Великий санный путь

Кнуд Расмуссен

ВЕЛИКИЙ САННЫЙ ПУТЬ

Перевод с датского: А.В. Ганзен

Выполнивший OCR располагал двумя изданиями "Великого санного пути". Помимо приведенного выше, было и [Расмуссен К. Великий санный путь. Пер. с датск. А.В. Ганзен. Кент Р. Гренландский дневник. Пер. с англ. В.К. Житомирского. Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во. 1987. - 496 с. Тираж 100.000]. Тексты аутентичны за исключением почему-то выпущенных в 1987 г. обращения К. Расмуссена "Датской молодежи" и множества мелких фрагментов текста из целого ряда подразделов. Таким образом, второе издание повторяет первое в несколько усеченном виде. Однако оба издания дополняют друг друга. Если в первом имелись рисунки и "Предисловие" кандидата исторических наук Л.А. Файеберга, то во втором - не только "Предисловие", но и обширные информативные "Примечания" (названные в оригинале "Комментарии"); автор Н.А. Лопуленко. Все это включено в электронную версию; OCR основного текста - по изданию 1958 г.

Введены также дополнительные "Примечания выполнившего OCR" (идут единым списком вместе с примечаниями Л.А. Файнберга и Н.А. Лопуленко; номера приведены в тексте цифрами в квадратных скобках).

Картинки в начале и конце глав издания 1958 г. (художник Л.В. Гритчин), похожие на грубые линогравюры и не представляющие ценности, не приводятся.

В основном тексте книги (1958 г.) имеются иллюстрации, изображающие членов экспедиции К. Расмуссена и эскимосов. Кто их выполнил, не указано, но не художник Л.В. Гритчин (отмечено, что его - только картинки в начале и конце глав). По-видимому, эти рисунки - из датского оригинала. Все они представлены в каталоге FIGS.

В электронную версию включены найденные в Сети (датские сайты) фотографии К. Расмуссена и др. (каталог Rasmussen_Faces). Они в какой-то мере подтверждают, что, Расмуссен был на четверть эскимосом. А именно: в большинстве случаев Расмуссен щеголяет без шапки, в то время как все вокруг стоят в меховых капюшонах, малахаях или в других весьма солидных головных уборах.

В двух указанных изданиях имелись карты похода К. Расмуссена со спутниками по Великому санному пути. Маршруты на обеих картах идентичны, однако сами карты отличаются: например, на одной есть такой-то мыс, но отсутствует этакий, а на другой - наоборот. В издании 1987 г. вообще забыли указать место базы экспедиции - о. Датский. В каталоге MAPS представлены обе карты (Map_1.gif - из издания 1958 г., а Map_2.gif - 1987 г.). Помимо них добавлены карта Гренландии из [Скотт Дж. Ледниковый щит и люди на нем. М.: Географгиз. 1959. - 112 с.], на которой можно видеть маршруты экспедиций К. Расмуссена по этому острову (Map_3.gif), и карта Гренландии из Сети (Map_4.gif), показывающая, помимо прочего, местонахождение Земли Кнуда Расмуссена.

Таким образом, каждая карта имеет специфическую информационную значимость.

Версия содержит дополнительные материалы о К. Расмуссене (сборник !Intro_After.doc), в том числе предисловия кандидата исторических наук Л.А. Файнберга (к изданию 1958 г.) и Н.А. Лопуленко (к изданию 1987 г.). Примечания ко всем дополнительным материалам находятся в том же файле !Intro_After.doc.

В обоих изданиях книжной версии неважно выполнена рубрикация, так что не совсем ясно соподчинение глав (больших разделов) и подразделов. Из-за этого и в издании 1958 г., и 1987 г. оглавления не совпадают с рубрикацией в тексте, где все верно, хотя и нечетко (причем несовпадения в двух изданиях разные). Для устранения указанного недостатка введена нумерация основных разделов и подразделов оригинала (см. ниже "Оглавление").

В электронной версии проставлено ударение на "o" в словах типа бoльшая. Следует иметь в виду, что "o" является не буквой, а одним из символов в Word (Латиница 1). Аналогичным образом и с "e". Есть и "a". Имеются также скандинавские буквы (символы) в датских выходных данных книги (см. заголовок) и в иноязычной библиографии (!Intro_After.doc). В *.txt указанные символы не воспроизводятся, а в *.htm они отображаются корректно только когда при конвертировании задают не кириллицу, а многоязыковую поддержку.

АННОТАЦИЯ РЕДАКЦИИ (1958 г.)

Это книга знаменитого полярного исследователя Кнуда Расмусссна о самом большом путешествии на собаках, проделанном когда-либо людьми, о 18.000-километровом путешествии через все северное побережье Америки от Гудзонова залива до Аляски. Это повесть о мужестве ученого, не останавливавшегося ни перед какими препятствиями в достижении поставленной цели. Замечательные по красоте описания северной природы сменяются яркими и живыми сценками из жизни эскимосов, самого северного народа земли. И красной нитью проходит через всю книгу мысль о необходимости любви и уважения к человеку, пусть непохожего на тебя ни цветом кожи, ни культурой.

ВМЕСТО ЭПИГРАФА

Человека, принявшего нас, звали Игьюгарьюк. Он сразу произвел на нас хорошее впечатление, так как в противоположность всем своим землякам в этой местности встретил нас с бесстрашным радушием. Было что-то жизнерадостное в его широкой улыбке, и это сразу нас покорило. Кроме того, я кое-что узнал о нем заранее от ближайших соседей на реке Казан. И способ, каким он добыл себе свою первую жену, был даже по сравнению с обычными у эскимосов методами сватовства, мягко выражаясь, сногсшибательным. Он никак не мог заполучить ее и потому вместе со своим старшим братом внезапно появился во входном отверстии снежной хижины своей возлюбленной и перестрелял семь-восемь человек: тестя, тещу, зятьев и невесток, пока девушка, без которой он не мог жить, не осталась, наконец, одна в хижине и он не добился своего.

Немудрено, что я был очень поражен, когда человек с таким темпераментом сразу по моем прибытии официально представился мне как местный блюститель закона и порядка, протянув документ за подписью и печатью Канадского правительства.

К. Расмуссен. "Великий санный путь"

ОГЛАВЛЕНИЕ

Л.А. Файнберг. Предисловие к изданию 1958 г. (!Intro_After.doc)

Н.А. Лопуленко. Предисловие к изданию 1987 г. (!Intro_After.doc)

ДАТСКОЙ МОЛОДЕЖИ

ВСТУПЛЕНИЕ

1. ГУДЗОНОВ ЗАЛИВ И БАРРЕН-ГРАУНДС

1.1. Первая встреча с людьми

1.2. Такорнаок - "Нелюдимка"

1.3. Заклинатель духов Ауа

1.4. Пустынные равнины

1.5. Оленные эскимосы

1.6. Искатели правды

1.7. Языческое благословение

1.8. Обратно к морю

1.9. Интермеццо

1.10. Когда Ауа стал избранником духов

1.11. "Мы боимся"

1.12. "Я была так счастлива"

1.13. Перед выступлением

2. ВДОЛЬ СЕВЕРНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ АМЕРИКИ

2.1. К Северо-западному проходу [так]

2.2. Охота за амулетами у магнитного полюса

2.3. У собак каникулы

2.4. Стойбище блаженных

2.5. Свидание

2.6. Великое чудо

2.7. Закаленное племя

2.8. Зимняя охота на тюленей

2.9. Эскимосский катехизис

2.10. Последняя почесть

2.11. Племя охотников на мускусных быков

2.12. Праздник певцов

2.13. Укрощение "бурного малютки"

2.14. Под властью доллара

2.15. На севере Аляски

2.16. Китовый праздник

2.17. Стойбище старого вождя

2.18. Современные эскимосы

3. НОМ

3.1. Ном

3.2. Жители скал на острове Кинг

ПРОЩАНИЕ

ПРИМЕЧАНИЯ (Comments.doc).

ДАТСКОЙ МОЛОДЕЖИ

Жили-были, говорит старое эскимосское предание, молодые люди, которым хотелось объехать вокруг света.

Они были полны жизни, жаждали приключений, и не было такой цели, которая казалась бы им слишком высокой. Были они так молоды, что только-только успели взять себе жен. И вот все они двинулись в путь, но разделились так, что половина их направилась в одну сторону, а другая в противоположную, тоже вдоль берегов, чтобы встретиться, обогнув кругом землю.

Они ехали и ехали. Летом в кожаных лодках, зимой на санях с собачьей упряжкой. Год проходил за годом. У путников рождались дети, но они продолжали свой путь; они не хотели отказаться от поставленной себе цели. Наконец они состарились, а у детей их народились свои дети.

Предание говорит, что, отправляясь в дорогу, путешественники взяли с собой большие красивые ковши из рогов мускусных быков, но так долго ехали они и столько раз черпали воду для питья из озер и речек, что под конец от ковшей остались одни ручки.

В конце концов путники встретились, когда каждый отряд прошел свою половину пути вокруг земли. Но были они тогда уже древними старцами, которых водили под руки внуки.

- Свет велик! - сказали они при встрече. - И мы состарились в пути. Но мы прожили богатую жизнь и, пока достигли своей цели, набрались знаний и мудрости, чтобы передать будущим поколениям.

Эти проникновенные слова старинного эскимосского предания, учившие людей быть верными идеалам своей юности, произвели на меня сильное впечатление, когда я впервые услыхал их еще подростком.

Прекрасная картина проявленной силы воли захватила меня, потому что я уже тогда питал втайне великое желание когда-нибудь двинуться в дальний путь по северным побережьям, чтобы побывать у всех эскимосов.

Это желание я привел в исполнение во время своей Пятом полярной экспедиции Туле - вокруг северных берегов Америки. По материалам этого путешествия от берегов Гренландии к Тихому океану мною написан ряд популярных и научных работ, а теперь в книге "Великий санный путь" я пытаюсь дать сжатое описание поездки, включив в него лишь важнейшее о самом пути и о встреченных мною людях.

И с благодарностью сознавая, как много значило для меня достижение в зрелые мои годы той цели, которую я поставил себе еще совсем юношей, я посвящаю эту книгу датской молодежи.

Кнуд Расмуссен

Фьорд Линденов, 10 сентября 1932 г.

ВСТУПЛЕНИЕ

Раннее утро на вершине крутого мыса Восточного [1], крайнего сибирского предгорья на востоке.

На вершинах уже выпал первый снег, невольно думаешь о первом холодке осени. Воздух резкий и прозрачный, даже бриз не курчавит Берингова пролива, где медленно плывет по течению к северу пак [2].

Спокойной мощью дышит ландшафт; далеко на горизонте маячит в солнечной дымке остров Большой Диомид, за которым в проливе проходит граница между Америкой и Азией.

С того места, где стою, я из одной части света заглядываю в другую, так как за Большим Диомидом синеет, как туманная отмель, другой остров Малый Диомид, принадлежащий к Аляске.

Все, что лежит передо мною, купаясь в ярком свете солнца и моря, представляет ослепительный контраст с землей, находящейся у меня за спивой. Там расстилается плоская, болотистая тундра, с виду страна мертвого однообразия, в действительности - царство равнины с ее особой жизнью, полной пернатой дичи и звуков; низменность, которая, не пересекаясь ни единой возвышенностью, тянется через целый мир рек и озер к местам с названиями, звучащими чуждо для слуха, к дельте реки Лены и еще дальше, дальше за мыс Челюскина [3], к местам, уже недалеким от моей собственной родины.

У подошвы скалы, на которую я только что поднялся, я вижу кучку идущих чукчанок в меховых одеждах оригинального покроя; на спинах у женщин мешки из оленьих шкур, которые они набивают злаками и ягодами. Чукчанки входят такою живописною деталью в этот нагорный простор, что я не отвожу от них взгляда, пока они не скрываются среди зеленых склонов долины.

На узкой косе между плавучим льдом с одной стороны и зеркальной водой лагуны - с другой расположился поселок Уэлен. Он только еще просыпается; в конусообразных палатках из моржовых шкур зажигаются один за другим костры для варки пищи.

Недалеко от поселка, над закруглением холмистой гряды, видны резкие силуэты пасущихся домашних оленей; они пережевывают мох, а пастухи, покрикивая, окружают их, чтобы перегнать на новое пастбище.

Для всех этих людей сегодня обычные будни, звено в их повседневной жизни; для меня - переживание, которому я едва осмеливаюсь верить. Ведь этот ландшафт и эти люди означают, что я в Сибири, к западу от самого окраинного эскимосского племени, и, стало быть, моя экспедиция завершена.

Высокая скала, на которой я стою, и чистый воздух вокруг меня раздвигают мой кругозор, и я вижу след, оставленный нашими санями на белом снегу по краю земли, на самых далеких окраинах Севера, обитаемых людьми.

Я вижу тысячи мелких становищ, давших содержание нашему путешествию, и меня охватывает великая радость: мы встретились со сказкой; сказкой были все наши пестрые переживания среди замечательнейших племен из живущих на свете.

Медленно пробивались мы вперед непроложенными путями и всюду пополняли свои знания.

Как длинен оказался наш санный путь - продвижение экспедиции вперед плюс наши экскурсии по суше и по оледенелым морям, то в погоне за дичью, то в поисках людей? 18.000 километров, 5000 датских миль, пол-обхвата всего земного шара? Как это безразлично! Ведь не расстояния имели для нас значение!

И, радуясь итогам нашей санной экспедиции, я невольно вспомнил один эпизод на Аляске, где весной все ожидали прибытия отважного летчика с другой стороны земного шара.

И я от всего сердца возблагодарил судьбу, позволившую мне родиться, когда полярные экспедиции на санях с собачьей упряжкой еще не считаются отжившими свой век. Ведь все наши переживания связаны именно с прелестью и разнообразием многочисленных стоянок, созданы возможностью изучать, учиться многому во время наших остановок. И я вновь отчетливо увидел перед собой узкий след санных полозьев на белом снегу.

И меня охватывает горячее чувство благодарности нашим терпеливым, неприхотливым собакам.

Мы трудились, выбивались из сил с ними заодно, работали дружно, как только могут работать живые существа, помогая друг другу то в борьбе с труднопроходимыми торосами, то в дикой погоне за охотничьей добычей; всего же веселей, когда голодные, осунувшиеся с тоски по мясу, завидим, бывало, вдалеке стойбища, пахнущие неведомым еще людом!

На этих-то наших переживаниях и будет построено данное повествование, - мы черпаем из обильного источника чужих стран и людей.

Теперь, когда я оглядываюсь на события своей жизни, выходит, что все складывалось как-то естественно. И моя благодарность саням с собачьей упряжкой переходит в благодарность моему гренландскому детству. Сани были моей первой настоящей игрушкой, и с санями я решил главную свою жизненную задачу. Моим родным языком был эскимосский, которому другим полярным исследователям необходимо было сначала научиться; я жил одною жизнью с гренландскими звероловами, и поездки и путешествия даже в труднейших полярных условиях были для меня обычной, естественной формой труда.

Поэтому Пятая полярная экспедиция Туле является счастливым продолжением моего детства и юности.

* * *

Теперь, когда мне предстоит охватить своим повествованием все пережитое за это долгое путешествие, оставившее во мне наиболее глубокие впечатления, я естественно в той же мере испытываю радость при мысли о том, что могу рассказать, как и смиренную грусть при мысли о том, что я поневоле должен пропустить. Особенно сожалею я, что приходится опустить все сообщения моих товарищей о тех санных экскурсиях, которые они проводили самостоятельно.

Почти полтора года провели мы на своей главной квартире на Датском острове у северного берега Гудзонова залива. Отсюда мы выезжали изучать эскимосов Айвилика и Иглулика, ездили на раскопки руин ранней эскимосской культуры и посещали первобытных континентальных эскимосов на Баррен-Граундсе. В течение второй зимовки мои товарищи продолжали свои работы как в окрестностях нашей зимней квартиры, так и среди континентальных эскимосов, а также на Баффиновой Земле; я же с двумя проводниками-гренландцами проехал вдоль всего американского материка и через Северо-западный проход [4] вышел к Берингову морю. Я посетил все эскимосские племена, обитающие на протяжении этого пути, и сам жил точно так же охотой, как и они. Наблюдения мои за время этого путешествия и составляют основу моего повествования.

Герой данной книги - эскимос. О его истории, его повседневной жизни, его борьбе за существование, о его духовной культуре пойдет здесь речь. Только ради общей связи рассказов о разных приключениях и событиях придется попутно упоминать о долгом нашем пути на собаках.

Энтузиазм, который я всегда встречал в своих товарищах, в огромной степени способствовал тому, что я оказался в состоянии выполнить взятую мною на себя большую задачу.

Вот члены нашей экспедиции:

Петер Фрейхен [Freuchen], картограф и натуралист;

Теркель Матиассен [Mathiassen], археолог и картограф;

Кай Биркет-Смит [Birket-Smith], этнограф и географ;

Хельге Бангстед [Bangsted], научный сотрудник;

гренландец Якоб Ольсен [Olsen], сотрудник и толмач, и

Педер Педерсен [Pedersen], капитан экспедиционного судна "Морской Конунг".

Официальное название экспедиции: Пятая экспедиция Туле; датская этнографическая экспедиция в арктическую Северную Америку 1921-1924 годов.

В 1910 году я вместе с Петером Фрейхеном [5] организовал на мысе Йорк в Северной Гренландии полярную станцию Туле. Так назвали ее потому, что это была самая северная из всех постоянных полярных станций в мире [6]. И так как эта станция служила практически и экономически базой для моих полярных экспедиций, то они и называются вообще "экспедициями Туле".

Большое значение для проведения нашей экспедиции имело, конечно, то обстоятельство, что в ней участвовали полярные эскимосы, сопровождавшие нас от самой Туле. Это были: Иггьянгуак ("Маленькая глотка") с женой Арнарулунгуак ("Маленькая женщина"), Аркиок с женой Арнангуак, Насайтордлуарсук, по прозвищу "Боцман", с женой Акатсак и, наконец, совсем юный Кавигарссуак Митек ("Птица Гага").

Иггьянгуак умер от инфлуэнцы еще до того, как мы покинули юго-западную Гренландию, но, несмотря на это, вдова его осталась при своем желании участвовать в экспедиции, и она-то как раз вместе с Гагой совершила весь долгий путь на собаках через Северо-западный проход до Аляски. На обязанности Арнарулунгуак, как и других женщин, участвовавших в экспедиции, лежало содержать в порядке наши меховые одеяния, варить пищу и время от времени присматривать за собаками в пути. Мужчины управляли собаками, охотились и складывали на стоянках хижины из снега.

Арнарулунгуак - первая эскимосская женщина, совершившая столь далекое путешествие, и она да Гага единственные эскимосы, посетившие всех своих соплеменников. Принимая во внимание то напряжение сил, какого потребовало это путешествие, я не знаю, кому больше удивляться: животным - собакам, или людям - эскимосам, столь благополучно перенесшим все мытарства трехсполовинойлетнего пути. Одно, впрочем, знаю я твердо: что мне трудно в последующем моем описании достаточно сильно оттенить - как много я лично обязан им всем.

В этой книге придется опустить все научные результаты экспедиции, а также и более обстоятельное развитие наших теорий о происхождении эскимосской культуры. Но ввиду того что изучение эскимосских племен было главной задачей экспедиции, я все-таки хочу дать здесь хотя бы краткий обзор.

Эскимосы широко разбросаны на всем пространстве от Гренландии до Сибири, почти на одной трети арктической периферии земли; вопреки столь широкому распространению общая их численность невелика, не свыше 36.000 душ [7]. Мы имеем основания думать, что прошло от 1500 до 2000 лет с того времени, когда эскимосские племена впервые вышли из пределов области, бывшей первоначальной родиной собственной их культуры.

Культура канадских эскимосов имеет две резко разграниченные основные линии: линию культуры континентальной и линию культуры приморской. Первобытнейшие эскимосы - кочевое племя, обитавшее в глубине материка и жившее охотой на оленей, - не имели связи с морем. Ничто в их традициях или в орудиях лова не указывает, чтобы они когда-либо охотились за морским зверем. Напротив, оказалось, что фольклор приморских эскимосов во многом повторяет фольклор континентальных племен, хотя последние никогда не бывали у моря. Из этого естественно заключить, что первоначально все эскимосы были континентальным охотничьим племенем и лишь позднее часть их двинулась к морю, чтобы заняться охотой на морского зверя. Эти выходцы, стало быть, сохранили свой исконный язык и мифы, лишь прибавив к ним все то новое, что должны были усвоить себе в смысле культуры технической и умственной после того, как поселились у моря.

Излагая эту теорию более популярно, можно сказать, что эскимосы в далеком-далеком своем прошлом одного корня с индейцами. Но различные условия жизни взрастили и разные культуры. На индейцев наложила печать окружавшая их лесная природа, на эскимосов - голые безлесные равнины.

Специфическая культура континентальных эскимосов развивалась около больших рек и озер северной части Канады. Отсюда они впоследствии двигались к морскому берегу, или гонимые враждебными племенами, или выслеживая оленей, менявших пастбища. Таким образом возникла первая фаза приморской культуры на арктическом побережье Канады, предположительно между заливом Коронейшен и Северным магнитным полюсом. Отсюда они стали двигаться на запад и дошли до Аляски и Берингова моря. На побережье этого моря, изобиловавшего крупным морским зверем, и достигла своего расцвета их культура как приморских жителей [8].

Но и отсюда, из этих мест, снова началось переселение племен - по какой причине, сказать трудно; на этот раз уже с запада к востоку. Это переселение объясняет происхождение всех найденных нами на арктическом побережье между Гренландией и Аляской руин постоянных зимних жилищ эскимосов. Нынешние обитатели этих мест не строят таких жилищ; последние возведены были в сравнительно позднейшее время племенем, которое называют тунитами. Но подобные жилища строили до самого последнего времени гренландцы; они-то, вероятно, и были так называемыми тунитами [9].

В течение всех этих лет, когда шло переселение, некоторые племена оставались постоянными обитателями внутриматериковых областей, чем и объясняется то, что нам удалось встретить потомков первобытных эскимосов на Баррен-Граундсе.

* * *

Экспедиция отбыла из Копенгагена 17 июня 1921 года и направилась через Гренландию, отчасти для того, чтобы захватить с собой гренландских ее участников, отчасти, чтобы запастись необходимым для арктического путешествия снаряжением. Для экспедиции было построено специальное судно в 100 тонн, шхуна "Морской Конунг".

После удачного плавания по знаменитому и часто забитому льдом заливу Мелвилла [10] мы 3 августа прибыли в Туле, где и приняли на службу гренландцев [11]. В середине августа прошли Гудзоновым проливом, пробиваясь сквозь тяжелые льды к северному берегу острова Саутгемптон, откуда по разводьям пробились к необитаемому островку около Ванситтарта. Тут мы устроили нашу главную квартиру, и отсюда "Морской Конунг", выгрузив на берег все имущество экспедиции, отплыл в обратный путь.

Целый месяц ушел у нас на постройку зимнего дома, которому мы дали название "Раздувального меха". Наблюдениями установлено было, что место, где мы расположились, находится на 55°54' северной широты и 85°50' западной долготы. Но старые карты были так неточны, что вначале, до обследования нами всей области, мы не в состоянии были отметить свое местонахождение на существующих картах.

Мы назвали островок, где выстроили свой дом, Датским островом. Здесь была приветливая долина, переходившая в открытый берег моря, но огражденная скалами. В общем создавалось впечатление замкнутого уголка земли. На берегу мы нашли свежие медвежьи следы, а около каменистой гряды встретили зайца, настолько ручного, что серьезно пытались взять его голыми руками.

Поднявшись на самую высокую из скал, мы увидели на небольшой площадке одинокого дикого оленя. Он в свою очередь, увидав нас, кинулся бежать к нам, ничуть, по-видимому, не испугавшись. А когда, наконец, открылся вид на чистую воду по ту сторону островка, мы разглядели черные лоснящиеся головы моржей, поднявшихся подышать и любопытно поглядывавших на нас. Никогда еще так гостеприимно не встречали нас на новоселье звери.

Зима пришла вместе с, октябрем; земля покрылась снегом, и узкий пролив, отделявший наш островок от острова Ванситтарт, замерз. Первым нашим делом было возможно скорее установить связь с ближайшими эскимосами. Но открытая вода в заливе Гора мешала нам предпринимать дальние поездки, и к исходу октября все наши открытия свелись к нескольким старым гуриям [12], отмечавшим тайники, где хранились луки и стрелы охотников на оленей. Приходилось терпеливо ждать ледяного покрова, и раньше ноября нечего было рассчитывать на дальнюю поездку.

1. ГУДЗОНОВ ЗАЛИВ И БАРРЕН-ГРАУНДС

1.1. Первая встреча с людьми

Я сделал остановку, чтобы отогреть свои замерзшие щеки, как вдруг какой-то звук и внезапное смятение среди собак заставили меня вскочить. Сомневаться не приходилось - это прозвучал выстрел, разорвавший тишину вокруг меня! Я тотчас обернулся, высматривая отставших от меня Петера Фрейхена и Боцмана; пожалуй, это они давали мне сигнал подождать их, так как у них что-то случилось с санями. Я скоро увидел их - две точки вдали, но обе быстро подвигались. Стало быть, это не они стреляли. Тогда я поглядел вперед и, как многие нервные люди, которые при сильном внутреннем волнении способны вдруг сразу успокоиться внешне, я, как ни в чем не бывало, опять уселся на свои сани, не проделывая ничего такого необдуманного, что, как я думал сам, могло случиться со мной при первой моей встрече с канадскими эскимосами.

В трех-четырех километрах впереди какая-то черная черта прорезала белое однообразие льда, покрывавшего залив. Может быть, это новая трещина, еще не запорошенная снегом?

Скорее бинокль! И тут я разглядел целый ряд саней, запряженных собаками; они остановились, чтобы наблюдать за нами, приближающимися с юга. Вот от саней отделился человек и пустился бегом по льду, наперерез нам.

Я знал, что мне предстоит одна из великих минут моей жизни. Эти люди были целью моего путешествия и что бы ни означали - дружбу или вражду, как выстрелы, время от времени производимые кучкой людей, так и гарпун в руках человека, бегущего остановить меня, - нетерпение мое было так велико, что я оказался не в силах сдержать обещание, которое мы, товарищи, дали друг другу, обещание, что опередивший должен подождать отставших, чтобы мы все вместе пережили первую встречу.

Не раздумывая больше ни минуты, я вскочил на сани и подал собакам сигнал, указав им на человека, бежавшего по льду. Собаки сразу отнеслись к нему, как к убегающей дичи, и быстро рванули вперед. А когда, наконец, добежали до него, совсем одичали - все в нем было для них чужим: и запах его, и одежда, и удивительные его прыжки, чтобы не попасться в зубы двенадцати раскрытых пастей.

- Стой смирно! - крикнул я и, широким прыжком перемахнув с саней к собакам, обнял эскимоса. Собаки разом остановились, увидав это изъявление дружбы и смиренно попрятались за сани.

Меня, как молнией, пронизала догадка, что человек понял выкрикнутые мною слова. Он был высокого роста и хорошего сложения; лицо и длинные волосы заиндевели, крупные белые зубы сверкали во рту; он улыбался и ловил воздух, запыхавшись от бега и волнения.

Так, чуть не кувырком, встретился я впервые с новыми людьми!

Когда мои товарищи стали приближаться к нам, я направил свой путь к кучке людей на льду, внимательно следивших за нашими объятиями.

Человека звали Папик - "Маховое перо"; жил он на возвышенности у залива Лайон. Больше я пока ничего не успел узнать, так как, наученный опытом, хотел остановить собак раньше, чем мы подъедем слишком близко к чужакам. Все мужчины пошли нам навстречу; лишь женщины и дети остались лежать около саней, привольно раскинувшись на снегу, совсем как на зеленой лужайке в летний день. Мельком я увидел, что некоторые из женщин держат на руках полуголых младенцев и кормят их грудью. Солнце озаряло их смуглые улыбающиеся лица, и я как-то вдруг перестал понимать, что погода все та же, как и полчаса тому назад, когда я вынужден был потирать свой нос.

Итак, это были акилинермиут - "люди с той стороны большого моря", о которых я наслышался еще подростком, когда начал интересоваться эскимосскими сказаниями. И более живописной встречи не могло быть: целый караван среди льдов - мужчины, женщины, дети в фантастических одеяниях словно живая иллюстрация к гренландским сказаниям о знаменитых обитателях материка. Каждый лоскуток на них был из оленьих шкурок, мягких короткошерстых шкурок оленей, убитых на первых осенних охотах. Женские верхние одежды отличались просторными капюшонами и развевающимися длинными полами, прикрывающими штаны и спереди и сзади. Забавные мужские одеяния были как будто специально приноровлены для бега - короткие спереди и с длинным хвостом сзади. Все это настолько отличалось от тех мод, с которыми я свыкся раньше, что я разом почувствовал себя перенесенным совсем в другую эпоху, в сказочные стародавние времена, а вместе с тем и в новые, полные обещаний познакомить меня с новыми людьми и условиями.

В этой массе новых впечатлений было, впрочем, одно, которое мигом сделало нас старыми знакомыми и сблизило друг с другом, это - язык. Правда, я всегда знал, что, в сущности, у нас общий язык, но никогда не думал все-таки, что разница так мала, и мы сразу сможем завязать беседу. Немудрено, что здешние эскимосы приняли нас за дальних своих одноплеменников с Баффиновой Земли.

Хотя они недавно снялись с места со всем своим добром и были как раз на пути к осенним своим стойбищам на материке за заливом Лайон, они все-таки были до такой степени людьми минуты, как вообще все эскимосы, что на время оставили всякую мысль о поездке и продвинулись только до больших снежных сугробов по соседству, где мы могли разбить целый поселок из снежных хижин, чтобы отпраздновать там нашу первую встречу.

Встречаясь с новыми людьми, ощущаешь то же самое, что и попав в иную страну; все время ждешь, что вот-вот случится что-нибудь необычайное. Так оно, впрочем, и вышло тут. Нечто столь будничное, как постройка снежной хижины, что мы делали сами сотни раз, оказалось здесь настоящим чудом. В жизни не видывали мы, чтобы хижина вырастала из снежных сугробов с такой быстротой. Среди обитателей мыса Йорк это считается работой, требующей двоих людей: один вырезает снежные пласты и передает другому, а тот складывает из них хижину. Тут же один человек сначала только делал надрезы на снежных сугробах того участка, который казался ему подходящим для кладки хижины, а затем вырезал пласты и сразу складывал из них хижину. И все это делалось с такой быстротой, что мы онемели. Жена человека тем временем взяла большую оригинальную снеговую лопату, имевшую не только обычную рукоятку, но еще и ручку, приделанную к самой лопасти, и стала огребать [так] осыпающийся со стен снег и оглаживать самые стены по мере того, как они росли. Таким образом, забиваются все скважины между пластами кладки, и в хижине бывает тепло в любую погоду.

Меньше чем в три четверти часа были сложены три большие хижины, а почти одновременно с тем, как была готова в хижине и снежная лежанка, на ней зажглась жировая лампа, распространяя тепло в жилье.

Мы, трое товарищей, разместились каждый в одной из трех семей, чтобы извлечь как можно больше из общения с новыми друзьями, и как только весь наш багаж был разобран, мы заняли свои места на снежных лежанках; затем на большие жировые лампы была поставлена вариться оленина, а, кроме того, у наших хозяев имелись и запасы чая и муки, купленные у белого, который, по их рассказам, жил в Репалс-Бее недалеко от нашего становища.

Это была важная новость для нас; нам открывалась возможность отправить весной почту домой.

Моим хозяином был приветливый и симпатичный человек по имени Пилакавсак; его жена Хауна домовито хлопотала, чтобы устроить меня как можно лучше, а тем временем оленина сварилась и от чайника повалил горячий пар.

Во время еды я получил много ценных сведений о заселенности здешних мест. Оказалось, что стойбища раскиданы почти по всем направлениям от нашей главной квартиры, и хотя население не слишком многочисленно, но состав его тем интереснее. Благодаря тому счастливому обстоятельству, что мы могли разговаривать с нашими хозяевами на их языке, и вызванному этим обстоятельством доверию с их стороны, мы имели возможность затрагивать даже религиозные вопросы так широко, что я очень быстро уяснил себе, насколько эти люди, вопреки их чаям, муке и начинающейся у них "культуре эмалированных изделий", все еще остаются совершенно первобытными людьми по складу своего мышления и по всему своему мировоззрению.

Это сразу открыло для нас новый обширный мир, готовивший нам новую работу, новые задачи. Но пока что дело шло о продолжении пути, и на следующее же утро мы выступили, а 5 декабря, еще среди бела дня, достигли того места, где, как говорили эскимосы, жил белый человек. В глубине бухточки за высокими торосами мы увидели мрачное, неприглядное строение, окруженное целой колонией снежных хижин. Это был самый крайний торговый пункт знаменитой Торговой компании Гудзонова залива [13], одной из старейших и крупнейших торговых фирм в свете. В том месте, где в крутом ледяном подъеме на берег была прорублена дорога, мы свернули и подъехали к дому. Едва мы остановились, дверь распахнулась, и заведующий, капитан Кливленд, предстал перед нами, как будто уже давно поджидал нас. Прием был сердечный. Старый капитан показал себя столь же проворным, сколь и превосходным поваром, и не успели мы привести в порядок свои сани и покормить собак, как он уже повел нас в столовую, говоря, что все готово. Длинный широкий стол, заполнявший столовую, ломился под тяжестью свежих, сочных оленьих ростбифов с гарниром из разных калифорнийских овощей.

Джордж Вашингтон Кливленд был старым китоловом, больше тридцати лет тому назад потерпевшим крушение у здешнего берега. С течением времени он так хорошо прижился у эскимосов, что никак не мог собраться назад на родину. Вообще же остался американцем в значительно большей степени, чем можно было ожидать от человека, жившего столь оторванно от соотечественников. Он сейчас же стал хвалиться тем, что родился как раз на том самом берегу Америки, куда в свое время причалил "Mayflower" [14] с первыми английскими эмигрантами. Жизнь его была полна приключений, и он рассказывал о них с большим подъемом. Пестрой вереницей прошло через его жизнь все, что может выпасть на долю старого пионера, и ни крушение, ни голод, ни всяческие неудачи и злоключения не могли сломить его юмора.

Мы весьма мало знали об условиях жизни в этой дальней арктической части Канады и получили от мистера Кливленда много сведений, которые впоследствии нам очень пригодились. Новостью явилось для нас сообщение, что одна из шхун Гудзоновской компании с французом капитаном Жаном Бертье зазимовала в пяти днях пути дальше к югу, в бухте Уэйджер. Возможно было, что нам в течение зимы представится случай послать домой почту, поэтому мы тут же порешили, что Петер Фрейхен поедет дальше и соберет более точные сведения.

Гости не были обычным явлением в этих краях, и капитан Кливленд пожелал отпраздновать наше прибытие танцами. По этому случаю всех женщин щедро оделили пестрым цветистым ситцем, из которого они стали наспех шить себе бальные платья. В комнате капитана топилась большая печка оригинальной формы - чашечка пылающего мака! - и стояла такая жара, что плясать в тяжелых меховых одеждах было бы невозможно. Для нас всех этот вечер стал большим праздником, когда граммофон, хрипящий всюду следом за белым человеком, заиграл, а Кливленд, несмотря на свои 60 лет, закружился в плясовом вихре, дирижируя старинными танцами китоловов, которым он в совершенстве обучил эскимосов.

Поздним вечером мы, совсем раскисшие от пляски и жары, побывали в гостях в одной из снежных хижин, где нашли прохладу и вернули себе облик человеческий. Мы любопытны, нам хочется побольше узнать о стране и ее обитателях! Но так как мы еще не знаем местных названий и должны придерживаться обозначений, которые находим на старых английских картах, то дело подвигается туго, пока не приходит неожиданная подмога.

Старик с длинной седой бородой и красными от ветра глазами оказывается географом племени. Мы вынимаем бумагу, карандаш и, к моему большому удивлению, этот "дикарь" без заминки чертит береговую линию, тянущуюся не на одну сотню миль от самого Репалс-Бея до Баффиновой Земли. И тут я опять переживаю удивительное чувство: большинство названий, которые я записываю: "Науярмиут", "Питоркермиут", "Ивиангернат" и многие другие совершенно одинаковы с названиями, удержавшимися в окрестностях моей родины в Гренландии. Хотя я и в чужой стране, но все тут звучит для меня по-родному.

Еще я чувствую, что вокруг меня дремлют воспоминания о былом, и, чтобы положить начало, рассказываю сам несколько старинных гренландских преданий. Оказывается, они всем здесь знакомы! И это замечательное обстоятельство, что чужой человек, только что прибывший в их стойбище, сразу рассказывает такие сказки, которые, как думалось, знакомы только им, - возбуждает такое изумление, что в хижину быстро набивается народ. Старый "картограф", которого зовут Ивалуардьюк, садится рядом со мной; его интересуют сказания и старинные песни. Сам он со своей длинной бородой - сказочная фигура, и его тихий приятный голос звучит сагой. Он старейший в доме и один из старейших во всем племени. Когда он берет слово, все остальные умолкают. Он рассказывает про свою жизнь и свою старость. Он давно остался бы одиноким, так как его первая жена умерла много лет тому назад, - вдовец не в чести среди людей, - но он женился на своей приемной дочери и выменял себе ребенка на одну из своих собак [15]. Так здешние люди умеют сами помогать себе и облегчать свою долю.

Все просят его спеть песню, и он не заставляет себя долго упрашивать. Усаживается поглубже на лежанке, молодая жена его запевает звонким голосом песню, другие женщины разом подхватывают и под аккомпанемент монотонных звуков, которые то подымаются до громкого крика, то падают до тихого шепота, Ивалуардьюк нараспев произносит песню, сложенную им в память своей молодости:

Мошки, стужа - эти муки ходят врозь всегда.

Я лежу на льду, лежу в снегу, на льду, дрожу, стучу зубами.

Я, я сам, ая-ая-я.

Что ж, то память дней минувших,

Дней, когда толкутся мошки,

Дней, когда от стужи цепенеешь, - кружит мысли

Мне теперь, когда лежу на льду я распростертый.

Я, я сам, ая-ая-я.

Ай! Для песни

Нужно силу,

А я шарю,

Слов ищу.

Ай! Смотрю и вижу, что мне петь: широкоротого оленя!

С силой в цель копье метнул я вместе с древком,

И копье быку вонзилось прямо в пах,

И от раны весь затрясшись, он свалился и затих.

Ай! Для песни нужно силу, а я шарю, слов ищу.

Вот и песня вся, вот память.

Ведь певец-то только я.

Так прошла первая встреча с людьми, и после одной только дневки мы с Боцманом двинулись 7 декабря в путь, захватив с собой наших новых друзей, а Петер Фрейхен, согласно принятому нами решению, поехал дальше к бухте Уэйджер. По дороге домой мы около бухты Хэвилэнд нашли старый санный след и решили отправиться по нему, надеясь на встречу с новыми людьми.

1.2. Танорнаок - "Нелюдимка"

Посредине большого озера стояла старуха-эскимоска и удила форелей. Хотя зима только еще началась, но ледяной покров достиг уже такой толщины, что старухе лишь с большим трудом удалось сделать прорубь, чтобы закинуть удочку.

Время от времени эскимоска бралась за большую снеговую лопату и вылавливала из проруби мешавшие ей льдинки. Затем она для большего удобства ложилась ничком и втягивалась животом в прорубь, так что на виду оставались только две обтянутые мехом согнутые ноги, дрыгавшие между снежными сугробами.

Вдруг из сугроба выскочил зарывшийся там щенок и дико залаял. Старуха в смятении выбралась из проруби и увидела нас с Боцманом близехонько от себя. Наши собаки, давно заметившие ее со щенком, готовились окружить их.

Старуха взвизгнула, мигом вскинула перепуганного щенка себе на загорбок и припустилась бежать во всю прыть домой. От этого панического бегства наши собаки еще пуще одичали и, успев вдобавок почуять запах жилья, понесли нас так, что я еле успел вовремя схватить беглянку за шиворот и не совсем деликатно швырнуть на свой санный груз.

Она так и осталась сидеть, с ужасом таращась на меня, и я не мог удержаться от смеха. Но едва я рассмеялся, как у нее глаза налились слезами от удивления и радости, что она с друзьями.

Это была старуха Такорнаок - "Нелюдимка", и как много мы с нею смеялись потом над столь бурно завязавшимся знакомством!

Она сидела, судорожно обхватив руками щенка, который повизгивал все время, пока мы неслись вперед. И вдруг между взвизгами щенка я уловил новые звуки, которые меня озадачили. Я Наклонился к старухе и осторожно приподнял капюшон ее шубы: под мехом, крепко вцепившись в голую шею старухи, плакал взапуски с приемной матерью и сводным братцем трудной ребенок.

Мы уже давно завидели жилье и скоро добрались до трех снежных хижин. Жители повыскакивали, не зная еще хорошенько - бежать ли к нам или от нас. Но как только они разглядели бойкую, смеющуюся Такорнаок, так побежали нам навстречу и с радостным недоумением окружили нас. Такорнаок плохо оправдывала свое прозвище. С говорливостью, видимо успокаивавшей ее нервы, она передала все новости, которыми мы ее начинили, и порядком раззадорила любопытство стойбища. Она сообщила, что мы настоящие живые люди, но с такой земли, которая лежит далеко-далеко, по ту сторону большого моря.

Такорнаок, чувствовавшая свою силу, представила меня прямо по-матерински всем своим. Среди них был Инернернассуак - "Слишком быстро все творящий", старый заклинатель духов, родиной которого была область у Северного магнитного полюса. Глаза у него во время нашего знакомства сощурились в две узкие щелочки, и он не преминул обратить мое внимание на свой "пояс" заклинателя, на котором брякали поверх шубы всевозможные звериные кости, имевшие таинственную силу. Жена его, Оммертен, отличалась толщиной и простодушием, как и подобает тому, кто связывает свою судьбу со специалистом, обладателем тайных знаний. У них куча ребятишек, которые и обступили нас; ни один из них еще не достиг того возраста, когда называют по имени, и поэтому когда родители хотели шикнуть на кого-нибудь из них, то просто показывали на него пальцами.

Затем был здесь Талерорталик - "Человек с ластами", женатый на Увтукитсок - "Узкое лоно", приходившейся дочерью заклинателю. С виду это была совсем незначительная пара, но потом оказалось, что они-то и поддерживали существование заклинателя со всей его семьей. Он был калека, но, по словам Такорнаок, столь усердный рыболов, что верхняя пола его шубы постоянно была обледеневшею от лежания на брюхе над прорубью. При этих ее словах он вперил в меня свои умные, пытливые глаза, обычно характерные для всех калек.

Были тут и еще многие, названные вскользь, мимоходом, так как Нелюдимка хотела, чтобы я зашел к ней в жилье. Хижина ее хорошо содержалась, но было холодновато, пока не зажгли жировую лампу.

Как только мы с Боцманом влезли на теплые шкуры лежанки и мясо было поставлено на огонь, хозяйка уселась между нами и поразила нас сообщением, что теперь она замужем за нами обоими, так как ее муж, которого она, впрочем, очень любит, находится в дальней поездке [16]. После того она вытащила малютку из своего спинного мешка и с материнскою гордостью переложила в мешок из заячьих шкурок. Звали малыша Каситсок - "Дискант", и дали ему это имя в честь горного духа. Родился-то он вторым из сыновей-близнецов некоего Нагсука - "Рога", и приемная мать отдала за него отцу свою собаку и сковородку. В сущности, это была чересчур дорогая плата за худое, крохотное существо, и Нелюдимка не переставала сокрушаться о том, что Рог обманул ее, оставив себе того из близнецов, который был пожирнее.

Нелюдимка болтала без умолку, и мы скоро узнали ее вдоль и поперек. Она гордилась своим происхождением, так как принадлежала к знаменитому племени Иглулик, обитавшему около пролива Фьюри-энд Хекла.

- У моих отца с матерью, - рассказывала она, - часто рождались дети и умирали. Отец мой был великим заклинателем духов, и так как ему очень хотелось иметь детей, то он отправился далеко в глубь страны к святой отшельнице гагаре с просьбой помочь. Так я родилась с помощью гагары, не простой гагары, а такой, которая была то птицей, то человеком. И я выжила.

Когда мясо было вынуто и стали кипятить воду для чая, радость Нелюдимки по поводу неожиданного посещения достигла таких пределов, что она от рассказов перешла к песне, которую тут же сложила, сидя на лежанке между Боцманом и мной. Голос ее уже подернулся патиной по меньшей мере шестидесяти зим; но песня в своей трогательной наивности только выигрывала от старческого голоса:

Айяйя-ая-яйя!

Вся земля вокруг моего жилья прекрасной стала

В день, когда узрела лица, мной невиданные раньше.

Все прекрасней стало, благодатной стала жизнь.

Гости возвеличили жилье мое!

Айяйя-ая-яйя!

От песни мы перешли к трапезе, но Нелюдимка не ела с нами. Эту жертву она приносила ради "Дисканта", чтобы сохранить его в живых: в ее роду-племени женщины с грудными детьми имеют собственную отдельную посуду, из которой не должен есть никто другой.

Когда мы поели, она открыла вход в боковую пристройку, вытащила оттуда целую оленью тушу, поглядела на нас со своей доброй усмешкой и, указывая на тушу, сказала:

- Я делаю только то, что сделал бы мой муж, будь он дома. Ступайте и дайте это своим собакам.

В первый раз в нашей жизни мы с Боцманом получили корм для собак из рук женщины!

Вечер был длинный и богатый впечатлениями. Жители стойбища время от времени заходили к нам принять участие в беседе, но вела ее все время одна Нелюдимка. Около полуночи Боцман заснул, и, когда все гости вслед за тем потихоньку удалились, старая Такорнаок рассказала мне о величайшем событии своей жизни.

- С детства до старости моей я перевидала много земель, и за это время жизнь моя не была одинаковой. Были такие времена, что я жила в изобилии, и были другие, когда я жила в нужде.

Раз я встретилась с женщиной, которая спаслась от смерти, съев трупы своего мужа и детей.

Ехали мы с мужем от Иглулика к Понд-Инлет, и приснился ему ночью сон, что его друг съеден своими близкими. На другой день мы поехали дальше, и случилось такое диво, что наши сани стали застревать в снегу, но как ни посмотрим, что такое случилось, видим - ничего нет. Так ехали мы весь день и вечером разбили палатку. На следующее утро смотрим - около палатки ходит куропатка. Я кинула в нее моржовым клыком - не попала. Потом топором, тоже не попала. Затем мы снялись с места. Снег был такой глубокий, что нам самим приходилось помогать собакам тащить сани.

Тут услыхали мы звуки - не то зверь перед смертью воет, не то человек вопит вдалеке. Когда подъехали ближе, стали различать слова. Но сначала в толк их взять не могли, как будто они откуда-то из далека-далека доходили. Как будто и слова и не слова, и голос совсем надорванный. Мы прислушались еще и еще, чтобы разобрать отдельные слова в этом вопле, и, наконец, поняли в чем дело. Голос прерывался на каждом слове, но пытался выговорить вот что: "Недостойна я больше жить с людьми, я съела свою семью".

Мы с мужем расслышали, что это женщина; поглядели друг на друга и сказали: "Людоедка! Что с нами теперь будет?"

И только увидали мы маленький навес из снега и обрывка оленьей шкуры. Голос все время бормотал что-то невнятное. Когда мы еще приблизились, то увидали обглоданную человечью голову. А под навесиком сидела на корточках женщина лицом к нам. Веки у нее были кровавые, так много она плакала.

"Кикак - Ты, обглоданная кость моя, - сказала она, - я съела своего мужа и детей".

Кикак - Такое имя она дала моему мужу.

Сама она была кожа да кости, и крови совсем как будто не осталось в ней, и мало что на ней самой было, потому что она съела бoльшую часть своей одежды, и рукава и подол - все до пояса. Мой муж наклонился к ней, и она зашептала: "Я съела твоего товарища по праздникам певцов"

Муж мой ответил: "Ты хотела выжить и потому выжила".

Мы тотчас разбили палатку поблизости от ее навеса, отрезали кусок от передней занавески и поставили маленькую палатку для женщины. Она была нечистая, и нельзя было ей жить вместе с нами. Она пыталась встать, но упала на снег. Мы пробовали дать ей мороженой оленины, но она проглотила раза два - сколько в рот можно положить, затряслась вся и больше уж не могла есть.

Мы бросили свою поездку и повезли женщину назад в Иглулик, там у нее был брат. Потом она поправилась и теперь замужем за великим ловцом Игтуссарссуа, у которого стала любимой женой, хотя у него была уже раньше жена. Да вот и все, мне больше нечего рассказать об этом самом жутком случае в моей жизни...

Наутро мы с Боцманом простились с нашей хозяйкой и поехали домой в свой "Раздувальный мех".

Из сведений, добытых нами в этой рекогносцировке, явствовало, что мы можем решить многие стоявшие перед нами важные задачи, разъезжая из своей базы на Датском острове по всему округу, где разбросано множество руин старых жилищ; раскопки могли дать нам ценные сведения о развитии эскимосской культуры в здешних краях. И, наконец, айвиликские эскимосы, жившие около Репалс-Бея, не только рассказали нам об интересных племенах, живших к северу отсюда около Иглулика и Баффиновой Земли, но и о замечательном народе в глубине так называемого Баррен-Граундса, об эскимосах, которые хоть и говорят на том же самом языке, но не имеют никакой связи с морем и не бьют морского зверя, без чего обыкновенные эскимосы вообще не могут существовать. Искать их надо где-то в тундре между Гудзоновым заливом и арктическим побережьем Северо-западного прохода.

Теперь мы могли составить план работы на первый год. Теркелю Матиассену и Биркет-Смиту предстояло прежде всего побывать у капитана Кливленда, чтобы собрать подробные сведения об окрестностях. После того Биркет-Смит с Якобом Ольсеном должны были отправиться к континентальным эскимосам. А Теркель Матиассен с Петером Фрейхеном поедут сначала на север, чтобы нанести на карту Баффинову Землю и изучить эскимосов Иглулика. По возвращении же на главную квартиру весной предстояли раскопки на местах древних стойбищ у Репалс-Бея. Мы были убеждены, что раскопки дадут ценные результаты. Туземцы объясняли, что это остатки древних стойбищ загадочного племени богатырей, которых они называют тунитами.

Полярных эскимосов, участвовавших в нашей экспедиции, мы решили распределить между отдельными нашими партиями, и, когда все партии будут снаряжены и снимутся с места, я в конце марта двинусь вслед за Биркет-Смитом для совместной работы. Но прежде чем приступить к большим санным поездкам, нужно было провести несколько охотничьих экскурсий, чтобы запастись свежим мясом для людей и для собак.

1.3. Заклинатель духов Ауа

Нам сказали, что мыс Элизабет, находящийся в двух днях санного пути от залива Лайон, отличное место для охоты на моржей; мы в новом году и отправились туда: я, гренландец Кавигарссуак. - Гага и двое туземных эскимосов, Усугтаок и Тапарте.

27 января ясным звездным вечером, в чудесную тихую погоду мы оказались вблизи стойбища. Дневной путь был долог и труден, поэтому нам очень хотелось скорей попасть под кров, и мы принялись усердно высматривать людей.

Вдруг перед нами вынырнули из мрака длинные сани с такой бешеной упряжкой, какой я еще не видывал: полтора десятка белых собак мчали во весь дух с полдюжины людей на одних санях! Они мчались прямо к нам, с такой силой рассекая воздух, что нам слышен был свист. Вдруг возница спрыгнул. Это был малорослый человек с большой бородой, совершенно примерзшей к лицу. Он направился ко мне и, подав мне руку, как принято у белых, указал в ту сторону, где виднелись снежные хижины; затем, вперив в меня умные бойкие глаза, приветствовал меня звучным "Кьянгнамик" - "благодарение приходящим гостям". Это был заклинатель духов Ауа.

Видя, что собаки мои устали от длинного дневного перегона, он пригласил меня пересесть на его сани и тихо, но властно приказал одному из своих молодых спутников отвести моих собак в стойбище. Собаки Ауа, завывая от голода и тоски по дому, опять понеслись вихрем к снежным хижинам. Сани семиметровой длины имели подполозъя из мерзлого торфяного месива, с тонкой ледяной корочкой внизу. Наши сани на железных полозьях подвигались по снегу туго, со скрежетом, тогда как огромные тяжелые сани Ауа гладко скользили по льду на своих ледяных подполозьях. У русла небольшой речки мы выехали на берег и после недолгой скачки очутились около большого озера, где навстречу нам засветились сквозь затянутые пузырями оконца снежных хижин теплые изжелта-красные огоньки.

Женщины стойбища встретили нас с дружелюбным любопытством, и Оруло, жена Ауа, тотчас же проводила меня в свое жилье. Я впервые попал в такой большой комплекс искусно сложенных снежных жилищ. Пять высоких хижин, напоминавших формой улья, составляли как бы одно целое с многочисленными боковыми пристройками - кладовыми, размерами не уступавшими жилым помещениям. Целая система ходов вела из одного жилья в другое, так что можно было навещать соседей, не выходя наружу. Всего тут жило шестнадцать душ, размещенных по разным хижинам. Оруло, переходя от лежанки к лежанке, знакомила меня с обитателями хижин. Жили они тут уже долгое время, и от тепла внутренние пласты снега обтаяли и покрылись тонкой ледяной корой. Длинные блестящие ледяные сосульки висели у входов, искрясь в тусклом свете жировой лампы. Жилье было больше похоже на сталактитовую пещеру, чем на снежную хижину, и могло бы показаться, что жить тут холодновато, если бы не лежанки, устланные толстым слоем мягких оленьих шкур; они придавали помещению уютный вид.

По переходам этого лабиринта, освещенным небольшими, экономно горевшими жировыми лампами, мы ходили из жилья в жилье и пожимали обитателям руки. Семья Ауа была большая, приветливая, веселая. Старший сын Натак - "Дно" жил с молодой женой Кингутив Карсук - "Мелкозубой"; младший сын Уярак - "Камень" со своей 15-летней невестой Екатдлийок - "Лосось"; дальше жила старая сестра Ауа Натсек - "Тюлень" с сыном, невесткой и внучатами и, наконец, в самой крайней кишке коридора - веселый Кувдло "Мизинец" со своей женой и новорожденным младенцем.

Я впервые попал в большую эскимосскую семью, и патриархальный уклад ее жизни меня очень заинтересовал. Ауа являлся неограниченным владыкой в доме, распоряжался всем и всеми, но обхождение мужа и жены друг с другом и с домочадцами говорило о сердечной привязанности и хорошем расположении духа.

После долгого утомительного перегона по морозу хорошо было накачаться горячим чаем, за которым тотчас же следовал ужин - большие куски крупного, только что сваренного зайца; немудрено, что мы очень скоро почувствовали блаженную сонливость и вскарабкались на мягкие шкуры лежанки.

Мы сказали хозяевам, что приехали бить моржей; заявление это было принято домочадцами Ауа с радостью. Они сами собирались на охоту. Теперь, пожалуй, снимется с места все население стойбища и перекочует к снежным сугробам близ низменного мыса Элизабет. Лето прошло у них в охоте на суше, и в окрестностях стойбища было разбросано много набитых мясом складов, но зато уже был начат последний мешок моржового сала.

Итак, мы решили выехать на охоту все вместе, но сначала надо было потратить целый день на вывоз оленьего мяса из ближайших складов. Нельзя было знать наверное, сколько суток пройдет, прежде чем нам попадется новая добыча.

Когда настал, наконец, день переезда, все спозаранку поднялись на ноги и взялись за дело. По снежным ходам волокли котелки и сковородки, вороха оленьих шкур, подержанных и еще не выделанных, тяжелые узлы с мужской, женской и детской одеждой. В полумраке снежных хижин все это было как-то незаметно, всякая вещь входила в домашний обиход, занимала свое место. А тут на открытом месте получался удручающий хаос, совсем как у нас при переезде с квартиры на квартиру.

Когда в сани с грузом в рост человека запрягли собак, мне пришлось быть свидетелем обряда отправления младенца в его первую санную поездку.

В задней стене жилья Мизинца проделана была дыра, в нее вылезла жена Мизинца с малюткой-дочкой на руках и остановилась перед покинутым жильем. Ауа в качестве заклинателя духов, являющийся как бы духовным пастырем для всех, осторожно приблизился к малютке, обнажил ее головку и, почти прильнув губами к ее личику, произнес языческую утреннюю молитву:

Встаю от покоя, движения быстры, как взмахи крыл ворона;

Встаю, чтобы встретить зарю,

Уа-уа!

Лицо отвращая от мрака ночного, гляжу, где белеет полоска зари.

Это была первая поездка малютки, и этот гимн дню являлся заклинанием, которое обеспечивало ей благополучие.

До места нового стойбища было не больше часа пути, но весь день ушел на возведение хижин и вселение них. Что может быть радостнее возведения новых снежных хижин? Разве только водворение в них, когда жировые лампы уже зажжены, и световые блики трепещут на белом куполе потолка. Никогда, кажется, не мог бы наскучить мне уют этих примитивных жилищ, их тихий мир и праздничность!

Еще один день на осмотр охотничьей снасти, и затем можно отправляться в море.

* * *

В доброй миле от берега - граница зимнего ледового припая [17], и сразу за нею начинаются сплошные льды, движимые ветром и течением. Достаточно небольшого берегового ветра, чтобы вдоль кромки льда быстро вскрылось несколько полыней, и этих полыней придерживаются моржи, ныряя в глубину за поживой.

Мы с Ауа, как и остальные охотники, отыскали себе укромное местечко за большим торосом, откуда была отлично видна вся местность. И в поле нашего зрения то и дело происходило что-нибудь, будившее в нас старые охотничьи воспоминания. У самой кромки ледового припая шумно двигался, натыкаясь на препятствия, плавучий лед, и чудилось, что это стонет и вздыхает само море. Над каждой вновь вскрывшейся полыньей курился на морозе сизый пар, сквозь который мы различали черные спины моржей, вынырнувших из глубины моря. Медленными глубокими вздохами вбирали они в себя воздух - мы слышали их сопенье - и снова ныряли потом в свои подводные кладовые.

Оба мы не раз переживали все это раньше, и нам вспоминались разные наши охотничьи приключения.

- Звери и люди близки друг другу, - говорит Ауа, - потому наши предки и верили, что можно попеременно быть то зверем то человеком. Но ближе всех к нам медведи. Похоже, что у них человеческий ум; они подползают к спящим тюленям, совсем как охотники. Они подстерегают добычу у кромки льда, как мы. Они вдруг кидаются в воду, а когда вынырнут, - у них в зубах тюлень. Наоборот, когда они охотятся у полыней, то часами лежат и ждут, и в тот самый миг, когда тюлень вынырнет на поверхность, медвежья лапища обрушивается ему на голову; потом медведь впивается зубами тюленю в затылок и тащит всю тушу целиком сквозь узкую щель полыньи с такою силой, что кости хрустят и проходят сквозь сало и кожу!

Да, Ауа сам однажды видел, как медведь подкрадывался к кучке спящих моржей. В передних лапах он нес большую льдину и все время укрывался за высокими торосами, так что его желтоватое тело не бросалось в глаза моржам. Они шевельнутся, и он замрет на месте, - не отличить его от тороса, а едва они успокоятся, он опять начнет подбираться к ним на дыбах. Наконец, он старательно нацелился на совеем молодого моржа и швырнул в него своей льдиной с такой силой, что оглушенный зверь остался на месте, когда остальные бултыхнулись в воду.

Но едят медведи на свой особый лад. Они не любят слишком теплого тюленьего мяса, а потому старательно посыпают его снегом и лакомятся им, когда оно уже остынет.

Внезапно Ауа, бывший, несмотря на свои рассказы, все время настороже, вскакивает и указывает туда, где стоял со своим гарпуном Гага. Перед ним совеем маленькая щель во льду, лужица, которую даже не назовешь полыньей, и в ней показывается широкая спина моржа. Голова поднимается напоследок. Но, не дав зверю вдохнуть, Гага мечет свой гарпун в толстый, жирный бок. Слышен шуршащий всплеск соленой воды, выступающей из полыньи, но Гага уже давно вонзил в лед багор, пропущенный в петлю линя, и держит моржа на приколе.

Мы живо подоспели на помощь, вытянули на лед зверя, убили и освежевали его еще засветло; вечером мы вернулись к новой снежной хижине, и я чувствовал некоторую гордость при мысли, что это один из моих спутников убил первого моржа, а нt чужие звероловы, охотившиеся вместе с нами.

В стойбище большая радость. Взрослый морж - это запас мяса и сала на долгий срок, а ведь мы охотились всего один день. В жилищах сразу почувствовался достаток, не приходилось больше экономить жир в лампах, и пища была обеспечена и нам и собакам.

Новая снежная хижина не была так просторна, как старая, недавно нами покинутая, зато в этой легче было поддерживать тепло и уют. В самом главном жилье, где поселились Ауа с женой, могли легко разместиться на ночь двадцать человек. Эта часть снежного дома переходила в высокий портал вроде "холла", где люди счищали с себя снег, прежде чем влезть в теплое жилое помещение. С другой стороны к главному жилью примыкала просторная, светлая пристройка, где поселились две семьи. Жира у нас было вдоволь и потому горело по 7-8 ламп одновременно, отчего в этих стенах из белых снежных глыб стало так тепло, что люди могли расхаживать полуголыми в полное свое удовольствие. Так превосходно умеют здешние эскимосы устраиваться среди снежных сугробов.

Чтобы отпраздновать удачную моржовую охоту, мы устроили настоящий пир: лакомились сердцем, языком и плавающей в жиру грудинкой, запивали все это мясным наваром, от которого по всему телу разливалось тепло. Отпировав, мы с Ауа забрались поглубже на лежанку, полуголые, завернувшись только в мягкие шкуры пыжиков. Улегшись, мы закурили трубки; остальные домочадцы расположились вокруг, и Ауа разрешил расспрашивать обо всем, что мне хотелось разузнать, и обязался давать ответы. Не могло быть хозяина гостеприимнее. Я стал задавать ему вопрос за вопросом, исходя из уже составившегося у меня убеждения, что основные линии их религии те же, что у известных нам гренландцев. Великий морской дух, мать всех морских животных, обитающая на дне моря, внушает эскимосам наибольший страх и считается первопричиной большинства жизненных конфликтов [18].

Я прошу Ауа рассказать все, что ему известно о ней, и он тотчас же подымается и садится, выпрямившись. Оживленно жестикулируя, ведет он свой рассказ, тон и ритм которого держит нас в неослабном напряжении.

- Жила-была некогда девушка, не желавшая выходить замуж. Жила она с отцом и отвергала всех мужчин, к ней приходивших. Но раз, когда отец был на охоте, явился к ней в стойбище буревестник в образе человеческом и похитил девушку. Отец горевал-горевал о потере дочери, потом отправился в путь, нашел ее как раз в тот день, когда буревестник охотился, и повез домой в женском каяке [19]. Но буревестник заметил беглецов, нагнал их, и так как отец не хотел отдавать дочь, поднял бурю, от которой каяк готов был опрокинуться. Тогда отец испугался и бросил дочь за борт буревестнику. Но она уцепилась за верхний край борта и грозила перевернуть каяк; тогда отец отрубил ей верхние суставы пальцев. Когда они упали в море, оттуда вынырнули тюлени и окружили каяк, и так как она продолжала цепляться за борт обрубками пальцев, отец отрубил ей суставы по самую ладонь. На этот раз из моря вынырнули бородатые тюлени и моржи. Под конец она не могла больше держаться и пошла ко дну, где стала великим духом, владычицей всех зверей морских.

Но отец, вернувшись домой, раскаялся, что пожертвовал дочерью, лег на самом краю берега и дал приливу унести себя. Так он соединился с дочерью".

- А куда деваются люди, когда умрут? - спросил я.

- Некоторые попадают на небо и становятся увлормиут - "людьми дня". Страна их лежит там, где занимается день. Другие идут на дно морское, где есть такая узкая коса между двух морей. Этих людей называют кимиуярмиут "людьми узкой косы".

В страну дня возносятся только те люди, которые погибли от несчастного случая в море или были убиты. Это большая страна, где много оленей. Там хорошо живется, много радостей. Почти беспрерывно играют в мяч, в ножной мяч, со смехом и пением, а мяч тот - череп моржа. И когда мертвые играют на небе в мяч, нам здесь кажется, что над землей полыхает северное сияние.

Великие заклинатели духов часто летают в гости к людям дня. Перед таким полетом они садятся в самый дальний угол лежанки, и занавеска из оленьих шкур закрывает их от глаз людей, собравшихся в жилье. Руки заклинателя должны быть связаны за спиной, а голова прикручена к коленям. Когда все приготовления сделаны, снимают концом ножа горящий нагар с фитиля жировой лампы и чертят этим ножом над головой заклинателя круги в воздухе, причем все собравшиеся должны присутствовать при полете и хором громогласно произнести: "Пусть тот, кто собирается в гости, будет вознесен!" Потом тушатся лампы, и все в доме закрывают глаза. Так сидят долго в глубокой тишине, но немного спустя начинают различать посторонние звуки, слышат шорох где-то наверху в воздухе, скрежет, свист... и вдруг заклинатель во весь голос кричит: "Халяля-халяляле-халяля-халяляле!" И тотчас все присутствующие должны подхватить: "Але-але-але!"

Тут вихрь проносится по хижине, и все знают, что это образовалось отверстие для вылета души заклинателя, отверстие такое же круглое и узкое, как тюленья отдушина во льду; сквозь него должна вылететь душа заклинателя на небо. Ей помогают все звезды, когда-то бывшие людьми. Они летают вверх и вниз по всему воздушному пути, чтобы держать его открытым для заклинателя; одни летят вниз, другие вверх, и весь воздух наполняется свистом: пфф-пфф-пфф!

Это звезды вызывают душу заклинателя, и тогда люди в доме должны попытаться угадать их человеческие имена, те имена, которые они носили, живя на земле. Если это удается, слышатся два отрывистых свистка: пфф-пфф! и затем тонкий пронзительный звук, пропадающий в небесном пространстве. Это ответ звезд и их благодарность за то, что их еще помнят на земле.

Большая радость бывает на небе, когда заклинатель посещает страну дня. Души всех умерших тотчас вылетают из своих жилищ. В жилищах этих нет ни входов, ни выходов, и потому души влетают и вылетают всюду, где им вздумается - сквозь стены, сквозь крышу. Они проносятся через жилье и хоть и видимы, но не имеют никакого естества, почему и не остается дыр в тех местах жилья, через которые они вылетают и влетают. Они спешат навстречу гостю, радостно приветствуют его, радостно приглашают к себе, думая, что он тоже душа умершего, как и они. Лишь когда он скажет "Я еще из плоти и крови", они разочарованно возвращаются к себе. И он, повеселившись некоторое время среди радостных умерших, тоже возвращается к себе и своим, усталый, запыхавшийся, чтобы рассказать им обо всем, что видел, испытал.

В страну узкой косы попадают все люди, умирающие своей смертью - от болезни, в хижине или в палатке. Эта обширная земля уходит в открытое море, где ведется охота на всякого морского зверя. Заклинатели могут посещать и эту землю, но это уж просто ради удовольствия. По серьезному же делу посещают великого морского духа, когда он чересчур усердно охраняет своих тюленей, так что люди терпят нужду. Приготовления к этому посещению почти те же, что и к полету в страну дня. Все лампы в жилье тушат, и слышатся только стоны и вздохи людей, давно умерших. Эти вздохи как будто доносятся из воды, из глубины моря и похожи на плеск и сопенье морских зверей, вдыхающих в себя воздух. Все в доме поют в это время заклинание, повторяя его раз за разом:

Мы руки простерли, чтобы вызвать тебя.

Без пищи давно мы, без лова давно!

Мы руки простерли...

Для великих заклинателей разверзается тогда путь сквозь землю, вроде трубы, ведущей на самое дно морское. Так попадают в жилище морского духа, похожее на обыкновенное жилье человеческое. Только нет крыши и нет передней занавески: вход в жилье открыт. Это чтобы хозяйке с ее места около лампы легче было следить за стойбищами людскими. Морские звери со всего света; нерпы, бородатые тюлени, моржи и киты собраны справа от ее лампы а полынье, где они лежат и дышат. Поперек узкого входа в жилье лежит большая злая собака, которую прогоняют, прежде чем впустить заклинателя. А он, войдя, может увидеть морскую владычицу, сидящую в знак гнева своего спиной к лампе и ко всем зверям, которых она вообще посылает в добычу людям. Волосы у нее не прибраны, всклокочены, и вид ее страшен: Но заклинатель должен тотчас же схватить ее за плечо и повернуть лицом к лампе и зверям, потом провести рукой по ее голове и ласково пригладить волосы, говоря: "Тем, что наверху, не добраться до тюленей". Она на это отвечает: "Собственные проступки загородили им путь".

Тогда заклинателю приходится пускать в ход все свое искусство, чтобы утихомирить ее гнев, и когда она смягчится, то берет из полыньи морских зверей одного за другим и опускает их на пол. И тогда словно водоворот забурлит в узком выходе из жилья, и все звери исчезают в море. Это предвещает людям большую охоту, изобилие.

И тогда заклинателю пора вернуться к своим землякам, ожидающим его. Они слышат его приближение издалека, с таким шумом он мчится по той дороге, которую открыли ему духи. Наконец, раздается шумное "плю-а-хе-хе"", и он выскакивает из-за своей занавески, как зверь морской, который могучим сжатием легких выбрасывает себя из глубины.

И тут с минуту стоит тишина. Никто не должен ее прерывать, пока заклинатель не молвит: "Мне надо сказать!" Все в жилье отвечают: "Слушаем, слушаем!" И заклинатель продолжает торжественным языком духов: "Пусть раздастся слово!"

Это знак, что все собравшиеся должны сознаться во всех совершенных ими проступках и нарушениях запрета (табу), чем они и разгневали духе морского. "Может статься, это моя вина! Это моя вина!" - кричат люди, перебивая друг друга, женщины и мужчины, напуганные голодом и неудачами на охоте. Всех находящихся в доме выкликают по именам, и каждый должен сознаться в своих поступках. Таким образом узнается многое, о чем никто и не подозревал, люди узнают тайны друг друга. Но, несмотря на все, что открылось, заклинатель иногда бывает недоволен. Он жалуется, сокрушается, что не узнал всей правды, вопит снова и снова.

И бывает вдруг, что кто-нибудь признается в тайном грехе, который должен был оставаться скрытым от всех. И у заклинателя вырвется с облегчением: "Вот оно! Вот оно!" Иногда виновницами беды, постигшей стойбище, бывают совсем молоденькие девушки. Но раз женщины так молоды и готовы искупить свою вину, то, значит, они хорошие женщины, и как только они признаются, морской дух прощает их. Всех охватывает великая радость оттого, что беда теперь отведена, все уверены, что завтра же море будет кишмя кишеть морским зверем.

- Все ли заклинатели могут посещать морского духа и обеспечивать людям довольство?

- Нет, только очень немногие, самые великие. Знаменитее всех, кого я знавал, была Увавнук, женщина. Раз вечером, когда она вышла помочиться темным зимним вечером, - в небе показался вдруг светящийся огненный шар. Он быстро падал вниз на землю, прямо на то место, где присела женщина. Она хотела убежать, но не успела, и шар ударил в нее, и она тотчас же почувствовала, что все внутри у нее осветилось. Она обеспамятела и сразу стала великой заклинательницей. Дух огненного шара вошел в нее, а дух этот, говорят, создан был из двух половин: с одной стороны - медведь, с другой человек; голова была человечья, но с медвежьими клыками.

Увавнук прибежала домой как полоумная и запела песню, которая с тех пор стала ее заклинанием, когда она хотела помочь людям. И когда она пела, то себя не помнила от радости, и все в жилье тоже, так как их души освобождались от всего, что их давило. Они подымали руки и отбрасывали прочь всякую злобу и ложь, сдували их с себя, как пылинки с ладони, вот этой песней:

Великое море меня всколыхнуло,

Меня понесло,

Как водоросль - волны реки.

И небо и буря меня подхватили,

Нутро всколыхнули, с собою уносят.

От радости вся трепещу я!.."

Все напряженно слушали эти рассказы, и никто даже не заметил, что стали гаснуть почти выгоревшие лампы - женщины позабыли о своей обязанности.

Вокруг нас на больших снежных лежанках застыли мужчины и женщины, охваченные настроением вечера, не смея шевельнуться. Верующий заклинатель духов приподнял край завесы, скрывавшей неведомую страну, которую он один знал.

* * *

14 февраля прибыли в нашу охотничью стоянку товарищи с Баффиновой Земли: Петер Фрейхен и Теркель Матиассен, и дня через два мы отправились кому куда следовало - они в большую поездку на север, я - обратно в свой "Раздувальный мех". Еще с месяц ушло на охоту за моржами у Фрозен-Стрейта и, наконец, все было подготовлено к нашему выступлению в конце марта. Сопровождали меня до Баррен-Граундса Хельге Бангстед и гренландец Кавигарссуак. Делая привалы в разных стойбищах, мы достигли Честерфилда 23 апреля. Тут мы встретились с Якобом Ольсеном, который по плану должен был покинуть Биркет-Смита, чтобы весной помогать Теркелю Матиассену в археологических раскопках. Собаки у нас были хорошие, и уже в начале мая мы прибыли в лагерь Биркет-Смита около озера Бейкер, откуда начался наш первый поход в область континентальных эекимосов.

1.4. Пустынные равнины

Мы как будто выехали на охоту за дичью. Местность была плоская и дикая, снег еще прикрывал ущелья и расселины, и даже реки сливались воедино с равниной. Все было бело, исключая обращенных к югу склонов, где начинала чернеть земля, оттаяв на солнце. Час за часом шли мы, словно в никуда; все время у нас было такое ощущение, что мы вот-вот заблудимся, пробираясь по неверному направлению. Но не могло быть и речи о неверном направлении: ведь с первого же дня, как мы покинули побережье, нам стало ясно, что даже соседние стойбища не могут давать точных сведений одно о другом, так как дичь вечно бродит с места на место, и область охоты определяет, где быть стоянкам.

Вот мы и в центре Баррен-Граундса - или пустынных равнин, носящих такое название с древних времен; эти обширные безлесные пространства расположены между Гудзоновым заливом и Северо-западным проходом. Несмотря на то что эти пустынные равнины часть большого американского материка, они принадлежат к самым малодоступным частям земного шара; поэтому мы и ожидали найти здесь первобытнейших эскимосов. Наперекор жадным стремлениям охотников за пушниной и купцов проникнуть в эти неведомые края природа загородила дорогу такими барьерами, что область эта в целом и до сих пор известна лишь в самых общих чертах. С севера ограждают ее вечные льды Полярного моря [20], с юга и отчасти с запада непроходимые лесные чащи, удлиняющие и затрудняющие всякое путешествие, так как приходится следовать только по течению малоизвестных рек. Лишь с Гудзонова залива восточный берег Баррен-Граундса открыт для более современных способов передвижения; однако даже здесь фарватеры забиты льдом и проходимы в течение всего двух-трех месяцев в году. Но все эти природные условия, преграждающие путь другим, давали шансы на удачу нам.

18 мая мы разбили палатку на вершине увала, откуда открывался обширный ландшафт, все еще сплошь покрытый снегом и напоминавший материковый лед Гренландии. Только здесь морены [21] вместо льда. Отдельные скалы высятся между бесчисленными озерами и речками, напоминая гренландские "нунатаки", и самая плоскость тоже перемежается увалами, как и в Гренландии; лишь в самой глубине материка расстилается уже сплошная обширная равнина.

Мы стоим перед палаткой и чувствуем себя, как в пустыне. Ни признака жизни; вся дичь как будто вымерла в это время года; белые сюда никогда не заглядывают, разве только какое-нибудь преступление вызовет сюда вездесущих конных полицейских [22].

Вечернее освещение впервые дарит нас красивым зрелищем. Краски и тени образуют резкие контрасты. Но когда солнце садится, все снова расплывается белыми, снежными волнами, и снова выступает знакомая картина материкового льда.

С геологической точки зрения область, которую мы озираем, лишь руины древней горной страны, стертой в прах за миллионы лет, в течение которых она подвергалась разрушительному влиянию резких колебаний годовой температуры - то мороз, то тепло, - просачиванию воды и всему прочему, отчего вообще разрушаются и выветриваются скалы. В ледниковый период здесь расстилался мощный покров материкового льда - ледник Киватин. Льды округлили вершины, снесли мягкие пласты и рассыпали большие и малые валуны повсюду. Теперь вся область представляет собой кладбище древней горной страны, где скалы погребены под толстым слоем морен, глины, песка и гальки, из-под которого торчат лишь отдельные лысые макушки скал.

* * *

19 мая мы проходим первое становище эскимосов Харвактормиут - "Людей водоворота", у реки Казан. Санный путь был превосходный. От ночного мороза снег всюду затвердел, словно каменный пол, но так как нас было четверо людей на санях, вдобавок тяжело нагруженных, то я предпочитал бежать впереди на лыжах. Мы поднялись на гребень холма и, к удивлению своему, увидели около маленького озера становище и взволнованных людей, бегавших взад и вперед между снежными хижинами. По-видимому, их взволновало наше появление. К тому времени, когда мы, наконец, добрались до места, люди попрятались; детей и женщин всех загнали в хижины, а из мужчин остались на виду всего двое; они неподвижно сидели каждый на своей снежной глыбе, лицом к нам. Ясно было, что за друзей нас не принимали; весь наш облик говорил, что мы чужаки и, судя по нашим гренландским саням и собакам, либо китдлинермиут - "эскимосы арктического побережья", "либо индейцы из глубины материка. Оба эти племени считались враждебными. Впоследствии мы узнали, что особенный страх внушали индейцы. Вековые распри, сопровождавшиеся одинаковыми жестокостями с обеих сторон, были еще свежи в памяти [23].

От встреченного мной около озера Бейкера эскимоса арктического побережья я знал, что континентальных эскимосов обыкновенно приветствуют при случайной встрече восклицанием "Илоррайник тикитунга!" - "Я прихожу с настоящей стороны!"

Я во все горло и выкрикнул эти слова по направлению к становищу, и едва успел крикнуть, как мужчины с громкими криками спрыгнули со своих снежных глыб и кинулись нам навстречу; в то же время высыпали из снежных хижин и прочие обитатели становища.

Мы узнали, что становище их называется Тугдлиуварталик - "Озеро гагары". Зима выдалась необыкновенно суровая, и люди и собаки во многих местах голодали. Зимнее стойбище этих эскимосов находилось на восточном берегу реки Казан, а в настоящее время они двигались на запад навстречу оленям, которые шли с юга. Двое саней посланы были в ближайшее становище, чтобы выследить первые оленьи стада, и как только будут получены нужные сведения, люди перекочуют отсюда на новое место.

Мы сделали привал, сварили чай, напекли лепешек и угостили все становище. В разгаре этого импровизированного пира мы вдруг завидели двое саней; это были те самые, посланные в соседнее становище узнать новости. Еще издалека услыхали мы крики: "Олени идут, олени идут!" И скоро все становище кипело от восторга и восхищения: зима прошла, идут олени, а с ними лето, изобилие.

От озера Бейкера нам предстояло проделать длинный путь по твердой земле, забирая к юго-востоку, в обход реки Казан, так как нам отсоветовали держаться нижнего ее течения. Но, чтобы попасть в ближайшее становище, мы должны были, как нам сказали, опять спуститься к реке. Один из молодых людей, только что вернувшихся домой, предложил нам себя в проводники, и с его помощью мы через день добрались до становища Нахигтарторвик.

Это были первые подлинные континентальные эскимосы, с которыми мы столкнулись, и хотя главную работу нам предстояло провести среди самых дальних "падлермиут", ценно было получить некоторые сведения и здесь. Оказалось, что в становище проживала одна пожилая чета: Акиггак - "Птенец куропатки" с женой Арнаркик - "Возрожденная", и чета эта знает много преданий; поэтому хотелось пробыть здесь подольше. Решено было, что Биркет-Смит с Хельге Бангстедом и Гагой и с частью нашего багажа продвинутся на один день пути дальше без меня. Потом они вернутся за мной и за остальными вещами.

Погода стояла мягкая. По ночам снег не всегда смерзался плотно, на ледяном покрове стояли лужи талой воды. Времени терять не приходилось, если мы не хотели быть отрезанными от цели наших стремлений.

Биркет-Смит и Бангстед выступили 25 марта в дождь и туман. С переменой погоды наступил и резкий перелом в природе - самое весеннее настроение. Над становищем закружились многочисленные куропатки; видели мы и журавлей, и вороны усаживались рядами около мясных складов. Мелкие пташки наполняли воздух щебетом, пустынные равнины оживали.

Я тем временем записывал предания. Одно лишь обстоятельство тормозило мою работу; как это ни забавно, но мне мешало то, что я еще в Гренландии знал большинство тех сказаний, которыми здесь собирались поделиться со мной; и едва я обнаруживал свое знание, эскимосы прыскали со смеху. Ну, не смешно ли? белому известны их сказания! И рассказчики отказывались продолжать. Меня особенно интересовала старая чета - Птенец куропатки и Возрожденная. В молодости они участвовали в торговых поездках и доезжали до самого форта Чёрчилль [так]. К такой поездке готовились задолго, и самая поездка, начавшись осенью, заканчивалась не раньше весны, когда сходил последний снег и реки готовы были вскрыться. В пути часто встречались индейцы, всегда враждебные, опасные. На памяти стариков было похищено индейцами не меньше четырех эскимосок, в том числе сестры старика Арнаркика. Для индейцев у них было то же самое презрительное прозвище, которое в ходу по всей Гренландии: иткигдлит - "разводящие гнид".

Эта первая встреча с людьми, в самом деле сталкивавшимися с теми индейцами, о которых так много говорят гренландские саги, произвела на меня особенное впечатление. Тут пахло не преданиями, а живой действительностью; ведь еще сравнительно недавно индейцы, преследуя оленей, разбредались в летнее время по всей этой области и при каждом удобном случае нападали на мирных эскимосов.

* * *

После двухдневного отсутствия Гага вернулся и рассказал со свойственной ему шутливостью, что товарищи обзавелись теперь собственным домом. У нас имелась вообще всего одна палатка, которую я и оставил себе, так как невозможно было вести мою работу в снежных хижинах, которые обтаивали и готовы были обрушиться на головы обитателей. Поэтому Гага соорудил для Биркет-Смита и Хельге Бангстеда из камней и мха навес, собственно, только для защиты от ветра, но он был с крышей, под которой могли улечься рядом как раз двое. Провиантом они обеспечены, и если только будут следить за переменой ветра и соответственно перемещать входное отверстие, то о них нечего беспокоиться. Нам, впрочем, уже на следующий день предстояло присоединиться к ним с остатком нашего багажа.

Однако разразилась ужасная непогода с громом и молнией. Дождь так и лил. И в течение двух часов шквалы ветра были настолько сильны, что мы предпочли повалить свою палатку, чем все время бороться с надувавшейся и хлопавшей парусиной. Не очень-то приятно было лежать под поваленной палаткой - мокрая парусина все время мазала по лицу. Но, разумеется, неприятность нашего положения занимала нас меньше, чем мысль о том, каково приходится теперь двум нашим товарищам, ютившимся под маленьким каменным навесом с крышей всего из одной оленьей шкуры.

В становище был полный развал: болото, оттаявшее торфяное месиво, иссеченное дождем, бездонная слякоть рыхлого снега и бесчисленные ручьи, выбивавшиеся на поверхность и растекавшиеся по всем направлениям. Обувь из тюленьих шкур хлюпала и чвокала [так] у нас на ногах всякий раз, как мы вынуждены были выходить, чтобы поправить палатку, положить еще камней на парусину и тем помешать ей улететь по ветру; но все-таки наше положение было сносно в сравнении с положением наших соседей-эскимосов, живших еще в своих снежных хижинах. Стены последних были уже не из снега, а из какой-то желтоватой массы, в которой дождь просекал все новые дыры, и обитатели тщетно пытались заткнуть их своей обувью, штанами и шубами.

В самую непогоду раздался приветственный клич вновь прибывших. Двое саней во весь собачий скок примчались в становище, это прибыли люди из соседнего голодного стойбища. Они еще до непогоды выехали сюда, чтобы принять участие в уже назначенной нами охоте на оленей. Мужчинам стоило больших трудов привязать собак к камням, а женщины в это время ставили палатку, сшитую из оленьих шкур. Они были достаточно благоразумны, чтобы поставить ее лишь в полвысоты и поразительно быстро разбили свой стан, убрав в палатку спальные меховые подстилка и одеяла.

День кончился, спустились сумерки, и я успел так устать от лежания, съежившись под мокрой парусиной, что счел за благо выйти взглянуть: не нуждаются ли в моей помощи соседи по стойбищу. Сначала я пошел ко вновь прибывшим, у которых не было нитки сухой на теле, когда они приехали. Мне любопытно было узнать, как они переносят непогоду, поэтому я стал обходить палатку сзади, чтобы заглянуть внутрь через многочисленные дыры. Но когда я подошел к палатке вплотную, то, к удивлению своему, услыхал песню.

Хозяин жилья Силиток - "Толстяк", имевший двух жен, сидел в самой глубине палатки между обеими женами, в кругу детей. На полу лежали две оленьи лопатки, сырые, но аппетитные. Это были подарки голодавшим от хозяев становища. Но теперь, когда голод перестал мучить приехавших, им захотелось петь. Младшая из жен была запевалой; вид у нее был дикий и живописный - с длинных распущенных волос текла вода. Притаясь за большим камнем, я поймал отрывок песни:

Ая-ая-ая!

Всегда я сопутствовать рад был стрелкам,

Бродить по равнинам с колчаном и луком моим за плечами!

Ая-ая-ая!

Всегда за быстрейшими я поспевал,

Оленей гоняя с колчаном и луком моим за плечами!

Каждая строфа пелась с большим увлечением, и нетрудно было сообразить, что эти люди в помощи не нуждаются.

Непогода продержалась два дня. Третий день принес с собой холод и пургу как раз с противоположной стороны, и мы начали серьезно беспокоиться о том, как справляются с положением наши товарищи там, на скалах. Ветер так свирепствовал, что мы лишь 28 мая поздно вечером могли выехать. Пурга еще крутила; дорогу перед собой можно было различать лишь на самом небольшом расстоянии, и целые стада оленей натыкались иногда на наши собачьи упряжки. С величайшим трудом держались мы курса, когда же перепуганные олени начинали метаться вокруг нас, собаки совсем дичали, и мы едва-едва избегали опасности разбиться с нашими санями о многочисленные камни, торчавшие из-под снега. Груза на санях у нас было достаточно, так что мы не хотели стрелять дичь, пока не доберемся до стоянки товарищей. Олений ход был в самом разгаре, и еще долгое время можно было рассчитывать на легкую и обильную добычу.

Трудно было добраться до стоянки товарищей. Наконец, после 12-часовой езды собаки почуяли жилье, и мы вихрем под дикий собачий лай влетели на стоянку. Но, несмотря на весь этот гам, нигде не шевельнулась ни одна живая душа, и мы, сколько ни глядели под маленький навес, ничего там не различали, кроме снежного сугроба.

- Они замерзли! - в ужасе вскрикнул Гага.

Мы протягиваем под навес руки, нащупываем что-то похожее на рукав шубы и начинаем теребить его изо всей силы. Шуба в самом деле оживает, и через минуту из входного отверстия высовывается голова. Это Биркст-Смит, живехонький, хотя и не очень презентабельный. Мы соединенными силами тащим его наружу, он протестует, мы отпускаем его, и когда он, наконец, стоит на ногах, - оказывается, что с ним ровно ничего не случилось, он только истомлен двухдневным лежанием в снежном сугробе. Вскоре появляется и Хелъге Бангстед. Промокшая насквозь одежда его смерзлась, и ходит он на голенищах своих сапог, чтобы вообще удержать их на ногах. Он больше похож теперь на голенастую птицу, нежели на человека.

Мы мигом принимаемся ставить палатку, поспешно снабжаем товарищей сухой одеждой, потом угощаем их чаем, крепким бульоном и вареной олениной. Скоро все превратности судьбы забыты, и душевное напряжение разрядилось смехом по поводу разных комических ситуаций, которые одни только и запомнились.

Непогода последних дней сделала нам веское предостережение; мы убедились в том, что на весеннее время нельзя твердо рассчитывать, но на легких санях мы могли бы в какие-нибудь два-три дня добраться до большого озера Хикулигьюак, где должны найти ближайших эскимосов падлермиут, поэтому мы порешили, что Биркет-Смит с Бангстедом останутся пока в палатке с главным нашим багажом, а я с Гагой поеду на легких санях.

После двухдневных поисков мы достигли своей цели. Очутились среди людей в маленьком стойбище всего из трех палаток. Человека, принявшего нас, звали Игьюгарьюк. Он сразу произвел на нас хорошее впечатление, так как в противоположность всем своим землякам в этой местности встретил нас с бесстрашным радушием. Было что-то жизнерадостное в его широкой улыбке, и это сразу нас покорило. Кроме того, я кое-что узнал о нем заранее от ближайших соседей на реке Казан. И способ, каким он добыл себе свою первую жену, был даже по сравнению с обычными у эскимосов методами сватовства, мягко выражаясь, сногсшибательным. Он никак не мог заполучить ее и потому вместе со своим старшим братом внезапно появился во входном отверстии снежной хижины своей возлюбленной и перестрелял семь-восемь человек: тестя, тещу, зятьев и невесток, пока девушка, без которой он не мог жить, не осталась, наконец, одна в хижине и он не добился своего.

Немудрено, что я был очень поражен, когда человек с таким темпераментом сразу по моем прибытии официально представился мне как местный блюститель закона и порядка, протянув документ за подписью и печатью Канадского правительства. Документ, помеченный апрелем 1921 года, был выдан в его стойбище во время преследования одного убийцы и начинался так: "Сим свидетельствуется, что предъявитель сего Эд-джоа-джук (Игьюгарьюк) с озера Чи-ко-лиг-джу-ак с сего дня мною, нижеподписавшимся, Альбертом Е. Римсом, королевским судьей Северо-Западной территории, назначен констэблем на указанной территории со специальной задачей выдать и представить на суд некоего Куаутвака, эскимоса-падлермиут, обвиняемого в двойном убийстве..."

Я прочел документ с подобающей серьезностью и в свою очередь протянул Игьюгарьюку старую газету, взятую мной для завертки. Он с достоинством принял ее от меня и просмотрел столь же внимательно, как я его документ. С этой минуты мы стали друзьями с полной верой друг в друга.

Игьюгарьюк был, однако, далек от какого-либо шарлатанства и, припоминая всех людей, с которыми я сталкивался на протяжении всего пути от Гренландии до Сибири, скажу, что ему принадлежит выдающееся место. Это был человек самостоятельный, умственно развитой и разумно властный среди своих земляков. Он тотчас пригласил нас в одну из своих палаток. Как и подобает большому человеку, он имел двух жен. Старшая, Кивкарьюк - "Обглоданная кость", бывшая причиной вышеупомянутой кровавой бойни, должна была уступить трон молодой красотке Аткарала - "Малютке, нисходящей к человеку" и, конечно, к ней-то в палатку он нас и повел.

К моей большой радости, нужда и голод уже успели смениться и здесь изобилием. Перед палаткой лежали груды неосвежеванных еще оленей; такое множество, что и не сосчитать было. И понятно стало, что значит для этих эскимосов весенний ход оленей, когда мне, в ответ на выраженную мною при виде такого чудесного мяса радость, рассказали, что всего месяц тому назад они все чуть не пропали с голоду. Сколько ни охотились, дичи нигде не попадалось. Правда, в стойбище было запасено свыше сотни белых песцовых шкурок, но ведь ни у собак, ни у людей не было сил пуститься в дальний путь до озера Бейкера, чтобы купить съестные припасы. И вот старая Кивкарьюк, первая жена Игьюгарьюка, со своим маленьким приемным сыном ушла из стойбища, таща за собой ручные санки. Стояла еще суровая зима, а целью их странствия было дальнее озерко, где могли оказаться форели. Без всяких съестных припасов, без постельных шкур, тащились они вперед, делая лишь самые необходимые короткие роздыхи в холодных снежных хижинах. Озеро оказалось полно рыбой, и Кивкарьюк таким образом спасла всех земляков. Лица их еще носили следы перенесенных ими испытаний.

Но теперь все уже было по-другому. Игьюгарьюк тотчас распорядился приготовить роскошное угощение для нас, и на огонь были поставлены две крупные оленьи туши в огромных цинковых бадьях.

Я-то ожидал, что попаду к совсем первобытным людям, и вдруг эти рыночные товары! Они бросились мне в глаза сразу по приезде и обещали одно сплошное разочарование. Мы столкнулись здесь с наихудшим видом культуры - с "жестяночной", или "консервной", культурой, результатом торговых поездок [24]. И когда вдобавок в эту самую минуту из палатки Игьюгарьюка раздалась одна из бравурных арий Карузо, воспроизводимая мощным граммофоном, мне показалось, что мы лет на сто опоздали посетить этих людей, которых собирались изучать. Если откинуть их внешность, то можно было скорее подумать, что я попал в стан индейцев, а не эскимосов. Палатки их были островерхими индейскими шатрами из оленьих шкур, с дымовым отверстием спереди, а внутри каждой палатки, налево от входа, горел "увкак" "шатровый огонь". Женщины поверх своих меховых одеяний носили такие же большие пестрые платки, какие носят индианки. И, к великому моему изумлению, я сделал еще одно открытие: у некоторых на шее висели часы, т.е. крышки; механизм же был разобран и поделен между остальными членами семьи, Единственно подлинным, исконно эскимосским оказался язык. И обитатели становища, как и мы сами, к большой нашей радости, открыли, что гренландский язык понимается здесь сразу; разумеется, это не исключало некоторой разницы в произношении и в диалекте. Игьюгарьюк, не боявшийся немножко польстить, объявил, что я первый из всех встречавшихся ему белых оказался вместе с тем настоящим эскимосом.

Приготовление праздничной трапезы заняло порядочно времени; в ожидании ее занялись кормежкой своих собак, и вышло так, что мы повергли в ужас все становище. Дело в том, что у нас еще оставалась моржовина, захваченная с морского побережья; здесь около озера моржового мяса не видывали, и оно считалось табу (запретным). Вот из-за чего люди и пришли в полное смятение. Но Игьюгарьюк, развивший в себе во время своих торговых поездок известную изворотливость, ограничился запрещением молодым мужчинам стойбища дотрагиваться до моржовины, нам же разрешил резать ее и кормить ею собак при условии, что мы будем при этом пользоваться лишь своими собственными ножами.

Этот маленький эпизод показал мне, что мы все-таки попали к новым людям, а когда один молодой эскимос Пингока подошел спросить меня: есть ли у тюленей рога, как у оленей, я совсем забыл свое разочарование. Пусть в эту минуту граммофон скрежетал танго и над большим огнем грелись привозные цинковые бадьи - все же я находился среди людей, совершенно отличных от всем известных приморских эскимосов, для которых охота на морского зверя одно из жизненных условий. И хотя мне известно было, что в этих местах появлялись белые, я знал также, что здешние эскимосы никогда и никем по-настоящему не изучались.

Размышления мои были прерваны раздавшимся на все становище криком: "Мясо сварилось! Мясо сварилось!"

И с жадностью людей, только что перенесших голодовку, все мужчины кинулись к палатке Игьюгарьюка. Очередь женщин была после окончания мужской трапезы.

Обе оленьи туши были нарезаны большими кусками и уложены на деревянные подносы - лотки, поставленные прямо на землю, но так как хозяин мудро сообразил, что наши привычки не совсем совпадают с их собственными, то положил несколько порций на особое блюдо и подал нам. Все накинулись на еду с жадностью собак, торопясь поскорее завладеть лучшими кусками; и хотя я часто бывал на варварских пиршествах эскимосов, но никогда еще не видел столь полного пренебрежения всякими церемониями. Лишь более пожилые мужчины пользовались ножами; люди помоложе попросту отгрызали мясо от костей, совсем как собаки. Кроме двух оленьих туш, было сварено еще несколько голов. Каждому из членов нашей экспедиции преподнесли по одной, но предложили нам, если угодно, съесть это блюдо потом, в нашей собственной палатке. Радушные хозяева понимали, что мы абсолютно не в состоянии съесть сейчас больше того, чем нас уже угостили. Одним только был обусловлен этот мясной дар: все мы трое должны были твердо обещать, что остатки не будут обглоданы ни женщинами, ни собаками. Особенно священным блюдом считались морды зверей - их никак нельзя было оскорблять [25].

Затем подали десерт; он состоял из жирных сырых личинок оленьего овода, повытасканных из шкур только что убитых оленей. Личинки так и кишели на большом мясном лотке, подобно гигантским червям, а на зубах слегка похрустывали.

Под вечер в становище прибыл целый поезд саней с большого острова, находившегося посередине озера. Для тех, кто не привык видеть, как морские эскимосы снимаются с места со своими собаками, это было замечательное зрелище - настоящее переселение народов. Всего-навсего здесь было шесть саней, тяжело нагруженных и связанных по трое вместе; каждую тройку везла одна пара собак, но им помогали тянуть и мужчины и женщины. На возу позволено было сидеть одной-единственной, высохшей как мумия старухе; она славилась знанием всех обычаев и потому пользовалась необычайным почетом. То обстоятельство, что она была тещей Игьюгарьюка, не уменьшало, конечно, ее престижа.

Не прошло и дня, как мы почувствовали стену между нами и этими удивительными континентальными эскимосами. С виду они вполне доверяли нам и всячески старались удовлетворить нашу любознательность, когда мы расспрашивали их. Вечером я и попытался было завести беседу на главную, интересовавшую меня тему. Я объяснил Игьюгарьюку, слывшему заклинателем духов по всему Баррен-Граундсу, как важно было бы для меня ознакомиться с их представлениями о жизни, с их верованиями и преданиями. Но тут я уткнулся лбом в стену. Ответ был короткий и определенный: он человек невежественный, ничего не знает о прошлом своего народа, а люди просто врут, говоря, что он заклинатель.

Я понял, что поторопился, что мне еще далеко до настоящего доверия со стороны Игьюгарьюка.

* * *

В ту ночь я не много спал. Занавеска палатки была откинута навстречу мягкой белой весенней ночи, и я со своего ложа видел между палатками пламя больших костров, с треском пылавших под огромными котлами. Это вываривали из костей жир.

Между палатками играли детишки, не делавшие разницы между днем и ночью. А на бугре сидела кучка молодых людей и девушек, распевая хором: песни были то буйные, дикие, то короткие, заунывные, которые вплетались в мои мысли, пока не убаюкали меня.

1.5. Оленные эскимосы

Стоял уже белый день, когда мы поднялись, отоспавшись после пиршества в честь нашего приезда, и хозяин наш Игьюгарьюк предложил немедленно отправиться со мной, чтобы показать свою землю.

Как раз за становищем шла высокая холмистая гряда и с нее открывался вид на окрестности. Озеро оказалось огромным, низкие берега его во многих направлениях уходили за горизонт, отчего создавалось скорее впечатление моря. Индейцы называют его Яткайед, эскимосы - Хиколигьюак, то есть "Большое, никогда не свободное от льда".

Игьюгарьюк с поразительной уверенностью набросал в моей записной книжке карту берегов озера и назвал мне все ближние становища. Лет шестьдесят назад здешнее население состояло из 600 душ, теперь их едва ли наберется 100. Ввоз огнестрельного оружия изменил пути оленей, которые теперь часто обходят далеко кругом старые свои водопои, а когда у эскимосов плохая охота, наступает голод.

День выдался чудесный. Погода вообще страшно неустойчивая (то снег, то буря, то дождь), сегодня стояла тихая, мягкая и ясная. Озеро вскрылось у истока реки, и на толстом исковерканном зимнем льду блестела чистая вода, а над ней подымалась легкая дымка пара. Стаи водяных птиц нашли себе здесь полное раздолье и подымали невероятный крик и шум, когда среди них садились новые стаи.

Вокруг нас по земле журчали ручейки тающего снега. Весна пришла на пустынные равнины, и скоро земля и цветы покажутся из-под снега.

Стада диких оленей подходили к нам совсем близко, но сегодня у нас не захватывало дух от охотничьего ража, когда мы видели их на выстрел от себя. Мяса у нас было пока вдоволь, и мы сегодня хотели быть только доброжелательными наблюдателями мира животных.

Повсюду кругом виднелись кучи камней, наваленных, чтобы преградить путь оленям и дать прикрытие охотникам; виднелись также многочисленные охотничьи знаки - камни, увенчанные кучками торфа - подобия человеческих голов. Все это остатки прошлого, тех времен, когда охота велась систематически и оленей гнали до самого места переправы, где их били копьями охотники, сидевшие в каяках.

Игьюгарьюк стал рассказывать мне о всевозможных способах охоты на оленей, и особенное впечатление произвел на меня рассказ о невероятной уверенности, с какой ловкий охотник маневрирует в каяке между водоворотами. Теперь с распространением огнестрельного оружия скоро сожжен будет на Баррен-Граундсе последний каяк, но еще не так много лет тому назад континентальные эскимосы, столь же смело и ловко управляли каяками, как и приморские.

Старые воспоминания овладевают Игьюгарьюком, и он рассказывает мне о том, как олени начинают покидать свои леса около середины апреля, как переходят с места на место по направлению к озеру Бейкера и оттуда разбредаются по побережью.

Как только солнце начнет пригревать, всех зверей охватывает загадочная тяга к перемене места и гонит их из укромных лесных убежищ. Частенько они слишком торопятся выбраться, и неожиданная пурга иногда загоняет их обратно. Но в следующий раз в путь пускается еще большее число оленей, и они осторожно трусят вперед по старым тропам. Им известно, что у них есть враги, которые стерегут их там, где они меньше всего опасаются. Поэтому они, даже когда останавливаются отдохнуть и покормиться, всегда бдительны и расставляют вокруг своего стада сторожевых оленей.

Открывают грандиозный весенний ход стельные оленихи, их шествие замыкают резвые молодые телки. По пятам за ними идут молодые бычки, почти еще телята; они неуклюже бредут следом за этой самоуверенной красотой. Когда пройдут эти отряды, ход на несколько недель прекращается, и лишь в августе показываются быки. Они бегут большими стадами, покрывают все пастбища и медленно, отъедаясь, подвигаются вперед, туда же, куда ушли остальные. Они уверены в своей силе и победе, когда придет пора случки. Они еще не совсем вылиняли, шеи и спины у них белые, и при взгляде на них кажется, что черная земля вокруг покрылась живыми снежными сугробами.

В былые времена, когда охота велась еще с каяков, весной охотились только для домашней потребности: весенние олени худы, и шерсть на них облезлая. Поэтому главная охота откладывается на осень, когда олени, жирные и ленивые, с лоснящейся мягкой шкурой, идут обратно в свои леса. Идут они тогда большим стадом: коровы с новорожденными телятами, телки и бычки, которые уже не держатся теперь отдельно. Такое тесно сбитое стадо не в состоянии бежать, особенно если загнать его в узкий проход, и становище может в один день обеспечить себя мясом на всю зиму.

Спускаясь с Игьюгарьюком к становищу, мы различили далеко-далеко на горизонте лесную опушку, но солнце освещало ее так, что я не мог хорошенько разобрать - гряда ли это холмов или лес. Я и спросил Игьюгарьюка, что это, а он ответил: "Это Напартут - "Те, что встают". Это не настоящие леса, откуда мы берем деревья для наших длинных саней; те еще дальше. Мы верим, что деревья в лесу живые, и потому не любим ночевать между ними. Тот, кому редкий раз приходится поневоле сделать это, может рассказать, как они ночью шепчутся и стонут на языке, непонятном человеку. Это говор лесов".

Так Игьюгарьюк раскрывает мне характерный контраст между двумя соседними племенами: индейцы крайне неохотно располагаются на ночлег вне лесной защиты, тогда как эскимосы боятся ночевать в лесу.

Мы наглядеться не могли досыта на окружающее. Все звери славили весну - и зайцы, и лемминги, и горностаи, и сурки нежились на солнце в высокой траве, не помышляя о еде, а лишь упиваясь теплом и светом. Они грезят о вечном лете и предаются наслаждению, которое заставляет их совсем позабыть о врагах, грозящих их существованию. Даже волки, эти мастера по части засад, отыскав свое прошлогоднее логовище, думают только о приплоде, который увеличит семью. Через две недели логово будет полно волчат, и тогда родителям придется выходить лишь по очереди - у лисиц острый нюх на всякую молодь, даже когда солнце печет вовсю. Внизу у больших речных полыней так и стрекочут морские ласточки и чайки, крякают утки, которые не понимают, почему это кайра вечно плачется, даже когда ей всего радостнее. О, эта жизнь, это благодатное плодородие, когда мерзлая земля дыханием своим помогает таянию, помогает растениям пустить корни!

Как белый плавучий лед, блестит на речном берегу песок, на котором оставляют свои следы быстроногие журавли; все пернатые кричат и шумят, не думая о великой мелодии природы, пока стая диких гусей не бросается вдруг в полынью, отчего вода расплескивается, и вся мелюзга замолкает.

Мальчуган, до изнеможения бродивший когда-то по берегам озера, нашел, отдыхая, те слова, что напевает сейчас старый Игьюгарьюк:

Озеро чудное с быстрыми льдинами!

Солнце и лед!

Ломит все тело, усталостью налито.

Я отдохну,

Я наслажусь несказанною радостью,

Найденной здесь, на твоих берегах!

Солнце стоит уже низко над горизонтом, и небо и вся земля горят ярким пламенем.

- Молодой человек умер и идет на небо, - говорит Игьюгарьюк, - и великий дух наряжает небо и землю в красные, праздничные цвета, чтобы приветствовать душу умершего.

* * *

2 июня вся экспедиция в сборе, так как прибывают Биркет-Смит и Бангстед с остатками нашего имущества. Погода переменилась. Десять градусов ниже нуля, ясное небо, ветер метет снег.

Для укрепления нового знакомства я потратил несколько дней на совместные охоты и на покупку разных мелких предметов, имевших этнографический интерес. Я понял, что надобно известное время для завоевания полного доверия этих людей. Конечно, большинству из них не впервой было вести торг с белыми, но свое мировоззрение, мысли о жизни и смерти они оставляли при себе, не желая обсуждать их с чужаками. И я надеялся, что все, так поразившее нас при нашем прибытии, только внешнее, а внутренняя жизнь их столь же проста, примитивна, как и жизнь других встречавшихся нам эскимосов.

Вообще это были люди спокойные, неторопливые; теперь когда перед палатками лежали груды неосвежеванных оленей, охотничий пыл их заметно остыл; мужчины наслаждались кочевой жизнью, а женщины прилежно работали. Это они таскали для костров прутья и хворост, иногда очень издалека, меся грязь по колено; они свежевали убитых оленей и следили за кострами. Вся эта работа накладывала на них свою печать; им незачем было дожидаться старости, чтобы лицо их покрылось морщинами; глаза у них часто бывали красными и слезились от дыма костров, а руки были крупные и грязные, рабочие руки с длинными грубыми ногтями. Работа съедала всю их женскую прелесть, но они оставались веселыми, неприхотливыми и приветливыми.

Нам-то было на руку, что мужчины бездельничали, - это давало возможность выкачивать из них нужные сведения. И когда дело шло о повседневном их быте, они охотно просвещали нас. Из их рассказов мы вынесли впечатление, что они живут, совершенно не завися от моря, и это нас особенно поразило. Правда, торговые поездки приводили некоторых из них к общению с приморскими эскимосами, но многие никогда не видывали моря. Этим и объяснялось строгое "табу", наложенное на всякого морского зверя. Старики держались того мнения, что предки всегда обитали в глубине материка и жили исключительно охотой на оленей и пернатую дичь да ловлей форелей.

У каждого охотника имелось современное ружье, и им нетрудно было настрелять столько песцов, сколько нужно для обмена на патроны. Но они не соображали, что именно это опасное огнестрельное оружие стало виной так часто переживаемой ими теперь нужды. В старину, разумеется, всякое звероловство гораздо больше, чем теперь, было связано с определенными временами года, но хитроумные эскимосские способы и орудия лова обыкновенно обеспечивали охотникам столь богатую добычу, что запасов хватало и на "мертвое" время, когда никакой дичи не попадалось, нужно было только иметь удачу в охотничьем сезоне да набить мясом зимние свои склады.

Первым условием для охоты была разбивка стойбища на самых путях оленьего хода; пути эта были различны весной и осенью. Отсюда кочевой образ жизни населения. Но люди всегда возвращались обратно к месту старых своих становищ, чтобы основательно, как требовали условия охоты, подготовиться к следующему охотничьему сезону. Дело в том, что охота в открытом поле при помощи лука и стрел давали скудную добычу. Приходилось подкрадываться к зверю чуть не вплотную, и на это часто уходили целые дни: олени были пугливы, а стрельба из лука для уверенности в меткости и смертоносности выстрела требовала весьма близкого расстояния, эти затруднения преодолевались охотниками следующим образом.

В два ряда, чтобы получилось подобие аллеи, ставились на ребро крупные продолговатые камни или складывались островерхие кучки из камней и прикрывались сверху кучками торфа, как шапкой, что на известном расстоянии напоминало человечьи головы. Один конец аллеи делался очень широким и приходился как раз так, чтобы олени, сбегая с гребней холмов, сразу попадали в аллею. Женщины и дети преследовали оленей сзади, размахивая шкурами и завывая по-волчьи. Олени, полагавшие, что люди у них и позади и по бокам, не видели иного пути к спасению, как продолжать бегство вдоль по аллее, которая все суживалась и суживалась. По обе же стороны ее, за каменными прикрытиями, были устроены охотничьи засады, мимо которых оленям приходилось пробегать на расстоянии выстрела, так что немалое число их падало жертвами этого хитроумного способа.

Та же система засад практиковалась для охоты около мест переправы оленей через озера и реки. Разница заключалась лишь в том, что охотники, притаившиеся на воде около берегов, нападали на оленей не раньше, чем те искали спасения в воде. Плавают олени не особенно быстро, и охотникам в каяках нетрудно было нагонять их и убивать копьями. Если место переправы было широко и оленье стадо многочисленно, добыча при таком способе охоты бывала столь обильной, что вся поверхность воды покрывалась плавающими тушами убитых оленей.