинственную песню.

Севернее стана «волков» в серебристо-серое утреннее небо повалили клубы черного дыма, постепенно прорезаемые языками пламени. Видимо, кто-то постоянно подбрасывал в костер мокрые дрова. Ганнибал, выждав немного, взмахнул мечом.

Гребцы с силой опустили весла в воду, и растянувшиеся вдоль извилистой кромки плоты и лодки двинулись на середину разом почерневшей реки. Кони сперва вытянули морды, принюхиваясь к воде, затем вошли в нее, распустив хвосты, и, наконец, с громким фырканьем поплыли, погрузившись чуть ли не по самые уши. В общей сложности на плотах и лодках, которых временами сносило и кружило быстрое течение, находилось около четырех тысяч воинов. Весь западный берег был заполнен оставшимися солдатами, подбадривавшими своих соратников далеко разносившимися по Родану криками. Антигон взобрался на сук низко склоненной к реке ивы, крепко сжал его ногами и неотрывно смотрел на все более увеличивавшуюся между лодками, плотами и берегом полосу взбаламученной воды.

За два дня до начала переправы сын бывшего суффета Бомилькара Ганнон вывел вверенную ему часть войска туда, где Родан сужался, образуя несколько разделенных протоками островков, поросших редкими деревьями. На другой берег отряды Ганнона перебрались на принесенных с собой небольших плотах. Некоторые легковооруженные воины — преимущественно пращники и лучники — отважились переплыть реку на вязанках дров и надутых кожаных бурдюках. Дав солдатам ночью отдохнуть, Ганнон на четвертый день попел их вниз по течению и в заранее условленном месте распорядился зажечь сигнальный костер.

Ганнибал спокойно стоял на носу передней лодки, скрестив руки на груди. До восточного берега оставалось не более тридцати шагов, когда со склонов холмов начали съезжать группы всадников и выстраиваться у среза воды. За спиной каждого из них сидел пехотинец. Через несколько минут отряды Ганнона обрушились на растянувшихся вдоль берега, орущих и размахивающих оружием галлов.

Замелькало множество дротиков, стрел и свинцовых шаров. Затрещали щиты галлов под тяжелыми ударами мечей и дубинок. Тем временем пешие солдаты Ганнибала, выбравшись на берег, тут же смыкали ряды и шли в атаку, выставив перед собой копья и сжимая в руках остро отточенные мечи. Наездники зачастую спрыгивали прямо в воду и с седлами и подпругами бежали к своим коням, готовясь забраться на их мокрые блестящие спины. Вскоре конница Ганнибала неудержимой лавиной понеслась по каменистой земле на лагерь галлов.

Почти уже зажатые с двух сторон «волки» заметались и, обнаружив пока еще свободный проход, как спасающиеся от степного пожара стада, побежали прочь.

Заведующий снабжением Гадзрубал, которому стратег при казал руководить следующей стадией перехода, стоял у самой кромки заваленного телами убитых и раненых берега и, недобро поблескивая глазами, похожими на две синеватые льдинки, наблюдал за затухающим боем. Лоб его перерезали глубокие поперечные морщины, губы были плотно поджаты.

— Нет, больше этого допускать нельзя, — жестко сказал он, когда Антигон, желая обратить на себя внимание, осторожно дотронулся до его локтя.

— Что именно? Сражений?

— Да нет, — седоволосый пун отрицательно покачал головой. — Это от нас не зависит. Нельзя, чтобы стратег сражался в первых рядах как простой воин.

— Он просто обязан так поступать. Сколько раз Ганнибал своим личным примером спасал нас от почти неминуемого поражения.

— Все верно, — неопределенно пожал плечами Гадзрубал, — но пойми, Тигго, когда мы окажемся… ну сам понимаешь где и пути назад уже ни для кого не будет… Лучших бойцов я не встречал, но… он незаменим. Войско слушается его, как собственная, сжатая в кулак рука. Ну нельзя ему рваться в самую гущу кровавой сечи!

— Так попробуй переубедить его.

Гадзрубал безнадежно махнул рукой:

— Ты хоть раз пытался унять бурю в пустыне или укротить водопад?

К вечеру переправа в основном закончилась, и на восточном берегу был разбит новый лагерь. Теперь можно было попробовать перевезти туда тридцать семь слонов.

По прикрепленному к берегу, покрытому слоем дерна помосту слоны неторопливо перешли на присыпанные землей плоты, прикрепленные канатами к противоположному берегу. Маленькие глазки животных смотрели пристально и жестко, хоботы беспокойно дергались, обнюхивая все вокруг. Не обнаружив ничего подозрительного, слоны успокоились и заволновались снова, когда сорвало скрепы, натянулись канаты и плоты медленно поползли в реку. Быстрое течение начало их крутить, несмотря на все старания перевозчиков, яростно загребавших длинными веслами. Несколько плотов с треском столкнулись, некоторые животные в страхе бросились в воду. Погонщики утонули, но слоны, ко всеобщему изумлению, спокойно выплыли, а кое-где даже прошли по дну, подняв над водой хоботы.

В тот же день в лагерь поступило два очень важных сообщения. Первое из них не могло не порадовать сердце стратега. Посланная им вперед группа нумидийцев встретила вождя бойев Магила, который вместе со всеми родственниками и ближайшими советниками перешел через Альпы и теперь двигался навстречу армии Ганнибала. Вторую новость уж никак нельзя было отнести к разряду приятных. Войско Публия Корнелия Сципиона, усиленное отрядами массалиотов, находилось всего лишь в четырех дневных переходах от устья Родана.

— Видимо, господин, он полагает, что мы еще идем через Пиренеи, — На худощавом смуглом лице старшины конного отряда нумидийцев Субаса играла торжествующая улыбка.

Ганнибал настороженно посмотрел на Антигона и вновь устремил глаза на костер, на котором в большом медном котле уже кипела похлебка. Темная пена поднималась с обоих краев и шипела, падая на огонь. Ночь выдалась теплой, и над головой с громким стрекотанием и жужжанием носились цикады и комары. Из разбитого восточнее реки на холме лагеря доносилось заливистое ржание конек и глухой людской гул.

— А я в свою очередь полагал, что он еще в Лигурии. Боюсь, Тигго, твой корабль уже не придет.

— Да я уж как-нибудь доберусь, — равнодушно ответил Антигон, — но войско…

— Рано или поздно нам придется с ними столкнуться, — Магон рывком выдернул британский меч, минуту-другую любовался таинственным сверканием клинка, а потом с лязгом вогнал его обратно в ножны, — Так давайте уже теперь дадим им бой.

Ганнибал Мономах решительно тряхнул головой, казалось прямо без шеи крепившейся на могучих плечам. Магарбал яростно заскреб бороду. Муттин замер, не сводя подобострастного взгляда со стратега, словно ожидая от него по меньшей мере божественного откровения. Карталон что-то настойчиво внушал Будуну, положив ему руку на плечо.

— Если я не ошибаюсь, стратег, — неуверенно протянул Антигон, — мнения военачальников разделились.

— Видимо, так.

— Они готовятся к твоему отъезду, метек, — с притворным участием произнес Магон. — Не знаю кто как, а я…

— …буду рад, когда ты исчезнешь отсюда. Именно это ты хотел сказать, — глухим, безразличным голосом отозвался Антигон, — Среди нас действительно возникли разногласия, но они касаются…

— …гораздо более важных вещей, а потому хватит испытывать терпение моего друга, Магон, — Ганнибал метнул в сторону младшего брата гневный взгляд, и тот смущенно отвернулся.

— Публий весьма умен и осмотрителен. Его так легко, как здешних галлов, в ловушку не заманишь.

— Извини, — робко произнес Муттин, — позволь мне…

— Ну, говори, друг, — поощрительно улыбнулся Ганнибал.

— Я — против. Нам нужно беречь воинов. Иначе в Италии мы ничего не добьемся. Если я, конечно, правильно толкую твой план…

— Я согласен с тобой, — Лицо Ганнибала по-прежнему сохраняло холодное, непроницаемое выражение, — Но мы слишком мало знаем. Может быть, бойи расскажут нам об истинном положении в Северной Италии. И потом, нужно выяснить намерения Корнелия, — Он положил руки на колено и обвел цепким взглядом окружающих, — Ты, Магарбал, немедленно выедешь с десятью отрядами нумидийцев. Карталон и Гимилькон останутся здесь. Они понадобятся мне завтра, когда я наконец объявлю подлинную цель нашего похода. Что вы думаете о Гадзрубале, сыне Бирикта?

— Он еще слишком молод, — Магарбал нерешительно подергал себя за мочку уха. — Сколько ты хочешь отдать под его начало? Десять небольших групп? Ну, может быть, он и справится.

— Пришли его мне сюда через полчаса, — Ганнибал одним ловким движением поднялся, — А теперь оставьте нас. Я хочу поговорить с Тигго.

Он подошел к Антигону, сосредоточенно ковырявшему носком сапога камушки возле валуна.

— Тебя будут сопровождать пятьсот нумидийских наездников. Помню, что благодаря тебе Наравас привел на помощь отцу две тысячи всадников. Хочешь, я дам тебе столько же?

— Надеюсь, они будут не только охранять меня? — чуть повернул голову Антигон.

— Я хочу, чтобы они выяснили, сколько римлян, где они сейчас и куда направляются. Пусть заодно вырежут сторожевые посты и захватят в плен двоих-троих их разведчиков. Думаю, тебя это нисколько не обременит.

— Разумеется, нет. Я попробую пробраться в Массалию к моему брату Атталу.

— Скажи… — Ганнибал легонько постучал пальцем по его груди, — ты хорошо изучил эти земли? Ты посмотрел на них взором купца? Какие здесь растут плоды? Как называются городища и селения на юге Галлии, хорошо ли они укреплены, какие дороги куда ведут, какие товары можно выгодно обменять и так далее?

Антигон подумал об окруженных частоколом селениях, о хижинах с земляным полом, о зерне, плодах, вине, пиве и масле, которые ему довелось отведать здесь, об увиденных резных и кованых изделиях, о дороге, ведущей через долины севернее Пиренеев прямо к устью Гарина, о малорослых, но очень крепких и выносливых здешних лошадях, о множестве обитавших здесь племен, их нравах и обычаях, их отношениях с массалиотами и иберами. Все эти разнообразные сведения стратег должен был не то что ежечасно, нет, ежеминутно держать в голове. И при всей своей непомерной загруженности Ганнибал еще интересовался плодородием здешней почвы и возможностями местных купцов.

— Я подробно расскажу в Карт-Хадаште об этих землях, — сказал Антигон и сам не узнал своего хриплого, какого-то чужого голоса, — и о самом умном и осмотрительном стратеге на свете.

— Только не говори им, что он порой колеблется и сомневается. А также приходит в отчаяние, — В нарочито веселом тоне Ганнибала Антигону послышались грустные нотки.

Стратег помолчал немного и вдруг порывисто схватил грека за руки.

— Благодарю тебя, друг, — с несвойственной ему горячностью промолвил он. — Возможно, в конце жизненного пути меня ждут крест или кол, но я хоть рад, что здесь нет Ганнона, способного свести на нет все мои усилия. Мне кажется, он погубит Карт-Хадашт.

— Ганнону столько же лет, сколько было бы сейчас Гамилькару. — Антигон с тоской посмотрел на темное, мрачное, покрытое тучами небо, — Лишь одним несуществующим богам ведомо, почему они отнимают жизнь у медведей и оставляют ее змеям…

— Ему уже за шестьдесят, так? Может быть…

— Может быть, — не сказал — выдохнул Антигон. — По-моему, в подземном царстве Ганнона уже заждались. Наверное, стоит ему помочь сойти туда.

— Но только если не будет другого выхода.

— Я поразмыслю на досуге над твоими словами, стратег. Но что это ты вдруг заговорил о колебаниях, сомнениях, отчаянии?

— Какой бы я сейчас выбор ни сделал… — чуть слышно ответил Ганнибал и присел на большой, покрытый сетью трещин камень, — у римлян всего двадцать четыре тысячи воинов. Мы могли бы попробовать покончить с ними одним ударом. Но… Приближается осень, а и в Иберии, и здесь потеряно столько времени. Если мы пойдем на перехват Корнелия и вступим с ним в бой, придется затем дать войскам отдых — все вместе это займет восемь?десять дней, — Он замолчал, потом заговорил снова: — Но ждать нельзя, последствия могут быть ужасными.

— А если двинуться к Альпам вдоль побережья?

— Об этом даже речи быть не может. Массалиоты нас не пропустят. Нам пришлось бы сражаться с ополчением не менее трех греческих городов — Массалии, Антиполя, Ники. В Лигурии много римских крепостей, а их флот в любое время может высадить войска, которые атакуют нас с флангов. И уж если мы стремимся избавить Карт-Хадашт от смертельной опасности, то должны как можно скорее, как можно с большим количеством воинов объявиться в Северной Италии. И отнюдь не на землях лигуров, из которых многие открыто поддерживают римлян. Бойи и инсубры — вот кто может оказать нам помощь. Все остальные… — Он вскинул сжатые кулаки. — Придется идти через перевалы. Правда, там много ледников.

— Что значит смертельная опасность? В Иберии ты был склонен скорее преуменьшать угрозу.

— Семпроний готовится очень основательно, — криво усмехнулся Ганнибал. — Я получил довольно неприятные известия. Он все еще в Лилибее, где набирает воинов, строит новые корабли или попросту забирает их у купцов. Консул также захватил последние острова между Сицилией и Ливией. Мелита очень удобно расположена, и было бы наивно полагать, что Рим не воспользуется тамошними хранилищами и судостроильнями… — Он запнулся и тихо пробормотал: — Будь я на его месте…

— И что тогда?

— Я бы выждал еще месяц, высадился бы в Ливии и постарался привлечь на свою сторону как можно больше городов и селений.

— Но ведь то же самое пытались сделать наемники и Атилий Регул. Я уже не говорю об осаждавшем Карт-Хадашт девяносто лет назад Агафокле.

— Сейчас совершенно иное положение, — убежденно сказал Ганнибал. — Тогда на море господствовали мы, а сейчас — Рим. И еще у Семпрония есть осадные орудия и тараны. Ничего подобного в Италии мы иметь не будем.

Антигон хотел было возразить, но из горла вырвался только сухой хрип. Семпроний действительно мог подвергнуть Карт-Хадашт осаде и с суши, и с моря, отрезать его от всех источников снабжения и, дождавшись весной подкреплений, попробовать взять город штурмом. Правда, вряд ли легионерам удалось бы взять приступом Большую стену. Длительную же осаду Карт-Хадашт едва ли выдержит, ибо на этот раз у пунов не было могучего флота, способного доставить им продовольствие и военное снаряжение. Собственных же запасов съестного вместе с выращенными на полях и в садах Мегары зерном и плодами хватит лишь на одну десятую всех жителей.

— Значит, твои слова тогда… — прервал затянувшееся молчание Антигон.

— …были не более чем словами. Я просто хотел успокоить своих соратников. Эх, Тигго, конечно, мы могли бы оголить Иберию и, не считаясь с трудностями и потерями, перебросить оттуда все войска в Карт-Хадашт, но тогда Корнелий и Семпроний только радостно потирали бы руки и двинулись в Иберию. Через несколько месяцев мы оказались бы в еще более безнадежном положении, чем сейчас.

— Значит, или оставить все, как есть, то есть обречь себя на поражение без боя, или…

Ганнибал оперся на плечо Антигона и тяжело встал. Со стороны реки доносились голоса перекликающихся часовых. К собеседникам приблизился молодой пун в красном плаще и сверкающем шлеме. Очевидно, это был начальник одной из отданных под начало Гадзрубала групп.

— Ты прав, — Стратег устремил на Антигона долгий испытующий взгляд. — Даже если бы мы добрались до гор летом с большим войском, вряд ли стоило бы рассчитывать на успех. Власть римлян в Италии почти непоколебима. Но теперь, осенью, наши потери будут еще более страшными. Если мы вообще попадем туда…

Публий Корнелий Сципион полностью подтвердил высокую оценку, данную ему Ганнибалом. Он, правда, не поверил слухам о том, что вражеское войско уже вышло к берегам Родана, но на всякий случай послал туда разделившийся на несколько групп отряд конных разведчиков.

Одну из таких групп заметили несколько спешившихся нумидийцев, осторожно кравшихся между небольшими холмами в степи, раскинувшейся юго-восточнее Тениса. Римлян сразу можно было узнать по металлическим шлемам и наброшенным поверх доспехов плащам. Остальные, очевидно, были массалиотами. Один из нумидийских лазутчиков тихо свистнул, и всадники Гадзрубала сразу слезли с коней, надели им на морды мешки и, пригнувшись, бесшумно, как ужи, двинулись вперед. Вновь послышался негромкий свист, и тишину разорвал визг выпущенных стрел и дротиков. Через несколько минут все было кончено. Единственный оставшийся в живых массалиот — высокий стройный юноша — лежал на скомканной попоне. Тело было покрыто пятнами размазанной и еще не засохшей крови — очевидно, его поцарапали, когда сдирали панцирь. Гадзрубал мягко заговорил с ним, но пленный упорно молчал, недобро сверкая черными глазами и облизывая рассеченную верхнюю губу, а затем расхохотался прямо ему в лицо. Тогда разгневанный пун пригрозил приколотить его ладони гвоздями к доске, а когда и это не помогло, велел разжечь костер. Поняв, что его ждет, массалиот забился, точно птица, попавшая в сеть.

Гадзрубал сам сунул юношу головой в огонь. Страшный крик разорвал тишину и эхом заплескался по равнине. Пленный, обезумев от боли, бился в конвульсиях и неистово дергался всем телом, скребя ногтями землю и пытаясь вырваться. Но рука Гадзрубала точно окаменела. Затем пун, глядя в сочившееся кровью и вспухшее волдырями лицо несчастного, ровным голосом повторил свои вопросы. Антигон, не выдержав, отошел в сторону и стал смотреть на четко вырисовывавшиеся вдали угловатые линии горных хребтов с белоснежными куполами.

— Плохи твои дела. — Молодой пуп брезгливо вытер меч пучком травы. — Массалиот перед смертью сообщил довольно важные сведения. Корнелий пока еще не знает ни где мы, ни сколько нас. Это очень хорошо. Но вот что касается тебя…

— Вообще-то меня многое касается.

— Твой брат пока еще не взят под стражу, но власти Массалии с него глаз не сводят. Очевидно, римлянам известно, что некто Антигон пользуется довольно значительным влиянием в Карт-Хадаште и что он намерен у Родана покинуть ряды армии Ганнибала. Они ищут тебя.

— Известно что-нибудь о моем корабле? — с напускным безразличием спросил грек и даже попытался улыбнуться, но улыбка получилась довольно жалкой.

— Ничего. И на твоем месте я бы даже не пытался добраться до Массалии.

— А на твоем месте, — усмехнулся Антигон, вращая затекшими кистями рук, — я бы спешно повернул назад.

— Нас пятьсот, а их только триста, то есть почти вдвое меньше, — Гадзрубал скользнул по греку холодным взглядом, — И, по-моему, стоит взять еще пленных.

— Тебе хоть раз доводилось водить нумидийцев в атаку против тяжелой римской кавалерии?

— Мне нет, — твердо и неуступчиво бросил в ответ молодой пун, — А тебе?

Через полчаса его тело уже валялось на неровной земле. Из разрубленного затылка сочился кровавый ручеек. На Антигона наскочил приземистый коренастый римлянин в потемневшем бронзовом шлеме, удерживаемом туго стянутыми на подбородке кожаными ремнями. Их мечи скрестились, высекая синеватые искры, и сразу же выяснилось, что римлянин — серьезный противник. Он ловко вертел мечом, и греку еле удавалось отбивать удары. Он качнулся влево, и римлянин тут же послал туда свой меч, одновременно толкнув своим большим, с широкой грудью конем скакуна Антигона. Грек едва успел прикрыться щитом и полетел вниз, больно ударившись боком. Римлянин замахнулся для последнего удара и вдруг ткнулся лицом в гриву коня. Из его тела, мелко подрагивая оперением, торчала стрела.

Антигон вновь запрыгнул в седло и огляделся. Вокруг все вертелось в смертельном танце, и в клубах пыли, мельканье тел и сверканье клинков было невозможно разобрать, кто свой, а кто чужой. Наверное, численно превосходящие воины его отряда вскоре одолели бы римских разведчиков, тем более что сбоку, размахивая дротиками и держа на изготовку луки, приближалась еще одна группа нумидийских наездников во главе с их старшиной Микинсой. Однако грек решил, что сейчас гораздо разумнее отступить и, сохранив людей, доставить Ганнибалу добытые ранее сведения. Он свалил с седла еще одного противника и, чувствуя, что немеет правая рука, махнул левой Микинсе, давая сигнал к отходу. Грек вдруг с горечью ощутил, что теперь ему очень долго придется чуть ли не каждый день слышать звон и скрежет мечей, хруст разбиваемых щитов, грозные крики сражающихся, дикое ржание коней и стоны умирающих.

До лагеря они добрались только на следующий день и сразу увидели, что в нем остался лишь Ганнибал с небольшой частью конницы и слонами. Пехотинцы и большинство всадников уже двинулись на север.

— Нет, они никогда не сдадутся, Ганнибал, — Антигон снял помятый шлем и расстегнул ремни изрубленного панциря, — И даже если ты заманишь их в ловушку, как «волков», римляне не побегут в разные стороны, словно куры от ястреба, а, сомкнув ряды, попробуют прорваться или погибнут с честью. В таких боях тебе еще не доводилось участвовать, стратег.

Ганнибал громко свистнул и поднял руку. В ответ послышались протяжные звуки военных рожков, и лениво развалившиеся у костров всадники мгновенно пришли в движение. Они устало поднимались и начинали седлать лошадей.

— Я знаю. — Ганнибал взял грека под руку и повел к стоянке слонов.

Сур спокойно позволил им забраться на него. «Индиец» ловко вскочил на взмыленного коня Антигона и повел радом вьючную лошадь с поклажей грека.

— Я знаю, Тигго. Отец всегда предупреждал меня, чтобы я не обольщался относительно высоких боевых качеств ливийцев и иберов. Легионеры во многом превосходят их. О том же говорил и Гадзрубал — он видел, как превосходно они сражались на Сицилии.

Слон медленно двинулся к выходу из лагеря. Антигон полулежал в большой корзине без крышки, прикрепленной к спине огромного животного. Грек повернулся на бок и осторожно спросил:

— И тем не менее ты твердо решил перейти через Альпы?

— У меня нет другого выхода, — Ганнибал говорил спокойно, и лишь окаменевшее лицо и резкие складки возле губ и между бровей свидетельствовали о неимоверном внутреннем напряжении, — Когда попадешь в водоворот, нужно не дергаться, а замереть, пока вода успокоится. Иначе тебя утянет на дно… Хорошим пловцам порой удается… отсрочить свою гибель.

На состоявшемся в отсутствие Антигона большом войсковом сходе Ганнибал представил воинам Магила — вождя племени бойев, обитавшего по другую сторону Альп. Стратег произнес речь, о содержании которой греку никто ничего не мог толком сказать. Каждый из тех, к кому он обращался, запомнил лишь отдельные фрагменты, а записавший выступление Созил откровенно признался, что оно полностью соответствовало канонам риторики, как, впрочем, и его, хрониста, требованиям. По словам Созила, пун подробно остановился на положении стран за пределами Италии, напомнил о нависшей над Кархедоном угрозе и ополчениях галльских племен, за прошлые десятилетия неоднократно переходивших Альпы. И уж если это удалось беспорядочному скопищу людей, каковое, бесспорно, представляли собой полчища галлов, что уж говорить тогда о храбрых, стойких и дисциплинированных воинах, ведомых железной рукой стратега! Ганнибал также подчеркнул, что, по словам Магила, по ту сторону их с нетерпением ждут племена, готовые заключить союз и начать войну с ненавистными римлянами, готовыми уже поработить Иберию и Ливию.

Через четыре дня они дошли до местности, со всех сторон омываемой водами Родана и Изара и называемой Остров. Здесь Ганнибал разрешил своим вконец измученным долгим переходом солдатам устроить привал. Антигон, окончательно смирившись с невозможностью для него вырваться отсюда, занялся любимым делом. Вместе с седовласым Гадзрубалом он занимался снабжением войска всем необходимым.

Многочисленное и воинственное племя аллоброгов, населявшее Остров и прилегающие к нему земли, очень страдало от вражды между сыновьями своего покойного вождя. Старший из них, Бранк, попросил Ганнибала, слава о котором уже докатилась до этих мест, разрешить их давний спор. Стратег, выслушав старейшин, вынес приговор в пользу Бранка и в благодарность получил от него стадо баранов, множество мешков зерна, теплую одежду и возможность заменить пришедшее и негодность оружие.

Аллоброги дружно подтвердили, что Ганнибал выбрал единственно правильный путь, и вызвались проводить его. Дорога заняла девять дней. На десятый день к вечеру долина сузилась, и совсем рядом послышался грозный шум воды. Это пенилась, бесновалась и поднимала над порогами тучи влажной пыли зажатая каменными боками ущелья горная река Акра, впадавшая в Изар. На ее берегу воины разбили лагерь и залегли у костров, яркое пламя которых вместе с бледным лунным светом освещало морщинистые бока ущелья и цепь заснеженных гор впереди. Аллоброги покинули их на рассвете, когда холодный ветер развеял густые пласты тумана и багровые лучи солнца, как струи крови, растеклись по равнине. На смену этим аллоброгам пришли их соплеменники, крайне недовольные решением Ганнибала и потому выбравшие своим вождем его младшего брата. Стоя возле обрамленной черными кустами белопенной Акры, стратег неотрывно смотрел на господствовавшие над проходом высоты, где радостно размахивали боевыми топорами и дротиками обросшие волосами люди в меховых шапках. Лазутчики вернулись лишь к вечеру и донесли, что на ночь почти все горцы уходят к себе в городище, оставляя здесь только небольшую сторожевую заставу. Посланный в обход по крутым тропам к вершинам холмов смешанный отряд лучников, пращников и копейщиков ударил по горцам сзади, и вызвавшийся участвовать в вылазке Антигон сразу понял, что стычка будет недолгой и не слишком ожесточенной. Несколько горцев погибли от стрел и свинцовых шаров. Остальные, правда, успели укрыться за наспех собранным завалом. Несколько воинов, взбежавших наверх, тут же рухнули на землю, обливаясь кровью. Антигон, заметив щель между бревнами, быстро протиснулся туда и оказался лицом к липу с немолодым, но еще крепким галлом, чья тяжелая, перетянутая широким кожаным поясом фигура напоминала сильного и страшного зверя. Но в замахе его секиры на коротком древке не было силы — очевидно, аллоброг еще никак не мог собраться после неожиданного нападения. Антигон взмахнул мечом, и секира вместе с отрубленной кистью полетела в сторону. Над головой грека взметнулось еще три боевых топора, но солдаты, воспользовавшись замешательством галлов, уже взбегали на завал. Уцелевшие горцы разбежались кто куда.

С появлением враждебно настроенных аллоброгов началась череда страшных, загадочных и необъяснимых событий. Позднее Антигону с помощью отрывочных записей Созила удалось восстановить в памяти распорядок смутно запомнившихся ему дней и ночей, прошедших под знаком неимоверных усилий, тяжелейших страданий и кровавых стычек. Воспоминания слились в вязкую, причиняющую боль массу, и отдельные эпизоды отличались друг от друга лишь насыщенностью событий.

Тридцать восемь тысяч пехотинцев, восемь тысяч всадников, тридцать семь накрытых овчинными кожухами слонов в колпаках из лохматых бараньих шкур, множество мулов, баранов и быков пятнадцать дней терпели муки, по сравнению с которыми казались ничтожными мучения в Тартаре[141], рожденные фантазией египтян, вавилонян и индийцев. Наверное, окажись тогда среди воинов Ганнибала самый мудрый философ-стоик[142], вряд ли даже он смог бы стать выше этих страданий и взирать на них холодным, отстраненным взором.

Не было ни кустов, ни травы, чтобы разжечь костер, и окоченевшие, выбившиеся из сил люди во время ночевок и коротких привалов прижимались друг к другу или к животным, пытаясь хоть как-то согреться. Налетевший с разбойным свистом ветер обжигал лица и, забравшись под одежду, пронизывал до костей; висевшее в ярко-синем небе солнце больно слепило глаза; снег проваливался под ногами, и нужно было сначала осторожно пробовать ногой обледенелые пласты. На дне пропастей и клокочущих незамерзающих горных потоков уже лежало вместе с павшими лошадьми, мулами и сломанными повозками немало воинов, замерзших до смерти или сорвавшихся вниз. Однажды такая участь едва не постигла Антигона. Он медленно брел по узкой ленте дороги, прикрывая лицо от мелкого оледеневшего инея. В поводу грек вел коня, осторожно ощупывавшего копытом каждый камень. Умное животное словно понимало: одно неосторожное движение — и оно вместе с хозяином рухнет в темный провал ущелья. Вдруг откуда-то сверху вылетел округлый валун и с размаху ударил по шедшей впереди повозке. Послышался треск ломающегося дерева и дикое ржание лошади, которая через мгновение исчезла в зияющем проеме пропасти. От толчка Антигон выпустил повод, шедший сзади конь испуганно фыркнул и взвился на дыбы, ударив острыми передними копытами по плечам грека. Антигон нелепо взмахнул руками и, вероятно, тоже полетел бы вниз, если бы Магон не удержал его, локтевым изгибом, как медным ошейником, сдавив горло.

Антигон заглянул в глаза Магона и почувствовал, что враждебное отношение к нему пусть не навсегда, но исчезло и теперь брат Ганнибала уже долго не будет, подобно Ганнону, с откровенным презрением произносить слово «метек».

Иберийский наемник отвел его к излому скалы, он обессиленно прислонился к нему и долго вдыхал царапающий легкие льдистый воздух, провожая тоскливым взглядом круживших в небе орлов.

Вскоре Антигон не только потерял счет дням, но и утратил чувство реальности. Перед ним будто разверзся зияющий, манящий куда-то в бесконечность черный провал пещеры, внутри которой все было покрыто льдом, а сверху свисали огромные фигурные сосульки. Стоявшие повсюду безголовые статуи и бюсты дружно поворачивались ему вслед, как бы улавливая каждое его движение. Он забирался все дальше и дальше, пока наконец не увидел на густо заросшей травой земле голую женщину с непонятным цветом кожи, поразительно похожую одновременно на Изиду и Тзуниро. Лицо ее было искажено гримасой отчаяния, ужаса и глубокого отвращения. Тело ее было изъедено копошившимися в ранах червями. Антигон хотел было убежать, но ноги внезапно отказались ему повиноваться. Женщина медленно приближалась к нему, протягивая обрубки рук, из которых все выползали и выползали омерзительные черви.

— А-а-а! — дико закричал грек и пришел в себя.

Двое иберов с глубоко запавшими глазами бережно поддерживали его под локти, помогая подняться по крутому склону.

Армия превратилась в огромное, начавшее агонизировать тело. От полного распада ее, подобно железным скрепам, удерживала не менее твердая рука Ганнибала. От его острого взгляда не ускользало ничто, он держался рядом с солдатами и всегда появлялся в самых неожиданных местах на коне или пешком, у кое-как разожженного небольшого костра и в ожесточенной схватке. Он ел вместе с воинами похлебку, подбадривал раненых и, если требовалось, первым бросался в бой. Солдаты истово верили, что его страсть и напор одолеют любую беду и в конце концов приведут их к победе. Горсти орехов из его ладони хватало, чтобы утолить голод двадцати воинов; ободряющее слово, чуть сдобренное бранью, поднимало тридцать отчаявшихся, готовых остаться лежать на карнизах людей. Казалось, он совершенно забыл про сон, но голова его всегда оставалась свежей и неистощимой на выдумки. Преградившую им путь скалу из снега и льда он приказал растопить, а потом залить прокисшим вином. Вместе со всеми он пролагал дорогу сквозь разрыхлившуюся массу, а когда обессиленные солдаты присели отдохнуть, собрал вокруг себя военачальников и начал отдавать указания и расставлять сторожевые посты. Однажды Ганнибал снял со слонов вконец измученных Миркана и Бармакара, приставленных к нему Большим Советом, отнес их к костру и наглядно показал галлам-проводникам, как следует заботиться о здоровье высокопоставленных лиц Карт-Хадашта. Он знал, что рассказ об этом будет способствовать его популярности среди галльских вождей. Именно Ганнибал заставил ливийцев, нумидийцев, иберов, балеарцев, греков и других наемников преодолеть в себе страх перед неведомыми, подавляющими своим величием скалами. Именно в его присутствии они переставали скрежетать зубами и выражать недовольство, а кое-кто даже старался подавить приступы хриплого кашля. Обычно скупой на похвалу седоволосый заведующий снабжением как-то восхищенно заметил, что будь на месте Александра Великого Ганнибал, он бы точно дошел до Китая, ибо ни одному из его воинов даже в голову бы не пришло бунтовать у реки Гифаст[143].

При спуске с перевала они столкнулись с племенем, вроде бы настроенным весьма дружелюбно. Старейшины клятвенно заверили Ганнибала, что не намерены повторять чужие, оплаченные кровью ошибки и готовы выполнить любой его приказ. Они привезли с собой много съестных припасов и предложили отправить вместе с войском своих проводников. Ганнибал слушал, благосклонно кивая, а потом согласился, но приказал двигаться непременно в походном порядке. Дальнейшие события полностью подтвердили правоту стратега.

Оба проводника размашисто шагали впереди, легко ступая по обледенелому снегу обутыми в легкие сапоги ногами. Воины, голодные, усталые, с отмороженными руками и ногами, понуро брели сзади. Ко всему прочему, им еще приходилось поддерживать на спусках и поворотах повозки, чтобы они не опрокинулись. Когда дорога начала втягиваться it узкое ущелье, Ганнибал велел остановиться. Вскоре на горных склонах, словно муравьи, засуетились горцы, которые так и не дождались, когда войско окажется в приготовленной для него ловушке. Сверху полетели камни, брызнули стрелы и дротики. Глаза проводников сверкнули злым торжеством. В ту же минуту Ганнибал Мономах выхватил у одного из воинов пику и со страшной силой пропорол живот одному из них. Второй с безумным криком бросился в пропасть. Штурмовать скользкие скаты было совершенно бессмысленно, и Ганнибал велел пращникам и лучникам ответить градом свинцовых шаров и стрел в надежде сбить горцев с вершин. Многие из них уже валялись среди бугристых валунов, но остальные не отходили. Ярость и отчаяние охватили Ганнибала, но внезапно горцы замерли, а затем бросились вверх по склонам, бросая оружие, — такой страх внушили им приближающиеся слоны, мерно перебиравшие обернутыми серым войлоком ногами.

Через три дня войско Ганнибала спустилось с перевала. Небо было ясное, безоблачное. От солнечных лучей снежный покров подтаял, но солдаты уже знали, что к ночи он превратится в хрустящий наст. Возле дерева с сохранившимися немногими желтыми листьями Ганнибал остановился и окинул взглядом долину, выискивая подходящее для привала место. Из видневшихся неподалеку сложенных из камня хижин вкусно тянуло дымком. Взлохмаченные истощенные кони разрывали копытами снег и щипали показавшуюся из-под него траву. Стратег тяжело вздохнул, спрыгнул на землю и ласково потрепал коня по толстой мускулистой шее. План Ганнибала полностью удался, однако из его армии до Италии дошли только двенадцать тысяч ливийских гоплитов, восемь тысяч иберийских пехотинцев, около тысячи легковооруженных воинов и шесть тысяч иберийских и нумидийских всадников. А также все тридцать семь слонов.

Глава 12 Глаз Мелькарта

Между шатрами внезапно появилась приземистая широкоплечая фигура, и от сильного удара у Антигона даже потемнело в глазах.

— А, это ты, метек. Извини, — Магон протянул руку и легко поднял грека, с ног до головы измазанного глиной и грязью.

— В следующий раз сделай это летом и в сухом месте.

— Ну понятно, — Магон с чуть презрительной усмешкой смотрел на отряхивающегося Антигона. — Но сперва я положу туда несколько местных женщин.

— Ты не спешишь, пун?

— Да нет, я могу еще немного насладиться этим зрелищем. Он ведь еще не вернулся.

Никто не знал, куда утром отправился Ганнибал. Он вообще предпочитал не ставить никого заранее в известность о своих планах. Сегодня был вообще омерзительный день — пасмурный и холодный, — первый после зимнего солнцестояния. Вся равнина Нада, откуда брала начало небольшая бурная река Треббия, покрылась тонким слоем снега. Немногие оставшиеся после вырубки деревья с голыми ветвями выглядели особенно жалко на фоне нависшего над ними серого небосвода.

Внезапно Магон положил Антигону руку на плечо и очень серьезно сказал:

— Благодарю тебя за изумительный меч. Я никогда бы не поверил, что ты способен выдержать переход через горы. Я даже проникся к тебе уважением. И потом я знаю, как тебя любят мои братья. Я так к тебе относиться не буду, метек, но давай забудем наши прежние споры.

— Не я их начинал, Магон, — поморщился Антигон.

Брат Ганнибала согласно кивнул, криво усмехнулся, приложил руку к сердцу и быстро удалился. Грек долго смотрел ему вслед. Магон был превосходным, очень жестоким воином и весьма искусным военачальником, сравнимым с такими несравненными стратегами, как Пирр, Гамилькар и Ганнибал, Антигон ни минуты не сомневался, что Магон, добровольно согласившийся подчиниться старшему брату, сам мог бы встать во главе войска.

Но вместе с тем над ним довлела какая-то темная сила, заставлявшая его творить зверства, из-за которых вот уже несколько столетий греки люто ненавидели финикийцев и пунов. Эта война была столь же ужасна, как и все войны вообще. Ганнибал спокойно посылал войска разорять земли союзных Риму племен и сжигать их селения и городища. А тех, кого стратег так и не сумел уговорами привлечь на свою сторону, он безжалостно убивал. Но Магон слишком уж охотно возглавлял именно эти отряды, причем в жестокости он ухитрился превзойти даже Ганнибала Мономаха. Порой Антигону казалось, что в огромном волосатом теле, так похожем на тело Гамилькара Барки, живет частица души Ганнона Великого. Магон вполне мог оказаться на его месте в тот страшный день во дворце в Бирсе.

Антигон захотел было помыться, но потом махнул рукой. В лагере все было покрыто грязью, глиной, мусором, запекшейся кровью и дерьмом. В конце перехода Ганнибал позволил им лишь короткий отдых, дальше они уже ни разу не останавливались, и постепенно все, кроме Ганнибала, утратили всякое понимание происходивших вокруг событий. Какие посланцы каких племен и народов из каких италийских земель прибывали к ним, к каким племенам отправлялись гонцы, какие галльские племена еще сохраняли верность Риму, где еще остались римские гарнизоны… Отступающие легионеры Публия Корнелия сперва попытались было удержать мост через Тицин, но затем попросту сожгли его. По совету Гадзрубала Седого за два дня был наведен мост из лодок и плотов, но не через Тицин, а прямо через широкий Пад. Для того чтобы действительно наладить добрые отношения с готовыми заключить союз галлами, требовалось прорвать цепь римских укреплений, сковавшую в прямом смысле слова земли вокруг реки. Первые легковооруженные лигуры, привлеченные иберийским серебром и желанием покрыть себя славой, уже прибыли в лагерь пунов, но большинство народов, населявших гористое побережье Сардинского моря, сохраняло верность Риму. Правда, некоторые племена уже вспомнили древние предания, согласно которым несколько столетий назад они из северной части Ливии дошли через Иберию и Галлию до теперешних мест своего обитания. Ныне они радостно встречали пунов, ливийцев и нумидийцев, считая их своими дальними родственниками.

Именно они сообщили сведения, подтвердившие подозрения Ганнибала и еще раз укрепившие в нем уважение к Корнелию Сципиону. После битвы при Тицине стратег полагал, что римляне вскоре вновь перейдут в наступление, бросив вперед конницу. Когда же этого не произошло и лазутчики сообщили о наличии только рассеянных когорт и крепостных гарнизонов, Ганнибал сделал определенные выводы и обсудил их со своими военачальниками.

Затем вновь долгие переходы сменялись короткими стоянками. Они все время шли по южному берегу Пада вниз по течению под дождем и снегом по размокшей земле, походившей скорее на болото. Каждую ночь люди и животные умирали от холода, однако реки уже не покрывались льдом.

Публий Корнелий собрал в маленьком лагере все отряды из близлежащих крепостей. Кроме того, к нему присоединилось довольно много галльских «волков». Когда же они внезапно в одну из особенно темных ночей покинули его и перебежали к Ганнибалу, консул вновь двинулся на восток через реку Треббию. Ганнибал щедро наградил две тысячи двести перебежчиков и распустил их по домам, а своим подчиненным объяснил, что весной их к нему придет гораздо больше.

Обитавшие по ту сторону Треббии анамары худо-бедно снабжали римлян съестными припасами и дровами и поставляли им вьючных животных. Корнелий весьма уверенно чувствовал себя за прочными валами лагеря, расположенного в двух тысячах шагов от реки и закрывающего единственный путь для армии Ганнибала. Тем временем сюда прибыли войска Тиберия Семпрония, и римляне могли позволить себе не спешить.

И вот уже утром этого ужасного дня Ганнибал куда-то исчез. Даже Магон ничего не знал о замыслах стратега. Все последние дни и ночи конные отряды бесчинствовали на землях анамаров, лишая римлян возможности пополнить свои хранилища.

После прибытия пополнения из лигуров общее количество галлов в лагере Ганнибала составило почти тринадцать тысяч человек. Теперь навести порядок не удавалось даже Гадзрубалу Седому. Дисциплину уже не всегда соблюдали даже испытанные в боях и переходах войска, привыкшие расставлять шатры ровными рядами, готовить пищу и есть в строго определенное время и не жечь без нужды костры. Отныне шатры и покосившиеся хижины стояли так, будто с неба упали, то есть зигзагами и полукругом. Сохранялась лишь одна прямая дорожка, ведущая от восточных ворот к шатру стратега. Часть лагеря, отделенную изгородью и сторожевыми постами, занимали рабы и рабыни, привезенные сюда с дружественных Риму земель. От совершения насильственного совокупления прямо в мерзлой грязи не могли удержаться даже самые стойкие бойцы из жаркой Ливии и славящихся мягким климатом областей Испании. Женщин, как и рабов, здесь считали добычей и приравнивали к монетам, оружию и дровам.

На глазах Антигона Магон скрылся в этом загоне, и сквозь открытые ворота донеслись хриплые возгласы, стоны, смех и громовой голос Мономаха. Едва затихший ледяной ветер налетел снова, чуть позже лагерь осыпало снежной крупой. Антигон с трудом протиснулся сквозь толпу перепачканных грязью иберов и не менее грязных галльских женщин.

У восточных ворот он встретил медленно прохаживавшихся вдоль линии сторожевых постов Магарбала и Муттина.

— Мы не можем наступать, имея за спиной римлян. — Старший начальник конницы сосредоточенно взглянул на грека. — Отступать нельзя, иначе придется все начинать сначала. Так что же нам делать, Тигго?

Он резко выдернул правую ногу из лужи, долго рассматривал прохудившуюся подошву, к которой почему-то не прилипла грязь, а затем плотнее закутался в шерстяной плащ.

От гряды холмов на берегу Треббии к лагерю медленно приблизилась небольшая группа нумидийцев. Ганнибала Антигон распознал только по его вороному коню. Стратег спрыгнул на землю, подошел к одному из часовых, и лишь тогда грек увидел, что его лицо вымазано краской и известью, борода обрела рыжеватый оттенок, а голова прикрыта сверкающим галльским шлемом.

— Где Магон? — спросил Ганнибал. Несмотря на проведенные в седле по меньшей мере десять часов, он не выглядел усталым.

Магарбал молча ткнул большим пальцем за плечо, а Антигон небрежно бросил:

— Если уж быть до конца точным, он совокупляется.

— Понятно. Но у римлянок он еще колени не раздвигал. — Ганнибал провел рукой по лицу и смачно сплюнул в испачканную краской ладонь, — Теперь я знаю все, что нужно.

Муттин, казалось, весь превратился в слух.

— Корнелий? — невольно вырвалось у Муттина.

— Он все еще болен, — Ганнибал согласно кивнул, — что неудивительно при такой погоде и сильном ветре. Во главе войска встал Семпроний. Это очень хорошо. Пойдемте.

Через полчаса, незадолго до предполагаемого захода невидимого солнца, начался военный совет. Ганнибал успел помыться и переодеться. Он вкратце рассказал о том, как под видом галльского торговца побывал у ворот римского лагеря.

— А теперь о том, что там произошло, — Уголки жесткого рта Ганнибала растянулись в легкой улыбке, — Лучший стратег Рима вышел из строя. Семпроний вел себя на Сицилии весьма осмотрительно, но он честолюбив и сейчас проявляет себя очень легкомысленно. Он стремится непременно одержать победу накануне избрания новых консулов. Думаю, мы предоставим ему такую возможность.

— Каким образом? — Магон чуть наклонился вперед.

— Ты, брат, ему особенно в этом поможешь. Когда закончим, отбери сто ливийцев, пятьсот нумидийцев и отведи их к восточным воротам. Там мы встретимся. Я приготовил для Семпрония западню, и теперь главное — заманить его туда, — Ганнибал помолчал немного и назидательным тоном продолжил: — Но это очень непросто. Они собрали все силы — две армии в полном составе, то есть по два римских и два союзных легиона в каждой. Тридцать шесть тысяч римлян и двадцать тысяч латинов[147]. Их конница получила подкрепление — две тысячи всадников, уцелевших после битвы при Тицине. И еще четыре тысячи прислало племя кеноманов. Семпроний знает, что обладает численным превосходством. А я знаю, что мы, — Ганнибал обвел взглядом застывшие от напряжения лица, — обладаем гораздо более стойкими воинами, не считая, конечно, галлов. И вот что я задумал…

От его плана все пришли в полный восторг. Антигон и Гадзрубал Седой первыми покинули шатер, чтобы подготовить необходимое количество оливкового масла.

Еще до полуночи Магон со своими отрядами вышел из лагеря. Ганнибал ранее приказал, чтобы каждый из двухсот ливийцев и нумидийцев подобрал себе девять надежных соратников. В результате в восточном направлении двинулась тысяча пехотинцев и тысяча всадников. Им предстояло укрыться на густо заросшем терном и невысокими деревцами берегу ручья, пересекавшего равнину и впадавшего в Треббию. Остальные военачальники вновь собрались в шатре стратега.

— Я вынужден еще раз заявить, — Ганнибал показал на лист папируса, испещренный цифрами и заставленный выстроенными в ровные ряды ящичками, — что мы впервые сталкиваемся с настоящей римской армией в полном составе. И пусть мы неоднократно обсуждали этот вопрос, о римских легионах можно и нужно говорить вновь и вновь. Разумеется, если хочешь остаться в живых.

Антигон поднял повыше факел. На лицах военачальников он не увидел ни малейшего следа усталости или раздражения. Они были настроены решительно и серьезно. И еще грек увидел в них безграничную веру в человека, умевшего держать в голове такое количество полезных сведений, в которых любой другой попросту бы захлебнулся.

— Возможности использования легионов в сражении по-истине безграничны, — Ганнибал грустно улыбнулся. — Но римляне не знают, что могли бы сделать это оружие еще более острым, гибким и смертоносным. Они никак не желают заменить эллинскую фалангу[148] небольшими подвижными соединениями. Но необходимо усвоить главное: легионер — римский гражданин и сражается не за деньги или из верности своему стратегу, но за свой дом. В случае бегства он в отличие от ливийца или ибера не может вернуться в родные края, нет, он тогда теряет честь, имущество и зачастую даже жизнь. Поэтому не стремитесь натиском с флангов разрезать их строй на небольшие группы. Они не сдадутся, а предпочтут умереть.

Он показал на отдельные цифры и коробочки:

— Запомните цифру «десять», она имеет в данном случае решающее значение.

Кое-кто из присутствующих издал сдавленный смешок, но Ганнибал даже глазом не повел.

— Легион состоит из многих небольших соединений, которые, как я уже сказал, используются очень разумно. Основным из них является центурия, но входит в нее не сто, а шестьдесят воинов во главе с центурионом, — Он поочередно вгляделся в лицо каждого из слушателей. — И если вам удастся убить или ранить хотя бы половину из них, считайте, что битва почти выиграна. Они играют гораздо большую роль, чем трибуны. Две центурии образуют манипулу, возглавляемую предводителем первой из них. В легионе десять манипул легковооруженных воинов, именуемых велитами. Значит, там их всего двести человек. Они всегда начинают бой. Затем идут десять манипул гастатов, или копейщиков, которые давно уже вооружены еще и мечами. Обычно это наиболее молодые и неопытные легионеры. Они располагаются в первой линии. Далее следуют десять манипул «передовых», то есть более опытных воинов в возрасте двадцати пяти лет и старше. И замыкают построение триарии. Название говорит само за себя, ибо они образуют третью линию. Это участники многих сражений и походов. Их всего пять манипул.

Умение считать явно не входило в число достоинств многих участников военного совета. Их натужные лица вызвали у Ганнибала чуть пренебрежительную усмешку.

— Внутри лагеря и во время перехода они образуют когорту из манипулы гастатов, манипулы «передовых» и центурии триариев. На наше счастье, в битвах римляне применяют иной боевой порядок. И наконец, в каждом легионе есть триста всадников.

Он выпрямился, помолчал немного и тихо добавил:

— Итак, друзья, убивайте центурионов и забирайте знаки легионов. Ты, Гадзрубал, возглавишь утром балеарцев и лигуров. Кроме того, я отдаю тебе половину иберийской пехоты. Кого ты хочешь иметь вторым начальником?

— Ганнона, — помедлив, ответил Гадзрубал Седой.

Сын бывшего суффета довольно улыбнулся:

— Я не против, если только стратег утром не передумает.

— Нет. Очень хорошо. Вы легко отгоните велитов, поскольку вас будет чуть ли не втрое больше. И если все пойдет так, как я задумал, на вас ринутся гастаты. Сопротивляйтесь им недолго. Затем Гадзрубал отведет часть воинов налево, Ганнон — направо. Пропустите римскую конницу и наступайте с боков на «передовых» и триариев. Сзади по ним ударит Магон. Есть вопросы? Прекрасно. Теперь поговорим о том, чем займутся остальные…

На рассвете густо повалил снег, сменившийся шумным ливнем. Порывистый ветер срывал с деревьев ледяную пыль и швырял ее в лицо. Сторожевые посты у римского лагеря никак не ожидали, что перед ними из клубов утреннего тумана внезапно вынырнут нумидийские всадники. Они словно возникли из воздуха или выскочили из-под земли, а не переплыли через взбухшую реку. В воздух взвились дротики, один из которых долетел до палатки консула. Так и не успевшие позавтракать легионеры, недовольно ворча, начали строиться ровными рядами. Повинуясь поданному Семпронием знаку, первой покинула лагерь конница. Нумидийцы резко повернули обратно и с громким плеском обрушились в Треббию. Двинувшимся им вслед пешим римским воинам пришлось переходить через реку, держась за руки, иначе многих могло снести быстрым течением. Доспехи и оружие переправили на опять же некормленых конях. До начала настоящей битвы прошло несколько часов, во время которых голодным, озябшим римлянам, с трудом удерживавшим в дрожащих от холода руках мечи, копья и пилумы[149], противостояли сытые, натеревшие себя оливковым маслом солдаты Ганнибала.

Пущенные пращниками свинцовые шары заставили слишком увлекшихся преследованием нумидийцев римских всадников развернуться и понестись обратно. Они вновь оказались на флангах своего построения втянутыми в изнурительные поединки с превосходящими их по численности нумидийскими, иберийскими и галльскими наездниками. Когда римляне беспорядочно покатились назад, Гадзрубал Седой и Ганнон бросили против них пращников, метателей дротиков и лучников.

В центре тяжеловооруженные римские пехотинцы, несмотря на холод и истощение, выдержали натиск слонов, но так и не смогли добиться какого-либо окончательного результата. Исход сражения решил внезапно вырвавшийся из засады конный отряд Магона. В воздухе замелькали мечи и дротики, пробивая кровавую дорогу среди заметавшейся в суматохе римской пехоты. Римляне бросались то влево, то вправо, быстро рассеиваясь в конной массе. В самой глубине сечи мелькал вертевший мечом Магон. Прорезавшие низкие тучи длинные розовые лучи солнца высветили застланный трупами людей и коней западный берег Треббии. Лишь десяти тысячам легионеров во главе с Семпронием удалось вырваться из окружения.

На следующий день Ганнибал приказал свернуть лагерь. Антигон, не принимавший участия в битве и занимавшийся подготовкой к новому переходу, сделал все на высочайшем уровне. Ганнибал хотел использовать благоприятную возможность и перебраться к границам земель, населенных бойями, поближе к еще оставшимся римским военным поселениям.

Войска Ганнибала понесли небольшие потери. Больше всего пострадали слоны — больные и истощенные, они еще получили тяжелые ранения, ибо отчаянно защищавшиеся легионеры поражали их копьями и дротиками в глаза и рубили мечами хоботы.

Однако гораздо большее значение имело совсем другое: две возглавляемые консулами и полностью разгромленные армии обладали еще не виданной для галлов Северной Италии боевой мощью. Ранее гораздо более малочисленные римские соединения громили и усмиряли эти племена. Теперь же их разметали воины, перешедшие через Альпы под предводительством Ганнибала. Именно этот человек не только отпустил пленных италийцев без всякого выкупа, но даже щедро одарил их. Он просил только возвещать повсюду о том, что у Карфагена лишь один противник — Рим и что Ганнибал обещает всем, кто присоединится к нему, полную свободу от выплаты дани и принудительного набора в войска, а также возвращение старинных прав и обычаев.

Такой суровой зимы жители долины Пада не знали вот уже несколько десятилетий. С ней даже нельзя было сравнить две памятные зимы, проведенные Антигоном в Британии, так как здесь холод сочетался с промозглой сыростью. Выпавший снег быстро таял, превращая дороги в болотную жижу. Реки разбухали и выходили из берегов, затопляя поля и луга. Но они никогда не покрывались даже тонкой коркой льда. Опять же хуже всего пришлось животным — от болезней и ран в первые двадцать дней умерло двадцать слонов и множество нумидийских коней. Оружие ржавело и становилось ломким. Зерно успевало заплесневеть еще до того, как оказывалось в зимнем лагере, а гнилое сено также послужило причиной гибели многих лошадей.

В середине зимы в лагерь прибыл первый гонец из Карт-Хадашта. Из письма Бостара Антигон узнал о царящем в Ливии радостном настроении — вести о переходе через Альпы и победах при Тицине и Треббии заставили забыть о плохих новостях.

Антигон туг же поспешил к Ганнибалу. Стратег, как обычно, находился в своем шатре. Он наотрез отказался переезжать из него до тех пор, пока все солдаты не найдут прибежища в сухих и теплых домах. Он сидел, завернувшись в пунцовую шерстяную накидку, и ухитрялся одновременно читать, писать и диктовать. Созил устроился на ложе, положив ка колени доску и лист папируса, и мерно выбивал зубами дробь.

— Заходи, Тигго. Ты с хорошими или дурными вестями? — Он внимательно посмотрел на свиток в руке Антигона.

— Пока я сам не пойму. — Антигон подвинул небольшую скамейку к раскладному столу и присел на нее. Взор Ганнибала был, как обычно, ясен и тверд, но у грека почему-то создалось ощущение, что он держится из последних сил. — Речь пойдет о Ганноне.

— Мне уже известно, — отмахнулся Ганнибал, — если, конечно, ты имеешь в виду его неожиданные похвалы Баркидам.

— Я так и думал. Ты получил эти сведения из других источников. — Антигон показал на лежащую в углу кипу свитков.

Ганнибал встал, отодвинул скамейку, гибко, как кошка, выгнул спину, медленно прошелся взад-вперед и несколько минут, прищурившись, смотрел на пламя факела.

— Бостар знает причины?

— Нет, Он пишет, что Ганнон неустанно расхваливает тебя и называет не иначе как героем из героев. Но почему он вдруг так изменился?

Ганнибал зябко повел плечами, одновременно как бы выражая этим жестом пренебрежительное отношение к услышанному.

— Причину я могу тебе назвать, — устало сказал он. — Ликование Ганнона по поводу наших побед объясняется его стремлением отвлечь членов Совета от внимания к нашим нуждам. Вдруг они решат, что нам необходима помощь.

Созил восхищенно щелкнул языком. Антигон закусил губу и тихо постучал по столу.

— Боюсь, ты опять прав, мой друг. Есть еще дурные новости?

Созил тяжело вздохнул, но воздержался от высказываний. Ганнибал слегка задумался, а потом сокрушенно произнес:

— Их очень много.

Он вкратце рассказал Антигону о последних событиях, и грек еще раз поразился его умению даже здесь, на севере Италии, всегда иметь под рукой нужные сведения. Из кое-каких второстепенных деталей грек понял, что Ганнибал поддерживал отношения если не с большинством правителей эллинистических государств, то, по крайней мере, с их ближайшими советниками.

Во главе и так уже утратившего былую мощь флота Карт-Хадашта были поставлены на удивление бездарные навархи. Мелита была потеряна, а отправленную в Лилибей флотилию захватили римляне. Третью флотилию погубил шторм. В каждой из них насчитывалось не более двадцати пяти кораблей, из них половина была потоплена или захвачена римлянами.

Очевидно, Ганнибал во многих своих посланиях заклинал эллинские города, союзы и царства прекратить все бессмысленные раздоры и использовать нынешнее положение для того, чтобы вернуть утраченные в Иллирии и Эпире земли и побудить греческие города в Италии восстать против римского владычества. Из них лишь Сиракузы сохранили независимость, поскольку считались союзником Рима. В ответ стратег получал пока лишь вежливые отговорки и ничего не значащие обещания.

Кроме того, именно сейчас царь Египта Птолемей и Антиох Сирийский сражались между собой, причем последнему приходилось еще подавлять мятежи в своих провинциях. Вот уже два года царь Македонии Филипп вел войну против Этолийского союза[150] и одновременно разорял Лаконию[151].

В Иберии высадились римские войска во главе с братом Публия Корнелия Сципиона Гнеем. Баннон, не дождавшись подхода с юга Гадзрубала, отважился в одиночку сразиться с римлянами и потерпел сокрушительное поражение. Отныне все земли севернее Ибера, включая город Киссу с оставленным там имуществом армии Ганнибала, были потеряны.

Позднее, когда серое небо заволокло черными тучами, Созил зашел к Антигону, поселившемуся вместе с Гадзрубалом Седым и Мемноном в маленьком деревянном доме.

— Ты, как его друг, должен знать, — лакедемонянин старался говорить так, чтобы никто, кроме Антигона, его не слышал, — Он никому не говорил об этом. Я лишь случайно вычитал об ужасном событии из одного донесения, которое мне было поручено переписать. В нем говорилось следующее: «После высадки римлян в Иберии Имильке вместе с маленьким Гамилькаром отправилась на корабле в Карт-Хадашт. Из всей груженной серебром флотилии в город прибыл только один корабль. Значит, его жена и сын погибли».

Антигон набросил плащ, судорожно схватил амфору с сирийским вином и вышел наружу. Мокрые снежинки на его лице смешались с солоноватыми ручейками слез.

В шатре стратега догорал последний факел. Ганнибал вытянулся на ложе и с каменным лицом смотрел куда-то вверх.

Антигон не покидал войско по разным причинам. Во-первых, ему хотелось как можно дольше оставаться живым свидетелем событий, еще не отмеченных историей. Во-вторых, во втором своем письме Бостар утверждал, что его присутствие в Карт-Хадаште желательно, но вовсе не обязательно. Кроме того, у пунов в Италии пока не было надежной гавани и хорошо оснащенных кораблей. И наконец, как опытному купцу ему хотелось собрать как можно больше сведений о новых рынках и товарах.

Но главным побудительным мотивом для него была просьба Ганнибала остаться. Антигон со своими обширными знаниями и способностями помог наладить снабжение армии, избавив от этой утомительной обязанности Гадзрубала Седого.

К концу зимы в живых осталось только восемь слонов. Но зато лагерь пополнился галльскими воинами. Ганнибал и Гадзрубал занялись их обучением, предоставив остальным младшим стратегам возможность с небольшими отрядами нападать на римские укрепления и выставлять на дорогах сторожевые посты.

Вожди галльских племен настоятельно просили Ганнибала начать продвижение на юг. Им очень не хотелось превращать свои земли в места сражений. Ганнибал, который так или иначе должен был двинуться в сторону Сицилии, чтобы вбить клин в отношения между Римом и его союзниками, согласился при условии бесперебойных поставок в его армию продовольствия и лошадей и пополнения рядов армии.

Поступавшие из Рима донесения лазутчиков постоянно вызывали на военном совете взрывы смеха. В отличие от Карт-Хадашта, где в течение десятилетий храмы постепенно перестали играть ведущую роль, правители Вечного города блуждали во тьме суеверий. Военачальники Ганнибала, подобно своему стратегу, с уважением относившиеся к сотням богов, которым поклонялись их воины, полагались исключительно на свои способности, а вовсе не на божественное провидение. Им представлялось по меньшей мере странным, что их враг, чью боевую мощь уважали все и чьи легионы и богатство внушали страх опять же всем, полагался на жрецов, гадавших по внутренностям животных и полету птиц. И что страх ему внушали не столько пуны, сколько неведомые силы и грозные предзнаменования. Якобы на Сицилии у нескольких легионеров вдруг раскалились наконечники копий, а на Сардинии у центуриона — жезл. Где-то на щитах вдруг выступили кровавые капли пота, в Пиценуме пошел каменный дождь, в Канене днем на небе показались две луны, храм Надежды на овощном рынке озарился изнутри вспышкой молнии, в Галлии волк выхватил из ножен у часового меч, петух превратился в курицу (или наоборот) и так далее. Все эти тревожные события побудили Сенат во главе с новым консулом Гнеем Сервилием пожертвовать Юпитеру золотую молнию весом чуть ли не в пятьдесят мин и устроить всевозможные празднества, чтобы хоть немного умилостивить богов.

Другой консул, Гай Фламиний, уже направлялся с войсками на север с целью собрать рассеянные после двух поражений отряды. С помощью союзников численность его армии вскоре составила тридцать тысяч пехотинцев и три тысячи всадников. К началу весны в Этрурию по дороге, соединявшей Рим с расположенной на западном побережье Италии гаванью Аримин, двинулся также Сервилий.

Узнав о появлении обеих армий в Северной Италии, Ганнибал, как обычно, собрал в своем шатре военачальников.

— Когда выступаем? — Магон с хрустом потянулся, широко раскинув огромные волосатые руки, казалось способные задушить бегемота.

— Завтра, — Ганнибал на мгновение отвел взгляд от карты, на которой были отмечены горы, реки, римские дороги и крепости, и махнул рукой Созилу: — Читай, друг.

Лакедемонянин с внушительным видом прокашлялся и нарочито громко произнес:

— Хотя срок консульских полномочий Публия Корнелия Сципиона уже истек, Сенат вновь направил его в Иберию. Он уже отбыл туда, имея под своим началом тридцать новых пентер, множество обычных судов и восемь тысяч легионеров.

О Гадзрубале известно лишь, что он строит новые суда и вербует новых воинов среди местных жителей.

Муттин пробормотал что-то невнятное и толкнул локтем в бок Магарбала.

— Мы и так знаем, что Рим способен вести войну сразу во многих местах, — осторожно начал старший начальник конницы, — а мы — нет. Лучше скажи, что делать завтра.

Глядя в покрасневшие, с черными кругами глаза Ганнибала, Антигон вспомнил, что стратег не спал уже несколько дней. Он разъезжал по окрестным землям, расспрашивал крестьян и лично надзирал за обучением новобранцев.

— Не смотри на меня с таким беспокойством, Тигго, — неожиданно весело подмигнул ему Ганнибал. — Я для того распорядился зачитать вам сообщение из Иберии, чтобы подчеркнуть определенное сходство в нашем с Гнеем Корнелием положении. Он — на севере Иберии, мы — на севере Италии, Однако брат доставит ему подкрепление, а от Гадзрубала мы ничего подобного не ждем. Оба брата намерены перейти Ибер и двинуться на юг, мы тоже хотим идти в южном направлении. И надеяться остается лишь на переход на нашу сторону союзников Рима. А добиться этого можно, лишь пройдя через их земли.

— Мы столько уже говорили об этом, — Мономах нерешительно шагнул вперед, — Скажи, какие дурные новости ты скрываешь от нас, повторяя одно и то же?

— Ты догадался, не так ли? — с иронией заметил Ганнибал, — Как я уже сказал, нам нужно на юг. Но дорога, берущая начало у Аримина, перекрыта Сервилием. И было бы полным безумием рваться туда. Хорошая дорога через Умбрию тоже отпадает. — Он описал на карте пальцем дугу от устья Пада до Рима, — Западнее отсюда Этрурия, но там нас уже ждет Фламиний, Его легионеры стоят на всех дорогах и перевалах.

— Неужели на всех? — Гадзрубал Седой задумчиво наморщил лоб.

— Всех, которые он считает проходимыми. Поэтому мы пойдем через местность, залитую половодьем реки Арн. Наша цель — Фэсул. — Ганнибал резко ткнул пальцем в карту.

— Но объясни, — Магон схватил брата за плечо, — почему Фламиний полагает, что здесь пройти невозможно?

— А потому, — усмехнулся Ганнибал, — что перевал здесь уж больно крут, а начиная от этрусского поселения Пистория земля немного заболочена.

После спуска с перевала по узкой извилистой дороге из всех слонов уцелел только Сур, которому, казалось, ничто не может принести вреда. Морозная зима с обильно выпавшим снегом наконец закончилась, оставив после себя талые сугробы и недолговечные весенние озерца. В долинах этрусских рек днем было невыносимо жарко, а ночами нестерпимо холодно.

В последний день перехода Антигон уже почти тосковал по далеким Альпам. Накануне их вступления в болота Этрурии Ганнибал заново перегруппировал войско.

— Ты, Тигго, вместе с Ганноном и Гамильконом пойдешь во главе колонны. Я даю вам пятьдесят сотен ливийцев и половину иберов. Внимательно следите за тем, что творится сзади.

Седой скривил рот и медленно кивнул. За ними пойдет часть обоза, потом галлы, затем снова обоз и уже в конце иберийские и нумидийские всадники. Таким образом, если даже галлы взбунтуются и попробуют вернуться в родные края, у них ничего не получится. Именно так поняли распоряжение Ганнибала его военачальники.

Дни, проведенные в почти непроходимом болоте, выделявшем ядовитые испарения, когда им пришлось брести по зыбкой, готовой в любую минуту разверзнуться и проглотить их земле, были, наверное, самыми ужасными за все время похода. Люди едва переставляли ноги, поскольку помимо полных стрел и дротиков колчанов, луков, тяжелых секир, мечей и длинных копий им еще пришлось на себе нести съестные припасы. Внизу противно хлюпала болотная жижа, сверху донимала мошкара, залеплявшая носы и глаза. В жарком, влажном, пропитанном гнилостным запахом воздухе дышать было неимоверно трудно. Ночами же спать приходилось на трупах павших вьючных лошадей или на снаряжении, сброшенном сотней воинов. На нем хватало места только для тридцати человек. Многих притягивала обманчивая твердость сочно-зеленой почвы. Уже через минуту-другую их начинала засасывать трясина. Солдаты пытались выбраться из нее, судорожно цепляясь за кочки и редкие кусты. Те, кому повезло, вылезали из черной вязкой топи безоружные, облепленные тиной. Но в особо топких местах чем больше человек барахтался, тем глубже он увязал и наконец совсем исчезал в болоте, оставляя после себя быстро лопающиеся пузыри. Мулы пропадали в чавкающей болотной жиже, взбивая ногами фонтаны болотной воды, с отчаянным ржанием, напоминающим человеческий крик. Антигон, шедший впереди, как-то оступился и тут же увяз по пояс. Выбраться после нескольких неудачных попыток ему помог Гамилькон, не выпускавший из рук длинной палки. Потом грека посадили на мула, и он долго лязгал зубами в ознобе к разглядывал свои босые грязные ноги — его сапоги навсегда остались в трясине. Здесь же воины порой находили остатки древних запруд, построенных когда-то этрусками. Вдалеке, в зыбкой дымке болотных испарений, вырисовывались зубчатые вершины скал.

В середине второго дня многие заболели лихорадкой. Лекари ничего не могли сделать. Они сами падали с ног от усталости. В одну из ночей Мемнон позволил себе немного передохнуть рядом с отцом.

— Он может ослепнуть, — сдавленным голосом ответил Мемнон на вопрос отца о самочувствии стратега, — Сырость, грязь, перенапряжение — я даже не знаю, когда он в последний раз спал. Оба глаза воспалились, и нужно хотя бы десять дней отдыха в сухом и теплом месте. Тогда с помощью перевязок и травяных настоев его можно было бы вылечить… Но для этого Ганнибала нужно оглушить и привязать к Суру. Магон хотел было так поступить, но Ганнибал мгновенно обнажил меч. — Мемнон медленно повернулся и посмотрел в глаза отцу. Затем он встал и, поскользнувшись на щите, провалился по икры в болотную грязь. К счастью, места здесь были уже не такие топкие. — Мне пора. Но может быть, он послушает тебя.

— Едва ли. — Антигон проводил усталым взглядом сына. — Вот если мы выберемся отсюда…

— Боюсь, что уже будет поздно.

На рассвете третьего дня они вышли на хорошо проторенную в прогибающейся болотистой почве тропу. Когда красный шар солнца выкатился на небосклон, к тем, кто возглавлял головную колонну, приблизился Гадзрубал Седой.

— У него страшные боли, — Он жадно вдохнул воздух и поморщился — доносившийся издалека аромат вереска и полыни смешивался с запахом тления.

Баннон промолчал. Гамилькон хмуро усмехнулся:

— А что мы можем сделать? Ганнибал же… — Он вдруг всхлипнул и отвернулся.

— Вот именно. — Гадзрубал равнодушно посмотрел на валявшийся неподалеку труп галла. — По сравнению с ним мы безмозглые, бесчувственные варвары. Просто черви… В сущности, ему хоть ногу отрезай, он звука не издаст. Его глаза…

Антигон из-под чуть прищуренных век смотрел на ослепительный диск солнца. Даже здоровые глаза еле-еле выдержали бы такой яркий свет.

Во второй половине четвертого дня они выбрались из мелкой, покрытой зеленоватой ряской воды на равнину юго-западнее Фэсула. Высланные вперед в ранние утренние часы разведчики вернулись с хорошими новостями. Они нигде не обнаружили легионеров, но зато нашли превосходное место для привала — большую, хорошо укрепленную римскую виллу с множеством пристроек, виноградниками и оливковой рощей. Коротко переговорив с Антигоном, Ганнон и Гамилькон отобрали добровольцев и, разбив их на два отряда по пятьсот человек в каждом, отправились с двух сторон штурмовать поместье.

Когда Антигон с оставшимися воинами приблизился к нему, бой уже затих. Уцелели почти все постройки, и лишь часть портика с северо-восточной стороны, где защитники виллы сражались до последнего, была изрядно повреждена. На пороге валялся изрубленный мечами высокий лысый старик.

При других обстоятельствах это был бы, наверное, изумительный день. К вечеру в блеске лучей заходящего солнца далекие отроги Апеннин вдруг словно оказались совсем рядом и засверкали каким-то волшебным розово-голубым светом. По ним медленно плыли белые облака, вяло гонимые ветром, налетевшим с Сардинского моря. Сур на удивление легко прошагал мимо растянувшейся в переходе колонны, двух полуразрушенных пристроек и медленно слезавших с коней нумидийцев. Из внутреннего двора выбежал египетский зверек и ловко запрыгнул на цоколь колонны. Воздух наполнился запахом крови, внутренностей забитых коров и дымом костров, звоном снимаемых доспехов, шумом голосов и тихим смехом.

Возле портика Сур вдруг пошатнулся. Погонщик гордо поднял копье стратега с изображением полумесяца Танит и глаза Мелькарта. Сзади сидел Ганнибал. Сур поднял хобот и с жалобным ревом опустился на колени. Из его пасти показались две струйки крови. Погонщик спрыгнул на землю и поддержал стратега, едва не свалившегося с загривка слона.

Ганнибал выглядел ужасно. Его глаза воспалились, распухшее от комариных укусов лицо судорожно дергалось, руки бессильно повисли. Однако он отстранил погонщика, собравшегося было отвести его в дом, и благодарно прижался щекой к голове Сура, а затем сам принялся смазывать морщинистую кожу коровьим маслом. Антигону даже показалось, что слон ободряюще подмигнул стратегу. Затем огромное животное медленно повалилось на бок.

Только Муттину удалось уговорить Ганнибала хотя бы два дня отдохнуть в просторной темной комнате. Стратег вел себя довольно странно. Он неподвижно лежал, не отвечал ни на один вопрос, ничего не ел и не пил. Рядом с ложем лежал один из найденных в подвале копченых окороков, большой круг сыра и стоял распечатанный кувшин со старым вином.

— Он как бы замкнулся в себе, — угрюмо сообщил Мемнон.

Все здесь невольно понижали голоса, хотя от отведенной Ганнибалу комнаты их отделяли один переход и две стены. В главном здании поместья уже привыкли передвигаться на цыпочках, а в палатках и хижинах, где разместились тысячи людей, воцарилась тревожная тишина.

— Уж если кто-то и заслужил покой, так это он, — с непонятной усмешкой заявил Магон, — В войсках — полный порядок, лазутчики — надежные люди, а решения мы пока можем принять сообща. А потом…

Получив временные полномочия стратега, младший из Баркидов совершенно изменился. Он больше не позволял себе издеваться над Антигоном или подкалывать Муттина, который теперь относился к брату Ганнибала с нескрываемым восхищением.

— Скажи, целитель, что с ним будет? — Магарбал тяжело опустил ладони на заставленный кубками и кувшинами стол.

Мемнон посмотрел на отца, как бы ища поддержки. Антигон неохотно кивнул.

— Он потеряет правый глаз, — совсем тихо сказал Мемнон. — И это еще хорошо.

— Почему хорошо? — осуждающе протянул Магон.

— Потому что мог бы потерять вообще зрение.

— Он — наша голова, — мрачно заключил Гадзрубал Седой, — и сердце еще тридцати тысяч…

Никто больше не произнес ни слова, и Антигон вдруг осознал, что сейчас происходит нечто поразительное. Магон, способный ударом кулака убить быка и в одиночку сразиться с целой центурией, не боявшийся ни своих, ни чужих богов, ни штормов и ни бурь, сейчас испытывал настоящий страх. И отнюдь не за свою жизнь или судьбу армии. Магарбал, наиболее близкий друг Ганнибала, казалось даже умевший читать его мысли, еле сдерживал рвущийся наружу страх. И опять же не только за свою жизнь или своих наездников. Ганнон, веселый, жизнерадостный, храбрый Ганнон, сидел с бледным лицом, содрогаясь в душе от страха. Муттин, который просто преклонялся перед стратегом и с которым Ганнибал в свою очередь обращался подчеркнуто дружески; молчаливый Гадзрубал Седой, человек, наделенный поразительной памятью, знаток сочинений греческих философов, умевший превосходно наладить снабжение и осадное дело; Ганнибал Мономах, этот зачастую крайне жестокий и необузданный пунийский Ахилл, который вроде бы должен был бояться только себя самого; благородные, богатые, образованные пуны Карталон, Бонкарг, Гимилькон, способные на собственные деньги создать на землях Ливии царства или учредить академии, но отдавшие предпочтение службе под началом Ганнибала, — все они испытывали страшный, раздирающий душу страх за жизнь своего кумира. Ибо от коварной болезни нельзя было защититься панцирем, ее нельзя было повергнуть мечом, копьем или лестью. Она когтями вцепилась в беззащитный и незаменимый глаз и готова была забраться еще глубже.

Антигон гораздо более отчетливо, чем когда-либо, почувствовал, что ему уже пятьдесят один год. Но видимо, потому, что греку столько времени приходилось заниматься самыми разнообразными вещами, он не испытывал того страха, который, как цепи, сковал военачальников и, подобно дымке, как бы окутал всю армию.

Он встал, опорожнил кубок и похлопал встрепенувшегося Муггана по плечу.

— Я пойду к нему.

Ганнибал, одетый в чистый хитон, лежал в расслабленной позе с завязанными глазами. Ненужную еду уже убрали, заменив ее на миску с настоем из трав, распространявших приятный освежающий аромат.

— Сынок, — еле слышно произнес Антигон, присаживаясь на край ложа и беря в руку сухую безжизненную ладонь стратега, — как бы я хотел, чтобы ты сейчас громогласно потребовал вина, женщину или… просто запел.

— Что тебя тревожит, Тигго? — Ганнибал крепко сжал ладонь грека.

— Твои друзья. Они знают, что такое рубленая или колотая рана, но здесь… Они ничего не понимают. А ведь таких военачальников не было еще ни у одного стратега. Если бы ты, подобно Александру, умер в Вавилоне, они бы в отличие от его диадохов[152] не разделили, а, наоборот, укрепили и расширили его империю. Но сейчас они, как дети, боящиеся захода солнца.

— Я знаю, Тигго. Я знаю, чего они опасаются. — Он приложил тыльную сторону ладони к повязке: — Сухая. Сумеешь?..

Антигон осторожно снял повязку, обмакнул ее в миску с настоем и вновь наложил ее на залепленные желтым гноем глаза Ганнибала.

— Со времени убийства Гадзрубала Красивого, — слабым сипловатым голосом сказал стратег, — я толком так ни разу и не отдохнул. Четыре года, Тигго, четыре года. Как только у меня голова не лопнула…

— Но ты хоть в эти дни поспал?

— Да нет, я не могу спать, — Ганнибал раздраженно покачал головой. — Я… нет, не я, а кто-то совсем другой думает за меня, Тигго.

На его лице вновь появилось умиротворенное выражение, и он вполголоса начал размышлять и высказывать предположения. Голова, представлявшая, по его словам, готовый лопнуть сосуд, словно несколько опорожнилась. Почти ни слова о войне, римском Сенате, Совете Карт-Хадашта и обезумевших правителях эллинистических государств — эти вопросы не относились к подсознанию, их следовало пока упрятать в хранилище разума. Антигон понимал, что снять со стратега напряжение сейчас способен только он. От Магарбала такой разговор потребовал бы чрезмерных умственных усилий, а Магон, вероятно, вообще бы ничего не понял. Помимо грека лишь один человек был способен вот так сидеть возле ложа стратега, внимательно слушать его, порой давать ненавязчивые советы, а иногда твердо возражать ему. Но его средний брат сейчас отчаянно сражался в Иберии с римскими легионами и тупоумием тамошних вождей.

Ганнибал легко переходил с одного на другое, и мысли его блуждали будто в лабиринте.

— О, эти две чудесные зимы в Карт-Хадаште… Глаза Имильке, ее руки, игравшие с малышом… — И тут же сразу: — Оставайся я подольше рядом с тобой и Тзуниро, непременно увел бы ее…

Он обессиленно замолчал, словно подыскивая подходящие слова, а потом попросил Антигона рассказать ему о матери, которая умерла, когда ему было только четыре года. Но для него она навсегда осталась воплощением теплоты и нежности. Чуть позже он потребовал мясного бульона и воскликнул:

— По-моему, я засыпаю! Не приходи, пока я сам не позову.

Стоило Антигону пойти в оставленную им недавно комнату, как Магон вскочил из-за стола и ринулся ему навстречу.

— Ну… ну как он?

— Он здоров. Относительно глаза не мне судить, но так у него больше ничего не болит. Он даже захотел бульона.

Муттин облегченно вздохнул. Магарбал засиял от радости, а Магон совершил нечто невероятное. Он крепко прижал Антигона к своей широкой груди.

— Благодарю тебя, Тигго. — Тут он хитро усмехнулся и поправился: — Я хотел сказать «метек».

— Не за что, пун.

— Хотя, — лицо Магона снова помрачнело, — а если он все же ослепнет?

— Это зависит от воли судьбы и искусства Мемнона. Но скажи, с кем бы ты пошел в бой: со слепым Ганнибалом, или Пирром, или со всеми зрячими римскими консулами?

— Да у него голова лучше их всех, вместе взятых, — Магон, как бы сдаваясь, вскинул обе руки, — Нет, уж лучше Ганнибал без глаз, ушей и даже ног.

Антигон отдал распоряжение на кухне и вернулся к Ганнибалу.

— Сейчас будет готов бульон, стратег. Есть еще пожелания?

— Пусть меня покормит кто-нибудь из рабов. Твой сын запретил мне открывать глаза.

— Я лучше сам тебя покормлю. Укрепить твой дух какой-нибудь мудрой историей? Или, напротив, тебе хочется услышать что-нибудь веселое и глупое?

— И то и другое, Тигго. Все, что тебе в голову взбредет.

— Я рассказывал тебе про Тапробану?

— Об этом острове к югу от Индии? Вроде бы нет.

— Мы были там вместе с китайским купцом. С ним была очень хорошо воспитанная и весьма привлекательная дочь, которая тогда меня интересовала больше, чем все мудрые высказывания ее отца. Но кое-что я запомнил. Послушай: «Срубленное дерево не отбрасывает тени». Или: «От одной нитки может сгнить целый канат». А вот еще: «Блоха в циновке хуже льва в степи». А когда я задумал слишком уж далеко идущие планы, он сказал мне: «Гора пуха может потопить лодку» и «С одного буйвола нельзя снять две шкуры». Ну как, спать больше не хочется?

— До чего ж китайцы мудры, — удовлетворенно хмыкнул Ганнибал, — Перед уходом из Иберии я получил оттуда донесение. Оказывается, у них появился правитель, вознамерившийся выстроить огромную стену и отгородиться от остального мира. Хорошая мысль. Если бы Ойкумена сто лет назад возвела стену вокруг Рима…

В дверях появился Мемнон с дымящейся миской, из которой торчала полированная деревянная ложка.

Поев, Ганнибал откинулся на спину и умиротворенно закрыл глаза.

Он проспал ровно двадцать четыре часа. Затем Мемнон вновь обследовал его и с удовлетворением убедился, что левый глаз совершенно здоров. Правый же глаз ослеп.

Лазутчики сообщили, что Гай Фламиний со своей армией встал лагерем возле города Арреция, откуда ему довольно легко перекрыть все большие дороги. Ганнибал принялся изучать жизнь консула, стараясь не упустить ни малейшей подробности.

Целый день он также принимал посланцев этрусских городов. Они утверждали, что якобы уже триста тридцать лет назад пуны и этруски совместно снарядили флот с целью отразить натиск фокейцев[153] на западе. Антигон сильно сомневался в этом, но между Кархедоном и этрусками действительно существовали давние торговые отношения. Рим постепенно отнял у этрусков все земли и города, последний раз они восстали против его господства шестьдесят лет назад. С тех пор Этрурия считалась одним из самых надежных союзников Рима.

Теперь этруски, не дожидаясь призыва Ганнибала, сами предложили ему помощь.

— Не стоит особо на них рассчитывать, — небрежно сказал вечером Ганнибал, дождавшись отъезда послов, — Воинов они нам вряд ли предоставят, а вот продовольствие и свежих лошадей… Мы ведь столько их потеряли в проклятых болотах.

— Что будем делать дальше? — подрагивающим от нетерпения голосом спросил Магон.

— Фламиний уже знает, что мы здесь, — Ганнибал осторожно коснулся красной повязки, прикрывающей правый глаз, — и наверняка уже отправил гонцов ко второму консулу. Таким образом, Сервилий также вскоре объявится в Этрурии.

Гадзрубал Седой даже присвистнул сквозь зубы:

— Неужели ты собираешься ждать, пока обе армии соединятся?

— Нет, у меня несколько иные планы, — нарочито медленно сказал Ганнибал, и на лице его мелькнула недобрая улыбка, — Мы немного раззадорим Фламиния.

— Думаешь, он пойдет тебе навстречу? — удивленно вскинул брови Муттин.

— Да он просто напрашивается на это. — Ганнибал встал и принялся расхаживать по комнате, перечисляя особенности жизненного пути и характера римлянина — Гай Фламиний из так называемого плебейского рода, то есть простой человек, всего добившийся в жизни сам. Он ярый противник знатных семей, именуемых в Риме патрициями. Ко всему прочему, он еще не верит в богов и недобрые предзнаменования.

— Вполне мог быть пуном и нашим хорошим другом, — пробормотал Муттин.

— Уж точно нет. В остальном он обычный римлянин, и другие народы для него не существуют. Пятнадцать лет назад он был претором на Сицилии, потом впервые был избран консулом, упорно приписывает себе победу над инсубрами и крайне обижен на сенаторов, которые, придравшись к каким-то очередным небесным знамениям, отказали ему в триумфальном шествии. — Ганнибал поморщился и прочистил горло. — В действительности победой он обязан своим военным трибунам и центурионам, которые попросту пренебрегли его путаными приказами. Три года назад он стал цензором[154] и выстроил названную его именем дорогу, ведущую из Рима в Аримин, а также цирк на Марсовом поле[155]. В последние годы он нажил себе в Сенате много врагов, поскольку требовал запретить его членам заниматься весьма выгодной заморской торговлей.

— Все это замечательно, — скучающим голосом заметил Магон, подавляя зевок. — Но к чему нам эти сведения?

— Из них можно сделать следующий вывод: консул честолюбив, очень упрям и лишен чувства юмора. Он хочет всего добиться сам и приходит в ярость, узнав, что его не принимают всерьез, — Ганнибал издал короткий неприятный смешок и довольно потер руки, — Вот эти его качества мы и используем.

Через четыре дня войско достигло Арреция. Пламя пожаров взвилось над римскими поместьями и сохранившими верность Риму этрусскими селениями. Воины Ганнибала беспощадно истребляли жителей, уводили с собой их жен и осиротевших детей, угоняли скот и выгребали хранилища до последнего зерна. Получив тревожную весть, консул Сервилий приказал немедленно двинуться на юг по дороге, названной в честь его напарника. Гай Фламиний ждал подкрепления со смешанными чувствами, поскольку хотел, как и предполагал Ганнибал, в одиночку одержать над ним победу. По всем правилам военного искусства он полагал, что Ганнибал даст ему бой на плоских полях Этрурии, очень удобных для действий его конницы. Однако пун почему-то не захотел пройти западнее Арреция и двинулся по направлению к Риму. Всю ночь стратег, Антигон и Созил, памятуя об особенностях характера консула, сочиняли грубый и оскорбительный для него стишок, и всю ночь палатка сотрясалась от громовых раскатов хохота. Утром разведчики Магарбала захватили дюжину пленных и после допроса отпустили троих из них, приказав непременно передать консулу запечатанный свиток. Он содержал тот же текст, что и почти сотня листов папируса, открыто переданных отпущенным римским всадникам.

— Ослица говорит, что Гай прекрасно ее оплодотворяет и вскоре она понесет от него, — перевел Антигон под громкий смех стоявших вокруг военачальников.

Все получилось именно так, как они и предполагали. Разоренные поля и селения союзных этрусков, которые Фламиний обязан был защищать, откровенное презрение, которое продемонстрировал как бы не заметивший консула Ганнибал, и вдобавок корявые издевательские стихи, втихомолку зачитываемые легионерам по всему огромному лагерю, — и в итоге консул, не дожидаясь подхода армии Сервилия, бросился догонять войска Ганнибала.

Узнав об этом, стратег по одним только ему ведомым причинам приказал идти не столь стремительным маршем, затем велел вновь ускорить его и вечером четвертого дня западнее Кортоны повернуть на восток и разбить лагерь на северном берегу Тразименского озера. Сдавленная его огромной чашей с одной стороны и высоким холмом — с другой долина представлялась ему весьма благоприятным местом для сражения.

С наступлением темноты вернулись конные разъезды Магарбала и доложили, что передовые отряды римлян уже приближаются к гряде холмов и что их дозорные обосновались на близлежащих высотах, откуда были хорошо видны горящие в лагере пунов костры. На этот раз не было никакого военного совета. Ганнибал просто отдавал распоряжения, и его поразительное спокойствие постепенно передавалось окружающим. Даже галлы, необузданные галлы, привыкшие уже, правда, беспрекословно выполнять распоряжения пунов, вопреки обыкновению не шумели, а просто разговаривали у ярко пылавших костров..

Антигону Ганнибал сказал почти те же слова, что и накануне битвы при Треббии:

— Ты останешься в лагере, Тиггс, с двумя тысячами ливийцев и тысячью иберов. Проследи, чтобы не гасли огни, Пусть римляне думают, что все войско пробудет здесь до утра.

Незадолго до полуночи Магарбал и Муттик получили приказ вместе с легковооруженными воинами бесшумно переместиться по берегу озера на восток и расположиться на замыкавшем долину холме. У входа в нее разместилось разношерстное пешее галльское воинство во главе с Магоном, Гимильконом, Ганнибалом Мономахом и Гадзрубалом Седым. Им придали часть нумидийской конницы и галльских всадников под предводительством Карталона и Бонкарта. Сам Ганнибал с остальной частью войска встал на основных, тянувшихся параллельно берегу высотах.

Антигон всю ночь бродил по лагерю, тщательно выполняя указание стратега. Резкие порывы ветра раздували неугасавшие костры, заставляя их подняться высоким: пламенем. Вспышки огня озаряли потрескавшиеся от солнца и ветра лица воинов, нахмуренные брови и недобро сверкавшие глаза. На рассвете над землей пополз густой белый туман. Антигон с горящей головней подошел к воротам и долго рассматривал зыбкие очертания долины. Теперь он понял хитроумный замысел Ганнибала. Из этой западни был только один выход: не заходить в нее. Но едва ли Фламиний был способен на такой разумный поступок.

Так оно и получилось. Получив донесение своих разведчиков о мерцающих в ночи в лагере пунов кострах, консул решил застать их врасплох еще во время завтрака. Как только вся походная колонна римлян втянулась в долину, раздался такой страшный шум, что Антигон был вынужден заткнуть уши.

Наконец лучи утреннего солнца залили местность розово-молочным светом, и на вершинах холмов сразу засверкали искрами доспехи, оружие и знаки отрядов прятавшихся там в засаде воинов. Одновременно взревели трубы пунов и хрипло запели боевые рожки римлян. С запада с оглушительным лязгом и звоном на них ринулись катафракты Ганнибала, стремившиеся отсечь шедших в хвосте легионеров. Засуетились, срывая голос в крике, центурионы, но всадники в сверкающих доспехах уже опрокинули ряды римлян и стали пробиваться все дальше и дальше, не позволяя им выстроиться хоть в какое-то подобие боевых линий. Следом уже накатывалась первая волна тяжеловооруженных ливийцев и иберов.

Ночью Антигон хорошо позаботился об укреплении лагеря, и теперь оставленные под его началом воины легко отбили все попытки легионеров захватить его. Кони и люди спотыкались и падали на отлогих каменистых скатах холмов, и после двух попыток римляне отказались от этой безнадежной затеи. Антигону было больно смотреть на валявшиеся на подступах к лагерю трупы и бившихся о землю, пытавшихся встать окровавленных коней. Он отвернулся и с некоторым удовлетворением подумал, что война еще не успела окончательно ожесточить его сердце. С соседней, расположенной чуть восточнее гряды холмов донесся звон оружия и оглушительный рев. Там вместе с нумидийцами готовились к битве галлы. Среди них было много инсубров, хорошо помнивших, как Фламиний шесть лет назад безжалостно расправился с ними, не щадя стариков, женщин и детей.

Через несколько минут, казалось, вся долина загудела и задрожала от ударов копыт их коней. Антигон был, наверное, единственным, кто сумел в этом грохоте уловить гул небольшого землетрясения, разрушившего несколько окрестных селений.

Теперь все римское войско оказалось зажатым между озером и болотом с одной стороны, скалами — с другой и занятыми воинами Ганнибала холмами спереди и сзади. Здесь померкла слава легионов и пошли прахом все непомерные притязания Гая Фламиния, так похвалявшегося своим полководческим даром. Ожесточенный бой продолжался три часа. Правда, шесть тысяч легионеров не позволили сбить себя натиском коней. Все теснее прижимаясь друг к другу, они начали пробивать проход в сплошной массе всадников и пехотинцев Ганнибала и прорвались за гряду холмов, где засели в одном из наполовину разрушенных землетрясением селений. Магарбал с частью нумидийской конницы немедленно бросился в погоню и на следующий день заставил их сдаться.

Некий инсубр по имени Дукарион перед сражением попросил привязать его к коню. Ходили слухи о данной им клятве мести, но никто толком ничего не знал. После начала битвы сотня галлов во главе с ним устремилась сквозь ряды врагов в самую гущу битвы. Дукарион был без шлема, его светлые волосы рассыпались по плечам. Его конь, как будто охваченный яростью подобно хозяину, вставал на дыбы и метался среди шарахающихся римлян. Галл пробился к Фламинию, и стальное жало его копья пробило горло консула и вышло наружу. Тогда Дукарион спрыгнул на землю и принялся неистово рубить труп мечом, пока подбежавший сзади триарий не разрубил ему голову. Уже после боя один из бившихся вместе с ним инсубров рассказал Антигону, что Фламиний собственноручно поджег хижину, в которой были заперты жена и четверо детей Дукариона.

Гибель консула ускорила конец битвы, исход которой был предопределен заранее. Еще кое-где державшиеся ряды легионеров распались. Некоторые продолжали яростно отбиваться, другие бросали к ногам оружие. Немногие кучки римлян, вырвавшиеся из сечи, бежали к озеру, в надежде добраться до небольших, расположенных в четырех стадиях от берега островков. Но это почти никому не удалось. Те, кого не убивали пущенные балеарскими пращниками свинцовые шары, утонули — доспехи тянули на дно даже самых искусных пловцов.

Вечером Созил, опьяненный не столько изрядным количеством вина, сколько радостью победы, пел гимны и читал отрывки из «Илиады». Ганнибал не обращал на него ни малейшего внимания. Он сидел с неподвижным лицом, глядя куда-то поверх голов сидевших у костра. Антигон втянул хрониста в спор и под благовидным предлогом увел его в другое место.

Весь день грек занимался сбором захваченного у римлян оружия, снаряжения и денег. Следовало также как можно скорее захоронить трупы, и несколько тысяч пленных усердно рыли общую для всех могилу. Прилечь Антигон смог только под утро. Он долго лежал, завернувшись в плащ, считал редкие звезды и пытался заставить себя ни о чем не думать.

Когда грек понял, что сегодня уже не заснет, он встал, взял в одной из походных кухонь кружку пряного вина и отправился на поиски стратега.

Ганнибал сидел на камне неподалеку от лагеря и неотрывно смотрел на юг. У его ног громоздилась огромная груда римского оружия, которое теперь должны были использовать его воины взамен своих пришедших в негодность мечей и копий.

Стоявшие неподалеку караульные дружно вскинули руки, приветствуя Антигона. Грек тихо подошел к Ганнибалу и молча протянул ему кружку с вином.

— Спасибо, Тигго.

— Ты всю ночь провел здесь.

Ганнибал пожал плечами и одним глотком осушил кружку.

— Как твоя печень?

— А при чем здесь она? — устало улыбнулся Ганнибал.

— Ты сейчас похож на Прометея[156].

Пун отвернулся и показал на уже наполовину заполненную телами погибших могилу:

— Сегодня здесь будут кружить только стервятники.

— Ты в третий раз одержал победу над непобедимым Римом, стратег, — глухо обронил Антигон. — Уничтожена целая армия. А у тебя такой вид, будто ты предпочел бы проиграть сражение.

Ганнибал повертел в руках шлем, надел его на голову и положил Антигону руку на плечо.

— Да нет. Ты ошибаешься. Скажи лучше, Тигго, как себя чувствовал после битвы мой отец?

— Он выглядел как смертельно больной человек. Ну как ты сейчас, — не сразу ответил грек. — Думаю, так будет даже после тысячи сражений. Если только тебе не удастся заставить себя люто ненавидеть каждого из врагов в отдельности.

— Крестьяне, ремесленники, торговцы, — мрачно процедил Ганнибал. — Сыновья, отцы, братья. Сколько жизней я сегодня отнял! Заставил плакать десять тысяч семей. Как я могу их ненавидеть? Ведь я… А сколько погибло наших людей… Когда же они оставят нас в покое?

— Ты обязан ожесточить свое сердце, стратег, — Антигон выдержал тяжелый взгляд Ганнибала. — Римляне оставят в покое тебя, меня, нас и весь мир лишь в том случае, если ты принудишь их к этому. И потом, не забывай их излюбленное выражение: «Сладостно и почетно умереть за отечество».

— Ох уж эти славящие добродетель философы! — Пун пренебрежительно сплюнул и по привычке коснулся пальцем повязки на правом глазу. — Заставить бы их после каждой битвы есть мертвечину. Пусть ведут себя так, чтобы во всех странах жить было сладостно и почетно.

Он помолчал, а когда заговорил снова, его голос поразительно напоминал голос Гамилькара:

— Хуже победы может быть только поражение.

Глава 13 Ганнибал

Для Ганнона Великого война в очередной раз обернулась возможностью неслыханного обогащения. Купленная им в свое время у Антигона через посредника судостроильня на Языке между морем и заливом свыше двадцати лет выполняла только небольшие заказы и в основном приносила убыток. Но уже на второй год после объявления Римом войны на ней было спущено на воду почти сто пентер. Из всех изготовленных в Карт-Хадаште мечей, наконечников копий, панцирей и шлемов почти две трети были сделаны в оружейных мастерских, принадлежащих Ганнону или его доверенным людям.

Этой зимой Антигон и Ганнон встречались лишь однажды. Обычно вождь «стариков» избегал появляться в Объединении виноделов, но как-то вечером он все же зашел во «Дворец пьянящих ягод» вместе с еще двумя членами Совета и расположился вместе с ними за соседним столом.

Антигон не стал знакомить с Ганноном свою спутницу — киприотку по имени Томирис. Ей было сорок два года, она пережила троих мужей, владела дюжиной кораблей и несколькими хранилищами в Митилене, Китионе и Тире и все свои сделки в Карт-Хадаште и других пунийских городах собиралась заключать только через «Песчаный банк». Ценители эллинского идеала красоты сочли бы, наверное, что у нее чересчур широкий рот и бедра, но Антигон всегда предпочитал ощутимое и весомое любым канонам. Они встретились впервые лишь сегодня утром в банке и теперь наслаждались острым ощущением несерьезности отношений, позволявшим чуть подшучивать друг над другом. Ночь они собирались провести в столь любимой Антигоном комнате на третьем этаже дома и потому ели только фрукты и пряности. Присутствие Ганнона сильно раздражало их.

— Есть люди, от взглядов которых гниют ягоды и плесневеет сыр! — Антигон раздраженно отодвинул блюдо на середину стола и отпил глоток вина.

— Успокойся и съешь лучше виноград. Его сок очень полезен. — Томирис нервно вертела в пальцах крупную виноградину.

Ганнон громко хлопнул в ладоши и велел подбежавшей прислужнице отодвинуть бронзовый треножник.

— Вот теперь я гораздо лучше вижу тебя, метек. Поверь, для меня нет приятнее зрелища.

— Сегодня на удивление спокойный вечер, — Антигон даже не посмотрел в его сторону. — У тебя превосходный аппетит, под тобой мягкое ложе. Что же ты так исходишь желчью? Или тебе мало полученного от Баркидов серебра? Но ведь твои сундуки ломятся от него.

— Я плохо слышу, — Ганнон протяжно, со стоном зевнул, — Но этот старческий недуг позволяет мне не отвечать на противные, наглые речи.

— Никто тебя ни к чему не принуждает. Но весь город воспримет твое молчание как необычайно щедрый дар, уж поверь мне, — Антигон упорно не сводил глаз со своего кубка.

— Встреча старых друзей после долгой разлуки. Или я ошибаюсь? — уголки рта Томирис чуть дрогнули.

Ганнон пересел на кожаное сиденье, откинулся на спинку и скрестил руки на животе. Во «Дворце пьянящих ягод» наступила тишина. Прислужники застыли как вкопанные, никто из посетителей не осмеливался звякнуть ножом или вилкой. Слышно было лишь потрескивание дров в очаге.

— Вот именно, старые друзья. Удивительно точно сказано. В этот раз мы с тобой, метек, так сказать, гребем одним веслом. Не могу сказать, что мне это доставляет удовольствие, и тем не менее…

— Когда же ты сойдешь наконец на берег, богатейший наш землевладелец? Когда корабль начнет раскачиваться на волнах? Или когда у тебя случится приступ морской болезни?

— Когда я почувствую, что уже достаточно долго греб, метек. Все очень просто. Но сейчас кораблю самое время спустить паруса, выбрать весла и бросить якорь.

— В этот раз у нас другой кормчий, Ганнон.

— Знаю, метек. Но если черви съели днище, даже самый упрямый кормчий должен направить корабль в гавань.

— Ты забываешь, пун, что гавань может быть захвачена италийскими пиратами.

— Вполне возможно, — надул губы Ганнон. — Тогда, конечно, кормчему придется ой как плохо. Но такие гребцы, как ты и я, вполне могли бы договориться с ними и, скажем, показать, где растут деревья, пригодные для постройки кораблей. И все остались бы довольны.

Антигон встал, излишне резким движением отодвинул сиденье и подал руку Томирис. Она смотрела то на Ганнона, то на грека. В ее больших темных глазах затаился страх.

— Я уже сегодня могу тебе сказать, пун, что в этом случае произойдет, — в тихом голосе Антигона звучала такая ярость, что один из спутников Ганнона невольно пригнулся, — И очень советую не забывать мои слова.

— Ты так выжидающе глядишь на меня, метек, — Ганнон весело подмигнул греку, — Что именно мне не следует забывать?

Антигон медленно вытянул из ножен египетский кинжал, и на кривом лезвии заиграли огненные блики.

— Он может сверкнуть перед твоими глазами, Ганнон, если лучшего кормчего этого корабля черви действительно вынудят покинуть его и если выяснится, что кто-то намеренно запустил их в трюм.

— У старых крокодилов острые зубы, — злобно прищурился Ганнон, — и очень крепкая броня. Если бы ты знал, метек, сколько кинжалов сломалось о нее.

Антигон отпустил руку Томирис, подошел к Ганнону и с силой похлопал его по плечу.

— Ни мышц, ни брони, один жир. На что надеешься, старый крокодил?

Утомленный любовной близостью с Томирис, Антигон тем не менее в эту ночь также не сомкнул глаз. После возвращения в Карт-Хадашт он вообще еще ни разу не спал здоровым крепким сном. Видимо, для душевного спокойствия ему не хватало изнурительных тягот и лишений походной жизни. Возможно, тело его недостаточно уставало, а мозг был недостаточно загружен. Он лежал, вслушиваясь в звуки ночи, ровное дыхание Томирис, тихое поскрипывание половиц и ложа. Где-то внизу шуршали мыши. В комнате пахло вином, кухней и паленым деревом. И еще здесь присутствовал тяжелый, режущий ноздри аромат душистой воды, в которую Ганнон прямо-таки окунался с головой и которой щедро пропитывал свои многочисленные одежды. Антигон брезгливо поморщился — все-таки, наверное, не стоило хлопать пуна по плечу.

Когда замолкли крики ночных птиц, а край обитой кожей занавески порозовел от первых солнечных лучей, грек вдруг понял причину своей затянувшейся бессонницы. Вероятно, он нечаянно сделал резкое движение, Томирис мгновенно проснулась и взглянула на него ясными, совершенно не припухшими со сна глазами.

— Что случилось?

— Ничего страшного, о несравненная и милостивая царица Кипра, — он ласково потрепал ее по щеке. — Просто вдруг нашло озарение.

— Нельзя ли подробнее?

— Почти два года я провел в армии Ганнибала, — медленно, с явной неохотой начал Антигон, — и видел, какие муки терпят тысячи людей ради того, чтобы мой родной город по-прежнему оставался богатым и свободным. Но после возвращения я вдруг стал ненавидеть его. А ведь это мой город.

Томирис чуть наклонилась, коснулась кончиком языка его груди, как бы ставя на ней тайный знак, и пробормотала словно про себя:

— Любовь способна утолить жажду ненависти.

Она потянулась всем телом и крепко прижалась к нему.

Ранним утром они вышли из дома, чтобы где-нибудь позавтракать. На улице Томирис остановилась и осторожно взяла его под руку.

— Я могу на несколько дней отложить свой отъезд, если ты покажешь мне свой город. Согласен?

Антигон мельком взглянул на серое зимнее небо. Скоро сильный северный ветер разметет облака, и оно вновь засверкает холодной голубизной.

— Охотно, владычица морей.

— Это один из древнейших городов Ойкумены, а сейчас, вероятно, еще величайший и богатейший. — Она отпустила его руку. — Нужно как можно больше узнать о нем. И потом, мне интересно, почему ты раньше так любил его, а теперь так ненавидишь.

— Уж не знаю, кто посоветовал тебе вчера зайти в мой банк. — Антигон положил руки на крепкие плечи киприотки и в упор посмотрел на нее, — Во всяком случае, я чрезвычайно признателен ему за это. Пойдем.

Через путаные узкие улочки они вышли к тщательно охраняемому входу в Кофон. Ни один из чужеземных купцов не имел права заходить туда, но для владельца «Песчаного банка» и друга Баркидов, как всегда, сделали исключение. В торговом раду они зашли в таверну, которая, похоже, никогда не закрывалась, и с удовольствием закусили свежей рыбой. Киприотка внимательно рассматривала мускулистые тела носильщиков, выясняла значение амулетов и отметила, что почти никто не пытался умилостивить богов, плеснув на землю из кружки с горячим пивом.

— Поразительно! — Они как раз остановились у лавки прядильщика канатов. За открытой дверью четверо мужчин и две женщины стремительно кромсали, резали и сплетали длинные плотные нити. Все они были одеты в фартуки, короткие туники и сандалии. — Просто поразительно, — повторила она, — и очень непривычно.

— А вот здесь тянутся лавки торговцев благовониями. — Антигон повел Томирис дальше, держа ее за локоть. — Некоторые из них принадлежат нашему банку. Почему непривычно?

— Я, видимо, неправильно выразилась. Я ожидала увидеть совсем другое. У меня ощущение, что все рассказы о нравах Кархедона — лишь нелепые выдумки.

— Что ты имеешь в виду? Одежду? Женщин в мастерских? Я знаю, у вас там можно встретить только мужчин.

— Да все. Считается, что вы истово поклоняетесь своим богам и чуть ли не приносите им человеческие жертвы, а я вижу, что гость таверны ради их милости и капли пива не пожертвует. По слухам, пуны даже в жару кутаются в длинные плащи, а они, оказывается, зимой носят легкие туники. Странно, очень странно.

В северном конце гавани Антигон привлек киприотку к себе и заговорщицки прошептал:

— А сейчас я хочу показать тебе нечто особенное.

— Что именно?

— Это даже простым пунам запрещено видеть.

Они поравнялись со зданием «Песчаного банка». Дверь была распахнута, и Бостар, о чем-то оживленно разговаривавший в помещении для клиентов с бородатым моряком, чуть повернул голову в их сторону и безнадежно махнул рукой.

— Что он хотел этим сказать?

— Если я правильно понял, — спокойно ответил Антигон, — он полагает, что мне следует заняться делами, а не бродить по городу с незнакомыми ему женщинами.

Военную гавань окружали две высоких — в мужской рост — стены. Возле окованных железом и бронзой ворот стояли стражники — рослые как на подбор пуны в глухих бронзовых шлемах с красными султанами, бронзовых, богато инкрустированных панцирях и железных кнемидах.

Антигон остановился перед ними и, глядя поверх скрещенных копий, отрывисто бросил:

— Владелец «Песчаного банка» Антигон желает поговорить с навархом.

Он стукнул себя кулаком по груди, один из стражей в ответ вскинул овальный щит, три раза ударил по воротам и что-то тихо сказал в открывшееся окошечко.

— Сейчас они тебе завяжут глаза. — Антигон сделал два шага назад. — Но из помещения наварха ты сможешь кое-что увидеть. А большего и не требуется, ты ведь не римская лазутчица.

— И ты действительно можешь… — Смуглое лицо Томирис внезапно сильно побледнело. — Я хотела сказать, что ты хоть и банкир, но все же не пун.

— Да, могу. И с тех пор как римляне, а за ними прочие народы начали строить пентеры, здесь осталось не так уж много тайн.

Один из створов приоткрылся, и наружу вышел пун в светло-красном плаще с золоченой пряжкой на плече. Он ловко, словно лекарь, наложил на глаза Томирис повязку.

Остров наварха, соединенный дамбой с набережной, находился в юго-восточной части огромного круглого бассейна. Из верхнего этажа башни можно было обозреть не только обе гавани, но и едва ли не половину города с вливающимися в Большую улицу извилистыми кривыми улочками и переулками и беспорядочным нагромождением домов. Наварх в любую минуту мог пересчитать все корабли в просторной бухте Карт-Хадашта.

На здешних стоянках хватало места для двухсот двадцати военных кораблей. Кроме того, здесь имелись также оружейные мастерские, судостроильни, хранилища для всевозможного морского снаряжения и продовольствия и казармы для солдат, которым предстояла погрузка на суда. Отдельный участок был отведен для пострадавших в боях или бурях кораблей, где они стояли с обвисшими снастями, поломанными мачтами, пробитыми бортами и выбитыми окошками кормовых кают в ожидании, когда их или начнут чинить, или разберут на отдельные части. У разгрузочного причала Антигон заметил две прибывшие из Иберии гаулы. В торговой гавани команды сошли на берег, и сюда их уже доставили особо проверенные матросы во главе с помощниками наварха. Сейчас они наблюдали, как носильщики, согнувшись под тяжестью серебряных слитков, проходили по гнущимся доскам. Одетые в кожаные панцири без медных пластин, с повязанными красными платками головами, они резко отличались от своих собратьев по ремеслу из торговой гавани. Антигон знал, что сюда набирают пунов из самых бедных семей.

Пост наварха сейчас занимал един из наиболее ярых сторонников Ганнона — пожилой седой человек по имени Запу. Он жестом позволил своему помощнику удалиться, сам снял повязку с глаз Томирис и подвинул ближе к столу сиденья.

— Что привело тебя ко мне, владелец «Песчаного банка»?

— Сначала позволь представить владелицу торгового дома из Китиона Томирис.

Запу вежливо наклонил голову.

— А теперь к делу. — Антигон неторопливо, с достоинством откинулся на спинку сиденья и окинул рассеянным взглядом изрезанное морщинами лицо наварха, — Необходимо как можно скорее доставить стратегу нумидийских всадников и слонов. Скажи, возможно ли вообще в начале весны добраться с таким грузом до Италии? Или мы рискуем потерять все корабли?

— А кто их даст? — прищурился наварх.

— Томирис и мой банк, — Антигон кивком показал на киприотку.

— Значит, нужно будет выделить корабли сопровождения. Гм, — он шумно засопел и один за другим развернул несколько свитков. — Так, у римлян еще остались корабли в Лилибее, Дрепане и Панорме. Но основную часть флота они уже перевели в Мастию и Северную Иберию. Тем не менее севернее Сицилии нас подстерегают многочисленные опасности. К югу положение уже лучше, в Акраганте у них только пять пентер и три триеры. Но у восточного побережья нас может атаковать флот Сиракуз. Где нужно высадить конных воинов и слонов?

— Южнее Неаполя. Там нет гавани. Просто незащищенная бухта.

Запу закрыл глаза и начертил рукой в воздухе незамысловатую фигуру, очертаниями отдаленно напоминающую Италию.

— Лучше бы, конечно, где-нибудь между эллинскими городами, к примеру близ Локр или Тараса. — Он открыл глаза и сокрушенно вздохнул. — Но лишь в том случае, если Совет даст разрешение…

— Пусть оплатит только доставку слонов. Все остальные расходы я беру на себя. Хочу сделать стратегу небольшой подарок.

— Столь богатый дар мог бы, вероятно, преподнести только какой-нибудь восточный царь. — Глаза Запу расширились и влажно заблестели, — Твоя щедрость воистину не знает границ, владелец «Песчаного банка».

— На торговле с Иберией я заработал столько, что теперь в неоплатном долгу перед Ганнибалом и его братьями, — неожиданно резко произнес Антигон, — Я делаю это не ради Карт-Хадашта, Запу, но исключительно ради Барки и его сыновей.

— Для меня, сам понимаешь, нет ничего важнее города, — многозначительно сказал Запу, и морщины на его лбу собрались в мелкие складки.

— Я знаю, Рим сметает все на своем пути, и, будь на то воля Ганнона Великого, мы бы давно уже стали грязью на подошвах римских легионеров.

— Твои сравнения неуместны, Антигон, — слегка поморщился Запу. — Не забывай: Ганнон всячески поддерживает стратега.

— Лишь в тех случаях, когда ему это выгодно. И его совершенно не волнует, что еще одно поражение — и Карт-Хадашт окажется в полной зависимости от Рима.

— Увы, ты прав, метек, — после короткой паузы со вздохом подтвердил наварх. — Но скажу откровенно: при всем своем согласии с Ганноном далеко не все «старики» полностью поддерживают его.

— Никогда не сомневался, что среди вас также есть разумные, благородные люди, — грустно улыбнулся Антигон, — но, увы, всем заправляет Ганнон, а его интересует только преумножение собственного богатства… Ну хорошо, сколько, по-твоему, потребуется кораблей для перевозки слонов и трех тысяч нумидийцев?

— Ну, если Совет даст согласие, мы могли бы послать два флота. Один проследует мимо Лилибея на север и отвлечет внимание римлян, ну, может, заодно совершит набег на побережье Италии, а второй пройдет вдоль южных берегов Сицилии и встанет на якорь близ Тараса.

— Подробности обсудим позднее, — Антигон положил руку на костлявое плечо наварха. — Во всяком случае, я тебе очень благодарен, Запу.

Всю дорогу Томирис упорно молчала, и, лишь когда они покинули гавань и медленно побрели вдоль Большой улицы, киприотка откашлялась и дрогнувшим голосом спросила:

— Надеюсь, ты не собираешься действительно втягивать меня в это безумное начинание?

— Нет, — коротко бросил в ответ Антигон. — Это не твоя война. Я просто давно хотел поговорить с навархом. Теперь ты видела наш морской арсенал, заложивший когда-то основу величия Кархедона. Сейчас он для нас не менее важен, чем в былые времена.

Томирис остановилась перед одной из лавок, завороженно глядя на выставленные у порога поразительной красоты чаши и кубки. Проследив за ее взглядом, Антигон уверенно зашел внутрь и после недолгого разговора попросту заставил владельца — беззубого пуна в потрепанном, когда-то золотистом тюрбане — снизить цену. Он купил три одинаковой величины чаши — одну из янтаря, две другие из оникса — с изящными подставками и изысканной резьбой по краям. Антигон попросил завернуть их в льняную ткань и отнести в банк.

— Подарки будут ждать тебя в гавани, — решительно заявил он Томирис, — Получишь их, когда соберешься уезжать. Но никак не раньше.

— Мне не нужно никаких подарков, — она чуть отступила назад и укоризненно покачала головой.

— Тогда пожертвуй их богам, всемилостивейшая царица Кипра.

— Ну хорошо, ты меня убедил, — Она рассмеялась и крепко сжала его руку. — Я отнесу чаши в храм Афродиты. И никогда не забуду находчивого банкира-эллина из Кархедона.

На площади Собраний они полюбовались украшавшими фасад Дворца Большого Совета каменными изображениями, сытно пообедали в одной из таверн за углом, а затем Антигон велел возничему наемной колесницы по узким петляющим улицам Бирсы отвезти их в Мегару. Зимой сады и поля здесь опустели, но вечнозеленые кусты вокруг светлых старинных домов тем не менее произвели на Томирис очень сильное впечатление, и Антигон подумал, что ничего подобного не произошло бы, приди они сюда ранним летом. В любой из стран на побережье она могла полюбоваться деревьями, сгибающими ветви под тяжестью больших сочных плодов, и пышной сочной зеленью полей, но добротная, не сразу бросающаяся красота здешних поместий представлялась Антигону единственной в своем роде. Молча любовавшаяся ею киприотка подтвердила это.

Саламбо уже давно вернулась в родные края. Во время одной из многочисленных междоусобиц на нумидийских землях она стала вдовой. Наравас погиб в войне с массасилами, ровно как и ее первый сын Ваалиатон. С оставшимися двумя детьми — восемнадцатилетним Гайем и пятнадцатилетней Туттинит — она занимала часть дворца, издавна принадлежавшего их семье, надзирала за слугами и садовниками и, не жалея сил, отстаивала интересы своих братьев, которых она почти не знала. Они же полностью доверяли ей, и Бостар как-то по секрету сообщил Антигону, что Саламбо порой лучше разбирается в положении дел, чем Совет или вожди «молодых». Последние теперь регулярно два раза в месяц отправлялись в Мегару. После возвращения из Италии Антигон всего несколько раз виделся с Саламбо. В изрядно располневшей, обрюзгшей женщине с вечно недовольным лицом довольно трудно было узнать когда-то стройную прелестную девушку.

В этот день она была настроена особенно мрачно и далеко не сразу позволила себе говорить откровенно в присутствии Томирис.

— Меня очень беспокоит Гадзрубал, — медленно, как бы в раздумье произнесла она, когда рабыня, расставлявшая на столе чаши со свежим травяным настоем, с поклоном удалилась. — То есть, конечно, не он сам, а положение, делающее его зависимым от Совета.

— Не в большей степени, чем Ганнибала. Старший брат оставил его своим наместником в Иберии и сам не слишком интересуется мнением обоих представителей старейшин. Да те вообще предпочитают молчать.

— У нас, как всегда, беспорядок. — Саламбо надкусила политый медом крендель и презрительно выпятила нижнюю губу. — Стратег избирается войском, но обязан согласовывать свои действия с пожеланиями Совета. В итоге брат оказался зажатым между мельничными жерновами. Знаешь, что там летом произошло?

Антигон кивнул. Все племена к северу от Ибера дружно перешли на сторону римлян, и, когда Гадзрубал двинулся против них, Гней Корнелий постарался заманить его как можно дальше, а сам вышел в море и со своими кораблями, большей частью ведомыми опытными капитанами из Массалии, близ устья Ибера потопил или захватил почти половину недавно построенных судов наместника Иберии. Но разве у него было время на обучение команд и возможность выбора сведущего в своем деле наварха? Когда же Гадзрубал вышел к побережью и, собрав остатки флота, вознамерился было атаковать римлян, они вдруг словно растворились. Как выяснилось позднее, Гней Корнелий Сципион отправился на остров Метателей Камней. Ему, правда, не удалось захватить крепость Эбиссос, но многие тамошние племена поддержали римлян. Одновременно обитавшие в Иберии галльские племена, предоставившие Риму заложников, перешли Ибер и стали донимать набегами союзников пунов. Поэтому Гадзрубалу пришлось спешно отойти от побережья и попытаться восстановить порядок внутри страны. Пока он терял людей в кровопролитных боях, близ Тарракона высадился Публий Корнелий Сципион, его брат Гней вернулся с островов, и вместе они совершили бросок до Заканты, взяли штурмом новую цитадель, освободили содержавшихся там заложников и отошли назад.

— Нужно строить как можно больше кораблей, — как бы рассуждая сама с собой, проговорила Саламбо. — Но капитанов для них можно взять только на купеческих судах, а Ганнон уже успел настроить их владельцев соответствующим образом, они думают только о прибыли и никогда не пойдут на такой шаг. А в Иберии посланцы старейшин путаются у Гадзрубала под ногами. Не успеет он разгромить какое-нибудь мятежное племя, как они тут же требуют защитить серебряные рудники, на которые римляне даже и не собирались нападать, — Саламбо гневно тряхнула головой с уложенными наподобие башни, посыпанными фиолетовым порошком волосами. — Гадзрубал хотел сместить бездарного наварха, старейшины сказали «нет». Еще в прошлом году он, собрав войско, собирался двинуться в Италию вслед за Ганнибалом, но они прямо-таки силой удержали его. «Гадзрубал, ты должен защитить рудники… Гадзрубал, ты должен строить корабли… Гадзрубал, делай то, Гадзрубал, делай се… Гадзрубал, ты обязан поспеть везде и всюду, на суше и на море, на севере и на юге…» Если бы они при этом хоть немного соображали…

Саламбо говорила непрерывно, речь ее лилась, как водопад, но, к сожалению, если тело старшей дочери Гамилькара округлилось, то голос, напротив, стал тонким, визгливым и порой скрипел, как тростинка по затасканному папирусу. Антигон знал, как нелегко ей пришлось при дворе нумидийского царя, где одни ненавидели Саламбо, другие уважали, но все без исключения женщины дружно завидовали жене брата прославленного царя Гайи. Его сын Масинисса, став повелителем массилов, всячески стремился уменьшить влияние своего дяди, и после гибели Нараваса жизнь Саламбо там стала совершенна невыносимой.

— Младшая сестра, — тихо окликнул ее Антигон, и лицо Саламбо сразу помягчело, — я очень благодарен тебе за важные сведения, но, к сожалению, я не знаю, как помочь Гадзрубалу.

— Я тоже, — рот Саламбо сжался в узкую полоску.

— А теперь скажи мне следующее. Я хочу отправить Ганнибалу три тысячи всадников-массилов. К кому мне обратиться?

— Обратиться? — В ее широко раскрытых глазах заплескались ярость и боль, — Уж во всяком случае не к престарелым глупцам и ничтожествам в Совете. Обратись к Масиниссе. Но только тебе это очень дорого обойдется.

— А сколько, моя милая младшая сестра?

— Он потребует полшиглу за каждого человека и каждый день. Ты сможешь сбить цену до десяти шиглу — на меньшее он не согласится и потребует деньги вперед: треть для себя, две трети для своих воинов.

— Ты, видимо, любишь делать дорогие подарки, владелец «Песчаного банка». — Томирис с шумом втянула в себя воздух. — Сто талантов серебра. Да ведь это же…

— Я могу себе это позволить. Бостар, конечно, будет хныкать и жаловаться на мою расточительность, но я уже привык к его причитаниям.

Саламбо поставила чашу на стол и оперлась подбородком на слегка подрагивающие ладони.

— Я сейчас прикажу принести ужин, — с досадой сказала она, глядя куда-то между Антигоном и его спутницей. — Эх, Тигго, я ведь стала старой, сварливой женщиной, верно? И когда ты называешь меня младшей сестрой, я вновь вижу, как мы сидим все вместе — мальчики, ныне воюющие против Рима, Гадзрубал, Сапанибал, мама… Оставайтесь ночевать. Места здесь всем хватит.

Семь дней Томирис и Антигон изучали город и прилегающие земли. Они плавали на лодке среди заросших тростником отмелей залива, любовались снующими у самой поверхности стайками светлых рыбок и ныряющими за ними чайками. В вонючих закоулках, где издавна селились дубильщики и красильщики, Антигон встретил сгорбленного старика со слезящимися глазами, в котором, к немалому удивлению, узнал своего друга детства Итубала. В многолюдном, как обычно, квартале метеков Антигон потерял Томирис и встретил ее только через несколько часов на Большой улице севернее мрачного храма Ваала. Она с горечью сказала, что никогда еще с ней не обращались так откровенно пренебрежительно. Антигон настоятельно посоветовал ей не красить глаза и губы соответственно черным и красным цветом и не носить такой ярко-красный пояс, но на следующее утро она выглядела точно так же. У стен Бирсы они спустились в некрополь, долго блуждали под низкими сводами и наконец утолили страсть на одном из саркофагов, стоявших здесь с незапамятных времен. Стоны и крики Томирис вспугнули не только крыс, но и забравшихся сюда мальчиков, которые с призывами к богам о помощи бросились бежать. В пользовавшихся дурной славой тавернах за Большой стеной, где поножовщина случалась по нескольку раз на дню, они несколько ночей подряд слушали бесконечные истории о раздорах среди племен гетулов, о разбойничьих нападениях массилов и излюбленном занятии одноглазого гараманта, водившего по пустыне большие и грабившего маленькие караваны. В тавернах у мола они подолгу разговаривали с местными рыбаками, моряками из Александрии и опустившимся, едва не проданным в рабство за долги кожевенником из Византии. Купец из Аттики пригласил их на свой корабль развлечься, но они отказались, а родосский купец предложил посмотреть привезенные на продажу драгоценные камни, и они согласились. Престарелый иберийский наемник с длинными спутанными волосами и прикрытым черной повязкой левым глазом сначала выпросил у них несколько мелких монет на выпивку, а потом долго рассказывал о Гамилькаре и сражениях у подножия Эрикса, и слезы текли по его изможденному, давно немытому лицу и косматой бороде. Мускулистая критянка сделала Томирис недвусмысленное предложение, на рассвете отвезла их в бухту и почти у самого восточного берега, услышав окончательный отказ, в гневе перевернула лодку. Антигон и Томирис долго потом стояли у кромки прибоя, хохоча во все горло и жадно вдыхая соленый воздух. Потом они долго целовались среди вылизанных волнами камней и, чувствуя, что не в силач больше терпеть, поднялись на Двурогую гору. Но утолить страсть в колючих кустах оказалось невозможно, и тогда они спустились вниз и договорились с молчаливым ливийцем провести полдня в его рыбацком домике, где постелью служил толстый слой высушенной морской травы, а вокруг валялись зеленые сети с розовыми поплавками и корзины для рыбы. Вечером рыбак переправил их обратно в Карт-Хадашт.

В последнюю ночь они лежали в квартире возле Тунетских ворот, не имея сил даже пошевелиться и полностью утратив ощущение времени, пока наконец какой-то не в меру разбушевавшийся слон в одном из загонов Большой стены оглушительным трубным звуком не возвестил о начале нового дня.

Большая улица постепенно заполнялась народом. Попадалось все больше и больше повозок с фруктами, зерном и овощами, направлявшихся на различные рынки города. Начали открываться лавки и суетиться купцы, предлагавшие персидские ковры и душистые мази для втирания, этрусскую бронзу, амфоры с оливковым маслом и прочие заморские товары. Позвякивая колокольчиками, мерно шагали груженные вьюками верблюды. Пробудились даже торговцы свитками с сочинениями египетских, греческих и пунийских поэтов, хотя их проживавшие обычно у стен Бирсы покупатели никогда не просыпались рано. На площади Собраний высились два креста. У одного из распятых — худощавого смуглого человека — лицо представляло собой сплошное кровавое месиво. По слухам, этот ливиец изнасиловал пунийку. Он тихо и жалобно стонал и просил воды. Другой казненный уже бессильно обвис на покрытых ссадинами и кровоподтеками руках. На его лице застыла мученическая улыбка. Мимо степенно прошли два члена Совета в длинных туниках с пурпурными краями. Увлеченные беседой, они не обратили ни малейшего внимания на опухшие и растерзанные тела.

Прощание было недолгим. У ворот гавани Антигон передав киприотке три чаши, завернутые в льняную ткань.

— Развернешь на корабле. Благодарю тебя за чудесные дни и особенно ночи.

— Я тоже благодарю тебя, владелец «Песчаного банка». — Она осторожно покачала на ладонях подарок и как бы невзначай осведомилась: — Скажи, Тигго… мы больше не увидимся?

Антигон намеренно равнодушно пожал плечами:

— Один старый повар-ассириец сказал мне как-то, что вся радость — в предвкушении удовольствия. Увы, я не могу ответить на твой вопрос.

Она прижала разгоряченное лицо к его груди.

— Хочешь, скажу, почему ты одновременно и любишь и ненавидишь этот город?

— Хочу.

— Он единственный в своем роде. Самый великий и богатый город во всей Ойкумене. Александрия по сравнению с ним убогое безликое селение с мраморными домами, Афины вообще ничего собой не представляют. И пуны прекрасно знают или чувствуют это. И потому, достопочтенный владелец «Песчаного банка», они далеки от происходящих в мире событий. И если даже кто-либо сражается от их имени или за их будущее, пунов это будет волновать лишь в том случае, если сражения происходят у стен города. А Италия далеко. Именно потому, что он не такой, как все, ты и любишь его. Но и ненавидишь также именно за это. — Она подняла глаза и посмотрела на грека пристально и оценивающе, будто видела его впервые в жизни. — Такова правда, Тигго. Был бы город другим, ты бы и относился к нему по-другому. Не любил бы, но и не ненавидел бы. Ведь эти два понятия неразделимы.

— Когда как. К тебе, например, я не испытываю ненависти.

Она медленно отвернулась и, чуть покачиваясь, побрела вдоль мола.

Царь массилов и члены Совета отвергли предложение Антигона. Они утверждали, что чересчур опасно высаживать слонов и воинов в незащищенной бухте и потом вести их через занятые врагом земли. И вообще Ганнибал пока еще не проиграл ни одного сражения и нет никакой необходимости посылать ему подкрепления. Напротив, в Иберии грозная опасность нависла не столько над Гадзрубалом и обоими членами Совета, сколько над серебряными рудниками. И пот туда-то и нужно послать войска. Из ранее подвластных пунам городов Сицилии поступали сведения о растущем недовольстве римским господством. Вполне можно предположить, что они уже давно бы восстали, если могли бы рассчитывать хоть на малейший успех и поддержку.

Как осторожно выразился Гимилькон, Совет в результате решил действовать в следующей последовательности: увеличение численности флота и использование его против плавающих между Италией и Иберией римских кораблей; постепенная, без чересчур больших затрат вербовка новых воинов среди ливийцев и нумидийцев, с тем чтобы они всегда были под рукой в случае неожиданного поворота событий. Об отправке воинов на помощь Ганнибалу и Гадзрубалу пока даже речи не было.

После недолгого разговора в доме Гимилькона, расположенного между площадью Собраний и Бирсой, Антигон немного прошелся, чтобы хоть чуть-чуть привести в порядок мысли и подумать, насколько оправданны его опасения. В банке он появился лишь около полудня. Бостар, участвовавший в решающем заседании Совета, поспешил закончить разговор с персидским купцом в лазоревой тунике и красных шароварах и тут же поднялся вслед за Антигоном на второй этаж.

— Тебе, наверное, Гимилькон уже все рассказал?

— Да нет, не все. Как прошло голосование?

— Очень быстро. Все с самого начала было ясно. Двести пятьдесят четыре голоса у них и лишь сорок голосов у нас. Двое больны, двое у Ганнибала, двое в Иберии…

Антигон долго молчал, а когда заговорил, голос его звучал сдавленно и сипло:

— Великий дар стратега позволит нам продержаться еще года два. Ну, может, три-четыре. Но уже сейчас мы обязаны подумать о будущем.

— Оно туманно. — Бостар потер глаза и с силой провел по лицу руками, словно заставляя себя окончательно проснуться. — Помнишь, у нас уже как-то был такой разговор? Лет тридцать назад?

— Да, конечно, — подтверждающе кивнул Антигон. — Когда я вернулся с далеких берегов Внешнего моря…

— Верно. После великих побед на море. Все римские флотилии были уничтожены… — Бостар отошел от окна, медленно приблизился к Антигону и, неожиданно всхлипнув, ткнулся лбом в его плечо. — Если бы ты слышал, как я сегодня говорил! Как я пытался им объяснить, что они потеряют все, и Ливию в том числе, если немедленно не отправят в Италию войска…

Он осекся, повернулся и шаркающей походкой вернулся к сиденью у окна.

— Сегодня — день гибели Карт-Хадашта. — Антигон шумно сглотнул и, морщась, потер горло. — А поскольку члены Совета, забыв о будущем как своего города, так и всей Ойкумены, думают только о деньгах, мы с тобой займемся тем же самым. Ведь спасти можно будет только наши деньги.

— Что ты предлагаешь? — настороженно спросил Бостар.

— Пока я просто размышляю, — почти виновато произнес Антигон. — Давай исходить из того, что сначала Рим должен будет упрочить свою власть в Иберии, ибо иберы, подобно сикелиотам, очень скоро убедятся, что при пунах им жилось совсем неплохо. Их восстания будут, несомненно, подавлены, но для этого потребуется время… — Он посмотрел на Бостара ничего не выражающим взглядом и тихо сказал: — Тебе не кажется, что мы уже говорим о Ганнибале и Гадзрубале как о мертвых?

— А также о сотне тысяч других мертвецов, — резко ответил Бостар, — Продолжай.

— Значит, до падения Карт-Хадашта остается лет пять. Еще десять?двадцать лет потребуется Риму для полного покорения эллинских городов. Через тридцать?тридцать пять лет настанет черед Египта.

— Ну, до этого мы не доживем. Нам ведь обоим уже довольно много лет. Выходит, нам нужно постепенно перенести свою деятельность на Восток? На Кипр, в Египет, в царство Селевкидов?

— А больше некуда. Как ты себя чувствуешь, мой друг? Ты очень плохо выглядишь.

— Как я себя чувствую? — криво усмехнулся Бостар. — Как амфора, которую вместо вина наполнили крысиным дерьмом.

В начале лета Антигон отплыл на борту «Порывов Западного Ветра» в направлении Италии. Поблизости от побережья капитан Бомилькар велел закрасить старое название, сверху крупными буквами написать: «Милость Афины» и поставить новые белоснежные паруса без изображения глаза Мелькарта. Изгиб кормы у судна был таким же, как на греческих кораблях, команда была заранее набрана из сикелиотов и италийцев, а потому Антигон со спокойной душой отдал приказ войти в гавань Тараса.

Когда судно, совершив изящный поворот и обогнув заполнившие бухту громоздкие корабли, встало возле мола, на борт сразу поднялся таможенный досмотрщик в сопровождении двоих рослых воинов. Все они оказались римлянами, и Антигон с горечью подумал, что в древнем эллинском городе, шестьдесят лет назад просившем Пирра оказать ему помощь в борьбе с Римом и потом, в сущности, предавшем великого полководца, ныне окончательно утвердилось римское владычество.

— Кто хозяин? Откуда вы прибыли? — сурово спросил досмотрщик, держа в руках папирусный свиток и заостренную палочку.

Ответы грека его, видимо, не удовлетворили. Он велел команде остаться на корабле, а Антигона и Бомилькара увел с собой.

Они поднялись по выщербленным до блеска ступеням набережной и подошли к каменному строению с закопченными стенами и двумя рядами маленьких окон. Досмотрщик властно поднял руку и показал Антигону на вход. Один из легионеров чуть кольнул грека копьем, тот стиснул зубы, не желая дать волю нараставшему гневу, и вошел внутрь. Бомилькар с тяжелым вздохом опустился на груду свернутых в кольца смоленых канатов.

Смотритель гавани был греком. Допрашивая Антигона, он важно надувал щеки и вообще всячески старался подчеркнуть свою значимость, но сидевший рядом римлянин, представлявший истинную власть в городе, лишь презрительно усмехался, глядя на эти ужимки. Под конец он сам включился в разговор и жестко сказал:

— Сейчас легионеры осмотрят корабль. И если выяснится, что ты лазутчик пунов, всех вас ждет смерть.

До конца осмотра Антигон сидел с трепыхающимся в груди сердцем, хотя твердо знал, что предназначенные Ганнибалу пять талантов золота надежно спрятаны среди ворохов целебных трав, тюков и пифосов. Из всей команды о них знал только Бомилькар.

Как грек и ожидал, осмотр закончился благополучно и ему разрешили удалиться. Несколько дней он провел на судне, наблюдая за разгрузкой товара, а когда «Порывы Западного Ветра», шевеля парусами, словно птица крыльями, и рассекая темно-синюю воду, направился к выходу из гавани, сошел на берег. В первой же таверне хозяин объяснил ему, почему жители Тараса вполне удовлетворены своим нынешним положением.

— Неучастие в войне дает огромные преимущества.

— Какие именно, повелитель дурманящей влаги?

Хозяин наполнил водой и вином два кувшина, подвинул их Антигону и, блеснув черными как уголь глазами, хитро посмотрел на него.

— Ты… свободный эллин?

— А какие еще остались? — Антигон поднес чашу ко рту, — Я приплыл из Мегалеполиса и должен прямо сказать, что не жалую римлян. Ты их имел в виду?

— Ну не совсем. Мы не дружим с Римом, поэтому он прислал сюда легионеров. Будь мы его союзниками, их бы здесь было вдвое больше. И спаси нас Зевс от латинского гражданства, тогда бы нам самим пришлось выставлять воинов. Чем теснее дружба с Римом, тем хуже… Не для Рима, конечно.

Антигон огляделся. В небольшом зале почти никого не было, но моряк в облезлом войлочном колпаке с кинжалом в торчащих из-за пояса деревянных ножнах и его сосед по столу — тощий эллин с наполовину седой бородой, пьяно мотающий слипшимися от пота волосам, — вполне могли оказаться соглядатаями римлян, посланными слушать чужие разговоры. Антигон заговорил тише:

— Союзник без права голоса или прислужник — разницы, по-моему, никакой. Просто разные степени зависимости. Почему же вы не откроете ворота пунам?

— Нет! Никогда! — протестующе вскинул руки хозяин.

— Но почему?

— Во-первых, город тут же превратится в поле битвы — у римлян довольно много воинов в хорошо укрепленной цитадели, а во-вторых… Ты хорошо знаешь пунов, господин?

— Да нет, откуда. Так, видел несколько раз.

Хозяин округлил в ужасе глаза, чуть наклонился вперед и, обдавая Антигона крепким запахом чеснока, прошептал:

— Они приносят детей в жертву своим богам. Самые настоящие варвары.

— А римляне?

— Еще большие варвары. Это верно, чужеземец. Но с ними мы боремся только семьдесят лет, а с пунами все эллины сражаются вот уже… Даже не могу сказать, когда это началось. Пять, шесть столетий назад. А может, и раньше. У нас с ними вечный бой.

— А тебе не кажется, что италийцам и пунам нужно объединиться в борьбе с Римом?

— Это был бы весьма разумный шаг, чужеземец, — хмуро ответил хозяин. — Но кто руководствуется разумом, когда дело касается таких важных вещей, как война и мир, рабство и свобода? Здесь все решает страх, корыстный интерес и воинственный задор. Поэтому мы обречены повторить ошибки наших предков.

Осторожно расспрашивая жителей города и окрестностей, Антигон выяснил, что войско пунов сосредоточилось в Апулии неподалеку от побережья Иллирийского моря. Оттуда Ганнибал мог легко помешать любым передвижениям легионов между Римом и Южной Италией. Сам стратег, если верить слухам, обосновался в небольшом городе Канны. После долгих раздумий Антигон решил отправиться в путь под видом лекаря и продавца целебных трав из Эллады. Именно так он представлялся, нанимая одного за другим троих проводников.

Они ехали на ослах по горной каменистой дороге. Антигон, чуть прикрыв усталые глаза, любовался раскинувшимися на склонах фиговыми, миндальными и виноградными рощами. Его никак не покидало странное ощущение, и чем дальше они отъезжали от Тараса, тем понятнее становились его причины. Уже первый встретившийся им на пути пастух в козьей шкуре не скрывал симпатий к Ганнибалу. Многие апулийские и луканские крестьяне откровенно говорили о своей ненависти к Риму, однако напрочь отвергали любую мысль о вооруженном выступлении против него, поскольку все предыдущие восстания были беспощадно подавлены. Они не верили в победу Ганнибала и полагали, что его ждет страшная участь.

По мере приближения к Каннам все чаще попадались брошенные селения и жители, торопящиеся покинуть родные места. Расспрашивать этих людей об отношении к стратегу, навлекшему на них столько бедствий и превратившему плодородную местность в поля сражений, было небезопасно. Антигон молча брел рядом с большим серым ослом, время от времени погоняя его веткой, и предавался грустным размышлениям.

Соотношение сил было настолько не в пользу Ганнибала, что не приходилось сомневаться в его сокрушительном поражении. Оба избранных на этот год консула — Луций Эмилий Павел и Гай Теренций Варрон — имели под своим началом восемь римских и восемь «союзных» легионов, то есть в общей сложности свыше шестидесяти тысяч пехотинцев и шесть тысяч всадников. Такого количества солдат Рим не выставлял еще ни в одной войне. Армия Ганнибала была едва ли не вполовину меньше.

Цифры убеждали, подтверждая худшие опасения. С малыми силами вполне можно одержать победу над многочисленным войском, но при условии, что воины противника хуже обучены и вооружены. Тому пример — победы македонцев Александра над персами. Но легионеры обладали великолепными боевыми навыками. На просторных равнинах Апулии нечего было даже и думать об устройстве засад и ловушек. Великий дар Ганнибала позволял в лучшем случае смягчить последствия разгрома — а потом? Ни крепостей, где можно было бы отсидеться, ни гаваней, откуда можно было бы с остатками войска отплыть в Карт-Хадашт, не было. Победа консулов лишала стратега даже той ничтожной поддержки, которую ему пока оказывали некоторые италийские и эллинские города. Таким образом, поражение армии пунов неизбежно влекло за собой ее полную гибель.

После долгих и мучительных раздумий грек все же решил не поворачивать обратно. После победы римлян ему едва ли удалось бы добраться до какой-нибудь гавани. Кроме того, Антигон не хотел потом мучиться угрызениями совести и обвинять себя в предательстве стратега. Он твердо решил разделить его судьбу.

Возле перегораживающей дорогу груды бревен и камней он отпустил проводников и попросил разрешения у скрывающихся за завалом испуганных крестьян переночевать на обочине рядом с их груженными жалким скарбом быками и ослами. Уже распластавшись на попоне и глядя в темное небо, покрытое крупными, по-южному низко висящими звездами, Антигон подумал, что, вероятно, зимний лагерь консулы разобьют уже на подступах к Большой стене. И тогда высказанные им в свое время самые мрачные предположения относительно судьбы Карт-Хадашта покажутся детским лепетом. А ведь он говорил тогда, что у города есть в запасе по крайней мере пять лет.

До Канн было еще около двух часов пути. Он встал очень рано и по дороге не встретил ни одного конного разъезда. Очевидно, Ганнибал и его противники, готовясь к решающей битве, собрали в лагерях всех своих воинов.

Созил торопливо приветствовал его и сразу потащил к полуразрушенной Каннской цитадели. Они прошли под заваленными камнями, опаленными огнем воротными сводами и медленно поднялись по стертым ступеням на верхушку стоявшей на холме башни. Вероятно, ниоткуда больше нельзя было получить столь четкого и ясного представления о нависшей над войском Ганнибала страшной опасности.

— Они раздавят нас, — удрученно сказал Созил. — Нельзя муравью тягаться с верблюдом. Я всю ночь писал хвалебную песню в честь павшего стратега, но так и не закончил ее. Меня душат слезы. Я…

— А я никак не пойму, где чей лагерь, — сурово перебил его Антигон.

— Мы постоянно меняемся местами, — с обреченным видом ответил Созил. — Наш лагерь на южном берегу Ауфида годится только для… э… скажем так, для сбора урожая на окрестных полях. Главный римский лагерь расположен вон там.

Антигон проследил взглядом за рукой хрониста и далеко на северо-западе разглядел защитный вал с частоколом.

— Затем они перешли реку с целью помешать нам разорять здешние земли. Тогда Ганнибал, желая немного подразнить их, расположился на северном берегу.

По словам Созила, оба консула попеременно командовали армией. Если патриций Эмилий Павел, подобно бывшему диктатору Фабию, считал необходимым и дальше стараться избегать сражения, то плебей Теренций Варрон, напротив, выступал за нанесение сокрушительного удара по малочисленному войску Ганнибала.

— Сегодня его черед. И вот пожалуйста, — хронист показал на двигающихся к соединяющему оба берега свайному мосту воинов и колыхавшееся над ними пурпурное полотнище. На шлемах всадников подрагивали на ветру красные и черные перья. Подобно туче, закрывающей полнеба, огромное скопище вооруженных людей заполнило всю пологую долину.

Стан пунов также пришел в движение. К этому времени Ганнибал уже успел переправить на другой берег легковооруженных воинов и кавалерию, и теперь на левом крыле выстраивались длинными рядами конные галлы и иберийские катафракты. В лучах солнца вспыхивали начищенные до блеска латы и шлемы.

— Ты даже представить себе не можешь, какими были эти вечер и ночь, — взволнованно пробормотал Созил. — Все знали, что сегодня предстоит решающее сражение. Все — от простого воина до окружения стратега — понимали, что одержать победу невозможно. И тем не менее никто не сомневался, что римская армия будет уничтожена. Ибо так сказал Ганнибал. Он сумел заразить всех верой в чудо. Поэтому, переходя реку, солдаты пели и смеялись. Понимаешь?

Созил недоуменно покачал головой и вытер влажные глаза.

— А какой у нас боевой порядок? — Антигон прищурился, глядя на кроваво-красное солнце. Меньше чем через полчаса оно уже будет светить в глаза римлянам.

Огромное облако пыли заволокло равнину. Сквозь него смутно виднелся отсвечивающий железом доспехов строй тяжелой римской пехоты.

— Галльской и иберийской конницами на левом крыле командует Гадзрубал Седой, — неохотно отозвался Созил. — У него в подчинении Мономах и Бонкарт.

— Он во главе конных отрядов?

— Я сам ничего не понимаю, — честно признался Созил и осуждающе передернул плечами. — Никто из этих военачальников никогда еще не водил в бой конницу. На другом крыле сосредоточено около трех тысяч нумидийцев. Ганнон, Магарбал и Карталон поведут их против «союзных» легионов.

Тут послышался нарастающий грозный рев военных рожков, и тяжеловооруженные римские воины двинулись вперед. Солнечные лучи играли яркими вспышками на наконечниках копий и пилумов и обнаженных коротких широких мечах, Антигону показалось, что как обычно начавшие битву пращники, лучники и метатели дротиков на этот раз не бросились обратно в промежутки в рядах ливийцев, а устремились к нумидийским всадникам.

— Вон, смотри!

Созил резко выбросил вперед длинную руку, однако греку вовсе не требовалось поворачивать голову в этом направлении. Он уже несколько минут не сводил глаз с конных галлов и иберов и сейчас с удовлетворением убедился, что они двинулись вперед, сперва медленно, шагом, а затем галопом.

— Что они делают?! — вдруг закричал Созил и от сильного рывка вперед чуть было не вывалился за парапет.

В нескольких шагах от римских всадников галлы и иберы дружно, отработанными движениями спрыгнули на землю, швырнули поводья подбежавшим, заранее отобранным для этого пехотинцам и с лязгом выхватили из ножен мечи. В лучах солнца сверкнул частокол клинков. «Ну что ж, придумано неплохо, — лихорадочно размышлял Антигон. — Римлянам придется очень нелегко. Иберы и галлы будут рубить коням ноги или поражать сбоку всадников… Нет-нет, атака наездников в пешем строю — это очень даже хорошо, но какой смысл?.. Ведь они и так превосходят римскую конницу…»

Налетевший с юго-запада ветер швырял римлянам в лицо клубы пыли, и Антигон отчетливо представил себе, как она забивает им глаза, носы и рты и противно скрипит на зубах. Он снова устремил взор на левое крыло. В воздухе мелькали фалькаты и длинные, закругленные на конце галльские мечи. До башни доносился привычный шум битвы — приглушенные расстоянием крики, ржание лошадей и звон оружия. Римлян отогнали на крутой берег, где их кони скользили по глинистой земле, путались ногами в колючем кустарнике, спотыкались о камни и рытвины и падали, подминая под себя хозяев. Другие уносились прочь, волоча за собой уцепившихся за стремя наездников. Теснимые со всех сторон римляне сбивались в ощетинившиеся копьями и мечами кучки. Но катафракты сочли, видимо, задачу выполненной и уже начали возвращаться к своим коням.

В центре боевого построения пунов дела обстояли совершенно по-иному. С грохотом столкнулись щиты наступающих и обороняющихся пехотинцев, и железный клин римлян взломал ряды воинов Ганнибала. Пешие галлы и иберы сперва отходили медленно, а потом, не выдержав, побежали. Преследователи опрокинули следующий строй и двинулись дальше, незаметно для себя все глубже и глубже втягиваясь внутрь расположения вражеского войска.

На правом крыле тяжелая конница римских «союзников», возглавляемая лично Гаем Теренцием Варроном, столкнулась с нумидийцами, сразу же засыпавшими их дротиками. Чернокожие всадники, однако, не спешили вступить в рукопашный бой. Они стремились поражать врагов издали и увести их подальше от неудержимо рвущейся вперед тяжелой римской пехоты. Образовавшийся промежуток быстро заполнили балеарцы, гетулы и лигуры. Под градом свинцовых шаров и стрел латины медленно пятились. Падали кони, и многие всадники тяжело ворочались на истоптанной, испятнанной кровью земле, не имея сил подняться.

С Созилом творилось что-то невообразимое. Он прыгал на одной ноге и непрерывно выкрикивал: «Улалелейя! Улалелейя! Улалелейя!» Вероятно, в представлении хрониста именно с таким кличем шли когда-то в атаку, выстроившись фалангой, его земляки-спартанцы. Антигон изо всех сил встряхнул его.

— Что? Что? Что?

— Очнись!

— Ой, Тигго!

— Ой, Созил. Почему ты кричишь?

— Я? Кричу? — хронист изумленно вытаращил глаза. — А сколько времени?

Только сейчас грек заметил, что огненно-красный шар на небе постепенно перемещается на юг. Видимо, в какой-то миг Антигон отключился и где-то на протяжении часа воспринимал происходящее совершенно бессознательно. Именно вопли Созила заставили его очнуться.

Хронист также взглянул на голубое, с едва приметными облачками небо, перевел взгляд на равнину и лег грудью на парапет.

— Сейчас такая резня начнется. Наших всех перебьют.

— Успокойся, глупец, — Антигон похлопал его по затылку, — Ты разве не видишь, что происходит?

— А почему ты назвал меня глупцом?

— А потому, что нужно не стенать и плакать, а радоваться и смеяться! Там, внизу, величайший в мире стратег вот-вот одержит величайшую в истории победу!

— Ты — безумец!

Антигон ничего не ответил. Он не сводил глаз со стоявших на флангах ливийцев, считавшихся отборными воинами Ганнибала. Они как по команде развернулись вполоборота, нацелившись с двух сторон в бока уверенно продвигавшихся легионеров.

Перекрывая шум битвы, коротко пропела невидимая труба, и ливийцы сомкнутым строем начали сжимать кольцо, ломая, перемешивая и кромсая ряды римлян, как плуг, выворачивающий пласты каменистой, плохо поддающейся земли. В считанные минуты часть римского войска превратилась в беспорядочную толпу объятых ужасом людей, в которой каждый думал только о собственном спасении. А слева и справа, окружая легионеров, уже спешила свежая конница Гадзрубала.

В полдень к башне начали постепенно стекаться разрозненные кучки вырвавшихся из окружения конных и пеших римлян. Пехотинцы и всадники в изрубленных, окровавленных панцирях понуро брели и ехали, поддерживая кое-как перевязанных цветными тряпками раненых. Многие, чтобы не упасть, держались за стремена загнанных, тяжело дышащих коней. Изнуренные страшным боем с его неожиданным поворотом именно в миг близкой победы, они не обратили ни малейшего внимания на груженных тюками четырех ослов и затаившихся на верхушке башни двоих человек.

Через час у подножия холма выстроился отряд иберийских катафрактов. Гадзрубал Седой в одиночку приблизился к прогнутым брусьям ворот с искрошенными железными скобами и призвал римлян сдаться. Катафракты угрожающе подняли длинные пики, и легионеры после недолгого раздумья начали со звоном бросать на землю щиты и мечи и покорно выходить из-под воротного свода.

К вечеру на небе появились тучи, так, однако, и не разразившиеся дождем. Ослы, подгоняемые Антигоном, Созилом и двумя галлами, погрузились в холодные воды Ауфида и бодро поплыли вперед.

Людям также пришлось переправляться вплавь, и если галлам, сражавшимся, как обычно, обнаженными до пояса, это не составило труда, то Антигону и Созилу пришлось нелегко. Но в конце концов они благополучно выбрались на противоположный берег. Сумерки, затянувшие долину темной паутиной, не позволяли полностью разглядеть картину гибели самой многочисленной и мошной армии, когда-либо сражавшейся на италийской земле. По полю битвы бродили балеарцы, ливийцы и галлы, которые собирали добычу и уносили своих раненых. Римлян они беспощадно добивали ударами дубин.

Вскоре под иссиня-черным небом засверкали огни костров. Завороженно смотревший на них Антигон вдруг почувствовал на плече чью-то тяжелую руку. Он оглянулся и увидел рядом Гадзрубала Седого.

— Взгляни на небо, Тигго. Тучи скрыли звезды, ниспославшие нам Ганнибала.

— Ты сам верил в победу?

— Что значит верил? — Гадзрубал задумчиво провел по щеке крепкими, со вспухшими суставами пальцами. — И я, и Магарбал, и Магон, и вообще все мы знали, что победить невозможно. И втайне уже готовились к смерти. Но он сказал, что мы победим. Его уверенность передалась не только нам, но и войску.

Он еще долго что-то говорил, но Антигон уже не слушал его. Грек не сводил глаз со стремительно растущей в нескольких шагах от них груды римского оружия, знаков легионов и доспехов, на которых время от времени вспыхивали красные отсветы костров. Еще дальше на земле лежала огромная стопка рваных тог, принадлежавших павшим в бою сенаторам, и бил копытами покрытый пятнистой шкурой леопарда конь одного из погибших. Его держал под уздцы поджарый нумидиец с орлиным пером в курчавых волосах.

— Значит, он сумел убедить вас? Но как? Каким образом?

— Не знаю, — Гадзрубал улыбался, но взгляд был внимателен и цепок, как у хищной птицы, — Клянусь, не знаю, Но уверен, что он может все. И если стратег прикажет идти через пустыню, мы беспрекословно последуем за ним, ибо уверены: что бы ни случилось, он выведет нас к колодцам.

Антигон искоса взглянул в лицо опытного военачальника, известного своим бесстрашием и неверием в богов.

— А если Ганнибал скажет: «Я знаю путь на Олимп и хочу отнять у Зевса его пучок молний»?

— Кто бы там ни был, — догадливо дернул подбородком Гадзрубал, — Зевс, Ваал или Мелькарт, — я пойду за стратегом. Ганнибал найдет и заберет эти молнии, даже если никакого Зевса в природе не существует.

В поисках Мемнона грек обошел весь лагерь и наконец обнаружил сына возле одного из раненых. Мемнон как раз капнул пахучей жидкости на тянувшийся от плеча до локтя разрез, приложил два стебля и велел помощнику крепко перевязать рану. Антигон решил не мешать ему и повернул назад.

У палатки Ганнибала военачальники жадно пили из кувшинов вино и воду и, давясь, глотали куски наспех пожаренного мяса. Тут же рабы и пленные устраивали нечто вроде триумфальной дороги, раскладывая с двух сторон захваченное оружие и знаки легионов.

Все с нетерпением ждали возвращения Ганнибала, и все же никто не заметил, как в начале дороги внезапно прорисовался во мраке всадник в озаренных огнем кострой латах и длинном пурпурном плаще. Его утомленный долгой ездой вороной жеребец мотал головой и, роняя пену, грыз удила, а наездник, неподвижно застыв, прошелся взглядом по лицам соратников. Они, словно повинуясь какой-то незримой силе, легли на землю и протянули к Ганнибалу руки. Муттин, шевеля украшенными перстнями пальцами, глухо произнес:

— Привет тебе, Милость Ваала и величайший из всех стратегов.

Глядя на их восторженные лица, Антигон с огромным трудом подавил в себе желание присоединиться к храбрым воинам, одолевшим заснеженные, непроходимые Альпы и считавшиеся непобедимыми римские легионы и одновременно не стеснявшимся валяться в грязи перед своим кумиром. Он скрестил на груди руки и демонстративно отвернулся.

Ганнибал нарочито медленно спрыгнул с коня, крадущейся походкой прошел по дорожке, выхватил из-за пояса меч и со свистом рассек им воздух над головами лежавших.

— Карт-Хадашт! — воскликнул он и поочередно коснулся острием клинка Миркана, Бармакара, Гадзрубала и Мутгина. — Встаньте, отцы города! Встаньте, братья победы!

Он бесшумно вложил меч обратно в ножны.

Антигон опустил руки и, едва разжимая губы, сказал:

— Добро пожаловать, стратег.

Ганнибал застыл от неожиданности, затем сдвинул шлем на затылок, вплотную приблизился к Антигону и обнял его.

— Тигго… Ты здесь? Но ведь…

— Я видел, как ты добился невозможного, стратег, — Антигон дерзко усмехнулся ему прямо в лицо. — Но на коленях я перед тобой не стоял. И не встану.

— Тогда я спокоен, — Ганнибал чуть отошел назад и весело подмигнул греку.

— Дай мне всю конницу! — голос Магарбала от волнения сорвался в крик.

— Зачем она тебе, мой друг?

— Я возьму с ней Рим, — Магарбал повел рукой куда-то в темноту. — Клянусь, через четыре дня ты будешь стоять на Капитолии, Ганнибал.

Стратег чуть наклонил голову, как бы прислушиваясь к потрескиванию дров в костре и доносившимся с равнины радостным крикам праздновавших победу солдат. Потом он поднял кубок:

— За победу, друзья! Но к сожалению, Рим способен отразить любой штурм, Магарбал.

Расправивший было горделиво плечи начальник конницы весь как-то обмяк и потухшим голосом заметил:

— Ты умеешь побеждать, Ганнибал, но тебе не дано воспользоваться плодами победы.

— Он прав, стратег — Созил вскочил и в знак поддержки положил ладони на голову Магарбала. — Такого еще не было! — Он вскинул руки и начал нараспев выкрикивать: — Когда галлы после битвы при Аллии захватили Рим, он сохранил свою армию! Когда Пирр одержал несколько побед над Римом, Вечный город смог выставить новые легионы! Но сейчас в Италии у Рима нет больше армии! Консул Гай Теренций в панике бежал, консул Эмилий Павел погиб! Все, кто возглавляя в прошлом году их войска, — Гней Сервилий Гемин, Марк Минуций Руф — мертвы! Восемь римских и восемь «союзных» легионов полностью уничтожены! Никогда еще в истории не было такой великой победы! Но почему ты, любимец отрицаемых тобой богов, не желаешь прислушаться к словам Магарбала?

— Потому что он говорит вздор, — сурово одернул его Антигон.

Все взоры тут же обратились на него. Созил медленно опустил руки и скорбно вздохнул.

— Тигго, возможно, чересчур резок в оценке, но, в сущности, он совершенно прав, — спокойно объяснил Ганнибал. — У Рима очень крепкие и высокие стены — как мы преодолеем их без осадных башен, катапульт и таранов? Или кто-то надеется, что они откроют нам ворота? Окрестности Рима густо заселены, в каждом доме наверняка найдется меч или копье. Каждую ночь мы будем терять людей — увы, это так. В таких важных делах нельзя себя тешить обманом. Хранилища Рима переполнены съестными припасами, в Тибре много воды, а значит, римляне смогут выдержать долгую осаду. Но даже если у нас будут все осадные орудия на свете, потребуется не меньше восьми месяцев, чтобы сокрушить стены и ворваться в Вечный город. За это время, друзья мои, римские суда доставят войска с Сицилии и Иберии, а союзники Рима выставят новые легионы. В итоге мы сами окажемся в роли осажденных. Великая победа, друзья, стоила нам огромных потерь. Хорошо, если завтра к вечеру хотя бы двадцать тысяч воинов окажутся способными совершить долгий переход. Если бы мы могли одновременно перекрыть дороги и оставить в городах свои отряды, я бы уже завтра приказал двинуться на Рим. Мы бы постепенно стянули вокруг него кольцо, и тогда…

Он прервался на половине фразы, рывком выпрямился, и на уже очищенных от крови и грязи медных бляхах панциря заплясали огненные всполохи.

На следующий день засевшие в двух лагерях остатки римского войска сдались. Солдатам Ганнибала достались все оставшиеся там съестные припасы, хранилища с оружием, ящики с деньгами и походная канцелярия. Ганнибал внимательно изучил хранившуюся в кожаных круглых коробках переписку между консулами и Сенатом, всю ночь о чем-то размышлял у костра и уже на следующий день не только, как обычно, отпустил с богатыми дарами «союзников», но и обратился с речью к пленным римлянам. Он заявил, что никогда не ставил перед собой целью разрушить Рим и отнюдь не является врагом римского народа. В свое время Карт-Хадашт даже оказал Риму помощь в войне с Пирром, но, к сожалению, Вечный город отплатил черной неблагодарностью. Подробно перечислив, какие именно враждебные действия Рим на протяжении десятилетий совершал против бывшего союзника, Ганнибал подчеркнул свою готовность заключить мир на следующих условиях: Рим выводит войска из Иберии; обе стороны отказываются от притязаний на Сицилию, Сардинию и Кипр; союз Рима с италийскими городами отныне строится исключительно на добровольной основе, и, наконец, оба великих города подписывают между собой договор о дружбе. В заключение Ганнибал, напомнив о требованиях, выдвинутых в свое время римлянами во время переговоров о выводе войск его отца с Сицилии, также изъявил готовность освободить пленных за выкуп. Он долго думал и наконец решил назначить своим послом Карталона. Один из предводителей конницы отлично владел латынью и койне[158] и обладал острым прозорливым умом. Стратег с согласия старейшин предоставил ему право принимать самостоятельные решения и под честное слово отправил с ним в Рим десять пленных.

— Полагаешь, они вернутся?

— Не знаю, Тигго. У Рима весьма своеобразные представления о чести… Атилий Регул сдержал клятву, и, не погибни Эмилий Павел в битве, я бы послал в Рим именно его, поскольку консул точно бы вернулся. И потом, там он пользовался большим уважением. Подождем.

— Выпей еще глоток, стратег. Сирийское вино помогает забыть о мерзостях жизни.

— Да нет, хватит, — Ганнибал с улыбкой отставил кубок, — Завтра мне нужна свежая голова.

— Для чего?

— Для раздумий. Ведь если римляне отвергнут наши предложения, война будет продолжена.

Антигону показалось, что в словах стратега таится какой-то тайный смысл, и он неожиданно для себя спросил:

— Что ты еще поручил Карталону?

— Ты все замечаешь, Тигго, — довольно улыбнулся Ганнибал.

— У скаредных купцов обостренное внимание. Они всегда прислушиваются, приглядываются…

— Ну да, конечно, — с многозначительным видом протянул Ганнибал. — Только это между нами, мой друг. Поручение, данное мной Карталону, зиждется исключительно на честном слове стратега Ганнибала, сына Гамилькара Барки. Ни с кем из Совета я его не согласовывал, повторяю: ни с кем. Моему послу разрешено пойти на весьма значительные уступки…

— Говори, ну говори же. — Антигон скрестил руки на затылке и мельком глянул на откинутый войлочный полог. В проеме виднелся укрытый синеватой дымкой горизонт.

— А сам не догадываешься?

— Могу только предположить. К Карт-Хадашту отходят Иберия и Ливия, а Рим забирает всю Италию, включая прилегающие острова.

— Именно так. Эллинским городам предоставляется полное самоуправление, по это никак не коснется их союзнических отношений с Римом. Полная свобода торговли, никаких внутренних таможенных пошлин…

— То есть, как я понимаю, возврат к предвоенному состоянию с некоторыми изменениями. А что ты потребуешь взамен?

— Пусть вдвое уменьшат свою армию и флот и не посягают на независимость Эллады. Лучше всего подписать договор, к которому присоединятся Филипп, Птолемей, Антиох, Аттал и представители обоих союзов эллинских городов. И пусть будет принесена священная клятва во всех храмах между Римом, Дельфами и Вавилоном.

Антигон ничего не ответил. Ганнибал подался вперед, и его лицо — осунувшееся, потемневшее, с тяжелыми набрякшими веками, почти скрывавшими глаза, — показалось греку каким-то чужим, незнакомым. Немного помедлив, стратег продолжил:

— А ярость пусть срывают на галлах и германцах. Пусть захватывают Британию и Туле, но оставят в покое Ойкумену.

— По-твоему, Рим согласится?

— Нет! — Ганнибал оперся локтем о колено и с силой сжал подбородок.

Карталон вернулся через десять дней, в течение которых отряды Ганнибала окончательно вытеснили римлян из Апулии и даже совершили бросок до Самния. Римляне, как и ожидал Ганнибал, напрочь отвергли его предложения.

— Новым диктатором[159] они выбрали Марка Юлия Пера. На переговоры он прислал одного из своих ликторов[160].

— Ты изложил ему наши требования?

— Да, стратег. И подчеркнул, что мы готовы на еще большие уступки. Он выслушал меня и сказал, что доложит Сенату. Мне же было велено еще до захода солнца покинуть Рим.

— А пленные?

— Выкуп за них никто не заплатит, — хитро прищурившись, ответил Карталон. — Я уехал один. Возможно, они вернутся позднее.

Но никто из них не вернулся. Через несколько дней стало известно, что стоявшие в устье Тибра римские поенные корабли снялись с якоря и отплыли в Лилибей, диктатор Пера поставил во главе конницы опытного военачальника Марка Клавдия Марцелла, немедленно выехавшего в Канузий, чтобы собрать там остатки разгромленного под Каннами войска, а в Риме начали спешно вооружать подростков, рабов и выпущенных из тюрем преступников. Никто в Вечном городе не выразил готовности хотя бы начать переговоры о мире. Зато сенаторы решили умилостивить богов человеческими жертвами. На форуме[161] при огромном стечении народа были торжественно погребены живьем двое галлов.

После великой битвы прошло чуть меньше месяца, и Антигон опять собрался в дорогу. Ганнибал настоятельно попросил его отправиться послом к Филиппу Македонскому. В Иллирийском море безраздельно господствовал римский флот, и потому Антигону пришлось выучить послание наизусть, чтобы в случае досмотра при нем его не обнаружили.

Неподалеку от Салапии прямо на берегу, усеянном ракушками, шариками от сетей и мертвыми колючими рыбками, он договорился с рыбаками, и они за смешную плату — столько стоила дюжина их жалких лодок — доставили его в Македонию. Дороги в этом славном государстве напоминали огромные лужи, в которых недавно ворочались кабаны, на горных перевалах чуть ли не прямо у крепостных стен и подножий сторожевых вышек хозяйничали разбойники. Поэтому в Аполлонии, после гибели Пирра поддерживавшей дружеские отношения с Римом, Антигон, по совету греческих купцов, нанял для сопровождения двенадцать каппадокийцев, считавшихся превосходными стрелками из лука. Тем не менее ему самому также пришлось три раза окровавить подаренный Гамилькаром окороченный и заостренный меч. Долгий путь оказался мучительно трудным, Антигон окончательно почувствовал себя стариком и не переставал задавать себе один и тот же вопрос: почему пятый в этой династии носитель царского имени, поставивший перед собой цель покорить чуть ли не полмира, не может навести порядок в собственных владениях? Его войска не выдерживали никакого сравнения с римскими легионами. Тысяча ливийских пехотинцев под командованием такого способного человека, как Муттин, легко могла бы за четыре дня без особых потерь дойти до Пеллы. Столица Македонии с возвышавшимися посреди непролазной грязи роскошными мраморными дворцами навеяла греку мысль о том, что истинной причиной, побудившей Александра Великого отправиться на завоевание чужих земель, было его упорное нежелание жить в Пелле.

Филипп с восторгом воспринял предложение Ганнибала и легко согласился уже весной подписать соответствующий договор. Царь произвел на Антигона двойственное впечатление. С одной стороны, он подкупал своей ненавистью к Риму и искренним желанием оказать Ганнибалу помощь в борьбе с ним. Но одновременно он очень раздражал постоянными колебаниями и сомнениями. Македонец стремился показать себя мудрым и милостивым государем, но это желание противоречило его мстительной и жестокой натуре. К тому же он отличался невероятной скупостью. Человек, готовый рискнуть своим царством, приходил в ярость, проиграв в кости хотя бы один обол[162]. Филиппа можно было сравнить с его собственным мечом, который Антигон случайно увидел в день отъезда. В усыпанных драгоценными камнями золотых ножнах хранился изрядно затупившийся клинок.

На восточном побережье Италии он вновь оказался уже в начале на удивление теплой зимы. Погода вполне соответствовала настроениям людей. Во многих городах еще оставались римские отряды, но большинство апулийцев, гирпионов, бруттиев и почти все самниты, вынужденные покориться Риму после долгих и кровопролитных войн, открыто поддерживали Ганнибала. В свою очередь жители Тараса и Мегапонта тайно известили стратега о том, что присутствие римских войск не позволяет открыть ему ворота, однако не мешает им скрытно снабжать флот пунов продовольствием и водой.

Огорчила лишь давняя вражда двух самых больших городов Кампании. Капуя перешла на сторону Ганнибала, вынудив не менее древний, богатый и чрезвычайно удобно расположенный Неаполь стать еще более стойким союзником Рима.

Под непрерывный звон ударов о бронзовые щиты, возвещавших о восходе солнца, ворота медленно отворились, и толпа поселян, доставившая в город на продажу продукты, с радостным гулом хлынула внутрь. Антигон подождал, пока мимо него прогонят жалобно блеющих овец и недовольно мычащих быков, и вошел следом, ведя в поводу двух ослов.

За городской стеной несколько воинов — сытых, уже избалованных мирной жизнью — лениво потыкали древками копий его тюки и уже хотели было вновь начать любезничать со стоявшими возле караульни женщинами, отворачивающими смеющиеся раскрасневшиеся лица, но у начальника караула вызвали подозрение торчащие из-за пояса Антигона длинный кинжал и короткий меч. Он уже хотел было задержать грека, но, узнав друга стратега, почтительно поклонился и скрылся под сводами ворот.

Капуя не понравилась Антигону. Город показался ему чересчур упорядоченным и чистым. Жители, говорившие на латыни с каким-то странным акцентом, не без оснований считали Капую не менее древним городом, чем Рим. Он завоевал ее сто двадцать лет назад, а потом соединил с другими своими землями так называемой Аппиевой дорогой.

Капуанцы не забыли о былых свободах и восторженно встретили солдат Ганнибала. Улица, ведущая от одних городских ворот к другим, была устлана дорогими пестрыми коврами и усыпана знаменитыми местными розами. Под ликующие крики многотысячной толпы воины дошли по ней до квартала, где были щедро вознаграждены за лишения и страдания. Здесь имелись бани, доступные не только для богачей — те предпочитали ублажать свои тела в домах с высокими медными сводами, — и таверны, ничем не отличавшиеся от такого рода заведений в любом другом городе.

И конечно же воинов ждали жаркие женские объятия. Несколько десятилетий назад капуанцам дали римское гражданство, но без права голоса, а взамен обязали платить всевозможные налоги и пополнять ряды римской армии. После ожесточенных сражений римлян с галлами и двух лет Великой войны погибло уже более пяти тысяч мужчин. Поэтому свыше трех тысяч молодых вдов и множество девушек с трепетом ожидали прихода истосковавшихся по женской ласке освободителей от римского гнета.

Капуя стояла на перекрестке пяти больших дорог, и Ганнибал теперь вполне мог перекрыть Риму доступ в Южную Италию. Солдат стратег разместил в казармах внутри города и прилегающих к ним строениях, а сам, по совету капуанских сенаторов, остановился неподалеку, в просторном доме тридцатилетней Пакувии.

Эта умная и добрая женщина всячески заботилась о стратеге, стремясь угадать чуть ли не каждое его желание, и это не могло не радовать Антигона. Гораздо менее радостными были новости, которые они теперь обсуждали долгими зимними вечерами. В обещаниях не было недостатка. Вожди многих сардинских племен, равно как и сицилийские города, разными способами извещали Ганнибала, что измучены жестокими методами правления римлян и бесчинствами легионеров и с тоской вспоминают славные времена владычества пунов. Наиболее вероятный преемник престарелого тирана Сиракуз Гиерона, его внук Гиероним, уже выразил готовность разорвать союз с Римом.

Поступали сообщения и с территорий эллинистических государств, правители которых «продолжали безумствовать».

Битва при Рафии на границе Сирии и Египта завершила наконец войну между Птолемеем и Антиохом, но последнему пришлось тут же заняться подавлением мятежей своих наместников. Птолемей доказал, что обладает широким кругозором и способен смотреть в будущее, а Антиох — нет.

И совсем плохо обстояли дела в Иберии. Правда, Гадзрубалу удалось разгромить восставшие племена и построить новый флот, а Совет даже отправил к нему на помощь четыре тысячи ливийских пехотинцев и пятьсот нумидийских всадников. Однако посланцы старейшин не позволили Гадзрубалу сместить бездарного наварха, а Совет опять же приказал спешно и без должной подготовки двинуться в Италию. Сохранить предстоящий отъезд в тайне не удалось, и в Иберии вновь вспыхнули восстания. По распоряжению Совета туда были переброшены еще десять тысяч ливийцев и тысяча нумидийцев во главе с опытным военачальником Гимильконом.

Как бы желая доказать свою способность запутать все на свете и внести смятение в умы, находившиеся при Гадзрубале старейшины принялись всячески мешать ему разрабатывать план военных действий. Брат Ганнибала намеревался обманом заманить Гнея Корнелия в глубь Иберии, прорваться к побережью и вступить в сражение с римским флотом. Однако старейшины запретили ему рисковать кораблями, строительство которых, дескать, очень дорого обошлось городской казне. Вместо этого они обязали Гадзрубала перед походом с Италию разгромить римскую армию у Ибера. Времени дать войскам отдых, перегруппировать их и обеспечить защиту с флангов у Гадзрубала не было, и в результате он потере едва ли не половину своих воинов.

— Порой я спрашиваю себя, когда у твоего брата лопнет терпение и он убьет их обоих. Или попросту махнет на все рукой и покинет Иберию. — Антигон потянулся и придвинулся поближе к очагу.

— Он не сделает ни того, ни другого, — Ганнибал лежал на животе и изредка даже стонал от удовольствия, когда умело натиравшая ему спину маслом и ароматическими мазями Пакувия касалась особенно чувствительных мест.

— Ваша верность городу, предающему вас на каждом шагу, воистину не знает границ. Мне с моим скудным умом этого не понять. Глупцами вас никак не назовешь, и потому здесь явно кроется какая-то тайна неземного происхождения. Или я не прав?

— Как ты считаешь, Квинт Фабий Максим перешел бы на нашу сторону, если бы Сенат лишил его имущества? — Ганнибал приподнялся, не сводя глаз с грека.

— Нет, — после короткого раздумья ответил Антигон. — Он, наверное, предпочел бы стать простым легионером.

— Вот именно, — с непоколебимой уверенностью в голосе заявил Ганнибал.

— А Магон? Неужели он, подобно Гадзрубалу, стерпит такое обращение?

— Разумеется. Он ведь тоже сын Гамилькара.

Младший брат стратега, пройдя с частью войска полуостров Бруттий и вынудив жителей перейти на его сторону, повез в Карт-Хадашт военную добычу, среди которой было много фалер[163], а также золотых сенаторских и всаднических[164] колец.

— Они пойдут тебе навстречу?

— После поражения Гадзрубала? — Ганнибал досадливо дернул плечом. — Боюсь, в Совете сейчас думают лишь о слитках серебра и намерены набрать новые отряды для отправки их в Иберию.

— Но без должной подготовки…

— У меня здесь каждый человек на счету. Остается только ждать дальнейшего развития событий. Скоро наступит весна, а там…

Недоговорив, он отвернулся и сделал быстрое, как выпад опытного бойца, движение, спугнув уютно устроившуюся у очага кошку.

Оставшиеся в Кампании римляне не слишком мешали Ганнибалу, но заставляли его держать своих воинов на подступах к нескольким городам и небольшим крепостям. Необходимо было также перекрыть дороги и позаботиться о защите перешедших на его сторону городов. Стратегу нужно было по меньшей мере еще двадцать пять тысяч солдат. Разумеется, он вполне мог набрать добровольцев среди местного населения, но для этого требовались деньги.

— А еще я очень нуждаюсь в кораблях, — как бы размышляя вслух, пробормотал Ганнибал. — Договор с Филиппом — это замечательно, но у Македонии нет флота. Как он доставит свои войска в Италию? Как защитит Сиракузы, если Гиерон действительно примкнет к нам? Или Сардинию? Из Остии[165] туда очень легко добраться.

Снаружи послышалось цоканье копыт и чьи-то громкие голоса. Через несколько минут на пороге появился стороживший дом гоплит в начищенном до блеска панцире и закрывающем все лицо шлеме. Он отсалютовал копьем с широким отточенным наконечником и замер в ожидании приказа. Ганнибал кивнул ему, встал, набросил хитон и, улыбнувшись на прощание Пакувии, скрылся за дверью. Гоплит тут же последовал за ним.

— Хочешь мяса, эллин?

— С удовольствием, о гостеприимнейшая из женщин!

Она кивнула и вышла из комнаты. Антигон допил вино, закрыл глаза и покрутил головой, как бы отгоняя прочь сомнения. Чудеса — другим словом свершения Ганнибала назвать было нельзя. Никто не ожидал, что он сумеет перейти Альпы зимой, а затем с измученными, толком не отдохнувшими воинами одержать победу над объединенной армией Корнелия и Семпрония. А разве можно было представить себе, что перешедшие через непроходимые болота, понесшие значительные потери войска разгромят численно превосходящие их легионы Фламиния? А Канны? А слом римской системы союзнических договоров и фактически захват всей Южной Италии? Антигон скова поверил, что неистощимый на военные хитрости стратег найдет выход из любого, казалось бы, безнадежного положения. Никогда еще победа над всемогущим Римом не была так близка — так, может быть, им все-таки удастся выиграть эту поистине Великую войну, несмотря на все происки Совета?

За дверью послышались мерные тяжелые шаги. Антигон открыл глаза. Ганнибал медленно — как-то уж слишком медленно для неутомимого стратега — перешагнул порог и, сгорбившись, по-стариковски шаркая подошвами, подошел к столу. Единственный глаз стратега был словно застлан пеленой. Греку даже показалось, что в нем блеснула слеза.

— Что случилось? — Антигон стремительно вскочил и, вспомнив склонность стратега к особого рода шуткам, сипло произнес: — У тебя такой вид, будто… будто пришла весть о гибели Карт-Хадашта.

— Хуже, Тигго, — невнятно пробормотал Ганнибал и широко раскинул руки, — Гораздо хуже. Мой старинный верный друг… Поддержи меня.

— Кто, кто? — Антигон цепко схватил его за плечи. — Ну говори же!

— Это незаменимая утрата, Тигго, — Ганнибал всхлипнул и прижал к себе Антигона. — Копье… Мы ничего не успели предпринять… Римляне устроили на дороге засаду.

Пун с силой развернул Антигона, и грек увидел, как четверо нумидийцев внесли в комнату тело Мемнона. Из его груди торчал обломок копья.

Глава 14 Голова

— Если ты напоишь козла, завяжешь ему глаза и погонишь его по изрытому кроликами склону…

— Так, — равнодушно произнес Антигон.

— А потом попробуешь запечатлеть на листе папируса путь, проделанный несчастным животным… Что получится?

— Я сегодня что-то плохо соображаю.

— Тогда я сам скажу, — зло вскинулся Бостар. — Получится политическая линия, которой Совет Карт-Хадашта следует в этой войне.

Антигон выдавил на лице улыбку. Он чувствовал себя глубоким стариком. Царившее в городе радостное настроение внушало ему отвращение, а после утренних шуток Бостара вообще хотелось бежать куда глаза глядят.

— Тебя утомили мальчики? — Бостар вдруг понял, что его друг на грани нервного срыва.

— Они не дают мне спать по ночам, а я не привык к этому. Обычно я бодрствовал по другой причине.

— Радуйся, дедушка, что им мало лет и их никто не пошлет воевать, — Бостар ободряюще похлопал его по плечу и отошел к своему столу.

— Довольно слабое утешение.

Четыре дня назад в город наконец приехала вдова Мемнона Калаби с пятилетним Гамилькаром и трехлетним Аристидом. Присутствие в доме невестки и внуков, которых он почти не знал, накладывало на Антигона довольно серьезные обязательства, но не приносило никакой радости. Они только бередили еще не зажившую рану. Антигон с отвращением посмотрел на заваленный свитками стол, перевел взгляд на серое зимнее небо и подумал, что многим не удастся дожить до пятидесяти трех лет. Он благополучно достиг этого возраста, но годы воспринимались им как непосильный груз на его плечах. Никогда его не мучила зубная боль, однако теперь зубы стали ныть, как только он начинал думать, что теряет вкус к жизни. Он утратил всякий интерес к делам, переложив заботу о них на плечи Бостара. Антигон был твердо убежден в том, что в его измученной душе уже никогда не вспыхнет любовь, а изможденное стариковское тело не вынесет долгого морского путешествия. Таверны ему наскучили, вино казалось похожим на воду, а свежий хлеб и сочный кусок жареного мяса по вкусу напоминали папирус. Он рассеянно повертел в пальцах заостренную тростинку, бросил ее на стол и погрузился в воспоминания. Вот уже три года из Массалии не поступало никаких вестей от его брата Аттала. Пять лет назад Арсиноя и ее муж Кассандр продали ему старый родительский дом в метекском квартале и вместе со взрослыми детьми уехали в Афины. Нажитое состояние позволяло им ничего не делать. Но они боялись оставаться в Карт-Хадаште. Аргиопа овдовела, вот только когда? Семь лет назад? Или восемь? Сестра жила в их старом имении на побережье к северо-западу от Тунета, и Антигон даже толком не знал, чем занимаются ее дети. Один его сын погиб в Италии, другой наслаждался богатством и могуществом где-то далеко на юге. Грек тяжело вздохнул и решил, что самое разумное было бы полюбить Калаби и внуков, но сейчас он ненавидел их, так как они напоминали ему о Мемноне и мешали по ночам спать. Конечно, можно было бы перебраться вместе с ними в имение и там попробовать изобразить из себя доброго дедушку, но одна только мысль об этом приводила его в ужас.

— Знаешь, чего тебе не хватает?

Антигон вздрогнул и вопросительно уставился на Бостара тяжелым взглядом из-под отекших век.

— Нет. А ты знаешь?

— Долгого плавания на корабле с гордым названием «Порывы Западного Ветра», — усмехнулся Бостар, — распития вина в кормовой каюте с Бомилькаром, заходов в гавани и этой наполовину эллинки… как ее… Томирис? Я прав?

— Ты умеешь читать мысли?

— Нет, но они написаны на твоем лице, — раздраженно отмахнулся Бостар и тяжелой поступью, низко наклонив голову, пошел к выходу.

То ли под воздействием слов Бостара, то ли по какой-то другой причине, но Антигон вдруг как-то разом перестал грустить и туг же забыл о зубной боли. В последующие месяцы у него установились достаточно теплые отношения с невесткой-иберийкой и внуками.

— Детям нужна другая квартира, — сказал он как-то в один из зимних вечеров, когда Гамилькар и Аристид уже легли спать и они сидели вдвоем с Калаби у очага, наслаждаясь теплом и пряным ароматом трав.

— Не беспокойся, отец, — тихо откликнулась Калаби, — Ты и так очень много сделал для нас.

Антигон знал, что она сказала это совершенно искренне. Он знал также, как трудно ей пришлось в Иберии. Когда Мемнон отправился вместе с армией Ганнибала на север, Калаби после недолгого пребывания в Новом Карт-Хадаште предпочла перебраться к своим родственникам, проживающим по другую сторону горного хребта, протянувшегося неподалеку от Мастии. Когда же римляне высадились в Северной Иберии, среди соплеменников Калаби многие начали выступать в их поддержку. Поэтому она благожелательно отнеслась к предложению Антигона отплыть с ним в Карт-Хадашт и без колебаний взошла вместе с детьми на борт «Порывов Западного Ветра».

Антигон поднес кубок к губам, но пить не стал, а принялся задумчиво рассматривать иберийку сквозь стекло. Догорающие угли потрескивали и шипели, как разбуженная змея. Ветер с силой бил в окно, заставляя трепетать пламя трех маленьких светильников.

— Я хочу кое-что сказать тебе, Калаби.

— Я слушаю тебя, отец.

Антигон устроился поудобнее, положил ноги на низкую скамейку и протянул руки к очагу. По телу медленно разлилось приятное тепло, голова прояснилась, мысли легко облекались в нужные слова.

— Ты еще молодая женщина, Калаби. Мемнон погиб год назад, но расстались вы гораздо раньше. Ты живешь в доме его и, можешь считать, своего отца. Я не хочу, чтобы ты до старости оплакивала его.

Калаби будто вихрем сорвало с сиденья к ногам Антигона. Она прижалась мокрой от слез щекой к его руке и хотела было поцеловать ее, но грек отдернул ладонь и погладил невестку по жестким вьющимся волосам.

Услышав просьбу Антигона приютить во дворце в Мегаре вдову и детей «малыша Мемнона», Саламбо пришла в неописуемый восторг. Казалось, вернулись прежние времена. Дети играли со слугами и радостно бегали по садам и близлежащим рощам. Антигон приезжал каждые два-три дня и всякий раз после пеших или конных прогулок с внуками ощущал бурный прилив сил. Он чувствовал себя помолодевшим на много лет и, размышляя на досуге о причинах своего подавленного настроения, пришел к выводу, что оно объяснялось не только гибелью сына, но и отвращением к городу, неприятно поразившему его разгульной, беззаботной жизнью.

Многие происшедшие на четвертом году войны важные события полностью подтвердили опасения Ганнибала и предположения Антигона. Союз с Македонией вызвал бурю ликования в Карт-Хадаште, но Филипп так ничего и не предпринял, хотя вполне мог бы быстрым броском захватить Аполлонию и уже весной переправить свои войска в Италию. Римляне воспользовались его медлительностью и перебросили в Аполлонию два легиона.

Магон отлично справился с задачей, поставленной перед ним старшим братом. В своем выступлении перед членами Совета он подробно обрисовал положение в перешедших на сторону Ганнибала городах и потребован немедленно послать стратегу войска и деньги. Ганнон Великий вслед за ним поднялся на возвышение для ораторов и, кривя губы в презрительной улыбке, выразил сомнение в подлинности одержанных Ганнибалом побед, поскольку, дескать, победителям обычно ничего не нужно. Тогда Магон высыпал из холстяного мешка на стол суффетов несколько тысяч золотых и серебряных колец и объяснил, что это захваченные в битве при Каннах знаки сенаторского и всаднического достоинства, и предложил Ганнону самому пересчитать их.

Потрясенные члены Совета подавляющим большинством приняли решение отправить Ганнибалу четыре тысячи нумидийцев, сорок слонов и тысячу талантов серебра. В свою очередь Бостар, по поручению Антигона, завербовал еще четыре тысячи массилов.

Но все равно этого было явно недостаточно, и стратег был по-прежнему крайне ограничен в своих действиях. В результате римляне смогли добиться определенных успехов. Отвоеванные города были разрушены, жители перебиты или проданы в рабство, а вся земля объявлена собственностью Римского государства.

Военные действия велись теперь также на Сицилии. Сперва Ганнибал отправил Эпикида и Гиппократа к новому тирану города Гиерониму. Позднее, уже в Карт-Хадаште, была достигнута договоренность о том, что после победы Восточная Сицилия, как было когда-то, вновь отойдет Сиракузам. Правда, Гиероним потом внезапно потребовал всю Сицилию, и Совет счел нужным удовлетворить его претензии, В ответ молодой правитель Сиракуз отправил своего дядю Зозиппа в Александрию, где тот напрасно пытался уговорить Птолемея выступить против Рима, которому, напротив, удалось сделать своим союзником вождя большого нумидийского племени массасилов Сифакса.

Древо безумия вскоре начало плодоносить. Направленные на Сардинию воины были брошены их командующим Гадзрубалом Лысым в битву и почти полностью уничтожены. Их вполне могло хватить Ганнибалу для нанесения решающего удара.

Положение спасало только умное поведение троих братьев. Ганнибал, несмотря на ожесточенное сопротивление и острую нехватку солдат, продолжал укреплять позиции пунов в Южной Италии. Магон, истолковав путаные указания старейшин в свою пользу, добился весьма значительных успехов в Иберии и даже вынудил обоих братьев-консулов просить Рим прислать им подкрепления. Гадзрубал сумел совершить поистине чудо и сделать так, что во время разыгравшейся у Столбов Мелькарта бури на дно пошли именно те корабли, на борту которых находились так мешавшие ему старейшины. После этого он отправил большую часть своего войска на помощь Магону, набрал в Гетулии и Мавритании новых воинов, уже в первом сражении одержал победу над Сифаксом и заключил союз с вождем массасилов Масиниссой.

В целом это был год напрасных ожиданий, бессмысленных начинаний и поражений, которых вполне можно было избежать. Рим безумно страдал от тягот войны, но упорно и настойчиво продолжал ее. Карт-Хадашт купался в роскоши, но проявлял невероятную скупость, когда речь заходила об оказании помощи Ганнибалу и ведении военных действий в подлинном смысле этого слона.

Мотивы столь безумного поведения было совсем не трудно угадать, но потребовалось определенное время, чтобы стали очевидными — правда, для немногих — некоторые подробности.

Даже Антигон понимал далеко не все. К тому же весь год, прошедший после победы при Каннах и гибели Мемнона, он пребывал в крайне подавленном настроении. Чем более туманные решения принимал Совет, чем большую радость вызывали у населения его якобы разумные меры, тем явственней казалась греку победа римлян. Над старейшинами — места отправленных к стратегам тут же занимали другие — довлели опасения и желания. Большинство из них хорошо понимало, что в лице Ганнибала город получил нового Александра, прекрасно умеющего защищать захваченные города и крепости и совершать неожиданные броски, правильно оценивать положение в Ойкумене в целом, заключать союзы с исконными врагами пунов и находить выход из любого, казалось бы, безвыходного положения. Они видели, что войска беспрекословно повинуются ему. После теплой зимы, проведенной в Капуе, и первого неудачного столкновения с Клавдием Марцеллом под Нолой к римлянам перебежало двести двадцать иберов и нумидийцев. Их встретили с почетом, осыпали золотом и доставили в безопасное место, но известие об этом не оказало никакого воздействия на остальных воинов Ганнибала, которые предпочли и дальше делить со своим стратегом тяготы и лишения походной жизни.

И старейшины уже прикидывали, что произойдет, если Ганнибалу будет предоставлена возможность победоносно закончить войну. Все знали, что средства для этого есть — ко кто сможет справиться с Ганнибалом, когда он во главе войска, которое его боготворит, будет встречен ликующим народом? После окончания Ливийской войны Гамилькар некоторое время колебался, но в конце концов отказался от насильственного взятия власти. Однако великий Гамилькар вырос в городе, а Ганнибал — на чужбине. Гамилькар был членом Совета и даже в гневе чтил государственные учреждения Карт-Хадашта с их вековыми традициями. Ганнибал же их почти не знал и потому относился к ним совершенно по-иному. После возможной победы у него не было оснований умерить свои притязания. К тому же оба его брата представляли для Совета не меньшую опасность.

Антигон знал, что ни один из сыновей Барки не собирается совершать переворот, и порой сожалел, что двадцать два года назад отговорил от такого шага Гамилькара и Гадзрубала Красивого. Он, однако, с пониманием относился к опасениям членов Совета и единственное, чего не мог взять в толк и что порой приводило его в неописуемую ярость — это их нежелание сделать окончательный выбор. Порой он сравнивал Совет с ослом, изнемогающим от жажды между двумя совершенно одинаковыми источниками и не желающим отдать предпочтение одному из них. Совет хотел сразу все или ничего. Он желал сохранить Иберию, отвоевать Сардинию, вытеснить римлян с Сицилии, но не позволить Ганнибалу поставить Вечный город на колени. Совершалась та же роковая ошибка, что и во время первой войны, когда полагали, что Рим рано или поздно согласится пойти на компромисс, как это часто делал Карт-Хадашт. Но Рим никогда ничего подобного себе не позволял. Для него речь могла идти только о полном уничтожении врага.

Грек вместе с Бостаром неустанно пытался убедить в этом достопочтенных пожилых сторонников Баркидов. Но они упорно не желали прислушиваться к их доводам. А ведь в дополнение к пятидесяти тысячам воинов вполне можно было завербовать еще двадцать тысяч человек, усилить флот и действовать умно и целенаправленно. Оказать помощь Масиниссе в борьбе с Сифаксом, и тогда Гадзрубал, получив свободу действий, вместе с Гимильконом, Карталоном и вождями союзных племен если не разгромит, то хотя бы значительно потеснит обоих братьев-консулов и тем самым позволит Магону перейти через Пиренеи и Альпы и атаковать Рим с севера. Оставшиеся десять тысяч воинов высадились бы тогда на иллирийском побережье и по договоренности с Филиппом Македонским заняли гавань Аполлонию, а затем вместе с его армией переправились в Италию, куда также без всяких условий были бы направлены в помощь Ганнибалу оставшиеся тридцать тысяч солдат и достаточное количество серебра. Война наверняка бы закончилась еще осенью.

Но ничего подобного не происходило, и Антигону порой казалось, что они как бы пытаются шептаться в бурю, держать светильник в яркий солнечный день или дыханием поколебать пирамиды. Грек даже предположить не мог, какие именно соглашения заключили между собой правители Карт-Хадашта.

В один из летних дней он сидел в огромном помещении банка напротив Бостара и подсчитывал убытки. Разрушенные хранилища на побережье, захваченные гаулы, пропавшие товары — обычные неприятные явления в этой охватившей всю западную половину Ойкумены войне.

Бостар, одетый на этот раз в ярко-зеленую тунику, то и дело поднимал голову и бегло посматривал на Антигона. Через открытое окно из гавани доносились визг пил, грохот молотков, громкий стук башмаков, крики и проклятия носильщиков, матросов и купцов и привычный запах горячей смолы, смешанный с вонью стоячей воды и гнилой рыбы, который не могли заменить никакие благовония. Антигон наморщил лоб, вспоминая стихотворение, начинавшееся именно с этих запахов, но так и не смог извлечь из глубин памяти ни одной строки. Вот уже несколько лет о поэте или поэтессе ничего не было слышно. Антигон не знал, жива ли еще стройная пунийка с необычайно яркими глазами, которую он не без оснований подозревал в авторстве многих популярных в городе стихов. Старинный дом их семьи в метекском квартале давно уже стал пристанищем и местом встреч поэтов, художников, скульпторов и музыкантов. Банк хорошо зарабатывав на них, а они в свою очередь также не имели оснований сетовать на судьбу. Без связей Антигона, его вкуса и расчетов создатель бронзовых скульптур Боэт едва ли мог позволить себе роскошный образ жизни. В Карт-Хадаште за его изделия платили в лучшем случае сто пятьдесят шекелей. В Афинах же и Александрии за «Сидящего Мелькарта», «Прыгающих львов» или необычайно соблазнительную «Афродиту» давали в десять раз больше, и треть этой суммы получал банк. Недавно один из посредников Ганнона Великого приобрел статуэтку Танит.

— О чем ты думаешь, о чем мечтаешь, глупый эллин? — Бостар вынул изо рта тростинку.

— Об искусстве, безмозглый пун, а мечтаю о мире. А ты о чем?

— А я размышляю о случившихся в последнее время довольно странных происшествиях, — Бостар заерзал на сиденье, неприятно шурша туникой.

— Говори понятней, друг мой, — усмехнулся Антигон, — Пока я не в состоянии проследить за ходом твоих мыслей.

— Три месяца назад утонул член Совета Мутун. Верно?

— Верно. Он не умел плавать.

— Зачем же он тогда полез в залив? А два месяца назад лошади понесли повозку именно в тот миг, когда дорогу переходил член Совета Симпалон. Он погиб под копытами и колесами.

— Что ты этим хочешь сказать?

— За последние тринадцать месяцев из жизни ушло именно таким образом одиннадцать членов Совета. Утонули, попали под повозку, отравились рыбой и так далее. Двое из них сторонники Баркидов, один — приверженец Ганнона, остальные занимали неопределенную позицию. Но все они, Антигон, — развел руками Бостар, — уже вот-вот по возрасту могли войти в Совет старейшин. Ганнон же вот уже целый год почти безвылазно сидит в своем городском дворце, а на заседания отправляется только в сопровождении двадцати телохранителей.

— Даже так?

— Именно. И поэтому доказать ничего нельзя. Может быть, с приверженцем Ганнона действительно произошел несчастный случай, может, он собирался раскрыть какую-то его тайну, а может, его убрали лишь для того, чтобы Ганнон мог сказать; «Что вы хотите, моих людей это также коснулось».

Бостар злобно передернул плечами и после короткой паузы не терпящим возражения тоном заявил:

— Теперь из тридцати старейшин двадцать один на стороне Ганнона. Еще один — он сам. В Большом Совете есть три человека, которые вот-вот перешагнут необходимый возрастной порог. Все они — люди Ганнона.

Несколько дней Антигон напрасно пытался найти хоть какие-нибудь доказательства, а затем отправил Ганнону письмо следующего содержания:

Ответа он не получил, но больше ни с кем из членов Совета ничего не случилось.

Лето вновь было отмечено бурным развитием событий. Антигон отвез Калаби и внуков в старинное отцовское имение и по возвращении узнал о последних, бурно обсуждаемых всеми событиях. Филипп Македонский без поддержки пунийского флота попытался захватить Аполлонию и крепко получил по рукам от возглавлявшего размещенные там римские отряды Марка Валерия Лавина. В Нумидии Гадзрубал и Масинисса продолжали теснить Сифакса. В Иберии Карталон и сын бывшего суффета Бомилькара Ганнибала сумели отвлечь внимание старейшин и тем самым позволили Магону отогнать братьев-консулов к Иберу.

Набор воинов, проводимый Советом, заставлял Антигона вновь и вновь скрежетать зубами. Даже после сокрушительного поражения сосредоточенные возле Карт-Хадашта тридцать тысяч пехотинцев, шесть тысяч всадников и сорок слонов были отправлены не в войска Ганнибала, а на Сицилию. Бостар и Антигон выделили средства и завербовали четыре с половиной тысячи мессенов и лакедемонян, которых корабли с глазом Мелькарта на парусах переправили в Италию.

Антиох Селевкид все еще никак не мог подавить восстания своих наместников в Передней Азии, а все пути в Индию были по-прежнему перекрыты. Царь Египта заботился только о приумножение своего богатства и потому поставлял пшеницу в голодающий Рим. Известие о гибели правителя Сиракуз Гиеронима побудило Антигона покинуть Карт-Хадашт. Вместе с погонщиками ослов он пересек Ливийскую пустыню[166], проехал по берегам огромных рек Гир и Гер и посетил Аристона. Сын свозил его на побережье и показал огнедышащую гору, несколько веков назад описанную Ганноном Мореплавателем. На следующий год в сопровождении почти трехсот воинов из племени Аристона он поехал в Египет, чтобы выяснить, нельзя ли наладить поставки пряностей из Южной Аравии и Индии, минуя египетских посредников и таможенных досмотрщиков. Он убедился, что это обойдется ему слишком дорого.

Эти бурные годы сильно отличались друг от друга. В основном Антигону запомнилось обилие имен и цифр, и осталось ощущение яростного бессилия и напрасных надежд. Правда, были и отрадные события. Гадзрубал Барка, его тезка, сын замученного в годы Ливийской войны Гискона, Магон и Масинисса четырьмя колоннами двинулись на север. Пока Ганнибал опустошал окрестности Рима, а легионеры бесчинствовали в Капуе, эти четыре человека на какое-то время покончили в Иберии с римской угрозой. Они принудили Публия Корнелия и Гнея Корнелия Сципионов к битве и наголову разгромили их. Оба консула погибли, а засевшие в примыкавших к побережью горах севернее Ибера остатки римского войска под командованием одного из уцелевших легатов не представляли сколько-нибудь серьезной опасности.

Антигон объявился в Иберии через два месяца после этой великой победы. Он надеялся, что уж теперь Магон и Гадзрубал Гискон поведут свою почти семидесятитысячную армию в Италию. Но Совет совершенно по-иному рассматривал положение, полагая, что гораздо важнее окончательное умиротворение Иберии, увеличение добычи серебра и освоение новых рынков.

На Сицилии военные действия продолжались, несмотря на падение Сиракуз. В Акраганте — крепости, завоеванной римлянами сорок шесть лет назад, а теперь вновь перешедшей в руки пунов, — он узнал о страшной участи великого Архимеда, ставшего жертвой резни в Сиракузах, и о том, что даже в Риме многие называют своего самого способного военачальника Марка Клавдия Марцелла «палачом Сицилии». Вскоре после своего появления на острове грек вновь убедился в недальновидности правителей Карт-Хадашта. Отнюдь не блещущий дарованием, но достаточно осторожный младший стратег Гимилькон был смещен по настоянию членов Большого Совета и Совета ста четырех, обвинивших его в бездеятельности. Он же просто избегал больших сражений, медленно продвигаясь вперед, изматывая римлян мелкими стычками и захватывая один участок земли за другим. Его преемником оказался безрассудный человек по имени Ганнон — тезка и внучатый племянник Ганнона Великого. Он вел себя как пунийский владыка Сицилии и всячески третировал своих воинов. Ганнибал так и не смог убедить Карт-Хадашт послать на Сицилию Магона. Тогда он отправил туда верного Магарбала, но выяснилось, что его семья когда-то изрядно задолжала родне Ганнона Великого, и начальника конницы отослали обратно в Италию. Вместо него Ганнибал прислал своего друга Муттина. Антигон, предвидя скорый крах, спешно покинул Сицилию.

Возглавивший теперь всю конницу Муттин очень скоро навел ужас на легионеров, но сражаться ему приходилось не столько с римлянами, сколько с глупостью и непомерными притязаниями Ганнона. В конце концов он настолько отчаялся, что сдал римлянам Акрагант, принял римское гражданство, стал отныне называться Марком Валерием Моттоном и через три месяца в Риме поразил себя мечом. Ганнон Хвастливый попал в окружение и погиб вместе с большинством своих солдат. Война на Сицилии окончилась бесславно для Карт-Хадашта.

На основном театре военных действий — Южной Италии — царило относительное спокойствие, поскольку римляне пока не отваживались вступать в битву с Ганнибалом. Это побудило Совет посчитать излишним отправку ему подкреплений. Магон и Гадзрубал заклинали старейшин позволить окончательно разгромить остатки римского войска и отправиться через Альпы и Галлию на помощь брату, но те, с согласия Совета, решили по-другому: Рим рано или поздно отведет легионеров из Северной Иберии, а Ганнибал сможет сам себе помочь. Однако Рим ни в коем случае не хотел уходить с этих земель, и в год падения Акраганта в Иберии объявился двадцатипятилетний Публий Корнелий Сципион, сын одного из погибших консулов. Юноша занимал ранее должность эдила[167], еще ничем не успел прославиться, но зато внимательно изучил тактику Ганнибала. Он немедленно принялся обучать легионеров новым приемам ведения боя. Магон и Гадзрубал же были вынуждены в это время сражаться на юге с небольшими племенами и собирать с них дань.

На эллинистическом Востоке могучие царства уподобились щепкам, уносимым бурными реками, хотя их правители полагали, что они полностью управляют ходом событий. Царь Пергама Аттал заключил союз с Римом, вторгся в Элладу и при поддержке римских отрядов захватил Эйгину. Филипп, после поражения под Аполлонией не предпринимавший никаких попыток выполнить заключенный с Ганнибалом договор, продолжал войну с эллинскими городами. Антиох после победы над восставшими наместниками двинулся на Восток с целью вновь присоединить к державе Селевкидов Бактрию и Армению.

В Карт-Хадаште Боэт создал одно из наиболее прекрасных своих произведений — «Мальчик с гусем». Калаби вышла замуж за александрийского купца, и Антигон едва не зарыдал, видя, как она и внуки поднимаются на борт египетского корабля. Затем он поручил Бостару дальнейшее ведение всех дел, проследил за погрузкой на суда двух тысяч наемников и двух тысяч талантов серебра, предназначенных Ганнибалу, снарядил пятый по счету «Порывы Западного Ветра» и вышел в море. Семья Барки оказалась на грани разорения, как, впрочем, и римская казна. Не меньшая пустота царила как во всем мире, так и в душе Антигона. Только Карт-Хадашт процветал и потому откровенно пренебрегал жизненно важными вопросами. Всю дорогу грек был мрачен и обрадовался, лишь когда увидел на горизонте зубцы стены, ограждавшей с моря Новый Карт-Хадашт.

Как обычно, зима в этих местах выдалась мягкая, и в городских садах пышно цвели желтые, голубоватые и серебристые цветы. Со стороны гавани доносился вселявший радость шум. Там строили тридцать новых пентер.

— Они ничего не видят и не слышат, — в голосе пуна не было горечи, он уже привык к безумию. — Год, даже полгода назад мы бы с легкостью покончили с римлянами. К северу от Ибера их бы уже не осталось. И тогда бы Магон с сорокатысячным войском двинулся в Италию. А теперь… — он чуть наморщил лоб. — Тогда здесь оставалось не больше шести тысяч легионеров — перепуганных, подавленных, почти безоружных, почти никому не подчинявшихся. А теперь уже все далеко не так.

Антигон посмотрел на отделенную бухтой старую часть Мастии. Там по-прежнему жили сыновья и внуки его ремесленников. Тридцать лет назад он поселил их там… Легкий ветерок рябил воду, по которой медленно ползла новая пентера. Весла вразнобой ударяли по воде, и издалека казалось, что это просто ветер шевелит клочьями материи.

Еще до прибытия в Иберию сына погибшего Корнелия римляне перебросили сюда войска, освободившиеся после захвата Капуи. Сенат, как обычно, не осмелился направить их против Ганнибала. К легиону прибавились потом еще двенадцать тысяч пехотинцев и одиннадцать тысяч всадников. Они заняли Тарракон и стремительным броском атаковали втянутого в изнурительные бои с местными племенами Гадзрубала. Средний сын Барки оказался прижатым к горам и, понимая бессмысленность сопротивления, начал переговоры о сдаче, намеренно затягивая их. Тем временем его пехотинцы и наездники по ночам узкими горными тропами, петляющими среди каменистых склонов, поодиночке выходили из окружения. Они даже ухитрились вывести двенадцать слонов. Когда же Гадзрубал неожиданно прервал переговоры и римляне собрались было нанести удар, выяснилось, что сражаться не с кем.

— Молодой Корнелий прибыл в Тарракон еще с двумя легионами. Он обучает их, разделив на маленькие группы. Гоняет до седьмого пота. Боюсь, Тигго, он слишком внимательно наблюдал за действиями моего брага в Италии.

— А что старейшины?

— А что с них возьмешь? Они думают только о серебряных рудниках и самодовольно поглаживают себя по животам. И бросают нас туда, где мы не нужны. Магон засел между Кардубой и Кастулой, сын Гискона торчит в Гадире. Ну что, что ему там делать?

— Считать корабли, — Антигон поправил пояс, осевший под тяжестью ножен, и оперся локтями о гребень окружавшей огромный сад стены.

Вечернее солнце золотило высокие кровли домов. Восточнее мола неподвижно застыл перегруженный купеческий корабль с обвисшими парусами. Вокруг него непрерывно сновали лодки, на которые с судна матросы переносили товары.

— Что там случилось?

— Где? — Гадзрубал приблизился к греку. — Дурное место. Сильный северный ветер отгоняет воду из бухты. Там ее можно перейти вброд.

С северной стороны бухты другое судно, набрав в паруса ветер, стремительно покинуло гавань и легко пронеслось мимо неуклюже разворачивающейся пентеры. Судя по внешнему виду, оно было построено в Локрах или Тарасе.

С деревьев сада взлетели птицы. Фламинго с подрезанными крыльями заметались в своем загоне, издавая тревожные крики.

— Хорошо, что ты не расстаешься с мечом, Тигго, — Гадзрубал грустно улыбнулся, скрестил руки на груди и прислонился к стене.

— А также со старинным кинжалом, — рассеянно отозвался Антигон и, устыдившись чуть дрогнувшего голоса, откашлялся, придавая ему необходимую твердость. — Мы живем в очень позорное время, друг, сын и брат моих друзей. Купец, которому весной исполнится пятьдесят девять лет, не должен носить оружие. Но я так привык к нему. — Он коснулся ладонью рукояти меча. — Гамилькар дал его мне… почти тридцать лет назад. А до этого им владел один из его наемников.

— Тебе наверняка приходилось драться им, — пробормотал Гадзрубал. Он стоял расслабившись, с умиротворенным выражением лица и тем не менее напоминал изготовившегося к прыжку льва.

— Разумеется, — зябко передернул плечами Антигон, — Мы — маленькие человечки, блуждающие по огромной медной доске, над которой склонилась муза истории с резцом и молотом в руках. Приходится защищаться.

— Я бы с удовольствием оказался как можно дальше от этой музы, Тигго, — Гадзрубал рассмеялся странным смехом, вырвавшимся сквозь чуть приоткрытые губы и напоминавшим клохтанье курицы. — Заключить бы сейчас мир с Римом и растить детей, любить жену, просто наслаждаться жизнью и не бояться покушений. Вон, смотри.

Последние слова он произнес резко, но негромко. Из глубины сада послышался шорох, а затем оттуда выскочили четыре человека с замотанными до глаз лицами. Пун, вот уже много лет живший с ощущением постоянной опасности, то ли увидел их, то ли как-то почувствовал их приближение. Антигон даже не успел выхватить меч, как в руке второго сына Молнии мгновенно блеснул клинок. Он бросил тело вниз, уклоняясь от удара, присел на широко расставленных ногах, зацепил нападавшего под колено, с силой ударил его в горло мечом и тут же, вынеся оружие вбок, не позволил второму нападавшему нанести удар. Взмах меча, и кинжал вместе с отрубленной кистью полетел на землю. Третий нападавший прыгнул вперед, целясь кинжалом в живот Гадзрубалу, четвертый кинулся на Антигона. Грек рухнул на колени, чувствуя, как от пролетевшего над головой меча у него зашевелились волосы. Затем он рванулся вперед, ощущая, как острие мягко и глубоко входит в живот противника. Не обращая внимания на обдавшую его теплую струю крови и оставив меч в теле поверженного врага, Антигон вскочил и, забежав сзади сражавшегося с Гадзрубалом третьего из покушавшихся, полоснул его египетским кинжалом по горлу.

В живых остался только второй из нападавших. Он сидел на земле и затуманенным взором смотрел на перерубленное запястье, из которого короткими толчками выплескивалась кровь, а вместе с ней и жизнь. Гадзрубал стиснул левой рукой его предплечье, а правой поднес к его глазам кинжал.

— Кто вам заплатил? — голос звучал спокойно, может быть, чуть резче, чем обычно.

Антигон сорвал кусок ткани с лица одного из убитых и кое-как связал им ноги уцелевшего.

— Кто?

Не услышав ответа, Гадзрубал чуть провел лезвием по щеке наемного убийцы и удовлетворенно улыбнулся, гладя на сочившуюся кровь.

— Кто?

Тот что-то глухо пробормотал. Гадзрубал тихо присвистнул сквозь зубы и быстрым движением распорол его тунику и просунул в дыру руку с кинжалом.

Антигон отвернулся, вытер кинжал о тунику одного из мертвецов и освободил свой меч.

За спиной послышался хрип, переходящий в какой-то странный клекот, и снова прозвучал бесстрастный голос Гадзрубала:

— Кто вам заплатил? Ты можешь умереть сразу, а можешь через целых десять дней. Говори.

— Дем… Деметрий… из Тараса.

— Человек с утиным носом? Ну надо же.

Тело глухо ударилось о камни. Антигон медленно повернулся. Гадзрубал, зажав в ладони окровавленный кинжал, неотрывно смотрел в сторону почти скрывшегося за горизонтом парусного судна. Догнать его было уже невозможно.

— Я видел его здесь, когда римляне после переговоров покидали город, — хрипло сказал грек. — А также после убийства Гадзрубала. По-моему, я его также встречал в Риме.

Гадзрубал набрал в грудь воздух, заложил три пальца в рот и громко свистнул.

— А знаешь, где ты мог еще его видеть, Тигго? — Он наклонился и вытер клинок о траву. — Честный владелец торгового дома Деметрий из Тараса вот уже двадцать лет, то есть с тех пор, как здесь был основан город, доставляет сюда товары. Он один из наиболее близких партнеров Ганнона.

— Ганнона Дремучего? — Антигон не сводил глаз с окаменевшего лица Гадзрубала.

— Ганнона Крысы, Ганнона Стервятника, Ганнона — губителя Карт-Хадашта. А вообще-то я признателен тебе, мой старый друг Тигго.

Из сада, звеня оружием, выбежали караульные.

— За что?

— За это. Один бы я не справился. Как хорошо, что ты случайно оказался рядом, — Гадзрубал потрепал грека по плечу. — Совсем не плохо для старика, Тигго. Тебе еще рано на покой.

Когда караульные унесли трупы, оцепили сад и занялись поисками, возможно, скрывавшихся в нем других наемных убийц, Гадзрубал отвел грека к загону с фламинго.

— До чего же славные птицы…

— Давай лучше поговорим о Ганноне.

— Мы ничего не сможем доказать, Тигго. Он скажет: «Кто? Деметрий из Тараса? Ну да, я торгую с ним. Но друзья, пуны, соотечественники, как я мог знать, что он занимался такими грязными делами?»

Эти дни в Новом Карт-Хадаште оказались очень приятными. Стояла теплая сухая погода. Гадзрубал готовился к весенней кампании, и старейшины, как ни странно, почти не мешали ему. Они предпочитали проводить время в одной из башен цитадели, где не было недостатка в еде, винах и красивых девушках. По слухам, они закатывали там оргии и предавались всевозможным извращениям.

Вечерами Антигон вместе с Бомилькаром, кормчим и матросами своего корабля часто допоздна сидел в тавернах, а ночи проводил у вдовы изготовителя изделий из слоновой кости в «Селении ремесленников». Но больше всего ему нравилось быть рядом с Гадзрубалом и его женой Ктушей. Она родилась на крутом склоне большого острова Клумиуза, где пунийские поселенцы за несколько веков создали целую систему оросительных каналов. Но восемь лет назад римляне вырезали там всех пунов, и с тех пор плодородная почва захирела. В этот зимний месяц Антигон и Гадзрубал неоднократно пытались уговорить Ктушу отплыть вместе с четырьмя детьми на «Порывах Западного Ветра» в Ливию.

— Но ведь весной…

— А что весной? — Глаза Ктуши спрятались за выгоревшими ресницами. — Что бы там ни было, Тигго, у меня есть муж, двое сыновей и две дочери. Я ни за что не расстанусь с ними. Пусть Гадзрубал отправляется в поход, а мы будем ждать его здесь.

— А в городе они в безопасности?

— Что значит в безопасности? — Гадзрубал нервно дернул плечом. — Здесь крепкие стены, воины и сорок тысяч жителей. Но убийцы могут проникнуть куда угодно. Тем не менее, — он хищно оскалил зубы, — Ктуша права в одном: лучше находиться подальше от Ганнона.

— Но римляне…

— Они близ Тарракона, то есть в десяти дневных переходах отсюда. Будь моя воля… — Он скрипнул зубами и отвернулся.

Антигон согласно кивнул. В общей сложности Гадзрубал Барка, Гадзрубал Гискон и Магон располагали девятьюстами тысячами пехотинцев, семью тысячами всадников и пятьюдесятью слонами. Гадзрубал намеревался зимой сосредоточить все разбросанные по Иберии войска в одном месте и весной нанести по легионам сокрушительный удар. Но у старейшин были совсем другие планы. Гадзрубалу Гискону поручалось пройти огнем и мечом по землям тартезиев и лузитанов, Магону — защищать Черные горы и серебряные рудники, а Гадзрубалу Барке — разгромить карлезиев, считавшихся союзниками Рима.

Поэтому весной Антигон, простившись с братом Ганнибала, взошел на свой корабль. Гребцы ударили по воде длинными веслами, судно оттолкнулось от пристани, и грек прощальным взором окинул квадратные стены и утопавший в зелени садов дворец. Он надеялся уже через несколько месяцев вновь встретиться с Гадзрубалом. Но увидел он его только через два с половиной года и уже до конца жизни не мог забыть этого жуткого зрелища.

Весенний ветер, от которого море словно ошалело, отнюдь не благоприятствовал начинанию Антигона. Сильные порывы относили корабль все дальше и дальше на север. Когда судно швырнуло в сторону и стремительно бросило в ложбину между громадными вспененными валами, Бомилькар приказал спустить и свернуть паруса и развернуться носом против ветра. Антигон, завернув на голове концы потемневшего от брызг плаща, стоял на мостике рядом с капитаном. Вслушиваясь в надрывный скрип крепящих мачту просмоленных канатов, он с ужасом думал, что еще немного, и они лопнут, и тогда конец. Но канаты выдержали, и судно, мелко подпрыгивая, словно огромное животное, начало медленно выбираться из пучины.

Утром ветер успокоился. Воздух стал прозрачен и чист. Антигон облегченно вздохнул и тут увидел неподалеку римскую пентеру, видимо скрывавшуюся в одной из бухт. Она медленно приближалась, и вскоре уже стали видны стоявшие вдоль бортов легионеры. Несколько стрел плеснуло по воде. Антигон стиснул зубы и спустился в гребное отделение. Здесь щелкал бичом надсмотрщик и полуголые гребцы тяжело ворочали рукоятками весел. Антигон вновь поднялся на палубу и с радостью убедился, что расстояние между «Порывами Западного Ветра» и пентерой начинает увеличиваться. Вскоре она как бы ушла в воду за горизонтом.

Однако на следующий день уйти от массалийской триеры уже не удалось. Она неслась прямо навстречу «Порывам Западного Ветра». Гребцы, сидевшие по правую сторону, тут же начали изо всех сил загребать назад, а те, кто сидел по левую, — нажимать вперед. Корабль медленно развернулся, весла дружно втянулись в гребные окошки, полотнище надулось, и ветер погнал судно. Однако триера также прибавила ходу. Вскоре она зацепилась за борт «Порывов Западного Ветра» «воронами». Антигон услышал топот, лязг, крики, увидел сбегающих по абордажным мостикам на палубу, воинов в весело сверкающих на солнце панцирях, и вдруг страшная боль обожгла голову.

Очнулся он от потока воды, окатившей лицо и грудь. В глаза ему ударили переливающиеся на волнах блики.

— Постойте, да это же Антигон из Кархедона! — прозвучал над ухом чей-то грубый голос. — А мы еще хотели провести его и остальных в цепях по набережной. Нет, пусть пока останется с кормчим на корабле. Дайте ему глоток вина. Пусть скорее придет в себя.

Антигон приподнялся и сразу узнал хорошо знакомую ему гавань Массалии, имевшую форму орхестры[168]. Бухта пестрела самыми разнообразными судами, вокруг возвышался густой лес мачт и снастей. Толпившиеся на набережной и предлагавшие свой товар торговцы фруктами и рыбаки мельком взглянули на окруженный стражниками корабль и вновь занялись привычным делом.

— И что теперь делать, господин и друг моего отца? — шепотом спросил Бомилькар, когда один из караульных на несколько минут удалился.

— Радоваться, — Антигон широким жестом обвел спускавшиеся к гавани амфитеатром холмы, эмблемы Массалии на бортах стоявших у причала военных судов, — Это очень древний и богатый город. Он может снарядить сто кораблей и выставить двадцать тысяч воинов. И он к тому же лучший друг Рима.

— И чему тут радоваться? — Бомилькар яростно почесал мускулистую руку, на которой, по обычаю моряков, было нарисовано синей краской загадочное морское существо.

— А вот чему: Массалия настолько могущественна, что Рим не счел нужным посылать сюда своих легионеров, а может, просто не отважился это сделать. Значит, наши судьбы всецело зависят только от массалиотов, а не от этих варваров.

Власти Массалии объявили «Порывы Западного Ветра» собственностью города и обязали его команду служить на своих военных судах. Антигона же как знаменитого и богатого купца и потомка тех, кто в немалой степени способствовал процветанию Массалии, и Бомилькара, сына богатого члена Совета Карт-Хадашта, заключили в крепость, но позволили оставить при себе весьма значительную сумму денег — драхм, шекелей, денариев[169]. У них было все — вино, прекрасная еда, мягкие постели вместо соломенных подстилок, свитки папируса с записями различных произведений, женщины. Недостаток они испытывали только в свободе.

Антигон узнал, что его брат Аттал умер четыре года назад, оставив все имущество единственному оставшемуся в живых сыну. Тридцатилетний виноторговец и судовладелец Аркезилай посетил в крепости своего дядю, которого он, правда, никогда до этого не видел, и несколько смущенно предложил, с согласия городского Совета, поместить Антигона в своем доме под надежной охраной. Грек после короткого раздумья отказался, не желая стеснять семью племянника. Тогда Аркезилай позаботился о переводе их в более светлое и просторное помещение, обещал известить об их бедственном положении «Песчаный банк» и попытаться разыскать Томирис из Китиона. Антигон всерьез опасался, что без его помощи они до окончания войны будут вынуждены оставаться в Массалии. Не исключено, что в конце концов его как друга и банкира Баркидов выдадут Риму. Бостар, безусловно, попытается их выручить, но лучше все-таки постараться выбраться отсюда с помощью Томирис. Киприотка не принадлежала ни к одной из воюющих сторон, а ее торговые дома находились на островах, принадлежавших частично Селевкидам, частично Египту. Поэтому ее появление здесь не могло вызвать подозрений.

Долгое пребывание рядом с Бомилькаром не только не раздражало, а, напротив, скрашивало жизнь. Они целыми днями боролись друг с другом, бегали наперегонки по крепостному двору и устраивали поединки. Антигон, к своему удовлетворению, убедился, что разница в двадцать два года почти не сказывается на исходе состязаний.

Окончился десятый год войны. Из крайне путаных слухов и сообщений, поступавших из Италии, Антигон сделал вывод о том, что стратег по-прежнему удерживает южную часть страны. Известие о захвате римлянами Тараса звучало вполне достоверно, но не менее достоверными представлялись услышанные Аркезилаем рассказы купцов, согласно которым казавшаяся непобедимой система союзнических отношений дала трещину. Почти половина итальянских городов отказалась поставлять войска и платить дань Риму. Схожие явления наблюдались, по-видимому, и в Этрурии, где римляне вынуждены были держать два легиона, хотя никакая опасность пунийского вторжения не угрожала этим землям. Антигон с горечью подумал, что, будь сейчас у Ганнибала под началом хотя бы треть задействованных в Иберии войск, Рим ожидал бы неминуемый крах.

Но он произошел именно в Иберии. Случилось то, чего так опасались Антигон и Гадзрубал. Публий Корнелий Сципион начал наступление на побережье. Остановить его не мог ни один из пунийских стратегов, поскольку все они благодаря «мудрым» решениям старейшин находились с войсками на западе и юге. Одновременно к гавани Нового Карт-Хадашта подошел римский флот под командованием Гая Лэлия. На четвертый день осады по обнажившейся во время отлива песчаной отмели Корнелий провел свою пехоту к неохраняемому участку стены. Ворвавшимся в город легионерам он, следуя давней римской традиции, позволил учинить зверскую резню, после которой из сорока тысяч жителей в живых осталась едва ли четвертая часть. Наряду с пунийскими военными и торговыми кораблями, городской казной, хранилищами оружия и съестных припасов и двумя старейшинами римляне захватили еще пятнадцать высокопоставленных пунов, обратили в рабство лучших ремесленников Ойкумены, собранных Антигоном в его селении, и освободили свыше трехсот заложников из знатных иберийских семей. Сципион немедленно отпустил их с богатыми дарами. Именно так поступал Ганнибал в Италии с пленными «союзниками».

Условия содержания в крепости постепенно делались все менее жесткими, не в последнюю очередь благодаря хорошим торговым отношениям между Массалией и Антигоном. В итоге им даже разрешили выходить в город. Антигон от души радовался, заходя вместе с Бомилькаром и двумя-тремя стражниками в таверны, роясь в выставленных на продажу папирусных свитках или глядя на выступления музыкантов и фокусников.

Порой он даже встречался с членами городского Совета. В один из холодных осенних дней, когда северный ветер клонил к земле деревья в храмовых рощах, поднимал волны в бухте и загонял людей в дома, Антигон пил в таверне горячее вино с судовладельцем Оребазием. Массалиот с его аккуратно подстриженной бородой и гладкой кожей выглядел весьма моложаво, несмотря на свои пятьдесят лет. Под его левым глазом постоянно подрагивала жилка, и Антигон заставлял себя не смотреть на нее.

— Мы хорошо зарабатываем и не хотим рисковать. Эта война не что иное, как затянувшаяся мучительная агония. Скорей бы она закончилась.

— Она еще долго продлится.

— Это твои слова, владелец «Песчаного банка», — Оребазий слегка наклонил голову, — Боюсь, ты проведешь здесь еще несколько лет. Скажи, чего тебе не хватает?

— Корабль и груз вы у меня забрали, — Антигон покачал чашей, наблюдая, как ходит по кругу вино. — Деньги скоро кончатся.

— У владельца «Песчаного банка» поистине неограниченные возможности, — хитро улыбнулся Оребазий.

— Какие же?

— Если бы твердо знать, что банк просуществует до конца войны…

— Он просуществует до тех пор, пока стоит Кархедон.

— Вот именно.

— Ты, похоже, не слишком радужно настроен.

— А откуда мне взять такие настроения? — раздраженно отмахнулся Оребазий. — И почему я должен питать надежды относительно судьбы Кархедона, когда нам слишком хорошо известно, что происходит в Риме? И каким мечтам предаются в Кархедоне и насколько неверно там оценивают положение? Сопоставь все это, и что получится?

Антигон промолчал.

— Скажу тебе следующее. — Лицо Оребазия потемнело, губы поджались. — Ваш стратег — это воплотившийся в человеке Арес[170]. Вот уже почти десять лет он сражается в Италии, и никто из его многоплеменного войска ни разу не попытался его убить и стать почетным гражданином Рима. Но… — он скорбно покачал головой. — На месте пунов я пришел бы в полнейшее отчаяние. Каждый год, прошедший после битвы при Каннах, он мог выиграть войну и поставить на колени Рим. Когда-нибудь Ганнибал или погибнет, или будет вынужден вернуться в Кархедон, и тогда все происшедшее после Канн будет выглядеть как бессмысленное упорство и напрасная трата времени. — Он нервно затеребил край своей накидки, — Но мы знаем, что это далеко не так. Даже сейчас, когда пал Новый Кархедон, Ганнибалу для победы вполне хватило бы флота и подкрепления.

— Я знаю, — глухо ответил Антигон, — Быстрый стремительный бросок — и… Но они отказали ему в поддержке.

— Вот поэтому Массалия дружит с Римом, мой друг. И дело тут, как сам понимаешь, не в союзнических обязательствах. В начале войны в Совете разгорелись жаркие споры. Мы знаем, что луны никогда не властвовали над нами. Наше плохое отношение к Кархедону зиждется на вековой взаимной ненависти эллинов и пунов.

— И тем не менее у вас возникли разногласия?

— Увы, да. Кархедон не рушит чужие города, он хочет умножать свои богатства, создавать колонии и расширять сферы влияния, но отнюдь не покорять народы. Риму же, наоборот, нужна неограниченная власть над ними. За его методы ведения войны кое-кому придется горько расплачиваться.

— Ты имеешь в виду иберов?

— Главным образом Италию. Каждый отвоеванный город они сравнивают с землей, а жителей убивают или продают в рабство. В эти годы потери среди мирного населения несравнимо большие, чем потери римских легионов. Костяк любого государства — сословие свободных крестьян и полусвободных арендаторов — будет почти полностью уничтожен. И тогда землю придется возделывать рабам. Конечно, Ганнибал тоже много разорял и разрушал, но в основном этим занимались римляне.

— Так из-за чего у вас возник спор? Вы уже в начале войны все это предвидели?

— Как можно такое предвидеть?! — Оребазий недоуменно посмотрел на Антигона. — Если бы не Ганнибал, война давно бы уже закончилась, А предвидеть поступки такого человека могут только боги. Нет, владелец «Песчаного банка»… — Он наконец выпустил край накидки и нервно щелкнул пальцами. — Если бы Кархедон потратил хотя бы пятую часть своих военных расходов на помощь Ганнибалу, Рим был бы уже давно отброшен к своим старым границам и связан жесткими условиями мирного договора или просто разрушен. Но твой город предпочел бессмысленно тратить деньги. Ничего другого мы от него не ожидали и потому после долгих споров все-таки решили не расторгать союз с Римом. Может быть, таким образом нам удастся еще десять — двадцать лет сохранить свою независимость. Затем мы превратимся в римскую провинцию, управляемую наместником, который заставит нас учить латынь и упразднит все наши учреждения.

Антигон смерил внимательным взглядом лицо собеседника. Сейчас оно уже не было таким моложавым. Жилка под левым глазом подрагивала еще сильнее, морщины рябью пробежали по щекам и скопились возле глаз, под которыми залегли не замеченные ранее темные круги.

— Выходит, для вас главное — не сам факт порабощения, а лишь его отсрочка?

— Истинно так, — горько улыбнулся судовладелец, — За поддержку Рим разрешил нам торговать на занятых им землях. И потом… — Он замялся. — Вечный город не предъявляет никаких неприемлемых требований. Там прекрасно понимают, что пока еще Ганнибал может одержать победу и что в помощи нуждаются все.

— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, владелец «Песчаного банка», что в Риме осведомлены о твоем пребывании здесь. А также о твоих попытках переслать Ганнибалу солдат и деньги. Но они пока еще не потребовали твоей выдачи.

Антигон медленными глотками осушил чашу приятно охлажденного вина.

— А если потребуют… Что тогда?

— Тогда мы без особого шума отдадим им тебя. А пока… — Он сложил губы дудочкой и тихим напевным голосом спросил: — Уступишь корабль за десять талантов серебра?

— Это очень много, судовладелец.

— Ты просто не знаешь, что происходит. В эти годы потери кораблей оказались необычайно велики, и потому за каждое судно дают вдвое больше, чем до войны. А твой корабль особенно хорошо оснащен и пригоден к плаванию.

Накануне торжественного празднования начала весны в Массалию прибыл римский посол. И тогда же Аркезилай впервые за долгое время посетил своего дядю.

— Завтра на празднике стражник на несколько минут покинет вас. Об этом позаботится Оребазий. Тут же влезайте в повозку с навесом из голубой ткани. Придется провести какое-то время в обществе уродливых карликов, похожих на патэков[171]. В восточном устье Родана вас будет ждать лодка.

Он прошелся взглядом по радостным лицам Антигона и Бомилькара и поспешил удалиться. Ему явно не хотелось здесь задерживаться.

Самая большая городская площадь перед храмом Артемиды была заполнена весело гомонящей толпой. Особенно шумели мальчишки, забравшиеся на каменную ограду храма и растущие вокруг деревья. Повсюду стояли грубо сколоченные столы и колоды с полными еды блюдами и амфоры с вином. На каждом шагу попадались фокусники, пожиратели змей, глотатели мечей и предсказатели. По высоко натянутому над площадью канату шла, словно плыла, девушка в короткой пестрой тунике с покачивающимися факелами в руках, а на земле серая обезьянка смешно подражала ее движениям, подрагивая морщинистыми меловыми ладонями. На краю площади был устроен загон, где в клетках разместились слониха, несколько шакалов и бегавший по кругу злобно рычащий и сверкающий глазами леопард. Рядом стояли стеклянные ящики, где свивались в клубки змеи и угрожающе шевелили ядовитыми жалами скорпионы.

На огороженной посредине площадке блестели два потных, обильно смазанных маслом мускулистых тела. Галл и германец медленно кружились в каком-то непонятном танце, протягивая друг к другу длинные цепкие руки. Время от времени они схватывались друг с другом, но тут же снова расходились и сорванными за день голосами в очередной раз предлагали желающим потерять свои деньги и побороться с одним из них. Тут же на деревянном помосте стояли двухголовый теленок и рыжеволосая женщина с чешуйчатой кожей и непомерно разбухшими руками и ногами. На ступенях храма играла группа греческих музыкантов, создававшая с помощью своих лир, сиритов, флейт различной формы, деревянных и металлических инструментов совокупность звуков необычайной красоты. Антигон и Бомилькар вместе с массалиотами от души хохотали, услышав в перерыве рассказ старика музыканта о его пребывании в Риме, где тамошние варвары уже после первого отделения стали откровенно скучать, а после второго потребовали от групп отложить инструменты и немного побороться или устроить кулачный бой.

Седобородый детина с подвешенным к животу барабаном протискивался сквозь толпу, изо всех сил ударяя по натянутой телячьей коже и истошно вопя:

— Ари! Ари! Аристобул и его судорожно дергающиеся карлики! Все, все — все к Ари, Ари, Аристобулу!

— Ты непременно должен посмотреть на них, — один из стражей легонько коснулся локтя Антигона, — Это совет достопочтенного Оребазия.

Антигон кивнул и рванулся в сторону, увлекая за собой Бомилькара, которому очень не хотелось расставаться с ярко размалеванной девицей. Аристобул повел рукой и вдруг, ко всеобщему изумлению, оказался без бороды.

— Срочные дела вынуждают нас покинуть ваш город! — закричал он, — Сегодня мы даем здесь первое и последнее представление! Кто желает увидеть невиданное, пусть платит. Мы начнем, как только бочка наполнится деньгами!

— Нет, вы лучше покажите свое искусство! — выкрикнул кто-то из толпы.

Аристобул опустил уголки губ, придав лицу горестное выражение, и возмущенно воскликнул:

— Как? Вы не верите нам, сумевшим поразить чуть ли не всю Ойкумену? Да знаете ли вы, что варвары и римляне — я их особо не различаю — тоже хотели сперва посмотреть, а уж потом заплатить! Но этим-то они и отличаются от людей с тонким вкусом!

Он легко выхватил из-за спины бочку, и Антигон сразу убедился, что труппа пользовалась в Массалии достаточной популярностью. Во всяком случае, бочка быстро наполнилась оболами. Кое-кто бросил туда даже полдрахмы. Свою огромную, четырехколесную, обтянутую голубой тканью повозку Аристобул поставил в примыкающей к площади узкой улочке и установил рядом навес, под которым разложил по кругу циновки. Выскочившие из повозки семь карликов принялись кувыркаться, бороться и прыгать в разные стороны, как выскакивающие из воды рыбы. Затем двое из них встали спиной друг к другу, еще двое залезли к ним на плечи, а сверху забрались пятый, шестой и седьмой карлики. Последнему Аристобул швырнул стянутый веревками тюк. Карлик быстро развязан его, и все семеро скрылись под длинным куском ткани, создав впечатление огромной человеческой фигуры в плаще.

Аристобул непрестанно бил в барабан, толпа неистовствовала, пока наконец ткань не упала на землю, а карлики не принялись вертеть и размахивать своими ручонками. Аристобул начал бросать им деревянные шары, а они, в свою очередь, стали ловко подбрасывать их и снова ловить. Через несколько минут верхний карлик с хриплым возгласом уронил шар, который от удара о землю раскололся пополам. Из него выпорхнул белый голубь и сел на голову Аристобулу. Когда из распавшегося второго шара вылетел сизый голубь, Бомилькар дернул Антигона за рукав накидки:

— Пойдем. Стражники ушли.

Бомилькар говорил шепотом, хотя ликующие крики вокруг заглушили бы даже громкие возгласы.

Они медленно протиснулись к повозке, запряженной четырьмя быками с подвешенными к шеям торбами с сеном, и осторожно забрались под навес.

Внутри стоял тяжелый, как на скотном дворе, запах. Карлики, похоже, здесь не только спали и ели, но и справляли большую и малую нужду. Свою лепту внесли, разумеется, и два голубя. Бомилькар подмигнул Антигону:

— Помнится, ты как-то жаловался на нашем корабле на тесноту.

— Лучше следи за монетами. Боюсь, у малышей очень ловкие, юркие пальцы.

— Туда они не залезут, — Бомилькар выразительно похлопал по своему поясу.

Скоро в повозку с громким шушуканьем набились карлики. Они разговаривали на каком-то непонятном Антигону языке. Аристобул опустил полог, один из карликов подмигнул Антигону, распахнул хитон и оказался женщиной с тремя грудями. Грек громко крякнул от удивления и отвернулся.

Как только повозка медленно тронулась и загромыхала по неровной дороге, карлики стали щекотать грека, тереться о него и даже покрывать слюнявыми поцелуями его щеки. Антигон, стиснув зубы, терпел и даже не пытался сопротивляться, понимая, что любой шум может вызвать подозрения.

Снаружи Аристобул неустанно щелкал бичом и распевал какие-то загадочные песни, состоявшие большей частью из выкриков, свиста и причмокивания. Один из карликов вдруг начал теребить пояс Бомилькара, а карлица — их тут было несколько — разделась догола, и Антигон даже скривился от отвращения, поскольку вся нижняя часть ее тела была покрыта пупырчатыми бородавками, утопавшими в рыжеватом волосяном покрове. Она раздвинула ноги с похотливым воркованием придвинулась вплотную к греку. Тут, на его счастье, повозка остановилась, Аристобул сунул голову под полог и даже причмокнул от удовольствия при виде такого зрелища.

— Жаль, но вам пора выходить, — с нескрываемым сожалением произнес он.

Аркезилай уже ждал их на обочине дороги, тянувшейся к северо-западу от Массалии через гряду холмов. Под уздцы он держал двух мулов, груженных кожаными флягами, одеялами и набитыми едой дорожными сумами.

Через три дня они добрались до Родана, приобрели в маленькой речной гавани плоскодонку и долго плыли вдоль стоявшего стеной камыша. Внезапно Бомилькар сделал глубокий вздох.

— Пахнет солью, — удовлетворенно заметил он. — А значит, море уже близко. Мое море.

— К сожалению, римляне довольно скоро назовут его своим.

— Ну не будут же они властвовать над каждой его каплей! — Бомилькар с отвращением сплюнул за борт.

Под вечер они свернули в узкий залив и оказались в царстве воды и камыша, где земля была представлена только маленькими островками. Они уже не гребли, а отталкивались от дна шестами, которые то и дело застревали в вязком иле. Антигон сразу же вспомнил давний переход через болота Этрурии, когда густая черная жижа хватала их за ноги, как будто норовя утащить в свою жадную утробу. Перед глазами грека вновь отчетливо предстало лицо Ганнибала, замотанное повязкой со следами свежей болотной грязи. От грустных воспоминаний его отвлекло промытое течением русло, проходившее сквозь илистую массу. Постепенно оно расширилось, переходя в водную гладь. Здесь фламинго и цапли неподвижно стояли в воде, а журавли с печальными криками взлетали и уносились куда-то, озаренные красноватыми косыми лучами закатного солнца. Совсем близко от плоскодонки из воды вдруг вылетела большая рыба и с громким плеском упала обратно.

— Никого вокруг, — Бомилькар окинул внимательным взглядом протоку, — Интересно, где нас ждет обещанный корабль?

— Ты капитан, а не я, — слегка поморщился Антигон. — Где бы ты попробовал его спрятать?

— Только не очень близко к морю — там его могут заметить римляне. Но и не стаи бы чересчур далеко отплывать от устья — можно сесть на мель.

Антигон покачал головой, задумчиво разглядывая кончики грязных пальцев с черными ободками под ногтями, потом встал и, приложив руки ко рту, оглушительно крикнул:

— Та-а-а-а-а-нит! Ме-е-е-е-е-лькарт!

— Ну надо же, — криво усмехнулся Бомилькар. — Такого, признаться, я никак не ожидал! Упорно отвергавший богов Антигон, сын Аристида, теперь взывает к Танит и Мелькарту. Но вообще-то на твой крик может отозваться римское сторожевое судно. Хорошо, если они просто отправят нас обратно в Массалию. Но могут поступить гораздо проще…

— Ох, давно я не бил тебя, сын моего друга.

— Последний раз лет тридцать назад.

Подождав еще немного, они вновь принялись отталкиваться шестами от дна и вскоре увидели на поросшем жесткой травой островке рыбака в низко надвинутой на лицо войлочной шапке. Он не спеша выбирал сети, видимо поставленные на ночь.

— Эй, повелитель рыб, мы заблудились! — крикнул Бомилькар, направляя к нему лодку.

Рыбак еще несколько мгновений смотрел на воду, потом повернулся и медленно сдвинул шапку на лоб. Антигон не поверил своим глазам. Перед ним стояла Томирис.

Даже по прошествии одиннадцати военных лет в Карт-Хадаште отсутствовали признаки усталости. Не испытывал город также недостатка в каких-либо товарах или продовольствии, Улицы по-прежнему были заполнены толпами праздношатающихся мужчин и женщин, а возле бань мальчики, как обычно, зазывали посетителей звоном колокольчиков. Только больше стало разбогатевших на войне купцов. Они с важным видом восседали на мягких подушках, прикрепленных ремнями к спинам нарядно убранных мулов, и с откровенным пренебрежением поглядывали на прохожих.

Сразу же после прибытия Антигон вознамерился было вступить в открытую борьбу с Ганноном, но потом поддался уговорам Бостара, убедившего его в том, что Ганнон теперь уже не обладает прежним влиянием, поскольку Совет наконец решил предоставить Гадзрубалу и Магону в Иберии полную свободу действий.

Это решение было запоздалым и, как выяснилось, половинчатым. Под натиском Корнелия Гадзрубал с войском отступал на юго-запад, стремясь соединиться с Гадзрубалом Гисконом и Магоном. Но Публий Сципион показал себя способным учеником Ганнибала. Севернее Тартесса, близ Бэкулы, он сумел навязать противнику сражение и благодаря переходу на его сторону многочисленных иберийских племен располагал значительным превосходством в силах. Он применил тактику Баркидов, то есть атаковал прямо на марше, и Гадзрубал, видя, что сражения ему не выиграть, сумел почти без потерь отвести свои отряды.

Севернее Черных гор стратеги пунов и старейшины спешно собрались на военный совет. Гадзрубал и Магон предложили или соединить все три армии и разбросанные по разным гаваням корабли и попробовать разгромить Корнелия, или отступить на легко защищаемые позиции на юге и перебросить большую часть войска сухопутными и морскими путями в Италию. Старейшины, как обычно, не пришли к однозначному решению, а предпочли дробить силы. В результате Ганнибалу Барке предстояло двинуться на помощь брату и Гадзрубалу Гискону — защищать южные земли, Масиниссе с его тремя тысячами всадников — совершать набеги на враждебные племена, а Магону — вербовать новых воинов на Балеарских островах.

Несколько более радостные сообщения поступили с Востока. Заключивший союз с Римом царь Пергама Аттал, потерпев поражение, удалился в свои владения и в лучших эллинских традициях какое-то время воевал с царем Вифинии. Родос[172], оставшийся в стороне от бурных событий, построил за эти годы огромный флот и стал крупнейшей морской державой в восточной части Ойкумены. Теперь его правители вместе с Птолемеем пытались добиться заключения мира между Филиппом Македонским и Римом.

Антигон в очередной раз отказался от любых попыток найти хоть какую-то логику и смысл во всех этих событиях и решениях. В то время как римский флот опустошал побережье Ливии, пунийские корабли оказались разбросанными по всему Внутреннему морю. Очевидно, в Совете вообще толком не знали, сколько всего у них военных судов. Даже Ганнон Великий вряд ли бы мог правильно ответить на этот вопрос. По слухам, семидесятидвухлетний старик серьезно заболел и вот уже несколько месяцев не появлялся на заседаниях Совета.

Прибыль, получаемая «Песчаным банком», и хранившееся там даже после всех затрат еще весьма значительное состояние Барки позволяли пока оказывать помощь его сыновьям. Антигон взял из хранилища тысячу талантов серебра, завербовал три тысячи ливийцев и две тысячи нумидийцев, прикупил еще военного снаряжения и осенью вместе с воинами и оставшимися семьюстами талантами отбыл в Италию.

Главный лагерь Ганнибала находился в ста стадиях от Метапоита. Сам стратег и его ближайшие сподвижники расположились в хорошо укрепленном селении, стоявшем на холме прямо на берегу Брадана — реки, разделявшей Луканию и Апулию. Отсюда было очень легко добраться до важнейших дорог, ведущих из Лукании в Бруттий.

Как и в Карт-Хадаште, Антигон здесь также не обнаружил ни малейших признаков уныния, но совсем по иной причине. Стратег по-прежнему заражал верой в победу и кутавшихся в теплые накидки ливийцев, и нумидийцев, и меченосцев из Иллирийских гор, даже в холод предпочитавших ходить лишь в фартуках и неизменных светлых горностаевых шапках.

Антигон знал, что многих он уже никогда не увидит. Два года минуло с того дня, когда Муттин совершил роковой для себя поступок и перешел к римлянам. За это время в сражениях погибли Магарбал и Гадзрубал Седой. Сын старого Бомилькара Ганнон, несмотря на несколько проигранных битв по-прежнему считавшийся лучшим военачальником после Ганнибала, возглавлял половину войска, разбросанного по многочисленным крепостям и лагерям Бруттия.

В день зимнего солнцеворота они сидели на террасе и пили вино вперемежку с горячим травяным настоем. Стратег вопреки обыкновению почти не принимал участия в разговоре. Он сидел, прислонившись затылком к стене, и время от времени нервно теребил красную повязку на незрячем глазу. Внизу, на узкой прибрежной полосе, светловолосые галлы с палками и деревянными щитами разыгрывали штурм римского лагеря. Обучавший их этому целую неделю молодей пун скромно стоял в стороне в окружении Примерно трехсот наемников, среди которых почти не было сведущих в военном деле иберов и ливийцев. Зато здесь присутствовали в большом количестве совершенно неопытные сыновья бруттийских крестьян, соблазненные большим жалованьем и возможностью поживиться за счет противника, а также луканцы, кампанцы и греки из Метапонта. Антигон прошелся взглядом по лицам новобранцев и поразился их различию. Только Ганнибал мог поддерживать дисциплину в этом разноязыком, разноплеменном воинстве и вести его от победы к победе.

— Многие италийские греки предпочитают умереть рядом с Ганнибалом, чем жить под властью римского наместника. — Новый начальник конницы Бонкарт лишь вдохнул аромат вина и поставил чашу на стол.

— Почти десять лет прошло с тех пор, как я очищал от льда, снега и дерьма твой лагерь на берегу Треббии, стратег, — мрачно сказал Антигон. — Если бы вы знали, как я тоскую по тем славным временам.

— Не десять, а целых тысяча лет, владелец «Песчаного банка», — назидательно произнес Бонкарт. — Признаться, ты внешне почти совсем не изменился.

— Перестань, я уже тогда был очень стар.

— А мне было только двадцать четыре года, когда мы перешли Ибер. — Бонкарт провел пальцем по шраму, пересекавшему лицо от уха до подбородка, и коснулся испещренного морщинами лба, — Теперь же я чувствую себя семидесятипятилетним стариком.

— Как вы оба замечательно считаете, — криво усмехнулся Созил. — Двадцать четыре и тысяча — получается семьдесят пять.

Во двор бесшумно, как будто паря в воздухе, вошла стройная красивая женщина в наброшенной поверх хитона подбитой шерстью накидке. Ганнибал открыл глаз и ласково улыбнулся ей.

— О повелитель моего сердца, — в ее взгляде было столько нежности, что Антигон невольно позавидовал стратегу, — Один из воинов хочет поговорить с тобой. Сказать ему, что ты отдыхаешь?

— А разве он когда-нибудь отдыхает, Мелита?

— Дядюшка Тигго решил позаботиться о маленьком мальчике Ганнибале, — насмешливо отозвался стратег. — Очень мило с твоей стороны. Я сейчас приду.

Он гибко, как кошка, поднялся и вместе с Мелитой зашел в дом.

— По-моему, тебе сейчас преподнесут подарок, — заплетающимся языком пробормотал Созил.

— Какой еще подарок? — с безучастным видом повернул голову Антигон.

— Перед твоим приходом Ганнибал как раз послал за ним. В отличие от меня он никогда ничего не забывает.

Ганнибал и Мелита вернулись через несколько минут. В руках пун держал продолговатый сверток. Неожиданно он опустился на колени перед Антигоном, а Мелита положила ладонь на голову греку.

— О мой друг и владелец «Песчаного банка»! Мы обычно с почестями хороним павших врагов и чтим их могилы. Порой мы даже ухаживаем за ними. Разумеется, я не имею в виду простых легионеров. Римляне же поступают совершенно по-иному. Поэтому еще до начала осады Капуи я приказал вынуть из одного захоронения некий памятный тебе предмет.

Антигон развернул шерстяное одеяло и завороженно уставился на британский меч Мемнона.

— Я очень признателен тебе, — дрогнувшим голосом поблагодарил он и потерся щекой о щеку стратега. — Пока потерян только один из шести мечей.

— Какой именно?

— Меч Бомилькара, сына Бостара, вместе с кинжалом, подаренным мне твоим отцом, остался в Массалии.

— А меч Аристона?

— Он у него, — ответил Антигон и медленно, тяжело роняя слова, рассказал о своей поездке в южные земли Ливии.

Выслушав грека, Ганнибал хлопнул себя по коленям и сразу же перешел к наиболее важной для него теме:

— Гадзрубал зимует на землях аллоброгов. Зимой он попытался перейти через Альпы…

Стратег прервался на полуслове, прошелся взглядом по лицам собеседников и вдруг замер, услышав тонкое жалобное ржание лошади. Он отвернулся и стал смотреть, как рядом с домом ибер чистит скребком животное, будто ничего более важного на свете для него сейчас не существовало.

— В твоем голосе звучит тревога.

— Даже не знаю, что тебе ответить. — Ганнибал нехотя повернулся. — Возможно, Гадзрубалу будет легче, чем нам. Все-таки он совершает переход в более подходящее для этого время, да и горцы вряд ли сильно помешают ему. Но лучше бы Гадзрубал остался в Иберии — у тамошних вождей он, несмотря ни на что, пользуется большим уважением. Вот если бы Магон по морю добрался сюда… Но…

Антигон обжег губы горячим настоем и с досадой махнул рукой. Он прекрасно понимал, что имел в виду стратег. Ганнибал, недобро усмехнувшись, продолжил:

— Наш флот разбросан по всему морю, а его следовало бы сосредоточить в одном месте. — Он снял повязку и с силой потер невидящий глаз, — Тогда нам имело бы смысл выйти на побережье Кампании. Но в Совете никогда не пойдут на такой шаг.

Осенью, когда поступили первые сообщения о продвижении Гадзрубала к Италии, Сенат спешно вывел все войска из Иллирии и Эллады, На помощь брату Гадзрубал вел двадцать восемь тысяч пехотинцев, семь тысяч всадников и тридцать слонов. Он рассчитывал пополнить ряды своего войска за счет галлов и лигуров. По слухам, его посланцы еще осенью завербовали в Верхней Италии восемь тысяч человек. Но даже этого было недостаточно, учитывая, что Ганнибал должен был оставить часть своих солдат для защиты южноиталийских городов и крепостей. Таким образом, двум не слишком большим войскам предстояло проломить кажущуюся почти несокрушимой стену из шестнадцати римских и «союзных» легионов.

Правда, Антигону было известно, что в стане противника также без особой радости смотрят а будущее. К ужасу Сената, количество граждан, способных носить оружие, после десяти с половиной лет войны уменьшилось с четырехсот тысяч до ста семидесяти трех тысяч. На помощь Риму не присылали воинов уже не только лапиги и этруски, но и сабиняне, луканы и самниты. Мощь Рима была основательно подорвана, его казна опустошена, и от полного краха его удерживали только хорошо вымуштрованные легионы и железная воля сенаторов. Если бы Ганнибал имел в своем распоряжении многочисленную армию и сильный флот…

— Не стоит даже мечтать об этом, — чуть улыбнувшись, посоветовал Антигон. — Возможно, плод уже настолько созрел, что сам упадет к нам в руки. Нов любом случае нужно трезво смотреть на вещи. А кстати, что поделывает твой достопочтенный союзник Филипп теперь, когда римляне покинули его земли?

Ганнибал молча смотрел куда-то в одну точку. Вместо него вопросом на вопрос ответила Мелита:

— А что, по-твоему, Антигон, он должен делать?

— Взять Аполлонию и немедленно перебросить свои войска в Италию, — как-то сразу помрачнев, пробурчал грек. — Но такой разумный поступок не для него.

«Неужели человеку, вот уже десять лет поражающему мир, в будущем году исполнится только сорок?» — такой вопрос часто задавал себе Антигон, и это обстоятельство порой представлялось ему просто непостижимым. Тело Ганнибала по-прежнему было крепким, время и тяжкие испытания не выбелили его виски, не прибавили седых прядей в бороде и не избороздили морщинами широкий лоб. От его острого пытливого взора, казалось, ничего не могло ускользнуть. Он вполне мог, проведя две-три ночи с Мелитой, потом несколько дней непрерывно объезжать лагеря, изучать местность и подолгу разговаривать на их языках с гетульскими лучниками, балеарскими пращниками, галльскими копейщиками, спартанскими гоплитами, нумидийскими наездниками и легковооруженными ливийскими пехотинцами. Антигон часто ездил вместе с ним. В одну из особенно непогожих ночей их отряд расположился у входа в удлиненную горловину, окаймленную с двух сторон невысокими, но крутыми горами, изрезанными ущельями и густо покрытыми щетиной лесов. Эти горы разделяли исконно апулийские земли и владения лапигов, мессапиев и салентинцев. Последние предоставили в распоряжение римлян примерно восемь тысяч воинов, и те в ответ воздвигли здесь кастел для защиты особенно важного для них отрезка Аппиевой дороги и горного перевала.

Около полуночи Антигон плотнее закутался в ветхое одеяло и попытался заснуть. Вокруг не было никакого жилья, палатки они решили не ставить, чтобы не терять времени, а пронизывающий ветер, швырявший в лицо комья мокрого снега и крупные капли дождя, не позволял разжечь костер. Грек закрыл глаза и уже начал было, несмотря на холод и ноющее на жесткой земле тело, погружаться в дремоту, как вдруг почувствовал на плече чью-то сильную руку.

— Просыпайся, Тигго.

— Что случилось? — Антигон приподнялся и зябко поежился.

— Мы сейчас попробуем захватить их укрепление. — Ганнибал присел на корточки. — Зимой, а тем более в такую погоду они уж точно не ждут нападения.

Он провел рукой по мокрой бороде и легко встал.

— У тебя хватит людей?

— У них три манипулы и приблизительно четыреста лапигов. — Ганнибал хитро улыбнулся и для убедительности начал загибать пальцы. — То есть даже восемьсот человек не наберется. А у нас сорок нумидийцев и двести ливийцев. Поверь, мы легко справимся с ними.

— Ты говоришь так, словно и впрямь обладаешь подавляющим превосходством в силах, — иронически усмехнулся Антигон.

— Так оно и есть, — твердо заверил его стратег. — Пойдешь с нами?

Антигон откинул одеяло, одним прыжком вскочил на ноги и погладил рукоять меча, когда-то принадлежавшего его сыну.

— Я и так уже задержался на этом свете. Так пусть же старик метек погибнет сегодня ночью. Чем она хуже других?

— Прекрасная ночь, мой друг, — Ганнибал понимающе кивнул. — Я дам тебе двадцать пять ливийцев. А задумал я следующее…

Дослушав до конца, Антигон очень серьезно сказал:

— Теперь я окончательно понял, почему враги так боятся тебя. И почему ты до сих пор жив, мой мальчик. Увидимся на рассвете.

Огромный — семьдесят шагов в длину и столько же в ширину — квадратный римский лагерь был, как всегда, окружен рвом и валом с высоким частоколом, за которым были расставлены часовые. Правда, в такую ненастную ночь, когда сильные порывы ветра постоянно гасили факелы, они вряд ли смогли бы разглядеть затаившихся вражеских воинов, даже если бы до рези в глазах вглядывались в ночную мглу. Но на это они уже не были способны, так как несколько месяцев вынужденного безделья напрочь отбили у них охоту ревностно нести службу. Во всяком случае, именно такой вывод следовал из донесений лазутчиков.

Всю вторую половину ночи Антигон вместе с двадцатью пятью ливийцами пробирался в обход по сыпучим, круто уходящим вниз горным тропам. Когда спуск кончился, под ногами сразу же захлюпало, но болото, к счастью, оказалось далеко не таким топким, как в Этрурии. Вскоре небо начало заметно светлеть, звезды поблекли, и на зябко-сером фоне резко выступили очертания защитного вала и возвышающихся по углам легких деревянных башен, на которых неподвижно застыли часовые. Они сразу насторожились, заметив медленно выплывающую из тумана вереницу испачканных жидкой болотной грязью людей.

— Мы убежать от Ганнибала! — срывающимся от волнения голосом закричал Антигон. — Мы принести важные сведения! Пусть кто-нибудь прийти сюда!

Грек почти в совершенстве владел латынью, но эти слова он выкрикивал с нарочито ломаным акцентом, как старый сикелиот.

Ворота медленно открылись. Из лагеря, прикрывая гладко выбритое лицо от щедро швыряемых ветром пригоршней дождя и снега, вышел центурион. Он медленно приблизился к мнимым перебежчикам и смерил их внимательным взглядом холодных глаз.

— Метапонт. Ганнибал выступить Лукания, так как у римлян близ Грумента в лагере изменники.

— В чьем лагере?

— Флакка.

Центурион задумчиво пощипал поседевшие брови. Очевидно, это имя внушало ему гораздо большее доверие, чем внешний облик пришельцев. Ведь всего лишь несколько недель назад Квинт Флакк прибыл в расположенный под Грументом лагерь.

— Говоришь, изменники?

— Их четверо. Ты, центурион, взять мой меч и отвести к самому главному.

Римлянин еще раз сурово насупил брови, внимательно поглядел на протянутый Антигоном меч и жестом подозвал нескольких легионеров.

— Заберите у них оружие и отведите к трибуну.

Уже в лагере еще не разоруженные Антигон и десять ливийцев — остальные остались за воротами — с поклонами положили у ног легионеров свои узлы, и расслабившиеся за долгие спокойные месяцы римляне принялись неторопливо рыться в них. Вдруг грек издал пронзительный крик. В руках у центуриона сверкнул клинок, но Антигон принял удар на перекрестье своего меча, резко крутанул его, и короткий римский меч отлетел прочь. Антигон приставил острие меча к горлу центуриона и, горячо дыша, мягко произнес на безупречной латыни:

— Хочешь жить — не двигайся!

Глаза центуриона налились страхом, на побагровевшем лбу задрожали синие жилки, он обмяк, и грек понят, что сопротивления не последует.

Антигон чуть скосил глаза. Двое часовых неподвижно валялись на земле. Еще двое, прислонясь к частоколу, отбивались от шести ливийцев, наскакивавших на них как петухи. Остальные пехотинцы сгрудились у распахнутых ворот, куда с громким боевым кличем уже вбегали их товарищи. Оглушительно взревела труба.

Примерно в ста шагах от лагеря небольшой участок земли густо порос колючим кустарником, в котором никто не мог бы спрятаться. Иначе римляне давно бы выкорчевали его. Вокруг имелось вполне достаточно деревьев, а из ломких, усеянных шипами ветвей было довольно трудно разжечь костер.

Ночью воины Ганнибала натаскали туда множество охапок хвороста. Днем кто-нибудь из часовых наверняка заметил бы, что кустарник сильно увеличился в размерах и заметно приблизился к лагерю, но в ранние утренние часы все вокруг было окутано молочно-белым туманом.

Всю ночь безоружные воины Ганнибала, словно кроты, рыли от кустарника ходы в глинистой земле. К утру шедшие следом пехотинцы передали им мечи, копья и доски.

Крик Антигона послужил им сигналом. Кустарник вдруг задрожал, распался, и из его глубины вынеслись нумидийские всадники. На крупах их коней сидели пехотинцы. У рва они спрыгнули и вместе с вылезшими из прорытых ходов воинами принялись перекидывать через ров доски, с воинственными криками потоком вливаясь в открытые ворота. Запоздало зазвучали боевые рожки римлян. Полусонные легионеры выбегали наружу и панически метались, сталкиваясь друг с другом.

Антигон, чуть нажимая на рукоять меча, гнал центуриона перед собой по дорожке. Через несколько минут они оказались у высокого шатра из дорогой восточной ткани. Стоявший у входа караульный в полном боевом облачении ловко отбивался мечом от нескольких иберов, стараясь задержать их у приподнятого полога. Но за его спиной двое наемников ворвались внутрь и почти сразу выбежали обратно. Один из них, обагряя кровью землю, нес в руке голову трибуна с торчащими, как иглы дикобраза, слипшимися прядями волос. Тут караульный как подкошенный рухнул на землю, широко раскинув руки.

Этот короткий ожесточенный бой лишь отрывочно запомнился Антигону. В памяти запечатлелись распоротый живот ливийца, со стоном обнимающий землю галл, искаженное яростью лицо легионера, рассеченное ударом фалькаты и принявшее какое-то растерянное выражение. Он даже схватился за то место, где был подбородок, точно хотел удержать хлещущую кровь. Следующим ударом невысокий широкоплечий ибер снес ему голову. Но не эта, а совсем другая голова больше всего запомнилась Антигону. Всего лишь час назад она принадлежала трибуну, а теперь чуть покачивалась на воткнутой посреди лагеря пике.

— Я слишком стар для таких проделок. — Антигон потерся спиной о сосну, чудом зацепившуюся корнями за расщелину, и запахнул плащ. — А старикам подобает мирно возлежать на ложе и не слишком часто выходить из дома.

Ночь была холодной и ясной, в небе роились и мерцали звезды. После долгих дождей и снегопада земля окончательно размокла и превратилась в сплошное грязное месиво. Они стояли на недавно вскопанной и укрепленной площадке с наружной стороны вала. Раньше здесь находился передовой сторожевой пост римлян. Отсюда можно было не только наблюдать за подступами к перевалу и Аппиевой дороге, но и в случае необходимости быстро перекрыть их.

— Ты из тех, кто никогда не стареет, — чуть помедлив, отозвался Ганнибал.

— Мое тело так не считает.

— Ну, если ты еще и со своим телом разговариваешь… — неожиданно резко сказал Ганнибал, — тогда никого не вини, кроме себя.

Внезапно он откинулся на спину, вытянул ноги и мгновенно заснул. Дыхание его было ровным и спокойным. Грек предпочел и дальше сидеть прислонившись к сосне, хотя внутри у него все словно налилось свинцом. Усталость сковала руки и нога, она просачивалась в мозг, но не усыпляла его, а, наоборот, вызывала в нем расплывчатые образы и пробуждала воспоминания, обрывки которых упорно не желали складываться в цельную картину. Затем усталость постепенно ушла, но осталось напряжение, заставлявшее по-новому воспринимать окружающий мир. Звезды на небе и лежащий в трех шагах завернувшийся в пурпурный плащ стратег, догорающие костры, звуки шагов и голоса перекликающихся между собой часовых, запах влажной кожи, мокрой ткани, навоза, чеснока, вина и запекшейся крови. Этот запах был присущ тысячам ночей, прошедших с начала страшной, изнурительной для обеих враждующих сторон войны, охватившей постепенно почти всю Ойкумену… Если бы не мужество мерно посапывающего рядом человека, не его полководческий дар и не знание им великого множества военных хитростей, Кархедон давно бы уже пал. Вряд ли его обитателям удалось бы больше трех лет продержаться за могучими стенами. Только стратег, соглашавшийся ночевать в палатке при условии, если у всех его солдат была крыша над головой, и питавшийся с ними из одного котла, еще мог спасти город от почти неминуемой гибели. Воины просто боготворили Ганнибала. За все эти годы его предал только один командир — Муттин, — и то лишь потому, что был доведен до отчаяния глупостью и упрямством своего непосредственного начальника. Лишь двести двадцать иберов после одного неудачного для стратега небольшого сражения перебежали к врагу, а точнее, к пять раз избиравшемуся консулом Клавдию Марцеллу, прозванному «палачом Сицилии» и год назад погибшему под Петерией. Меч Рима — так прозвали его — был сломан, а Щит Рима — Квант Фабий Максим — превратился в дряхлого старика.

И тут на помощь Вечному городу пришел случай в лице юного Публия Корнелия Сципиона. Он долго присматривался издалека к действиям Ганнибала, а потом, хорошо усвоив его приемы, приступил к перегруппировке римских войск в Иберии и обучению легионеров новым правилам ведения боя. Сципион заменил схожее с фалангой линейное построение легионов подвижными соединениями. Но в первую очередь его успехам способствовали бессмысленные приказы старейшин, вынуждавшие Гадзрубала и Магона дробить свои силы. Однако сокрушительное поражение пунов в Иберии неожиданно имело благоприятные последствия. Ни разумные доводы, ни мольбы, ни длинные послания, ни хитроумные интриги не могли поколебать упорствующих в своем упрямстве членов Совета. И только угроза полнейшего краха вынудила их пойти на уступки и послать на помощь Ганнибалу относительно большую армию. Правда, в Италию она шла неверным путем, а возглавлял ее человек, которому следовало бы остаться в Иберии, ибо только он был способен спасти ее от окончательного захвата римлянами. Но соединение двух армий позволяло забыть про эту страну, ибо после совместных действий Гадзрубала и его старшего брата в Италии уже не было бы Сената и никто бы не смог отозвать юного Корнелия в Рим, где, по сведениям лазутчиков, царила сейчас полнейшая паника.

На иссиня-черное небо выкатился желтый, чуть приплюснутый диск полной луны. По лицу Ганнибала медленно поползла тень от голой ветви. Возле стратега на мгновение остановились двое караульных, постоянно обходившие лагерь. Потом галл зашагал дальше, а ливиец низко склонился над Ганнибалом. Антигон, раскорячась, как краб, бесшумно отполз в сторону, сжал рукоять меча и напрягся, готовясь к прыжку. Ведь жизнь человека, изумлявшего весь мир и ставшего для Рима воплощением кошмара, сейчас воистину висела на волоске. Достаточно было нанести один удар кинжалом, и…

Но ливиец только опустился рядом со стратегом на колени, воткнул рядом с ним в землю два дротика и прислонил к ним щит так, чтобы его тень падала на лицо Ганнибала. Антигон вспомнил, что, согласно поверью многих ливийских племен, свет полной луны непременно должен вызвать безумие. Ливиец осторожно поправил на стратеге плащ, выпрямился и, встретившись глазами с Антигоном, смущенно улыбнулся. Это был один из ветеранов, начинавших служить еще при Гамилькаре.

Антигон блаженно вытянул ноги и вдруг почувствовал, что засыпает. Впервые за много лет он прямо из голой земле заснул, как в далеком детстве, — спокойно, безмятежно, предвкушая новый, полный веселья и радости день. Через полчаса его разбудил топот ног. Он упруго потянулся и еще сонными глазами уставился на свежее, без малейших признаков сна лицо Ганнибала, с мечом в руке внимательно прислушивавшегося к затухающему шуму и лязгу металла. Стратег задвинул меч в ножны, положил на тлеющие угли охапку хвороста, поджег ее и несколько минут молча смотрел на взметнувшиеся языки пламени. Затем он присел, добавил меду и киннамону в медный кувшин с разбавленным вином и равнодушно спросил:

— Я где-то около часа спал, так?

— Приблизительно да. Поспи еще. Я здесь все сделаю за тебя.

— Полежать еще? Зачем? Я чувствую себя свежим и бодрым. Здесь ничего больше делать не нужно. Я пойду, а ты поспи еще, Тигго.

Какое-то время Антигон с неподвижным, как придорожный камень, лицом сидел, всматриваясь в клубившийся над кувшином дымок. Он наполнил обжигающим хмельным напитком кружку, взял ломоть хлеба и нехотя вернулся к сосне.

Через два дня прибыли пятьсот галлов и бруттиев, и Ганнибал, поручив возглавлявшему их узкоглазому пуну Зеденбалу защиту лагеря и перевала, отправился обратно вместе с Антигоном и частью своего отряда. По-прежнему дул сырой, пронизывающий ветер и падал снег вперемешку с дождем, из-под копыт летели грязь и глина, мелькали тянувшиеся вверх по обеим сторонам полураскисшей дороги деревья, и, когда впереди показалось тесное русло речки, шумной весной и осенью и пересыхающей жарким летом, Ганнибал чуть наклонился к Антигону и тихо, словно самому себе, сказал, что очень соскучился по Мелите.

В феврале уже по-весеннему тепло пригревало солнце, хотя вечерами зачастую еще налетали бурные ветры с дождем и снегом. На деревьях набухли почки, пахло пробуждающимися после зимы травами. В гавань Кротона вошла небольшая флотилия, доставившая военное снаряжение и тысячу нумидийцев. На лодках к побережью прибыли еще около тысячи мессенов и спартанцев. Этого было явно недостаточно, и Ганнибал со вздохом сожаления приказал уже изрядно поседевшему нумидийцу Микинсе и молодому пуну Бошмуну позаботиться о размещении новых воинов.

Антигон от души радовался встрече со старыми знакомыми. Окончание подготовки к весенней кампании совпало по времени с появлением в Метапонте сына бывшего суффета Бомилькара Ганнона с тринадцатитысячным войском. Раньше там же объявился Гимилькон, как всегда выдержанный и спокойный. Они забрали с собой почти все свои отряды, оставив Бруттий фактически беззащитным.

В ожидании прихода Гадзрубала все были крайне возбуждены и заражали друг друга верой в чудо. Между тем средний брат Ганнибала не мог перейти Альпы в первые весенние месяцы. Ему пришлось ждать, пока перевалы очистятся от талого снега. В свою очередь Ганнибал понимал, что брату, как и ему самому одиннадцать лет назад, придется с боями прокладывать себе путь. И все же он надеялся, что армия Гадзрубала не позднее лета выйдет на земли галлов и лигуров. И тогда во все стороны помчатся гонцы, армии наконец соединятся и при поддержке объединенного флота разгромят легионы и приступят к осаде Рима. Тут следовало учесть одно немаловажное обстоятельство: даже после соединения обеих армий римляне по-прежнему обладали численным преимуществом, но зато у них не было своего Ганнибала.

Первой целью стратега был Грумент — город, расположенный в самой сердцевине Лукании. Именно там огромное воинство по главе с консулами Квинтом Флакком и Клавдием Нероном неусыпно стерегло дороги, ведущие на север и северо-запад. Четырем легионам и «союзным» отрядам, в общей сложности насчитывающим сорок тысяч воинов, Ганнибал противопоставил тридцать тысяч хорошо отдохнувших за зиму, превосходно обученных и дисциплинированных воинов, превращенных его умом и железной волей в единое целое.

Под Грументом Антигону больше всего запомнился топот закованных в броню коней. Страшный таранной силы удар катафрактов, неожиданно для римлян вырвавшихся из середины шеренг галльских копейщиков, опрокинул гастатов и «передовых». За ними в ряды триариев врезались пешие галлы и иберы. Римские пехотинцы дрогнули, окончательно рассыпали строй и побежали по вязкой от крови земле, спотыкаясь о тела своих и чужих и роняя оружие и щиты. Бросившихся им на подмогу римских всадников вылетевшие из-за холмов нумидийцы легко сбивали дротиками с коней. Они метали их с двух рук, быстро опустошая наплечные чехлы. В последовавшей потом сече Антигона поразила ловкость Бонкарта и его превосходное владение мечом. Начальник конницы, ворвавшись в самую гущу кровавого побоища, отважно вступил в схватку сразу с четырьмя конниками. Сделав ложный выпад, он срубил одному голову и, два раза крутанув коня на месте, уложил еще двоих. Четвертый римлянин в панике бросился прочь и тут же вылетел из седла с вонзившейся в шею по самое оперение стрелой. Наконец римская конница сначала медленно, будто нехотя, а потом все быстрее и быстрее начала уходить к отрогам гор.

Во всех последующих столкновениях консулы были уже вынуждены через час-другой отступать. Смешивалась, поворачивала обратно и бежала врассыпную римская пехота, припадая к гривам коней, чтобы уберечься от стрел и дротиков, уносились назад всадники. В результате Клавдий Нерон предпочел встать лагерем на другом берегу Ауфида и просто перекрыть все переправы и дороги, ведущие на север и запад. Всю ночь легионеры расставляли палатки, рыли кирками ров, возводили позади него высокий земляной вал и укрепляли его копьями. Однако уже следующей ночью пехота Ганнибала стремительным потоком устремилась на это укрепление. Солдаты несли бревна, охапки хвороста и громоздившиеся на щитах кучи земли. По сложенному довольно быстро мосту в римский лагерь ворвалась конница и, не ослабляя натиска, понеслась дальше. Вслед за нею пошли пехотинцы, нанося удары мечами, копьями и окованными железом дубинами, способными сокрушить любую римскую броню. В итоге войско Ганнибала обосновалось на обоих берегах реки. На всех переправах были выставлены его сторожевые посты.

В лагере Ганнибала царило радостное возбуждение, и лишь стратег сохранял трезвый и ясный ум. Он приказал постоянно тревожить римлян набегами, посылал конных разведчиков выяснять положение на дорогах и запретил предпринимать какие-либо необдуманные действия. По вечерам в расположенных неподалеку друг от друга вражеских станах ярко полыхали костры, днем же то и дело происходили стычки между небольшими отрядами и легковооруженными пехотинцами. Так продолжалось вплоть до самого вечера, когда римляне прислали Ганнибалу страшный подарок.

Тогда никто толком не мог понять, что же произошло, но позднее, по рассказам немногих уцелевших очевидцев, удалось воссоздать более-менее полную картину событий. Гадзрубал без особых усилий перешел через Альпы, собрал в Северной Италии галлов и лигуров и, имея теперь под началом свыше сорока тысяч воинов и сорок слонов, двинулся дальше, намереваясь выйти на Фламиниеву дорогу. Однако римлянам удалось перехватить его гонцов — четверых галлов и нумидийца. И тогда Клавдий Нерон принял неожиданное и очень смелое решение. Он распорядился оставить в лагере лишь небольшое количество воинов, строго наказав им как можно громче шуметь и жечь костры, чтобы противник подумал, будто армия консула не тронулась с места, а сам с шестью тысячами пехотинцев и тысячью всадников спешно двинулся на север. Неподалеку от реки Метавр он соединился с армией другого консула — Марка Ливия Салинатора. Все попытки Гадзрубала избежать сражения с превосходящими вражескими силами оказались тщетными. Знающие местность проводники предали его и сбежали ночью, не привыкшие к дисциплине галлы внесли еще большую неразбериху, и Гадзрубал, потратив целый день на безуспешные поиски брода, был вынужден дать бой в крайне невыгодных для него условиях.

Вечер опустил на горы темно-синие тени. Ветер с воем раздувал огни затухавших костров и крутил по земле клубы дыма. Антигон сидел у огня, погрузившись в раздумье, и очнулся только при виде двух ливийцев, робкими шагами приближавшихся к нему.

Оставить сторожевой пост они могли только при чрезвычайных обстоятельствах. Что это были за обстоятельства, Антигон понял через несколько минут, заглянув в принесенный часовыми кожаный мешок. Но первым это сделал Гимилькон. Ноги пупа тут же подкосились, а озаренное красным отблеском лицо вдруг стало пепельно-серым. Грек в свою очередь сунул в мешок руку, угодил во что-то липкое, мельком посмотрел внутрь и отшатнулся.

— Я сейчас пойду к нему, — Лицо его исказилось, окровавленные пальцы затряслись мелкой дрожью.

Быть может, он лишь в уме произнес эти слова, ибо от ужаса едва ли был в состоянии раздвинуть губы. Почти одновременно на него нахлынули воспоминания, сотканные из бесчисленного множества обрывков. Слоны на берегу Тагго, еще недавно мирно жевавшие сено, теснят, давят, поднимают хоботами, швыряют себе под ноги оретанов и веттонов и распарывают бивнями животы их коней. Гадзрубал, низко склонившийся над единственным оставшимся в живых наемным убийцей. Долгий разговор с Ганнибалом о его среднем брате и их предстоящих совместных действиях.

Даже в таком сочетании Антигон ощутил, как ужас каменной плитой придавил лагерь. Лица встречавшихся ему на пути воинов будто разом поблекли, и даже луна вдруг сделалась похожей на яркое пятно.

— Ты оказывал слишком большие почести погибшим врагам, — хрипло сказал Антигон.

Ганнибал выкинул в его сторону руку так, будто держал в ней меч. Едва содержимое мешка оказалось на столе, тело Ганнибала выгнулось, подобно туго натянутому, готовому вот-вот лопнуть луку. Затем оно как-то сразу обмякло, отяжелело и сгорбилось, а единственный глаз стратега вдруг словно расплылся по всему лицу, помутнел и блеснул слезой.

Созил мертвенно побледнел, отточенная палочка для письма выпала из его ослабевших пальцев, и лакедемонянин с тяжелым выдохом воскликнул:

— Ничто уже не спасет от гибели великий Кархедон!

Несколько минут он слепо шарил вокруг себя, затем кое-как встал и задернул за собой полог.

На столе лежала отрубленная голова Гадзрубала. Его покрытое запекшейся кровью лицо казалось спящим, не ведающим скорби и страданий.

Глава 15 Миротворец

Минуло почти пять лет со дня гибели Гадзрубала, и зима накануне семнадцатого и, очевидно, решающего года войны представлялась Антигону едва ли не самой мерзопакостной из всех предшествующих зим. Ветер, воздух, море в очередной раз манили его в дальние края, а положение в Карт-Хадаште и Ливии в целом практически вынуждали как можно скорее уехать отсюда. Но ему не суждено было осуществить свое желание, ибо после возвращения из Аравии он фактически оказался в плену у римлян. Год назад Публий Корнелий Сципион высадился в Ливии. Ганнибал, так и не получив подкрепления, сумел со своей тающей на глазах армией разгромить под Кротоном во много раз превосходящее ее по численности римское войско. Но мир уже начал рушиться, а Совет Карт-Хадашта так и не понял, что их город остался его последней опорой…

Антигон внимательно рассматривал римлянина, которого был вынужден сегодня принимать у себя. Его главные лагеря близ Утики и Тунета находились на одинаковом расстоянии от старинного имения грека, которое каким-то загадочным образом уцелело во время нашествия Регула и Ливийской войны. Теперь под его крышей нашли приют Корнелий Сципион и его ближайшие соратники.

— Почему ты с таким сомнением смотришь на меня, эллин?

— Я восхищен твоими выдающимися способностями и обширными познаниями, римлянин. — Антигон провел ладонями по шее так, будто она замерзла и он теперь пытался согреть ее. — Поскольку ты — мой гость и не разрушил мой дом, я не могу и не хочу оскорблять тебя высказываниями относительно твоих методов ведения войны. Но как все старики, я чрезвычайно любопытен, и потому скажи: что бы ты делал на месте членов Совета и Ганнибала?

Римлянин задумчиво повертел в пальцах изящный шестицветный кубок из александрийского стекла. Его содержимое сверкало, отражая огни подвешенных к стенам светильников, тлеющие угли жаровен и почти прозрачный зеленый мрамор столешницы. У Сципиона было приятное, умное лицо, которое чуть подпортил несколько тяжеловатый подбородок. Сейчас на этом лице застыло умиротворенное, почти веселое выражение. Консулу бело тридцать три года, и Антигон, которому вскоре должно было исполниться шестьдесят шесть лет и который знал и Регула, и Ганнона Великого, и обоих Гадзрубалов, и Ганнибала, и Магона, и Филиппа Македонского, и Птолемея Филопатора, испытывал к своему высокопоставленному гостю уважение, смешанное с определенной долей отвращения. Римлянин получил прекрасное образование, он свободно владел греческим языком и прошел школу, о которой любой полководец мог только мечтать. Он начал службу простым легионером, участвовал во всех проигранных Римом битвах между Тицином и Браданом и внимательно изучил методы своего великого противника, чтобы в дальнейшем не повторять ошибок многих римских военачальников. Но одновременно именно этот высокообразованный человек учинил кровавую и совершенно бессмысленную с военной точки зрения расправу над жителями иберийского Карт-Хадашта, Оротша и Иллургейи, превзойдя по своей жестокости «палача Локр» Племиния, которого даже Сенат был вынужден отдать под суд.

— На месте членов Совета? — Сципион сморщил лоб. — Ну, вероятно, я бы постарался предотвратить войну, а уж если этого не получилось, отправил бы на помощь Ганнибалу все корабли, всех коней, всех воинов и, разумеется, выскреб бы для него всю казну до последнего обола.

Антигон понимал, что кроется за подчеркнуто вежливыми манерами его гостя, и старался в беседах с ним не выдать какие-либо тайны Карт-Хадашта. За свою жизнь он не опасался, ибо знал, что Публий Корнелий способен вырезать почти все население Ливии, но всех сколько-нибудь важных пленных непременно отошлет в Рим, чтобы они приняли участие в его триумфальном шествии. Корнелий в самом начале их вынужденного знакомства сразу же дал понять, что счастлив заполучить в свои руки человека, который вот уже свыше сорока лет не только является владельцем богатейшего банка, но и считается одним из ближайших друзей Баркидов. Антигон же, естественно, не чувствовал себя счастливым. Сильный западный ветер вынудил Бомилькара долго плыть вдоль побережья и пристать между Утикой и Карт-Хадаштом, где уже стояла на якоре небольшая римская флотилия. Бомилькар и вся команда также сидели под стражей на территории имения. Корабль же римляне использовали для доставки своих гонцов в Вечный город и обратно, к берегам Ливии.

— Я знаю, — прервал затянувшееся молчание Сципион, — что ты сделал все возможное. Тебе не в чем себя упрекнуть. А вот остальные…

Он поднес кубок и без малейшей издевки в голосе предложил выпить за роковые ошибки старейшин.

За окнами сгустилась вечерняя мгла. Догоравшие светильники бросали на стены тускло-красноватые отсветы. В комнату с низким поклоном вошел раб-ливиец в сопровождении легионера в начищенном до блеска панцире, прикрывавшем грудь и спину, и бронзовом шлеме. Пока раб заправлял душистым Маслом светильники в высоких бронзовых треножниках и раздувал огонь в трех жаровнях, воин стоял неподвижно, не сводя с него прямою холодного взгляда и не снимая ладони с рукояти меча. В сумерках ярче запылали костры, сложенные легионерами из охранявшего имение небольшого отряда. Порывисто налетевший ветер подхватывал искры и разносил их по двору.

— Да нет, мне есть в чем себя упрекнуть.

Сципион с деланным равнодушием от вернулся и принялся внимательно рассматривать старый сундук. Вырезанные на его крышке тонкими линиями фигуры словно плясали в трепещущем пламени светильников.

— В чем же, уважаемый хозяин дома?

— Я слишком поздно узнал, что в действительности связывало купца Деметрия из Тараса и достопочтенного Ганнона Великого.

Римлянин понимающе улыбнулся, устранив тем самым последние сомнения грека, затем откашлялся:

— Что, по-твоему, предпримет Ганнибал?

— Не знаю, — Антигон чуть приподнял плечи, выражая сожаление. — Я также не знаю, какими он располагает силами и где сейчас находится Магон.

— Нигде.

Антигон резким движением отставил кубок в сторону, выплеснув вино на столешницу, сиявшую теперь уже не зеленоватым, а черным светом.

— Значит?

— Да, я плохой гость, — подтверждающе кивнул Сципион, — поскольку просто забыл тебе сказать, что Магон умер от полученной в последнем бою раны неподалеку от Сардинии.

Антигон закрыл глаза. Из трех «львят», своим рычанием сотрясавших мир, в живых остался самый великий из них… Антигон вдруг понял, что скорбит не столько по Магону, сколько по его брату и гибнущему Карт-Хадашту. Совет в очередной раз вынудил Магона отправиться вместе с Гадзрубалом Гисконом и пятьюдесятью тысячами необученных наемников в почти уже потерянную Иберию. Исход их столкновения с опытными, закаленными в боях легионерами Сципиона было нетрудно предсказать. Потом Магон отплыл к самому маленькому из Балеарских островов, спешно соорудил там небольшую гавань, завербовал новых воинов и по приказу Совета отбыл с ними не на помощь старшему брату, а в Северную Италию, которая была наглухо отрезана от Южной многочисленным римским войском. Это заранее обрекало на неудачу любые попытки соединиться с Ганнибалом.

— А его армия?

— Часть ее теперь под началом Ганнибала, часть по-прежнему на землях галлов. Там ею командует пун по имени Гамилькар.

— Хорошее имя.

— Одно из лучших. — Глаза Сципиона весело сверкнули и тут же колюче уставились на грека. — Но далеко не всякий достоин носить его… Однако ты не ответил на мой вопрос. Что же, по-твоему, предпримет Ганнибал?

— Я же сказал, что не знаю. Могу лишь предположить, что он будет всячески усиливать свое войско.

— Хорошо иметь умных друзей. — Сципион допил вино и медленно поднялся.

— Каждый имеет тех друзей, которых заслуживает. То же самое относится и к врагам. И тех и других не выбирают.

— Все правда, — римлянин недовольно скривил губы, — Даже слишком уж правда. Желаю тебе, эллин, спокойной ночи, хотя понимаю, что тебе неприятно мое присутствие в твоем доме.

Антигон вяло пошевелил пальцами правой руки. После ухода Корнелия он до краев наполнил кубок и приготовился к долгой бессонной, заполненной размышлениями ночи. Сципион, похоже, испытывал огромное уважение к Ганнибалу и одновременно непреодолимый страх перед ним. Грек тяжело вздохнул и подумал о потерянных годах, бессмысленно погубленных людях, выброшенных на ветер деньгах. Даже в прошлом году, через пятнадцать лет после перехода через Альпы и тринадцать лет после победы при Каннах, еще можно было одержать победу. Потом он вспомнил о странных, вроде бы второстепенных событиях.

Необычайно красивая дочь Гадзрубала Гискона Сапанибал, которую римляне называли Софонибой, стала женой Сифакса и тем самым побудила его перейти на сторону Карт-Хадашта. Вместе со своим тестем они собрали мощную пятидесятитысячную армию и окружили римлян под Утикой, но вместо нанесения решающего удара позволили втянуть себя в долгие переговоры, закончившиеся тем, что Корнелий в одну из ночей поджег оба их лагеря.

Сифакс и сын Гискона спешно собрали новую, правда уже тридцатитысячную, армию, но опять предпочли медлить с началом сражения и в результате потерпели сокрушительное поражение в битве у Великих равнин.

В этих условиях Совет решил отправить свой флот к Утике, где ему удалось частично потопить, частично захватить римские корабли. В свою очередь Сифакс собрал еще одно войско, но его неопытным воинам не дано было справиться с легионерами Сципиона. После нового поражения царь массасилов попал в плен, а его давний заклятый враг Масинисса заставил Цирту[173] открыть ему ворота и в тот же день женился на Софонибе. Частично потому, что был поражен ее красотой, частично — чтобы помешать ее пленению римлянами. Но Сципион прекрасно понимал, что присутствие рядом с хитрым нумидийцем этой женщины может иметь совершенно непредсказуемые последствия, и потому недвусмысленно потребовал ее выдачи. Масинисса лично дал своей юной жене яд.

Но еще до всех этих событий большинство членов Совета вдруг выступило ярыми поборниками немедленного заключения мира и отправило к Корнелию послов. Римский полководец потребовал возвратить всех пленных и перебежчиков, вывести пуни некие войска из Южной Италии и Лигурии, а также со всех островов между Италией и Ливией, отдать Риму весь военный флот, за исключением двадцати кораблей, и выплатить пять тысяч талантов серебра. Затем послы отправились в Рим, где этот мирный договор был утвержден Сенатом и трибутными комициями[174].

Римские и пунийские послы немедленно возвратились в Ливию. И тут Совет совершил один из своих наиболее непостижимых, бессмысленных и чудовищных по своим последствиям поступков. Он принял решение захватить выброшенные бурей на берег неподалеку от Карт-Хадашта римские грузовые корабли вместе с их командами. Членов Совета побудили к этому чрезмерная переоценка собственных сил и надежда на совсем недавно возвратившегося в Ливию со своим войском и остатками армии Магона стратега, которому они все эти годы так сильно мешали. По сведениям лазутчиков Сципиона, Ганнибал сразу же после высадки близ Гадрумета назвал членов Совета безумцами, а в ответ на их требования немедленно выступить против римлян ответил так: «Сперва вы из-за глупости и скаредности никак не желали позволить мне одержать победу, теперь же вы лишили город возможности заключить мир. Но знайте, что отныне все зависит уже не от Совета Карт-Хадашта, не от старейшин и судей, а от крепости клинков, Публия Корнелия Сципиона и вашего стратега».

Обо всем этом Антигон услышал из уст самого Сципиона. Тем не менее у него не было оснований сомневаться в правдивости его слов. Вряд ли такое можно было выдумать. Кроме того, римлянин рассказал, что лишь благодаря усилиям Ганнона Великого и готовящегося стать новым вождем «стариков» Гадзрубала, носящего странное прозвище Козел, римским послам удалось целыми и невредимыми покинуть Карт-Хадашт. Впервые за последние сорок пять лет грек полностью поддержал Ганнона.

Тем не менее он по-прежнему испытывал к нему лютую, неукротимую ненависть. Перед внутренним взором постоянно стояло одутловатое, бледное лицо со сходящимися на переносице бровями и страшными змеиными глазами. Антигон горько раскаивался в том, что вместо несчастного раба не убил Ганнона. Он считал это величайшей ошибкой в своей жизни, возможно даже предрешившей горький конец истории Карт-Хадашта. Антигон также полагал, что ему не следовало в свое время отговаривать Гамилькара и Гадзрубала Красивого от насильственного захвата власти после окончания Ливийской войны.

Антигон закрыл глаза и представил себе, как Ганнона привязывают к кресту, как палач размеренными шагами подходит к нему и двумя точными ударами прибивает его ладони к перекладинам. К сожалению, это можно было осуществить только в мечтах. Грек взглянул в бронзовое зеркало и невольно содрогнулся: на его посеревшем лине застыла улыбка, похожая на оскал.

Прошла весна, а за ней и лето. Корнелий Сципион часто уезжал, и в его отсутствие Антигона охраняли еще более тщательно. Однако рабы и батраки пользовались относительной свободой и могли беспрепятственно возделывать близлежащие поля. Постепенно грек приучил себя вкушать вместе с римлянами собранные там плоды. Но зато он узнавал от них последние новости. Утика пока держалась, Карт-Хадашт — тоже, хотя положение его было крайне тяжелым. Как и в худшие дни Ливийской войны, за его мощными стенами скопилось теперь почти семьсот тысяч человек, многие из которых от отчаяния, голода или в припадке безумия грабили, убивали или даже нападали на хорошо охраняемые дворцы богачей. Антигон надеялся, что его сестра Аргиопа осталась в Мегаре у своей подруги Саламбо. Тогда, по крайней мере, можно было не опасаться за ее жизнь.

С разрешения Корнелия Антигон сообщил Бостару, что он жив, и в свою очередь получил от компаньона ответ. Однако Сципион отказался освободить грека или хотя бы под честное слово отпустить его в город. Постепенно из обрывков разговоров Антигон понял, что положение римлян тоже далеко не блестящее. В Иберии по прошествии четырех лет после окончательного изгнания пунов многие племена с тоской вспоминали о них и в случае победы Ганнибала готовы были тут же поднять восстание. Он также выяснил, что в распоряжении Рима осталось лишь двадцать легионов, восемь из которых находились в Ливии. Поэтому повторного появления стратега в Италии Вечный город просто бы не выдержал, и поэтому Сципион так упорно не желал отпускать грека, опасаясь, что тот может способствовать принятию Советом разумных решений.

Сам Антигон отнюдь не разделял эти опасения. Действительно, даже сейчас, через четырнадцать лет после битвы при Каннах, через пять лет после гибели Гадзрубала и через четыре года после утраты Иберии, Карт-Хадашт все еще мог одержать победу в этой кровавой войне. Тут Корнелий Сципион был совершенно прав. Но он мог не тревожиться. Совет Карт-Хадашта и его старейшины поступали точно так же, как и десять и пятнадцать лет назад.

Как-то летней ночью после долгого и путаного разговора Корнелий обнаружил на столе Антигона украшенное резьбой снаружи и позолоченное изнутри яйцо страуса, предназначенное для хранения отточенных папочек для письма. Он вопросительно посмотрел на грека и, получив разрешение, принялся внимательно изучать изображенные на скорлупе дымящуюся гору и диких волосатых людей, прозванных гориллами. Шкуру одной из них подарил храму Ваала видевший и описавший все это великий мореплаватель Ганнон.

Сципион не сводил восторженных глаз с изумительного по красоте изделия, стоявшего к тому же на подножии из тончайшего золота, украшенного изображениями неведомых растений и цветов.

— Как только у вас получаются такие изумительные вещи! — мягким вкрадчивым голосом проговорил римлянин. — Такого чуда не сыскать во всей Италии.

— Я дарю его тебе ради заключения почетного мира с Ганнибалом, мира, который позволил бы нам всем свободно дышать и на досуге увлекаться резьбой.

Корнелий молча поставил чашу на стол.

Последние летние месяцы были отмечены лишь мелкими стычками, выражавшимися обычно в переходе какого-нибудь селения несколько раз из рук в руки и захвате кораблей. Но Карт-Хадашт так и не решился полностью задействовать флот, римляне по-прежнему вяло осаждали Утику, и не было даже предпринято попытки атаковать их лагерь под Тунетом. Ганнон Великий и Гадзрубал Козел не смогли добиться отправки к Сципиону нового посольства, но зато они не позволили городу оказать помощь Ганнибалу всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Стратег же, покинув Гадрумет, двинулся к плодородной равнине близ города Зама. Публий Корнелий Сципион, покинувший к этому времени имение Антигона и забравший с собой его владельца, понял, что решающее сражение произойдет в ближайшие дни. Тем неожиданнее было для него появление посланца Ганнибала с предложением начать переговоры о мире. После долгих колебаний Сципион дал свое согласие.

В эту жаркую осеннюю ночь в римском лагере никто не спал. Антигон просто изнывал от духоты в палатке, куда через полуоткрытый полог вливался изнуряющий зной. Утром Сципион сообщил греку, кто именно примет участие в переговорах.

— Масинисса останется здесь. Пун вполне может обвести его вокруг пальца. А вот ты поедешь с нами.

Антигон едва не выронил чашу с кислым жидким пивом, которое обычно в римском лагере пили за завтраком.

— Я?

— Да. Будешь у нас переводчиком, — медленно произнес Сципион.

— Но вам ведь он не нужен, — Антигон пытливо взглянул на бледное, помятое после бессонной ночи лицо римлянина с набрякшими под глазами мешками, — Ты говоришь на койне, стратег — тоже. И потом, стратег превосходно владеет латынью.

Они встретились на озаренной лучами солнца зеленой равнине, раскинувшейся между двумя лагерями. Еще издали Антигон понял, что Ганнибал узнал его, но не отметил на лице стратега выражения изумления или испуга.

— Я не изменник, мой мальчик, а просто пленник, — скорбно сказал Антигон и уже хотел было раскинуть руки, но Корнелий жестом остановил его.

— У тебя преданный и молчаливый друг, — язвительно обронил Сципион. — Боюсь, он теперь знает обо мне гораздо больше, чем я о нем.

Ганнибал чуть сдвинул на затылок шлем, медленно опустился на траву и смерил взглядом римлянина. По сравнению с роскошным одеянием консула — богато инкрустированный панцирь, шлем с пышным красным султаном, длинный пурпурный плащ — он в своем солдатском кожаном панцире с потускневшими бронзовыми бляхами выглядел довольно жалко. Но именно от этих двоих так не похожих друг на друга ни внешне, ни внутренне людей зависела сейчас судьба Ойкумены.

— Ave[175],— небрежно бросил Ганнибал, пристально рассматривая римлянина, который был моложе его на двенадцать лет.

— Я очень долго ждал встречи с тобой, — голос Корнелия дрогнул от волнения, он присел и подпер подбородок кулаком.

— Я тоже хотел повидать тебя, — спокойно ответил Ганнибал, — когда узнал, как ловко и умело ты захватил Новый Кархедон. По-моему, нам с тобой не нужно мериться силами. Вся Ойкумена знает, что они приблизительно равны.

Со стороны лагеря Ганнибала донесся рев слона. В жарком безветренном воздухе он прозвучал особенно отчетливо. Сципион стер улыбку с лица, принял озабоченный вид и сцепил пальцы так плотно, что побелели костяшки.

— Нам все-таки придется завтра помериться силами в этой цветущей долине, если, конечно, мы не договоримся.

— Две большие армии, — Ганнибал улыбнулся краешками губ, его руки расслабленно лежали на коленях, — два превосходных, одинаково одаренных стратега равны. Поэтому исход битвы может решить лишь случай, то есть нечто непредсказуемое. Неужели, римлянин, ты готов вверить ему свою судьбу, судьбу своих воинов и благополучие Рима? Неужели ты желаешь целиком зависеть от шара Тихе[176]? Я лично готов достичь мира с тобой на любых справедливых условиях.

— Это вам следовало сделать двадцать лет назад, когда ты осмелился напасть на союзный с нами город Сагунт.

— Ты забываешь, Корнелий, что тогдашний стратег Иберии Гадзрубал и ваш великий Квинт Фабий Максим подписали договор, по которому пунам отходили все земли южнее Ибера. А ведь именно там находилась Заканта, с которой вы уже на следующий год заключили союз. Так кто первым нарушил договор?

— Квинт Фабий Максим, Спаситель отечества и Щит Рима, умер в прошлом году, — Сципион разжал пальцы и призывно вскинул руки. — Мы же говорим о нынешних временах, пун.

— На них зиждется будущее, а если основание плохо воздвигнуто и покрыто трещинами, дом может рухнуть.

— Мы с тобой не зодчие, а воины, пун, — Корнелий с силой начал ковырять рыхлую землю. — Поэтому давай лучше поговорим о войне.

— Лучше бы двум прославленным стратегам стать миротворцами, — медленно, подбирая и взвешивая каждое слово, будто убеждая не только собеседника, но и себя, проговорил Ганнибал. — И тогда, римлянин, люди будут произносить наши имена с придыханием. Если же мы сойдемся завтра в жаркой схватке — отношение звезд, богов и потомков останется к нам прежним. Пойми — ни твоя, ни моя победа уже не преумножат нашей славы.

Антигон, за всю свою долгую жизнь участвовавший во многих переговорах и, как никто другой, умевший торговаться и убеждать, теперь замер как вкопанный, боясь даже неосторожным жестом выдать свое присутствие. Он по достоинству оценил проницательность Ганнибала. Стратегу было достаточно только приглядеться к римлянину, чтобы понять: Сципионом двигало исключительно честолюбие и жажда еще большей славы. Гораздо меньше его волновали будущее Рима или судьба почти половины Ойкумены. Ганнибал же, напротив, был готов заключить мир чуть ли не любой пеной. Антигон вздохнул и тут же поймал на себе недовольный взгляд Сципиона.

— Успокойся, эллин.

— Если уж переводчику нечего делать, пусть ему хоть не запрещают вздыхать, — неудачно пошутил Антигон.

— Ладно, хорошо, — коротко бросил Сципион, сдвигая седеющие брови. — Так каковы твои условия, пун?

— Я не вправе их ставить, Корнелий, — Ганнибал вытянул руку с приподнятой ладонью. — Пусть этим занимаются люди, чувствующие свое превосходство над другими. Те же, кто равен между собой, должны лишь выражать пожелания и искать сближения друг с другом.

— О чем ты говоришь, Ганнибал! Как я могу объяснить такое моим воинам? Как я вообще потом им в глаза посмотрю? Мы разгромили ваши войска в Иберии и Африке. У многих моих легионеров отцы погибли при Каннах и на Тразименском озере. Они жаждут мести, а я, видите ли, буду убеждать их в необходимости пойти на уступки. Нет, ничего не выйдет!

— А многие из моих воинов, римлянин, участвовали в этих битвах. Они еще помнят толпы бегущих в панике врагов. Они разгромили тебя и твоего отца при Тицине, правда, тогда ты был еще в очень юном возрасте. Именно от этих рук пали Фламиний и Эмилий Павел. Именно они отправили Клавдия Марцелла к его далеким предкам. И они хорошо знают, что римлян можно побеждать, — он помедлил немного, а затем вскинул ладони вверх. — Запомни одно: ты шел от победы к победе и сделался любимцем вашего бога Марса, звезд и своих легионеров. Ты уже превзошел своего отца, дядю и по праву считаешься величайшим стратегом Рима. Впоследствии тебя, бесспорно, будут сравнивать с Ксерксом, Дарием[177], Фемистоклом[178], Александром, Пирром и конечно же с Гамилькаром и мной. Но, как я уже сказал, еще одна победа ничего не прибавит к твоей славе. Однако, если ты откажешься от заключения мира на приемлемых для обеих сторон условиях и решишься на битву, о тебе скажут: он, разумеется, велик, но он не знает разницы между разумной отвагой и тем безумием, которое легкомысленные люди принимают за смелость.

После продолжительного молчания римлянин провел рукой по отекшему после бессонной ночи лицу и устало, даже как-то безразлично спросил:

— Что ты предлагаешь?

— Рим навсегда забирает себе Италию, Иберию и все острова. Кархедон обязуется не подстрекать их жителей к восстанию, а также возвращает немедленно и без всякого выкупа пленных и отправляет в Рим заложников, если уж ты непременно настаиваешь на этом требовании. Далее, Рим обязуется не вмешиваться в дела Ливии. Мы в свою очередь признаем твоего союзника Масиниссу повелителем массилов и массасилов и устанавливаем неприкосновенную границу между его и нашими владениями. Кархедон вносит определенную лепту в восстановление городов и селений Италии, которую, заметим, опустошали и разоряли не только его войска. Кархедон уменьшает свои флот и армию до количества, необходимого для зашиты его побережья и границ. Во всех будущих войнах мы оказываем друг другу помощь и никогда не посягаем на союзные города.

— К сожалению, этого уже недостаточно, — болезненно поморщился Сципион, растирая пальцами лоб.

— Чего же ты тогда требуешь, римлянин?

— Всего, пун, — шумно выдохнул Публий Корнелий Сципион. — Кархедон отдает нам свой флот, за исключением десяти кораблей, и обязуется никогда и ни с кем не воевать без согласия Рима. Ему запрещается содержать армию, он возвращает Масиниссе все земли, ранее принадлежавшие царю массилов и его предкам, выплачивает десять тысяч талантов серебра, соглашается принять у себя римского претора[179] и подчиняться всем его указаниям…

— Опомнись, Корнелий, — с усмешкой прервал его Ганнибал. — Как творец войны или миротворец, ты бы еще мог преумножить свою и без того немалую славу, но как творец безумия ты рискуешь потерять все. Не стоит попирать ногами Кархедон, римлянин, и вообще как бы то ни было унижать мой город. Его жители предпочтут тогда биться до последней капли крови. А чтобы превратить Кархедон в римскую провинцию, тебе нужно будет сперва полностью разрушить его.

— Выбирай, пун. — Сципион с надменным видом скрестил на груди руки, — Или ты принимаешь мои условия, или завтра мы сразимся друг с другом.

Ганнибал встал. Сципион и Антигон тут же последовали его примеру.

— Столь неумеренные, я бы даже сказал, наглые притязания только пятнают твою честь, Сципион, — твердо сказал грек и, повернувшись к Ганнибалу, с нескрываемой грустью добавил: — Если бы я мог сделать тебе такой же подарок, как когда-то твоему отцу.

— Я бы отдал за него все твои прежние драгоценные дары, Тигго, — с печальным вздохом откликнулся стратег, — Или за то, чтобы здесь воцарился мир.

На самом деле Сципион обладал значительным превосходством в силах. Тридцати пяти тысячам испытанных о боях легионеров противостояли лишь тринадцать тысяч опытных воинов Ганнибала. Основную часть его войска составляли недавно завербованные, плохо обученные наемники и ополченцы из Карт-Хадашта. К тому же совсем недавно Масинисса привел в стан римлян еще шесть тысяч пехотинцев и четыре тысячи наездников. Ганнибал же располагал только одной тысячей всадников. Ему так и не удалось дождаться подхода конницы во главе с сыном Сифакса Верминой.

Ночь Сципион провел в своем шатре, а утром бледный, с синими кругами под глазами, обратился к легионерам с краткой, довольно невразумительной речью и взошел затем на заросший чахлым кустарником холм. Грек постоял немного, а потом решительным шагом также поднялся на вершину холма, не обращая ни малейшего внимания на бросившихся следом двоих приставленных к нему гастатов. Мускулистые телохранители Сципиона молча расступились перед ним, стоявшие рядом с консулом двое воинов, державшие на плечах туго перетянутые ремнями связки прутьев с воткнутыми в них остро отточенными топорами, даже не повернули головы, а он сам лишь на мгновение оглянулся, холодно кивнул и вновь устремил взор на долину.

Коричневые глинистые проплешины. Пересохшая от зноя трава. Почти девяносто тысяч людей, приготовившихся убивать друг друга, и несколько тысяч коней. Их какие-то непонятные передвижения. Лес копий и значков легионов и отрядов. Постепенно заволакивающие небо клубы пыли. Сиплые звуки рожков, подлетающие и уносящиеся прочь гонцы. Плывущие в безветренном воздухе запахи земли, травы и пота солдат, бессмысленно брошенных в совершенно уже не нужную битву. Масинисса в накинутой поверх черной туники шкуре леопарда крикнул что-то неразборчивое Сципиону и погнал вправо своего вороного жеребца.

Висевший над долиной с рассвета туман окончательно растаял в лучах взошедшего солнца. Сципион приложил ладонь ко лбу, пристально всматриваясь вдаль, и туг же раздраженно провел левой рукой по, как обычно тщательно выскобленным бритвой, щекам и подбородку.

— До чего ж хитер! Демон, настоящий демон, — зло пробормотал он, и на его узких скулах заходили тугие желваки. Он жестом подозвал к себе несколько всадников из летучей когорты и дал новые указания горнистам.

Антигон не сводил глаз с ровных рядов легионеров. Они построились тремя линиями, почти полностью перекрыв долину. Правый фланг занимали нумидийцы Масиниссы, левый — италийские всадники под командованием Лэлия.

Построение войск Ганнибала было, естественно, иным. Оно напоминало восемь четырехугольников, развернутых боком к противнику. Левое крыло подпирали конные пуны, набранные преимущественно из жителей городов и селений восточного побережья, правое — нумидийцы Тихайи. Растянувшиеся тонкими линиями перед боевыми порядками обеих сторон легковооруженные воины уже осыпали друг друга ливнем стрел и дротиков и начали сближаться, постепенно наращивая темп, когда в тылах римлян вдруг протрубили сигнал к отступлению. На поле боя вышли слоны. Антигон попытался было сосчитать их, но этому помешало пыльное желтое марево. Рядом Сципион выкрикивал приказы, но грека они как-то вдруг сразу перестали интересовать.

Вторая попытка. Туча медленно рассеялась, и Антигон увидел, что римляне стояли теперь четырьмя рядами, а Ганнибал в свою очередь перебросил легковооруженную пехоту на фланги и поставил в середину слонов, катафрактов и несколько тысяч гоплитов.

— Нет, они нас точно сомнут, — в голосе Сципиона зазвучал нескрываемый страх — О боги Рима! Неужели он и впрямь всегда находит выход? Отступать! Немедленно отступать!

Третья попытка. Теперь принцепсы стояли непосредственно за манипулами гастатов, образуя в римском боевом строе сплошные проходы. Антигон вспомнил, как Ганнибал в свое время подробно рассказывал им о тактике римских легионеров. Вот только когда это было? Перед битвой при Треббии? Или позднее? Пыль забивала рот и ноздри, дышать становилось все труднее. Антигон надрывно закашлялся и прикрыл половину лица краем короткого широкого плаща.

Армия Ганнибала теперь представляла собой треугольник, но опять-таки нацеленный боком в центр римского войска. Слонов перевели на фланги, за ними немедленно начала сосредоточиваться конница. Легковооруженные пехотинцы в очередной раз обстреляли друг друга стрелами и дротиками, и снова консул не решился начать атаку.

Антигон потерял всякое ощущение времени. Он был уже почти уверен, что такого сражения мир еще не знал. Грек осторожно тронул Корнелия за плечо, а когда тот обернулся, бросил ему прямо в лицо:

— Прикажи закончить битву!

— Что? — Сципион нервно дернул щекой, лицо его налилось кровью, в голосе зазвенел гнев. — Что?

— Прикажи закончить битву. Проявленных вами обоими сегодня проницательности и умения управлять войсками хватило бы на три обычных войны. Никогда еще не было таких армий и таких великих стратегов. Ну разве не преступление так себя растрачивать только на одну битву? И главное, зачем понапрасну губить людей?

Сципион замялся. Он растерянно заворочал крепкой бычьей шеей и с силой соединил кончики цепких твердых пальцев.

— Выходит, я… я должен… — запинаясь, пробормотал он.

Консул облизнул сухие губы и уставился пустым взором куда-то поверх головы Антигона.

— Ты ничего не должен, римлянин. Не требуй от богов слишком многого. Мир, можно сказать, у тебя на ладони — так неужели ты предпочтешь ему кровопролитие? Стоит ли так себя принижать?

Сципион в раздумье опустил голову. Но тут прискакал очередной гонец с донесением, и складки на лице консула мгновенно затвердели. Он плотно сжал губы и отвернулся, давая понять, что не желает больше разговаривать с греком. Антигон тяжело вздохнул и окинул хмурым взглядом долину.

Теперь Ганнибал выставил впереди слонов, которых грек насчитал едва ли не восемьдесят. Такого количества слонов у стратега никогда не было. Но, как выяснилось в дальнейшем, эти недавно отловленные огромные животные были совершенно непригодны для боя.

Далее тремя рядами, примерно по двенадцать тысяч человек в каждом, стояли пехотинцы, представленные в основном уцелевшими воинами Магона и недавно завербованными наемниками — лигурами, галлами, балеарцами, маврами. Затем выстроились ливийцы и пунийские ополченцы. И наконец, позади всех, составив вплотную огромные щиты, вытянулись сплошной линией лучшие из лучших — непобедимые ветераны Италийского похода.

Хрипло запели трубы, возвещая начало атаки, и вперед мерной поступью двинулись слоны. Гастаты брызнули им навстречу дождем дротиков. Несколько слонов повернули обратно, остальные вбежали в проходы между манипулами. Сципион медленно отправил всадника из летучей когорты к велитам с приказом прикрыть манипулы сзади сплошным строем на случай возвращения животных.

Мир окончательно погряз в огромной туче пыли, стуке, звоне и скрежете железа, стонах раненых и каком-то нечеловеческом многоголосом рыке. Понять, что происходит, можно было лишь из обрывков донесений и сигналов боевых рожков, в которых Антигон, к великому своему сожалению, совершенно не разбирался.

Постепенно, однако, картина начала проясняться, и сердце Антигона болезненно сжалось, когда он увидел, как на воинов Ганнибала железной стеной надвигались легионеры. С воинственным кличем «Барра!» они беглым шагом устремились вперед, разрушая ряды наемников. Стоявшие во второй линии вчерашние горшечники, кузнецы, сапожники, стеклодувы и рыбаки в панике заметались и, не выдержав, бросились бежать, увлекая за собой ливийцев. Неопытные наемники, еще не научившиеся безгранично доверять стратегу, решили, что их предали, и чуть ли не вместе с римлянами принялись рубить и колоть ополченцев.

На холм на взмыленном коне взлетел очередной вестник. Глаза его блестели, как в лихорадке, губы потрескались. Сорванным голосом он выкрикнул какие-то непонятные Антигону слова, от которых консул даже переменился в лице.

— Чернокожий демон! — сквозь зубы прошипел он. — Нет, это поистине страшнейший из всех демонов и величайший из стратегов. Отходим! — вдруг закричал он. — Немедленно отходим! Коня мне! Быстрее!

Чуть позже Антигон узнал, что стратегу и его военачальникам удалось быстро разбросать уже вот-вот готовые превратиться в охваченное паникой скопище людей отряды наемников и ополченцев по флангам третьей линии и удлинить ее размах. Антигон так и не понял, каким образом Ганнибал сумел совершить это чудо. Затем шеренга ветеранов прогнулась и начала смыкать свои крылья вокруг наступавших принцепсов и триариев, уже начавших ломать свой строй. Будь у Ганнибала побольше конницы, она бы сейчас налетела на легионеров, окончательно сомкнула бы клещи и отрезала римлянам путь к отступлению. Тогда бы битва при Замах превратилась во вторые Канны.

Сципион сразу осознал, какая угроза нависла над его легионерами. Презрев опасность, он метался в самой гуще кровавого побоища на своем горячем, в позолоченной сбруе коне и вместе и центурионами разворачивал и отводил назад своих воинов. Загроможденное наваленными друг на друга телами убитых и раненых пространство, плохая видимость из-за закрывшего солнце облака пыли, общая толчея и неразбериха помешали отборным солдатам Ганнибала сомкнутым строем немедленно ударить по римлянам. Расчистка земли и соответственно вынужденное затишье длились чуть меньше часа, но за это время легионеры уже успели восстановить свои боевые порядки, и сражение возобновилось с прежней силой.

Неподалеку всадники Ганнибала, уведя по его приказу с поля битвы численно во много раз превосходящую их конницу противника, со звоном и лязгом сшиблись и перемешались с ней. В запыленное небо взметнулись пронзительные крики раненых и погибающих и хрипы взмыленных коней.

Бойцы Ганнибала бились насмерть. Но место одного поверженного врага тут же занимал второй, третий, четвертый. Еще державшиеся в седлах наездники изнемогали. Пот заливал им глаза, руки, сжимавшие окровавленные мечи, словно налились свинцом. Бой вылился во множество яростных единоборств. Один за другим валились бойцы на окрашенную кровью ломкую осеннюю траву. Почти все они погибли, и тогда конница Сципиона ринулась обратно. Впереди мчались нумидийцы Масиниссы. За ними, выставив перед собой копья и подняв мечи, скакали италийцы Лэлия. Их внезапное появление решило исход битвы.

Между тем на равнине перед войском Ганнибала уже забрезжила победа. Под яростным натиском уверенных в себе победителей при Каннах, на Тразименском озере, под Кротоном и еще во многих местах легионеры пятились все дальше и дальше. В их рядах то и дело возникали щели, куда немедленно вклинивались ветераны. Римские щиты трещали и раскалывались, как скорлупа, от их могучих ударов. Казалось, еще немного, и римляне дрогнут и обратятся в бегство, но тут Антигон заметил справа, возле оливковой рощи, густые клубы пыли, и сердце его кольнуло в недобром предчувствии. Он вдруг понял, что положение сейчас переменится в пользу Сципиона. Так и произошло. Натиск воинов Ганнибала резко ослаб. Отступавшие лет он еры воспрянули духом и с радостными воплями бросились вперед, а ворвавшаяся в долину с воем и свистом нумидийская конница ударила в самую середину растянутого строя ветеранов. Пятнадцатью минутами позже она бы наткнулась на выстроившихся четырехугольником, ощетинившихся копьями и прикрывшихся щитами солдат. При виде торжествующе размахивающего дротиком Масиниссы Антигон даже застонал и в бессильной ярости заскрипел зубами. Много лет назад именно нумидийцы во главе с дядей нынешнего царя массилов Наравасом принесли победу отцу Ганнибала.

В этот день Публий Корнелий Сципион держался очень замкнуто, почти ни с кем не разговаривал, и причина такого поведения была четко обозначена на его лице, сразу постаревшем лет на десять. Антигон прекрасно понимал, что консул в душе не мог не признать: поражение еще только больше выявило величие полководческого искусства Ганнибала. Победу его противнику удалось одержать лишь благодаря случайному стечению обстоятельств. Судьба просто подарила ему эти жалкие пятнадцать минут, ставшие роковыми в жизни целых государств и народов.

Предстояло еще свести кое с кем счеты, и Антигон решил это сделать, основательно подготовившись, не торопясь и без лишнего шума. Именно в эти смутные времена, когда в Карт-Хадаште множество людей погибли или бесследно исчезли — например, Аргиопу среди бела дня прямо на Большой улице убили разбойники, а о судьбе ее детей Антигон вообще ничего не знал, — лишний труп не вызвал бы ни у кого особого интереса. Еще немного, и их появилось бы гораздо больше, так как многие из соратников Сципиона предлагали немедленно приступить к осаде Карт-Хадашта. Однако консул решительно воспротивился этому. Ганнибал остался жив и по-прежнему был готов предоставить свой бесценный полководческий дар в распоряжение родного города, все еще располагавшего довольно большим флотом и весьма значительными средствами. Поэтому римлянин решил, что не стоит лишний раз искушать богов.

Вскоре было заключено перемирие, и Антигону туг же разрешили вернуться в Карт-Хадашт, где, как рассказал ему перед отъездом один из трибунов, все еще имелись люди, выступавшие за продолжение войны. Особенно яростно призывал к этому в Совете считавшийся сторонником Баркидов Гискон, и спешно возвратившемуся на корабле из Гадрумета Ганнибалу даже пришлось собственноручно стаскивать его с возвышения для ораторов. Для подписания трехмесячного перемирия в римский лагерь приехали послы во главе с Гадзрубалом Козлом. («Он и впрямь такой же вонючий и грязный», — откровенно заявил трибун.) Условия были поставлены очень жесткие: Карт-Хадашт должен был обязаться возместить весь ущерб за захват выброшенных штормом на берег римских кораблей, выдать еще двести восемьдесят талантов серебра на содержание римских войск на своей территории и отдать в заложники сто пятьдесят юношей из знатных семей. Взамен Сципион обещал лишь по возможности положить конец бесчинствам своих легионеров.

Накануне объявления обещавших быть еще более жесткими условий мирного договора один из находившихся в римской армии сенаторов даже предложил потребовать немедленной выдачи Ганнибала. Легаты и трибуны предпочли промолчать, выросший вместе со стратегом Масинисса немедленно удалился, а Публий Корнелий Сципион неторопливо вытащил меч и протянул его рукоятью вперед сенатору со словами:

— Можно требовать выдачи статуи Марса, но не самого бога войны. Твое требование повлечет за собой возобновление военных действий. Но тогда войсками пусть командует кто-нибудь другой. Всему есть предел.

После освобождения Антигон провел какое-то время в своем имении и, наведя там порядок, отправился в Карт-Хадашт. Зима выдалась очень холодной, ночью ручьи даже покрывались тонкой коркой льда. Душа Антигона также словно обледенела. Будущим летом ему должно было исполниться шестьдесят семь, городу пошел шестьсот четырнадцатый год, и конец их обоих был уже близок. Новую границу Карт-Хадашта римляне то ли по недомыслию, то ли с точным расчетом обозначили недостаточно четко. Она приблизительно совпадала с линией возведенных давным-давно и уже начавших рушиться укреплений, которая начиналась где-то между Утикой и Гиппоном и восточнее Карт-Хадашта огибала побережье там, где к нему примыкал остров Менинкс. Говорили, что вдоль ее отдельных участков был когда-то вырыт глубокий ров, но Антигон во время своих многочисленных поездок так ни разу и не обнаружил каких-либо его следов. Было также неясно, разрешит ли Рим вести войну, если Масинисса, по-прежнему мечтавший о создании огромной нумидийской державы на пунийской части Ливии, перейдет плохо защищенный пограничный рубеж.

Отныне он навсегда отделил Карт-Хадашт от длинной прибрежной полосы, упиравшейся в границу между Египтом и Киреной. Торговать с оставшимися там исконно пунийскими купеческими поселениями вроде бы не запрещалось, но никакой прибыли казна Карт-Хадашта уже не получала. Не поступали теперь туда серебро из Иберии, олово — из Британии и золото с ливийских берегов Внешнего моря. Утрачены были Новый Карт-Хадашт, древний Гадир, Игнали (на его месте Сципион заложил город Италику для своих ветеранов), Карт-Юба, Майнже и основанные пятьсот лет назад поселения и города на Балеарских островах. Ныне Карт-Хадашт был подобен человеку, которого связали по рукам и ногам и вдобавок еще кастрировали. Его обрекли на дружбу с Римом, но Вечный город наотрез отказался брать на себя какие-либо обязательства по отношению к бывшему врагу. «Песчаному банку», считавшемуся одним из наиболее надежных учреждений такого рода в богатом и могущественном Карт-Хадаште, в недалеком будущем предстояло влачить жалкое существование в фактически разграбленном, лишенном важнейших атрибутов власти городе, чьи поручительства уже никто бы не принимал всерьез. А на Востоке, куда банк постепенно переводил свои немалые средства, Филипп Македонский и Антиох, объединившись, пошли войной на Египет, которым правил юный, еще не достигший совершеннолетия Птолемей V. Они уже захватили часть его владений в Азии и на островах Эгейского моря. Таким образом, банку пришлось здесь также значительно сузить сферу своей деятельности.

Карт-Хадашт постоянно напоминал Антигону о самом важном для него сейчас деле. С началом перемирия жители предместий и ближних селений постепенно покидали город. На улицах было по-прежнему неспокойно. Разногласия между приверженцами обеих враждующих партий зачастую выливались в кровавые стычки, грабежи и поджоги. Городских стражников было мало, вооружены они были теперь только остроконечными дубинками и потому предпочитали не вмешиваться в эти столкновения. Они ограничивались лишь тем, что на рассвете уносили трупы и подбирали раненых. Послы во главе с Гадзрубалом Козлом вели в Риме переговоры о мире, воцарившемся пока лишь на полях сражений, Карт-Хадашт постепенно погружался в хаос. Охраняемые уволенными из армии, но по-прежнему хорошо вооруженными солдатами дворцы богачей выглядели островками благополучия в море отчаяния и кровавого безумия.

Однако стратег, как обычно, пренебрегал опасностью. Он бесстрашно расхаживал в одиночку по улицам и, отправляясь на заседания Совета, собиравшегося теперь в храме Эшмуна, никогда не брал с собой телохранителей. Он не только не пал духом, но, напротив, прямо-таки заражал окружающих своей активностью. Он рассылал гонцов, принимал донесения и одним своим видом доказывал, что далеко не все потеряно. Действительно, мирный договор с его ограничениями пока еще не вступил в силу, у Карт-Хадашга имелся мощный флот, и каждую ночь с вошедших в гавань кораблей сходили воины, которых Ганнибал лично проводил через весь город и размещал в казармах внутри Большой стены. Никто ничего не знал о планах стратега, не представлял, есть ли таковые у Совета и согласится ли Сенат утвердить мирный договор или потребует еще больше ужесточить его условия. Многие полагали, что весной возобновятся военные действия.

Антигон решил не ставить Ганнибала в известность, справедливо полагая, что стратег и его друзья вряд ли одобрят намерение грека жестоко отомстить своему злейшему врагу. В банке сейчас вполне могли обойтись без него — Карт-Хадашту на время перемирия было строжайше запрещено принимать в своих стенах чужеземных послов и купцов. Поэтому Антигон мог позволить себе надеть изрядно потрепанный хитон, нацепить рыжий парик, наклеить не менее рыжую бороду и целых десять дней с утра до вечера со спокойной душой неустанно бродить по гавани и кварталам метеков, красильщиков, дубильщиков и возничих. Он переговорил с великим множеством людей, несколько раз заходил в оружейные мастерские, где внимательно разглядывал мечи и ощупывал кинжалы и потом истратил почти двадцать мин серебряных монет на их покупку, а также на то, чтобы заручиться молчанием двадцати крепких молодцов, с детства знавших толк в драке метеков из давно и хорошо знакомых ему семей.

Его чувства наиболее полно нашли выражение в пронизанном злом и отчаянием стихотворении, обошедшем в эти дни чуть ли не весь Карт-Хадашт.

Верховный жрец храма Ваала, член Совета старейшин и признанный вождь сторонников тесного сближения с Римом, несмотря на свои семьдесят девять лет, никогда не жаловался на здоровье. После начала перемирия он предпочел перебраться в храм своего бога, считавшийся едва ли не самым страшным местом во всей Ойкумене. Его порог по торжественным дням имели право переступать только пуны, и защитить святилище было гораздо проще, чем дворец в Бирсе. Все метеки люто ненавидели храм и одновременно испытывали перед ним почти непреодолимый страх. Поэтому Антигон полагался не столько на розданные его щедрой рукой деньги, сколько на давнюю дружбу их семей. По сравнению с тем, что творилось в стенах храма жуткого пунийского бога, его осквернение не казалось уж таким страшным грехом. И уж конечно ни один метек никогда бы не решился даже намекнуть на совершенное им святотатство.

Солнце не показывалось уже несколько дней. Затянутое бело-серой пеленой небо тяжело нависало над крышами домов. Налившиеся темной влагой облака к вечеру выплеснули на город потоки дождя, которые затопили сады в Бирсе и, бурля и пенясь, выплеснулись вместе с землей на узкие улочки возле площади Собраний. До самого заката люди бродили по ним по колено в воде. В гавани резко набравший силу ветер опрокинул несколько челнов, в выгребных ямах квартала дубильщиков утонули трое подмастерьев, и их разбухшие тела долго плавали потом в омерзительной коричневой жиже. Разглядеть что-либо в плотной туманной завесе было совершенно невозможно, огни факелов колебались и гасли при каждом порыве ветра, и Антигону и двадцати метекам легко удалось незаметно подкрасться к беспомощно топтавшимся в большом четырехугольном дворе телохранителям Ганнона.

Никто из них не успел даже вскрикнуть от неожиданности, когда из густого тумана внезапно вынырнули темные фигуры. Только один из стражей метнулся в сторону с блеснувшим в руке мечом, но шедший рядом с Антигоном метек ловко, как кошка, прыгнул на него и мгновенно сбил с ног.

Град ударов и толчков смял телохранителей, как листы папируса. Через несколько минут они уже неподвижно, как тряпичные куклы, валялись на земле со связанными руками и ногами и заткнутыми кляпами ртами. Десять метеков заняли их места, остальные вместе с Антигоном поднялись по стертым гранитным ступеням и, миновав притвор, вошли в огромный яйцевидной формы зал.

Светильники лили необычайно яркий свет на ряды черных мраморных колонн и каменных скамей. Метеки в страхе замерли, и даже не страшившийся гнева богов Антигон ощутил, что его тело свела судорога, а в жилах прямо-таки стынет кровь. Неимоверным усилием воли он заставил себя подойти к пурпурному занавесу и резко отдернул его.

За высоким, с плоским верхом алтарем возвышалась колоссальная медная статуя с зияющими в груди отверстиями — именно в них когда-то бросали приносимых в жертву детей, — распростертыми вдоль стены крыльями и мошной бычьей головой, в лоб которой были вделаны посреди желтых кругов три изображавших зрачки черных камня. Рядом в углублении стоял медный котелок с тлеющими углями и висела связка восковых свечей.

У подножия, на мягком ложе, в небрежной позе расположился Ганнон Великий. Он бегло просматривал папирусные свитки и, заслышав шум, недовольно вскинул голову.

— Ты оскверняешь храм, метек.

Явно желая запугать Антигона, он впился в него страшным взглядом ничуть не помутневших, полыхавших холодным огнем глаз. Но в отличие от прежних лет на этот раз по спине Антигона не пробежал неприятный озноб.

— Я хочу воздать почести верховному жрецу. — Антигон медленно приблизился к ложу, осторожно обходя стоявшие на ступенях глиняные блюда с остатками еды, амфоры и несколько кубков. — Не забудь, что я родился в Карт-Хадаште и почти все шестьдесят семь лет своей жизни не покладая рук трудился на его благо, воевал и страдал ради него. Считай, что моего сына Мемнона я принес в жертву богам — покровителям города. Теперь я такой же пун, как и ты.

— Пуном можно только родиться. Твоя мать не пунийка, и зачат ты не отцом-пуном… Уходи, я не желаю больше разговаривать с тобой.

— Нет, великий Ганнон, я вопреки твоему желанию все же останусь здесь, — Антигон вновь спокойно выдержал устремленный на него высасывающий взгляд зеленоватых мертвенно-холодных глаз, — ибо твердо намерен исправить свою давнюю ошибку. Поздно, слишком поздно я решился на этот шаг, но в конце концов двое стариков, дни которых уже сочтены, вправе перед смертью поговорить друг с другом по душам.

Ганнон тяжело встал. Ноги еле-еле удерживали массивное тело, но руками он водил на удивление легко и плавно, а каждый жест излучал силу и уверенность в себе.

— Не скрою, ты меня заинтересовал, пунийский метек.

Антигон сделал своим людям знак, они быстро развернули принесенные с собой свертки, расставили на передних скамьях миски с едой и удалились на погруженную в полумрак вторую половину зала.

— А где мои стражи? — внезапно, будто лишь сейчас вспомнив о них, спросил Ганнон.

— Не беспокойся за них. Они нам точно не помешают. Нас вообще никто не потревожит во время принесения священной клятвы. Давай вместе откушаем у ног великого Ваала простой пунийской похлебки.

Ганнон медленно шагнул вперед. В обильно смазанных душистым маслом редких белесых волосах не прибавилось седины, только веки еще больше набрякли, а лицо покрылось сеткой морщин. Сейчас оно одновременно выражало брезгливость, любопытство и недоверие. И еще на нем застыло совершенно непостижимое для грека выражение. Ганнон откровенно демонстрировал давнему врагу осознание полной слитности с кошмарным, пожирающим детей божеством, гордости за свое исконно пунийское происхождение и своей причастности ко многим тайнам древнего города. От стен и колонн на Антигона вдруг снова повеяло холодом могильного склепа.

Он с трудом совладал с собой и занялся приготовлением пищи. В одну большую миску он налил воды, насыпал белой муки и несколько минут размешивал постепенно густеющую массу. В другую он положил тонко нарезанный сыр, яйца и мед.

— А теперь, будь добр, Ганнон, принеси мне лепешки.

Пун одернул наброшенную поверх расшитой золотыми цветами пурпурной туники шкуру леопарда и мелкими шажками пошел к задним рядам. Антигон мгновенно вытряс в котелок содержимое маленькой бутылки, а затем надавил на украшавшую его перстень печатку с эмблемой банка. Из крошечного отверстия выпали несколько черных крупинок. Антигон быстро наполнил котелок похлебкой и с полупоклоном протянул его вернувшемуся Ганнону.

— Ты очень хочешь преломить со мной хлеб, пун?

Ганнон равнодушно повал жирными, обвислыми плечами, издал какой-то непонятный булькающий звук, напоминавший клекот хищной птицы, и чуть трясущимися руками аккуратно разломил лепешку. Антигон щедро посыпал обе половины солью и наложил похлебки во второй котелок.

— Перед ликом великого и могучего Ваала я, Антигон, сын Аристида и владелец «Песчаного банка», торжественно клянусь не питать больше ненависти к Ганнону Великому, повелителю обширных земель, одному из наиболее почитаемых старейшин Карт-Хадашта и верховному жрецу храма, в котором ты оба сейчас находимся. Я также готов забыть о прежней вражде и не желаю ему больше зла. И пусть, когда мы вкусим этой пищи, все, что было между нами, останется в прошлом.

— Хорошая клятва, метек. Извини — пунийский метек! — Ганнон нахохлился, втянул голову в плечи и закрыл глаза, словно собираясь задремать, но тут же снова открыл их и недоверчиво прищурился: — Значит, действительно все?

— Все, — твердо повторил Антигон. — Давай с тобой навсегда выбросим из памяти первую войну с Римом, мятеж наемников, твои козни против Гамилькара и Гадзрубала, наше противодействие им. Я готов забыть g твоей ненависти к Ганнибалу, но и ты забудь о ней. Даже Деметрия из Тараса я готов тебе простить.

— А почему? — Ганнон медленно покачал головой.

— Нам просто не остается ничего другого. Нужно вместе восстанавливать разоренный Карт-Хадашт. Разумеется, с выгодой для себя. И тут я полностью согласен с тобой. Мир нужно заключать на любых условиях.

Ганнон, поколебавшись, согласно кивнул и, повернувшись к статуе Ваала, равнодушным, тусклым голосом произнес слова клятвы.

Когда оба котелка опустели, Ганнон откупорил покрытую мхом амфору, и темные маслянистые струи старого вина полились в украшенные затейливыми узорами кубки.

— А теперь пусть два пуна выпьют за здоровье друг друга.

Он одним глотком осушил кубок, сыто рыгнул и опустился на скамью.

— Ты был достойным противником, — Ганнон колыхнул жирным подбородком, его лицо расплылось в улыбке, напоминавшей скорее злорадную гримасу. — Боюсь, мне будет очень не хватать этой вражды.

— Я лично могу прекрасно обойтись без нее, — мрачно усмехнулся Антигон, и его губы на миг сжались в прямую упрямую складку. — А теперь выслушай меня до конца и постарайся не перебивать. Я хочу поведать тебе историю о мечах.

— О чем?

— Ты не ослышался. Я как бы намереваюсь скрепить ею наш мирный договор. Первый меч принадлежал одному из наиболее отличившихся в Сицилийской войне гоплитов Гамилькара. Он примкнул к мятежникам и был убит мною в долине Баграды. После битвы Молния подарил мне меч этого доблестного воина. Его отобрали у меня в Массалии восемь лет назад…

Он прервался и в упор посмотрел на Ганнона. Верховный жрец сидел с непроницаемым лицом, скрестив пухлые пальцы на необъятном животе.

— Три десятилетия прошло с тех пор, как я заплатил золотом британскому кузнецу за шесть мечей. Один я отдал сыну моего близкого друга и нынешнему капитану моего корабля Бомилькару. Он также остался в Массалии. Второй получил мой сын Аристон, ставший вождем могущественнейшего племени в южной части Ливии. Остальные я подарил сыновьям Молнии. Но храбрый Гадзрубал сломал свой меч в последней в своей жизни битве. О мече покойного Магона мне ничего не известно, меч Ганнибала по-прежнему у него, а шестой меч раньше принадлежал погибшему под Капуей моему старшему сыну Мемнону. Теперь он у меня.

Антигон положил ладонь на рукоять меча и вызывающе посмотрел на Ганнона.

— Зачем ты мне это все рассказываешь? — настороженно спросил верховный жрец.

— Я еще не закончил. Их смерть на твоей совести, великий Ганнон. Ты всячески препятствовал доставке в войска подкреплений и делал все, чтобы они отправлялись куда угодно, но только не туда, где решался исход войны. Твои сторонники среди старейшин ввергли Иберию в полнейший хаос. Кровь Гадзрубала, Магона, Мемнона и десятков тысяч погибших в трех войнах на тебе, Ганнон. В твоих ушах должны звучать стоны умирающих, хруст и скрежет тонущих кораблей, бульканье воды в глотках тонущих матросов и солдат, жалобные стоны опозоренных женщин.

— Да нет, я ничего не слышу, — спокойно возразил Ганнон и в подтверждение своих слов принялся ковырять в ухе палочкой. Затем он по-бычьи наклонил голову, блеснув просвечивающей через редкие волосы кожей, опять наполнил кубок и неловким движением опрокинул его.

— Через Деметрия ты сообщал римлянам то, чего они ни в коем случае не должны были знать. Ты подсылал убийц к Гадзрубалу Красивому и к брату Ганнибала, а также подсказал Сципиону, как захватить Новый Карт-Хадашт. Ради наживы и наполнения своих поистине бездонных сундуков ты совершил множество других преступлений и предал свой родной город. Знал бы ты, как мне порой хотелось засунуть крошечную ядовитую змейку тебе в рот, а потом накрепко зашить его.

— Похоже, на тебя это произвело очень сильное впечатление, — Ганнон растянул губы в хищной ухмылке, затряс в беззвучном смехе свисавшей на шее складками кожей и тут же недоуменно провел большим пальцем правой руки по животу.

— Но теперь я готов перестать ненавидеть тебя, пун, и вообще готов все забыть. Ведь я жестоко отомстил тебе, а месть, как известно, успокаивает душу. Мне действительно теперь хочется лишь мира, тишины и полного забвения всего, что было.

— Как… как ты мне отомстил? — Глаза Ганнона больше не излучали по-змеиному завораживающего взгляда, они округлились от ужаса, верховный жрец опять схватился за живот и нервно заерзал на скамье.

— А вот так, — Антигон выхватил из ножен зазубренный клинок. — Этим когда-то принадлежавшим моему сыну мечом я мелко-мелко нарубил конский волос, а потом тончайшей пилкой отпилил от лезвия маленький осколок. Вместе с медленно действующим ядом я подложил их тебе сегодня в пищу, великий Ганнон. — Он вложил меч в ножны и легким пружинистым шагом подошел к алтарю. — Твой бог Ваал — свидетель. Теперь у нас уж точно нет повода для вражды.

Челюсть Ганнона отвисла, изо рта потекла липкая тягучая слюна, по щекам медленно покатились слезы. Тело его сотрясала сильная дрожь, на ярко-красной тунике расплылось зловонное мокрое пятно.

Он хотел было встать, но внезапно с деревянным стуком рухнул на пол, издав дикий вопль. Он долго ползал у ног Антигона, то проклиная грека, то заклиная достать снадобье против яда в обмен на все его несметные богатства. Крики гулким эхом отзывались от стен и медной статуи. Потом Ганнон начал с хныканьем и причитаньями умолять Антигона убить его одним ударом. Грек бесстрастно слушал верховного жреца и, рассматривая корчившееся на каменных плитах тело, вспоминал погибших, раненых и изувеченных в трех войнах. Глядя в бешено вращающиеся от нестерпимых резей в животе зрачки, он с наслаждением представлял, как яд разъедает внутренности Ганнона, и чувствовал, что у него самого внутри все затвердевает и покрывается ледяной коростой.

Постепенно крики и стоны превратились в глухие непонятные звуки. Изо рта Ганнона потекла кровавая пена, он несколько раздернулся, захрипел и замер с выпученными остекленевшими глазами и высунутым почерневшим языком.

Мертвенно-бледные метеки собрали посуду и поспешили покинуть жуткое место. Пришедшие сменить своих товарищей десять других телохранителей Ганнона застали их едва не захлебнувшимися в потоках воды и почти обезумевшими от страха. Придя в себя, они рассказали, что подверглись нападению злых духов и что всю ночь в храме ревел разгневанный Ваал.

Дома Антигон долго стоял у окна, глядя, как темнота медленно отступает и на смену ей приходит серый полумрак. Когда вершины гор окрасились в розовый цвет, сердце грека гулко забилось от радости, а по телу разлилось приятное тепло. Появилось даже ощущение, что все страшное и ужасное о его жизни навсегда кануло во тьму ночи. На мгновение он даже подумал, что именно ливень и его, Антигона, смелый поступок очистили город от скверны. Но потом он понял, что улицы от всякого сброда очистила другая сила и дождь здесь совершенно ни при чем.

Чуть позже Бостар рассказал ему о состоявшемся в храме Эшмуна ночном заседании Совета.

— Начало положено. — Бостар по привычке взъерошил растопыренными пальцами свои изрядно поседевшие волосы, — Ганнибал прямо заявил, что сегодня в полночь примет жестокие, но крайне необходимые меры, и вкратце объяснил, какие именно. Поскольку, дескать, на ведение военных действий в Италии денег из казны он почти не получал и был вынужден тратить собственные средства, никто не вправе запретить ему потратить их на наведение порядка в городе, — Бостар хихикнул и удовлетворенно потер руки. — Тут несколько приверженцев Ганнона дружно вскочили и принялись кричать, что так не делается и что для столь важных мер требуется решение Совета, а здесь присутствуют далеко не все его члены. Ганнибал выслушал их и сказал: «Ничего не нужно. Я, как стратег, принял решение, и если оно вас не устраивает, попробуйте сместить меня. Но на вашем месте я бы дождался окончательного ухода римлян».

Незадолго до полуночи из казарм в Большой стене начали выходить воины и, разбившись на десятки, стали прочесывать город. На заполненной, несмотря на позднее время, густой толпой площади Собраний были установлены кресты, на которых вскоре уже корчились тридцать застигнутых на месте преступления разбойников, убийц и наемников. Постепенно люди перестали бояться выходить на улицы.

Бухта уже не вмещала множество вернувшихся военных кораблей, и они теперь начали выстраиваться возле мола, прикрепленные канатами к его кольцам и тумбам, или вставали на якорь за Языком.

Антигон уже собрался было наконец навестить Ганнибала и поздравить его с успехом, но тут выяснилось, что стратег бесследно исчез. Саламбо, ставшая еще более толстой и сварливой, ничего толком не могла ему объяснить, В казармах Ганнибала также не оказалось, однако Антигону повезло — он застал его старого друга и соратника Бонкарта.

— Он сейчас очень занят, — пун хитро подмигнул греку, — Не могу сказать ничего определенного, Тигго, но, по-моему, его нет в городе.

— Чем же он занимается?

— Всем на свете, — Бонкарт развел руками и поглядел по сторонам, — Ну а если подробнее… Встречается с лазутчиками, собирает вокруг себя ветеранов, разве этого мало? Ну и, разумеется, он изменил свой облик, и теперь ты вряд ли узнаешь его. Все это Ганнибал проделывает прямо под боком у Сципиона.

Пришла весна, заставившая вспомнить о необходимости выполнить жесткие условия мирного договора. Тысячи горожан толпились на гребне стены, полукружием охватившей бухту, на крышах домов возле площади Собраний и у тройных ворот Бирсы. Растерявшийся Антигон принялся считать корабли, приплывшие сюда чуть ли не со всех концов Ойкумены и теперь, согласно требованию римлян, подлежавшие почти полному уничтожению. Двадцать две огромные неуклюжие тетреры[180], шестьдесят семь триер, сто одиннадцать пентер… В общей сложности флот Карт-Хадашта, который его правители использовали столь же бездарно, как и сухопутные войска, насчитывал пятьсот боевых судов. У завоевавшего господство на море и ныне ставшего самой могучей державой Ойкумены Рима кораблей было едва ли не вдвое меньше.

У причалов осталось только десять триер. Остальные корабли были выведены за мол, и пламя огненной колесницей прокатилось по ним. Его языки жадно лизали мачты, паруса и постепенно плавили медную обшивку. Ветер не уносил дым, и потому небо над городом было затянуто черным покрывалом. Дым вился по узким улицам, вместе с едким запахом гари забирался в горло, ноздри и щипал глаза. У многих они были полны слез. Но Антигон вполне справедливо полагал, что виной этому были не только удушливые клубы.

Глядя на гибнущие с гулом и треском в красном зеве пламени корабли, составлявшие славу и гордость Карт-Хадашта, Антигон с тоской думал, что отныне для посещения военной гавани уже не потребуется особого разрешения, что в ее ворота теперь сможет войти любой человек и ему уже не надо будет завязывать глаза и выделять для сопровождения рослого пуна в до блеска начищенных доспехах, ибо никаких тайн уже не останется. Наверное, можно уже не преграждать вход в бухту цепями… Надрывный кашель окружающих злой болью отозвался в душе грека. Он безнадежно махнул рукой и медленно, с горестно опушенной головой побрел прочь.

Перед выводом своих легионов Сципион провозгласил Масиниссу полновластным повелителем всех нумидийских племен. Сифакса отвезли в Рим, где он через какое-то время умер в тюрьме. Сципиону Сенат разрешил устроить триумф и присвоил почетное прозвище Африканский.

Ганнибал все еще не давал о себе знать, видимо опасаясь, что римляне все же могут потребовать его выдачи. По слухам, он отправился на переговоры с Масиниссой, сделавшимся теперь самым могучим правителем во всей Ливии.

Через несколько дней после ухода римлян Антигон получил письмо от своего старинного друга Даниила, которого он очень давно не видел. Иудей по-прежнему управлял имением Баркидов в Бизатии и в своем послании мимоходом сообщал, что сын покойного хозяина недавно побывал здесь и теперь вместе с несколькими друзьями отправился осматривать оросительные каналы на дальних землях. Как осторожно выразился Даниил, их интересовали главным образом рвы.

Вскоре поступили более подробные сообщения. Стратег не только налаживал охрану границы, но и собирал вокруг себя своих бывших солдат, рассеявшихся после поражения при Заме по прилегавшим к городу землям, на которых безнаказанно хозяйничали шайки нумидийских разбойников, гордо именовавших себя «летучими отрядами царя Масиниссы». Бурная деятельность стратега довольно быстро дала хорошие результаты, и уже летом в Карт-Хадашт после долгого перерыва в сопровождении ливийцев и иберов прибыл первый караван из Сабраты.

Ярко-синее безоблачное небо дышало жаром, равно как и пролегавшая между садами и наливавшимися новым урожаем полями узкая каменистая дорога. На перекрестке Бостар сдержал коней. С северной стороны, в возвышавшемся чуть поодаль холме, был сделан навес и вмурована цистерна с водой, на подступах к которой росли остроконечные кипарисы и небольшие пальмы. Вдали колыхалось зыбкое знойное марево.

— И куда теперь?

Антигон сошел с колесницы, приблизился к навесу и обнаружил под ним помимо груды мотыг два наполовину заполненных глиняных кувшина с вином и водой.

— Где-то поблизости должны трудиться рабы или батраки.

Бостар приставил сложенные ладони ко рту и закричал во все горло:

— Э-э-э-э-э-й!

Откуда-то сбоку из-за масличного дерева вышел сгорбленный старик в потрепанной коричневой накидке.

— Скажи, как нам проехать к дому?

Старик склонил трясущуюся голову к плечу, долго разглядывал Антигона мутными слезящимися глазами, а потом вдруг улыбнулся, обнажив в темном провале рта оставшиеся четыре пожелтевших зуба.

— Направо и прямо, достопочтенный господин Тигго.

— Подожди… — удивленно прищурился Антигон. — Твое лицо мне знакомо… Ну-ка, ну-ка… Тебя зовут Ми… Марбил, верно?

Старик хрипло рассмеялся, шагнул вперед и схватил Антигона за руку.

— Прекрасная память делает тебе честь, друг стратега. Ведь прошло столько лет.

— Вот именно. — Грек погладил старика но плечу. — И много вас здесь собралось?

— Много. — Марбил повел вокруг себя рукой. — Ты к нам надолго, господин?

— Не называй меня так, мой старый друг. После всего пережитого за эти годы… Да, мы надолго.

— Тогда еще увидимся. Езжайте прямо. — Марбил махнул рукой и скрылся за масличными деревьями.

— Старый знакомый? — спросил Бостар, хлестнув коней.

— Мы знаем друг друга… точно, почти сорок лет, — кивнул Антигон. — Он сам ибер и служил катафрактом еще у Гамилькара. Был с Ганнибалом в Италии и, кажется, сражался при Заме.

— Ну надо же, — удивленно присвистнул Бостар, — Прошел от Таго до Нарагасы. А теперь окучивает масличные деревья.

— Ты прекрасно знаешь, как Карт-Хадашт умеет справедливо воздавать по заслугам. Ганнона с почестями торжественно погребли в золотой урне, а старых бойцов, которые не могут вернуться на захваченные римлянами родные земли…

Антигон осекся, зло закусил губу и отвернулся.

Дорога вилась между холмами, взбегала на каменные мосты и обрывалась возле зеленой долины. Посредине ее высокая — в три человеческих роста — глиняная стена окружала несколько строений. Снаружи к ней примыкали амбары, конюшня и скотный двор.

Из ворот вышел пожилой человек в болтающейся на худом костлявом теле тунике и сдвинутой на затылок, чуть примявшей густую гриву седых волос черной войлочной шапке.

— Эй! Осквернитель коз! — Бостар отпустил поводья и раскинул руки.

— Ну надо же, кого я вижу! — Даниил, наоборот, степенно скрестил руки на груди и прислонился к воротам. — Безмозглый пун и глупый эллин. Не ожидал, никак не ожидал!

Три семидесятидвухлетних старца долго обнимались, смеялись, подмигивали и толкали друг друга в бока локтями.

— Вы оба не слишком изменились. — Даниил тыльной стороной ладони вытер взмокший от волнения лоб. — Умом вы, правда, никогда не отличались. Пойдем в дом, но знайте, что хозяин еще не вернулся.

— Где же он?

— Уехал куда-то утром вместе с женой.

— С кем? — Антигон непонимающе уставился на него.

— С женой. Неужели не слышали? — Даниил хмыкнул и сипло рассмеялся.

Сам иудей вопреки вере и обычаям предков женился на ливийке, родил от нее пятерых детей и имел уже четырнадцать внуков. Пять лет назад он овдовел.

Они прошли через пышно разросшийся сад и уперлись во вторую, не менее высокую стену с окованными железом воротами. За ними посреди двора находился выложенный мрамором водоем. Даниил на ходу бросил резвящимся в мелкой прозрачной воде рыбкам горсть белых крупинок и повел друзей к массивному строению с утыканными железными шипами окнами.

В этой маленькой крепости предки Ганнибала отражали нападения нумидийцев и ливийских кочевников. Пока Даниил распоряжался на кухне, Антигон бродил по дому, любуясь изготовленными в Египте во времена персидского владычества глиняными сосудами, бронзовым панцирем одного из воинов Креза, резными фигурками из Китая, огромным золотым блюдом с изображением древних индийских богов. С особой грустью Антигон рассматривал золотую цепочку, сделанную искусным мастером из тончайших завитков проволоки, колечек и бляшек. К ней были подвешены несколько ярко-зеленых камней и большой золотой диск. Кшукти носила это ожерелье только по праздникам.

В соседнем помещении на устланном пестрыми коврами полу стояли два ложа из эбенового дерева, накрытые шитыми золотом пурпурными покрывалами из шелка и парчи. В следующих трех комнатах в высоких нишах на кедровых полках и в почернелых от времени сундуках хранилось множество папирусных свитков. Здесь имелись путевые заметки кормчего Магона, содержавшие гораздо более подробные и интересные сведения о далеких землях и их обитателях, чем хранившийся в храме Ваала отчет его непосредственного начальника и предка Ганнона Великого. Лежали здесь также первоначальная версия «Одиссея», автором которой, как известно, был великий слепец Гомер, сочинения египтянина Манефона[181], записи наблюдений, сделанные опять-таки египетскими астрономами, шумерские сказания о Гильгамеше и Энгидду[182], книги Сивиллы[183], Авеста[184], трактаты греческих философов и стратегов, отчеты пунийских строителей крепостей на Сицилии и Сардинии и копии договоров, в разное время заключенных Карт-Хадаштом с Тартишем, этрусками, коринфянами, афинянами, сикелиотами, лакедемонянами, египтянами, персами, арабами, кушитами, массалиотами, римлянами, македонцами, гетулами…

Повсюду на стенах висели мечи всех форм и размеров, а вдоль стен стояли бронзовые треножники с заправленными ароматическими маслами светильниками. Снаружи, нависая над внутренним двором, тянулась галерея с тонкими колонками из черного дерева, украшенными резьбой из слоновой кости. По ней Антигон и Бостар прошли в маленькую, также обитую черным деревом комнату с необычным темно-красным пушистым индийским ковром на полу и свисающим с потолка серебряным светильником в виде корабля. Здесь их уже ждал Даниил, а на низком столике стояли глиняные чаши с моченными в уксусе артишоками, мелко нарубленным тушеным луком, медом, сушеным виноградом, миндалем и кувшины с вином и водой.

О событиях последних лет они почти не говорили, а просто, как и подобает старикам, предавались воспоминаниям о детстве и юности. Наконец Антигон не выдержал и прямо спросил:

— Ну и как тебе его жена?

— Из всех женщин между Столбами Мелькарта и предместьями Вавилона она самая красивая, умная и добрая! — Даниил от восхищения закатил глаза.

Элисса действительно поражала своей красотой. Правда, смуглая кожа слишком туго обтягивала узкие скулы, но зато глубокие темные смеющиеся глаза под крутыми, вразлет, бровями заставляли забыть обо всем на свете. Белая, с золотыми полосами туника, стянутая пурпурным поясом, плотно облегала стройную фигуру, не просто выгодно подчеркивая ее достоинства, но и невольно заставляя даже вспомнить Афродиту. Но ни одна из выдуманных богинь не умела так обнажать в улыбке ослепительно белые зубы, так томно опускать веки, так звонко, заразительно смеяться и так мягко и плавно двигаться. Антигон в душе сравнивал ее с шелковым парусом, надуваемым легкими порывами прохладного свежего ветра, дующего обычно ранним осенним утром между Балеарскими островами и Сардинией.

За разговорами они даже не заметили, что на дворе уже глубокая ночь. Тогда они перешли в дом, поднялись на второй этаж и расселись возле тлеющих жаровен. Им предстояло еще столько поведать друг другу, столько всего осмыслить и сравнить, и конечно же им хотелось еще и посмеяться от души. В памяти Антигона навсегда запечатлелись приятные шумы, вкус прохладного вина, выпитого во внутреннем дворе, и горячего, приправленного медом и перцем вина, принесенного в комнату, странный, но удивительно приятный запах пряных трав, хриплый голос старухи ливийки, неустанно распевавшей песни возле скотного двора, язвительные замечания Даниила, неуклюжие движения Бостара, крики какой-то ночной птицы, после которых они впервые услышали стрекотание цикад, поразительное спокойствие бывшего стратега и необычайно смелый размах его новых планов.

Они постоянно перескакивали от одной темы к другой — от посещения Антигоном его сына Аристона на дальних южных землях Ливии к попыткам Бостара спасти банк в эти бурные годы; от рачительного использования Даниилом и Ганнибалом земельных угодий и расселения на них бывших воинов до поразительного умения Рима сочетать почти полную хозяйственную разруху с несокрушимой военной мощью; от трехлетней войны между Вечным городом и Македонией, завершившейся полной победой Тита Квинта Фламиния над царем Филиппом, непрерывных нападений Селевкида на Египет и Пергам до продолжавшихся в Северной Италии ожесточенных схваток между остатками пунийских войск и отдельными галльскими племенами с римскими легионами… Изрядно выпивший Даниил наконец не выдержал и громко захрапел. Бостар, не переставая говорить, растянулся на груде ковров и одеял и заснул прямо на середине фразы, а Элисса удалилась во внутренние покои и больше уже не возвращалась.

На рассвете Антигон вышел во двор, прислонился к краю бассейна, смотрел на узорчатые плиты и слушал воркование голубей. Ганнибал спустился вслед за ним. В рассветном полумраке пересеченное красной повязкой лицо выглядело на удивление молодым и одновременно очень усталым. Ганнибал заговорил о залитой кровью границе и напрасных попытках вступить в переговоры с Масиниссой.

— Боюсь, римляне запретили ему любые шаги в этом направлении. Похоже, они полагают, что одно присутствие Ганнибала может побудить массилов перейти на его сторону.

— Вероятно, они правы. Не забывай, что он дружил с Гадзрубалом и, уже будучи союзником Рима, три дня был мужем Сапанибал. Он легко поддается влиянию, и Сципион это знает, как никто другой.

— Тем не менее, — непривычно тихо отозвался Ганнибал, — я же ничего не могу ему предложить.

— Не принижай себя, величайший из всех пунов, — с улыбкой сказал Антигон. — Масинисса — варвар, но он вырос и воспитывался в Карт-Хадаште, а это название вот уже шестьсот лет действует на нумидийцев как заклинание, внушая им зависть, страх и почтение. Масинисса — воин, и он не может не преклоняться перед великим стратегом. Думаю, что с началом пограничных стычек он еще и немного боится тебя.

Через год после заключения мира нумидийцы начали в открытую переходить недостаточно четко обозначенную границу, грабить селения и захватывать земли. Однако три тысячи испытанных воинов стратега разгромили их, несмотря на четырехкратное превосходство в силах нумидийцев.

— Увы, но с помощью Рима он быстро залечил эту кровавую рану.

— Масинисса долго стенал и умолял римлян добиться твоего смещения с поста стратега, что в результате и произошло, — тяжело вздохнул Антигон, — Но тебе, кажется, это не сильно помешало, Я кое-что слышал о небольшом отряде, командир которого всегда скрывал свое лицо. После каждого нападения нумидийцев они наносили ответный, гораздо более сильный удар.

— В последние годы мне пришлось много разъезжать, — грустно усмехнулся Ганнибал. — Теперь граница более-менее надежно охраняется, но мы должны причинять Масиниссе в три раза большую боль, чем он нам, до тех пор пока царь массилов не успокоится.

Небо заметно порозовело. По двору медленно распространился освежающий цветочный аромат.

Антигон взглянул на пуна. Блеск его усталых глаз, пальцы, спокойно лежащие на коленях, белый короткий хитон, черная, в кольцах, борода и такие же темные как смоль волосы. От этого человека, несмотря на его пятьдесят один год, исходила колоссальная энергия. Он по-прежнему не знал, что такое сон.

— Ты сделал достаточно откровенные намеки. А теперь расскажи о своих намерениях.

— Они вынудили меня проиграть войну, — без малейшей горечи или злобы ответил Ганнибал. — Теперь я хочу заставить их выиграть мир.

— Но для этого ты должен занимать высокий пост.

— В том-то все и дело. Рим может запретить Масиниссе договариваться с бывшим стратегом, но если тот будет представлять город, Рим будет вынужден вести переговоры даже с Ганнибалом. То же самое относится к Масиниссе, Антиоху и любому из Птолемеев.

— Город сейчас никого не интересует, мой друг. Его раздирают противоречия, и вообще…

— Пять месяцев, Тигго… — Ганнибал с хрустом потянулся, скрестил руки на затылке и начал вращать локтями, — Мне нужно только пять месяцев, чтобы возродить его…

— Знаешь, теперь мне кажется, что для нас с тобой переход через Альпы был простой послеобеденной прогулкой, — угрюмо перебил его Антигон. — Возродить Карт-Хадашт будет гораздо более трудным делом.

— Здесь ты ошибаешься, Тигго, — Ганнибал отрицательно покачал головой. — Я уже говорил, что в последние годы много разъезжал. Я отвечаю за свои слова и знаю, что нужно предпринять.

— Но ведь ты понимаешь, что в ответ на любой переворот Рим немедленно пошлет сюда свои легионы.

— Конечно, понимаю. Но я знаю, что, кроме легионов, у Рима ничего нет. В Этрурии бушует восстание рабов — во время войны легионеры так опустошили эти земли, что там уже не осталось крестьян. В ближайшие годы вспыхнут новые восстания рабов. Рим остро нуждается в деньгах, зерне и дружбе с Карт-Хадаштом, а вовсе не в кровопролитной его осаде. Сципиону известно, насколько крепки его стены.

— Чем я могу тебе помочь?

Ганнибал чуть наклонился вперед и положил руки на плечи Антигона.

— О лучший из моих друзей, ты уже столько сделал для моего отца, шурина, братьев, меня и города в целом, что мы все перед тобой в неоплатном долгу.

— Я вовсе не прошу возвращать его.

— Я знаю. Но сейчас мне не нужна помощь. Бывший стратег Ливии, Иберии и Италии является членом Совета и может претендовать ка любой высокий пост. И потом, благодаря твоей, Бостара и Даниила помощи я все еще владею достаточно обширными землями и в состоянии сам оплатить любую из должностей.

— А какую именно, светоч мира?

— Через два месяца предстоят выборы суффета, — Ганнибал лукаво улыбнулся, но его лицо тут же вновь обрело серьезное выражение.

— Ну да, конечно. Оба Совета едва ли позволят тебе занять какую-либо важную должность, но если народ…

— На него я и возлагаю все надежды.

— Ганнибал на посту суффета, — усмехнулся Антигон. — Миротворец и верховный судья Карт-Хадашта. А потом…

— Там посмотрим. Это зависит от очень многих обстоятельств.

На расчищенной площадке между скотным двором, амбарами и конюшней ярко горели костры, и сизый пахучий дым, клубясь, стелился по земле. Когда день летнего солнцестояния уже клонился к закату, хозяин имения решил устроить пир. Голые смуглые дети бегали взад-вперед, юноши и девушки помогали вращать вертела, резать хлеб и разливать вино, а потом, веселые и довольные, удалились в кусты и за пристройки. Батраки, вольноотпущенники, ветераны, старики и старухи ели, пили, пели, смеялись, плясали или рассказывали разные истории. Бостар уже собрал вокруг себя дюжину детей и принялся учить их неприличным песням и веселым играм. Антигон, переходя вместе с Даниилом и Ганнибалом от одного костра к другому, под конец очень устал от бесконечных славословий в честь того, кто вместе со своими воинами покрыл себя неувядаемой славой, а после войны дал им хлеб и приют.

В какой-то миг грек обнаружил себя садящим на большой связке соломы с двумя полными чашами в руках. Он вяло подумал, что его изнуренное годами и переживаниями тело уже никогда не будет полным сил и здоровья. Тут к запахам вина, смолы, навоза, мяса и пота отчетливо примешался аромат миндаля, киннамона и благовоний. Он понял, что к нему приблизилась Элисса.

— За твое здоровье, повелительница звезд и царица ночи. — Он чуть приоткрыл глаза и одним глотком осушил чашу.

— Я не помешаю, владелец «Песчаного банка»? — с легкой улыбкой осведомилась она.

— Твой приход ласкает мне душу.

— О чем задумался, Антигон? — Элисса осторожно опустилась рядом с ним на связку соломы.

— О чем может думать глупый старик? О том, что здесь хорошо жить и не менее хорошо умирать.

— Тебе здесь так нравится?

— Эта ночь какая-то особенная, — Он снова закрыл глаза и глубоко вздохнул. — Моя память обострилась до предела. Я гляжу на огни и вспоминаю пламя совсем других костров, горевших на равнинах Иберии, в снегах Альп, под дождями холодной италийской зимы, на выжженной солнцем долине Канн… Чем я могу заслужить твою дружбу, царица?

— Ничего не надо, — она почти беззвучно рассмеялась. — Расскажи мне лучше о себе, Тигго.

— Что мне рассказывать? — он удивленно приподнял плечи. — Я родился в Карт-Хадаште в семье метека и, когда вырос, стал, как и отец, купцом. Потом создал банк и управлял имуществом Гамилькара Барки и Ганнибала. Я довольно много путешествовал и добрался даже до Индии и Британии. Застал немного первую войну с Римом и участвовал в Ливийской и Второй Римской войнах. Теперь я стар, по-прежнему безрассуден, завидую Ганнибалу за твою любовь к нему, слишком много пью и мечтаю о легкой смерти.

Она коснулась его плеча холодной ладонью, от которой тем не менее исходило какое-то удивительное тепло.

— Он как-то сказал про тебя: «Тигго может и умеет все на свете, но никогда не заботится о своем здоровье».

— Он сказал именно так? Интересно. А теперь расскажи мне о себе, повелительница моего сердца.

Они говорили до рассвета. Элисса была дочерью судовладельца и родилась в год убийства Гадзрубала Красивого и через два года после гибели Гадзрубала Барки вопреки своей воле была выдана замуж за внучатого племянника Ганнона Великого. Когда город, казалось, уже был обречен на гибель, ее муж открыто выступил против брата своего деда, стал одним из старшин конницы и погиб в битве при Нараггаре.

— Я никогда не любила его, — тихо, с какой-то долей вины в голосе произнесла она. — Но зато я люблю Ганнибала. Он такой умный, такой ласковый, у него тело по-прежнему как у молодого воина. Но скажи мне, если можешь… Я даже не знаю, как выразиться… И вообще имею ли я право… Знаешь, мне порой кажется, Тигго, будто я одна желаю владеть тем, что принадлежит всей Ойкумене, всему космосу.

— Он человек, а не бог, Элисса. Он плакал, смеялся, пил вино, убивал, спал с женщинами и поражал весь мир. Но еще никогда я не видел его таким спокойным… и таким уравновешенным, как здесь. Он слишком рано потерял мать, и редкая женщина могла так приласкать, так надежно укрыть своих питомцев, как великая и несравненная Кшукти. По словам Ганнибала, он потому так любил бывать в моем доме, что там о нем заботились как о сыне. Великий Гамилькар очень любил его, но был слишком занят и не мог уделять много внимания своим сыновьям. Ганнибал дал городу больше, чем требовалось, а Ойкумене — столько, сколько она вообще не стоит. Ты, Элисса, дала ему все, что он когда-либо желал. От людей, конечно, а не от музы истории.

— Я вроде бы знаю и одновременно не знаю его… Расскажи мне… Я не ревную его к прошлому, но хочу знать как можно больше о нем. — Она впилась в его руку длинными накрашенными ногтями. — Расскажи мне о его женщинах. Не скрывай ничего.

Антигон осторожно убрал руку и нежно погладил ладонь Элиссы.

— За все эти годы он ни разу не брал женщину силой и всегда был с ними очень ласков.

Не слишком выбирая слова, он поведал ей обо всем, и, когда заржали лошади в стойлах, нетерпеливо замычали коровы в хлеву и начали просыпаться первые участники ночного пиршества, Элисса уже знала о шкуре ламы и кузнеце Илане, Изиде и Тзуниро, Мемноне и Аристоне, долгих беседах с Корнелием Сципионом и пустоте, воцарившейся в душе Антигона после известия о гибели корабля, на котором Томирис отважилась в бурю выйти в море…

Он наклонился и легонько коснулся губами тонких набеленных пальцев женщины, которую любил Ганнибал.

— Счастье приходит всегда только само, Элисса. Поэтому особенно не слушай глупых речей старика. Бери его, прижимай крепко к сердцу и не думай о том, что боги, которых не существует, ошиблись, дав его тебе. Хотя он якобы принадлежит Ойкумене или космосу. И вообще бога не позволили бы людям наслаждаться счастьем и стерегли бы его, как огонь, который украл Прометей. Но что такое огонь по сравнению с любовью?

Она опять печально улыбнулась и поцеловала его в обе щеки.

— Спасибо тебе за эту чудесную ночь.

— Не стоит благодарности. Приняв этот дар, ты оказала мне большую честь.

Она внезапно весело рассмеялась.

— О Тигго, стратег так любит тебя. Несколько часов назад он прошел мимо и улыбнулся нам. Он говорит, что ты никогда плохому не научишь. Но… Я хочу спросить тебя не как жена великого Ганнибала и не как женщина, которая в Карт-Хадаште будет часто навещать тебя, а как вдова внучатого племянника Ганнона Гадюки.

— Произнося это имя, ты оскверняешь прошедшую ночь. — Глаза Антигона от омерзения даже забегали из стороны в сторону.

— И все же… По слухам, бог Ваал в милости своей позволил сердцу его верховного жреца разорваться прямо у его ног. Я так ненавидела этого негодяя и до сих пор жалею, что он умер столь почетной смертью.

Антигон вздохнул, закрыл глаза и рассказал ей о незабываемой ненастной ночи и пунийской похлебке, поднесенной им «самому жестокому из всех пунов, одному из самых мрачных персонажей, выдуманных музой истории».

Когда он закончил, Элисса откинула голову назад так, что на ее шее взбухли жилы, расхохоталась и покрыла поцелуями его руки.

В Карт-Хадаште предстояло устроить еще одну неотложную траурную церемонию. Саламбо, дочь Гамилькара, сестра Ганнибала, Гадзрубала, Магона, давно уже умершей Сапанибал и вдова Нараваса, скончалась от избытка веса и омертвения души, ибо, как бы она ни злословила, но сердце у нее было доброе, а в нем уже не осталось места для любви. По обычаю ее также погребли в золотой урне.

На выборах новых суффетов Гадзрубал Козел заклинал граждан ни в коем случае не выбирать бывшего стратега. Ганнибал же уговорил своего давнего соратника и выходца из знатного рода Бонкарта выдвинуть вместе с ним свою кандидатуру, Никогда еще площадь Собраний не была так заполнена народом. Ганнибал произнес короткую, но убийственную для их соперников речь.

— Гадзрубал, которого мы прозвали Козлом, ибо он такой же вонючий, как это нечистое животное; Гадзрубал, который прямо-таки рыдал на Совете, когда предстояло выплатить Риму двести талантов; Гадзрубал, который бесчестит ваших дочерей; Гадзрубал, которому я сказал, что ему следовало бы плакать, когда горели наши корабли, ибо вместе с ними сгорела наша свобода; Гадзрубал, который вообще не имеет права носить это славное имя; Гадзрубал Козел, друг римлян, который каждый месяц посылает отчет Сенату; Гадзрубал Козел, который ничего не сделал для того, чтобы защитить от набегов Масиниссы нашу залитую кровью границу; Гадзрубал, который превосходно умеет превращать ваш пот в серебро, ваши слезы — в золото, а вашу кровь — в драгоценные камни; Гадзрубал Вонючка, чьи ставленники вот уже несколько лет губят наш город, ввергают его в нищету и отдают на разграбление ворам и разбойникам, которые опять же наживаются на вас по ночам, как Гадзрубал Козел днем… — тут он повернулся и пренебрежительно ткнул пальцем в своего противника, дрожащими руками вытиравшего цветным платком лоб и толстые щеки, — так вот этот Гадзрубал намеревается теперь, граждане Карт-Хадашта, еще и предписывать вам, кого именно следует выбирать!

Он замолчал. Его сильный голос разносился по городу, подобно звону колокола, доходя до ушей и сердец каждого из собравшихся здесь. Тишина словно сгустилась в плотную давящую массу, напряжение становилось невыносимым. Стоявший в нескольких шагах от Ганнибала Гадзрубал одернул просторную, подпоясанную пурпурной лентой тунику и нервно пробежал пальцами по напомаженной бороде, действительно придающей ему определенное сходство с козлом. Потом он скрестил руки на груди, но вдруг протянул их к Ганнибалу, как бы желая задушить его. От еле сдерживаемой ярости лицо его побагровело. Ганнибал же резко сменил обличительно-гневный тон на мягко-доверительную интонацию:

— Вы знаете меня. Вы знаете, чего я добился за годы войны. Поэтому прошу вас: не дайте сбить себя с толку. Если вы выберете суффетами Бонкарта и меня, никакой новой войны не будет. Рим слишком силен, Масинисса — тоже. Вечные колебания и нерешительность наших правителей — вот основная причина поражения. С вашей помощью, граждане, и вопреки воле членов Большого Совета и Совета ста четырех я хочу попробовать выиграть мир. Жители города и прилегающих земель должны дышать свободно и спокойно спать по ночам. Мы все должны вновь начать трудиться, а прибыль должна доставаться не погрязшим в злоупотреблениях должностным лицам, а всем нам. Я много ездил за последние годы и теперь знаю, что из каждых пяти шиглу таможенных сборов, взимаемых в наших гаванях, только одна попадает в городскую казну. И я знаю, где остаются остальные четыре шиглу. Я хочу отрубить руки, тянущиеся к общественным деньгам, в которых так нуждается город. Я хочу защитить границы, чтобы обитатели богатых имений и поселений могли жить спокойно. Я хочу избавить города между Ахоллой и Сабратой от нападений пиратов и разбойников, чтобы процветала торговля, а значит, опять-таки пополнялась казна. Для этого следует задействовать оставшиеся десять боевых кораблей, а в городах разместить небольшие отряды. Я слышу стоны членов Совета — ах, опять непомерные траты! Так вот, содержание этих отрядов обойдется гораздо дешевле, чем постоянный недобор таможенных сборов и прочих податей.

Он снова на несколько минут замолчал, затем устало улыбнулся и продолжил:

— Ну, хватит речей. Я прошу вас только об одном. Думайте, кого и что вы выбираете. И если ваш выбор падет на Бонкарта и меня, пожалуйста, не расходитесь, ибо новые суффеты намерены сразу же предложить вам проекты двух новых законов. Конечно, мы сможем вступить в должность лишь в новом году, но вне зависимости от личностей законы творите вы, народ!

Одобрительные возгласы толпы были хорошо слышны в расположенной возле площади таверне, где сидел Антигон. Ему сразу стали ясны итоги голосования. Не ясны были только намерения Ганнибала. В последние дни он часто встречался с ним, но бывший стратег ничего не говорил о каких-либо новых законопроектах.

Толпа на площади забурлила и устремилась к мосткам, вдоль которых стояли пифосы. Вскоре часть одних до краев оказалась заполнена камешками.

После обычных в таких случаях призывов к богам и оглашения очевидных уже для всех результатов выборов слово снова взял бывший стратег:

— Лето кончается, и через двадцать дней начнется новый год, друзья. Совместное осуществление наших планов позволит постепенно вновь пополнить разграбленную городскую казну и без плача и стенаний ежегодно выплачивать Риму двести талантов серебра. Через три-четыре месяца вы на себе почувствуете, что положение значительно улучшилось. Однако для претворения в жизнь наших планов деньги требуются уже сегодня. У кого из вас имеется свыше пятидесяти шиглу?

Из более чем сорока тысяч пришедших на площадь людей таких оказалось около двух тысяч.

— Хорошо. Тогда мы немедленно проголосуем по первому из новых законов. Вы хорошо знаете, что я не скуп. Девять десятых всего отцовского состояния я истратил на ведение боевых действий, так как Совет упорно отказывался выделять средства на содержание моих войск. Из оставшейся десятой части я половину готов передать в казну. Я прошу вас принять закон, согласно которому всякий, у кого есть больше пятидесяти шиглу, облагается чрезвычайным налогом в размере сотой доли его состояния.

Стоявшие кучкой у помоста члены Совета дружно заорали и принялись размахивать кулаками. На площади также поднялся ропот, не перешедший, однако, в дикий гул. Большинство было на стороне Ганнибала. С бесстрастным лицом он подождал, пока затихнет шум, и продолжил:

— Известно, что граждане города освобождены от каких-либо поборов, но Карт-Хадашт никогда еще не был в столь тяжелом положении. Мы с Бонкартом все хорошо обдумали и постараемся сделать так, чтобы никто не понес значительного ущерба. Если вы согласны с нами, тогда пусть цехи ремесленников и объединения купцов изберут по сотне добропорядочных, умеющих читать и писать людей. Они и произведут справедливую оценку состояний, подлежащих налогообложению.

Голосование продолжалось почти час. Но все усилия членов Совета и судей, шнырявших в толпе и заклинавших не поддерживать новых суффетов, оказались тщетными. И тогда Ганнибал ровным и спокойным голосом, словно речь шла о самых обыденных вещах, предложил обсудить новый законопроект, равносильный перевороту.

— Среди избранных из числа выходцев из наиболее богатых и знатных семей правителей города есть, конечно, и достойные люди (тут над площадью раскатами грома прозвучал хохот), но они избираются пожизненно, а преемниками их становятся опять же уроженцы из тех же семей. Это представляется Бонкарту и мне… скажем так, не вполне разумным принципом государственного устройства. В городе и на окрестных землях живут не только богачи и мудрые старцы. Поэтому мы предлагаем, чтобы вы, граждане, опять же через свои цехи и объединения избрали по тысяче честных людей, умеющих читать и писать и разбирающихся в законах. В день вступления в должность новых суффетов из числа этих лиц Народное собрание выберет сто четырех судей, которые будут сменяться каждый год. От города они будут получать достойное жалованье, и брать взятки или голодать им уже не придется.

Ранняя осень была очень жаркой, но не палящее солнце вызывало брожение в умах и сердцах жителей Карт-Хадашта вплоть до начала нового года. Уже через несколько дней после вступления в должность новые суффеты представили заново избранным судьям целую гору доказательств в отношении продажных таможенных досмотрщиков и их непосредственных начальников, членов коллегий пяти и Большого Совета. Взимание недоимок принесло казне почти три тысячи талантов. Суффеты поручили отличившемуся в Римской войне военачальнику Адребалу набрать для охраны границы войско из шести тысяч пехотинцев и тысячи всадников, усилили и вооружили мечами и копьями городскую стражу и призвали цехи и объединения приступить к созданию ополчений для наведения порядка в городских кварталах. Маленький флот из десяти триер под командованием Бонкарта очистил от пиратов Большую Сирту.

Внезапно в город один за другим начали приходить караваны, и в течение двух месяцев доход от таможенных сборов вырос в три раза. Новые судьи не боялись выносить суровые приговоры проворовавшимся должностным лицам. В гавани теперь теснились суда заморских купцов, на окрестных плодородных землях выдался невиданный урожай, позволивший создать огромные запасы зерна, и в древний, униженный и ограбленный город вновь вернулось уже забытое ощущение огромного богатства. По оценкам Антигона получалось, что по истечении срока полномочий Ганнибала и Бонкарта Карт-Хадашт сумеет разом выплатить Риму оставшиеся восемь тысяч сто талантов серебра. В свою очередь Рим представлял собой вооруженное до зубов, но раздираемое внутренними противоречиями государство голодающих. Понимая это, своих послов в Карт-Хадашт прислали не только Масинисса, оказавшаяся на грани распада Македония и сотрясаемый мятежами Египет, но и весьма успешно продвигавшийся по греческим землям Антиох. Если семьдесят лет назад Карт-Хадашт безраздельно господствовал на море и считался могущественнейшей державой в западной части Ойкумены, то теперь, после трех войн и резкого уменьшения его территории, он просто поражал своей хозяйственностью.

С помощью новых судей и Народного собрания Ганнибал и Бонкарт сломили упорное сопротивление членов Совета, и отныне суффетов также следовало избирать на один год. Поэтому времени у них обоих оставалось крайне мало. Днем и ночью во дворце в Мегаре толпились гонцы, послы, служители, чиновники и просители… Карт-Хадашт процветал, Рим же был вынужден заниматься подавлением очередного восстания в Иберии и посылать легионы против североиталийских галлов, в Верхнем Египте вспыхнул очередной мятеж, а Антиох перешел Геллеспонт, чтобы присоединить к своим владениям западную часть бывшей империи Александра Великого.

Антигон навестил беременную Элиссу накануне ее отъезда. Она хотела родить ребенка в тиши имения в Бизатии, а не в бурлящем страстями Карт-Хадаште.

— Старые волки скалят зубы. — Она привычно пригладила две черные, с синим отливом волнистые косы. — Я очень боюсь, Тигго, что скоро настанет их час. Слишком уж все хорошо получается. И еще я очень боюсь за него, — ее рука легла на заметно округлившийся живот.

— Я постараюсь быть всегда рядом с Ганнибалом.

— Если только тебе это удастся, — в ее продолговатых, подведенных сурьмой глазах блеснули слезы.

Но Час Волков так и не настал. Вместо этого за день до прибытия в Карт-Хадашт огромного военного корабля с римскими послами на борту в его гавань вошло быстроходное судно, доставившее из Рима письмо от изменника Созила, который после последнего сражения перебежал в стан Сципиона. Спартанец откровенно писал, что победитель при Нараггаре[185] и принцепс Сената[186] совершил достойный восхищения поступок, навсегда покрывший его неувядаемой славой. Он, оказывается, вызвал спартанца к себе, как бы невзначай осведомился о здоровье Ганнибала, о котором тот, естественно, не имел ни малейшего представления, смутно намекнул на присутствие в Остии быстроходного судна и рассказал о появлении в Риме Гадзрубала Козла, во всеуслышание обвинившего Ганнибала в разработке вместе с Антигоном плана войны против Вечного города. Сам он, Сципион, понимает, что все это чушь, но вопреки его воле Сенат постановил потребовать от Карфагена выдачи Ганнибала и банкира Антигона.

На следующий день римский военный корабль встал на якорь у мола, и наступил Час Козла.

Эпилог

Целых десять дней я ничего не писал и не диктовал критянке. Целых десять дней я предавался размышлениям, вечерами много пил, а ночами безумно тосковал. Правда, дни и вечера мне скрашивал Бомилькар, а ночи — Коринна. Во мне вновь пробудились воспоминания о горестных событиях недавнего прошлого, которые я, казалось бы, навсегда похоронил в глубинах своей памяти. Теперь они вновь терзают мне душу не хуже, чем орел — печень Прометея. Два предмета словно воскресили мертвецов.

Их привез мне Бомилькар, и теперь я одновременно благословляю, расхваливаю, браню и проклинаю их. Эти два предмета проделали довольно странный путь. Раб Ганнибала сумел не только надежно укрыть их от римлян и царя Прусия, но и не потерять письмо и меч в сумятице войны между вступившим в союз с Пергамом и Каппадокией сыном Прусия и царем Понта[187] Фарнаком. Через Калхедон[188] и Византий он доставил их в Пеллу и передал моему знакомому купцу. В Пелле раб умер. И вот через два года после смерти Ганнибала Бомилькар вручил их мне.

Долго, очень долго всматривался я в одинокую луну, за эти несколько ночей почти полностью выплывшую на темный небосвод. Залитое ее светом море сверкает и манит, а соленый запах наполняет мои покои. К сегодняшнему дню я уже уладил все дела, отдал необходимые распоряжения и всем все разъяснил. Аристофан из Византия, владелец огромной библиотеки, согласился забрать у меня свитки, снять с каждого из них по две копии и поместить в разделе «Кархедон». Когда последний свиток будет полностью исписан, Коринка получит от меня свободу и сто талантов в придачу. Хранилища, корабли, право на заключение сделок и дома как здесь, так и в других городах я завещаю сыновьям Мемнона, за эти годы показавшим себя любящими и заботливыми внуками. Пятьсот талантов золотых монет и серебряных слитков отправятся вместе с Бомилькаром и мной в долгое путешествие на последнем из кораблей, носящем гордое название «Порывы Западного Ветра». Мы поплывем вверх по Нилу до убогого города Каша, а оттуда вместе с погонщиками ослов двинемся через пустыню и горы. Там, под южными звездами, в дышащих жаром густых лесах, нас ждет Аристон. Последним из выкованных Иланом мечом он значительно расширил свои владения и вышел к южному побережью Внешнего моря. Таким образом, я в последний раз сойду на берег и напоследок еще успею насладиться вином и набегающими на песок волнами. Затем для меня наступит вечная ночь.

Это длинное сочинение не может быть завершено. Обрывки воспоминаний о происшедших за многие годы событиях, отрывочные записи, сохранившиеся письма — все это я с помощью Коринны собрал воедино и сдобрил изрядной долей злой насмешки над самим собой, ибо так уж получилось, что в нем слишком много незаслуженного внимания уделено такой незначительной личности, как честолюбивый купец и банкир Антигон, чьи вожделения и страдания вряд ли могут представлять особый интерес. И слишком мало говорится о Гамилькаре Молнии и Гадзрубале Красивом, а также о самом Ганнибале.

Вначале я собирался дополнить повествование рассказом о моей юности, но, поразмыслив, отказался от своего намерения, сочтя это пустой тратой места и времени. Все, что тогда происходило с неким юношей, все, что он тогда увидел и пережил, уже не имеет ко мне ни малейшего отношения.

Письмо и меч Ганнибала, пробудившие во мне воспоминания о счастливых днях в возрожденном Карт-Хадаште, о величайшем из всех суффетов, о несравненной Элиссе и ужасе, охватившем город, когда пришел Час Козла, — от всего этого, вместе взятого, цепенеет язык и застывает рука с камышовой палочкой. Для подробного изложения событий, предшествовавших гибели Ганнибала, требуется исписать еще сотню свитков, а для этого нужно очень много дней и силы, которых у меня после всех потрясений и вышеупомянутого оцепенения попросту нет. Смерть шестидесятичетырехлетнего Ганнибала произошла через двенадцать лет после его бегства из Карт-Хадашта, и все эти годы великий, уже далеко не молодой человек неустанно разрабатывал не менее великие, вполне осуществимые планы, претворение в жизнь которых сорвалось исключительно из-за тщеславия и ничтожества Антиоха и Прусия, Все эти двенадцать лет он не переставал бороться с варварами, возглавляемыми консулами и сенаторами, которых скорее уж следовало бы уподобить атаманам разбойничьих шаек. Минул еще один год, и они залили кровью несчастную Галатию[189], где, как обычно, не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. Уцелевших сорок тысяч человек, то есть примерно пятую часть всего населения, они, естественно, обратили в рабство. Столицы древних пиратств, на которые не осмелились посягнуть галаты, дворцы Кира и Креза, множество храмов были разгромлены и разрушены. В том же году они точно так же обошлись с основанным давным-давно ионикянами[190] славным городом Амбракией. А у меня уже даже нет копии письма, отправленного Ганнибалом, подержавшим Рим родосцам. В этом преисполненном издевки и справедливого гнева послании он упрекает их в недостаточной последовательности и заявляет, что уж если они поставили перед собой цель погубить Ойкумену, пусть тогда идут до конца и заключат союз не с вышедшими из чрева паршивой волчицы убийцами, а со скорпионами, шакалами, муренами, огнедышащими горами, землетрясением, наводнением, побивающим урожай градом и вообще со всем тем, что в космосе воплощает варварство и мерзость.

Если бы я был не старым купцом, а искусным хронистом, то непременно осмыслил бы это письмо по-новому и постарался показать через него истинную сущность Ганнибала. Именно так поступил Созил, записав речь стратега, обращенную к ливийским гоплитам, разграбившим купеческую лавку водном из дружественных италийских городов. Тогда Ганнибал сказал приблизительно следующее: «О славные герои, отважные воины, храбрейшие из храбрых, непобедимые победители легионов! Вспомните, что в этой великой борьбе, как никогда, нужны друзья, открывающие нам ворота городов и двери амбаров, чтобы мы не испытывали муки голода. Истинные герои обращаются с такими людьми вежливо и обходительно. И потому, как ваш стратег, приказываю в дальнейшем воздержаться от подобных выходок». Ганнибал действительно велел четырем гоплитам немедленно вернусь хозяину все похищенные веши, восстановить разрушенную лавку и возместить ущерб из своего жалованья. Напоследок он недвусмысленно заявил окружающим: «Если еще раз кто-либо из вас даст волю рукам, я собственноручно высеку его, а потом повешу».

Возвращаясь к событиям недавнего времени, должен заметить: задуманного и совершенного Ганнибалом лишь за эти годы вполне хватило бы, чтобы обессмертить имя любого человека. Он навсегда вошел бы в историю, которую, впрочем, довольно скоро будут писать и трактовать для всей Ойкумены исключительно римские хронисты. Разумеется, эти деяния Ганнибала не идут ни в какое сравнение с тем, что он совершил ранее. Однако Аристофан из Византия настоятельно просил меня хотя бы вкратце поведать о них, иначе, дескать, в моем сочинении останется существенный пробел.

Я буду говорить очень быстро, а Коринна и Бомилькар — не менее быстро попеременно записывать мои слова. Тут не обойтись без вина, которое пробуждает воспоминания и одновременно приглушает их боль. Через две ночи наступит полнолуние, а говорят, что лучше всего уезжать за день до него.

Начался Час Козла. Гадзрубал вернулся в город на борту римской пентеры, вслед за которой из Лилибея прибыли еще двадцать четыре военных корабля, чтобы своим присутствием придать больший вес заявлению посланцев Сената. Но «Порывы Западного Ветра» уже вышел в море. В первой половине дня мне принесли в банк письмо изменника Созила, и в течение трех часов мы уладили все дела. Бомилькар начал спешно готовиться к отъезду и приказал отнести на борт корабля все дорогие для меня вещи — папирусные свитки с записями стихов, повествований и моих воспоминаний, а также зазубренный меч Мемнона. И конечно же монеты. Бостар и я составили договор, согласно которому мой старый друг и компаньон отныне становился единовластным владельцем «Песчаного банка» и всего принадлежавшего ему на пунийской земле имущества. Он тут же заявил, что в ближайшее время постарается его продать и перебраться подальше отсюда. Но члены Совета рассудили совершенно по-иному.

Ганнибал и Бонкарт сразу все поняли и немедленно скрылись за украшенными изображениями лошадиных голов и пальм бронзовыми дверьми Дворца Большого Сонета. Без долгих разговоров они передали свои полномочия двум членам Совета ста четырех. Жена Бонкарта с двумя детьми находилась в Сикке, куда уже в полдень выехал второй суффет. Правда, никто не требовал его выдачи, но Бонкарт прекрасно понимал, что его ждет, когда Гадзрубал Козел при поддержке римлян начнет беспощадно расправляться со своими противниками. Через несколько дней он вместе с женой, детьми и движимым имуществом перебрался к Масиниссе, который встретил его с надлежащими почестями.

Ганнибал решил выехать через Язык в юго-восточном направлении. Я заклинал его плыть вместе со мной на «Порывах Западного Ветра», но он решил, что верхом, меняя по дороге лошадей, быстрее доберется до Бизатия.

В сущности, так оно и вышло, но, к величайшему сожалению, он опоздал. В свое время именно Ганнибал выступил с предложением установить на побережье дозорные вышки. Гадзрубал Козел ловко воспользовался плодами трудов своего недруга. Взойдя близ Карт-Хадашта на одну из таких вышек, он распорядился зажечь на смотровой площадке сигнальный костер, и от одного сторожевого поста к другому в Таш, Ахоллу и Кяртудун был передан его приказ отправить в Бизатий не воинов, по-прежнему преданных своему бывшему стратегу, а городскую стражу.

Хорошо вооруженный отряд во главе с неким пуном по имени Мутумбал глубокой ночью напал на имение. Застигнутые врасплох его обитатели не смогли оказать сопротивления. Часть ветеранов вместе с женщинами, детьми, стариками и домашним скотом загнали в амбары и подожгли. Я потом долго не мог заснуть, отчетливо представляя себе, как они с дикими криками мечутся внутри, превращаясь в живые факелы, а треск сгораемого дерева заглушает их вопли. Нескольких ветеранов, пытавшихся защищаться, они прибили гвоздями к воротам, и, по словам Ганнибала, первым, кого он увидел, был приколоченный сверху мой давний знакомый Марбил. Один его глаз был вырван и болтался на кровавой жиле. Во дворе рядом с бассейном, в котором рыбки уже всплыли кверху белыми брюшками, на обуглившемся черном столбе головой вниз висел Даниил с искаженным гримасой боли, окровавленным лицом. Чуть поодаль лежало нечто, напоминавшее груду тряпья. Ганнибал приблизился к ней и в ужасе отшатнулся, прикрыв лицо руками… Негодяи распороли Элиссе живот, вырвали из чрева плод, донашивать который ей оставалось чуть меньше месяца, и разрубили его на куски.

Ганнибал взошел на борт моего корабля неподалеку от Таша. В челне вместе с ним находилось пятеро ливийских гоплитов и утыканная гвоздями бочка, в которой извивался и орал от боли презренный Мутумбал. Я взглянул на каменное лицо Ганнибала и понял, что отныне его уже ничем невозможно разжалобить. Через два часа после выхода мы крепко перетянули канатом грудь Мутумбал а и опустили его в зеленоватую воду. Уже через несколько минут неподалеку показались черные плавники, чертившие за собой белые пенистые полосы. Привлеченные запахом крови акулы окружили судно со всех сторон. Их темные тени бесшумно скользили в прозрачной, быстро багровеющей воде, а острые зубы кромсали и рвали на куски тело Мутумбала. Несколько раз мы поднимали и снова опускали его вниз, пока наконец не оставили морским хищникам обглоданный скелет. Тем не менее, на мой взгляд, убийце Элиссы позволили слишком быстро и слишком легко умереть.

В гавани Керкены стояло несколько гаул со спущенными парусами и пунийский сторожевой корабль, капитан которого уже знал, что новые власти усиленно разыскивают Ганнибала. Бывший суффет первым ступил на палубу военного судна. Вслед за ним гоплиты принесли несколько амфор с многолетним сирийским вином. Ганнибал соскреб кинжалом смолу, облепившую горло одной из них, вытащил деревянную затычку, разлил по чашам густую темную жидкость и предложил отведать ее капитану и нескольким купцам. Солнце нещадно палило, и но предложению Ганнибала с мачты сняли паруса и соорудили из них нечто вроде навеса. К вечеру, когда огненный шар начал медленно клониться к западу, Ганнибал предложил принести еще три-четыре амфоры. Как только он переступил через бортовое ограждение «Порывов Западного Ветра», я немедленно приказал сниматься с якоря. Пока на палубе сторожевого корабля матросы без особого рвения разбирали навес, внезапно налетевший ветер надул паруса моего судна, оно рвануло вперед и скрылось в вечерней мгле.

Рим забыл про меня. Богатый банкир Антигон превратился в обычного купца, по роду занятий ничем не отличающегося от множества своих собратьев по ремеслу в восточной части Ойкумены. Он не снабжал больше деньгами пунийскую армию, и потому интерес к его персоне быстро пропал.

Ганнибал же отправился в Эфес, где Антиох Великий со своими приближенными готовил, обсуждал, изменял и отбрасывал за ненужностью свои грандиозные планы. По пути туда Ганнибал остановился в Тире, считавшемся «матерью Карт-Хадашта». Финикийцы встретили его как царя, назвали величайшим из сынов своего народа и долго воздавали почести, в которых ему отказывал Карт-Хадашт. Очень скоро они ему смертельно надоели.

Антиох бросал алчные взоры на Элладу, после междоусобных войн и раздоров представлявшую собой довольно убогое зрелище. Двумя годами ранее римские легионы под командованием Квинта Фламиния в битве при Кипоскефалах разметали знаменитую македонскую фалангу и вынудили Филиппа заключить мир, обязав его выплатить Риму для возмещения военных расходов тысячу талантов серебра и передать ему почти весь свой флот. В свою очередь переход Алтиоха через Геллеспонт и его приготовления к вторжению во Фракию привели к обострению отношений между Римом и Селевкидом.

Разумеется, их никак не могла улучшить торжественная встреча, устроенная Ганнибалу Антиохом Великим. Но слишком ничтожным оказался он для такого громоздкого прозвища, слишком бездарно воспользовался предоставленными ему возможностями. Он вступил на престол за два года до убийства Гадзрубала Красивого и через четыре года после смерти Ганнибала скоропостижно скончался во время разграбления храма Ваала в Сузах — воистину «достойный» для государя уход из жизни! Ко времени прибытия Ганнибала в Эфес Антиох считался правителем огромной державы, вобравшей в себя земли и народы от Геллеспонта до берегов Аравийского моря и от Иудеи до границ с Индией. Однако эти сатрапии[191] вовсе не были склонны хранить ему верность. Правда, ею подданные в целом жили лучше, чем, скажем, египтяне, поскольку в государстве Лагидов все богатства доставались почти исключительно царю. Но Антиоха губила страсть к расточительству. Это касалось не только денег. Свое огромное воинство он, если так можно выразиться, бездумно растратил в бессмысленных войнах за одинокие селения и пересохшие колодцы. Свое золото он израсходовал не на заточку мечей, а на украшение шлемов своих всадников. Во время единственной в своей жизни войны, имевшей хоть какой-то смысл, он выбросил на ветер советы и планы Ганнибала — опять же единственного человека, способного помочь ему одержать победу.

Три года Ганнибал сперва в Фесе, а потом в других крепостях огромного царства пытался убедить Антиоха не начинать войны с Римом. Когда же царь отказался прислушаться к его доводам, он терпеливо начал уговаривать его изменить тактику. Антиох не отличался широким кругозором. Его главной целью было воссоздание империи Александра Великого и объединение Эллады, но он не понимал, что для ее достижения необходимо развернуть военные действия на территории Италии. Как и члены Совета Карт-Хадашта, он также не сознавал, что на борьбу с Римом нужно бросить все силы.

Готовясь к войне, Антиох подписал договор о дружбе с Египтом и выдал свою дочь Клеопатру замуж за Птолемея V. Через год после бегства Ганнибала из Карт-Хадашта он еще раз перешел Геллеспонт, захватил Фракию и отправил своих послов в Рим. Там в Сенате им сразу же дали понять, что все происходящее в Элладе является исключительно внутренним делом Рима.

Примерно в это же время Ганнибал отправил в Карт-Хадашт тирийца Харашти, которого греки называли Аристоном. В городе он едва не был схвачен стражниками Гадзрубала Козла, но сумел убежать и был первым, кто сообщил нам об истинном состоянии банка и всего имущества Баркидов в целом. Оно полностью перешло в ведение Совета. Дворец в Мегаре постигла судьба имения в Бизатии. Нашему банку пока еще позволяли проворачивать сделки, но весь доход от них поступал исключительно в городскую казну. По истечении срока договоров банк подлежал закрытию. Старик Бостар фактически оказался под арестом и лишь через два года смог послать мне письмо.

Неудача обескуражила Ганнибала. Он твердо знал, что как только над Римом нависнет угроза поражения, Карт-Хадашт с его огромной хозяйственной мощью немедленно встанет на сторону Селевкида.

Его новый план был не только хорошо продуман, но и поражал ясностью замысла. От Антиоха, как будущего «освободителя и объединителя всех эллинов», требовалось только высадиться в Элладе, закрепиться там и какое-то время отражать атаки римлян. Все остальное намеревался сделать Ганнибал и его посланцы, наделенные соответствующими полномочиями. Оснований для такого смелого решения у него было предостаточно. Даже в Италии Рим правил, опираясь исключительно на военную силу, но его легионеров ненавидели уже в окрестностях Вечного города. После окончания войны система союзнических отношений стала еще менее устойчивой.

Многочисленные донесения лазутчиков и рассказы купцов и путешественников лишь подтверждали этот вывод. Положение Рима было даже хуже, чем у Карт-Хадашта в те не столь уж далекие времена, когда Совет спешно отозвал стратега из Италии. Разумные посланцы, снабженные достаточным количеством денег, вполне могли бы не только вызвать восстание в Иберии, но и завербовать там еще и воинов. То же самое можно было сказать и о североиталийских галлах, лигурах и иллирийцах. От Селевкида требовалось лишь послать флот для перевозки наемников и обеспечения прикрытия с флангов, а также десять тысяч пехотинцев, тысячу всадников, несколько слонов, две тысячи талантов для привлечения италийцев на свою сторону и укрепления своих позиций в Элладе. Тогда бы чудовищная военная мощь Рима лопнула как мыльный пузырь.

Для этого даже не нужно было привлекать войска из восточной части державы Селевкидов. У Антиоха имелась постоянная армия обшей численностью более ста тысяч человек, а денег вполне хватало для осуществления плана Ганнибала. Но он не обладал ни ясным умом, ни должным величием духа.

А еще у него были очень плохие советники. Особенно среди них выделялся бездарный стратег Той, из-за которого Антиох очень быстро потерпел поражение; философ Формион, поражавший полным незнанием основополагающих принципов военного искусства, и некий ритор, имя которого не сохранилось в моей памяти. Он как-то заявил под одобрительные возгласы придворных, что, лишь проникнув в тайны мироздания, можно стать истинным полководцем. Ганнибал же рассмеялся и сказал, что полководцем становятся только на полях сражений, а не рассматривая облака и не исписывая груды папирусных свитков. В свою очередь Формион произнес многочасовую речь, посвященную военному искусству. То ли из-за обилия непонятных выражений, то ли из-за чрезмерной длины она произвела огромное впечатление на окружающих. Когда кто-то поинтересовался мнением пуна, то в ответ услышал: «Таких тщеславных болтунов я еще в своей жизни не встречал».

После долгих колебаний Антиох решил приступить к осуществлению плана своего «великого» стратега Тоя. Ганнибалу же не оставалось ничего другого, как просто сопровождать царя. Его армия высадилась в Элладе, но, вместо того чтобы закрепиться там, лишь захватила несколько городов со звучными названиями. К зиме Антиох своими непомерными притязаниями и страстью к роскоши начал сильно раздражать эллинов. Весной римляне нанесли ответный удар.

Пребывание Ганнибала при дворе Антиоха дало Сенату повод предположить, что Селевкид именно ему поручит руководство военными действиями. Ведь тот, кто не желает воспользоваться своим острейшим оружием, не должен вообще начинать войну. Рим прекрасно сознавал собственную слабость и огромные возможности правителя могучей державы. Но в первую очередь он боялся нового столкновения с Ганнибалом, располагавшим теперь достаточными средствами. Испуганный алчный Рим в ожидании вторжения в Италию принялся лихорадочно строить там укрепления. Но ничего подобного не произошло, и тогда Апиний Клаброн с высвободившимися легионами переправился в Иллирию, вторгся в Фессалию и в битве при Фермопилах уничтожил почти в три раза превосходящую его по численности армию Антиоха. Ганнибал не замедлил поздравить Тоя. По его словам, соотношение сил открывало восемь возможностей одержать победу и одну возможность потерпеть поражение; погода и местность допускали только одну возможность поражения, но зато можно было применить восемь легко осуществимых форм окружения противника. Поэтому лишь незаурядный талант позволил Тою так построить войска, что их разгром оказался неизбежным.

Уйдя из Эллады, Антиох счел войну законченной и, вместо того чтобы отразить натиск римлян и позволить Ганнибалу высадиться в Италии, открыл военные действия против Пергама и Родоса. Он назначил Ганнибала навархом, и великий полководец, не обладавший опытом ведения войны на море, был вынужден сражаться с Родосом, считавшимся сильнейшей морской державой восточной части Ойкумены. Он командовал левым флангом и сумел отбить атаку вражеских кораблей, но возглавляемое одним из приближенных Антиоха, Аполлонием, правое крыло было отброшено, и флот Селевкида, несмотря на все усилия нового наварха, потерпел сокрушительное поражение.

Через год после битвы при Фермопилах, как предсказывал Ганнибал, римляне под командованием Луция Корнелия Сципиона, которого в качестве советника сопровождал его знаменитый брат Публий, вторглись в Азию. Исход войны теперь решался у горы Сипил, неподалеку от города Магнезия. Антиох уже не доверял Тою, но по-прежнему не был склонен поставить пуна во главе своей армии, ибо не хотел делиться с ним славой.

За день до начала битвы, когда огромное войско выстроилось перед своим повелителем, Антиох в восторге показал на катафрактов в позолоченных шлемах с развевающимися султанами, пехотинцев в богато инкрустированных золотом панцирях и военачальников, у которых рукояти мечей были усыпаны драгоценными камнями.

— Полагаешь, этого для римлян достаточно?

— Они, конечно, очень жадные, — ответил Ганнибал, — но такая добыча даже их устроит.

Через два часа после начала битвы Ганнибал повернул коня и ускакал прочь, ибо пять легионов и несколько тысяч пергамских воинов полностью разгромили огромную армию могущественнейшей державы. В гавани Мегиста он получил послание от царя. Антиох проявил порядочность и известил своего гостя, которому не доверял, но которого тем не менее высоко чтил, о том, что Рим потребовал его выдачи.

Какое-то время Ганнибал провел в Гертине на Крите, где, спасаясь от алчности местных жителей, наполнил амфоры свинцом, положил сверху немного золота и поместил их на хранение в один из храмов. Свои же деньги он спрятал в старых потрескавшихся сосудах, стоявших во дворе его дома.

Я случайно успел еще застать его там в один из пасмурных осенних дней. Его небольшой быстроходный парусник готовился выйти в море, и на его борт под издевательский хохот крестьян уже доставили неказистые глиняные сосуды. В таверне сильно воняло чесночным отваром.

— А что теперь? — спросил я, когда мы вдоволь наговорились и обсудили все на свете.

— Мир стал очень тесен для меня, Тигго. — Он в четвертый раз наполнил чашу. — Даже Публий Корнелий уже полагает, что войны не прекратятся до тех пор, пока у меня есть свобода передвижения.

— И куда же ты направишься? Карт-Хадашт тебя выдаст, они ведь даже послали на помощь римлянам несколько военных кораблей. Иберия под пятой Рима, Македония выдаст тебя, Эллада — тоже. Египет? Он отдаст тебя по первому же требованию Рима. Царство Антиоха для тебя недоступно. Даже в Индию ты не можешь поехать, ибо придется пересечь земли Селевкидов, а там тебя тут же схватят.

Ганнибал поднялся, мы вышли из таверны, он полной грудью вдохнул свежий морской воздух с характерными запахами водорослей и рыбы и лишь тогда тихо сказал:

— Наверное, на берега Понта Эвксинского. Ты ведь знаешь, я не могу без соленой воды.

— Знаю. Как и я.

— В конце концов у меня еще есть вот это, — он похлопал по рукояти британского меча. — Уж лучше погибнуть от него, чем, как Сифакс, медленно подыхать в римской тюрьме.

Он отплыл в Армению, где построил город для царя Артаксия, являвшегося также одним из сатрапов Антиоха. Однако Селевкид уступил всем требованиям римлян, и не только отдал им почти все свои корабли и согласился выплатить пятнадцать тысяч талантов, но и обязался в случае появления Ганнибала на подвластных ему землях немедленно задержать его. В скифские степи и Индию путь Ганнибалу был закрыт, и пуну ничего не оставалось, как отправиться в Вифинию, где царь Пругий поставил его во главе своей флотилии, состоявшей из нескольких утлых судов. С ними он одержал ошеломляющую победу над сильным пергамским флотом, а затем заманил в засаду и разгромил армию царя Евмена. Ведь все его великие смелые планы всегда были вполне осуществимы…

Но Пругий хотел славы только себе. Он отстранил Ганнибала от командования войсками, взамен подарил ему роскошный дом в Либиле на берегу моря, а сам возглавил армию и сразу потерпел поражение. Затем в Вифинию прибыл римский посол Тит Квинций Фламиний, и величайший из стратегов, сознавая полную безвыходность своего положения, в последний раз поцеловал Элиссу.

Вот я и закончил, Аристофан. Возможно, ты полагаешь, что кто-либо из твоих хронистов описал бы все это более возвышенными словами, сплел бы более причудливые сюжеты и вообще, возможно, даже значительно приукрасил события. И тогда, наверное, их участники выражались бы более возвышенным слогом; испещренные строками папирусные свитки отзывались бы в ушах читателей звоном мечей, громом литавр, ревом бегущих в атаку слонов и грохотом копыт закованных в броню коней катафрактов. А главный герой во всем блеске славы через двенадцать лет после бегства из Карт-Хадашта прижал бы к груди стеклянное изображение своей возлюбленной и, озаренный багровыми лучами заходящего солнца или подставив лицо под розовые персты Эос[192], исторг бы из своей бурно вздымающейся груди какое-нибудь крылатое выражение. А вокруг сновали бы жестокие цари, бездушные римляне или грохотал прибой.

Но я не хочу приходить в неистовство или роптать на судьбу. И вообще, после восьмидесяти я заключил мир с богами, которых опять же не существует. Затупившийся меч Мемнона я отослал в храм древнего бога Амуна. С людьми я также хотел бы заключить мир, но это вряд ли получится. А другой меч…

Солнце село, и полная луна уже выкатилась на небосвод. Мы обманем ее, Бомилькар, мы вообще их всех обманем с командой «Порывов Западного Ветра». Посланец Аристофана терпеливо ждет последнего свитка. По его словам, завтра в библиотеке состоится торжественное прощание с Антигоном из Кархедона. Мои внуки и внучки дожидаются меня на берегу озера Мареотис. Жаль, что Калаби не дожила до этого часа.

Коринна затушит светильники и вместе с вестником из библиотеки покинет дом. Сто талантов лежат на ее счету в Царском банке. Жизнь в Александрии стала очень дорогой, но ты, Коринна, сможешь многое себе позволить, только не плачь, а пиши.

Она погасит светильники, как только будет написано последнее слово. «Порывы Западного Ветра» уже стоит у причала речной гавани, и ветер, надув паруса, скоро понесет его по залитой молочным светом воде. Ведь старому купцу совершенно не нужны излишние почести и долгое мучительное прощание.

Выкованный в урочище Пляшущих Камней меч Ганнибала я, с согласия Бомилькара и Коринны, разломаю на пять частей и завтра выброшу обломки в Нил.