Великое делание (изд. 1965)

Глава пятая Магистр из Оксфорда

Два года продолжался мой путь в Англию, в графство Линкольн. Это был трудный путь. Часто я вынужден был забывать о своей цели и заботиться о сохранении жизни, о том, чтобы бренная ее нить не прервалась из-за холода и голода…

Кем только мне не пришлось быть, пока я не встретился со стариком жонглером и фокусником! Он обучил меня своему сложному и любимому народом искусству. На рыночных площадях я пел песни о великих битвах и могучих героях, побеждавших великанов и волшебников, подбрасывал и ловил блестящие ножи и несколько медных шаров, а старик собирал деньги. Слава о моем искусстве двигалась быстрее бедной лошадки, впряженной в повозку с нашей утварью. Иногда нас приглашали даже в замки, где мы развлекали богатых и знатных вассалов.

— На юг! — говорил мой товарищ. — На юг, туда, где плещется море, где не нужно носить тяжелой и теплой одежды.

— На север! — отвечал я. — Только на север! Мне нужно прийти в графство Линкольн…

За дорогую плату лодочник перевез нас на паруснике из Булони к меловым берегам королевства Англии. Здесь жонглеров еще больше любили, чем в Бургундии или Шампани. Мой друг старик фокусник простудился в дороге. И я оставил его у крестьянина, отдав старику все деньги, которые имел, а сам продвигался все дальше и дальше на север. В сияющем мае я уже шел по цветущим лугам графства Линкольн. Но жестокое разочарование ожидало меня: слуги епископа Линкольнского ответили мне, что тот епископ, к которому я шел, уже давно умер.

— Иди в Оксфорд, — посоветовали они мне. — Там живет удивительно ученый монах, большой друг нашего покойного епископа.

У меня не было больших надежд, но я все-таки пошел, чтобы хоть посмотреть на этого монаха, который получил прозвание Мирабилис — Несравненный — и об учености которого мне уже давно приходилось слышать. Примет ли он меня?.. Глубокое равнодушие к моему повседневному труду жонглера и фокусника охватывало меня. Но, когда собирался народ и подбадривал меня криками и скудным подаянием, падающим в мою шапку, я оживал и работал с увлечением. А вечером, вспоминая, как шумит огонь в печи-атаноре, как золото тает, соединяясь со ртутью, как пахнет горящая сера, меня снова охватывало уныние. Неужели я не смогу приняться за изучение чудесных свойств и таинственных превращений разных металлов, неужели я не смогу посвятить свою жизнь алхимии, науке более удивительной и глубокой, чем схоластика и астрология!

Попасть в Оксфорд оказалось гораздо легче, чем я предполагал. По всем дорогам тянулись пешие и конные воины. И чем ближе к Оксфорду, тем их становилось все больше. Меня охотно подвезли на телеге, уставленной бочками с вином и тяжелыми боевыми щитами. Рядом ехали налегке рыцари и бароны. Это было странное паломничество.

В жаркий июньский полдень я стоял на тряской телеге и под приветственные крики подбрасывал и ловил четыре острых ножа и несколько шаров. Вдали показались стены города.

Я заметил их первый и закричал:

— Город!

Важный барон взобрался на телегу, сбросил меня с нее и стал внимательно всматриваться в крыши и дома Оксфорда.

Город был заполнен всадниками, рыцарями, слугами. В сопровождении огромной свиты появился король. Его имя было Генрих III. И бароны, которые сопровождали его, скорее, вели его, как пленника, чем как подданные своего короля.

На следующий день я пришел к высокому зданию Оксфордского университета. Полутемным коридором меня провели к узкой двери. Я долго ждал. Из-за двери проникал такой знакомый мне запах горящей серы, слышалось равномерное журчание, которое производит пестик, растирающий порошок в ступе. Раздался звон разбитого стекла. Наконец дверь открылась. Комната была светла, и я невольно зажмурился. Высокий и грузный монах, в грубой сутане францисканца, босиком стоял передо мной. Его тонзура на макушке была давно не бритой, и бурно вьющиеся волосы падали на лоб. Монах внимательно всматривался в темноту коридора.

— Кто ждет меня? — спросил он.

— Одо, юноша из Фландрии, — сказал я, делая шаг к двери. — Я долго искал епископа Линкольнского, но он умер. И вот я пришел к вам.

— Имя моего незабвенного учителя священно для меня, — сказал монах.

И я понял, что это и был тот самый магистр, о котором мне говорили слуги епископа.

Он пропустил меня в свою мастерскую. Разве могла сравниться эта замечательная, наполненная удивительными, неведомыми мне сосудами комната, настоящая лаборатория алхимика, в которой за большими столами работали ученики и помощники, с тем жалким амбаром, где работал мой добрый и несчастный хозяин Готфрид Компьенский! Разве можно было сравнить ее с сундучком мессера Даниила из Трансиордании, где лежало десятка два разных веществ и который он все-таки имел наглость называть своей лабораторией!

Робость охватила меня.

Я протянул магистру пергамент, на котором мессер Даниил написал письмо епископу Линкольнскому, и стал в сторону, наблюдая за быстрыми движениями учеников. Двое из них пытались разжечь большую печь. Движения их были неловки, и я, воспользовавшись тем, что великий ученый был погружен в чтение письма, осторожно предложил свои услуги.

— Поразительно! — воскликнул магистр. — Это настоящий документ!.. Дети мои, — обратился он к ученикам, — этот юноша принес мне замечательный пергамент! Столетия странствовал этот документ, пока не попал в мои руки! И я вижу перст судьбы в том, что он шел к моему другу и учителю Роберту Гроссетесту, а пришел ко мне. Это мой чудесный учитель прислал привет из своей холодной могилы… Мальчик, мы заплатим тебе за него…

— Мне не нужно денег, — сказал я. — Мой хозяин мессер Даниил из Трансиордании, написал на обороте этого листка письмо.

Магистр быстро перевернул пергамент и рассмеялся:

— Ах вот что! У него просто не было бумаги, и он использовал этот замечательный документ для письма! Он уподобился тому невежественному монаху из тулузского скриптория, который стер бесценную рукопись Аристотеля, чтобы занести на пергамент число поступивших бочек вина и заполнить картулярию с указанием земель, принадлежащих аббатству… Даниил из Трансиордании пишет моему высокочтимому другу, что ты, сын мой, долгие годы работал у различных алхимиков, мечтаешь и любишь искусство Великого Делания, что ты находчив и умел… Два года прошло с тех пор, как этот документ был написан. Осталось ли твое желание твердым, ибо наука требует не высокопарных речей и бездоказательных рассуждений, а великого труда, внимания ко всему, что происходит в колбе, над печью, в воздухе и в небе?

— Я хочу быть алхимиком! — твердо сказал я. — Мне ничего уже не страшно. Я видел и холод и голод, я убегал от толпы разъяренных людей… Но два последних года я был… я был жонглером.

Ученики, бросавшие завистливые взгляды на меня, так как учитель уделил мне, недостойному, столь много внимания, громко рассмеялись.

— Уличный фокусник будет искать философский камень! — презрительно бросил один из них.

— Руки, познавшие ловкость, сердце — испытания, тело, привыкшее к лишениям, — это богатство алхимика!.. — тихо сказал магистр, и все смолкли. — Тэд, — продолжал магистр, обращаясь к одному из учеников, — проводи Одо и покажи ему келью, в которой вы живете. Накорми его. Он будет вашим товарищем.

И началась самая удивительная и прекрасная жизнь, какую я когда-нибудь знал. В большой комнате за дубовым столом мы, ученики великого магистра, собирались поутру, чтобы прослушать лекцию об удивительных свойствах минералов, об открытиях, сделанных нашим учителем в таинственных и темных рукописях древних авторов, о трудах великих ученых Востока Авиценны и Авензоара, Разеса, называемого арабами ар-Рази, и Джабира ибн Хайана*[12].

Мои товарищи вскоре полюбили меня и привязались ко мне. Многие испытания, выпавшие на мою долю, сделали меня покладистым и незлобивым. Я легко прощал им насмешки над моей внешностью и моим выговором. Свободного времени у нас было мало — мы ставили десятки удивительных опытов и открывали под руководством учителя небывалые вещества и необыкновенные свойства известных тел.

Теперь уже никто не сомневался, что недалек тот день, когда в круглом стеклянном сосуде (мой учитель назвал его философским яйцом) ртуть — мать всех металлов и сера — отец, соединившись, дадут философский камень, заветный Красный камень алхимиков, способный превратить свинец или медь в золото.

В этот период мой учитель уже находился в опале. Временами его увозили в какой-то монастырь близ Парижа, но жил он большей частью в Оксфорде благодаря некоторым надеждам, которые возлагал на него папа Климент IV.

Часто к моему учителю приходили другие монахи-минориты*[13]. Оборванные и нищие, с горящими глазами, они приносили в нашу лабораторию вести со всех концов королевства Англии. Удивительные и небывалые вещи творились в этой стране. Бароны ненавидели короля, окружившего себя надменными иностранцами, многие из которых не могли разговаривать на том языке, на котором говорил простой народ. Рыцари с ненавистью говорили о поборах, которые взимало с них королевское казначейство — «Палата шахматной доски». Говорили, что там на длинных, разделенных продольными полосами столах высятся груды серебряных монет, а воздух пропитан запахом крови подданных жестокого короля. В нашей лаборатории бессменно сидел монах-францисканец с быстрыми, маленькими глазками. Мы знали, что он наблюдает за нашим учителем, подслушивает наши разговоры, следит за теми, кто приходит к нам. И каждый из нас старался напакостить этому монаху как только мог. О, если бы мы знали, что ожидает нашего любимого учителя, мы, нисколько не колеблясь, уничтожили бы этого мерзкого монаха.

Но он казался таким глупым, что никто из нас не видел опасности.

К этому времени, погруженный в чтение арабских книг, наш учитель обратил внимание на сильно горящие порошки, в состав которых входили селитра, уголь и сера. Он очень долго искал нужное соотношение этих веществ, пока не стал получать смеси, горящие быстро, ярко, с громким шипением и треском. Я растирал в большой бронзовой ступке каждый порошок отдельно. Крылом дикого гуся мы смешивали их на плоском камне и подносили горящую лучину. Для нас такой опыт был большим развлечением, но учитель всегда смотрел на него чрезвычайно серьезно и сердился, когда мы сопровождали опыт смехом и шутками.

— Вы и не знаете, какому страшному зверю мы открываем клетку! — часто говорил он.

За стенами университета бушевала междоусобная война. Мы понимали, что наш учитель был всем сердцем на стороне графа Лестерского, Симона де Монфора*[14], который смело поднял оружие против короля Генриха III. Не менее интересовался всем происходящим и пучеглазый монах — брат Бонифаций. Он внимательно и настороженно следил за всеми нами. Особенно он настаивал на том, чтобы мы ежедневно молились о даровании победы нашему монарху над злобным врагом. Победа де Монфора была бы смертельно опасна монахам-францисканцам, так как укрепила бы английскую церковь и сделала ее менее зависимой от Римского папы.

Наконец в мае 1264 года в Оксфорд пришло известие о том, что невдалеке от пролива, отделяющего английское королевство от его французских владений, произошла жестокая битва, в которой граф Симон де Монфор в союзе с горожанами и рыцарями наголову разбил войска короля.

Сам король, как о том поведал нам один из монахов, попал в плен вместе со своим старшим сыном. Мы все откровенно ликовали, а брат Бонифаций перестал нас посещать и даже сказал одному из учеников, что собирается уехать в Аквитанское королевство*[15], так как климат Англии ему не по душе.

В этот момент наш великий учитель совершил, казалось бы, незначительную ошибку, которая, однако, имела самые неприятные последствия для всех нас. В присутствии брата Бонифация наш учитель производил один из этапов Великого Делания, как вдруг на какое-то мгновение железный стержень, которым он размешивал кипящую смесь, покрылся тонким слоем желтого блестящего металла.

Учитель воскликнул:

— Дети мои, я на правильном пути!..

Мы все с любопытством и восторгом смотрели на блестевшую, как золото, полоску.

— Любезный брат мой! — обратился Бонифаций к учителю. — Правильно ли расслышали мои грешные отверстия?.. — Брат Бонифаций прикоснулся к сморщенным и грязным лепешкам, заменявшим ему уши.

— Я ничего не утверждал определенно, скорее всего я ошибся, — ответил учитель. (И у меня сжалось что-то в груди от жалости, что такой могучий человек, такой всесторонний ум вынужден унижаться перед этим паршивым монахом…) — Дети мои, ведь это ошибка! Это, конечно, ошибка, это не золото! — Он внес железный стержень в огонь, и золотистый слой немедленно потемнел. — Это медь, конечно, это медь, дети мои…

Но было уже поздно. Ночью из Оксфорда выехал на низкорослой быстрой лошадке рябой францисканец, который часто шептался с братом Бонифацием.

Я хотел его немедленно догнать, но мой друг отсоветовал мне.

— Я знаю, что повез монах, — сказал он. — Ночью я прошел в келью брата Бонифация. У него на столе лежало письмо, сам он спал, и, судя по запаху, в комнате было выпито немало вина. Бонифаций извещает этим письмом папу Климентия, что наш учитель на «правильном пути». Хорошо еще, что он ничего не прибавил. Не думаю, чтобы такое письмо могло сыграть роль. Да, сейчас и монахи побаиваются открыто действовать против воли правителей Англии.

…Однажды в воскресенье — был жаркий день июля — мы, достав бочонок пива и сбросив с себя напряжение последних месяцев, во время которых нам пришлось очень много работать, веселились вовсю. Меня попросили «тряхнуть стариной». И я, вскочив на стол, жонглировал круглыми камешками и другими предметами, которые мне бросали. Среди них были и мои медные шары, с которыми я пришел в Оксфорд. Мы употребляли их для растирания мягких минералов. Я жонглировал на столе, с которого перед этим все было убрано в большую бронзовую ступку, стоящую у окна.

Громко распевая шуточную песенку о том, как жадный граф считает бегающих по полю свиней и все время ошибается, я в такт словам бросал и ловил ножи, камешки и шары, как вдруг в наступившей тишине почувствовал, что что-то произошло. Я оглянулся и увидел строгое лицо учителя.

Я быстро стал ловить и разбрасывать предметы всем, кто присутствовал в комнате, наконец в моей руке остался медный шар. Я метнул его в ступку. И тут случилось что-то ужасное! Я никогда не слышал такого громкого треска и шума. Не могу подыскать слова, чтобы это описать. Он был похож на весенний гром или на грохот падающих в Альпах камней, он был в сотни раз громче, чем рев толпы в тысячу человек. Синий дым вырвался из ступки. Я упал со стола и как раз вовремя, так как сверху посыпались раздробленные камни и пыль заволокла комнату.

«Ты пришел сюда с этим шаром и с ним и покинешь лабораторию», — подумал я.

Постепенно дым рассеялся. Учитель внимательно разглядывал ступку.

— Она сохранилась!.. — шептал он. — Она цела, цела!..

Он поднял голову. Мы также посмотрели на потолок и изумились: в своде появилось глубокое отверстие, на целую ладонь в глубину. Я, повинуясь знаку учителя, пододвинул стол к окну, влез на него и просунул руку в отверстие…

Каково же было мое удивление, когда в глубине я нащупал что-то круглое! Учитель протянул мне серебряное зеркало. И я, наведя на него луч солнца, ясно увидел, что это был мой шар. Значит, он вылетел из ступки вверх с такой силой, что пробил в потолке глубокую дыру и застрял в ней.

Принесли кирку. Мы разрушили часть потолка — и шар упал сверху. Учитель долго его рассматривал, потом спросил, что было в ступке.

Мы начали вспоминать те задания, которые получили на сегодняшний день, но ничего, что могло бы вызвать такой треск и гром, не могли найти, пока один из учеников не сказал:

— Учитель, простите меня, но я виноват. На столе было немного рассыпанного порошка из серы, угля и селитры. Мы называем его огненным порошком. Я смахнул его со стола в ступку. Простите нас!..

— Вы милые дети, — сказал после некоторого молчания учитель. — Вы сами не знаете, что нашли. Я давно думал, что огненный порошок, пришедший к нам от арабов, а по слухам известный и загадочному Китаю, откуда приходят раскрашенный с поверхности фарфор и чудесные мечи из железа, столь ценимые древними римлянами, я давно думал, что этот порошок найдет применение в кровавой науке войны. Но мне казалось, что его можно применить только для разрушения стен осажденной крепости. Я ошибался. Ведь если сделать ступку из бронзы, побольше и подлиннее этой, то она сможет вытолкнуть большое каменное или медное ядро, которое сметет все на своем пути! Я вижу новый век. Он рождается, окутанный дымом огненного порошка, в грохоте летящих ядер, от которых не сможет спасти ни щит, ни панцирь, ни стены крепостей… Жаль, как жаль!.. Я сожалею только о том, что ты, Одо, бросил свой шар сегодня, не раньше… Дети мои! — продолжал наш учитель. — Дети мои… Темные тучи сгущаются над королевством Англии. Крестьяне сжигают замки своих господ. Они так кричат «Монфор! Монфор!», что трусливые бароны и рыцари дюжинами переходят на сторону бежавшего из плена короля и его старшего сына Эдуарда. Быть битве… Вчера один монах, человек большой учености, вся жизнь которого — пост, молитва, подвиг, чем он так не походит на богатых епископов и кардиналов, погрязших в роскоши и богатстве, — сообщил мне, что к реке Эйвон сходятся войска короля и войска графа Лестерского. Там и решится судьба королевства… Мне страшно, когда я думаю о будущем Англии. Если король победит, то папа, жадный и кровавый римский папа, приобретет необыкновенную власть над всеми сословиями Англии.

Учитель вышел. Я пошел за ним.

— Одо, — сказал он мне, — я благодарен тебе за то, что, сам того не ведая, ты приоткрыл завесу над будущим. Ты очень удачно бросаешь свои шары, ты очень ловок, Одо!.. Я даю тебе имя Меканикус. И тебя всегда будут так звать.

Учитель наклонился и достал из-за своей деревянной кровати длинный березовый ствол. Он раскрыл его, как раскрывают шкатулку, и вытащил завернутый в материю меч.

— Иди, Одо! Ты молод и ловок. Я напишу несколько слов графу Лестерскому… Может, он воспользуется моими знаниями. Не мир я несу, но меч!.. Я буду ждать тебя, Одо Меканикус…

— Учитель, — сказал я, — но пока я доберусь до побережья…

— Нет, ты успеешь, — перебил меня учитель. — Войска сходятся возле реки Эйвон, но не той, что несет свои воды в пролив, а той, что вблизи Глостера сливается с рекой Северн. За день ты доберешься до нее.

Я шел всю ночь и весь день. Леса преграждали мне путь. Я вброд переходил ручьи. К вечеру на зеленой поляне я нашел оседланного коня. Он был в мыле, и в его холку глубоко вонзилась стрела арбалета. Я вынул ее и поскакал вперед. Когда я подъехал к крепости Ившем, все было кончено…

Мимо меня по дороге промчались рыцари короля, потом медленно прошла толпа пленных. Стонущий, смертельно раненный лондонец тихо сказал мне:

— Монфор убит, король разбил нас…

Я поскакал назад. Конь уверенно шел по едва видной тропке над быстрым ручьем, но вскоре пал.

Утром я вошел в Оксфорд. Меня никто не встретил, и я прошел в келью к учителю. Он ждал меня, его лицо осунулось, глаза были красны от бессонницы.

Он с силой швырнул в угол меч, который я ему протянул, и закрыл лицо руками.

Королевские гонения охватили Англию. Ежедневно приходили слухи о новых казнях и расправах со сторонниками графа Монфора. Учитель все время проводил с нами. Часами он развивал перед нами картины будущего.

И мы не могли не верить ему, столь велика была его убежденность.

Показывая нам шлифованное круглое стекло из Сирии, он говорил, что при помощи нескольких таких стекол люди смогут разглядывать скрытые от глаз тайны малых тел, что они научатся видеть далекие предметы так ясно, как если бы они были рядом. Он говорил, что люди сделают машины, которые без помощи усилий человеческих рук или впряженных лошадей будут с огромной скоростью передвигаться по земле. Что настанет день — и человек полетит подобно птице над долинами и горами, морями и реками.

И, хотя прошло много лет и ничего из того, о чем говорил учитель, не сбылось, я по-прежнему верю в его великую правоту.

По приказанию нового папы Григория X нас всех под охраной солдат перевезли в Париж. И вскоре мой учитель был заключен в келью с толстыми решетками на окнах. На прощание он успел каждому из нас раздать задания, как это делал обычно. Мне он передал ту самую арабскую рукопись, с которой я пришел к нему.

— Одо Меканикус, — сказал он мне, — я сделал перевод этой рукописи, в ней есть высокий смысл. Попробуй сделать так, как я записал на обороте этого пергамента…

Целыми днями мы простаивали перед стенами монастыря, в котором был заключен учитель. Мы доказывали монахам, что, для того чтобы учитель мог совершить Великое Делание, ему нужна лаборатория, но нас и слушать не хотели…

— Мы из достоверных источников знаем, что ваш учитель один раз уже получал благородное золото, — ответили нам. — А что касается опыта и ваших грязных реторт и колб, то истина познается благочестивыми размышлениями и не нуждается ни в гнусном адовом пламени ваших печей, ни в смердящих серных духах.

Став одной дружной семьей, мы, ученики великого магистра, покинули Париж. Большинство уехало в Оксфорд, я вернулся в родной Намюр. Торговец, который согласился отвезти меня на родину, во Фландрию, возвращался с ярмарки. Я стоял в повозке, пахнущей хмелем, и все смотрел на удаляющиеся очертания монастыря, заключившего в своих стенах моего любимого учителя. Мне казалось, что я вижу, как он ходит в своей узкой келье из угла в угол и в мыслях растирает камни, льет расплавленное олово, соединяя вещества и стихии, которые он так любил ощущать своими руками. Теперь этим рукам разрешалось прикасаться только к бумаге и перу да к древним рукописям, случайно сохранившимся в архивах монастыря…»

На этом обрывалась рукопись Одо Меканикуса, первого в роде.