Великий санный путь

Сведения, полученные от них, были неутешительны. Мало оленей, мало лососей, никакого корма для собак! Мы приехали слишком рано. Лов рыбы начинался после 15 августа и только к концу месяца бывал в самом разгаре. С припасами у них все лето было туго, я не давал о себе вестей, и потому рыбные склады, на которые я втихомолку рассчитывал, давно уже были исчерпаны. В ближайшем нашем соседстве проживало около 150 человек, но они все разбрелись по разным рыбным местам, чтобы иметь больше шансов. И мне пришлось посылать своих людей поодиночке в разные стороны.

Последние дни здесь дул штормовой норд, но погода стояла ясная. Перед самым же нашим приездом в стойбище ветер улегся, и в первый раз за долгое время наступил штиль, и жарища выманила отдельных назойливых комаров из их укромных болот. От хорошей погоды все воспрянули духом, и, несмотря на жару, на равнине около стойбища шли всевозможные игры. Мы намерзлись в суровую ветреную погоду, которая держалась сплошь весь последний месяц, и теперь прямо ожили, глядя на ребятишек, бегающих голышом и даже купающихся в озерах.

У Амитсока я провел восемь дней и собрал много интересных сведений о старинных обычаях и нравах. Нам удалось добыть шесть оленей, и их мясом кормились и собаки наши и соседи, пока я занимался своим писанием.

В жизни не видывал я таких веселых и беззаботных людей, так мило голодающих, так благодушно мерзнущих в своих жалких, драных одеждах! Никогда не забуду, например, сыновей Самика, одинаково резвившихся и в поле и в ледяной воде, одетых всегда в лохмотья, с посиневшими и распухшими от холода руками и ногами, но абсолютно нечувствительных к этому. Здешние люди представляют себе "страну блаженных" местом, где радость живет вечно, и ежедневным выражением ее служат беспрерывные игры. Такой идеал существования достигнут ими, кажется, и в здешней жизни - на местах лова лососей, где люди всех возрастов, обоего пола, проводят в играх часов по шесть в день, по крайней мере!

Складывается их день приблизительно так: сначала работа, дающая хлеб насущный. Она занимает не больше получаса - по 10 минут три раза в день; но и эти десять рабочих минут становятся праздником - все работают взапуски с радостными криками, оглушительным хохотом.

Рыбу ловили в речке, соединяющей оба озера. Она перегорожена большой плотиной. Посередине речки устроен большой круглый пруд "касге" с отверстием в сторону того озера, откуда речка вытекает. Отверстие "увкуак" задвигается плоским камнем, как только рыба, искавшая из внутреннего озера ход в море, заблудится в пруду. К последнему примыкает ряд вершей или каменных мешков "ситусарфит" с крышками из плоских камней. Мешки эти делаются длиной в 2 метра; ширина входных отверстий 1/2 метра; противоположными же узкими концами верши входят одна в другую.

Ход рыбы обычно бывает около полуночи, ранним утром перед восходом солнца, а иногда еще под вечер, когда солнце клонится к закату. Только в эти три срока и происходит лов, в другое время доступ к реке запрещен рыбе необходимо дать покой.

Лов общий, участвуют в нем все вместе. Никто не смеет приблизиться к месту, пока рыбный староста не подаст сигнала всему стойбищу возгласом "Аркайниалерпугут!" - "Идем теперь!"

В ответ раздаются радостные крики из всех палаток, и люди взапуски кидаются к реке, все - и стар и млад, мужчины, женщины и дети, кто в полной одежде, кто полуголый, большинство босиком, хотя вода в реке ледяная. На некотором расстоянии от места лова все останавливаются там, где сложены остроги с длинными деревянными рукоятками. Затем четверо-пятеро мужчин подкрадываются к озеру, откуда должна выйти рыба. Приходится соблюдать большую осторожность, чтобы тень от людей не легла на воду. В 20 метрах от искусственного пруда люди разом бултыхаются в речку, и надо видеть, как вся рыба, собравшаяся около каменной плотины, устремляется к пруду! Некоторые лососи перепрыгивают преграду и уходят в другое озеро, но бoльшая часть входит в отверстие пруда. И как только в реке не остается больше рыбы, один из мужчин быстро задвигает отверстие пруда большим плоским камнем. Это знак, что лов может начаться. И, не обращая внимания на ледяную воду, не боясь насквозь промочить одежду, вся нетерпеливая толпа людская бросается в реку, затем в пруд и начинает колотить острогами скопившуюся там рыбу, которая мечется и проскальзывает между ногами людей. Колют без всякой системы, каждый старается только набить побольше, и для меня всегда было загадкой, как в этой суматохе, где все тычут острогами, по-видимому, куда попало, не становятся добычей пальцы ног ловцов? Но, кажется, таких случаев не бывает. У каждого ловца в руке длинная костяная игла с ремешком и деревяшкой вместо узла на другом конце. Поймав рыбу, ловец прокалывает ее иглой, предпочтительно так, чтобы хребет хрустнул, продергивает сквозь нее ремешок и продолжает лов. Часто ловец таким образом таскает за собой по воде по 5-6 рыбин. Не вся рыба добывается острогами в пруду, много ее набивается в верши, где она и ждет хозяина - того, кто ставил вершу. Вылавливают рыбу оттуда и мужчины и женщины. Делается это так: один ловец держит наготове свою острогу у самого входа в вершу, так что рыба не осмеливается выскользнуть отсюда, другой убирает прочь камень из внутреннего прикрытого конца верши, где испуганная рыба и дает поймать себя.

Попозже летом или в начале осени у Амитсока бывает такой богатый улов рыбы, что каждая семья за две недели может наловить достаточно, чтобы заготовить про запас на зиму 3-4 полных склада прекрасной жирной рыбы. В каждом складе бывает от 200 до 300 кг.

Чрезвычайно трудно добывать топливо у Амитсока. Кассия [37] здесь не водится, и приходится довольствоваться сырым дриасом [38], который вдобавок в это время года цветет. Его до такой степени трудно разжигать, что приходится беспрерывно раздувать огонь, отчего не только дух захватывает, но и глаза ест дымом, особенно если костер разведен в палатке без дымового отверстия. Трудно и добыть огонь. Спичек у здешних людей вообще не водится; огонь добывают, ударяя по куску серного колчедана обломком железа и стараясь, чтобы искры попали на сухой, обрызганный салом мох или болотный пух. Когда образуется тлеющий нагар или уголек, надо усердно раздувать его, пока весь мох или пух не затлеет; тогда подкидывают пук сухой травы; но, чтобы разжечь самое топливо, надо провозиться не менее получаса. И как только кому-нибудь удастся это, к нему обыкновенно идут за огоньком все соседи.

Приняв во внимание все эти трудности, не станешь удивляться, что пища большей частью - и мясо и рыба - съедается в сыром виде. На то, чтобы сварить котел рыбы и вскипятить котелок воды на дриасе, Арнарулук тратила по пяти часов! Кассия, напротив, разгорается быстро и дает совсем другой жар, поэтому на то же самое уходит меньше часа.

Рыбные места считаются, как и места переправы оленей, "священными". Самый лов обставлен строгими "табу", нарушение которых грозит, по общему мнению, роковыми последствиями, - может сказаться на всем ходе зимних промыслов и охоты. Запрещено употреблять в пищу мозговые кости, никто не смеет полакомиться и свежими оленьими мозгами; головы, если их принесут на стойбище, необходимо тщательно очистить от мяса и бережно опустить в ближайшую речку, где не водится рыбы. Бoльшая часть "табу" налагается на женщин; им запрещено, например, шить в своих палатках, где, впрочем, и мужчины не имеют права чинить или налаживать рыболовную снасть. Шитье чего бы то ни было из шкур животных безусловно запрещено в палатках, поэтому от изношенной за зиму одежды остаются летом одни жалкие лохмотья. Нельзя даже дыры заштопать, заплаты положить. Единственное дозволенное шитье - это подшивка новых или латанье старых подошв, и то лишь в том случае, если весь нужный материал раскроен прежде, чем люди покинули берег. Вдобавок работа эта, как и починка рыболовной снасти, должна производиться не в самом стойбище, а на особой рабочей площадке - "Сангнавик", где-нибудь под защитой от ветра, за большим камнем, на некотором расстоянии от палаток. Туг большинство людей и проводит свое время, когда не погружено в сон или не занято играми.

Игры, которыми здесь могут заниматься часами, просты и наивны, но вполне удовлетворяют своему назначению, - согревают и дают моцион, что является нелишним.

Особенно любимая игра - нечто среднее между прятками и пятнашками. Все участники становятся тесно в круг и стоят, опустив головы, в то время как один прячется. Как только его найдут, он бежит, его догоняют, и первый, кто дотронется до голого местечка на его теле, идет прятаться в свою очередь, и игра возобновляется. Или все садятся в ряд, а один ходит вдоль всего длинного ряда и пинает всех сидящих носком в подошвы; потом достается их пальцам ног, затем голеням, и всякий раз, проходя ряд, он бодает кого-нибудь головой в живот. Наконец, он щекочет каждого и пускается бежать; его ловят, и он должен, отщипнув клочок меха от своей шубы, сунуть его кому-нибудь, кто и берет на себя его роль. Играют также в молчанку, плотно сжав губы. Кто первый рассмеется, получает комическое прозвище, на которое должен откликаться до конца дня. Играют и в медведя, который, бегая на четвереньках, пытается повалить всех по очереди. Особенно любима игра в мяч, в которой должно принимать участие по возможности большее число людей. Играют пара против пары: партнеры стараются перекинуть мяч один другому, перебивая мяч противников. Все уловки дозволены. С противниками дерутся, подставляют им ножку, толкают их в спину - все это с веселыми криками и хохотом. Стоит начать эту игру, в которую готовы играть и стар и млад, и она может продолжаться целый день, никто не подумает передохнуть хоть на минуту. На следующий день принимаются опять за ту же игру. Муж с женой обыкновенно бывают партнерами, и я часто любовался их красивой и трогательной манерой обращения друг с другом. Редко в других местах слышал я, чтобы мужчины так расхваливали своих жен, зато и жены в свою очередь не устают восхвалять достоинства своих мужей.

12 августа я с сожалением вынужден был покинуть эту стоянку, где каждый день дарил меня новыми впечатлениями, иллюстрировавшими завидную легкость духа этих примитивных натур. Поскольку способность отдаваться минуте - благое свойство, я в самом деле побывал в "стойбище блаженных".

Улов рыбы был все время скудный, олени держались совсем в другой стороне острова, дождь и ветер не давали пощады, и частенько нельзя было даже считать себя сытым! Но лето еще не миновало, еще возможен был перелом в условиях охоты, и зачем же думать о завтрашнем дне? Кроме того, по старым поверьям племени, духи никогда не помогают унывающим и малодушным!

17 августа мы снова вернулись на свою старую стоянку у Малеруалика.

Я сажусь перед палаткой и курю трубку за трубкой в благоговейном молчании. Какое дивное зрелище представляет море с его изменчивыми красками и настроениями! Лед совершенно исчез. Зеркально гладкая поверхность пролива Симпсон пышет белизной растопленного свинца; мелкие озера выступают темными контурами на фоне светлого вечернего неба.

Мы поставили на реке сети сразу, как приехали, и раньше, чем улеглись на покой, Арнарулук явилась с двумя жирными форелями, которых мы тотчас же сунули в котел. Варили мы на костре из кассии; не хотелось уходить в палатку. Выдался один из тех необыкновенных вечеров, которые не забываются. И чтобы он еще больше врезался в память, на гребне небольшой гряды холмов перед нашей палаткой вынырнули вдруг десять лоснящихся оленьих самок под предводительством могучего быка. Собаки, увидев их, залились оглушительным лаем.

2.5. Свидание

На следующий день мы с Арнарулук принялись за раскопки, но уже 25 августа с северо-запада налетел шторм с первым снегом. Земля подмерзла, и все мелкие озера затянулись ледком. К этому дню у нас, однако, было уже раскопано до дюжины остатков старых жилищ и пополнен материал, столь необходимый для суждения о новой культуре, которую мы обнаружили. Осень неумолимо стучалась в двери, и так как мне очень хотелось остаток времени перед нашим выступлением на запад использовать здесь для записи слышанного мной от старейшего представителя племени, то мы с Арнарулук возвели себе каменное жилье северогренландского типа, какие в ходу на мысе Йорк [39].

3 сентября выдалась погода, по которой мы тосковали недели: тихая, с легким морозцем, ярким солнцем на ясном небе и со слабым западным бризом. Подобные дни настолько редки в здешних местах, что трудно не поддаться их необычайному очарованию.

Мы решили подняться на гребень гряды, находившейся в нескольких часах езды от нашей стоянки, чтобы провести там с неделю и запастись топливом до наступления снегопада. Там, наверху, было одно из тех немногих мест, где произрастала кассия. Арнарулук не нужно будет поэтому тратить ежедневно по нескольку часов на собирание топлива для приготовления нам пищи. Как раз когда мы уже готовы были выступить, пришел Человечек с несколькими нашими собаками, нагруженными мясом. Не успел он снять вьюк и привязать собак, как мимо нас промчалась кучка оленей. Человечек немедленно пустился их преследовать, и мы пока что отложили свое выступление.

Перевалило за вторую половину дня, мы с Арнарулук сидели около палатки, несколько разочарованные тем, что день все-таки не ознаменован нашим выступлением. Мы сидели и глядели на воду, как вдруг Арнарулук голосом, дрожащим от волнения, воскликнула:

- Я думала это прилив, а теперь вижу, что это отмель, только я как будто не узнаю ее... Глядите! Она движется!

Она указала на плоский мыс к западу от острова Эта, и теперь мы оба ясно увидели небольшое каноэ [40], плывущее в нашу сторону. В здешнем крае в каяках плавают только по пресноводным озерам, и судно на море было явлением невиданным. В каноэ сидело двое, и это могли быть только Гага со своим спутником. Мы ждали их с середины июня, каждый день высматривали их, а теперь, когда увидели на самом деле, у нас дух замер.

Мы схватились за бинокль и узнали их. Это действительно были они! Через час они добрались до нас. Мы кинулись вниз навстречу им гораздо раньше, чем они могли пристать к берегу. Мы радовались, что видим их живыми и здоровыми, и напряженно ожидали выяснения вопроса: привезли ли они нам то, в чем мы так сильно нуждались. К сожалению, к радости свидания быстро примешалось разочарование. Гага прежде всего крикнул нам: "Ни патронов, ни табаку, ни чаю, ни кофе, ни сахару, ни муки! Но, - добавил он, смеясь, - мы сами живехоньки, а на это-то не всегда можно было рассчитывать, как, пожалуй, вам кажется".

Тут каноэ заскрипело о крупный прибрежный песок. Гага выпрыгнул на берег, и мы широко распахнули друг другу объятия.

Тотчас был дан и отчет. Оставив остров Кинг-Вильям в конце мая, они попали в полосу торосов у побережья материка и вынуждены были направиться через остров Линдса около острова Виктория, откуда двинулись через мыс Белого Медведя на южном берегу залива Куин-Мод. На пути к острову Мелборн они два раза встретили эскимосов китлинермиут, которые отнеслись к ним крайне враждебно. Сначала показывались только женщины; мужчины выжидали в засадах вокруг стойбища, готовые напасть, если представится случай. Дружеские отношения, впрочем, налаживались быстро, но в двух местах эскимосы держались подозрительно таинственно, и Гага с товарищем сочли за лучшее не ночевать у них. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, они обыкновенно привязывали своих собак вокруг всей палатки и таким образов могли быть уверены в том, что проснутся, с какой бы стороны ни подошли нападающие. Коллекции были в целости сданы представителю Гудзоновскей компании на полуострове Кент, но песцовый промысел дал в этом году такие блестящие результаты, что все товары в лавке оказались распроданными. И Гага с товарищем получили так мало патронов, что им только-только хватило на обратный путь. Реки, впадавшие в залив Куин-Мод, вскрылись уже в начале июня, поэтому для продолжения пути им пришлось занять каноэ. Всех собак своих они оставили у эскимосов поблизости реки Эллис, где путники провели с месяц, пока не прошел лед и можно было идти на веслах вдоль берега. Повсюду они видели большие стада оленей, а недалеко от реки Эллис встретили столь огромное, что оно целых три дня проходило мимо них. И все это время вокруг била ключом жизнь, кипело движение. В разгаре лета, когда, наконец, можно было пользоваться лодкой, пак столь плотно придвинулся к берегу, что им лишь с величайшим трудом удавалось пробиваться вперед в своем утлом каноэ. Несмотря на такие обескураживающие сообщения, свидание, разумеется, все-таки было веселым. Я особенно радовался тому, что не буду совсем одиноким среди чужих, когда недостаток патронов осложнит нашу борьбу за сохранение собак.

У оленей свои определенные привычки, которых они держатся из года в год с таким постоянством, что можно весьма точно указать сроки начала и конца оленьего хода. При первом же снегопаде в сентябре месяце олени начинают собираться стадами от 25 до 100 голов, и пока озера затягиваются льдом, медленно спускаются к берегам пролива Симпсон; затем все усиливающийся холод, обыкновенно сопровождающийся обледенением дорог в начале октября, дает сигнал к великому передвижению, которое наводняет оленями все окрестности Малеруалика. Совсем неподалеку, к северо-западу от руин старых стойбищ, лежит посреди залива остров Эта, значительно сокращающий оленям переправу. Разные стада какими-то загадочным образом держат связь между собой, и едва успеют первые кучки оленей достигнуть берега и ознакомиться с условиями переправы, как их товарищи несутся потоком со всех сторон острова на берег, противолежащий острову Эта. Они держатся, вдобавок, вполне определенных путей и поэтому вдоль береговой полосы и в разных горных проходах масса охотничьих знаков и засад указывает, как в старину гнали оленей охотники, вооруженные луком и стрелами. В те времена все стойбище объединялось для гоньбы, и хотя это был медленный способ охоты, не дававший таких больших запасов мяса, какой дает применение огнестрельного оружия, однако поколения за поколениями кормились таким образом. Зато тогда не было этого массового истребления зверя, которое грозит оленю всюду, где эскимосы вооружены современными ружьями.

15 сентября в нашем стойбище, мало-помалу собравшем свыше ста жителей, произошла паника. Между палатками пронесся вопль, и когда мы все выскочили, то увидели первые крупные стада оленей, рысцой пробегавшие с холмов к востоку от стойбища. Издали они напоминали мощные кавалерийские отряды, двигавшиеся колоннами в 50-100 голов, твердо держа курс к месту переправы на остров Эта. Все мужчины похватали свои ружья и охотничьи сумки и через минуту уже залегли в засадах между буграми, мимо которых должны были пробегать олени. Это было первое осеннее истребление оленей, которые, ничего не подозревая, продолжали свой путь к берегу все той же рысцой, пока оглушительный ружейный залп внезапно не остановил их. С секунду стояли они как пригвожденные, растерянно озираясь вокруг, ища невидимых врагов, и этот миг растерянности дал многим охотникам хороший шанс. Выстрел гремел за выстрелом, и олень за оленем, шатаясь, падал между пораженными ужасом сородичами, пока вдруг вся кавалькада, словно по уговору, не разбилась на массу отдельных кучек и не помчалась обратно в глубь острова.

Мы с Гагой не участвовали в этой охоте, так как в распоряжении у нас обоих вместе оставалось не более 75 выстрелов; надо было дорожить до крайности каждым патроном, и мы не смели рисковать заразиться тем азартом, который так легко охватывает охотников, когда они стреляют все взапуски, без разбора.

2.6. Великое чудо

21 сентября мы пережили великое чудо.

Я направляюсь к палаткам стойбища, как вдруг замечаю, что там начинается страшное смятение. В один миг все выскакивают из палаток мужчины, женщины и дети и все кричат: "О-о-о-о-о-о!"

Сначала все так взволнованы, что никто не двигается с места, но затем новое волнение, и все бросаются ко мне; впереди всех бежит вообще столь спокойный Ниунуак - "Малая нога". Я догадываюсь, что они завидели приближающееся стадо оленей и хотят попросить у меня ружье. И отвечаю заранее отказом, так как приходится экономить патроны. Но Малая нога подбегает ко мне вплотную, еще не успев рта раскрыть, широким жестом указывает на пролив Симпсон в направлении острова Эта и кричит без всяких пояснений:

- Гляди, гляди! Да гляди же туда!

Я оборачиваюсь и вижу... нет, я не верю собственным глазам: судно под всеми парусами идет к нашему стойбищу! Для всей молодежи, безмолвно стоявшей вокруг меня, это огромное чудо. Они сроду еще не видывали корабля. Поглядите только, как он плывет! Ах, откуда они там взяли столько дерева?! И плывет он по воде, как огромная птица, большие паруса топырятся, как большие белые крылья!

Я сам был охвачен странным волнением, которым звучали все эти громкие изумленные крики, и, не рассуждая о том, что за люди на этом корабле и что им тут нужно, отдался мысли, что на этом маленьком судне есть патроны, в которых мы так нуждаемся, что оно недаром приплыло к нам чуть не на край света!

На флагштоке, составленном, из двух связанных лыж, подняли мы над моим эскимосским жильем флаги: датский и английский, а через час чужое судно бросило якорь перед нашим стойбищем, и моторный бот с двумя белыми людьми на борту запыхтел у берега. Они отрекомендовались мне: Петер Норберг из Хернесанда и Генри Бьёрн из Престё, датчане!

Так велик и вместе с тем так мал белый свет! Им поручено было открыть новый торговый пункт Гудзоновской компании на острове Кинг-Вильям. Судно называлось "Эль Суэно". Это была старая изношенная посудина увеселительная яхта из Сан-Франциско. Нам, отвыкшим от вида кораблей, она показалась фрегатом, хоть и была не больше 20 тонн водоизмещением. И на этой скорлупе, не бывшей даже паровым судном и вдобавок тащившей на буксире большой бот, Петер Норберг форсировал самую трудную часть старого Северо-западного прохода, залив Куин-Мод, совершив таким образом настоящий подвиг мореплавателя, подвиг, о величине которого он и сам даже не подозревал! Морской карты ни у кого из них не было, и вообще их не снабдили никакими техническими вспомогательными средствами для такой морской экспедиции. "Но, - сказал Петер Норберг, - недаром же мы северяне и потомки викингов!"

В борьбе за преодоление Северо-западного прохода 40 кораблей тщетно направляли свой бег в эти воды. Руал Амундсен на своей маленькой "Йоа" явился первым победителем, вторым - Петер Норберг на судне, которое даже нельзя назвать кораблем. Оно предназначалось только для увеселительных прогулок у Голден-Гейт [41].

Через 10 минут я уже на борту судна и запускаю зубы в апельсин. Немного спустя я сижу и таращу глаза на чашку дымящегося кофе. На столе хлеб, сыр и масло, но я их не трогаю, я довольствуюсь тем, что окружаю себя густыми облаками табачного дыма. Подкрепившись немного, я открываю, что сижу на ящике, содержащем 5000 патронов как раз того калибра, который подходит к нашим ружьям, и слышу смутно, как во сне, что мне обещают запас патронов, необходимый на срок с сегодняшнего дня и до тех пор, когда мы отправимся на запад по первопутку.

Так внезапно, так круто может измениться все положение арктической экспедиции!

Я выглянул в открытый иллюминатор: солнце светит, миллионами мельчайших кристаллов блестит белый снег, и сотни диких оленей, ничего не подозревая, трусят рысцой к югу, навстречу смерти и истреблению.

2.7. Закаленное племя

Отгороженной от внешнего мира ледяным морем и огромными, бездорожными, арктическими пустынями горсточке людей, называющих себя нетсилингмиут, или "тюленьими эскимосами", предоставлено было жить и развиваться совершенна свободно, без посторонних влияний вплоть до наших дней. Они сами дали себе следующие групповые обозначения.

Арвилигьюармиут около Пелли-Бея, численностью: 32 души мужского пола и 22 женского; собственно нетсилингмиут на перешейке Бутия: 39 мужчин и 27 женщин; кунгмиут на реке Мёрчисон: 22 мужчины и 15 женщин; арвертормиут у пролива Белло и северного Сомерсета: 10 мужчин и 8 женщин и, наконец, иливилермиут на полуострове Аделаида: 47 мужчин и 37 женщин.

В общем 259 человек живут внутри страны с половины июля до декабря охотой на оленей и ловом лососей; остальную же часть года бьют тюленей на морском льду. Наименование "тюленьих" эскимосов вряд ли дано им было потому, что область изобилует тюленями, - это далеко не так. Скорее же назвали их так потому, что после более раннего периода своей культуры, когда они вели сухопутно-кочевой образ жизни, они перебрались в приморские области и в противоположность "оленным" эскимосам занялись ловом морского зверя. Произошло это в сравнительно более позднее время.

Несмотря на малочисленность народа, их общие охотничьи угодья занимают площадь приблизительно в 12.500 кв. километров, то есть приблизительно в три раза больше Дании или всей свободной от материкового льда Западной Гренландии.

С этими людьми я прожил более полугода в самой благоприятной обстановке для их изучения, так как сам вынужден был на это время вернуться к первобытному образу жизни и всецело разделять условия их существования. Общая судьба, связывавшая нас в повседневной жизни, чрезвычайно сблизила нас.

Собственные предания нетсиликских эскимосов указывают, что они здесь племя не коренное, а пришлое, завладевшее землей первоначальных обитателей. Последних называют, как и более раннее, теперь вымершее население берегов Гудзонова залива, тунитами. Рассказывают, что это туниты в самые ранние времена сделали землю обитаемой. Они отыскали места переправ оленей и расставили каменные знаки по всей стране, чтобы таким образом заставить оленей следовать определенными путями, по которым их легко было гнать охотникам. Они же отыскали рыбу в реках и научились ловить ее острогами, устраивать плотины из камней и искусственные пруды.

Эти первые обитатели страны говорили на том же языке, что и нынешние, хотя и на ином наречии, которое оставило свои следы в отдельных преданиях. Тунитов рисуют рослым и сильным народом, но добродушным до трусливости, легко обращавшимся в бегство. Образ их жизни в глубине страны в летнее и осеннее время вполне совпадал с образом жизни нынешних "тюленьих" эскимосов, если подразумевать под этим охоту на оленей и рыболовство. Но, в противоположность нынешнему населению, туниты любили море; когда оно бывало свободно ото льда, они ставили свои палатки там, где водилось много китов, моржей и тюленей, и охотились на морского зверя с каяков. Были они также ловкими охотниками за мускусными быками и смелыми медвежатниками.

Нетсилингмиут живут в стране, где никогда не живется слишком сытно. Разумеется, в некоторые периоды года добыча превышает ежедневное потребление, главным образом во время больших осенних охот на оленей или в период обильного лова лососей. Но учитывая, что зимой часто неделями невозможно раздобыть ничего съестного, нельзя не признать устройства складов мяса и рыбы абсолютной жизненной необходимостью. Жизнь здесь почти непрерывная жестокая борьба за существование, и роковые периоды нужды и голодания нередки. Неудивительны поэтому и нередкие случаи каннибализма, о которых рассказывал мне Самик.

- Многие люди ели человеческое мясо, но делали это не но охоте, а для спасения жизни, когда муки долгой голодовки так их терзали, что они почти лишались рассудка. Голод полон ужасов, голод несет бред, видения, он может сломить самых сильных людей и толкнуть их на такие дела, от которых они в другое время отвернулись бы с отвращением.

Ярче всего борьбу за существование иллюстрирует стремление как можно больше сэкономить на деторождении. Ведь только соображениями экономии вызван обычай убивать новорожденных девочек, если они заранее не обещаны семье, имеющей сына, которому надобно будет в свое время взять жену. Эти детоубийства отнюдь не проявление жестокости, и причина их не в недооценке женщины как члена общества. Нет, настолько жестока борьба за существование, что поколение за поколением на опыте убеждается, насколько невозможно одному добытчику прокормить больше строго необходимого числа членов семьи. Девочка является только обузой, расходной статьей в хозяйстве, пока не подрастет настолько, что может приносить пользу, но ведь как только она становится способной участвовать в общей работе, она выходит замуж и покидает свою семью. Вот откуда это регулирование деторождения и предпочтение мальчиков девочкам.

2.8. Зимняя охота на тюленей

Если условия жизни "тюленьих" эскимосов так тяжелы, то надо удивляться их способностям и умению вести борьбу за существование. Они смекнули, как лучше охотиться на робких и быстроногих оленей: надо загонять их в озера, где можно их настигать в стройных, подвижных каяках и прокалывать копьями. Они изучили привычки и пути оленей и устроили на оленьих тропах засады из камней, откуда стреляют зверя из луков. А форелей речных и озерных, которые редко бывают голодны и потому не идут на обыкновенные крючки, выманивают из их убежищ маленькой, похожей на рыбку приманкой и бьют затем острогами.

Наибольшего искусства из всех практикуемых эскимосами родов и способов охоты и лова требует все-таки зимний лов с гарпуном через тюленьи отдушины.

Когда море затягивается льдом, тюлени продирают в нем своими острыми, как ножи, когтями небольшие дыры, через которые и вдыхают воздух. И пока лед тонок, нетрудно бить тюленей гарпуном через такую отдушину, выделяющуюся на ровной поверхности тонким ледяно-воздушным колпачком.

Такой колпачок образуется оттого, что тюлень, собираясь дышать, пробивает тонкий лед своей круглой головой, и горячее дыхание зверя тоже дырявит лед. Тюлень заботливо углубляет свою отдушину по мере того, как ледяной покров все утолщается снизу; колпачок же наверху сохраняется неизменно как наполненное воздухом пространство между водой, льдом и снегом. Довольно скоро отдушина покрывается сверху слоем снега, но тепло от дыхания тюленя проникает сквозь снег, и снова образуется дыра. Через нее отдушина, уходящая глубоко в толщу льда, постоянно сообщается с воздухом, хотя бы ее временами и прикрывал тонкий слой снега.

Но если нетрудно всадить гарпун в тюленя, пока лед тонок, то гораздо труднее сделать это, когда лед с течением зимы достигает толщины двух-трех метров, хотя тюлень постоянно поддерживает свою отдушину открытой. В толще льда образуется как бы труба 60-70 сантиметров в диаметре; тюленю есть где повернуться. Наполненный воздухом колпачок наверху сохраняется и через дыру в снегу всегда сообщается с воздухом, тогда как нижнее отверстие быстро замерзает, едва тюлень покидает эту отдушину, чтобы направиться к другим. Таким образом тюленю приходится продирать когтями дыру всякий раз, как ему нужно подышать. У каждого тюленя много отдушин; он не может найти для себя достаточно пищи где-нибудь в одном месте и вынужден искать ее на довольно обширном пространстве, где у него должно быть достаточное число отдушин на случай, если он начнет задыхаться.

Несведущие люди часто полагают, что лов тюленей через отдушины дело легкое. Я попытаюсь дать понятие о том, насколько это дело сложное.

Ранним утром, когда кругом еще полумрак, нас с Инугтуком будят, подавая нам ведерко вскипяченной тюленьей крови. Полусонные глотаем мы горячий кровяной суп, обильно сдобренный тюленьим жиром: мы знаем по опыту, что не можем рассчитывать на новую трапезу в течение ближайших 10-12 часов. Затем мы быстро одеваемся и вылезаем из снежной хижины. Как всегда, дует свежий бриз, и мороз кусается. Наши товарищи-ловцы уже поджидают нас; все мы, 15 человек, гуськом идем по льду.

Каждый ловец вооружен снеговым ножом, который с помощью ремешка, продетого сквозь дырочку в рукоятке, прикреплен к костяной пуговице на верхней одежде. Через плечо висит охотничья сумка из белого песца, а в ней орудия лова. В, левой руке ловца гарпун и щуп, правой он ведет на ремне собаку, которая своим тонким нюхом почует отдушину. Найти отдушину без помощи собаки - просто дело случая; отдушину трудно заметить, да их и не так много.

Как только первая отдушина найдена, все собираются вокруг и взапуски мечут в нее гарпуны, - отдушина будет принадлежать тому, кто первый попадет в отверстие, занесенное снегом. Мы потратили три часа, чтобы найти первую отдушину; она достается Инугтуку, с которым остаюсь и я. Товарищи наши разбредаются по льду, и днем мы видим, как они занимают позицию возле других отдушин; некоторые из них оказываются в таком расстоянии от нас, что кажутся издали только черными точками на белом снегу.

С большим званием дела приступает Инугтук к своим приготовлениям. Прежде всего он срезает ножом весь верхний снежный пласт так, что ледяной колпачок отдушины обнажается. Затем пешней [42], насаженной на другой конец древка гарпуна, пробивает лед в том месте, где обыкновенно тюлень сам проделывает отверстие, и ложкой из рога мускусного быка - "илаут" вычерпывает ледяные осколки, наполняющие дыру. Затем берет щуп и производит обследование формы, которую имеет "труба" или верхняя часть "ледяной чаши" под отдушиной. Щуп - это изогнутый роговой зонд, которым прощупывают, где находится отдушина - посредине "трубы", в которую всовывается тюлень, чтобы дышать, или сбоку. Это имеет значение для направления удара гарпуна. Тюлень всегда поднимается спиной ко льду, и так как он далеко не заполняет всей трубы, то легко можно метнуть гарпун мимо, если предварительно не рассчитать направления удара. Когда все эти приготовления закончены, отдушину снова закрывают снежным колпачком - точь-в-точь, как было раньше. После того гарпуном протыкают в снежном колпачке дыру над самым отверстием во льду - условие, чтобы гарпун в решительную минуту не встретил препятствия.

Затем вынимается искусно сконструированный "пушок". Он состоит из оленьего сухожилия, твердого сухожилия, взятого из оленьей плюсны и напоминающего формой куколку с растопыренными руками и раскоряченными ногами. Между этими ногами прикрепляют лебяжий пух и спускают "пушок" в дырку в снегу так, чтобы куколка уперлась "руками" в снежные стенки, а "ноги" с лебяжьим пухом попали в самое отверстие, но опустились лишь на такую глубину, чтобы легко можно было следить за снарядом сверху. Как только тюлень всунется мордой в отдушину и начнет дышать, заколеблется из стороны в сторону "пушок" - единственное, что доступно взору наблюдателя, и ловцу надо тогда, не теряя ни минуты, метнуть гарпун.

Кроме "пушка", применяется и другой хитроумный индикатор - узенькая роговая пластинка с бляшкой на одном конце; верхний ее конец прикреплен жгутиком из сухожилий к другой роговой пластинке, которую втыкают в снег рядом с верхним отверстием. Самый индикатор суют в отверстие, где пластинку задерживает бляшка; в сильный мороз в отверстии всегда ведь достаточно инея и мелких льдинок, отчего пластинка торчит там стоймя. Когда тюлень появится и начнет дышать, индикатор, невидимый зверю, сдвинется в сторону - значит, ловцу пора метнуть гарпун.

К верхнему концу короткой деревянной рукоятки гарпуна прикрепляется пешня°- острие для пробивания льда, а на нижний конец насаживается длинный гарпун - в былое время из оленьего рога, теперь же всего чаще из круглого железа; длина его не меньше метра. На стержень гарпуна плотно насаживается острый наконечник, привязанный к двухметровому линю, сплетенному из сухожилий. Едва удар нанесен, наконечник соскакивает с гарпуна, и тюленя подтягивают на лине, как рыбу на лесе, к самой отдушине, и затем убивают новым ударом гарпуна.

Когда все приготовления были закончены, Инугтук расстелил свою охотничью сумку перед отдушиной и встал на нее. Эта подстилка устраняет скрип снега и защищает от ледяного холода ноги ловца, стоящего неподвижно, как столб, с гарпуном в руке и со взором, прикованным к "пушку". Так проходит час за часом, и я понимаю, какой требуется ловцу запас терпения и выносливости, чтобы заниматься таким промыслом в непогоду и при температуре -50°С. Мне четыре часа показались вечностью, а есть люди, способные простоять полсуток без перерыва, когда дело идет о том, чтобы добыть мяса для голодных жены и ребятишек!

Мы уже собирались домой, когда увидели человека, вонзившего свой гарпун в тюленя. Как только счастливый ловец вытянул свою добычу на лед, мы побежали к нему, чтобы принять участие в торжественной трапезе, носящей почти религиозный характер. Все становятся на колени, человек, убивший тюленя, справа от него, остальные слева. Затем ловец, вспоров брюхо тюленя, извлекает оттуда печень и кусок сала, после чего разрез скрепляется иглой, служащей для зашиванья ран; это для того, чтобы не выступила и не пролилась зря кровь. Печень и сало разрезают на кусочки и съедают тут же, стоя на коленях. Сколько раз участвовал я в таких жертвенных трапезах и всегда бывал захвачен красивым и трогательным обрядом, которым сыны холода отдают честь своей охотничьей добыче.

На этот раз в результате трудового дня пятнадцати человек, проведших на охоте 11 часов, был добыт один-единственный тюлень, но мои товарищи были рады и тому, что их труды не пропали совсем даром, как это часто случается.

2.9. Эскимосский катехизис

Я прожил под одной крышей с Налунгиак и ее мужем Человечком уже полгода, и вот однажды вечером она, сумерничая со мной, познакомила меня, наконец, с религиозными представлениями своих соплеменников. Она вообще была великолепной рассказчицей - когда бывала в настроении и никто ее не принуждал. Рассказ тогда лился легко и естественно: тайны бытия, от которых она была так далека в будничной жизни, захватывали ее и делали красноречивой.

- Я совсем простой человек и ничего не знаю сама по себе. Никогда я не хворала, и снов у меня почти никогда не бывает, оттого я и не стала ясновидящей. Когда я уйду иной раз подальше собирать топливо, то чувствую только радость оттого, что светит солнце, и много что вспоминается мне, когда я опять вижу те места, где ходила девочкой. Другого я не переживаю, когда бываю одна, и с меня довольно слушать, как рассказывают другие. Все что я знаю, я узнала от старого дяди, заклинателя Унаралука. Его духи-пособники: умершие отец и мать, солнце, одна собака да один головач [43]. Через этих духов он узнавал обо всем на земле и под землей, в море и на небе.

Но то, о чем я расскажу, знает каждый ребенок, засыпающий под рассказы матери.

В стародавние времена не было на земле никакого света, все было темно, и не видно было ни земель, ни зверя для лова. А все-таки на земле жили и люди и звери, но между ними не было разницы. Жили вперемежку. Человек мог стать зверем, зверь - человеком. Были и волки, и медведи, и песцы, но когда они делались людьми, то все становились одинаковыми. Правда, у них оставались разные привычки, но все говорили на одном языке, жили в одинаковых хижинах и палатках и охотились одинаково.

Так жилось на земле в самые стародавние времена, времена, которых никто уже не помнит теперь. Тогда и родилось волшебное слово, заклинание. Случайное слово могло вдруг получить особую силу, и то, чего особенно хотелось, сбывалось; отчего, как - никто не мог объяснить.

С этих времен запомнили старики разговор между лисой и зайцем: "Таок таок - таок (мрак - мрак - мрак)!" - сказала лиса. Ей-то нужен был мрак, чтобы воровать из людских складов. "Увдлок - увдлок - увдлок (день - день день)!" - сказал заяц. Ему нужен был свет, чтобы отыскивать пищу. И вдруг стало так, как пожелал заяц. Его слово было сильнее. Пришел день и сменил ночь, а когда день ушел, пришла опять ночь. Так свет и мрак начали сменять друг друга.

В те времена не было никакого зверя в море. Люди не умели жечь жир в своих лампах. В те времена свежевыпавший снег мог загораться мелкий-мелкий снег в мягких, белых, как мел, кучах, которые скоплялись с подветренной стороны твердых крепких сугробов.

- А что ты знаешь о сотворении мира?

- Ничего. Никто не рассказывал мне, как сотворена была земля. Она такая, как теперь, с тех самых пор, как помнит ее наш народ. Но солнце и месяц, и звезды, и гром, и молния - это люди, которые однажды унеслись в пространство.

- Каким образом?

- Этого нельзя объяснить, и мы никогда не спрашиваем об этом. Но причина все-таки была. Злые дела и нарушенные "табу" носились в воздухе вместе с духами. Солнце и месяц умертвили свою мать и, хотя были братом и сестрой, влюбились друг в друга. Оттого они и перестали быть людьми.

И гром с молнией тоже были брат и сестра, двое бедных, безродных сирот. Жили они когда-то в стране нетсиликов, но когда люди во время охоты на оленей переправлялись через реку, то бросили сирот умирать с голоду. Бедные брат и сестра пошли на кучу отбросов посмотреть, не найдут ли там чего забытого. И нашли: сестра - кремень, брат - лоскут оленьей шкуры. И, держа в руках кремень и волосатую высохшую шкуру, они крикнули друг другу: "Чем нам стать? Громом и молнией!" Ни один из них не знал, что это такое, но вдруг оба поднялись и понеслись по воздуху; сестра высекала искры из своего кремня, а брат барабанил по сухой шкуре, так что грохот стоял в небесном пространстве. В первый раз сверкнула молния и загремел гром над землей у самого стойбища, где жили люди, которые бросили сирот. И все эти люди умерли в своих палатках, и собаки их тоже. Они совсем не изменились с виду, и ран у них не было, только глаза красные; но когда до них дотронулись, они рассыпались золой.

Так явились гром и молния.

Потом явились ветры с дождем, снегом и бурей,

- Каким образом?

- Об этом есть особое предание. Все знают о знаменитом великане Ингугпасугссук. Он был такой огромный, что вши у него в голове были величиной с леммингов. Он жил в стародавние времена среди людей и даже усыновил одного мальчика.

Однажды великан был в поле со своим приемным сыном и встретил того, кто был сильнее его, Инуаругдлигасугссука - "Карлу-великана". Тот был еще огромнее и сильнее. Они схватились, и Карла-великан убил бы Ингугпасугссука, если бы не приемный сын его, который перерезал Карле-великану поджилки, пока те боролись. Так убит был Карла-великан, но, испуская дух, он отчаянным шепотом позвал на помощь. И почти в тот же миг на скалистом холме показалась его жена, такая же огромная, как он. Такая огромная, что груди у нее были величиной с тюленей, и когда великанша схватила Ингугпасугссука, они захлюпали так тяжко и так страшно над его головой, что он едва на ногах устоял. Но его приемный сын перерезал поджилки и ей, так что она тоже была убита. Впопыхах великанша обронила из спинного мешка своего грудного ребенка, и тот лежал и ревел в ивняке. Великан нашел его, но оставил погибать с голоду. Однако такое злое дело вдруг придало силы ребенку, и он, понатужившись, поднялся на воздух, как был спеленутым, и стал духом воздуха. И чтобы отомстить тем, кто сделал его сиротой, он выпустил на волю все ветры с летними дождями и с зимним снегом. Мы называем его Нарсук. Когда он распускает ремень, которым стянуты его меховые пеленки, начинается страшный сквозняк в воздухе, и налетают ветры. И чем больше распускает он свой ремень, тем сильнее шторм. Под конец люди совсем не могут выходить на лов и голодают. Тогда заклинателям приходится отправляться к Нарсуку, чтобы потуже стянуть его ремнем.

Так от убийства и бессердечия к ребенку родилась непогода.

- Каким образом?

- Мы ничего не знаем, кроме того, что мысль человеческая и слово человеческое имели в старину таинственную силу. Но вы своими расспросами заставите меня забыть, о чем я собиралась вам рассказать еще.

Мужчина появился на свет раньше женщины, и первыми людьми были двое мужчин, великие заклинатели. Но они не могли размножаться, и один из них превратил себя в женщину, и люди размножились.

Рассказывают тоже, что первые люди были детьми земли, вышли из земли, из травянистых кочек, похожих на человечьи головы.

Все вышло из земли. И земля кормила людей. Когда они отправлялись на охоту и разбивали себе стойбища, то все принимались рыть землю, вскапывали ее, чтобы найти пищу.

Зверя морского тогда еще не водилось, и люди не знали никаких этих строгих "табу". Никакие беды не грозили им, но и никаких радостей не ждали они после дневного труда. И вот случилось, что одну девочку-сироту бросили в море около Кингмертока, большого стойбища около залива Шерман. Жители стойбища выступили в путь и собирались переправиться через залив в каяках, связанных вместе; никому не было дела до сироты, и когда она хотела тоже сесть в каяк, ее столкнули в море. Она пыталась ухватиться за борт, но ей обрубили пальцы, и в тот же миг появились морские звери, - отрубленные пальцы превратились в тюленей, которые стали нырять вокруг каяков.

А девочка опустилась на дно морское и стала матерью всей дичи на земле и всех зверей в море. Она, всегда бывшая нищей, стала давать пищу всем людям на земле. Но она и мстит людям за их бессердечие. Ее боятся больше всех остальных духов, потому что хотя она и посылает людям пищу и изобилие, но и всего лишает их, если разгневается. Она бывает виной всякого голода и всяких неудач на охоте и лове; ради нее-то и введены все "табу". Зовут ее Нулиаюк.

Мир велик и в нем есть место и для людей, которые умерли и не показываются больше на земле. Есть три места, куда попадают после смерти: Ангердлартарфик - "Вечные жилища для радостного возвращения". Это страна блаженства, и находится она на небе. Там постоянно идут большие охоты, и, говорят, сам месяц помогает людям ловить добычу. Когда же они не охотятся, то играют; вокруг жилищ слышны только песни и смех, и снег крепко утоптан на широком пространстве всеми этими веселыми игроками в мяч. Сюда попадают лишь великие ловцы и женщины с очень красивой татуировкой.

Один заклинатель, посетивший эти жилища, слышал, как одна старуха крикнула: "Если бы я знала, что следовало умереть молодой!"

Это она крикнула потому, что люди остаются там в том возрасте, в котором умерли. Умирающим старыми нелегко угнаться там за молодыми. Вот почему не надо горевать о тех, кто умирает молодым. Утешением старикам служит обильная пища, в которой никогда нет недостатка; там множество оленей, и нет никакой нужды ни в чем.

А внизу, как раз под корой земной, находится Ноквимиут - "Страна понурых голов". Сюда попадают мужчины - плохие ловцы, и женщины без всякой татуировки. Они все ходят, понурив головы, и подбородки у них вросли в грудь. Они вечно голодны, потому что единственная их пища - бабочки; они постоянно сидят на корточках, свесив голову и закрыв глаза. Только когда мимо пролетает бабочка, они медленно подымают головы и ловят добычу ртом, как птенцы ловят мух. И в ту же минуту из глотки у них вылетает дымок, как будто рассыпался комок пыли.

Наконец, есть Агдлит - "Страна мертвых" в преисподней, о которой мы знаем от знаменитого заклинателя по имени Ангнаитуарсук.

В первый раз он очутился в преисподней, сам не зная как. Это один из его духов-пособников захотел показать ему преисподнюю. Он возвращался к себе в жилье, как вдруг упал в узком жилищном проходе. Кругом зашумело, загрохотало и стемнело. Потом опять стало светло, и он увидал, что попал в преисподнюю. В стране людей стояла тогда зима, а здесь было лето. У речки собралось много людей с острогами. Они шумели и смеялись, и были очень веселы. Заклинатель прошел, не останавливаясь, но мимоходом узнал некоторых умерших. Потом он подошел к одной палатке и пролез в отверстие. В палатке сидел пожилой человек и натягивал свой лук.

- Ну, неужели ко мне гость? - сказал он и дружески принял пришельца. Рассказал, что собирается на охоту за оленями и что поблизости много оленей. Реки тоже полны рыбы; вообще нет недостатка в дичи и всяком звере. Он предложил гостю отправиться вместе. Но заклинатель побоялся забыть дорогу домой, превратился в чайку и полетел на речку, где видел веселых людей. "Глядите, глядите!" - закричали они наперебой, швырнули на землю оленью кость для приманки и стали натягивать свои луки. Заклинатель спокойно слетел и схватил кость, а они хоть и выстрелили все, но ни один не попал в него. "Это, верно, не простая чайка!" - услыхал он крики позади себя и улетел обратно на землю, где и рассказал людям, что пришлось ему пережить.

Вот и все, что я могу рассказать как о знакомом мне мире, так и о незнакомом. Если бы у меня бывали сновидения, я бы знала больше; ведь люди, которые умеют видеть во сне, слышат и видят много. Мы верим в сны и верим, что люди могут жить и другой жизнью рядом с настоящей - жизнью, которой живут лишь во сне.

2.10. Последняя почесть

Уже на исходе сентября нам удалось подготовить все для нашей санной поездки. В течение недели мы набили оленей, сколько нам нужно было на прожиток и про запас в дорогу. Специально дорожный провиант мы заготовляли таким образом: снимали все мягкое мясо с костей бедра и лопатки, резали на куски и смешивали с салом, потом увязывали в оленьи шкуры. Получались тюки весом килограммов по 50 каждый. Ехать мы собирались на трех санях гуськом. Для перевозки своих коллекций наняли одни сани и двух людей на часть нашего пути, а именно от острова Кинг-Вильям до Кента, протяженностью около 600 километров. На каждые из трех саней, запряженных восемью собаками, погружено было по 200 килограммов мяса.

Продолжительность поездки, правда, определялась всего четырнадцатью днями, но оленье мясо - невероятно малопитательный собачий корм.

Торфяно-ледяные подполозья не годятся для влажного, запушенного снегом молодого льда, поэтому мы оставили длинные гудзоновские сани и вместо них смастерили пару легких осенних саней гренландского типа, подбитых железом. Все было сделано быстро, и мы ждали только ледостава, ждали с нетерпением, чтобы начать, наконец, свой Великий санный путь, который будущей весной должен был вывести нас в цивилизованный мир. Время ожидания решено было использовать для экскурсий по окрестностям, и теперь, когда я закончил ту работу, которую вел со своими рассказчиками, мне, к большой моей радости, удалось осуществить свое заветное желание.

Всем известно, что одна из величайших полярных трагедий имела печальную развязку именно около острова Кинг-Вильям. В 1845 году из Англии отплыл на двух кораблях "Эребус" и "Террор" Джон Франклин [44] с экипажем численностью в 129 человек. Целью экспедиции было открытие Северо-западного прохода, великого морского пути, который связал бы Атлантический океан с Тихим. Но вместо открытого моря путешественники нашли только широкие и узкие проливы, забитые тяжелым полярным льдом. После первой же зимовки участники экспедиции попали в ледяной плен, пришлось оставить корабли, и при попытке вернуться на родину по Большой Рыбной реке все люди, которые еще не умерли от болезни, погибли от невероятных лишений. Несмотря на многочисленные вспомогательные экспедиции, прошло много лет, прежде чем удалось через "тюленьих эскимосов" выяснить участь, постигшую несчастных путешественников.

У Малеруалика я встретил нескольких стариков, которые рассказали мне интересные подробности о злополучной экспедиции. Я попытался собрать все сведения, какие только мог, и передаю их со слов эскимоса Какортингнека.

- Два брата пошли раз на лов тюленей к северо-западу от Кекертака (остров Кинг-Вильям). Было это весной, когда снег тает на тюленьих отдушинах.

Далеко на льду ловцы увидали что-то черное, большое. Это не мог быть зверь. Они пошли и увидали, что это большой корабль. Они тотчас же побежали домой и рассказали своим соседям, а на другой день все пошли туда. Людей они не нашли, корабль был покинут, поэтому они решили растащить все, что тут видели. Но никто из них никогда еще не видал белого человека, и они понятия не имели о применении разных вещей.

Один человек увидал лодку, висевшую у борта, и крикнул: "Корыто! Огромное корыто! Я его беру!" Он никогда не видал лодки и подумал, что это корыто, в котором рубят мясо для собак. Он перерезал канаты, которыми лодка была привязана, она грохнулась на лед и раскололась.

Нашли они и разбросанные по кораблю ружья и, не зная, как их употребляют, отбили стальные стволы от лож и прибили их к гарпунам. Да, они так мало понимали насчет ружей, что называли найденные во множестве пистоны "наперсточками", думая, что у белых людей водятся такие карлики, которым они впору.

Сначала они не смели спускаться вниз, в нутро корабля, но потом стали храбрее и даже осмелились войти в каюты, находившиеся под палубой. Там они нашли много мертвых людей, лежавших на койках. Под конец они осмелились зайти и в большое помещение посреди корабля. Там было темно. Но скоро они нашли инструменты и решили прорубить дыру для окошка. И вот эти неразумные люди, ничего не понимавшие в делах белых людей, прорубили дыру у самой ватерлинии, так что вода хлынула внутрь, и корабль затонул. Пошел ко дну со всеми сокровищами; почти ничего не успели спасти.

В том же году попозже весною трое людей шли с острова Кинг-Вильям на полуостров Аделаида на охоту за молодыми оленями. Тут они нашли лодку с шестью мертвыми телами. В лодке были ружья, ножи и провиант; значит, умерли эти люди от болезни.

И во многих местах на нашей земле видели мы еще кости белых людей. Я сам был на Кавдлунарсиорфике - косе на полуострове Аделаида, почти напротив того места, где зимовал Амундсен. Там мы до самого прошлого года копали и находили свинец и обломки железа. Да еще в Кангерарфигдлуке, тут совсем близко на берегу, чуть к западу.

Вот и все, что я знаю о пельрартут - "умерших с голоду", как мы зовем белых, которые когда-то посетили нашу страну и погибли раньше, чем наши отцы могли спасти их.

* * *

Незадолго до ледостава я вместе с Петерсом Норбергом и Какортигнеком отплыл в Кавдлунарсиорфик на восточном берегу полуострова Аделаида. Там мы нашли, точно на том самом месте, где указывали эскимосы, человеческие кости, - без сомнения, последние земные останки членов экспедиции Франклина. Лоскуты одежды и обрывки кожаной обуви, найденные нами тут же, свидетельствовали о европейском происхождении. За 80 лет, протекших с тех пор, хищные звери растащили выбеленные солнцем кости по всему полуострову и уничтожили жуткие следы на том месте, где происходила последняя борьба.

Мы были, вероятно, первыми европейцами, которые посетили это место. Мы собрали все кости, поставили над ними гурий и подняли два приспущенных флага - английский и свой. Так, без лишних слов, мы отдали погибшим последние почести.

* * *

Наконец, 1 ноября наступил день прощания, и, как часто бывало и прежде, мне нелегко было расстаться с людьми, к которым я за долгое время совместной жизни успел привязаться. И сами нетсилики казались растроганными нашей разлукой навсегда. Товарищеское общение и тот серьезный отпечаток, который невольно накладывала моя работа на многочисленные беседы, скрепили наши узы, и их теперь было не так легко порвать.

2.11. Племя охотников на мускусных быков

Прекрасным предвечерьем 14 ноября, как раз на закате нежаркого осеннего солнца, я подъезжал к маленькому торговому пункту, находящемуся в тихой бухте почти у самого большого фьорда Элу. Тут меня ожидал прием, который я не скоро забуду, так как здесь я опять впервые после долгого промежутка встретил земляков.

Заведовал пунктом мистер X. Кларк, симпатичный, интеллигентный молодой человек, посланный Гудзоновской компанией в эти дальние края наладить работу новых торговых пунктов, расположенных к востоку от острова Бейли. Помощником мистера Кларка был датский машинист Рудольф Иенсен, который почти 20 лет провел в районе дельты реки Макензи в качестве самостоятельного охотника за пушным зверем, а теперь поступил на службу компании. Больше всего обрадовало меня все-таки свидание с кинооператором Лео Хансеном, который приехал именно для встречи со мной и с зимы должен был делить с нами горе и радости на решительном этапе экспедиции - в течение третьей и последней нашей полярной зимовки. Но прежде чем начать совместную работу, необходимо было дать отдых собакам, да и сам я рад был отдохнуть несколько дней в мирной, спокойной обстановке, перечитать и переварить большую почту, только что мною полученную.

Мистер Кларк любезно отвел нам домик, пустовавший в это время, и мы, искренне радуясь предложенному нам непривычному комфорту, завладели этим маленьким деревянным бараком.

Мы находились теперь среди людей, которых все восточные эскимосы называют китлинермиут. Китленек - эскимосское наименование острова Виктория; значит оно, собственно, "граница", и племена, живущие южнее, без сомнения, связывают с наименованием китлинермиут свое представление о них, как о "людях Крайнего Севера". Последние, как и "тюленьи эскимосы", составляют одно племя, причем все знают друг друга, часто встречаются на местах охоты и лова, и тоже делятся на несколько групп, самые наименования которых указывают на основное место их пребывания.

Есть, например, экуалугтормиут - "люди с рек, обильных лососями"; живут они на острове Виктория, у залива Кембридж; их всего 98 душ: 54 мужского пола и 44 женского. Затем идут ахиармиут - "живущие в стороне"; это жители побережья залива Куин-Мод, числом 116: 70 мужчин и 46 женщин. Дальше умингмактормиут - "живущие на возвышенности" между полуостровом Кент и заливом Батерст, всего 50 человек: 27 мужчин и 23 женщины. И, наконец, килухигтормиут - "люди из глубины глубокого фьорда", то есть залива Батерст, всего 113 человек: 68 мужчин и 45 женщин.

Бросается в глаза численное преобладание мужчин, что опять указывает на обычай убивать новорожденных девочек.

Летом и осенью главными промыслами жителей острова Виктория (экуалугтормиут) являются оленья охота и рыболовство. Весенний ход оленей с материка не играет здесь такой большой роли, как в других местах, так как олени переправляются через пролив лишь небольшими кучками. Главная охота на оленей идет внутри страны; иногда охотники доходят даже до северо-восточного побережья острова Виктория, где олени держатся летом. Охотничья добыча здесь никогда не бывает столь богатой, как на побережьях материка, и нередко люди совсем бросают охоту на оленей и уходят на лов лососей уже в августе, когда "птенцы подрастают".

Тюленей бьют на льду между полуостровом Кент и островом Виктория, иногда уклоняясь несколько к западу, так что экуалугтормиут встречаются с эскимосами килухигтормиут у залива Батерст. В другое время первые подаются к востоку и встречаются с племенем нетсилингмиут на льду перед островом Дженни-Линд. Встречаются они также и с племенем архиармиут, когда эти последние к весне пробираются на северо-восток.

Архиармиут оставляют побережье в июне и начинают продвигаться в глубь страны от реки Эллис или от одной из больших рек дальше к востоку, в направлении залива Огден. Они встречают большой олений ход раньше, чем олени облиняют, и охота у них продолжается все лето у таких мест переправ, где еще применяются каяки. Эти эскимосы, по-видимому, очень запасливы и устраивают солидные склады вяленого мяса на зиму. Ближе к осени они располагаются далеко от берегов, часто часах в двенадцати пути в глубь страны, а именно у большого озера Экалуарпалик, где ход оленей бывает в ноябре. На морской лед эскимосы спускаются редко раньше конца декабря и тогда бьют тюленей между устьем реки Эллис и островом Мелборн, откуда весной переходят на новые места, подвигаясь к острову Дженни-Линд.

Умингматормиут живут в тесном контакте с эскимосами из пролива Батерст, имея в известные времена года общие с ними тюленьи промыслы; расстаются они лишь весной, когда уходят в глубь страны гнать оленей с мая по октябрь.

Намечая себе поле работы, мы должны были сделать выбор между всеми этими племенами. Сначала мне хотелось поехать к "людям с рек, обильных лососями", но и Вильялмур Стефанссон [45] и Даймонд Дженнесс уже побывали на острове Виктория и описали племена, живущие дальше к северо-западу в совершенно одинаковых условиях с этими; поэтому я решил посетить племя охотников на мускусных быков, которое расположилось как раз неподалеку от полуострова Кент, чтобы начать подготовку к зимнему лову тюленей. Там я мог встретить людей, никогда и никем еще не описанных. И мне не пришлось раскаяться в своем выборе.

22 ноября мы добрались до Малерисиорфика, где эскимосы поставили себе снежные хижины под защитой скалы. Крутил снежный буран, и хотя нас приветствовал оглушительный собачий лай, но нас не сразу заметили среди снежных волн, захлестывавших сани. Все мужчины немедленно вышли и принялись складывать для нас большую хижину. Женщины занялись Арнарулунгуак и повели ее в свое теплое жилье, где оказали ей самое изысканное гостеприимство, смешанное с тем любопытством, которого заслуживает женщина, умеющая говорить на местном языке и прибывшая, к тому же, из бесконечно далекого стойбища. И как только мы перебрались в свою новую снежную хижину, явились одна за другой все женщины с подношениями на новоселье - мясом, лососиной. Мы скромно отказывались от всего этого провианта, мало-помалу горой выросшего на снежной лежанке, но безуспешно. Никто не пожелал нарушить обычаев племени по отношению к желанным гостям. Эта сердечность и услужливость, бывшие проявлением большого природного радушия, не изменились в течение всего времени нашего пребывания у этого племени.

Сутки потратили мы, чтобы ознакомить своих новых друзей с задачами, которые предстояло нам разрешить, и хотя последние были не совсем обычного порядка, нам не так трудно оказалось ввести людей в курс дела. Вначале некоторое затруднение вышло с киносъемкой. Эскимосы не могли понять, как же эти снимки оживут, если мы не похитим заодно и души тех, кто снимался. Но это затруднение мы все-таки преодолели, показав несколько проявленных киноснимков, иллюстрировавших процесс запечатления на ленте каждого отдельного движения. Когда затем мы объяснили эскимосам, каким образом все эти картины, во много раз увеличенные, оживут, они быстро смекнули технику дела, и так как я вдобавок обещал, что Лео Хансен начнет с того, что "отнимет мою душу", то все сомнения были отброшены.

* * *

Мне не понадобилось очень много времени, чтобы подметить резкую разницу между охотниками на мускусных быков и более восточными эскимосами, у которых я уже побывал. Выдающейся чертой здешних эскимосов была заразительная живость, бойкость [46]. Они не только блистали юмором, но отличались почти вызывающей самоуверенностью и такой свободой поведения, что часто оказывалось необходимым немножко осаживать некоторых. Их притязательность, вероятно, и объясняет тот страх, который более смирные племена питают к племени китлинермиут. Самоуверенность же их не совсем безосновательна - жизнь так и брызжет из них, делая их более предприимчивыми, богатыми инициативой, нежели прочие эскимосы, которых я встречал в Канаде. Уже одна обработка их орудий и оружия, особенно луков и стрел, указывает, что это народ, предъявляющий большие требования к себе.

Порядок и чистота у них были удивительные, и хотя эскимосы страдали от недостатка оленьих шкур, однако одевались они не только опрятно, но даже щеголевато. Женщины были большие мастерицы шить и прилагали куда больше усердия и искусства к украшению своих одежд, нежели нетсилики и эскимосы Гудзонова залива.

Если чего недоставало в этом веселом снежном лагере, так это тишины и спокойствия для моей работы. Наша хижина всегда была полна гостями, и так как они любили горланить взапуски, то нелегко мне было сосредоточиться на какой-нибудь письменной работе.

Сделанное мне мистером Кларком предложение - пока что жить и работать в одном из домов компании - оставалось по-прежнему в силе, и поэтому я, как только достаточно вошел в повседневную жизнь здешних эскимосов, какой они живут на своих зимних стойбищах, решил вернуться обратно на полуостров Кент. Уже в середине декабря я перебрался туда, прихватив с собой тех эскимосов, которых нашел наиболее подходящими для совместной работы. Упоминая об этом, должен особенно отметить старого заклинателя духов по имени Хек - "Полярная Ива", выдающегося специалиста по тайнам бытия. Еще я взял сына его по имени Татильгак - "Журавель" и его жену Хикхик - "Сурок", которые дали мне подробные сведения о всех орудиях и методах лова, применяемых мужчинами, а также обо всей домашней работе женщин. Затем молодого Нетсита - "Тюленя", которому не минуло еще и 20 лет, но который уже считался лучшим знатоком и рассказчиком старых преданий, так как был приемным сыном старого заклинателя. Вместе с этими людьми я работал с утра до вечера до тех пор, когда вынужден был снова сняться с места, чтобы отправиться дальше на запад. Благодаря им я получил возможность ознакомиться ближе с духовной и материальной жизнью племени и собрал чрезвычайно интересный материал.

Ярче всего характеризует племя "охотников на мускусных быков" их темперамент, их экспансивность и своеобразное отражение этого в их песнях и сказаниях. Из всех встреченных мной племен они самые даровитые поэты; в песнях своих они не ограничиваются эпическими описаниями охотничьих приключений и подвигов, которыми гордятся, но отличаются еще талантом, которого я не встречал ни у кого больше из жителей здешних мест, подлинным лиризмом.

Темперамент их сказывается двояко - не только художественными наклонностями и способностями, но и поступками, действиями, которые не всегда согласуются с моралью белых людей. Поэтому, прежде чем описывать их как певцов, поэтов и товарищей по охоте, небезынтересно будет, например, упомянуть о том, как смотрит на них канадская конная полиция, однажды выславшая сюда свой патруль. Двое американских ученых Рэдфорд и Стрит предприняли в 1913 году санную поездку по Баррен-Граундсу до арктического побережья. В глубине залива Батерст, откуда они хотели идти с проводниками дальше к западу, у них вышла ссора с туземцами, и кончилась она тем, что оба ученых были зарезаны мужчинами стойбища. Рэдфорда рисуют очень вспыльчивым человеком, который избил хлыстом эскимоса, отказавшегося сопровождать их; таким образом, виновником катастрофы был, несомненно, он сам. Тем интереснее послушать характеристику, данную эскимосам Батерстского залива начальником полицейского патруля. Самих убийц он не нашел, встретив только их соплеменников, которых он аттестовал как воров от природы, ужасных лгунов и настолько ненадежных людей, что он не удивился бы, если бы услыхал еще о новых случаях убийства, - ведь любой из них готов душу продать черту за ружье!

Оригинально, что мы с Лео Хансеном около месяца прожили в Малерисиорфике вместе с двумя убийцами, которых разыскивала полиция: Хагдлагдлаок и Канияк. Второй из них был даже нашим хозяином долгое время, и мы знали их как симпатичных, страшно услужливых людей, которые доказали нам свою привязанность и преданность, - словом, оставили у нас по себе хорошую память.

Слишком легко говорят о "разбойничьих шайках" этого племени, совершенно не считаясь с тем, что люди эти проще нас, белых, смотрят на жизнь и смерть, не делая между ними такой торжественной разницы [47]. Нравы и обычаи их совершенно отличны от наших; пресловутое истребление "лишних" девочек создает такие ненормальности быта, что борьба за женщину, а отсюда многие случаи кровной мести [48] выработали своеобразную мораль у этих легкомысленных и темпераментных детей природы.

Мистер Кларк и я обследовали однажды небольшое стойбище снежных хижин, где проживало 15 семейств, и результат получился тот, что не нашлось ни единого взрослого мужчины, который бы не был так или иначе замешан в убийстве. Надо согласиться, что это не только трагедия, но и несчастье для племени; тем не менее это результат морали кочевников, основанной на бесчисленных родовых традициях. Я должен поэтому повторить то, что уже говорил раньше о "тюленьих эскимосах": несправедливо было бы считать здешних убийц преступниками или дурными людьми. Напротив, это бывают лучшие люди племени и во многих случаях даже столпы здешних маленьких общин. У них из-за пустяков дело часто доходит до драки, которая почти всегда бывает жестокой, беспощадной. Но об этом быстро забывается - нельзя же вечно злиться друг на друга. Поэтому люди, у которых были серьезные столкновения, отлично могут стать опять лучшими друзьями [49].

2.12. Праздник певцов

Как-то раз днем, когда отсутствие света и сильный мороз приостановили всякую работу с киносъемками, примчался в стойбище молодой человек с легкими санками, запряженными тройкой собак; по местному обычаю такая поездка была не поездкой, а безостановочным бегом впереди собак почти в течение двух суток. Он приехал из большого стойбища у залива Батерст и сообщил, что люди уже выступили в путь, готовясь бить тюленей в отдушинах на морском льду. Оленья охота внутри страны, около озера Бичи, у верховья Большой Рыбной реки дала богатейшую добычу; удалось навялить столько мяса, что двигаться теперь на север можно было не спеша, делая совсем короткие дневные переходы.

"Люди из глубины глубокого фьорда" давно меня интересовали. У них-то как раз и побывал инспектор Фрэнч, охотясь за убийцами в 1916-1917 годах. Но Лео Хансену предстояло сделать еще несколько киносъемок. Гаге надо было запасти корма для собак, и я решил отправиться в гости в сопровождении лишь одного местного эскимоса, лучшего моего рассказчика Тюленя.

Дело было в начале декабря, необыкновенно холодного, - термометр часто показывал -50°С. Света было мало и выступать приходилось ранним утром при луне, чтобы наши дневные переходы были хоть на что-нибудь похожи. Дул свежий норд-ост со снегом, и холод как будто еще усилился, когда ночной мрак сменился дневным рассветом. Само солнце уже не показывалось, только заря пробивалась сквозь облака, расцвечивая их всем богатством своих красок. Но ветер дул навстречу, и нам не до зари было - только бы не обморозить лица! Мы словно огонь в себя вдыхали, и мороз как будто высекал искры у нас из носа.

Залив Батерст - большой фьорд, окаймленный скалами, он тешит взор человека, явившегося с однообразной низменности, с востока. Пейзаж был совсем гренландский, родной мне с виду, но настроение создавал все-таки другое: все здесь, даже непосредственное впечатление от самой природы страны, было холоднее, суровее.

Мы с Тюленем мало разговаривали между собой, ничто не располагало к общительности. И первый день нашего путешествия уже подошел к концу, а мы все еще не освоились друг с другом по-настоящему. Но вот мы нашли удобный сугроб и поставили себе хижину для ночлега.

У меня сохранилось несколько папирос - для особых случаев, и вечером, после ужина из вареной оленины и чашки горячего кофе, я решил, что пришел момент для лукулловской роскоши: закурил папиросу и предложил вторую Тюленю. К большому моему удивлению, он не закурил, а завернул папиросу в лоскуток. Не знаю, кому, кроме нас двоих, боровшихся часов десять подряд с холодным ветром, наша снежная хижина показалась бы теплой. Но нам в самом деле было преуютно. Желтовато-золотистый свет жировой лампы разливал такое тепло вокруг, что мы прямо разнежились и поддались соблазну извлечь из этого вечера как можно больше - сварили себе по лишней чашке кофе, и я предложил Тюленю рассказать мне что-нибудь. Чтобы довести наш уют до блаженства, мы заползли в спальные мешки, плотно завалив сначала вход в свое жилье и засыпав снежные плиты хижины толстым слоем рыхлого снега.

Вот несколько рассказов Тюленя:

Не пренебрегай малыми

Жил-был маленький комарик, который полетел по свету. Он был такой маленький, что думал - люди его не заметят. Но когда он, проголодавшись, сел на руку мальчику, то услышал чей-то голос: "У-у, скверный комар! Скорей раздави его!"

Но тут вдруг у комара явился дар речи, и он ответил так, что мальчик его услыхал: "О, пощади мою жизнь, пощади мою жизнь! У меня есть маленький внучек, он будет плакать, если я не вернусь домой!"

Подумать, такой маленький и уже дедушка!

О двух людях, которые хотели счесть волосы на шкурах волка и оленя

Жили-были двое мужчин и встретились она на охоте. Один поймал в капкан волка, другой застрелил из лука оленя, и, когда встретились, у каждого была перекинута через плечо шкура его добычи.

Один сказал: "Чудесная у тебя оленья шкура".

Другой ответил: "Чудесная у тебя волчья шкура".

И они завели разговор об этих двух шкурах, о их шерсти, подшерстке, и один говорит:

- У оленя волос гуще!

- Нет, - ответил другой, - у волка гуще!

И они так разгорячились, что уселись тут же на землю, и человек с оленьей шкурой принялся считать на ней волосы, выщипывая волосок за волоском, а сидевший рядом человек с волчьей шкурой считал таким же образом волосы на ней.

Но мы все знаем, что и у оленя и у волка шерсть густая-прегустая, волос в ней и не счесть, если считать их вот так, как они - один по одному; зато дни и проходили один за другим, а эти двое все сидели, считали да считали.

- По-моему, у оленя волос гуще! - продолжал твердить один.

- У волка гуще! - стоял на своем второй.

Они были одинаково упрямы оба, и так как ни один не хотел сдаться, то в конце концов оба померли с голоду.

Вот что бывает, если возьмешься за пустое, бесполезное дело, которое ни к чему не может привести.

Лиса, которая хотела научить волка ловить лососей

Жили-были лиса и волк, и встретились они раз на пресном озере.

- Как ты ловишь лососей? - спросил волк лису.

- А вот я тебя научу, - сказала лиса и подвела водка к трещине на льду и сказала: - Опусти теперь хвост в воду и жди, пока не почувствуешь, что лосось клюнул, тогда разом дерни хвост кверху.

Волк сунул хвост в трещину, а лиса перебежала по льду и спряталась в ивняке на пригорке, откуда было видно волка. Но волк сидел, опустив хвост в воду, пока хвост не примерз крепко, и он слишком поздно догадался, что его одурачили. Под конец пришлось ему вцепиться в свой собственный хвост, но хвост не поддавался, пока не перервался пополам. В ярости волк разнюхал след лисы и погнался за ней, чтобы отомстить, а лиса, увидев, что волк бежит, сорвала листок и приложила его ко лбу козырьком, чтобы тень на глаза падала, и прищурилась. Волк поравнялся с нею и говорит:

- Не видала ли ты лисы, из-за которой я хвост потерял?

Лиса отвечает:

- Нет, я так много бегала последнее время, что у меня снежная слепота сделалась, не вижу почти ничего.

А сама листок ко лбу прижимает и все щурится.

Волк ей поверил и побежал дальше в горы по другому лисьему следу.

- А какой же смысл этого рассказа? - спросил я Тюленя. - По-моему, конец странный.

И Тюлень ответил:

- Мы не всегда требуем смысла, лишь бы забавно было слушать. Это только белые люди во всем до причины доискиваются, смысла ищут. Поэтому наши старики и говорят, что мы должны обходиться с белыми людьми, как с детьми, которые непременно своего добиваются, а не то начнут сердиться и браниться. Я тебе перед сном расскажу еще одну сказку, в которой смысла еще меньше, но которая нам все-таки очень нравится. Называется она:

Вошь, которую раздавили между ногтями

Маленькая вошь крикнула в окошко своей жене:

- Подай мне мои рукавицы и мой топор, я отправляюсь на макушку скалы!

Но жена ответила:

- Оставайся лучше дома, не то люди съедят тебя!

- Пусть съедят, а я вылезу из задницы. Вот если скалы в ущелье сдвинутся и раздавят меня, тогда ты уж больше меня не увидишь!

Маленькая вошь называла ногти человека скалами, и когда хрустнула между ногтями, то, значит, скалы сдвинулись и раздавили ее.

Маленькая вошь никогда больше не вернулась домой к жене.

Эту самую сказку я двадцать лет тому назад слышал около Туле в Гренландии от жены Соркака Арнарулук. Сотни миль разделяли эти два племени, и по крайней мере тысячу лет не было между ними никакого общения, и все же сохранилась далеко к востоку и почти столь же далеко к западу от древней колыбели эскимосов эта сказка о вошке, которая никогда не вернулась домой [50].

Еще два-три дня на морозе и столько же ночей в сладком отдыхе в новых снежных хижинах, и мы добрались до того места залива, где жили многочисленные "шайки разбойников". В середине последнего дня пути мы встретили трое саней, нагруженных прутьями; сопровождали их мальчики и девушки, которые приветливо с нами поздоровались и сообщили, где именно находится их стойбище. - "Инуит амигайтут!" - "Целый мир людей!", - сказали они, и мы в первый раз за долгое время поехали дальше по проложенному следу. Это была весть жизни, знак проезжей дороги! И в нетерпении скорее добраться до цели мы подбодряли собак веселыми возгласами.

Под вечер мы обогнули мысок и сразу очутились среди новых людей, попав в очень большое по здешним понятиям стойбище. Великое переживание! Снежные хижины числом свыше 30 лепятся одна к другой, расположившись амфитеатром на скате. И в центре этого комплекса мраморнобелых снежных хижин выделяется своим праздничным видом большая хижина с белым куполом, служащая для больших сборищ и танцев. Храм праздничной радости среди сугробов снежной пустыни! Мы находимся среди людей обесславленных [51].

Все стойбище дымит. Очаги снежных хижин пылают, и дым горящих сухих прутьев бьет в нос. Из всех снежных крыш грубо выпирают дымовые трубы, не гармонирующие с общим стилем, с самой идеей этих жилищ, но живописные и греющие тех, кто озяб.

Лов тюленей еще не начинался, поэтому в ходу железные очаги, в которых горят сухие прутья и стебли. Здешнее население заимствовало это от индейцев, обитающих неподалеку на материке. Я не подготовлен к такой сцене, привыкнув видеть в хижинах эскимосов лишь скромные жировые лампы, и такое зрелище озадачивает меня, но в то же время создает ощущение уюта.

Дым, тонкий белый дым и запах леса из каждой снежной хижины! И как бодрит такой признак жилья, такое свидетельство жилого тепла!

За долгое время мы привыкли встречать стойбища всего в две-три хижины, считавшиеся многолюдными, если они вмещали с десяток жителей каждая. Здесь мы словно в столицу попали: радостный гул вокруг, все снежные сугробы выплевывают из своего нутра людей, и скоро я в центре каскадов смеха, восклицаний и расспросов.

Люди бойкие, самоуверенно смелые, но, по существу, добродушные; с дикими повадками, но восприимчивые к быстрым и острым репликам. Пробующие понемногу зайти подальше, но добродушно ретирующиеся, если их осадить. Здешние эскимосы не те мирные, несколько застенчивые люди, что эскимосы гренландские. Это народ, желающий стоять на равной ноге со всеми, даже с белыми людьми. И когда белый очутится в их кругу один, они не прочь поддразнить его, как часто поступаем мы с опасным хищником в клетке.

Один пробует выхватить у меня изо рта трубку. Ай! Больше он никогда уже не попробует! Другой дергает меня за короткий хвост моей меховой верхней одежды, сшитой по моде, принятой на мысе Йорк. О-о! Право, он ошибся! А когда я разгружаю сани и начинаю кормить собак, все хотят полакомиться салом. Женщины подходят и просят кусочек. Как упомянуто, лов тюленей еще не начинался, а они все такие лакомки, им так хочется этого чудесного, свежего, мороженого, бело-розового сала! Но я отвечаю:

- По-вашему, я приехал сюда из дальних краев кормить вас салом? Оно для моих собак, а у вас здесь мужчин достаточно. Ступайте на лед, на лов в тюленьих отдушинах, если вам так нужно сало!

Смех со всех сторон.

Я совсем одинок в этой толпе. Проводник мой Тюлень сам здешний, и его только потешают общая веселость и дерзкие шутки.

- Ты кто? Купец? Приехал за песцами?

- Я приехал посмотреть на вас и узнать, что вы за люди!

Взрыв хохота.

Один пожилой человек отвечает несколько неуверенно, сбитый с толку, не зная, шучу я или говорю серьезно.

- Хе, здесь ты увидишь много разных людей. Есть и красивые, но больше безобразных, и лица их тебя не обрадуют.

Меня вся эта простодушная бесцеремонность забавляет, но все же мне кажется, навязчивых следует осадить. Нужно как-нибудь подчеркнуть мое полное бесстрашие перед этой человеческой толпой, и я бросаю ей:

- Я приехал к вам с доверием, хотя слава о вас не из хороших. Не так много лет тому назад двое белых людей были убиты вон там, и полиция отзывается о вас не очень лестно. Но вы видите, я не побоялся встретиться с вами один.

Я показал рукой на приветливую маленькую ложбину между двух больших скал, совсем неподалеку от стойбища; там именно убиты были оба члена американской научной экспедиции несколько лет тому назад.

- Это не мы, а сами белые люди завели ссору. Мы люди добродушные, только веселые, любим смех и пение, но не замышляем ничего дурного, пока нам нечего бояться. Ты наш друг, и тебе опасаться нечего.

Так говорила "разбойничья шайка".

Затем меня отвели в снежную хижину, которая пока что стала моим жильем. Хозяйка, по имени Кернерток - "Черная", принимает и меня и Тюленя очень гостеприимно, и, однако, я узнал попозже, что ее муж был убит отцом Тюленя, а этот отец в свою очередь убит ее отцом. Но это лишь маленькое интермеццо, которое, по-видимому, не мешает общению.

Первые послеобеденные часы я провел переходя из жилья в жилье и здороваясь с людьми. Хижины были все светлые, просторные, но совсем не эскимосского типа благодаря железным очагам и длинным трубам, пропущенным сквозь тающие крыши. Трещавшие прутья давали сильный жар, но снежный купол над очагом был так искусно сконструирован, что с него почти не капало. Правда, кое-где в крыше виднелись дыры, но свежее дуновение из них было только благодеянием.

Вечером меня пригласили на большое торжество в праздничную хижину, такую просторную, что в ней свободно могло уместиться человек 60. Это была настоящая зала, предназначенная только для празднеств и торжественных сборищ. Чтобы там и днем было тепло и уютно, к ней были пристроены два флигеля. Они служили как бы ложами большой залы, где собирались участники праздника, и в то же время были жилыми. С одной стороны сидела сейчас молодая мать, возясь с двумя малышами, которые пытались выхватить у нее из рук шитье. Большая лампа из камня-жировика разливала вокруг свет и тепло, а красивые, лоснящиеся и теплые меховые подстилки и одеяла на лежанке придавали жилью удивительный уют и так и манили к отдыху. А вороха полярной трески, лососины и вяленого мяса на лежанке говорили о гостеприимстве, как бы приглашали: входи и угощайся, кто проголодался. Противоположный флигель тоже был жилой и уютный, но проживающая в нем чета присоединилась сегодня к праздничному хору, и на лежанке стояла группа молодых девушек, взявшихся следить за лампой; с любопытством наблюдали они за участниками праздника, напоминая посетителей театральной галерки. В ледяных глыбах свода самой залы были сделаны ниши, и в них поставлены зажженные жировые лампочки, бросавшие фантастический свет на замечательное сборище. Мужчины и женщины, составлявшие хор, окружали стоявшего посредине запевалу и плясуна с огромным бубном. Бубен так велик, что на него часто идет целая оленья шкура; поэтому рама, на которую ее натягивают, должна быть очень солидной, да и самый бубен, который держат левой рукой, имеет весьма значительный вес. Не диво, стало быть, что требуется большая сила и тренировка от певца, плясуна и музыканта в одном лице; ему нередко приходится работать час и больше без передышки. Пляски, состоящие из прыжков, изгибов тела и покачивания бедрами (все это под неумолчную дробь бубна), так утомляют плясунов, что они кончают пляс обыкновенно совсем разморенные жарой и усталостью.

Делается все, чтобы придать празднику как можно больше блеска и торжественности. И мужчины и женщины разодеты в самые лучшие свои наряды, изукрашенные затейливыми узорами из белых шкурок. На спине и на плечах у мужчин развеваются при каждом их движении белые горностаевые шкурки, а обувь у мужчин и у женщин искусно расшита белыми и красными меховыми полосками. На головах мужчин меховые шлемы с клювом кайры, торчащим, как шишак.

Плясун и музыкант, стоящий в кругу, в то же время и запевала. Он затягивает песню, и когда дойдет до определенной строфы, то хор подхватывает. Хор, в котором низкие мужские голоса смешиваются с высокими резкими сопрано женщин, производит необыкновенно сильное впечатление. Мелодии, не богатые тонами, не кажутся, однако, монотонными, так как хор постоянно разнообразит ритмы, то замедляя, то ускоряя темп.

Слушая эти песни, слышишь как будто прибой волн, разбивающихся о крутые прибрежные скалы.

У каждого мужчины и у большей части женщин есть свои собственные песни, которые пережиты и сложены ими самими. Но, кроме этих новых песен, поются и старинные "гимны духам"; они поются, когда надо вызвать владычицу морских зверей Арнакапсхалук. Напевы этих гимнов, называемых акиутит, просты и торжественны; адресуются они Хилан инуе - "духам воздуха", которые одни только в силах помочь людям. И слова и напевы сохранились от древних времен, переходя из рода в род. У них то общее с обыкновенными заклинаниями, что их смысл часто темен. Его, впрочем, и не доискиваются, полагая, что вся сила заклинаний именно в фантастичности и таинственности их.

Наконец, есть еще ингильраит пизе - "песни минувшего". И эти песни унаследованы поколениями от поколений, и хотя часто с ними связывают определенные имена, но никто не имеет понятия о степени их древности. В современных песнях обыкновенно восхваляется какой-нибудь подвиг, якобы совершенный певцом, или переживание, оставившее в нем сильное впечатление. В "песнях минувшего", напротив, больше настроения, чувства, а часто и жизненной философии.

Празднество, на котором я был гостем, продолжалось всю ночь, и когда я теперь, много времени спустя, пытаюсь разобраться в том непостижимом слиянии слов, музыки и пляски в единую гармонию жизнерадостности, в мощный поток веселья и страстного единодушного стремления забыться в экстазе, то понимаю, что подобную ночь можно пережить только в родной среде.

Я раньше никогда не слыхал "гимнов духам", исполняемых хором, и потому попросил дать мне послушать песни, особенно характерные для здешнего племени. Позже вечером современные песни стали чередоваться с классическими песнями, сложенными бессмертными певцами минувших времен.

Потом мне удалось записать некоторые из этих песен. Вот небольшой выбор из них.

Гимны духам

I

Дух с высот сюда спеши, поспеши: тебя зовет твой заклинатель!

Дух с высот сюда спеши, поспеши! Неси беде укус смертельный!

Встаю средь духов я, встаю средь духов!

Мертвых души вижу!

Дитя, великое дитя, владыка воздуха!

Сюда спеши! Могучее, прекрасное дитя!

II

Крылья чайка распустила, носится над нами, над нами!

Глаз не сводит. Я грожу белоголовой.

Клюв разинула, и круглый зорок глаз!

Кутьюк! Кутьюк!

Крылья распустил поморник, носится над нами, над нами!

Глаз не сводит. Я грожу ему. Он с черной головой.

Клюв разинул. Круглый зорок глаз.

Ийок! Ийок!

Крылья ворон распустил и кружится над нами, над нами!

Глаз не сводит. Я грожу ему.

Он с черно-синей головой. Клюв остер, как будто зубы в нем,

а глаз косит!

Карр! Карр!

III

Где ты скрылась, душа? Дай тебя мне найти!

Иль на юг ты умчалась от тех, кто живет южней нас?

Дай тебя мне найти!

Где ты скрылась, душа? Дай тебя мне найти!

Иль к востоку умчалась от тех, кто восточнее нас?

Дай тебя мне найти!

Где ты скрылась, душа? Дай тебя мне найти!

Иль на север умчалась от тех, кто на север от нас?

Дай тебя мне найти!

Где ты скрылась, душа? Дай тебя мне найти!

Иль на запад умчалась от тех, кто на запад от нас?

Дай тебя мне найти!

IV

Гостем, буду женщины безвестной, заслоненной мужем.

Развяжи на обуви ремень.

Испытываешь мужа, испытай жену!

Гладь морщины женщины, разгладь их.

Вышел я на лед морской. Дышут в полыньях тюлени;

Моря песню слушаю, дивясь, и вздохи мощных льдов.

Иди, иди! Могучий дух оздоровляет певчий праздник!..

Песня Айюка - сон Паулинаока

Я полон радости, когда забрезжит день на небе.

Айи, яй-я!

Я полон радости, когда высоко солнце в небе!

Айи, яй-я!

В иное время душит страх - червей боюсь я жадных;

Въедятся мне в ключицы и в глаза.

Айи, яй-я!

Лежу я здесь и вспоминаю, как страх меня душил,

Когда зарыли в снежной хижине меня на льду,

Айи, яй-я!

* * *

Чудесна жизнь была зимой. А радовался я?

Нет, вечные заботы: о шкурах для подошв, для сапогов,

Чтобы на всех хватило. Вечные заботы.

Айи, яй-я!

Чудесна летом жизнь была. А радовался я?

Нет, вечные заботы: о шкурах для подстилок, одеял.

Айи, яй-я!

Чудесна жизнь была, когда рыбачил я на льду.

А радовался я, над прорубью склоняясь?

Нет, вечные заботы: остер ли мой крючок,

И будет клев иль нет? Да, вечные заботы.

Айи, яй-я!

Чудесна жизнь была, когда плясали, пели мы

На праздниках. А радовался я?

Нет, вечные заботы: вдруг песнь свою забуду!

Да, вечные заботы.

Айи, яй-я!

Чудесна жизнь была... Теперь я радуюсь всегда

Чуть побелеет от зари ночное небо.

Едва покажется на небе солнце.

Айи, яй-я!

Незабытая песня забытого человека

Что в мыслях у южного ветра, когда он

Со свистом проносится мимо?

Не вести ль несет малым людям, что северней нас?

Они ль в его мыслях, когда он проносится мимо?

Аяй-яй-яй-яй!

Что в мыслях у ветра восточного, быстро

Со свистом летящего мимо?

Не вести ль несет малым людям на запад от нас?

Они ль в его мыслях, когда он проносится мимо?

Аяй-яй-яй-яй!

Что в мыслях у ветра, когда он со свистом

Проносится с запада мимо?

Не вести ль несет малым людям к востоку от нас?

Они ль в его мыслях, когда он проносится мимо?

Аяй-яй-яй-яй!

А что в моих собственных мыслях, когда

Блуждаю, брожу по земле?

В них то, что живет и что носит земля на себе

И мускусный бык, что горой вырастает в долине,

И дикий олень, что ветви рогов высоко подымает.

Я крупную дичь в своих мыслях ношу, бродя по земле.

Аяй-яй-яй-яй!

Старая песня о солнце, месяце и страхе одиночества

Это страх - от всех душою отвернуться,

В одиночество стремиться от веселых толп.

Ияйя-я-я!

Это радость - вновь тепло почуять в мире,

Видеть солнце на путях обычных летней ночью.

Ияйя-я-я!

Это страх - почуять снова холод в мире,

Видеть месяц новый иль в ущербе - на путях обычных зимней

ночью.

Ияйя-я-я!

И куда стремятся все? Я на восток стремлюсь.

Но брата моего отца не видеть мне вовеки.

Только под утро заставил я себя покинуть праздник. Все эти удивительные лица, дышавшие любовью к свободе и упорством, женщины и мужчины в красивых, гармонично подобранных оленьих шкурах, характеры, личности, примитивные натуры, умеющие отдаваться наслаждению минуты, открытые, радостные души, приготовившие мне такую желанную встречу, что я век ее не забуду, - все это я должен был сконцентрировать в себе и разобраться во всем.

Неужели они в самом деле лжецы, преступники, убийцы от природы?

Широкими волнами разливалось над окрестными скалами северное сияние; играя, вспыхивало оно нам навстречу разноцветными огнями своеобразного небесного пожара. Обуреваемый впечатлениями дня и ночи, вглядывался я в эти пылающие загадки, прислушиваясь в то же время к праздничным песням стойбища, выливавшимся из самой глубины этих неиспорченных натур, и любовался яркостью музыкальных и поэтических красок, походивших на это северное сияние.

И мне пришло в голову, что здесь, в эту жестокую морозную ночь, я прослушал великую фанфару радости среди эскимосов, обесславленных и веселых, среди шайки убийц, бывших людьми!

2.13. Укрощение "бурного малютки"

Материал для монографии об "охотниках на мускусных быков" был собран к середине января. Четыре главных этапа были пройдены: "оленные эскимосы", "племена Гудзонова залива", "тюленьи эскимосы" и, наконец, "охотники на мускусных быков". Теперь оставалось собрать добавочный материал о западных племенах дельты реки Макензи, Аляски, Берингова пролива и Сибири. Между полем последней моей работы и будущей лежало расстояние приблизительно в 2200 км и его предстояло покрыть возможно быстрее, но мне все-таки необходимо было делать на этом пути остановки, чтобы знакомиться с людьми, делать сопоставления и выводы на основании записей в моих подробных дневниках.

Я радовался, что наши собаки были в отличном состоянии после долгого отдыха и заботливого ухода за ними, организованного мистером Кларком. В арктических путешествия гостеприимство, оказанное самому путешественнику, остается для него на втором плане, тогда как к тому, кто кормит и холит его собак, он чувствует настоящую сердечную привязанность.

Мы разделили собак на две упряжки, обе сравнительно небольшие, принимая во внимание груз. Сам я вместе с Арнарулунгуак должен был удовольствоваться шестью лучшими из наших собак и зато оставил себе самые маленькие сани, нагруженные сравнительно легко - приблизительно 300 килограммов. Гага же получил 10 собак и должен был везти Лео Хансена со всем его синематографическим снаряжением, достаточно увесистым: их груз тянул, я думаю, килограммов 500. Благодаря торфяно-ледяным подполозьям, о которых не раз упоминалось выше, мы с самого же начала, когда груз был всего тяжелее, в состоянии были развивать такие темпы, что великий санный путь мог быть пройден в намеченный срок.

Отъезд с Кента состоялся 16 января 1924 года при морозе 42°С и встречном буране.

21 января мы обогнули мыс Барроу [52], несколько часов шли вдоль низкого гранитного побережья, а затем направились к высокому крутому предгорью, до которого добрались лишь на следующий день после обеда. Погода простояла дня два прекрасная, приятно мягкая, и вдруг ветер повернул на шторм, над берегами заклубился туман. Как раз, когда почти невозможно стало ориентироваться, собаки почуяли запах людей, поскакали бешеным галопом, и в 3 часа дня мы достигли стойбища, расположенного среди льдов, где встретили бурный прием. В стойбище насчитывалось 46 человек: 25 мужчин и 21 женщина. Нам сказали, что место носит название Агиак, а самих себя жители называли агиармиут.

Чересчур навязчивое радушие постепенно приучило нас держаться несколько настороже, но здесь мы были приятно поражены, - люди оказались вежливыми, почти скромными; они предложили помочь нам поскорее поставить снежную хижину. Времени действительно нельзя было терять. Снежный буран нас настигал: скалы словно ощетинились, снежные вихревые столбы проносились по их верхушкам. Не прошло и часа, как мы были уже под кровом, и почти одновременно разразился буран, который приковал нас к месту с 22 по 26 января.

Люди, впрочем, беспрестанно навещали нас. В проходе то и дело слышались кашель и чиханье, - это гости прочищали от снега глотки и носы; затем начиналось выколачивание одежды, столь продолжительное, что под конец плохо верилось, чтобы на шубах уцелела хоть горстка шерсти, и, наконец, из входного отверстия появлялись гости, улыбающиеся, веселые, обдутые дочиста бурей, с пылающими от мороза щеками и заиндевевшими бровями.

На третий вечер бурана нас пригласили в одну из снежных хижин на торжественное заклинание бури. Приглашавший представлял собой ярко выраженный тип "белокурого" эскимоса [53] с облысевшей головой, рыжеватой бородкой и легкой голубизной глаз. Звали его Кигиуна - "Острозубый".

Буря достигла, по-видимому, своего апогея. Идти пришлось втроем, плотно сцепившись, чтобы ветер не свалил с ног; да можно было ожидать и худшего - как бы не пришлось складывать себе для ночлега снежную хижину, не дойдя до места торжества! Поэтому мы все были вооружены большими снеговыми ножами и шли согнувшись, чуть не утыкаясь головой в лед, по направлению к маленькому стойбищу, где предстояло торжество. Кигиуна крепко держал меня под локоть одной руки, а под другую вел меня его партнер на сегодняшнюю ночь.

- Это малютка Нарсук плачет от сквозняка в пеленках! - сказал Кигиуна и сообщил мне древний миф о сыне великана, который отомстил убийцам своих отца и матери, поднявшись на небо и став бурей. В течение этой ночи нужно было доискаться причины гнева малютки и попытаться укротить его. Ветер налетал на нас с такой силой, что мы временами просто останавливались на месте, крепко держась друг за друга, чтобы нас не бросило о торосы, громоздившиеся вокруг. Бешеные шквалы берегового ветра словно стегали нас кнутом и после трех-четырех ударов нам удавалось продвинуться шага на два вперед; а затем новый шквал, сопровождаемый завыванием "бурного малютки", останавливал нас и чуть не валил на лед. Как же мы обрадовались, когда, наконец, перед нами замигали теплые огоньки жировых ламп, горевших в праздничной хижине, где все места на лежанке были уже заняты мужчинами и женщинами.

Купол хижины, имевшей четыре метра в ширину и шесть метров в длину, был так высок, что строители должны были подпереть его двумя бревнами плавника; это создавало эффект настоящих колонн в этом белоснежном зале. На полу между ними было столько места, что все соседние ребятишки во время приготовлений к торжеству наигрались досыта в пятнашки, бегая вокруг колонн.

Приготовления заключались в праздничной трапезе из вяленой лососины, сала и замороженных неосвежеванных тюленьих туш. Большими топорами крепко врубались в этот замерзший обед, и пока тепло жилого помещения медленно возвращало живые краски всем лицам, исхлестанным бурей и снегом, люди с аппетитом глотали мясные ледяшки, подышав на них предварительно, чтобы немножко согреть и не сорвать себе кожу с губ и языка.

Заклинателем духов явился в этот вечер Хоркарнак - "Китовый Ус", молодой человек с умными глазами и быстрыми движениями. На лице его не было и тени лукавства; может быть, поэтому ему и понадобилось так много времени, чтобы впасть в транс. Он объяснил мне, прежде чем выступать, что у него мало духов-пособников. Лишь дух его умершего отца да дух-пособник последнего - тролль, о котором известно из сказаний, великан с такими длинными когтями, что они могут перерезать человека пополам, только царапнув его по туловищу; и, наконец, подобие человека, слепленное им самим из мягкого снега. Этот дух являлся к нему, когда он его вызывал.

Все женщины стойбища окружали заклинателя и подбодряли его дешевой лестью: "Ты можешь, тебе это легко, ты такой сильный", - болтали они, но он не переставал повторять: "Трудно говорить правду, трудно вызывать скрытые силы".

Долго сохранял Китовый Ус свою суровость и почти вызывающую непреклонность, но женщины продолжали подзадоривать его, и под конец он начал мало-помалу впадать в транс.

Широко раскрыв глаза, он как будто всматривался в дальние горизонты, время от времени крутился на одной пятке, дыхание у него становилось прерывистым, и он переставал узнавать своих земляков.

- Кто вы? - кричал он.

- Твои собственные люди, - отвечали они.

И снова Китовый Ус обходил весь круг, каждому заглядывая в глаза, поводил кругом все более дичавшим взглядом и, наконец, повторил устало, как человек, который, пройдя дальний-дальний путь, выбился из сил:

- Не могу больше, не могу.

В то же мгновение в горле у него заклокотало - дух-пособник вселился в него. Им овладела чужая сила, он уже не принадлежит себе, не волен в своих словах. Он пляшет, прыгает, носится между толпящимися людьми и призывает своего умершего отца.

Обращается Китовый Ус и ко многим другим умершим, которых видит среди собравшихся в хижине. Он описывает наружность стариков, старух, которых никогда не видал, и требует, чтобы другие сказали - кого же он видит.

Растерянность, безмолвие; наконец, совещание женщин шепотом. Нерешительно выступают они со своими догадками, называя имена тех или других из умерших, к кому можно отнести описания заклинателя.

- Нет, нет, нет, не те!

Вдруг выскакивает на середину одна старуха и выкрикивает два имени, которых другие не осмеливались произнести, имена недавно умерших мужа и жены, могилы которых были еще совсем свежи.

- Они! Они! - кричит Китовый Ус пронзительно, и странное жуткое чувство охватывает всех: ведь эти двое совсем еще недавно были среди них живые. Теперь они стали злыми духами, именно такими злыми духами, которые приносят непогоду.

Ужас распространяется в хижине.

А за ее стенами воет буря. Во мгле не разглядеть собственной руки, и даже собакам, которых обыкновенно выбрасывают пинками из жилья, позволено сегодня искать тепла и защиты от ветра под ногами взволнованных людей.

Сеанс длится уже час (с ревом, вызываньем неведомых сил), и вдруг происходит нечто ужаснувшее нас, сроду не видевших, как укрощают духа бури. Китовый Ус, прыгнув в толпу, схватил старого добродушного Кингиуну, который смирно стоял и пел гимн владычице зверей морских, схватил его крепко за глотку и начал трясти и мотать взад и вперед. Сначала оба испускали жалобные горловые стоны, затем Кингиуна начал задыхаться, перестал стонать, засипел и в то же мгновение сам сделался жертвой экстаза. Он не сопротивлялся больше, покорно отдаваясь во власть заклинателя, который, все не выпуская из рук его глотки, метался с ним по жилью; оба, видимо, не помнили и не чувствовали себя. Мужчины загородили собой большие жировые лампы, чтобы их не опрокинули и не раздавили, а женщины подсадили ребятишек на лежанку, чтобы их не искалечили в этой сумятице. Так продолжалось еще с час, пока Китовый Ус не вымотал весь дух из тела Кингиуны и тот не стал волочиться за ним безжизненным мешком. Лишь тогда Китовый Ус выпустил его глотку, и Кингиуна тяжело рухнул на пол.

Так убивают бурю in effigie [54]. Взбунтовавшийся ветер требует жертвы, и вот Китовый Ус запускает зубы в шею Кингиуны пониже затылка и треплет его, как собака треплет побежденного врага.

В жилье могильная тишина. Китовый Ус один-одинешенек продолжает свою дикую пляску, пока каким-то непостижимым образом взгляд его не проясняется; он становится на колени около обмершего и начинает поглаживать и растирать все его тело, чтобы вернуть к жизни. Медленно оживает Кингиуна, шатаясь подымается на ноги, но как только он приходит в себя окончательно, повторяется то же самое сначала: бешеная хватка за глотку, необузданное метанье по жилью, те же стоны и сипенье задыхающегося Кингиуны, и бедняга снова брошен на снежный пол хижины безжизненным меховым мешком. Так убивает его Китовый Ус трижды. Человек должен показать свое превосходство над бурей! Но, придя в себя в третий раз, Кингиуна сам впадает в транс, а Китовый Ус падает в изнеможении. Старый провидец встает во всем своем комическом, чересчур ожиревшем величии, но покоряет нас диким блеском своих глаз и голосом, дрожащим от волнения, кричит на всю хижину:

- Простор небесный полон голых существ, они носятся по воздуху. Голые люди, голые мужчины, голые женщины носятся, вздымая бурю и метель.

Слышите свист? В воздухе словно шумят крылья огромных птиц. Это страх голых людей, это бегство голых людей!

Духи погоды вздымают бурю, духи воздуха гонят метель по земле, и беспомощное дитя Нарсук сотрясает воздух своим плачем.

Но мой дух-пособник победит, он победит. Фью-фью! Слышите свист ветра? Тсс, тсс, тсс! Видите духов погоды и непогоды, шумящих над нами крыльями огромных птиц?

При этих словах Китовый Ус встает с пола, и оба заклинателя с прояснившимися лицами, успокоившись после такой отповеди буре, поют жидкими хриплыми голосами гимн матери зверей морских:

Женщина, великая женщина там, внизу!

Отгони, отгони от нас злое!

Явись, явись, дух глубины!

Один из твоих жителей земных

Зовет тебя,

Молит тебя: кусай насмерть врагов!

Явись, явись дух глубины!

Как только они пропели гимн до конца, все остальные подхватили жалобный, настойчивый, молящий призыв. Никто не знал, кого они, в сущности, призывают, никто из них не молился никому, но старинная песня предков давала им силу, подымала их дух. Им нечем было накормить своих детей на следующий день. Они просили только о тихой погоде для лова, о пище для своих детей.

И вся природа вокруг словно ожила. Мы как бы воочию увидели бурю, мчавшуюся по небу в образе убегающих смятенных голых духов. Мы видели, как полчища убегающих мертвецов клубами снежной метели уносились вдаль. И все видения, все звуки сливались в шум крыльев огромных птиц, к которому заставил нас прислушаться Кингиуна.

На этом кончилась борьба двух заклинателей с непогодой; каждый из жителей мог теперь тихо и спокойно брести к себе домой, чтобы отдаться сну. Завтра должна была наступить хорошая погода.

И она наступила. При ярком солнце по крепкому снегу продолжали мы на следующий день свой путь дальше на запад и после обеда достигли реки Три, где находились торговый пункт Гудзоновской компании и пост знаменитой канадской конной полиции.

Мистер Мак-Грегор оказал нам от имени компании сердечный прием, и мы прогостили у него целые сутки.

После того мы с короткими роздыхами в стойбищах эскимосов разных групп в заливе Коронейшен добрались до своего земляка, датчанина Педера Педерсена, заведовавшего торговым пунктом в гавани Бернарда. Мы имели в виду закончить работу по обследованию первобытных эскимосов Северо-западного прохода в проливе Долфин-энд-Юнион, где эскимосами с острова Виктория был разбит большой ловецкий стан. Эти самые люди несколько лет тому назад неожиданно приобрели громкую известность под именем "белокурых эскимосов".

С середины февраля путь наш шел через "Землю охотников за пушниной", так как на протяжении всего берега, между гаванью Бернарда и мысом Батерст, живут лишь отдельные белые охотники за пушным зверем, одинокие, закаленные люди, ведущие упорную борьбу за существование.

17 мая мы добрались (после приблизительно полуторамесячного безостановочного путешествия) до острова Бейли, где находится торговый пункт Гудзоновской компании. Нужно ли говорить, что заведующий пунктом, наш земляк Хенрик Хенриксен, по прозвищу "Зять", сразу пригласил нас поселиться в своем уютном доме.

Тут кончилась первая часть нашего путешествия. Я был среди новых племен - "эскимосов реки Макензи".

2.14. Под властью доллара

Мы попали как будто в совершенно новую страну. Ведь мы привыкли иметь дело с людьми, в жизни которых главное место занимала охота на крупную дичь, а морского зверя они били только на твердом льду. Теперь же мы очутились в центре культуры, сложившейся под влиянием открытого моря, среди людей, говоривших языком, поразительно близким нашему гренландскому, - о китах и белухах, о нерпах и морских зайцах, охота на которых велась с каяков-одиночек или с "женских каяков". И мы увидели эти самые "женские каяки", одинакового типа с гренландскими, и вдвойне радовались их знакомым очертаниям, потому что приехали сейчас из таких мест, где даже не знают такого названия.

Небольшие белые селения из снежных хижин, которые мы научились любить, сменились бревенчатыми или дощатыми хижинами, а также землянками жилищами, которые и наружным и внутренним видом своим соответствовали гренландским. Мои гренландские спутники таращили глаза и воображали себя почти дома, хотя в течение трех лет удалялись все больше и больше от своей страны.

Таково было первое впечатление, но стоило только чуть поглубже вникнуть в здешнюю жизнь, чтобы подметить во всем большую разницу. Река Макензи была великим проводником культуры, и подобно тому, как ее могучие потоки выворачивали с корнями деревья и разбрасывали их по всем берегам, мимо которых мы проезжали, точно так же вырвала она и эскимосскую культуру из ее старого русла и создала переходный период, в середине которого мы и оказались. Морские промыслы перестали считаться единственным благом страны; сюда занесли золотую лихорадку, погоню за деньгами, и все отношения перевернулись. Гудзоновская компания перестала быть единственным хозяином; по рекам приплыли так называемые "чистоганные" покупатели и установили цены на всю пушнину. Затем жестокая конкуренция между купцами так взвинтила цены, что эскимосы - жители этой богатой пушниной области, внезапно разбогатели. И те, кто при старых порядках привык рассчитывать главным образом на свои зимние склады, а потому и зверя бил с расчетом на один год, оказались теперь во вполне простительном заблуждении, что если только они с виду будут торговать и жить, как их повелители - белые люди, то и во всем станут равными им. Все здешние эскимосы - отличные охотники, поэтому им нетрудно доводить добычу и сбыт пушнины до колоссальных размеров, оставляя в стороне всякие разумные соображения насчет будущего и необеспеченной старости.

Вот почему мы неожиданно оказались среди людей важных и независимых. Цена на белого песца поднялась до 30 долларов, а песцов можно было добыть немало за сезон с ноября по апрель. Был спрос и на другую пушнину - на голубого песца, красную лису, черно-бурую, крестовку, мускусную крысу, скунса, бобра, горностая, куницу, рысь и прочее. Не диво поэтому, что эскимосы, мало-мальски честолюбивые, стали величать друг друга "капитанами" и переходили в ряды судовладельцев. Ведь плоскодонную шхуну ходового типа можно приобрести в дельтах больших рек за 3000 долларов! Но делать им с промысловым судном, в сущности, нечего. Разве только кататься на нем летом в гости и устраивать себе модные каникулы на море по окончании охотничьего сезона. Для лова же морского зверя эскимосы предпочитают пользоваться дешевыми и более практичными "женскими каяками" или китобойными лодками. Разумеется, на большинстве шхун установлены моторы. Вообще машины здесь применяются широко. Прилежные пальцы женщин, ловкостью которых мы часто любовались во время шитья меховых одежд, заменены швейными машинами. Люди научились писать, но чтобы и тут не отстать от века, большинство мужчин обзавелось пишущими машинками, хотя корреспонденция, которую они ведут, настолько невелика, что им даже не приходится упражняться в машинописи.

Машинки для стрижки и бритья тоже давно вошли в число предметов первой необходимости, так же как обычным явлением стали люди, разгуливающие с фотографическим аппаратом в руках. Практичные жировые лампы сохранились в качестве достопримечательностей, предлагаемых туристам по 30 долларов за штуку, сами же туземцы пользуются газолиновыми или, на худой конец, керосиновыми лампами [55].

Вначале и я оказался каким-то наивным пережитком старины среди этих щеголей, когда начал говорить с ними о сказаниях и старых преданиях; и не раз за первые недели, когда мне пришлось вести упорную борьбу, чтобы понять всю эту сбитую с толку ограниченность, я печально уносился мыслью обратно на восток к эскимосам - мужчинам и женщинам, для которых мудрость предков была еще священной. Здешние рассказчики начинали с того, что приравнивали себя к специалистам по истории и мифологии своего народа и расценивали свою консультацию или руководство по 25 долларов за день. Такова была такса на труд физический; почему же умственный ценить дешевле?

Едва прошел слух, что мы интересуемся этнографическими предметами, пронырливые антиквары явились, как из-под земли, и не стеснялись требовать по 50 долларов за пару губных украшений, найденных при раскопках.