Великолепные Эмберсоны

Глава 1

Майор Эмберсон "сделал состояние" в 1873 году, в то время как люди состояния теряли, и великолепие Эмберсонов началось именно тогда. Великолепие, как и размер состояния, всегда относительно, это понял бы даже Лоренцо Великолепный[1], доведись ему пытать судьбу в Нью-Йорке 1916 года; и Эмберсоны были воистину великолепны для своего времени и места. Их блеск не угасал все те долгие годы, пока их городишко на Среднем Западе рос и развивался, превращаясь в город, но самым блистательным оказался период, когда в каждом процветающем семействе с детьми держали ньюфаундленда.

В городке в те дни все женщины, носящие шелка и бархат, знали всех остальных женщин, носящих шелка и бархат, а если кто вдруг покупал котиковое манто, то до окон доходили даже больные, чтобы полюбоваться на это. Зимой люди разъезжали по Нэшнл-авеню и Теннеси-стрит на легких санях, и все узнавали как рысаков, так и их хозяев; узнавали их и летними вечерами, когда изящные экипажи проносились мимо и соперничество было не менее острым, чем при гонках по снегу. Из-за этого все помнили, кто на какой повозке ездит, могли узнать ее за полмили по одним лишь очертаниям и безошибочно сказать, направляется ли хозяин на рынок, в гости или просто возвращается с работы домой к обеду или ужину.

В те далекие годы элегантность оценивалась по добротности и фактуре одежды, а не по ее фасону. Прошлогоднее шелковое платье не требовалось перешивать, оно оставалось нарядным просто потому, что было шелковым. Старики и начальство ходили в черных шерстяных костюмах, по торжественным случаям меняя суконные штаны на велюровые, а навстречу попадались мужчины всех возрастов, считающие, что "шляпа" это такая жесткая высокая шелковая штука на голове, которую некоторые имеют наглость называть "печной трубой". Они не признавали иных головных уборов ни в городе, ни в деревне и по простоте душевной катались на лодках в таких шляпах.

Благородство фактур сменилось модой на фасоны: портные, сапожники и шляпники, поднабравшись сил и хитрости, изыскали способ делать новую одежду старой. Все долго болели котелками: один сезон их тулья напоминала ведро, в следующем бывала похожа ложку. В каждом доме по-прежнему стояло приспособление для снятия сапог, но сапоги уже почти не носили, предпочитая туфли и ботинки; даже тут мода плела свои интриги, и в том году носы были квадратные, а в этом острые, как у каноэ.

Брюки со стрелками стали считаться плебейскими; стрелка свидетельствовала, что брюки лежали на полке и, следовательно, продавались в магазине готового платья; эти предательские штаны стали зваться "конфекционными"[2], что указывало на их покупку в лавке. В начале 1880-х, когда женщины носили челки и турнюры, среди денди появились первые "хлыщи": в брюках, обтягивающих почище чулок, в остроносых туфлях, в котелках ложечкой, в однобортных честерфилдах[3] с короткими расширяющимися полами и в жутко неудобных воротничках, отглаженных до блеска и не ниже трех дюймов, перетянутых либо тяжелым, пышным шейным платком, либо крошечной бабочкой, годной разве что кукле на косички. На выход они рядились в такие куцые коричневые пальтишки, что из-под них дюймов на пять высовывались фалды черных фраков; но через пару сезонов пальто уже волочилось по земле, а узкие штаны сменялись мешковатыми брюками. Потом хлыщи канули в Лету, но слово, созданное специально для таких типов, навеки осталось в речи грубиянов.

Народ был тогда волосатее. Размер и форма бороды зависели от фантазии ее носителя, и даже такие своеобычные штуки, как смахивающие на кабаньи бивни усы а-ля Вильгельм Второй[4], ни у кого не вызывали удивления. Бачки обрамляли по-детски свежие лица; огромные, пушистые бакенбарды подметали юные плечи; ламбрекены усов скрывали давно забытые рты; и даже сенатор мог позволить себе белесый пушок на шее, не опасаясь, что сие украшение послужит поводом для газетного пасквиля. Конечно, тут и не надо иных доказательств, что совсем недавно мы жили в другом веке!

В самом начале процветания Эмберсонов большая часть домов городка являла собой премилые образчики архитектуры Среднего Запада. Им не хватало стиля, но не было в них и претенциозности, а то, что ни на что не претендует, стильно само по себе. Они стояли в просторных дворах под сенью не вырубленных лесных деревьев: вязов, и грецкого ореха, и буков, с вкраплениями высоких платанов в дельте реки. Дом "видного горожанина", выходящий окнами на Милитари-сквэр, Нэшнл-авеню или Теннесси-стрит, обычно был из кирпича с каменным фундаментом или дерева с кирпичным фундаментом. В нем имелся парадный вход, заднее крыльцо, а иногда и боковая веранда. Их двери вели в "переднюю переднюю", в "заднюю переднюю", а иногда и в "боковую переднюю". Из "передней передней" можно было попасть в три комнаты: гостиную, залу и библиотеку; и библиотека действительно заслуживала столь громкого имени — по какой-то причине люди в те дни покупали книги. Как правило, семья проводила больше времени в библиотеке, чем в зале, а вот гостей, пришедших по приглашению, принимали исключительно в гостиной, очень неудобном помещении, отвратительно пахнущем мастикой. Обивка мебели в библиотеке была несколько потертой, но всегда блистала новизной в гостиной, на враждебных человеку стульях и диване. Там она использовалась так часто, что ее хватило бы еще лет на тысячу.

На втором этаже располагались спальни: самая большая принадлежала "маме и папе", в маленьких селили по паре сыновей или дочерей; в каждой стояла двуспальная кровать, умывальник, бюро, платяной шкаф, столик, кресло-качалка, а также один или два чуть покалеченных стула, принесенных с первого этажа, но слишком дешевых для починки и слишком дорогих для решительной отправки на чердак. На том же этаже была "свободная комната" для гостей (туда частенько помещали швейную машинку), а в семидесятых все поняли, что без ванной им не обойтись. С тех пор в каждом новом доме она проектировалась специально, а в домах постарше просто сносили пару кладовок, прятали титан за кухонную плиту и искали приближения к богу — каждый в собственной ванной. Все знаменитые шутки про водопроводчиков, а такие не увядают никогда, появились в именно в тот период.

В глубине дома, ближе к чердаку, имелась холодная и мрачная комнатенка "для девушки", а в конюшнях к сеновалу примыкала так называемая "спальня для работника". Чтобы построить дом и конюшню требовалось примерно семь или восемь тысяч долларов, и люди, у которых такие деньжищи водились, немедленно причислялись к Богачам. Обитательнице спальни "для девушки" платили в то время два доллара в неделю, потом два с половиной, а под конец целых три. Обычно она была ирландкой, или немкой, или скандинавкой, но никогда уроженкой здешних краев, за исключением цветных, конечно. Мужчина или парень, живший при конюшне, получал почти столько же и тоже, особенно в более поздние времена, был из путешественников третьим классом, но гораздо чаще оказывался цветным.

С рассветом, в погожие деньки, дворы за конюшнями оживлялись; по их пыльным просторам разносились смех и крики, сопровождаемые веселым аккомпанементом скребков, отражавшимся от заборов и стен сараев, потому что черномазые любили чистить лошадей на свежем воздухе. При этом они громко сплетничали, даже не пытаясь перешептываться и считая, что брань без крика теряет свою силу. Жуткие словечки тут же схватывались рано встававшими детьми и преподносились взрослым, иногда в самые неподходящие минуты; дети поглупее в пылу возбуждения часто повторяли услышанные выражения, и последствия этих промахов были столь ярки, что запоминались на всю жизнь.

Их больше нет, тех темнокожих работников из городка, как нет и тех коней, которых чистили скребками и щетками, пошлепывали и дружески поругивали — больше тем лошадкам не отмахиваться от мух хвостами. Каким бы вечным ни казалось их существование, их постигла участь американских бизонов — или сделанных из кожи тех бизонов фартуков экипажей, местами вытертых до блеска и постоянно слетающих с коленей беспечных возниц, оставаясь болтаться над дорогой в нескольких дюймах от земли. Конюшни стали обычными сараями, как и дровяники, из-за похода в которые возникало столько ссор между "девушками" и "работниками". Больше нет ни лошадей, ни конюшен, ни дровяных сараев, как нет и целого племени "работников". Они исчезли так быстро и так тихо, что мы, те, кому они служили, даже не заметили их ухода.

Как не заметили многого другого. Исчезли маленькие тряские конки на длинных рельсах, прорезающих булыжник мостовой. К задней двери вагончика вела лишь приступка, на которой в дождь мокрыми гроздьями висели пассажиры, если экипаж был забит до отказа. Люди — если не забывали — опускали плату в прорезь ящика; в шатком вагончике отсутствовал кондуктор, но кучер, не вставая с козел, предостерегающе стучал локтем по стеклу, если количество монеток и пассажиров не совпадало. Конку тащил одинокий мул и иногда утягивал ее с путей, тогда все выходили и помогали поставить экипаж обратно на рельсы. И такие церемонии казались действительно заслуженными, ведь кучер всегда был так любезен: стоило какой-нибудь даме свистнуть из окошка своего дома, как конка сразу останавливалась и ждала, пока леди закроет окно, наденет шляпу и пальто, спустится со второго этажа, найдет зонтик, скажет "девушке", что приготовить на обед, и выйдет на улицу.

Пассажиры в те дни почти не возражали против подобной галантности возниц: всем хотелось, чтобы и их дождались, случись такая нужда. В хорошую погоду мул тянул конку со скоростью чуть меньше мили за двадцать минут, если, конечно, не было слишком долгих остановок; но с появлением трамвая, проходящего то же расстояние минут за пять или быстрее, ждать кого-либо перестали. Да и пассажиры стали менее терпеливыми, ведь чем скорее они доедут, тем меньше времени пропадет даром! В ту пору, не знавшую адских изобретений, заставляющих людей лететь по жизни, когда ни у кого не было телефонов — в старину их отсутствие дарило множество часов досуга, — все находили время на всё: время подумать, время поговорить, время почитать, время подождать даму!

У них даже находилось время станцевать контрданс — кадриль или лансье; а еще танцевали мазурку, и экосез, и польку, и даже такой хитрый танец, как портлендская джига. Готовясь к танцевальным вечерам, распахивали раздвижные двери между гостиной и залой, закрепляли края ковров, приносили пальмы в зеленых кадках, под лестницей в "передней передней" рассаживали троих или четверых музыкантов-итальянцев — и веселились ночь напролет!

Но самым шумным было празднование Нового года, вот тогда закатывались гулянья — так справлять уже никто не умеет. Женщины приходили помогать хозяйкам "открытых приемов"; беспечные мужчины, расфранченные и благоухающие одеколоном, разъезжали по городку на санях, в экипажах или на неповоротливых извозчиках, кочуя с приема на прием; там они оставляли причудливые открытки и визитки в предназначенных для этого нарядных корзинках у входа и вываливались из дверей на улицу чуть позже, ощущая себя гораздо беспечнее, если пунш пришелся по вкусу. А пунш всегда был замечательным, и ближе к вечеру прохожие могли наблюдать, как из экипажей, раскатывающих по улицам, доносятся обрывки песен, сопровождаемые бурными взмахами рук в ярких обтягивающих перчатках.

"Открытые приемы" были веселым обычаем, но он исчез, как длительные пикники в лесу, как самая милая причуда ушедшего прошлого — серенада. Когда в городок приезжала красотка, под ее окнами почти сразу начинали петь серенады, хотя на деле само наличие гостьи просто служило поводом для серенады. Летними вечерами молодые люди стояли с оркестрами под окнами симпатичной девушки — или ее отца, или ее хворой незамужней тетушки, — и к сладким звездам, наигрываемые флейтой, арфой, скрипкой, виолончелью, корнетом и контрабасом, летели мелодии песен "Ты запомнишь меня", "Сон цыганки", "Серебром по золоту", "Кэтлин Маворнин" или "Прощание с солдатом"[5].

Предлагалась и другая музыка, ибо в те дни балом правили французская оперетта и комические оперы: то был триумф "Свадьбы Оливетты", "Клятвы любви", "Корневильских колоколов", "Жировле-Жирофля" и "Фра-Дьяволо"[6]. Более того, то была пора "Пинафора", и "Пиратов Пензаса", и "Пейшенс"[7]. Последняя[8] оказалась особенно актуальна в американском городишке, ведь, пусть и вдали от Лондона, он так успел впитать в себя модное эстетство, что со старой доброй мебелью начали твориться жуткие вещи. Девы распиливали этажерки пополам и покрывали их останки позолотой. С кресел-качалок снимались полозья, а то, что после этого называлось ножками, золотилось; девицы даже раззолачивали рамы пастельных портретов безвременно почивших дядюшек. Вдохновившись свежим пониманием прекрасного, они выдавали старинные часы за новые и выбрасывали искусственные цветы, восковые фрукты и защитные стеклянные колпаки в мусорные кучи. В вазы они ставили павлиньи перья, или камыш, или сумах, или подсолнухи, а сами вазы ставили на каминные полки и инкрустированные мрамором столы. Они вышивали ромашки (называя их маргаритками), и подсолнухи, и сумах, и камыш, и сов, и павлиньи перья на тканевых экранах и тяжелых диванных подушках, а потом разбрасывали эти подушки по полу, а отцы в темноте непременно спотыкались о них. Попав в зубы порочной риторики, дочери упорно продолжали вышивать ромашки и подсолнухи, сумах и камыш, сов и павлинов на "покрывалах", которыми у них хватало наглости застилать диваны, набитые конским волосом; они расписывали совами, ромашками, подсолнухами, сумахом, камышом и перьями тамбурины. К люстрам они привязывали китайские бумажные зонтики; к стенам они прибивали бумажные веера. Они, эти девы, старательно "учились" расписывать фарфор; они пели новые романсы Тости[9], время от времени изображали старые добрые дамские обмороки, но очаровательнее всего были их совместные, по три или четыре девицы разом, прогулки в открытой коляске весенним утром.

Крокет и стрельба из лука с невероятно близкого расстояния считались спортом тех, кто еще молод и достаточно подвижен для столь интенсивных упражнений; люди среднего возраста играли в юкер[10]. Рядом с отелем "Эмберсон" располагался театр. Когда с единственным спектаклем в город приехал Эдвин Бут[11], все, у кого хватило денег на билет, были там, а у всех извозчиков оказалась работа. Варьете тоже привлекло публику, состоявшую по большей части из мужчин, которые ушли домой смущенными, после того как занавес наконец скрыл возмутительного вида актрис в костюмах фей. Но не всегда дела театра шли так хорошо: народ в городке был слишком прижимист.

Прижимистость являлась характерной чертой сыновей и внуков "первопоселенцев", прибывших в дикую местность с Востока и Юга на фургонах — с ружьями и топорами, но совершенно без денег. Пионерам приходилось скопидомничать, иначе можно было сгинуть: жизнь принуждала делать запасы продовольствия на зиму или запасы товаров, которые можно было поменять на продовольствие, и они беспрерывно боялись, что запасли недостаточно, — этот постоянный страх не мог не отразиться на их детях. У большинства потомков экономность оказалась возведена чуть ли не в ранг религии: копи, даже если нет особой нужды, — этот урок они усваивали с колыбели. Неважно, насколько хорошо шли их дела, ни на "искусство", ни на роскошь и развлечения они без угрызений совести денег не спускали.

На таком простецком фоне великолепие Эмберсонов выглядело столь же вызывающе, как духовой оркестр на похоронах. Майор Эмберсон купил участок в двести акров в конце Нэшнл-авеню и развернулся, расчертив широкие пересекающиеся улицы, замостил дороги кедром и сделал каменный бордюр. Там и здесь, на перекрестках, построил фонтаны и на равном расстоянии друг от друга поставил чугунные, покрашенные в белый цвет статуи, снабдив их пьедесталы поясняющими табличками: Минерва, Меркурий, Геракл, Венера, гладиатор, император Август, мальчик с удочкой, оленья борзая, мастиф, английская борзая, олененок, антилопа, раненая лань и раненый лев. Большая часть леса осталась невырубленной, и издали или в лунном свете район казался действительно красивым; но пылкому горожанину, мечтающему, чтобы город рос, было не до любования. Он не видел Версаля, но, стоя в Эмберсон-эдишн в лучах солнца перед увенчанным Нептуном фонтаном, не уставал повторять сравнение, излюбленное местной прессой: здесь лучше, чем в Версале. Всё это Искусство почти мгновенно принесло дивиденды, потому что участки расходились как горячие пирожки и все спешили строиться в новом районе. Главной улицей района, непрямым продолжением Нэшнл-авеню, стал Эмберсон-бульвар, и здесь, на пересечении авеню и бульвара, Майор Эмберсон сохранил четыре акра для себя и построил новый дом — Эмберсон-Хаус, конечно.

Этот особняк стал гордостью городка. Облицованный камнем до самых окон столовой, он весь состоял из арок, башенок, подъездов и крылец: первый порт-кошер[12] в городе можно было видеть именно там. От парадного входа вела огромная черная лестница из древесины ореха, а холл, с потолком на высоте четвертого этажа, венчал купол из зеленого стекла. Почти весь третий этаж был отдан под бальную залу, с резным деревянным балконом для музыкантов. Местные любили рассказывать приезжим, что весь этот черный орех с резьбой стоил шестьдесят тысяч долларов. "Шестьдесят тысяч за резьбу по дереву! Да, сэр, паркет в каждой комнате! Только турецкие ковры — паласов там вообще не держат, разве что в главной гостиной — слышал, зовут они ее "залой для приемов", — лежит бархатный брюссельский палас. Горячая и холодная вода, что внизу, что наверху, и фарфоровые раковины даже в распоследних спальнях! Сервант встроен прямо в стену, и длиной он во всю столовую. Не из какого-нибудь ореха, а из настоящего красного дерева! Никакой фанеры — цельное! Ну, сэр, полагаю, что даже президент Соединенных Штатов был бы не прочь махнуть свой Белый Дом на Эмберсон-Хаус, если б Майор дозволил, но, ради Доллара Всемогущего, он бы не допустил такого ни в жизнь!"

Гостю бы всё разложили по полочкам, потому что здесь никогда не уставали просвещать новичков: приезжих обязательно тащили на "небольшую прогулку по городу", даже если для этого хозяину приходилось нанимать извозчика, и коронным номером всегда был Эмберсон-Хаус. "Только посмотрите на оранжерею на заднем дворе, — не унимался горожанин. — И на кирпичную конюшню! Да в ней, говорят, жить можно, такая она большая; там есть водопровод, а на втором этаже четыре комнаты для работников, один даже перевез туда семью. Один работник присматривает за домом, женатый смотрит за лошадьми, а его баба стирает белье. В стойлах четыре коня, у хозяев своя карета, а уж таких прогулочных колясок, клянусь, вы никогда не видали! Сами-то они зовут две "повозками" — нос так задирают, уж где нам до них! Прямо кажется, как только новинка появляется, они сразу ее покупают. А упряжь — даже в темноте сразу слышно, что едут Эмберсоны, по колокольчикам. В нашем городе такого шика, как теперь у Эмберсонов, отродясь не было; и думаю, городку это обойдется недешево, потому что многие за ними потянулись. Майорова жена с дочкой в Европу съездили, и моя жена говорит, что с тех пор примерно в пять они каждый день заваривают чай и пьют его. Для желудка, поди, как вредно, прямо ведь перед ужином, да в любом случае чаем сыт не будешь — ежели ты не больной. Жена говорит, что у Эмберсонов и салат не как у людей, они его сахаром да уксусом не заправляют. Поливают сначала оливковым маслом, потом уксусом и едят отдельно — не кладут в тарелку к другому блюду. А еще они едят оливки: такие зеленые штуки, на жесткие сливы похожи, приятель рассказывал, что на вкус они как гнилой иллинойский орех. Жена моя тоже хочет прикупить, говорит, с десяток съешь — привыкнешь. Вот уж я не собираюсь есть гнилые орехи десятками, так что от оливок воздержусь. Бабская еда, наверно, но в городе-то будут есть да морщиться, раз уж их сами Эмберсоны на стол подают. Да, сэр, некоторые их даже с больными животами жевать будут! Сдается мне, они с удовольствием бы спятили, если б это помогло им сравняться с Эмберсонами. Возьмем хотя бы старикашку Алека Минафера: на днях пришел ко мне в контору — да пока рассказывал о своей дочке Фанни, его чуть удар не хватил. Говорит, мисс Изабель Эмберсон завела пса — сенбернар называется — и Фанни тут же приспичило такого же заиметь. Ну старик уж ее убеждал, что, кроме терьеров-крысоловов, которые мышей уничтожают, собак на дух не переносит, но она не отстает, и он в конце концов согласился. А потом она — Боже ж ты мой! — заявляет, что Эмберсоны-то собаку купили и без денег ей никто собаку не даст, а стоят такие от пятидесяти до сотни долларов! И старик меня спрашивает, слыхал ли я, чтоб кто-нибудь собак покупал, ведь, конечно, коль даже захочешь водолаза или сеттера, то щенка тебе задаром отдадут. Говорит, что понимает, что можно сунуть негру центов десять или даже четвертак, чтоб он собаку утопил, но платить за пса полсотни долларов, а то и больше — да он лучше сам повесится, прям в моей конторе! Конечно, всем ясно, что Майор Эмберсон деловой человек, но бросать деньги на собак и на всякую чепуху… поговаривают, что этот шик разорит его, ежели семья вовремя не остановится!"

Вывалив это на приезжего, один горожанин, после многозначительной паузы, добавил:

— Всё это очень смахивает на мотовство, но когда мисс Изабель выходит на прогулку с этой собакой, понимаешь, что псина денег своих стоит!

— А девушка красивая?

— Ну, сэр, лет ей восемнадцать-девятнадцать, и даже не знаю, как получше выразиться, она чертовски привлекательная юная леди!

Глава 2

Как-то одна горожанка весьма красноречиво отозвалась о внешности мисс Изабель Эмберсон. Это была миссис Генри Франклин Фостер, настоящий авторитет в области литературы и властительница дум общины, — именно так писали о ней обе дневные газеты в статьях об основании Женского поэтического клуба; и ее слова об искусстве, беллетристике и театре имели силу закона, а не мнения. К примеру, когда до городка наконец, после аншлагов в больших городах, добралась "Хэйзел Кирк"[13], многие сначала дождались оценки миссис Генри Франклин Фостер, а потом смело высказались сами. Дошло до того, что после спектакля в вестибюле театра образовалась целая толпа жаждущих ее мнения.

— Я пьесу не видела, — сообщила им миссис Генри Франклин Фостер.

— Как! Мы все знаем, что вы сидели в четвертом ряду прямо по центру!

— Да, — улыбнулась она, — но я сидела за Изабель Эмберсон. И не могла отвести взгляда от ее волнистых каштановых волос и чудесной шеи.

Незавидные женихи из городка (а они все считались таковыми) не хотели довольствоваться картиной, столь заворожившей миссис Генри Франклин Фостер: они из кожи вон лезли, лишь бы мисс Эмберсон повернулась к ним лицом. Она особенно часто, как заметили некоторые, поворачивала его к двоим: один преуспел в борьбе за внимание благодаря своей блистательности, а второму помогло беспроигрышное, хотя и не самое выигрышное, качество — настойчивость. Блистательный джентльмен "вел наступление", осыпая сонетами и букетами, — и в сонетах не было недостатка рифм и остроумия. Он был великодушен, беден, щегольски одет, а его поразительная убедительность всё глубже затаскивала его в долговую яму. Никто не сомневался, что ему удастся покорить Изабель, но, к сожалению, однажды он перебрал с весельем, и во время серенады, исполняемой при луне на лужайке перед особняком Эмберсонов, все видели, как он врезался в контрабас и был под руки уведен в ожидающий экипаж. Одного из братьев мисс Эмберсон, помогавшего с исполнением серенады и тоже переполненного неизбывным весельем, друзья прислонили к входной двери; Майор, в халате и тапочках спустившийся за сыном, поругивал отпрыска, откровенно давясь от смеха. На следующий день мисс Эмберсон сама посмеивалась над братом, но с женихом повела себя иначе: просто отказалась его видеть, когда тот пришел с извинениями. "Кажется, вас очень волнует судьба контрабасов! — писал он ей. — Обещаю их больше не ломать". Она не ответила на записку, но две недели спустя прислала письмо, в котором говорилось о ее помолвке. Она выбрала настойчивого Уилбура Минафера, который никогда не разбивал контрабасы и сердца и вообще серенад не пел.

Несколько человек, из тех, что всегда знают, что будет, заявили, что ни капли не удивлены, потому что Уилбур Минафер "хоть и не Аполлон, но очень трудолюбивый и многообещающий молодой предприниматель и хороший прихожанин", а Изабель Эмберсон "довольна разумна — для такой красотки". Но помолвка ввергла в ступор молодых людей городка и большинство их отцов и матерей и даже потеснила литературу, став темой обсуждения на очередном собрании Женского поэтического клуба.

— Уилбур Минафер! — воскликнула любительница поэзии, интонацией показав, что весь ужас ситуации объясняется одной лишь фамилией жениха. — Уилбур Минафер! Я такой чуши в жизни не слыхала! Подумать только, выбрала Уилбура Минафера просто потому, что мужчина, в тысячу раз лучше его, был несколько разгорячен при исполнении серенады!

— Нет, — сказала миссис Генри Франклин Фостер. — Дело не в этом. И даже не в том, что она боится, что он станет легкомысленным мужем и хочет отгородиться от этого. И не в том, что она набожна или ненавидит беспутство; и не в том, что он сам оттолкнул ее своим поведением.

— Но она же бросила его из-за этого.

— Нет, не из-за этого, — сказала мудрая миссис Генри Франклин Фостер. — Если б мужчины только знали — и хорошо, что они не знают, — что женщине всё равно, любят они гульнуть или нет, если дело не касается ее лично, а Изабель Эмберсон определенно всё равно.

— Миссис Фостер!

— Да, всё равно. Но ей не всё равно, что он выставил себя на посмешище прямо перед ее домом! Теперь она думает, что ему на нее плевать. Вероятно, она ошибается, но это уже засело в голове и отступать поздно, ведь она успела согласиться выйти замуж — и на следующей неделе разошлют приглашения. Свадьба будет с эмберсоновским размахом, с устрицами, плавающими в ледяных чашах, с оркестром из другого города, с шампанским и шикарными подарками — особенно дорогой будет от самого Майора. Потом Уилбур увезет ее в самое дешевое свадебное путешествие, а она станет его доброй женушкой, но дети у них будут такими избалованными, что город вздрогнет.

— Но, ради всего святого, откуда вы знаете, миссис Фостер?

— Разве она может влюбиться в такого, как Уилбур? — спросила миссис Фостер, но ответить никто не посмел. — Значит, вся ее любовь уйдет на детей, и это погубит их!

Пророчица ошиблась только в одном, а в остальном ее дар предвидения не подвел. Свадьба прошла с Эмберсоновским великолепием, были даже устрицы во льду; Майор преподнес молодым проект нового особняка, не менее изысканного и внушительного, чем Эмберсон-Хаус, и обещал построить его на свои деньги в Эмберсон-эдишн. Оркестр, конечно, пригласили чужой, не местный, до сих пор страдающий от потери контрабаса; как утверждало пророчество и утренняя пресса, музыканты приехали издалека; и в полночь все по-прежнему пили шампанское за здоровье невесты, хотя сама она два часа назад отбыла в свадебное путешествие. Четыре дня спустя чета вернулась в город, и эта краткость ясно показала, что Уилбур и впрямь экономил как мог. Все говорили, что жена из Изабель вышла хорошая, но последний пункт предсказания оказался неточен. У Уилбура и Изабель не было детей; был лишь один ребенок.

— Только один, — сказала миссис Генри Франклин Фостер. — Но хотелось бы знать, не хватит ли его избалованности на целый выводок!

И ей опять никто не возразил.

Когда Джорджу Эмберсону Минаферу, единственному внуку Майора, стукнуло девять, перед ним трепетали все — и не только в Эмберсон-эдишн, но и во многих других кварталах, по которым он проносился галопом на своем белом пони.

— Богом клянусь, ведете себя так, будто весь город ваш, — однажды посетовал раздраженный работяга, после того как Джорджи въехал на пони прямо в кучу песка, который тот как раз просеивал.

— Будет, когда вырасту, — невозмутимо ответил ребенок. — А сейчас это город моего деда, выкуси!

Сбитый с толку взрослый не смог возразить на это кажущееся преувеличение и лишь пробормотал:

— Жилетку поправь!

— И не подумаю! Доктор говорит, так здоровее! — тут же отрезал мальчик. — Но вот что я сделаю: я поправлю жилетку, если ты утрешь свой нос!

Всё было разыграно как по нотам — именно так выглядели уличные перепалки в описываемое время, а уж в них-то Джорджи поднаторел. На нем вообще не было жилета; как бы нелепо это ни звучало, но у пояса, между бархатной визиткой и короткими штанишками, виднелся кушак с бахромой, ибо в те времена в моду вошел юный лорд Фаунтлерой[14], и мать Джорджи с не слишком развитым чувством меры, когда дело доходило до сына, одевала его именно в этом стиле. Он щеголял не только в шелковом кушаке, шелковых чулках, тонкой рубашке с широким кружевным воротом и в черном бархатном костюмчике, но носил длинные русые локоны, в которых частенько застревали репьи.

За исключением внешности (которая являлась выбором матери, а не его самого), Джорджи мало походил на знаменитого Цедрика Фаунтлероя. Было сложно представить, чтобы Джорджи, подобно герою из книжки, сказал: "Положись на меня, дедушка". Через месяц после своего девятого дня рождения, на который Майор подарил ему пони, мальчик свел знакомство с самыми отъявленными хулиганами из разных кварталов городка и сумел убедить их, что отчаянность богатенького мальчика с завитыми локонами может дать фору безрассудству любого из них. Он дрался с ними, в определенный момент впадая в исступление, когда разражался злыми слезами, хватался за камни и, с завыванием выкрикивая угрозы убить всякого, пытался осуществить обещанное. Драки часто переходили в перебранки, в которых он и научился бросать слова похлеще, чем "И не подумаю!" и "Доктор говорит, так здоровее!". Так, однажды летом, приехавший в гости мальчик, изнывая от скуки на стойке ворот преподобного Мэллоха Смита, заметил несущегося на белом пони Джорджа Эмберсона Минафера и, постегиваемый досадой и скукой, закричал:

— Черт тебя дери! Гляньте, волосы как у девчонки! Скажи, малыш, зачем у мамки кушак взял?

— Это твоя сестренка для меня украла! — вдруг ответил Джорджи, притормаживая. — Сперла с нашей веревки, пока белье сушилось, и отдала мне.

— Иди постригись! — разъярился приезжий. — И у меня нет сестры!

— Знаю, что дома нет. Я про ту, что в тюряге.

— А ну-ка слезай с пони!

Джорджи соскочил на землю, а его противник спустился с ворот преподобного мистера Смита — но сделал это со стороны двора.

— А ну выходи, — сказал Джорджи.

— Щас! Сам сюда топай! Да я тебе…

Вызов накликал беду, потому что Джорджи тут же перепрыгнул забор, — четыре минуты спустя миссис Мэллох Смит, услышав возню во дворе, выглянула в окно, взвизгнула и бросилась в кабинет пастора. Мистер Мэллох Смит, мрачнобородый методист, вышел на улицу и увидел, как юный Минафер энергично готовит гостящего в доме племянника к роли центральной фигуры в живых картинах, представляющих какое-нибудь побоище. Приложив немалые физические усилия, мистер Смит всё же сумел дать племяннику возможность убежать в дом, ведь Джорджи был вынослив, и быстр, и, как всегда в таких делах, невероятно упорен, но священнику, после эпической мощи потасовки, наконец удалось оторвать его от врага и потрясти за плечи.

— А ну перестань, ну же! — ожесточенно орал Джорджи, вырываясь. — Кажись, ты не понял, кто я!

— Всё я понял! — отрубил разозленный мистер Смит. — Я знаю, кто ты, и знаю, что ты позоришь свою матушку! Ей должно быть стыдно, что она позволяет…

— Заткнись и не говори, что моей маме должно быть стыдно!

Вскипевший мистер Смит был не в силах закончить разговор с достоинством.

— Ей должно быть стыдно, — повторил он. — Женщина, которая разрешает такому паршивцу, как ты…

Но Джорджи уже добежал до своего пони и уселся верхом. Прежде чем пуститься в свой обычный галоп, он опять прервал преподобного Мэллоха Смита, закричав:

— Жилетку одерни, ты старый козел, понял? Поправь жилетку, утри нос — и катись ко всем чертям!

Такая преждевременная зрелость менее необычна, даже среди отпрысков Богачей, чем представляется многим взрослым. Однако преподобный Мэллох Смит столкнулся с подобным впервые и поэтому рвал и метал. Он тут же настрочил письмо матери Джорджи, в котором, взяв в свидетели племянника, описал преступление, и миссис Минафер получила послание раньше сына. Когда мальчик пришел домой, она с горестным выражением лица прочитала письмо вслух:

Дорогая мадам,

Ваш сын послужил причиной прискорбного происшествия в нашем доме. Он совершил неоправданное нападение на моего малолетнего племянника, приехавшего в гости, и оскорбил его грязной руганью и недопустимыми измышлениями о том, что некоторые дамы из его семьи пребывают в заключении. Затем он пытался заставить своего пони лягнуть ребенка, которому недавно исполнилось одиннадцать, тогда как ваш сын много старше и сильнее, а когда мальчик предпринял попытку скрыться от унижений, он преследовал его, перейдя границы моей собственности, и нанес ему жестокие побои. Когда я приблизился к ним, ваш сын начал намеренно оскорблять и меня, закончив богохульным пожеланием "катиться ко всем чертям", которое слышала как моя жена, так и наша соседка. Я искренне верю, что подобную невоспитанность следует излечить — как ради деловой репутации, так и ради доброго имени семейства, к коему принадлежит столь непокорное дитя.

Пока она читала, Джорджи беспрерывно бурчал что-то, а когда закончила, произнес:

— Старый врун!

— Джорджи, нельзя говорить "врун". Разве в этом письме неправда?

— Сколько мне лет? — спросил Джорджи.

— Десять.

— Видишь, а он пишет, что я старше мальчика, которому одиннадцать.

— Это так, — сказала Изабель. — Пишет. Но разве здесь всё неправда, Джорджи?

Джорджи почувствовал, что прижат к стенке, и промолчал.

— Джорджи, что из этого ты делал?

— Ты о чем?

— Ты сказал, ну, ему… Ты сказал ему "катиться ко всем чертям"?

Джорджи на миг нахмурился, но вдруг просиял:

— Слушай, мам, дед ведь об такого старого сказочника даже ног не вытирать не станет?

— Джорджи, нельзя…

— Я говорю, никто из Эмберсонов с ним связываться не будет, разве нет? Он же с тобой даже не знаком, так ведь, мам?

— Это не имеет отношения к делу.

— Еще как имеет! Я говорю, никто из Эмберсонов к нему домой не пойдет, а его к нам не пустят, а если так, к чему им знать об этом?

— Это тоже к делу не относится.

— Зуб даю, — горячо продолжал Джорджи, — зуб даю, если б он хотел к нам заявиться, то б заходил с черного хода!

— Но, милый…

— Это так, мама! Поэтому какая разница, говорил я ему те слова или не говорил? Это ж такие люди, не понимаю, почему надо с ними сдерживаться.

— Нет, Джорджи. Ты так и не ответил, сказал ты ему ту нехорошую вещь или нет.

— Ну, — начал Джорджи, — он сам мне ляпнул такое, что я из себя вышел. — Этого он пояснять не стал, не захотел рассказывать маме, что рассвирепел из-за опрометчивых слов мистера Смита о ней самой: "Ей должно быть стыдно" и "Женщина, которая разрешает такому паршивцу, как ты…". Он даже не пытался оправдаться, повторив такие гадости.

Изабель погладила сына по голове.

— Ты сказал ужасную вещь, милый. По письму видно, что он не самый тактичный человек, но…

— Да он просто рвань, — сказал Джорджи.

— Так тоже нельзя говорить, — мягко отозвалась мать. — Где ты нахватался всех этих дурных слов, о которых он пишет? Где ты мог их услышать?

— Мало ли где. Кажется, дядя Джордж Эмберсон говорил так. Он так папе сказал. Папе это не понравилось, а дядя Джордж над ним посмеялся, а когда смеялся, еще раз повторил.

— Он сделал плохо, — сказала Изабель, но Джорджи понял, что произнесла она это не совсем уверенно. Она пребывала в печальном заблуждении, что всё, что делают Эмберсоны, особенно ее брат Джордж или ее сын Джордж, они делают верно. Она знала, что сейчас надо проявить характер, но быть строгой к сыну было выше ее сил, и преподобный Мэллох Смит только настроил ее против себя. Лицо Джорджи с правильными чертами — лицо настоящего Эмберсона — никогда не казалось ей красивее, чем в эту минуту. Он всегда был необыкновенно красив, когда ей надо было вести себя с ним построже.

— Обещай мне, — тихо сказала она, — что никогда в жизни не повторишь этих плохих слов.

— Обещаю такого не говорить, — тут же согласился он — и немедленно добавил вполголоса: — если кто-нибудь не выведет меня из себя. — Это вполне соответствовало его кодексу чести, и он искренне верил, что всегда говорит правду.

— Вот и умница, — сказал мать, и сын, поняв, что головомойка закончена, побежал на улицу. Там уже собралась его восторженная свита, успевшая прослышать про приключение и письмо и жаждавшая увидеть, "влетит" ли ему. Они хотели получить его отчет о происшедшем, а также разрешение по очереди покататься туда-сюда по аллее на пони.

Они действительно казались его пажами, а Джорджи был их господином. Но и среди взрослых находились такие, что считали его важной персоной и частенько льстили ему; негры при конюшне холили и лелеяли мальчишку и, про себя посмеиваясь над ним, по-рабски лебезили. Он не раз слышал, как хорошо одетые люди говорили о нем с придыханием: однажды на тротуаре вокруг него, пускающего волчок, собралась группа дам. "Я знаю, это Джорджи! — воскликнула одна и с внушительностью шпрехшталмейстера повернулась к подругам: — Единственный внук Майора Эмберсона!" Другие сказали: "Правда?" — и начали причмокивать, а две громко прошептали: "Какой красавчик!" Джорджи, рассерженный из-за того, что они заступили за меловой круг, который он начертил для игры, холодно взглянул на них и произнес: "А не пошли бы вы в театр!"

Будучи Эмберсоном, он был фигурой публичной, и весь город обсуждал его выходку у дома преподобного Мэллоха Смита. Многие, сталкиваясь с мальчиком впоследствии, бросали на него осуждающие взгляды, но Джорджи не обращал на них внимания, так как сохранял наивное убеждение, что на то они и взрослые, чтобы смотреть косо, для взрослых это нормальное состояние; он так и не понял, что причиной тех взглядов стало его собственное поведение. Если бы он всё же понял, что его не одобряют, то, наверное, отреагировал бы лишь возгласом "Рвань!" Он даже, вероятно, выкрикнул бы это, и, конечно, большинство горожан поверило в ходящие о нем слухи сразу после похорон миссис Эмберсон, когда Джорджи исполнилось одиннадцать. Говорили, что он разошелся с устроителем похорон во мнениях, как рассадить семью; слышали, что он возмущенно закричал: "Ну и кто самый важный человек на похоронах моей собственной бабушки?" Чуть позже, когда проезжали мимо гробовщика, голова Джорджи высунулась из окна первой кареты траурного кортежа: "Рвань!"

Были люди — взрослые люди — которые однозначно выражали свои чаяния: они страстно мечтали дожить до дня, когда мальчишку настигнет воздаяние! (Это честное слово, звучащее гораздо лучше "расплаты", много лет спустя превратилось в неуклюжее "что с ним станет"). Что-то обязательно с ним случится, рано или поздно, они не хотели пропустить этого! Но Джорджи и ухом не вел, а жаждущие отмщения места себе не находили, ведь долгожданный день воцарения справедливости всё откладывался и откладывался. История с Мэллохом Смитом ничуть не поколебала его величия, оно даже засияло еще ярче, а в глазах других детей (особенно девочек) он приобрел особый блеск, этакое дьявольское очарование, которое неизбежно сопровождает любого мальчика, пославшего священника катиться ко всем чертям.

Глава 3

До двенадцати лет у Джорджи было домашнее образование, и учителя ходили к нему; жаждущие его провала горожане поговаривали: "Вот погодите, пойдет в государственную школу, получит на орехи!" Но как только Джорджи исполнилось двенадцать, его отправили в частную школу, и из этого маленького и зависимого заведения не было ни слуху ни духу о том, что Джорджи наконец настигла расплата; но недоброжелатели упорно ждали, пожирая себя изнутри. Ведь, несмотря на все с трудом переносимые барские замашки и наглость Джорджи, учителя отдались во власть его личности. Они не любили его — слишком уж заносчив — но он постоянно держал их в таком эмоциональном напряжении, что думали они о нем гораздо больше, чем о любом из остальных десяти учеников. Напряжение обычно исходило из уязвленного самолюбия, но иногда это было зачарованное восхищение. Если говорить по совести, он почти не "учился"; но временами на уроке он отвечал блестяще, выказывая понимание предмета, какое редко бывало у остальных учеников, и экзамены сдал с легкостью. В конце концов, без видимых усилий, в школе он получил зачатки либерального образования, но так ничего и не понял о себе.

Жаждущие отмщения не подрастеряли пыла, когда Джорджи исполнилось шестнадцать и его отослали в знаменитую "подготовительную школу". "Ну вот, — обрадовались они, — тут он свое и получит! Попадет к таким же мальчишкам, как он, что у себя в городках верховодили, они-то из него спесь повыбьют, как только нос задерет! Да уж, на это стоило бы посмотреть!" Как оказалось, они ошиблись, потому что когда несколько месяцев спустя Джорджи приехал обратно, спеси в нем меньше не стало. Его отправило домой школьное начальство за, как формулировался состав его преступления, "дерзость и невежество"; на самом деле он просто послал директора школы примерно по тому же маршруту, против которого когда-то выдвинул возражение преподобный Мэллох Смит.

Но воздаяние так и не настигло Джорджи, и те, кто рассчитывал на расплату, с горечью наблюдали, как он сломя голову носится по центру города на двуколке, заставляя прохожих на перекрестках пятиться и ведя себя так, словно он "хозяин мира". Возмущенный продавец скобяных изделий, который, как и многие, спал и видел крах Джорджи, почти попал под колеса и, отступая на тротуар, потерял самообладание, выкрикнув модное в том году уличное оскорбление: "Совсем мозгов нет! Слышь, пацан, твоя мама знает, что ты гуляешь?"

Джорджи, даже не соизволив взглянуть на мужчину, так ловко взмахнул длинным кнутом, что от штанов торговца, чуть пониже талии, взлетело облачко пыли. Тот, хоть и продавал скобяные изделия, сам из железа сделан не был, поэтому взревел, озираясь в поисках камня, не нашел ни одного и, вроде бы взяв себя в руки, заорал вслед удаляющейся повозке: "Брючины отверни, хлыщ недоделанный! Энто в чертовом Лондыне дожди! Чтоб тебе сквозь землю провалиться!"

Джорджи не стал поощрять его и сделал вид, что не слышит. Двуколка свернула за угол, откуда тоже раздались негодующие крики, и, проехав чуть дальше, остановилась перед "Эмберсон-Центром" — старомодным кирпичным зданием с бакалеей внизу, все четыре этажа которого были забиты юристами, страховщиками и торговцами недвижимостью. Джорджи привязал взмыленного рысака к телеграфному столбу и помешкал, критично оглядывая строение: оно показалось ветхим, и Джорджи подумал, что неплохо бы деду возвести на этом месте четырнадцатиэтажный небоскреб или даже повыше, такой, как он недавно видел в Нью-Йорке, когда на несколько дней останавливался там передохнуть и развеяться по пути домой из осиротевшей без него школы. Около главного входа висели разные жестяные таблички с именами и профессиями тех, кто занимает верхние этажи, и Джорджи решил прихватить с собой парочку, а то вдруг он всё же отправится в колледж. Правда, он не стал срывать их прямо сейчас, а поднялся по истертой лестнице — лифта в доме не было — на четвертый этаж, прошагал по темному коридору и три раза стукнул в дверь. Это была таинственная дверь, на матовом стекле которой не обозначили, кто тут обитает и чем занимается, но вверху, на деревянной перемычке, нацарапали две буквы, начав фиолетовыми чернилами и закончив свинцовым карандашом, — К.Д., а на стене над дверью изобразили столь дорогие сердцу юнцов череп и скрещенные кости.

Изнутри ему ответили стуком — тоже трижды. Потом Джорджи стукнул четыре раза, в ответ — два, и в заключение он постучал семь раз. С предосторожностями было покончено, хорошо одетый шестнадцатилетний юноша открыл дверь, Джорджи проскользнул внутрь, и дверь закрылась. В комнате на расставленных полукругом поломанных стульях сидели семь мальчиков примерно одного возраста, обратившись лицом к помосту, на котором, зайдя за стол, стоял очень серьезный рыжеволосый персонаж. В углу возвышался видавший виды буфет, где пылились пустые пивные бутылки, на две трети полная жестянка с табаком, подернутым плесенью, грязная рамка с фотографией (не подписанной) мисс Лилиан Рассел[15], несколько высохших соленых огурцов, финский нож и почти окаменевший кусок торта на запачканной сажей тарелке. Другой конец комнаты украшали два колченогих ломберных стола и книжный шкаф, в котором под толстым слоем пыли лежали четыре или пять сборничков Ги де Мопассана, "Робинзон Крузо", стихи Сафо, "Мистер Барнс из Нью-Йорка" А.К. Гантера, книга Джованни Боккаччо, Библия, "Арабские сказки в кратком изложении", "Храм тела человеческого", "Маленький служитель" Барри и кипа ежемесячных журналов и иллюстрированных воскресных приложений, страницы которых своей потрепанностью напоминали газеты в комнатенке перед кабинетом врача. На стене над буфетом висела в рамке старая литография мисс Деллы Фокс в костюме из "Вана", над полками была еще одна картинка, на сей раз с изображением мистера Джона Салливана в боксерском костюме, а чуть дальше полутоновая репродукция "Чтений Гомера"[16]. Последним украшением служил изуродованный бутафорский щит с двумя боевыми топорами и парой мечей, висящий над помостом, на котором стоял рыжий председатель. Он очень серьезно обратился к Джорджи:

— Приветствую тебя, козырный друг.

— Приветствую, козырный друг, — отозвался Джорджи, а остальные мальчики хором повторили: " Приветствую, козырный друг".

— Займи свое место в тайном полукружье, — сказал председатель. — Мы же продолжим…

Но Джорджи был настроен на неформальное общение. Он перебил говорящего, повернувшись к подростку, открывшему ему дверь:

— Слушай, Чарли Джонсон, а что это Фред Кинни на председательское место залез? Разве оно не мое? Чем это вы, парни, тут занимались? Разве мы не договорились, что председателем всё равно буду я, даже если уеду в школу?

— Ну… — замялся Чарли Джонсон. — Послушай! Я тут ни при чем. Некоторые из членов клуба подумали, что раз уж тебя нет в городе, а Фред отдал нам буфет, то почему бы…

Председательствующий мистер Кинни, на манер деревянного молотка, поднял более внушительную реликвию — пистолет времен Гражданской войны. И громко постучал им, призывая к порядку.

— Все козырные друзья займут свои места! — резко сказал он. — Сейчас председателем К.Д. являюсь я и, Джордж Минафер, не надо забывать об этом! Вы с Чарли Джонсоном утихомирьтесь, потому что я был избран честно, а мы начнем наше собрание.

— Значит, ты председатель, так? — со скепсисом произнес Джордж.

Чарли Джонсон предпринял попытку успокоить его:

— Мы же собрались сегодня, потому что ты сказал собраться? Ты же сам говорил, что нужно отпраздновать твое возвращение в город, Джордж, вот мы и пришли, без лишних вопросов. Разве так важно быть председателем? Всё равно председатель только зачитывает список и…

Избранный председатель постучал по столу.

— Мы начинаем наше собрание…

— Не начинаем, — сказал Джордж и с презрительным смешком приблизился к помосту. — Слезай отсюда.

— Призываю собравшихся к порядку! — свирепо приказал мистер Кинни.

— Стучалку положи, — сказал Джордж. — Забыл, чья она? Моего дедушки, и перестань так долбить, а то сломаешь и придется мне тебе башку оторвать.

— Призываю собравшихся к порядку! Я избран на законных основаниях, меня не запугать!

— Ладно, — согласился Джордж. — Ты председатель. А сейчас мы проведем новые выборы.

— Не проведем, — заорал Фред Кинни. — У нас будет обычное собрание, потом мы сыграем в юкер по пять центов за кон, как и хотели. Сейчас собравшиеся успоко…

Джорджи обратился к присутствующим:

— Хотел бы я знать, кто с самого начала всё это затеял. Вы же соизволите вспомнить, кто основал К.Д.? Кто бесплатно предоставил комнату? Кто договорился с привратником и достал почти всю мебель? Думаете, всё это вам оставят, как только я скажу деду, что мне больше не нужен литературный кружок? А если еще шепну, чем вы тут на самом деле занимались? Когда я уезжал, я сказал, что можно выбрать заместителя, пока меня нет, но только я за порог — и вы тут же ставите Фреда Кинни председателем! Ладно, если вы этого хотите, пусть. А я-то собирался закатить тут на днях пирушку, принести вина, какое мы пивали с друзьями в школе, собирался попросить деда выделить еще комнату напротив, а потом уговорить дядю Джорджа отдать нам старый бильярдный стол, раз уж он купил себе новый, и мы бы поставили его во второй комнате. Но теперь у вас свой председатель! — Тут Джорджи направился к выходу, а в его голосе зазвучала грусть, без сомнения, смешанная с презрением. — Кажется, мне лучше уйти в… отставку!

Он открыл дверь, явно собираясь покинуть помещение.

— Тот, кто хочет новые выборы, — поспешно крикнул Чарли Джонсон, — скажите "Да"!

— Да, — отозвались все, кроме мистера Кинни, начавшего было горячо возражать, но его голос потонул в общем гуле.

— Все, кто хочет, чтобы председателем стал я, а не Кинни, — закричал Джорджи, — скажите "Да". Все за!

— Да я сам ухожу в отставку, — сказал рыжеволосый мальчик, спускаясь с помоста и жадно глотая воздух. — Я вообще ухожу из клуба!

Сверкая глазами, он схватил шляпу и выскочил в коридор, сопровождаемый улюлюканьем. Джорджи поднялся к столу и взял символ власти.

— Рыжеголовый старина Фред заявится сюда на следующей неделе, — сказал новый председатель. — Будет нам ботинки лизать, лишь бы его обратно взяли, но думаю, нам он не нужен: вечно он тут воду мутил. А теперь открываем заседание. Полагаю, парни, что вы хотите услышать от меня пару слов. Не знаю, что тут особо говорить, потому что с большинством из вас я уже не раз виделся после своего приезда. Я неплохо проводил время в школе, там на Востоке, но немного повздорил с начальством и вернулся домой. Моя семья с распростертыми объятьями приняла меня обратно, и я намерен оставаться в городе, пока не решу поступить в университет. С заседанием вроде покончено. Можно и в картишки перекинуться. Всех, кто готов сыграть в покер по четвертаку или как там договоримся, прошу за председательский стол.

Завершив дневные развлечения "Козырных друзей", Джорджи пригласил своего главного поборника, мистера Чарли Джонсона, домой на ужин, и пока они под перезвон бубенцов неслись в двуколке по Нэшнл-авеню, Чарли спросил:

— Что за парни тебе попались в школе, Джордж?

— Самые отборные: лучших я в жизни не встречал.

— Как ты с ними поладил?

Джорджи расхохотался.

— Это они со мной поладили, Чарли, — снисходительно пояснил он. — Странно, если б было иначе. Я не говорил, какое мне там прозвище дали — Король? Вот так они меня в школе и звали — Король Минафер.

— Как же так вышло? — невинно поинтересовался друг.

— Как-то так, — весело ответил Джордж. — Конечно, те, кто родился в наших краях, знали, из какой я семьи, поэтому думаю, что всё дело в… в моей семье, да и сам я вроде не оплошал.

Глава 4

Когда мистер Джордж Эмберсон Минафер во второй раз приехал из университета домой на рождественские каникулы, он, наверное, не слишком изменился внутренне, но внешне поменялся кардинально. Ничто в нем не говорило о настигшем его возмездии; напротив, все, кто жаждал мщения, начали грезить о расплате и во сне: манеры "золотого мальчика" наконец приобрели вежливость, но такую, что выводила демократов из себя. Иными словами, сеньор, с размахом поживший в столице, вернулся на недельку в старый замок осчастливить своим присутствием преданных крестьян, а заодно слегка позабавиться, глядя на их чудаковатые привычки и костюмы.

В его честь был устроен бал — пышный прием арендаторов в танцевальной зале Эмберсон-Хауса на следующий вечер после его приезда. Всё было устроено с "эмберсоновским размахом", как когда-то сказала миссис Генри Франклин Фостер о свадьбе Изабель, хотя мудрая миссис Генри Франклин Фостер давно ушла по пути всех мудрецов, отправившись из городка на Среднем Западе, безусловно, в рай: дорога длинная, но ей по силам. У нее имелись наследники, но не оказалось преемника: город слишком вырос, чтобы признавать интеллектуальный авторитет и диктатуру вкуса одного человека; на бал пригласили даже не всех наследников, ибо город стал настолько большим, что некоторые интеллектуальные лидеры и властители дум прозябали на периферии, не известной Эмберсонам. Однако все общепризнанные "отцы города" получили приглашения, как и их танцующие отпрыски.

Оркестр и еда, как принято у Эмберсонов, прибыли издалека, но теперь это походило на широкий жест, скорее привычный, чем показной, так как всё необходимое для празднества в не меньшем изобилии имелось в самом городе. Издалека привезли даже цветы, плющ и кадки с растениями, но это уже потому что местные цветоводы не справились с украшением огромных просторов особняка с шиком, присущим семейству. То был последний из великих, запоминающихся на всю жизнь, балов, о которых "говорят все": население города росло с такой скоростью, что уже на следующий год стало слишком многочисленным, чтобы "все слышали" даже о таком событии, как бал у Эмберсонов.

Джордж, в белых перчатках и с гарденией в петлице, стоял с матерью и Майором в большой ало-золотой гостиной внизу, "принимая" приглашенных; это трио являло собой живописный пример того, как красота передается из поколения в поколение. Майор, его дочь и внук принадлежали к эмберсоновскому типу: высокие, прямые, хорошо сложенные, с темными глазами, небольшими носами и правильными подбородками; на лице деда, как и на лице внука, было написано выражение веселой снисходительности. Однако присутствовали и различия. Несформировавшиеся юные черты внука, кроме снисхождения, ничего в себе не несли, тогда как черты деда говорили о многом. Красивое, умудренное годами лицо принадлежало человеку, сознающему свою важность, но скорее волевому, чем высокомерному, не без следов страдания в глазах. Короткие белоснежные волосы Майора были разделены на прямой пробор, как и у внука, а его костюм был не менее моден, чем у франтоватого юного Джорджа.

Изабель, стоящая между своими отцом и сыном, несколько смущала последнего. Ее возраст, а ей не было и сорока, казался Джорджу не менее далеким, чем луны Юпитера: он даже вообразить себе не мог, что и ему когда-нибудь стукнет столько же, и ограничивал свои мысли о будущем пятью годами. Пять лет назад он был тринадцатилетним мальчишкой, и этот временной промежуток представлялся пропастью. Через пять лет ему будет почти двадцать четыре, и он помнил, что для девушек двадцатичетырехлетний это "мужчина в возрасте". Он мог представить, что ему именно столько, но заглянуть дальше было не в его силах. Он почти не видел особой разницы между тридцатью восьмью и восьмьюдесятью восьмью годами, и мама была для него не женщиной, а только матерью. Он не воспринимал ее иначе как собственный придаток, родительницу; он и подумать не мог, что она делает что-то — рассуждает, влюбляется, прогуливается или читает книгу — как женщина, а не как его мать. Женщина, Изабель, была чужда собственному сыну, являлась незнакомкой, которую он никогда не видел и чьего голоса никогда не слышал. И сегодня, стоя рядом с ней и "принимая гостей", он с беспокойством ощутил присутствие этой посторонней женщины, с которой столкнулся впервые.

Юность не может помыслить о влюбленности не между юными. Поэтому роли героев и героинь в театре отдаются самым молодым актерам из способных их вытянуть. Юные влюбленные нравятся всем — и юным, и зрелым; но только зрелые выдержат пьесу о любви в среднем возрасте, молодые на нее просто не пойдут, потому что для них такой роман всего лишь шутка — и не смешная. По этой причине, если импресарио хочет заманить на представление людей разного возраста, он делает влюбленных как можно моложе. Юным зрителям такое по нраву, а их инстинктивная неприязнь, выливающаяся не только в презрительное недоумение, но и в глухую злобу на зрелую любовь, не просыпается. Поэтому, стоя рядом с Изабель, Джордж почувствовал неожиданное беспокойство из ниоткуда, только заметив, что глаза матери сияют, что вся она воплощенная молодость и грация — иными словами, что в нее можно влюбиться.

Это было любопытное ощущение, не имеющее видимой причины или связи с происходящим. Пока оно длилось, его грызли нехорошие мысли — хотя ни о чем конкретном он не думал, — это было нечто похожее на сон, в котором таится невидимое и неслышимое волшебство. Он не заметил в матери ничего странного или нового, кроме нового черного платья, отделанного серебром: она стояла здесь, рядом с ним, чуть склоняя голову в приветствиях и улыбаясь неизменной улыбкой, уже полчаса как застывшей на лице с самого начала "приема". Ее щеки раскраснелись, но ведь и в комнате было жарковато, да и обязанность приветствовать такое количество гостей тоже могла послужить причиной румянца. Ей никогда не давали больше двадцати пяти или двадцати шести — разве что кто-нибудь пятидесятилетний мог догадаться, что ей около тридцати, хотя, может, и на пару лет поменьше, — и она уже много лет выглядела так. Ничто в ее внешности или поведении не объясняло беспокойства Джорджа, но оно постепенно нарастало, переходя в смутное негодование, словно Изабель совершила что-то не подобающее матери.

Необычное ощущение прошло, но даже пока оно владело им, он не забывал исполнять свои обязанности и поприветствовал двух миленьких девушек, с которыми, как говорится, вырос, тепло заверив, что очень хорошо их помнит, чего они, наверное, ожидали "от кого угодно, только не от Джорджи Минафера"! Но это казалось излишним, потому что не далее как в прошлом августе он провел с ними немало времени. Они прибыли вместе с родителями и приезжим дядюшкой, и Джордж небрежно повторил их родителям то же самое, что и дочкам, хотя дяде, которого видел впервые, пробормотал что-то другое. Он подумал о нем как о "чудноватом голубчике". Слово "тип" пока не было в ходу у студентов. То был период, как раз предшествующий времени, когда второкурсник сразу бы припечатал дядюшку Шэронов словами "что за тип" или даже "ну и морда у этого типа". Во времена Джорджа предпочитали говорить "голубчик", но произносили это вовсе не нежно, ведь в устах дам оно означало то же, что и "дорогуша", — напротив, мужчины вкладывали в "голубчика" всё свое презрение и насмешливое превосходство. Джордж испытал равнодушное недоумение, когда Изабель, с мягкой настойчивостью, прервала обмен любезностями с племянницами, представив его "чудноватому голубчику", их дяде. Именно эта настойчивость, пусть и мягкая, подсказала Джорджу, что чудной голубчик почему-то важен маме, но он пока не понял причины. Голубчик носил густую черную шевелюру на косой пробор, галстук был небрежно повязан, а сюртук, пригнанный по неплохой для среднего возраста фигуре, вышел из моды даже не в прошлом году. Одна бровь дядюшки была заметно выше другой, а причудливые морщинки на переносице придавали лицу взволнованное выражение, хотя это беспокойство больше смахивало на любопытство, чем на нервозность, и выглядел он как настоящий делец, мало чего боящийся. Однако богоподобный Джордж, скользнув взглядом по немодной прическе, бровям, плохонькому галстучку и старому сюртуку, определил их обладателя как чудноватого голубчика, счел это определение достаточным и окончательно потерял интерес к гостю.

Шэроны ушли, уведя с собой чудноватого голубчика, и Джордж порозовел от досады, когда мать привлекла его внимание к ожидающему рукопожатия белобородому мужчине. Это был двоюродный дед Джорджа, старый Джон Минафер, — тот самый, что любил хвастать, что он, несмотря на свою родственную связь с Эмберсонами, никогда не носил "хвостатую визитку" и носить не собирается. Все усилия родни пропали втуне — восьмидесятидевятилетние консерваторы редко меняют привычки, и на балу у Эмберсонов старик был в черном шерстяном "воскресном костюме". Полы его широкого сюртука доходили до колен; сам старый Джон называл этот костюм "принцем Альбертом" и был полностью доволен им, но Джордж счел его вид почти оскорбительным. Поначалу юноша хотел игнорировать старика, но всё же пришлось пожать тому руку; во время рукопожатия старый Джон начал говорить Джорджу, что вырос тот здоровеньким, хотя в четыре месяца все твердили, что младенчик такой слабенький, что не выживет. Внучатый племянник пошел пятнами, с силой оттолкнул руку родственника и тут же принялся горячо приветствовать следующего гостя:

— Отлично вас помню, чесслово!

Люди заполнили огромный салон, и широкий коридор, и комнаты напротив, где стояли ломберные столы. Приезжий оркестр ожидал в бальной зале на третьем этаже, а внизу всех встречали местные арфа, виолончель, скрипка и флейта с мелодиями из "Учителя фехтования" Де-Ковена, и всем приходилось перекрикивать музыку. Громче и пронзительнее других звучал голос старого Джона Минафера: он уже двадцать пять лет как оглох, но себя еще чуть-чуть слышал, и это было ему очень по душе. "Когда так пахнет цветами, я завсегда думаю о похоронах", — надрывался он в ухо сопровождающей его племяннице, Фанни Минафер, и это сравнение тоже необычайно ему нравилось. Его дребезжащий, но сильный голос заглушал даже оркестр, и все вокруг слышали: "Завсегда о похоронах вспоминаю, когда цветов так много!" А когда толпа оттеснила их с Фанни к белому мраморному камину, он продолжил рассуждать на эту веселую тему, закричав: "Вот тут как раз гроб стоял, когда Майорову жену хоронили. Свет на нее из того большого окна так хорошо падал. — Он помолчал, печально пощелкав языком. — Кажись, сюда же и Майора положат, как только придет его время".

Джордж был особенно раздосадован, когда из самой гущи толпы раздался похожий на оглушительный скрип лесопилки возглас: "Танцы-то, поди, уже начались, Фанни? Опля! Ну-ка давай наверх, пойдем посмотрим, как девицы каблуками щелкают! Вот будет цирк-то! Эге-ге-ге!" Мисс Фанни Минафер, опекающая разудалого ветерана, была огорчена не меньше Джорджа, но, исполняя свой долг, вывела старого Джона из толкотни, пробившись к широкой лестнице, по которой уже поднималась молодежь. И снова всех заглушил трескучий голос: "Каждый дюйм — цельный черный орех, перила — и те из него. В доме резного дерева на шессят тыщ! Как вода! Деньги тут льются, как вода! Всегда лились! Теперь тоже! Как вода! Бог знает, откуда у них такие деньжищи!"

Он продолжил подъем, хрипло лая и кашляя среди сияющих юных лиц, белых плеч, драгоценностей и шифона, точно старый пес, плывущий по течению сверкающей реки, тогда как внизу, в гостиной, Джордж начал оправляться от раздражения, в которое этот пережиток прошлого его вверг. Он окончательно пришел в себя при виде темноокой девятнадцатилетней красавицы, разнаряженной в голубой и черный атлас; как только эта ослепительная особа выступила из шеренги гостей перед ним, Джордж вновь ощутил себя Эмберсоном.

— Очень хорошо вас помню, даже не сомневайтесь! — обратился он к ней так обходительно, как ни к кому до этого. Изабель засмеялась, услышав сына:

— Не помнишь, Джордж! Пока не помнишь, но запомнишь обязательно! Мисс Морган не из нашего города, поэтому, боюсь, вы встречаетесь впервые. Можешь подняться с ней в бальную залу, думаю, что здесь ты со своим долгом справился.

— Буду счастлив, — вежливо ответил Джордж и предложил руку, конечно, без поразительного изящества, но со всем достоинством, будучи вдохновлен частично дамой, к которой обращался, частично осознанием, что чествуют сегодня именно его, и частично собственной молодостью, ведь пока нет привычки, делаешь всё с особым тщанием. Юная красотка положила обтянутые перчаткой пальчики на рукав его фрака, и пара удалилась.

Их уход был нарочито медленным и, по мнению Джорджа, весьма торжественным. Разве могло быть иначе? Музыканты, нанятые специально для него, сидели в холле в зарослях пальм и нежно наигрывали, для удовольствия Джорджа, "Пообещай мне" всё того же Де-Ковена; десятки, сотни цветов, лелеемых в оранжереях исключительно для этого празднества, умирали, насыщая воздух сладким ароматом; эфемерная власть музыки и запаха цветов над юными душами задевала незнакомые, благородные струны в груди молодого человека: он казался себе таинственным ангелом, спустившимся вниз, чтобы завоевать красивую незнакомку, идущую с ним об руку.

Пожилые люди и люди среднего возраста расступались, давая дорогу ему и его избраннице. Достойные дети среднего класса, они вели скучную жизнь, но видели и ценили, когда рядом происходило нечто прекрасное, и в сердце Джорджа пробуждалось искреннее благорасположение к ним. С первобытной эпохи, когда принадлежность к роду или богатство возвысили одного человека, по его же ощущениям, над собратьями, вряд ли кто-либо из возвысившихся чувствовал себя столь видным или благодушно величественным, каким в тот вечер чувствовал себя Джордж Эмберсон Минафер.

Пока он вел мисс Морган по холлу к лестнице, они миновали распахнутые двустворчатые двери игорного салона, где отряды мужчин постарше готовились заняться делом; внутри, с небрежным изяществом прислонясь к камину, стоял высокий красавец, затмевающий остальных безупречной внешностью и изысканными манерами. Он как раз перешучивался с чудноватым голубчиком, дядей девиц Шэрон. Высокий джентльмен грациозным взмахом руки поприветствовал Джорджа, чем возбудил любопытство мисс Морган:

— Кто это?

— Я не расслышал его имени, когда мама представляла его мне, — ответил Джордж. — Вы же о том чудном голубчике?

— Я об аристократичном голубчике.

— Это мой дядя Джордж, достопочтенный Джордж Эмберсон. Я думал, все его знают.

— Он и держится, как будто все его знают, — сказала она. — Кажется, так в вашей семье принято.

Даже если она сказала это с намерением уколоть, Джорджи не заметил подначки.

— Конечно же, полагаю, что нас знают почти все, — впрочем, он тут же оговорился: — особенно в этой части страны. К тому же дядя Джордж член Конгресса, семье хотелось, чтобы кто-нибудь попал туда.

— Зачем?

— Ну, это вроде всегда хорошо. Вот взять моего дядю Сидни Эмберсона и его жену, тетю Амелию, им особо заняться нечем — и, конечно, тут им скучно до смерти. Ну, дядя Джордж сможет добиться для дяди Сидни дипломатического назначения, послом или каким-нибудь советником в России, Италии или еще где-нибудь, а это очень удобно, когда семья отправляется путешествовать или что еще там. Я и сам намерен проехаться по миру, когда закончу колледж.

На лестнице он показал на потенциальную дипломатическую чету, Сидни и Амелию. Они спускались, двигаясь против потока, и притягивали взгляд не меньше, чем король с королевой в какой-нибудь пьесе. Более того, ясноглазая мисс Морган не преминула заметить, что дипломатическая — это слабо сказано. Сидни был Эмберсоном в квадрате, скорее напыщенным, чем элегантным; дородный, излучающий здоровье и разодетый в пух и прах, он даже бороду носил, как у Эдуарда Седьмого. Не менее пышная Амелия поражала воображение светлыми блестящими волосами, уложенными в очень сложную прическу; над невозмутимым розовым кругом лица ослепительно сверкала тиара, а на крепкой ледяной груди блистало ожерелье; огромные холодные руки прятались в перчатках, а тело тонуло в красивой драпировке. Амелия и сама была из семьи Эмберсонов, приходясь мужу троюродной сестрой. У них не было детей, а у Сидни не было ни дела, ни профессии, поэтому они оба посвящали много времени думам о том, а не целесообразно ли им стать их превосходительствами. И Джордж, поднимаясь по широкой лестнице, с огромным удовольствием указал приезжей девушке на дядю с тетей как на достойных представителей его семьи. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы великолепие Эмберсонов засияло во всем своем непреходящем блеске: все сомнения в том, что Эмберсоны навек овеяны благородством и богатством, исчезли навсегда, ведь барьеры, оберегающие их безупречную будущность, были блистательны и прочны, как алмазы.

Глава 5

Виновник торжества под руку с темноглазой красавицей поднялись на два этажа, и здесь, на просторной площадке, их встретили величественные темнокожие лакеи с хрустальной чашей пунша, а чуть поодаль четыре арочных проема с увитыми цветущим плющом решетками обрамляли скользящие силуэты пар, вальсирующих под гремящую кастаньетами "Ла Палому"[17]. Старый Джон Минафер, успевший пресытиться развлечением, как раз уходил оттуда. "С меня хватит! — лаял он. — Кружатся и кружатся! И это тут зовут танцами? Да я лучше на джигу пялиться буду! А нескромные-то какие, особливо некоторые! Хотя это ладно. Но такое не для меня!"

Мисс Фанни Минафер уже не присматривала за ним: из залы его выводил средних лет человек неприметного вида. На сухом, морщинистом лице сопровождающего росли — именно росли, а не украшали — усы щеточкой, привычные в деловых кругах; на тонкой шее выступал — именно выступал, а не бросался в глаза, ведь в этом человеке ничего в глаза не бросалось, — кадык. Лысоватый, блеклый и тихий, он стирался на фоне празднования, и хотя в доме был не один десяток мужчин среднего возраста, в общем-то, во многом с ним схожих, вряд ли кто-нибудь пришлый остановил бы на нем взгляд дважды. Джорджу даже в голову не пришло сообщить мисс Морган, что это его отец, да и просто что-нибудь сказать о нем.

Мистер Минафер несмело потянул сына за рукав.

— Я отведу дядю Джона домой, — тихо произнес он. — А потом, наверно, тоже пойду домой — сам знаешь, я на вечерах не в своей тарелке. Спокойной ночи, Джордж.

Джордж походя пробормотал в ответ более или менее дружелюбное прощание. Как правило, он не стыдился Минаферов, он в принципе редко вспоминал о них, принадлежа, как и многие американские дети, к семье матери, но ему не терпелось как можно скорее увести мисс Морган от старого Джона, которого считал настоящим позором.

Он быстро прошел жмущихся к аркам, выжидающих юнцов, намеренных танцевать только с теми девушками, которых можно скоро сбыть с рук, и вывел свою приезжую даму в середину залы. Они тут же подхватили мотив и закружились в вальсе.

Джордж был хорошим танцором, а мисс Морган, казалось, порхала под музыку, как та самая голубка из "Ла Паломы". Они танцевали молча; она не поднимала глаз — это всегда очень мило в танцующих девушках — и вселенная словно исчезла, для них не существовало ничего, кроме самого вальса, и даже лица проплывающих мимо пар казались не лицами, а просто цветными пятнами. Душу Джорджа переполнили не знакомые доселе чувства: грудь теснило от ощущения полета и неизъяснимой нежности.

Музыка смолкла, и Джордж очнулся, будто от звонка будильника, а из-под арок к мисс Морган метнулись сразу шесть или семь кавалеров, чтобы она пообещала танцы и им. Кажется, Джордж имел дело с общепризнанной красавицей.

— Обещайте мне два следующих танца, — поспешил сказать он, сообразив, что сейчас подбежит первый конкурент. — А потом я хочу каждый третий танец на этом балу.

— Это вы так просите? — засмеялась она.

— То есть "прошу"?

— Звучало, словно вы доводите до моего сведения, что все эти танцы ваши.

— Ну, я этого хочу! — настаивал Джордж.

— А как же остальные девушки, с которыми вы обязаны потанцевать?

— Обойдутся, — бессердечно отрезал он, а затем удивил горячностью: — Слушайте, я хочу знать, вы обещаете мне все эти?..

— Боже правый! — Она вновь засмеялась. — Да!

Ее окружили претенденты, расхватывая всё, что осталось, но они не оттеснили Джорджа, хотя он всем своим видом показывал, как они ему докучают; наконец ему удалось вывести ее из осады — она сама потворствовала высвобождению — и усадить рядом с собой на лестнице, ведущей к балкону для оркестра, где их было почти не видно, хотя они могли обозревать всю залу.

— Как все эти голубчики так быстро познакомились с вами? — нехотя спросил Джордж.

— А, я здесь уже неделю.

— Кажется, заскучать вы не успели! — продолжил он. — Все эти голубчики, сам не знаю, зачем мать столько наприглашала. Конечно, с некоторыми я довольно часто виделся. Я был председателем местного клуба, они ходили туда, но теперь я такими глупостями не интересуюсь. Никак не пойму, зачем мама их пригласила.

— Возможно, их родители приглашены, — тихо предположила мисс Морган. — А она просто не хотела обижать их отцов и матерей.

— Вряд ли! Не думаю, что маму волнует, что она обидит кого-то в этом городишке.

— Наверное, чудесно, — произнесла мисс Морган, — наверное, чудесно, мистер Эмберсон… то есть мистер Минафер…

— Что чудесно?

— Быть настолько важным!

— Дело не в важности, — уверил ее Джордж. — Любой хоть что-то представляющий из себя человек не должен терпеть неудобства в собственном городе.

Она осуждающе посмотрела на него из-под опущенных ресниц — но глаза тут же потеплели. Действительно, она смотрела скорее сочувственно, чем осуждающе. Величественная красота Джорджа была красотой настоящего мужчины, если, конечно, такое можно сказать о внешности юноши, ведь музыка, танцы и цветы влияют на настроение девятнадцатилетних девочек не меньше, чем на настроение восемнадцатилетних мальчиков. Мисс Морган медленно отвела взгляд от Джорджа и уткнулась в свой букетик ландышей и фиалок, с балкона наверху раздались радостные звуки польки. Музыканты постарались сделать мелодию рождественской, добавив перезвон колокольчиков, и возле хода к балкону закружились разгоряченные и повеселевшие танцоры, но ни Джордж, ни мисс Морган даже не попытались присоединиться к ним.

На лестнице сквозило, ступени были узкими и неудобными, никто из гостей постарше даже не вздумал бы усесться там. Более того, эта была пара совершенно чужих друг другу людей, ни один из них не сказал ничего такого, что могло бы искренне заинтересовать собеседника, они не чувствовали родства душ и не испытывали особой приязни — но лестницы возле бальных зал не менее романтичны, чем озаренные луной озера и горные закаты. Когда-нибудь откроют закон человеческого притяжения, потому что он настолько важен, что мир стал бы мудрее, если бы сэра Исаака Ньютона стукнуло по голове не яблоко, а юная леди.

Зрелость, наученная собственным горьким опытом совершения глупостей, не устает повторять: "Ну что она в нем нашла?" — словно юную влюбленность можно объяснить логически или исходя из поведения партнеров. Зрелость вопрошает: "О чем, черт возьми, они могут говорить?" — словно разговоры имеют какое-то отношение к апрельским ливням! В семьдесят, человек встает утром, вдыхает чистый воздух, смотрит на солнце, радуется, подумав: "Чувствую себя отлично", и собирается на прогулку. В восемнадцать, человек отправляется на бал, усаживается с кем-нибудь на лестнице, не может объяснить своих чувств и мыслей и теряет всякую способность планировать. Мисс Морган и Джордж оставались на месте.

Они молча решили остаться, даже не подумав об этом, даже не обменявшись понимающими взглядами, — они вообще не смотрели друг на друга. Оба рассеянно наблюдали за танцующими и какое-то время не произносили ни слова. Музыка над их головами гремела во всю мощь: барабаны, тарелки, треугольники, колокольчики, грохот, лязг, звон. Тут и там танцующие пары целиком отдавались мелодии, переходя от размеренного и пристойного скольжения к скачкам и кружению через толпу, от стены к стене, полностью раскрепостившись. Джордж немало удивился, увидев, что в одной из таких пар бешено галопирует его тетя, Фанни Минафер.

Раскрасневшаяся Фанни Минафер была из тех дам, что увядают, едва успев расцвети. Чертами лица она походила на ребенка и обладала такой же детской фигурой, поэтому иногда незнакомцы, увидев ее через дорогу, принимали Фанни за двадцатилетнюю, но временами с того же расстояния она выглядела не меньше, чем на шестьдесят, вместо ее настоящих сорока лет. У нее бывали старые дни и молодые дни, старые часы и молодые часы, старые минуты и молодые минуты, а изменения происходили так быстро, что и не заметишь. Что-то в выражении лица или наклоне головы вело к удивленному осознанию, что вот она, Фанни, — пожилая дама! Но никогда она не выглядела такой юной, как этим вечером, когда летела по залу, ведомая искусной рукой чудноватого голубчика, ведь именно он оказался ее партнером.

В свое время голубчик знал толк в танцах, и это время явно не прошло. Несмотря на головокружительно быструю польку, под звуки которой он летел с мисс Фанни по зале, в его движениях чувствовалась солидность, он ни разу не столкнулся с другими парами и сохранял изящество даже в самом сумасшедшем ритме, не забывая развлекать даму разговорами. Но больше всего Джорджа поразило и даже разозлило то, что этот новый для дома Эмберсонов человек не выказывал ни малейшего почтения, свойственного людям, для которых такой особняк в новинку: он будто чувствовал себя как дома. Он показался Джорджу особенно наглым, когда они с мисс Фанни пролетали мимо лестницы и он, на миг оторвав руку от партнерши и не замедлив хода, весело, даже сердечно, помахал юной паре и тут же скрылся из вида.

Джордж холодно воспринял эту выходку, не ответив ни словом, ни жестом.

— Ну и как вам такая дерзость? — пробормотал он.

— Какая? — спросила мисс Морган.

— Этот чудной голубчик вот так запросто помахал мне. Я же, кроме того, что он дядя Шэронов, ничегошеньки о нем не знаю.

— И не надо, — сказала она. — Он махал не вам, он махал мне.

— Даже так? — Объяснение не смягчило чувств Джорджа. — Кажется, все обращают внимание только на вас! Определенно, эту неделю вы в городе не скучали!

Она опять зарылась лицом в букетик и не без удовольствия посмеялась. Она не стала объясняться дальше, и некоторое время они не разговаривали. Музыка смолкла, громкие аплодисменты в зале настояли на повторении, опять станцевали польку, послышался гул голосов, и началась смена партнеров.

— Ну, — наконец произнес Джорджи, — должен признать, что болтать вы не любите. Говорят, что, помалкивая, проще всего заслужить репутацию мудреца. Вы когда-нибудь разговариваете?

— Только с понимающими людьми, — ответила она.

Он прервал мрачное разглядывание бала и быстро повернулся к ней, но над букетом заметил искрящиеся и довольные глаза девушки и тоже снизошел до улыбки.

— Девушки обычно так дерзки! — сказал он. — Надо бы им с годок походить в мужской колледж: их бы там настоящей дерзости поучили! Что вы делаете завтра после двух?

— Много разного. Всё расписано по минутам.

— Ладно, — сказал Джордж. — Снега выпало как раз для катания на санях: я заеду за вами в десять минут третьего.

— Я не смогу.

— Если не поедете, я буду весь день и вечер сидеть в санях прямо у ваших ворот у всех на виду, а если вы пойдете с кем-то еще, ему сначала придется иметь дело со мной. — Немного зарумянившись, она рассмеялась, а он серьезно продолжил: — Если думаете, что я так шучу, то в вашей воле рискнуть, сильно рискнуть!

Она вновь залилась смехом.

— Я редко получаю такие щедрые комплименты, как этот, — сказала она, — особенно при столь кратком знакомстве, — однако я едва ли поеду с вами.

— Ждите меня в десять минут третьего.

— Не буду.

— Будете!

— Да, буду! — сдалась она. В это мгновение, запыхавшись от поисков, появился тот, кому она обещала следующий танец.

— Не забывайте, третий танец — мой! — напомнил Джордж.

— Не забуду.

— Каждый третий танец — мой!

— Знаю! — удивленно — но покорно — крикнула она через плечо кавалера.

Когда пришло время "третьего танца", Джордж предстал перед ней без малейших церемоний, как брат или закадычный друг. Она сразу последовала за ним, на ходу заканчивая обмен остротами с предыдущим партнером: как оказалось, с ним она болтала без умолку. Выходило, что за вечер и Джордж, и мисс Морган беседовали со всеми подряд, но не друг с другом, а во время этого танца вообще не обменялись ни словом. Они танцевали с задумчивыми лицами, и серьезность не покидала их до самого конца. Когда настала пора следующего "третьего танца", они не пошли в центр залы, а сразу направились на лестницу под балконом; казалось, им удалось достичь понимания безо всякой словесной шелухи и эта лесенка на отшибе самое для них место.

— Ну, — холодно начал Джордж, пока они присаживались, — как, говорите, вас зовут?

— Морган.

— Забавно!

— Имена других людей всегда забавны.

— Я не утверждал, что имя действительно смешное, — объяснил Джордж. — Это у нас с приятелями в колледже такая поговорка. Мы всегда так говорим, что бы ни услышали. Наверное, иногда это звучит немного дерзко, но я знал, что ваша фамилия Морган, потому что так сказала мама там, внизу. Я спрашиваю, как ваше имя?

— Люси.

Он промолчал.

— "Люси" тоже звучит забавно? — поинтересовалась она.

— Нет. "Люси" это красиво! — сказал он и подарил ей улыбку. Даже тетя Фанни не могла поспорить, что когда Джордж улыбается "своей улыбкой", он неотразим.

— Благодарю, что оценили мое имя, — сказала девушка.

— Сколько вам лет? — спросил Джордж.

— Да я и сама не знаю.

— Как понять, сами не знаете?

— Так и понять, мне говорили, что мне столько-то. Конечно, я этому верю, но верить не знать. Вот вы верите, что родились в определенный день, — по крайней мере, я полагаю, что верите, — но вы не знаете этого точно, потому что не помните.

— Слушайте! — прервал Джордж. — Вы всегда так разговариваете?

Мисс Люси рассмеялась, прощая ему грубость, склонила юную головку к плечу, как птичка, и весело ответила:

— Очень хочется научиться быть мудрой. Что вы изучаете в школе?

— В колледже!

— В университете! Да. Так что вы там изучаете?

— Много всякой бесполезной чуши, — рассмеялся Джордж.

— А почему не изучаете чушь полезную?

— То есть "полезную"?

— Которая потом пригодится, в коммерции или в профессии?

Джордж нетерпеливо махнул рукой.

— Вряд ли я когда-нибудь займусь "коммерцией или профессией".

— Не займетесь?

— Конечно, нет! — Джордж почти вышел из себя, искренне обидевшись на предположение, которое так явно показывало ее непонимание, что он за человек.

— Почему нет? — мягко спросила она.

— Просто посмотрите на этих! — почти с горечью сказал он и обвел рукой видимые с лестницы танцующие пары, намекая, что там кружатся предприниматели и профессионалы. — Славная карьера для мужчины! Юристы, банкиры, политики! Хотел бы я знать, что им дает эта жизнь! Что они знают о настоящей жизни? Откуда им про нее знать?

Он был так искренен, что произвел впечатление на мисс Морган. Он явно желает иной судьбы, ведь он так эмоционально отзывается о вещах презренных, которые даже не включает в свои планы на будущее. Ей в голову пришел Питт[18], ставший премьер-министром Англии в двадцать один год, и она невольно заговорила уважительным шепотом:

— Кем же вы хотите стать?

Ответ последовал незамедлительно:

— Яхтсменом.

Глава 6

Выразив, в одном лишь слове, всё, что он ставит выше судов, рынков и кабинок для голосования, Джордж сделал глубокий вдох и, отвернувшись от милой собеседницы, узнавшей от него самое сокровенное, уставился на танцоров со всей суровостью и презрением к убогому существованию этих безъяхтенных обывателей. Однако в толпе он заметил маму, и хмурая одухотворенность лица тут же смягчилась, озарив глаза теплым светом.

Изабель танцевала с чудаковатым голубчиком; оживленная поступь джентльмена сменилась более размеренной, чем с мисс Фанни Минафер, но не менее проворной и уверенной. Он так же весело беседовал с Изабель, как с мисс Фанни, хотя смеялись меньше, но Изабель охотно слушала его и столь же охотно отвечала: на щеках играл румянец, глаза лучились восторгом. Она увидела Джорджа и прекрасную Люси на лестнице и кивнула им. Джордж едва заметно махнул ей рукой, и в его вновь охватила необъяснимая тревога и негодование, как тогда, внизу.

— Какая у вас красивая мама! — сказала Люси.

— Я тоже так думаю, — вежливо согласился он.

— Она самая грациозная женщина на балу. Движется, как шестнадцатилетняя девушка.

— Большинство девочек в шестнадцать неуклюжи. Я бы добровольно с ними танцевать не пошел.

— Так потанцуйте с мамой! Не видела никого красивее. Как чудесно они смотрятся вместе!

— Кто?

— Ваша мать — и чудноватый голубчик, — сказала Люси. — Я сама с ним скоро потанцую.

— Мне всё равно — если, конечно, он не займет мой танец.

— Постараюсь этого не допустить, — ответила Люси и задумчиво поднесла к лицу фиалки и ландыши, но Джорджу не понравился этот жест.

— Послушайте! Кто вам прислал эти цветы, раз вы с ними так носитесь?

— Он.

— Кто "он"?

— Чудной голубчик.

Джордж не боялся такой конкуренции, поэтому расхохотался.

— Думаю, это какой-нибудь старый вдовец! — сказал он, а раз человек подошел под это недостойное определение, то восемнадцатилетнему кавалеру никаких пояснений не надо. — Старый вдовец!

Люси стала серьезной.

— Да, вдовец, — произнесла она. — Мне нужно было сразу сказать вам, это мой отец.

Джордж мгновенно перестал смеяться.

— Ой, чёрт меня дери! Если б я знал, что он ваш отец, я бы не стал потешаться над ним. Простите.

— Над ним невозможно потешаться, — спокойно сказала она.

— Почему же?

— От этого он смешнее не становится, а вот те, кто потешаются, выглядят глупо.

Тут Джорджа осенило:

— Ну, тогда я не стану выглядеть глупо и дальше, не хочу испытывать судьбу, если дело касается вас. Но я думал, что это дядюшка сестер Шэрон. Он пришел с ними…

— Да, я всегда опаздываю и решила не заставлять их ждать. Мы гостим у Шэронов.

— Если б я с самого начала знал это! Вы же забудете, что я так дерзко говорил про вашего отца? Конечно, он, в своем роде, представительный мужчина.

Люси была по-прежнему серьезна.

— В своем роде? — повторила она. — То есть он вам не по душе, верно?

— Почему "не по душе"? — озадаченно спросил Джордж.

— Люди очень часто говорят "в своем роде" или "довольно необычно" или просто "довольно" в разных сочетаниях, чтобы показать свое превосходство, разве нет? В прошлом месяце в Нью-Йорке одна честолюбивая особа назвала меня "маленькой мисс Морган", но сказала она это не о моем росте, она просто подчеркнула, что важнее меня. А ее муж постоянно звал одного моего знакомого "маленьким мистером Пембруком", а ведь "маленький мистер Пембрук" ростом под два метра. С этой супружеской парой настолько никто не считается, что их единственный способ доказать свою важность это вставлять "маленький" перед именем. Думаю, таков жаргон снобов. Конечно, не всем приходится говорить "довольно" или "в своем роде", чтобы чувствовать превосходство.

— Вот уж не соглашусь! Я и сам частенько так говорю, — сказал Джордж. — Хотя есть еще одно: что проку быть высоким как каланча? Такой верзила никогда не подаст себя столь изящно, как мужчина нормального роста. Эти длинные как жердь парни слишком нескладны, чтобы преуспеть в спорте, к тому же до того неуклюжи, что спотыкаются о мебель или…

— Мистер Пембрук военный, — строго сказала Люси. — И он необыкновенно изящен.

— Военный? А, он какой-нибудь старый друг вашего отца.

— Они очень хорошо поладили, после того как я познакомила их.

Прямота была одним из немногих достоинств Джорджа.

— Слушайте! — сказал он. — Вы с кем-нибудь помолвлены?

— Нет.

Ответ не принес ему полного удовлетворения, и он пожал плечами.

— Вижу, знакомых у вас пруд пруди! Вы из Нью-Йорка?

— Нет, мы нигде не живем.

— Как это, нигде не живете?

— Мы живем то там, то здесь, — ответила она. — Когда-то папа жил в этом городе, но это было до моего рождения.

— Почему вы всегда переезжаете? У него разъездной бизнес?

— Нет. Он изобретатель.

— Что он изобрел?

— В последнее время он работает над новым безлошадным экипажем.

— Жаль мне его, — без злого умысла сказал Джордж. — Это штука безнадежная. Людям скоро надоест то и дело валяться посреди дороги под днищем и чувствовать, как на них капает масло. У безлошадных экипажей нет будущего, лучше б ваш отец на них времени не терял.

— Папа с благодарностью выслушал бы ваш совет, — парировала она.

Вдруг Джордж вспылил:

— Я не понимаю, чем я заслужил все эти оскорбления! Не понимаю, что я такого сказал!

— Нет, ничего такого не сказали.

— Тогда почему вы…

Она весело рассмеялась.

— Да не почему. Меня совсем не задевает ваша надменность. Я даже нахожу ее любопытной, но мой папа — великий человек!

— Правда? — Джордж решил проявить великодушие: — Будем надеяться на это. Я буду надеяться, конечно.

Пристально вглядываясь в его лицо, она осознала, что этот великолепный юнец до неправдоподобия искренен в своем благородном порыве. Он походил на снисходительного пожилого политика, отзывающегося о многообещающем молодом коллеге. Люси, не отводя взгляда от Джорджа, немного удивленно покачала головой.

— Вот сейчас я начинаю понимать, — сказала она.

— Что понимать?

— Что в этом городе значит "быть настоящим Эмберсоном". До нашего приезда сюда папа упоминал об этом, но он не сказал и половины правды!

Джордж со свойственной ему самоуверенностью воспринял это как комплимент.

— Ваш отец говорил, что он был знаком с семьей до отъезда из города?

— Да. Кажется, он очень дружил с вашим дядей Джорджем, и хотя он не говорил об этом, но, по-моему, он очень хорошо знал вашу маму. Тогда он был не изобретателем, а начинающим юристом. Городок был поменьше, и, как я догадываюсь, все его тут знали.

— Вероятно. Не сомневаюсь, что вся семья рада его возвращению, особенно если он действительно был вхож в дом, как вам поведал.

— Не думаю, что он хвастал этим. Его рассказ был достаточно сдержан.

Джордж в замешательстве уставился на нее, но затем сообразил, что над ним насмехаются.

— Да, девушкам и впрямь надо поучиться в мужском колледже, — проговорил он, — хотя бы пару месяцев. Это бы с них спесь посбивало!

— Вот это навряд ли, — отрезала она, но тут ее пригласили на очередной танец. — Разве что они стали бы чуть вежливее при первом знакомстве, а внутри остались бы не менее дерзкими, и вы бы это увидели после нескольких минут разговора.

— То есть, что я увидел бы…

Но она уже направлялась в залу.

— Джейни и Мэри Шэрон всё рассказали мне о том, каким мальчишкой вы были, — бросила она через плечо. — Подумайте об этом! — Она закружилась, отдавшись музыке, а Джордж, проводив ее угрюмым взглядом и решив пропустить этот танец, проследовал через вальсирующие с краю пары под увитую цветами арку у входа, туда, где с улыбкой стоял его дядя, Джордж Эмберсон.

— Привет, юный тезка, — сказал дядя. — Что не спешишь стучать каблуками под музыку? Нет партнерши?

— Где-то там сидит и ждет меня, — ответил Джордж. — Послушай, что это за Морган, с которым недавно танцевала тетя Фанни Минафер?

Эмберсон рассмеялся.

— Мужчина с премиленькой дочкой, Джорджи. Мне разве померещилось, что ты сегодня вечером кое-что такое и сам подметил?

— Мы не об этом. Что он за человек?

— Надо отдать ему должное. Он старый друг семьи, когда-то был здесь адвокатом, — правда, долгов имел побольше, чем дел, но до отъезда из города со всеми расплатился. Но ты ведь не просто так спрашиваешь, а хочешь сначала узнать, чего он стоит, прежде чем связываться с его дочерью. Ничего конкретного сказать не могу, хотя, судя по ее премилому наряду, с деньгами у них всё в порядке. Однако точнее судить сложно, сейчас принято потакать молодым, и как твоя матушка исхитрилась купить тебе эти жемчужные запонки на те деньги, что ей выдает отец, для меня загадка.

— А, перестань! — прервал племянник. — Как я понял, этот Морган…

— Мистер Юджин Морган, — поправил дядя. — Правила хорошего тона требуют, чтобы юноши…

— По-моему, в твое время "юноши" мало что знали о правилах хорошего тона, — опять перебил Джордж. — Как я понял, этот мистер Юджин Морган был добрым другом нашей семьи.

— Семьи Минаферов? — невинно спросил дядя. — Нет, мне помнится, он с твоим отцом не…

— Семьи Эмберсонов, — нетерпеливо сказал Джордж. — Как я понял, он проводил много времени в доме.

— Что тебя коробит, Джордж?

— В смысле "коробит"?

— Ты явно раздражен.

— Ну, мне показалось, что он чувствует себя здесь совершенно как дома. А то, как он танцевал с тетей Фанни…

Эмберсон рассмеялся.

— Боюсь, в сердце тети Фанни всколыхнулись былые чувства, Джорджи.

— Она что, была в него влюблена?

— В этом она не была одинока, — пояснил дядя. — Он был… он пользовался популярностью. Могу я задать вопрос?

— Какой еще вопрос?

— Мне любопытно, ты проявляешь такой страстный интерес к родителям всех девушек, с которыми танцуешь? Может, это новая мода, и нам, старым холостякам, тоже пора ее перенять. В этом году модно спрашивать о…

— Да перестань же, — сказал Джордж и развернулся. — Я просто поинтересовался… — Он не договорил и пошагал через залу к девушке, ожидающей, когда его высочество соблаговолит наконец пригласить ее на обещанный танец.

— Извините, что заставил ждать, — пробормотал он, а она радостно вспорхнула ему навстречу; казалось, она светится от счастья, потому что он вообще пришел, но Джордж привык видеть, что девушки искренне рады танцевать с ним, и не обратил внимания на ее чувства. Он танцевал механически, всё время думая о мистере Юджине Моргане и его дочери. Удивительно, но именно отец, а не дочь, не шел у него из головы, и он не мог объяснить — даже самому себе — эти навязчивые мысли.

По совпадению, пусть и не совсем случайному, мистер Юджин Морган в то мгновение тоже думал и говорил о Джордже Эмберсоне Минафере, хотя делал это не по собственной инициативе. Мистер Морган как раз спустился в курительную комнату на втором этаже и обнаружил там восседающего в одиночестве пожилого джентльмена.

— Джин Морган! — воскликнул мужчина, радостно поднимаясь с места. — Слыхал, ты в городе, но боялся, что ты меня подзабыл!

— Как бы не так, Фред Кинни! — с таким же дружелюбием откликнулся мистер Морган. — Вижу твое настоящее лицо — прямо под тем, под каким ты сегодня скрываешься. Надо было тебе постараться еще, раз уж надумал спрятаться.

— Двадцать лет! — сказал мистер Кинни. — Лица меняются, а уж как меняется поведение!

— Да уж, да уж! — энергично согласился старый друг. — Мое-то поведение давно изменилось — и весьма неожиданно.

— Помню, — сочувственно сказал мистер Кинни. — Да, жизнь странна, когда оглядываешься назад.

— А может стать еще чуднее, если заглянуть в будущее.

— Может.

Они сели и закурили.

— Однако танцую я, как молодой, — через некоторое время заметил мистер Морган. — А ты?

— Нет. Оставил это сыну Фреду. Он теперь в семье за танцы отвечает.

— Наверное, трудится над этим наверху без передышки?

— Нет, его здесь нет. — Мистер Кинни бросил взгляд на дверь и понизил голос: — Не захотел идти. Кажется, пару лет назад он повздорил с юным Джорджем Минафером. Фред был председателем их литературного кружка и сказал, что этот юный Джорджи заставил всех проголосовать против и занял его место — да так нагло. Фред рыжий, ты же помнишь его мать? Ты был на свадьбе…

— Свадьбу помню, — сказал мистер Морган, — и мальчишник тоже… большую его часть.

— Так вот, мой Фред рыжий и горячий, — продолжил мистер Кинни, — весь в мать, и ссора с Джорджи Минафером очень задела его. Говорит, что лучше умрет, но ноги его не будет как в доме любого из Эмберсонов, так и везде, где может оказаться юный Джорджи. По правде говоря, мальчик настолько переживает, что и я сомневался, стоит ли мне сюда идти, но жена сказала, что это глупости, что не надо поощрять Фреда в раздувании обиды из-за такого пустяка и что, хотя Джорджи Минафер ей тоже не нравится, может, даже больше, чем кому-либо еще, она ни за что не пропустит настоящий прием у Эмберсонов из-за мальчишечьих конфликтов, — и вот мы здесь.

— Юный Минафер ведь многим не нравится?

— Не знаю, как насчет "многих". Кажется, вокруг него полно подхалимов, но, безусловно, есть немало людей, которые охотно выскажут всё, что о нем думают.

— Что с ним не так?

— Во-первых, он весь из себя такой Эмберсон. Во-вторых, его мать сходит по нему с ума и балует с самого рождения. Вот это смущает меня больше всего! Не мне тебе рассказывать, кто такая Изабель Эмберсон, Юджин Морган. Кое-что от высокомерия Эмберсонов в ней есть, но никто из знакомых не станет отрицать, что она одна из самых прекрасных женщин на свете.

— Нет, — сказал Юджин Морган, — этого отрицать не станут.

— Вот я и не могу понять, почему она так слепа, когда речь идет о ее сыне. Он считает себя этаким божком — и, честно говоря, многих от него подташнивает! А эта благородная, умная женщина, Изабель Эмберсон, смотрит на него с настоящим обожанием! Это даже по голосу слышно, стоит ей заговорить с ним или о нем. Господи! Что же она видит, когда смотрит на него?

Лицо Моргана странным образом выражало искреннее понимание, хотя пониманием тут и не пахло, но когда он улыбнулся, оно просияло; он всегда делался таким обаятельным и убедительным, когда улыбался. Вот и сейчас он с улыбкой ответил на вопрос старого друга:

— Она видит то, чего не видим мы.

— Так что она видит?

— Ангела.

Кинни расхохотался:

— Ну, раз уж она видит ангела в Джорджи Минафере, она еще необычнее, чем я думал!

— Возможно, — сказал Морган. — Но она видит именно это.

— Господи! Тебе проще, ты-то с ним знаком не больше часа. Сам-то ты в нем ангела увидел?

— Нет. Я увидел необычайно красивого и сатанински гордого молодого дурака, которого только-только обучили светским манерам и который старательно держит себя в их рамках, срываясь каждые полчаса.

— Тогда что…

— Матери всегда правы, — сказал Морган. — Неужели ты думаешь, что юный Джордж ведет себя одинаково, когда он с мамой и когда он запугивает твоего сына Фреда? Матери видят в нас ангелов, потому что мы с ними как ангелы. Если дело касается матерей, неужели сын не может изобразить из себя ангелочка? А когда сынок режет кому-то глотку, матери просто кажется, что ее ангела сбил с пути дьявол, — и даже в этом она права!

Кинни засмеялся и положил руку на плечо друга.

— Помню-помню, тебя не переспорить, — сказал он. — Ты хочешь сказать, что в Джорджи Минафере ангельского не меньше, чем в убийцах, и что мать Джорджи всегда права.

— Боюсь, Изабель была всегда права, — беспечно сказал Морган.

Кинни по-прежнему держал его за плечо.

— Однажды она ошиблась, дружище. По крайней мере, мне так показалось.

— Нет, — немного неуверенно произнес Морган. — Нет…

Кинни удалось избавиться от возникшей неловкости: он опять рассмеялся.

— Погоди, вот узнаешь юного Джорджи поближе, — сказал он. — Сомневаюсь, что даже после краткого знакомства ты опять назовешь его ангелом!

— Говоришь, красота в глазах смотрящего и ангела можно увидеть, только если смотреть глазами Изабель? Был бы ты художником, Фред, ты бы так и рисовал: матерей с ангелами в глазах и чертятами на коленях. А вот я предпочитаю старых мастеров и херувимов.

Мистер Кинни задумчиво поглядел на него и сказал:

— Чьи-то глаза, должно быть, действительно ангельски прекрасны, если сумели убедить тебя, что Джорджи Минафер херувимчик!

— Прекрасны, — сердечно откликнулся Морган. — И даже красивее, чем когда-либо. — Тут сверху зазвучал новый раскат музыки, он отбросил сигарету и вскочил на ноги. — Прощай, она обещала мне этот танец.

— Кто?

— Изабель!

Потрепанный временем мистер Кинни потер глаза:

— Ты меня поражаешь, вот так вскакиваешь для того, чтобы бежать танцевать с Изабель Эмберсон! Разве не было всех этих двадцати лет? Скажи, а с бедняжкой Фанни ты тоже потанцевать успел?

— Дважды!

— Господи! — почти серьезно простонал Кинни. — Ты опять за старое! Господи!

— За старое? — Морган весело засмеялся, стоя в дверях. — Ну уж нет! Никакого старого. Всё старое давно мертво! У нас впереди только новое!

И он исчез так резво, словно уже начал танцевать.

Глава 7

Мисс Люси Морган, сидевшая на следующий день в двухместных санях Джорджа, была так очаровательна, что ее сопровождающий заговорил почти ласково, не в силах сдержать романтического порыва. Ее роскошная шапочка была оторочена черным мехом, а волосы казались такими же темными, как мех, плечи обнимало черное меховое боа, руки прятались в черной муфте, а колени укутывала черная санная полсть.

— Вы похожи… — сказал Джордж. — Ваше лицо совсем как… как снежинка на куске угля. То есть не снежинка… розовый лепесток, вот!

— Вы бы лучше смотрели за дорогой, — ответила она. — Мы только что чуть не перевернулись.

Джордж не собирался следовать ее совету.

— Потому что щечки у вас слишком розовые для снежинки, — продолжил он. — Есть какая-то сказка про белоснежное и розовое…

— Мы движемся чересчур быстро, мистер Минафер!

— Ну, видите ли, я здесь только на две недели.

— Я про сани! — пояснила она. — Мы не единственные на дороге.

— А, эти посторонятся.

— Мчимся, как патриции на колеснице, но, кажется, за таким резвым жеребцом надо следить. Уверена, скорость чуть ли двадцать миль в час.

— Это ничего, — сказал Джордж, но снизошел до взгляда вперед. — Такая скорость пустяки для моего рысака. — Он рассмеялся. — Не знаю, удастся ли вашему отцу сделать такой же быстрый безлошадный экипаж.

— Его экипажи тоже могут так разгоняться.

— Да, проезжая футов по сто. А потом с шумом загораются.

Люси явно решила больше не отстаивать веру отца в безлошадные экипажи и рассмеялась, не добавив ни слова. Холодный воздух был в крапинку от снегопада и дрожал, откликаясь на пронзительный и неумолчный перезвон бубенцов на санях. Мальчики и девочки, раскрасневшиеся и выдыхающие облачка пара, бросались к проезжающим повозкам, пытаясь прокатиться на полозьях или успеть привязать к ним свои саночки, но даже самым проворным удалось лишь прикоснуться к несущимся саням Джорджа, хотя почти сто мокрых варежек потянулись к ним, а потом слетели и шлепнулись на дорогу вместе со своими дерзкими обладателями, свалившимися в снег и оставшимися лежать там в размышлениях. Ведь то была пора каникул, и вся ребятня города вывалилась на улицу, направившись по большей части на Нэшнл-авеню.

А потом на широкой дороге появилась пыхтящая и кряхтящая штуковина, коей вскоре будет суждено испортить всё это санное веселье, особенно тем, кто не слишком проворен и шаловлив. Она напоминала открытый шарабан, но обремененный нездоровыми наростами спереди и сзади, тогда как под днищем вертелись кожаные ремни и что-то рычащее, завывающее и дергающееся. Любители покататься даже не попытались привязать саночки к такому безумному и пугающему устройству. Вместо этого они позабыли о своем развлечении и, набрав воздуха в легкие, дружно и оглушительно закричали: "Купи коня! Купи коня! Купи коня! Мистер, чё коня не купишь?" Но погонщик, одиноко сидящий на передке, не обижался — он добродушно хохотал, иногда пригибаясь при виде летящего в него снежка. Между передним козырьком охотничьей шляпы и мохнатым серым воротом просторного пальто все видели веселое лицо Юджина Моргана. "Купи коня! — надрывались дети, и к их хору начали присоединяться голоса погрубее: — Купи коня! Купи коня! Купи коня!"

Джордж Минафер не ошибся: двенадцать миль в час, выдаваемые этим механизмом, не шли ни в какое сравнение с ходом рысака. Сани уже неслись между каменными колоннами въезда в Эмберсон-эдишн.

— Там живет мой дед, — сказал Джордж, кивнув в сторону Эмберсон-Хауса.

— Я уже догадалась! — воскликнула Люси. — Мы вчера задержались допоздна, ушли с папой почти последними. Он с вашей мамой и мисс Фанни Минафер заставили оркестр сыграть еще один вальс, когда они уже готовились спускаться и прятали скрипки в футляры. Начало папа танцевал с мисс Минафер, а вторую половину с вашей мамой. Мисс Минафер ваша тетя?

— Да, и живет с нами. Я частенько ее поддразниваю.

— Как?

— А, повод может быть любой — дразню всем, что не нравится старым девам.

— Как она к этому относится?

— Обычно ворчит, — засмеялся Джордж. — Но недолго. Сразу за домом деда наш дом. — Он указал рукой в котиковой перчатке на особняк, который майор Эмберсон построил в качестве свадебного подарка для Изабель. — Он почти такой же, как у деда, но чуть поменьше и без бальной залы. Мы вчера давали прием у деда из-за этой залы, ну еще и потому, что я единственный внук. Конечно, однажды дом станет моим, хотя я думаю, что мама останется жить там, где живет сейчас, с папой и тетей Фанни. Думаю, наверно, построю еще и загородный дом — где-нибудь на Востоке. — Он замолчал и нахмурился, так как они проехали мимо закрытого экипажа, запряженного парой лошадей. Это была удобная, но чуть скособоченная карета, лак на которой потрескался и сотни крохотных трещинок растеклись по поверхности, как речушки по черной карте; кучер, толстый пожилой негр, дремал на облучке, а в открытом окне Джордж и Люси заметили красивого усталого старика в цилиндре, жемчужного цвета галстуке и каракулевом воротнике, явно отправившегося на променад.

— Это ведь ваш дедушка? — спросила Люси.

Джордж продолжил хмуриться.

— Да, он. Ему давно пора избавиться от этой развалины и продать своих старых кляч. Это ж позор, такие лохматые — даже гривы не подстрижены. Мне кажется, он этого не замечает: люди, когда стареют, становятся жуткими чудаками, будто всякое самоуважение теряют.

— Мне он показался настоящим Браммелем[19], - сказала она.

— А-а, за одеждой он еще следит, и достаточно сносно, но вы только посмотрите на это! — Он показал на статую Минервы, одну из тех чугунных скульптур, которыми когда-то Майор Эмберсон уставил въезд в Эмберсон-эдишн. Минерва была цела и невредима, но от ее лба до кончика прямого носа тянулась некрасивая темная полоса, такие же полосы обезобразили складки ее одеяния.

— Похоже на сажу, — сказала Люси. — Вокруг так много домов.

— В любом случае, надо нанять кого-то следить за чистотой всех этих статуй. Мой дед владеет многими из домов, он их сдает. Конечно, ему удалось продать большинство участков — свободных тут нет, хотя, когда я был мальчиком, полным-полно участков пустовали. К тому же не надо ему было продавать такие большие участки в одни руки: люди купили, домов понастроили, а как только цены на землю подскочили, продали часть дворов, и покупатели понастроили еще домов и живут в них, и теперь ни перед одним домом нет большого двора, слишком много всего понастроено. Тут всё было задумано как загородное поместье джентльмена, и вот так деду следовало содержать его. Он же дает всем этим людям слишком много свободы, и они творят что хотят.

— Но как им помешать? — не без резона спросила Люси. — Раз он продал им землю, она их, ведь так?

Даже перед лицом такого сложного вопроса Джордж остался невозмутим:

— Надо было заставить всех торговцев бойкотировать семьи, посмевшие продать свои дворы. А всего-то делов — сообщить тем торговцам, что, если не подчинятся, заказов от семьи больше не получат.

— От "семьи"? От какой семьи?

— Нашей семьи. — Ничто не могло выбить Джорджа из колеи. — От Эмберсонов.

— Теперь вижу, — пробормотала Люси, хотя явно видела то, чего Джорджу было не видно, поэтому, когда она уткнулась в муфту, он спросил:

— Над чем смеетесь сейчас?

— Что за вопрос?

— Кажется, вы у вас всегда есть тайный повод поулыбаться.

— Всегда! — воскликнула она. — Как громко сказано, ведь мы познакомились только вчера!

— Ну вот, опять, — совершенно искренне сказал он. — Одна из причин, по которой вы мне не нравитесь — и сильно! — это ваша манера по-тихому смотреть на всех свысока.

— Моя манера? — воскликнула она. — Это я так смотрю?

— О, вам кажется, что это не заметно, но оно так и бросается в глаза! Мне это не по нраву.

— Не по нраву?

— Нет, — подчеркнул Джордж. — Зря вы так со мной! По-моему, мир таков: некоторые люди по рождению, положению и всему прочему выше остальных, и они должны относиться друг к другу на равных. — Тут его голос дрогнул: — Я не со всеми так говорю.

— То есть вы доверяете свои тайные убеждения, или кодекс, не каждому, а только мне?

— Продолжайте, потешайтесь дальше! — произнес Джордж с горечью. — Вы думаете, что жутко умная! А меня это утомляет!

— Ладно, вам не нравится моя "манера по-тихому смотреть свысока", значит, буду делать это громко, — весело сказала она. — Мы рады доставить вам удовольствие!

— Я догадывался, что сегодняшняя прогулка обернется ссорой.

— Нет, чтобы поссориться, нужны двое! — Она засмеялась и показала муфтой на новый дом справа, еще не достроенный. Они уже проехали Эмберсон-эдишн и покидали северное предместье. — Разве не чудный дом?! Мы с папой зовем его наш Прекрасный Дом.

Джорджу это не понравилось.

— Он ваш?

— Конечно, нет. На днях папа брал меня на прогулку на машине, и мы оба просто влюбились в него. Такой просторный, солидный и простой.

— Да, простенький! — фыркнул Джордж.

— Но всё равно красивый, серо-зеленая крыша и ставни делают его достаточно ярким, а прямо вдоль белых стен растут деревья. Кажется, в этой части страны я не видела дома милее.

Джордж пришел в ярость от такого невежественного восторга — и это после того, как десять минут назад они проехали Эмберсон-Хаус.

— Это у вас такой вкус? — спросил он.

— Да. А что?

— Вам бы куда-нибудь поехать и немного поучиться!

Люси выглядела озадаченной.

— Почему вы приняли это так близко к сердцу? Я обидела вас?

— Тут не обида, — отрезал Джордж. — Девушки мнят, что всё знают, как только научатся танцевать, одеваться и немножко флиртовать. Но они ничего не знают, например, об архитектуре. Дом как дом, та же дрянь, что и остальные!

— Что не так?

— Что не так? — повторил Джордж. — Вы спрашиваете, что не так?

— Да.

— Ну, во-первых… — он задумался, — во-первых, просто поглядите на него! Думаю, тут и одного взгляда хватит, чтобы понять, что не так, если, конечно, человек что-то смыслит в архитектуре.

— Что не так с его архитектурой, мистер Минафер?

— Ну, он вот такой. Такой вот. Ну, например, его построили… как городской дом. — Он говорил о доме в прошедшем времени, потому что они давным-давно отъехали от него — людям свойственно считать себя важнее окружающего мира. — Он был похож на дом, который должен стоять на городской улице. Разве так люди со вкусом строят загородные дома?

— Папа говорит, что так и задумано. Город активно растет в этом направлении и, по словам папы, скоро доберется и до этого дома — через пару лет он станет городским.

— Всё равно дрянной дом, — огрызнулся Джордж. — Я даже не знаю, кто его строит. Теперь в город постоянно приезжает всякая рвань, к тому же местный сброд тоже стал побогаче и ведет себя, будто они тут хозяева. Дядя Сидни вчера как раз говорил об этом: они с друзьями хотят организовать загородный клуб, а эта рвань тоже туда пролезть пытается — а он об этих людях впервые слышит! Всё равно я вижу, что вы ни капли не смыслите в архитектуре.

Люси продемонстрировала свое дружелюбие, рассмеявшись.

— Кажется, мне придется кое-что узнать о Северном полюсе, если мы и дальше поедем в эту сторону!

Тут Джорджа начала мучить совесть.

— Ладно, повернем и поедем на юг, пока вы не согреетесь. Думаю, мы слишком долго ехали против ветра. Мне действительно жаль!

Она подумала, что он так мило произнес: "Мне действительно жаль!" — и был при этом таким красивым. Наверное, и впрямь на небесах больше рады одному раскаявшемуся грешнику, чем всем святым вместе взятым, а неожиданная любезность высокомерных людей действует сильнее, чем постоянная вежливость людей милых. Высокомерие, обернувшееся добротой, заставляет сердце таять, и Люси приветливо кивнула спутнику в знак благодарности. Неожиданный блеск ее глаз заворожил Джорджа, и он растерялся.

Развернувшись, он пустил коня шагом, и перезвон колокольчиков стал менее ровным. Блекло мерцая сквозь беловатый пар, исходящий от крупа и боков животного, бубенцы были похожи на настоящие колокола, но крошечные, и только их позвякивание нарушало всепоглощающую тишь зимней равнины. Белая дорога бежала между одинокими штакетниками, за которыми простирались заиндевевшие крестьянские дворы с их оставленными валяться снаружи и ржаветь боронами, почти утонувшими в снегу, или полуразвалившимися телегами, чьи колеса, казалось, навсегда вмерзли в толстый слой льда в глубоких колеях. Куры с недовольным видом скребли железную от мороза землю; выпущенный без присмотра мохнатый жеребенок вздрогнул от испуга, заслышав тихий звон бубенцов, а потом посмотрел в сторону саней, свирепо выпуская из ноздрей клубы пара. Снег прекратился, и далеко впереди в сером облаке, распростертом по земле, возник город.

Люси посмотрела на сгущающиеся тени вдали.

— Отсюда видно, что над городом почти нет дыма, — сказала она. — Это потому, что он только начал расти. Когда он станет больше, он, словно стесняясь себя, полностью закутается в облако и спрячется от глаз. Папа говорит, что когда он жил здесь, город был красивее: когда он рассказывает о здешних местах, у него даже голос меняется — глаз теплеет, появляются особые интонации. Должно быть, ему очень здесь нравилось. Всё тут было милее, народ приветливее. По его рассказам можно подумать, что жизнь здесь напоминала длинную летнюю серенаду. Он клянется, что всегда светило солнце, что воздух тут был совсем иной, не как в других местах, и даже помнит, что всё вокруг было подернуто золотистой пыльцой. Но это вряд ли! По-моему, ему и сейчас дышится здесь не хуже, пусть даже вместо пыльцы в воздухе сажа, но тогда он был на двадцать лет моложе. И та золотистая пыльца из его воспоминаний — его молодость. Думаю, что это просто молодость. Ведь быть молодым так здорово, разве нет? — Она рассеянно засмеялась и вновь погрустнела. — Интересно, правда ли всё было так хорошо, как нам кажется, когда мы вспоминаем о чем-то! Я так не считаю. В любом случае, если говорить обо мне, мне всё время чего-то не хватает из-за того, что я мало думаю о происходящем в данный момент; я всегда жду будущего — все мои мысли о том, что случится, когда я стану старше.

— А вы смешная, — нежно сказал Джордж. — У вас такой красивый голос, когда вы думаете и говорите об этом!

Тут лошадь встряхнулась, нервным перезвоном колокольцев заставив обратить на себя внимание. Джордж натянул поводья и пустил ее побыстрее. Вскоре они проехали мимо Прекрасного Дома Люси, и Джорджу стукнуло в голову отпустить еще одно замечание:

— Вы смешная. И много знаете — но в архитектуре не разбираетесь вовсе!

Навстречу им по белой дороге двигался странный черный силуэт. Двигался он медленно, почти незаметно, по крайней мере издали; но как только сани сократили расстояние, стало ясно, что это безлошадный экипаж мистера Моргана с четырьмя пассажирами: впереди сидели сам мистер Морган и мама Джорджа, сзади расположились мисс Фанни Минафер и достопочтенный Джордж Эмберсон. Все четверо были в преотличном настроении, как смельчаки на пороге нового приключения; Изабель лихо помахала платком промчавшимся рядом саням.

— Святый боже! — выдохнул Джордж.

— Ваша мама душка, — сказала Люси. — Всегда одета с таким вкусом! Похожа на русскую княгиню, хотя вряд ли они так же красивы.

Джордж промолчал, глядя на дорогу и проехав по Эмберсон-эдишн до каменной колоннады, ведущей на Нэшнл-авеню. Тут он развернулся.

— Поехали обратно. Глянем еще раз на эту швейную машинку, — сказал он. — Такой дурацкой, безумнейшей…

Он не стал договаривать, и вскоре они вновь заметили швейную машинку впереди себя. Джордж дерзко загоготал.

Но увы! они тут же увидели, что трое пассажиров стоят на дороге, а ноги водителя, лежащего на спине, торчат из снега под безлошадным экипажем, которому всё же не хватило коня.

Джордж разразился громовым хохотом и, пустив рысака во весь опор, так что снег летел из-под полозьев и копыт, проехал почти вплотную к сломавшейся машине, завопив: "Купи коня! Купи коня! Купи коня!"

Через триста ярдов он вновь развернулся и рысью помчал обратно, свесившись с саней, размахивая руками: "Купи коня! Купи коня! Ку…"

Рысак поскакал галопом, и Люси предостерегающе закричала:

— Смотри, куда едешь! Там канава! Смотри…

Но было слишком поздно. Правый полоз попал в яму и с треском отломился, сани перевернулись, конь протащил их еще ярдов пятнадцать и оставил лежать в сугробе. Потом сильный молодой рысак, окончательно освободившийся от беспокоящей его ноши, веселым галопом умчался прочь.

Глава 8

Немного придя в себя, Джордж почувствовал, что его нос свернут вбок колючей от снежинок и холодной как лед щекой мисс Люси Морган, правая рука лежит на ее горле, а во рту чудовищный комок меха из ее боа вперемешку с не менее невероятным количеством снега. Он был смущен, но возражать против такой близости не хотелось. Она явно не поранилась, потому что села — без шапки, с рассыпавшейся прической — и тихо произнесла:

— Боже мой!

Несмотря на то, что когда они проносились мимо, ее отец возлежал под машиной, именно он примчался первым. Он бросился на колени рядом с дочерью, но, увидев, что она смеется, расслабился.

— Они в порядке, — крикнул он Изабель, спешащей к ним и обогнавшей брата и Фанни Минафер. — Сугроб мягкий, как пуховая перина, с ними всё нормально. Не стоит так бледнеть!

— Джорджи! — задыхаясь, звала она. — Джорджи!

Джорджи, весь облепленный снегом, уже был на ногах.

— Мам, не суетись! Всё нормально. Эта дурацкая лошадь, черт ее побери…

Вдруг глаза Изабель наполнились слезами.

— Я видела, как вы перевернулись… тащило по снегу… ой… — Трясущимися руками она принялась стряхивать с него снег.

— Перестань, — сопротивлялся он. — Перчатки погубишь. Весь снег на тебя летит, а…

— Нет, нет! — воскликнула она. — Ты простудишься, тебе нельзя простужаться! — И продолжила его чистить.

Эмберсон разыскал шапочку Люси, мисс Фанни, как заправская горничная, помогла ей привести себя в порядок, и обе жертвы аварии вскоре приобрели свой обычный вид и костюм. Подбадриваемые шутками двух джентльменов постарше, все, с единственным исключением, решили, что происшествие скорее забавное, и начали хохотать. Но Джордж был мрачней быстро надвигающихся декабрьских сумерек.

— Проклятый жеребец! — сказал он.

— Я бы не беспокоился о Пенденнисе, Джорджи, — сказал дядя. — Завтра мы пошлем конюха за остатками саней, а Пенденнис сам прискачет в стойло и сделает это раньше нас, потому что теперь наш путь домой зависит исключительно от сломавшейся тарахтелки Джина Моргана.

Они как раз подходили к машине, и Юджин, уже лежащий под днищем, услышал слова друга.

— Она вытянет, — сказал он, с улыбкой поднимаясь.

— Да?

— Все на борт! — И предложил руку Изабель. Она, всё еще бледная, пыталась улыбаться, но в глазах — она по-прежнему не могла оторвать их от сына — застыло тревожное беспокойство. Мисс Фанни уже забралась на заднее сиденье; Джордж, усадив Люси Морган рядом с тетей, тоже залез туда. Изабель заметила, что на нем легкие лакированные туфли, на которые налип снег. Когда он поставил ногу на железную подножку машины, Изабель бросилась к нему и начала счищать снег своим невесомым кружевным платочком.

— Тебе нельзя простужаться! — причитала она.

— Перестань! — заорал Джордж и зло отдернул ногу.

— Тогда потопай, стряхни снег сам, — просила Изабель. — Нельзя ехать с мокрыми ногами.

— Они сухие! — проревел выведенный из себя Джордж. — Садись же ты, бога ради! Сама в снегу стоишь. Залезай!

Изабель повиновалась, посмотрев на Моргана, чье всегда внимательное лицо стало особенно чутким. Он сел рядом с ней, а Джордж Эмберсон залез с другой стороны.

— Ты всё та же Изабель, которую я знал когда-то! — прошептал он. — Божественно нелепая женщина.

— Правда, Юджин? — не без удовольствия сказала она. — "Божественно нелепая", разве в этом нет противоречия? Плюс на минус приводят к нулю. Намекаешь, я ничего из себя не представляю?

— Ничего подобного, — ответил он, дергая за рычаг. — Я намекаю совершенно на другое. Спокойно! — скомандовал он механизму под ногами, издающему устрашающие звуки, и машина, подпрыгнув, с шумом покатила вперед.

— Гляньте-ка! — воскликнул Джордж Эмберсон. — Она и впрямь едет! Наверно, еще одна случайность.

— Случайность? — Морган перекрикивал грохот мотора. — Ну нет! Она дышит, она движется, в ней играет сама жизнь! — И он запел "Знамя, усыпанное звездами"[20].

К нему охотно присоединился Эмберсон, не прервав песни, даже когда Морган замолк. Сумрачное небо просветлело, открыв взору поднявшуюся полную луну, и музыкальный конгрессмен восславил ее появление, целиком исполнив "Голубой Дунай".

Племянник, сидящий сзади, оставался мрачен. Он подслушал мамин разговор с изобретателем: его удивило, что этот Морган, о котором он до вчерашнего вечера и не слышал, так запросто зовет маму "Изабель", да и маме не пристало называть его "Юджином", и на Джорджа нахлынуло вчерашнее негодование. Тем временем мама продолжала разговаривать с Морганом, и теперь ему не удавалось расслышать, о чем они говорят, — рык машины соревновался в громкости с певучим настроением дяди. Он заметил, что Изабель оживлена; он привык видеть маму веселой, но было странно, что причиной этого веселья выступал человек не из семьи. Джордж сидел и хмурился.

Фанни Минафер беседовала с Люси.

— Ваш папа хотел доказать, что безлошадный экипаж может ехать даже по снегу, — сказала она. — И ведь правда может!

— Конечно!

— Это так интересно! Он рассказывал нам о том, что собирается изменить. Говорит, что колеса будут из резины, наполненной воздухом. Не понимаю, как это; по-моему, они взорвутся, но Юджин в себе уверен. Хотя он всегда был таким. Когда он говорит, кажется, что время повернулось вспять!

Она задумалась, а Люси обратилась к Джорджу:

— Когда сани перевернулись, ты старался сделать так, чтобы я на тебя упала. Я знаю, ты делал это специально, и это очень мило с твоей стороны.

— Ничего я не старался, — огрызнулся он. — Никакой опасности не было.

— Всё равно, ты был таким добрым — и очень быстрым. Я… я этого не забуду!

Она говорила настолько искренне и благодарно, что Джордж почти забыл, что злится на ее отца. А он действительно злился, в том числе из-за того, что сидения этой швейной машинки не были рассчитаны на троих, но сейчас, когда его соседка так трогательно благодарила его, ему уже не было тесно — даже больше, он начал мечтать, чтобы ход машины стал еще медленнее. Люси даже не упрекнула его тем, что это он позволил проклятому коню утащить сани в канаву. Джордж торопливо, почти горячо, зашептал ей на ухо:

— Совсем забыл сказать: ты такая красивая! Я понял это, как только увидел тебя вчера. Я зайду за тобой вечером и провожу на прием в отель "Эмберсон". Ты ведь пойдешь?

— Да, но с папой и Шэронами. Увидимся там.

— По-моему, ты придаешь слишком большое значение условностям, — проворчал Джордж с плохо скрытым разочарованием, что она наверняка заметила. — Ладно, станцуем котильон.

— Боюсь, что нет. Я обещала его мистеру Кинни.

— Как! — Джордж не верил своим ушам. — Ну, это обещание выполнять не обязательно, если, конечно, ты сама не хочешь! Девушки всегда легко отказывают, если вдруг передумали. Ты же не хочешь танцевать с ним?

— Я не могу отказать.

— Это еще почему?

— Я обещала ему этот танец. Несколько дней назад.

Джордж сглотнул и усмирил свою гордость:

— Я не… а, слушай, я вообще туда сегодня собрался просто потому, что ты там будешь, а раз ты не станцуешь со мной котильон, может, мне туда и не надо вовсе? Я здесь всего на две недели, а остальные смогут видеть тебя до самого вашего отъезда. Неужели ты мне не уступишь?

— Нет, нельзя.

— Послушай! — сказал раненный в самое сердце Джордж. — Раз ты отказываешься танцевать со мной котильон просто из-за того, что обещала его этому… этому жалкому рыжему неудачнику Фреду Кинни, значит, нам надо сразу прекратить всякие отношения!

— Какие отношения?

— Сама прекрасно знаешь, о чем я, — прохрипел он.

— Не знаю.

— Вообще-то должна знать!

— А я не знаю!

Джордж, оскорбленный до глубины души и немало разозленный, выдавил из себя короткий смешок:

— Как это я сразу не понял!

— Не понял чего?

— Что ты можешь оказаться девушкой, которой нравятся парни вроде рыжего Фреда Кинни. Надо было мне понять это с самого начала!

Люси с легкостью пережила этот позор:

— О, станцевать с кем-нибудь котильон вовсе не означает, что тебе этот человек нравится, но я всё равно не понимаю, что не так с мистером Кинни. Объяснишь?

— Если ты не видишь этого сама, — холодно ответил Джордж, — не думаю, что мое объяснение хоть как-то тебе поможет. Не исключено, что ты его просто не поймешь.

— Хотя бы попытайся, — предложила она. — Конечно, я не из этого города, и если в прошлом кто-то что-то сделал не так или в чьем-то характере есть что-нибудь мерзкое, я могу этого не знать. Если бедный мистер Кинни…

— Я бы предпочел не обсуждать этого, — отрезал Джордж. — Он мой враг.

— Почему?

— Я бы предпочел не обсуждать этого.

— Но…

— Я бы предпочел не обсуждать этого!

— Отлично. — Она тихонько подхватила мотивчик, который в тот момент распевал мистер Джордж Эмберсон: "Счастливая луна, полна самой собой", — и разговор на заднем сидении подошел к концу.

Они добрались до Эмберсон-эдишн, и счастливая луна мистера Эмберсона покрылась ажурной готической вязью — они проезжали обсаженную деревьями аллею. В окнах многих домов мерцал красноватый огонь, освещающий серебряную мишуру, венки из омелы, блестящие красные и белые шарики: то был Сочельник, и люди украшали елки. Ребятня уже разбежалась по домам, но всё равно то тут, то там юные прохожие звонко кричали вслед пыхтящему и завывающему безлошадному экипажу: "Мистер, бога ради, купи коня! Купи коня! Купи коня!"

Машина резко вздрогнула и встала как вкопанная перед домом Изабель. Джентльмены выпрыгнули первыми и помогли Изабель и Фанни спуститься, последовало нежное прощание, но одно из расставаний не было столь дружелюбным.

— Аu revoir[21] до вечера, верно? — с улыбкой спросила Люси.

— Приятного вечера! — сказал Джордж и не стал ждать, в отличие от родственников, когда швейная машинка, направившаяся к дому Шэронов, скроется из вида, увозя груз полегче — только мистера Моргана с дочерью. Джордж сразу пошагал в особняк.

Там он увидел отца, читающего газету в библиотеке.

— Где мама и тетя Фанни? — не отрываясь от чтения, поинтересовался мистер Минафер.

— Сейчас придут, — ответил сын и, тяжело опустившись в кресло, уставился в камин.

Его обещание оправдалось через пару минут, когда в комнату весело вошли две леди, на ходу расстегивая шубки.

— Всё в порядке, Джорджи, — сказала Изабель. — Дядя Джордж говорит, что Пенденнис благополучно вернулся в стойло. Поставь туфли поближе к огню, милый, или лучше сходи переобуйся. — Она приблизилась к мужу и легонько похлопала его по плечу, на что Джордж посмотрел в мрачном унынии: — Тебе давно пора переодеться. После ужина мы все идем на прием, забыл? Братец Джордж пойдет с нами.

— Слушай, — резко сказал Джордж. — А что этот Морган на швейной машинке? Неужели он думает, что дед в нее вложится? Он и дядю Джорджа собирается втянуть в это? Он за этим сюда явился?

На вопрос ответила мисс Фанни.

— Глупый мальчишка! — с удивительной жесткостью воскликнула она. — Что ты такое болтаешь? Юджин Морган сам в состоянии финансировать свои проекты.

— Зуб даю, он взял деньги у дяди Джорджа, — настаивал племянник.

Изабель недоуменно и серьезно посмотрела на сына.

— Почему ты так говоришь, Джордж? — спросила она.

— Мне кажется, он такой человек, — упрямо ответил юноша. — Разве нет, отец?

Минафер на мгновение отложил газету.

— Лет двадцать назад он вел весьма беспутную жизнь, — сказал он, отсутствующим взглядом посмотрев на жену. — Но в одном он был похож на тебя, Джорджи: он сорил деньгами, правда, у него не было мамочки, добывающей их для него у деда, поэтому он не вылезал из долгов. Но говорят, дела у него пошли в гору. Не могу сказать, что он мошенник, и вряд ли ему нужны чужие деньги на безлошадный экипаж.

— Тогда зачем он притащил сюда эту развалюху? Те, у кого есть слоны, не таскают их за собой, когда едут в гости. Зачем она ему тут?

— Чего не знаю, того не знаю, — сказал мистер Минафер, вновь принимаясь за чтение. — Спроси его сам.

Изабель засмеялась и вновь тронула мужа за плечо:

— Ты одеваться собираешься? Мы разве не все танцевать пойдем?

Он издал тихий стон.

— А сопровождения брата и Джорджи для вас с Фанни недостаточно?

— Неужели тебе совсем там будет невесело?

— Сама знаешь, что нет.

Изабель задержала руку на плече мужа; она стояла за его спиной и смотрела на огонь, и Джордж, задумчиво наблюдавший за ней, подумал, что румянец на ее щеках не просто блики от пламени.

— Ну и ладно, — снисходительно сказала она, — оставайся дома и радуйся. Мы не станем тебя заставлять, раз сам не хочешь.

— Я правда не хочу, — удовлетворенно откликнулся он.

Полчаса спустя, проходя по коридору второго этажа в халате, готовящийся к вечернему веселью Джордж наткнулся на тетю Фанни. Он задержал ее, сказав:

— Погоди!

— Что с тобой, в конце концов, происходит? — не слишком дружелюбно спросила она. — Ведешь себя, словно роль злодея для пьесы репетируешь. Сделай лицо попроще!

Он и не попытался изменить выражение лица, даже напротив, стал еще угрюмее.

— Полагаю, ты не знаешь, почему отец не хочет идти, — мрачно сказал он. — Ты, единственная его сестра, не знаешь об этом!

— Он всегда говорит, что не хочет никуда выходить, — ответила Фанни. — С тобой-то что?

— Он не хочет идти, потому что ему не нравится этот Морган.

— О господи! — нетерпеливо воскликнула она. — Да твой отец о Юджине Моргане и не вспоминает. С чего бы?

Джордж замешкался.

— Ну… мне кажется… Слушай, почему ты… да и все вокруг… в таком восторге от него?

— В восторге! — развеселилась она. — Разве люди не имеют права порадоваться старому другу, не раздражая таких глупых детишек, как ты? Я только что говорила твоей маме, что неплохо бы пригласить их на ужин…

— Кого их?

— Как кого, Джорджи! Мистера Моргана с дочерью.

— Слушай! — быстро сказал Джордж. — Даже не вздумайте! Маме нельзя этого делать. Ее неправильно поймут.

— Неправильно поймут! — поддразнила Фанни, но тут подавляемое раздражение вылилось в удивительную резкость: — Слушай, Джорджи Минафер, отправляйся-ка в свою комнату и закончи переодеваться! Иногда ты такое ляпнешь, что сразу видно, какой у тебя подленький умишко!

Джорджа так поразила эта вспышка, что любопытство взяло верх над негодованием.

— А что тебе не нравится? — поинтересовался он.

— Я знаю, о чем ты, — чуть тише, но не менее жестко сказала она. — Ты себе вообразил, что это я заставляю твою мать пригласить к нам Юджина Моргана, потому что он вдовец и у меня на него виды.

— Это я такое думаю? — выдохнул сбитый с толка Джордж. — То есть я вообразил, что ты подбиваешь к нему клинья, а мама тебе должна помогать? Я правильно понял?

В том, что Фанни думает именно так, не было никаких сомнений. Она бросила на племянника разъяренный взгляд.

— Займись-ка своими делами! — горячо прошептала она и быстро ушла.

Ошарашенный Джордж отправился к себе в комнату. Требовалось обдумать ситуацию.

Он столько лет жил с тетей Фанни под одной крышей, и вдруг оказалось, что все эти годы он близко общался с совершенно незнакомым человеком. Он никогда не встречал ту страстную женщину, с которой только что разговаривал в коридоре. Итак, ей охота замуж! И она подбивает маму помочь ей сойтись со вдовцом с безлошадным экипажем! "Пристрелите меня! — пробормотал он. — Тут остается… определенно, тут остается только застрелиться! — И он расхохотался. — Боже ж ты мой!"

Но вдруг к нему вернулись мысли о дочери вдовца с безлошадным экипажем, и он вновь помрачнел, решив вести себя, как задумывал. Сначала он беспечно кивнет ей, а потом перестанет замечать вовсе: и танцевать с ней не станет, даже не пригласит на котильон — да он к ней и близко не подойдет!

Джордж спустился к ужину только после того, как темнокожий лакей третий раз позвал его, после двух часов в комнате, которые провел одеваясь — и репетируя.

Глава 9

Достопочтенный Джордж Эмберсон был конгрессменом, распоряжающимся котильонами[22], - самое подходящее занятие для конгрессмена по фамилии Эмберсон. Делал он это благодушно, но с безупречным изяществом, временами хитро поглядывая на зрителей, своих ровесников. Те уже расселись в тропической рощице в глубине залы, куда удалились в самом начале котильона, оставив его тем, кому не исполнилось тридцати или даже двадцати. Там же, присоединившись к дородной чете Сидни и Амелии Эмберсонов, сидели Изабель и Фанни, а Юджин Морган справедливо распределял свое дружелюбие между всеми тремя дамами. Фанни не отрывала от него взгляда, смеясь каждому слову; Амелия мило улыбалась, скорее из вежливости, чем из интереса; Изабель, посматривая на танцоров и помахивая в такт музыке огромным голубым веером из страусовых перьев, задумчиво прислушивалась к Юджину, в то же время стараясь не отводить сияющих глаз от Джорджи.

Джорджи точно следовал избранной и отрепетированной линии поведения, одарив мисс Морган кивком, который довел до совершенства во время длительного прихорашивания перед ужином. "О да, кажется, я помню ту чудноватую маленькую неудачницу!" — говорил этот кивок. После кивка всякое узнавание испарилось, и чудноватая маленькая неудачница должна была прекратить свое существование для Джорджа. Однако она слишком часто попадала в поле его зрения. Он видел, как она продуманно застенчива в танце, с этой ее порочной манерой флиртовать, не глядя в лицо партнеру, прикрыв свой взор ресницами; он остро чувствовал ее присутствие в перерывах между турами, хотя временами и терял девушку из вида, даже если откровенно начинал искать ее глазами: настолько она скрывалась за чащей окруживших ее кавалеров. Черные фрачные спины следовали за каждым ее шагом, и Джордж с ненавистью осознавал, что она еще там, даже если за общей суматохой не слышал ее смеха. Его раздражало, насколько неотвязчив этот ее всегда негромкий голос. Неважно, как оглушительно галдели вокруг, он всё равно постоянно слышал, что сейчас говорит именно она. В ее голосе чувствовался какой-то трепет, вовсе не жалобный — скорее насмешливый, чем жалобный, — и эти преследующие звуки доводили его до безумия. Казалось, она "замечательно проводит время"!

В груди Джорджа невыносимо защемило от обиды: недовольство девушкой и ее поведением росло, и ему даже захотелось уйти с этого отвратительного бала и лечь спать. Вот такой поступок ее заденет! Но он тут же услышал ее смех и понял, что не заденет. Поэтому остался.

Когда пары в ожидании котильона расположились на стульях, поставленных у стен по трем сторонам залы, Джордж присоединился к дерзким личностям без партнерш, столпившимся у входа в готовности быть "вызванными и избранными". Он заметил, что дядя сделал мерзкого Кинни и мисс Морган ведущей парой, усадив на первые в ряду стулья справа от себя; эта неверность со стороны дяди Джорджа показалась непростительной, потому что в семейном кругу племянник не раз выражал свое мнение о Фреде Кинни. Из уст разобиженного Джорджа вырвалось односложное ругательство.

Зазвучала музыка, мистер Кинни, мисс Морган и шестеро с соседних стульев поднялись и со знанием дела закружились в вальсе. Мистер Эмберсон подул в свисток, и все четыре пары подошли к столу с сувенирами за игрушками и мелочами, которые они могли вручить кому-то еще, тем самым определив себе нового партнера. Сидящие вдоль стен гости сосредоточились на происходящем; некоторые болтали, стараясь скрыть желание быть избранными, некоторые бодрились, а остальные честно ждали исхода. Настал момент истины, и те, кому достанется честь быть избранным в первом же туре, могли считать себя счастливцами, а вечер удавшимся.

Зажав безделушки в руках, юноши и девушки приблизились к сидящим гостям, чьи лица уже пылали от возбуждения. Две девушки бродили вдоль рядов, не находя своего избранника среди сидящих: это были Джейни Шэрон и ее кузина Люси. Увидев это, Джордж Эмберсон Минафер, полагая, что от них ничего ожидать не стоит, гордо отвернулся к стене и завел разговор с приятелем, мистером Чарли Джонсоном.

В следующую секунду между ними втиснулась проворная фигурка. Это была Люси, весело держащая серебряный бубенчик с белой ленточкой.

— Думала, уже не найду тебя! — воскликнула она.

Джордж изумленно посмотрел на девушку, взял ее за руку, молча вывел в зал и закружился в танце. Казалось, она была рада помолчать, но когда раздался свисток, возвещающий окончание тура, и Джордж повел Люси на место, она опять показала ему бубенчик:

— Ты не взял свой сувенир. По правилам его надо приколоть к сюртуку. Не хочешь?

— Только если так надо! — сухо ответил Джордж. Он поклонился, усадив ее на стул, развернулся и пошел прочь, нарочито сунув бубенец в карман брюк.

Завершился очередной тур, и Джорджу вручили еще несколько бубенчиков, которые он сразу приколол на лацкан, но к началу нового танца пошел не в залу, а со скучающим видом пошагал к тропической рощице, в которой сидели его старшие, и опустился в кресло рядом с дядей Сидни. Мама перегнулась через тетю Фанни и, стараясь перекричать музыку, заговорила с ним:

— Джорджи, тут тебя никто не увидит. Тебя не выберут. Тебе надо туда, где танцуют.

— Ну и ладно, — ответил он. — Там скука!

— Но ты должен… — Она замолчала и рассмеялась, показывая веером назад: — Смотри! За спиной!

Он обернулся и увидел мисс Люси Морган, протягивающую ему фиолетовый мячик.

— Я тебя нашла! — засмеялась она.

Джордж был поражен.

— Ну… — начал он.

— Так и будешь сидеть? — быстро спросила Люси, когда он не двинулся. — Можно и не танцевать, раз ты…

— Нет. — Он поднялся. — Лучше потанцуем. — Он произнес это очень серьезно и с не менее серьезным лицом отправился с ней в залу. Танцевал тоже очень серьезно.

Она четыре раза подносила ему сувениры, а он никак не выражал своего удовольствия — четыре раза подряд. Когда она подошла в последний раз, он просипел:

— Ты так и будешь ходить за мной всю ночь? Что тебе надо?

На мгновение Люси смутилась.

— Разве не для того придуманы котильоны? — тихо сказала она.

— Что значит "разве не для того"?

— Они придуманы, чтобы девушка могла потанцевать с тем, с кем захочет.

Голос Джорджа приобрел еще большую хрипотцу:

— То есть это значит, что ты хочешь протанцевать всё время — весь вечер — со мной?

— Разве это не очевидно? — Она засмеялась.

— Это всё из-за того, что тебе показалось, что я пытался спасти тебя от падения, когда мы сегодня перевернулись?

Она помотала головой.

— Это потому, что ты хочешь загладить свою вину за то, что злила меня, то есть обижала, пока мы ехали домой?

Она потупила глаза — девятнадцатилетние девочки иногда смущаются не меньше мальчиков — и сказала:

— Ну, ты разозлился только потому, что я не могла танцевать с тобой котильон. И мне… мне совсем не обидно, что ты из-за этого разозлился!

— Так в чем же дело? Это всё из-за того, что я признался, что ты мне нравишься?

Она нежно посмотрела на него, и от этого взгляда у Джорджа, почувствовавшего нечто неуловимо трогательное и неожиданное чудесное, перехватило дыхание. Люси почти сразу отвернулась и выбежала из пальмовых зарослей к танцующим.

— Пошли! — закричала она. — Давай танцевать!

Он направился следом.

— Послушай, я… я… — Он заикался. — Значит… А ты…

— Нет и еще раз нет! Давай же танцевать!

Он дрожащей рукой взял девушку за талию и повел в вальсе. То был счастливый день для обоих.

Рождество праздник детский, но рождественские каникулы время танцев. Это пора тех, кому нет двадцати двух, тех, кто возвращается домой из школ и колледжей. Она пронесется быстро, оставив за собой лишь приятные, слегка грустные воспоминания об омеле, сияющих гирляндах, гремящей музыке и очаровательных личиках с румянцем на щеках. Это один из лучших периодов жизни, счастливейшее, беспечнейшее время. Матери не менее радостны в каникулы — нет никого счастливее матери, к которой из колледжа приехал сын, разве что другая мать, у которой тоже сын дома. Эти женщины действительно расцветают, что сразу бросается в глаза: они бегают, как девочки, вышагивают, как заправские спортсменки, и влюбленно смеются. А еще беспрекословно отдают своих сыновей дочерям других матерей и приходят в гордый восторг, если им разрешают посидеть рядышком и полюбоваться парой.

Вот так и Изабель пролюбовалась танцами Джорджа и Люси все каникулы, очень быстро ушедшие в прошлое.

— Кажется, эти детки ладят гораздо лучше, чем при первой встрече, — заметила Фанни Минафер, сидя с Изабель на балу у Шэронов через неделю после Рождественского приема в отеле. — Поначалу они не переставали пререкаться по пустякам. По крайней мере Джордж: он то и дело заклевывал милую, нежную девочку Люси и злился на пустом месте.

— Заклевывал? — Изабель засмеялась. — Странно слышать такое про Джорджи! По-моему, мой ангелочек никогда не был более мил!

Мисс Фанни засмеялась вслед за невесткой, но сделала это грустно, а не радостно.

— Это он с тобой мил! — сказала она. — Ты его другим и не видишь. И почему бы не быть милым, когда перед тобой падают на колени и чуть ли не молятся? Тут всякий стал бы милым!

— Разве он этого не достоин? Посмотри на него! Он так очарователен в паре с Люси! Смотри, как он бросился поднимать ее платок.

— А, с тобой о Джорджи спорить бесполезно! — сказала мисс Фанни. — Я и сама неравнодушна к нему. Он умеет очаровывать и удивительно хорош собой, если, конечно…

— Давай без этого "если", родная, — примирительно сказала Изабель. — Так что ты говорила об ужине, который мне стоит…

— Я? — перебила ее мисс Фанни. — Разве ты сама не хотела устроить этот ужин?

— Хотела, милая моя, — сердечно откликнулась Изабель. — Просто к слову пришлось, что раз уж ты сама подала идею, возможно, мне не надо…

Но тут Юджин пригласил ее танцевать, и она оставила предложение незавершенным. Рождественские балы одинаково хороши как для молодости начинающейся, так и для молодости вернувшейся, но мисс Фанни не без ревности смотрела на танец невестки с вдовцом. Она чуть нахмурилась, словно высчитывая свои шансы. Затем разулыбалась.

Глава 10

Через несколько дней после возвращения Джорджа в университет стало очевидно, что не все взирают с беспрекословным благоволением на зимние развлечения юных учащихся колледжа. Воскресный выпуск главной утренней газеты выразил свое недовольство, опубликовав статью под названием "Золотая молодежь фин-де-сьекль[23]" — в то время эту фразу знали все, особенно в редакциях воскресных приложений, — и без сомнения, по некоторым отрывкам этого сетования горожане сделали вывод, что воздаяние всё еще не настигло мистера Джорджа Эмберсона Минафера, и отсрочка по-прежнему раздражала их. Одной из тех, кто не преминул сделать этот вывод, оказалась Фанни Минафер, вырезавшая статью из газеты и вложившая ее в письмо племяннику с пометкой на полях: "Интересно, это они о ком?!"

Джордж прочитал статью частично: "Временами нам кажется, что будущее нации под вопросом, особенно когда мы осознаем, что через несколько лет государственное управление попадет в руки золотой молодежи фин-де-сьекль, съезжающейся в город на рождественские каникулы. Такого фатовства, такой роскоши, такой дерзости не знали даже надушенные, чванливые патриции в период падения Римской империи. В безумной оргии расточительства и распутства, которой завершается девятнадцатый век, золотая молодежь, конечно, самый опасный симптом. Молодой человек — с манерами юного милорда, с быстрыми лошадьми, золотыми и серебряными портсигарами, костюмами от нью-йоркского портного, с беспечным отношением к деньгам, которыми его осыпают балующие и потакающие мать и дед, — не уважает никого и ничего. Ведь он пресыщен. Посмотрите, как он ведет себя на публике: как снисходительно выбирает партнершу для вальса или контрданса, как беспечно отпихивает старших, преградивших ему путь, как непонимающе смотрит в ответ на приветствие старых знакомых, которых из царственного каприза решил вдруг забыть! Но самое неприятное то, что девушки, которых он с таким высокомерием пригласил на танец, с видимым восторгом соглашаются, хотя наверняка в глубине души уязвлены этой надменностью, а многие пожилые люди почти подобострастно улыбаются, если он соизволит сделать им пренебрежительное замечание!

Удивительно, что происходит с новым поколением. Не такими людьми создавалась Республика. Давайте помолимся о том, чтобы будущее нашей страны оказалось не в изнеженных ручках золотой молодежи, а в мозолистых руках не известных пока молодых людей, трудящихся на фермах нашего края. Когда мы сравниваем становление Авраама Линкольна с образом жизни сегодняшних юнцов, мы не можем не предчувствовать бед, ожидающих нас в двадцатом столетии…"

Джордж зевнул и бросил вырезку в мусорную корзину, недоумевая, зачем тете понадобилось посылать такую унылую чушь. Что же касается замечания, сопровождающего статью, он понял, что тетя так шутит, и это предположение совсем не удивило его и ни капли не изменило сложившегося за их совместную жизнь мнения о ее остроумии.

А вот письмо тети показалось ему интересней.

Ужин в честь Морганов, данный твоей мамой, прошел на славу. Это было в прошлый понедельник, через десять дней после твоего отъезда. Твоя мама была просто обязана организовать этот прием, потому что ее брат Джордж, твой дядя, был закадычным другом мистера Моргана, когда тот еще жил здесь много лет назад, к тому же ужин стал великолепным предлогом для объявления новости, которую ты уже слышал от Люси Морган, до того как уехал в колледж. По крайней мере, она рассказала мне, что ты уже знаешь, что ее отец решил опять поселиться в нашем городе. Твоя мама, и сама будучи старым другом мистера Моргана, не могла не собрать его лучших друзей в честь такого события. Мистер Морган пребывал в отличном настроении и веселил всех вокруг. Так как во время своего приезда ты посвящал всё внимание младшему члену семейства Морганов, ты даже не представляешь, какой он интересный человек.

Скоро он начнет строить у нас завод, где будет делать автомобили — он предпочитает это слово, а не "безлошадный экипаж". Твой дядя Джордж сказал, что тоже хочет вложиться, потому что верит в будущее автомобилей, хотя не для всеобщего использования, но в качестве технической новинки, которую наверняка будут покупать люди обеспеченные для развлечения и разнообразия. Однако мистер Морган со смехом отклонил его предложение, потому что у мистера М. хватает денег на такое предприятие, пусть и не с грандиозным размахом. Твой дядя сказал, что автомобили довольно успешно производятся в разных частях страны. Твой отец болен, пока не слишком сильно, но доктор запрещает ему проводить так много времени в конторе, потому что долгие годы в закрытом помещении и с малой физической нагрузкой начинают неблагоприятно сказываться на его здоровье, но, по-моему, твой отец скорей умрет, если ему не разрешат работать, ведь вся его жизнь именно в этом, ну и в семье. Я никогда такого не понимала. Вчера вечером мистер Морган водил твою маму, меня и Люси смотреть на Моджешку[24] в "Двенадцатой ночи", и Люси показалось, что герцог очень похож на тебя, только манеры у него подемократичнее. Наверное, ты подумаешь, что я слишком много пишу о Морганах, но тебе всё равно должно быть интересно, учитывая твои отношения с младшим членом их семьи. Надеюсь, тебе всё еще нравится в колледже.

С любовью, тетя Фанни

Одно предложение в письме Джордж перечитал многократно. Потом отправил послание в корзину к статье, а сам прогулялся по коридору общежития за экземпляром "Двенадцатой ночи". Разжившись пьесой, он вернулся в кабинет и освежил память, что, впрочем, ничуть не помогло ему понять странное замечание Люси. Тем не менее, его тоже потянуло к эпистолярному жанру, и он написал письмо — и это не был ответ тете Фанни.

Дорогая Люси,

Не сомневаюсь, ты очень удивлена, получив письмо от меня так быстро, тем более, с тех пор как я вернулся в колледж, это уже второе письмо в ответ на одно твое. Мне написали, в театре ты заметила, что манеры одного актера демократичнее, чем мои, но я не понимаю, почему ты так сказала. Ты знаешь мою жизненную философию, потому что я объяснил ее во время нашей первой поездки на санях, когда я сказал, что не со всеми разговариваю так, как с тобой, и не всем объясняю свою теорию жизни. Я уверен, что у способных рассуждать людей должна быть настоящая теория о жизни, и свою я давным-давно разработал.

Вот я сейчас сижу и курю мою верную вересковую трубку, наслаждаясь запахом табака и кампусом, лежащим за окном со свинцовым переплетом, и мир видится мне совсем иным, не таким, как в первый год в колледже. Я понимаю, каким я тогда был мальчишкой. Я уверен, что очень сильно изменился именно после поездки домой и нашей встречи. И вот я сижу тут с трубкой, а перед глазами проплывают воспоминания о вальсах, которые мы танцевали вечером перед разлукой, и о том, как ты обрадовала меня новостью, что вы останетесь в городе и, когда я приеду на летние каникулы, меня будет ждать друг.

Я счастлив, что друг будет ждать меня. Я способен на дружбу лишь с очень немногими и, оглядываясь на прошлую жизнь, понимаю, что бывали времена, когда я сомневался, что у меня вообще появится друг — тем более девушка. Сама знаешь, меня не слишком интересуют люди, потому что они мне кажутся пустышками. И здесь, в колледже, я не якшаюсь со всякими Томами, Диками и Гарри просто потому, что мы учимся вместе, впрочем, дома я тоже всегда тщательно выбирал, с кем мне встречаться, как во имя семьи, так и из природной предрасположенности не сближаться со всеми подряд.

Что ты сейчас читаешь? Я закончил "Генри Эсмонда" и "Виргинцев". Я люблю Теккерея, потому что он о дряни не пишет, а пишет в основном о хороших людях. По моим литературным убеждениям, писатель не должен рыться в грязи, а должен писать о тех, кого не стыдно ввести в собственный дом. Я согласен с дядей Сидни, как-то сказавшим, что не станет читать книгу или смотреть пьесу о людях, с которыми не сядет за один обеденный стол. Я уверен, у каждого должен быть свой кодекс и идеалы, но ты знаешь это из моего рассказа про мою теорию жизни.

Но письмо не место для глубокомысленных рассуждений, посему не стану углубляться в предмет. Из нескольких писем от мамы и одного от тети Фанни я узнал, что ты часто видишься с моей семьей. Надеюсь, ты иногда вспоминаешь о том, кого в этой семье не хватает. В Нью-Йорке я купил серебряную рамку для твоей фотографии, и теперь она стоит на моем столе. Это единственная девичья фотография, для которой я всё-таки купил рамку, хотя, признаюсь честно, у меня уже были фотографии других девушек, но все они были только мимолетными увлечениями, и я частенько спрашивал себя, а способен ли я дружить с женским полом, который я всегда находил пустым, пока не подружился с тобой. Когда смотрю на твою фотографию, говорю себе: "Наконец-то я встретил не пустышку".

Моя верная трубка выкурена. Я встану и набью ее, а потом, в клубах душистого табачного дыма, буду сидеть и предаваться всё тем же мечтам и думать о добром друге, ожидающем моего приезда в июне на летние каникулы.

Друг, пишет тебе твой друг, Д.Э.М.

Джордж не был обманут в своих упованиях. Когда он приехал домой в июне, его ждал друг, по крайней мере, она так обрадовалась, увидев его, что первые несколько минут казалась взволнованной, раскрасневшейся и необычно тихой. Их сентиментальная дружба продолжилась, хотя иногда его раздражали как ее стремление сделать их отношения менее сентиментальными, так и эта ее "высокомерность". По правде говоря, она частенько вела себя с ним как любящая, но взирающая немного свысока старшая сестра, и Джордж подозревал, что подобное снисхождение вызвано не только восьмимесячной разницей в возрасте.

Люси с отцом жили в отеле "Эмберсон", пока Морган строил мастерские на западной окраине, и Джордж ворчал по поводу ветхости и старомодности гостиницы, хотя это и было, "конечно, лучшее место в городе". Он даже вступил в спор с дедом, заявив, что всё благосостояние Эмберсонов "пойдет ко дну, если вовремя не спохватиться". Он разглагольствовал о необходимости перестройки, ремонта, обновления и тяжб. Но Майор даже не пожелал выслушать внука, недовольно прервав словами, что у него и без Джорджа хлопот предостаточно, а потом исчез в библиотеке, нарочито громко запершись там на ключ.

— Впадает в детство! — пробормотал Джордж, качая головой, и подумал, что Майору жить-то осталось недолго. Однако этот вывод опечалил его всего на пару мгновений. Конечно, никто не вечен и неплохо бы передать имущество в руки тому, кто не потерпит всей этой ветхости, над которой смеет потешаться рвань. Ведь совсем недавно, во время визита к Морганам, Джордж попал в неловкое положение. Придя к ним в комнаты, увешанные красным бархатом и обставленные позолоченной мебелью, он столкнулся в мистером Фредериком Кинни, и мистер Кинни повел себя нетактично. Придав голосу веселость, он выразил сочувствие тем, кто из-за недостатка в городе гостиниц вынужден жить в "Эмберсоне", но соперник воспринял слова мистера Кинни не как шутку, но как личное оскорбление.

Джордж вскочил с багровым от гнева лицом.

— До свиданья, мисс Морган. До свиданья, мистер Морган, — сказал он. — С удовольствием зайду к вам в другой раз, когда в гостях будут более учтивые люди.

— Слушай! — взорвался рыжеволосый Фред. — Даже не пытайся выставить меня грубияном, Джордж Минафер! Ни на что такое я не намекал, я просто забыл, что владелец этого старья твой дед. И даже не пытайся говорить, что я грубиян! Я не…

Но Джордж уже покинул комнату с видом горячо негодующего человека, и возмущение Кинни пропало втуне.

Мистер Кинни ушел почти сразу после Джорджа, а когда дверь закрылась за его спиной, расстроенная Люси повернулась к отцу. И с горечью обнаружила, что он хохочет.

— Даже не знаю… даже не знаю, как я сдержался! — выдохнул он и, насмеявшись до слез, начал слепо искать кресло, с которого поднялся, чтобы неразборчиво пожелать мистеру Кинни доброй ночи. Нащупав подлокотник, он обессиленно сел, продолжая издавать бессвязные звуки.

— Папа!

— Как в старые времена! — выдавил он объяснение. — Отец этого самого Фреда Кинни и отец Джорджа, Уилбур Минафер, вели себя в этом возрасте точно так же — да что уж там, и Джордж Эмберсон, и я, и все остальные! — И несмотря на то что уже изнемог, начал передразнивать: — И даже не пытайся говорить, что я грубиян! С удовольствием зайду к вам, когда в гостях будут более учтивые люди… — Он уже не мог продолжать.

В каждом возрасте свои поводы повеселиться, и Люси, так и не поняв, что рассмешило отца, вытерпела сцену с некоторой грустью.

— Папа, по-моему, они вели себя ужасно. Разве нет?!

— Просто… просто мальчишки! — простонал он, утирая слезы. Но Люси даже не улыбнулась и начала яриться:

— Я могу простить беднягу Фреда Кинни. Он потерял самообладание, но Джордж… — ох, Джордж вел себя непозволительно.

— Трудный возраст, — заметил отец, немного успокоившись. — Девочкам в этом плане легче, чем мальчикам, может, помогает врожденная сметливость или что-то в этом роде. — И он вновь зашелся хохотом.

Она подсела на подлокотник его кресла.

— Папа, ну почему Джордж ведет себя так?

— Он вспыльчив.

— Это да! Но почему? Он делает, что хочет, не думая о мнении других. Так почему же он заводится от мелочей, хоть каким-нибудь боком касающихся его или кого-то и чего-то, что с ним связано?

Юджин погладил ее по руке.

— Это одна из величайших загадок человеческого самолюбия, дочка, и я не стану притворяться, что знаю ответ. Всю свою жизнь я вижу, чем заносчивее человек, тем легче его задеть. Те, кому плевать на мнение остальных, и те, кто считает себя выше всех, легче всего срываются, когда что-то идет не так, как им хочется. Самовлюбленные и высокомерные люди не выносят даже малейшего намека на критику. Она просто их убивает.

— Папа, ты считаешь Джорджа самовлюбленным и высокомерным?

— А, он еще мальчик, — успокоил Юджин. — В нем много хорошего — вопреки всему, ведь он сын Изабель Эмберсон.

Люси погладила его по волосам, почти таким же темным, как у нее.

— Кажется, когда-то она тебе очень нравилась.

— Всё еще нравится, — тихо сказал отец.

— Она чудесная — чудесная! Папа, — она замолчала, но тут же продолжила: — иногда я думаю…

— О чем?

— Я думаю, как так случилось, что она вышла замуж за мистера Минафера.

— О, Минафер неплох, — сказал Юджин. — Он очень тихий, но хороший человек, добрый. Всегда был таким, а это что-то да значит.

— Но говорят, ну, я слышала, что он только работает да копит деньги. Мне сама Фанни Минафер сказала, что всё, что есть у Джорджа и его мамы, — всё, что они могут потратить в свое удовольствие, — всегда давал Майор Эмберсон.

— Расчетливость, Гораций![25] — весело ответил Юджин. — Расчетливость у здешнего народа в крови. Первопоселенцы были вынуждены копить, поэтому накопление и экономия всегда считались добродетелями, и даже внуки тех людей не поняли, что сбережения без трат могут привести только к краху. Минафер не верит, что деньги требуют расходов. Он верит, что они созданы Богом для вложения и сбережения.

— Но Джордж не расчетлив. Он беспечен, и пусть он заносчивый, самовлюбленный и вздорный, он очень и очень щедр.

— Так он Эмберсон, — сказал отец. — Эмберсоны не копят. А даже совсем наоборот, по большей части.

— И зря я сказала, что Джордж вздорный, — задумчиво продолжила Люси. — Нет. Он не такой.

— Разве что когда разозлится? — предположил Морган, изображая сочувствие.

— Да, — радостно согласилась она, не поняв, что он таким образом шутит. — Всё остальное время он по-настоящему милый. Конечно, он и сам не осознает, какой он еще совершенный ребенок! А сегодня вечером он вел себя отвратительно. — Она вскочила, вновь рассердившись. — Да, отвратительно, и такое поведение не следует поощрять. Думаю, мне нужно охладеть к нему — на недельку!

Тем временем отец вновь разразился неудержимым хохотом.

Глава 11

Если уж говорить об охлаждении, то Джордж встретил Люси именно так, как она решила встретить его; даже больше, это он начал держать девушку на расстоянии, сведя общение к надменному соблюдению формальностей. Отчужденность длилась три недели, а потом неожиданно пропала, точно испарившись, и они забыли все обиды.

Но иногда Джорджу удавалось находить новые препятствия к дружбе. Он жаловался, что Люси ведет себя как "сельская красавица", а к соперникам относился саркастически, величая "местными мужланами и деревенщиной", и когда Люси напомнила ему, что он такой же "местный", надулся на полдня. Девушка с той же легкостью очаровывала людей постарше; Изабель с Фанни постоянно брали ее на прогулки, приводили домой на обед или ужин и затевали сотни совместных дел; даже Майор не остался равнодушен к Люси, настаивая, чтобы она с отцом ужинала в Эмберсон-Хаусе каждое воскресенье. Как-то вечером, сидя с ней рядом за столом, он сказал, что она умеет заигрывать со стариками, добавив, что ему всегда нравился ее отец, даже когда тот был юным сорвиголовой.

— О да, был он голова бедовая! — засмеялся Майор в ответ на протест Люси. — Как-то вечером они с приятелями распевали серенады, и Юджин с такой силой шлепнулся на контрабас, что бедным музыкантам стало не до песен! Я и сам потом своего сынка Джорджа полчаса на второй этаж затаскивал. Это я помню! С тех пор Юджин капли в рот не берет — но тогда он знатно заливал за воротник, милая девушка, и пусть даже не отнекивается! Да уж, да уж, это тоже поменялось, сейчас так не пьют. Может, оно и лучше, но точно не веселее. Это случилось незадолго до свадьбы Изабель, и не в обиду вам будет сказано, мисс Люси, отец ваш всё помнит по-прежнему. — Пожилой джентльмен засмеялся и погрозил пальцем Моргану, сидящему на другом конце стола. — Я и впрямь думаю, — весело продолжил он, — если б Юджин не сломал тот контрабас и не показал, что пьян в стельку, Изабель за Уилбура не вышла бы! Не удивлюсь, если Уилбур только так ее и заполучил! Сам-то как считаешь, Уилбур?

— Я бы тоже не удивился, — спокойно ответил Уилбур. — Если вы правы, я только рад, что он сломал тот контрабас. Юджин был очень сильным соперником!

За воскресным ужином Майор всегда выпивал три бокала шампанского, вот и теперь он заканчивал третий.

— Сама-то что скажешь, Изабель? Бог мой, — он шлепнул ладонью по столу, — да она покраснела!

Изабель зарделась, но всё равно рассмеялась.

— А кто бы не покраснел! — воскликнула она, и тут ей на помощь пришла золовка.

— Самое главное, — радостно вставила Фанни, — что Уилбур ее всё-таки получил — и не просто получил, а сумел удержать!

Щеки смеющегося Юджина тоже горели, но только это выдавало его смущение.

— Есть еще кое-что не менее важное — для меня лично, — сказал он. — Единственное, что позволяет мне простить тот контрабас, вставший у меня на пути.

— И что это? — спросил Майор.

— Люси, — с нежностью в голосе ответил Морган.

Изабель бросила на него одобрительный взгляд, а все за столом заговорили что-то дружелюбное.

Однако Джордж не присоединился к общему восторгу. Он посчитал, что чушь, которую городит дед, бестактна, даже для второго детства, и что чем быстрее заговорят о чем-то другом, тем лучше. Но это было лишь мимолетное напоминание о буре негодования, захватившей его зимой при виде интереса мамы к Моргану, а еще иногда ему было стыдно за тетю Фанни, прилюдно вешавшуюся на шею вдовцу. Джордж даже пару раз поругался с ней, поразившись ее пылу.

— Хватить налетать на домашних, — однажды горячо упрекнула она, — подумай лучше о собственном поведении! Ты говоришь, что "пойдут слухи" о… о моей вежливости по отношению к старому другу! А мне-то что до этого? К тому же, если когда и будут болтать о нашей семье, то наверняка изберут темой маленького наглеца, который смотрит на всё свысока, а сам в собственных делах разобраться не может!

— Наглеца, — засмеялся Джордж. — Как изысканно ты выражаешься, тетя Фанни! Да еще и "маленького", когда во мне росту больше метра шестидесяти!

— Да, выражаюсь! — огрызнулась она, уходя. — Не понимаю, как Люси тебя терпит!

— Из тебя выйдет чудесная мачеха и теща! — откликнулся он. — Я десять раз подумаю, прежде чем жениться на Люси!

Но это были самые неприятные минуты лета, прошедшего гладко и достаточно быстро, а под конец даже пролетевшего. Вечером перед отъездом Джорджа в университет Изабель спросила его, разве лето не было по-настоящему счастливым.

Он ответил, что не думал об этом, добавив:

— Ну, наверно. А что?

— Просто захотелось услышать от тебя, что это так, — с улыбкой сказала она. — То есть людям моего возраста приятно осознавать, что люди твоего возраста понимают, что они счастливы.

— Люди твоего возраста! — повторил Джордж. — Сама знаешь, что на старушку ты, мам, не совсем похожа. Не совсем!

— Не похожа. Мне кажется, что я чувствую себя такой же молодой, как и ты, но через несколько лет я стану выглядеть старушкой. Это время не за горами. — Она вздохнула и улыбнулась. — Мне показалось, что этим летом ты был счастлив, — то было настоящее "лето роз и вина"[26] — ну, может, без вина. "Срывай цветы, пока возможно", по-моему, это поется так? Время летит, или оно больше похоже на небо… или на дым…

Слова матери озадачили Джорджа.

— Как время может быть похоже на небо или дым?

— Нам кажется, то, что у нас есть, это навсегда, а оно, как дым, а время это небо, в которое дым уплывает. Сам знаешь, когда из трубы идут клубы дыма, они кажутся густыми, черными, плотными на фоне неба, и невольно думается, что сейчас произойдет что-то важное и они так и застынут, но тут дым становится прозрачней и прозрачней — и через несколько мгновений исчезает вовсе, и ничего не остается, кроме неба, а вот небо не меняется никогда.

— Сдается мне, ты сама запуталась, — весело предположил Джордж. — Не вижу ничего общего между временем и небом или жизнью и клубами дыма, но теперь я понимаю, почему тебе так нравится Люси Морган. Она тоже иногда говорит такую же печальную чепуху — то есть мне-то что, мне даже интересно послушать, а у тебя, мам, такой красивый голос. Приятно слушать, даже когда ты говоришь о дыме, небе и остальном. Люси в этом плане такая же, понимаю, почему вы так сошлись с ней. Она и с отцом своим так же разговаривает, да и он частенько те же бредни несет. Ну, меня это не раздражает! — Он засмеялся, поддразнивая, и разрешил ей нежно взять себя за руку. — У меня есть о чем подумать, пока люди порют чушь.

Изабель прижала его ладонь к щеке, и по одному из пальцев потекла теплая слеза.

— Ради бога! — воскликнул он. — Что случилось? С тобой всё в порядке?

— Ты уезжаешь.

— Ну, разве ты забыла, что я еще вернусь? Тебя волнует только это?

Она повеселела и улыбнулась, покачав головой.

— Я никогда не привыкну к проводам — вот и вся печаль. А еще меня немного беспокоит твой отец.

— Почему?

— Он плохо выглядит. Все вокруг это заметили.

— Что за вздор! — засмеялся Джордж. — Он так всё лето выглядит. По-моему, ничуть не хуже, чем выглядел всю жизнь. А что с ним?

— Он со мной про дела редко разговаривает, но мне кажется, его волнуют вложения, которые он сделал в прошлом году. И это беспокойство подорвало его здоровье.

— Какие вложения? — спросил Джордж. — Он же не дал денег на автомобильный завод мистера Моргана?

— Нет, — улыбнулась Изабель. — Завод целиком принадлежит Юджину, к тому же он такой маленький, что вряд ли требует больших денег. Нет, твой отец всегда гордился, что делает совершенно безопасные вклады, но пару-тройку лет назад они с дядей Джорджем вложили большие деньги — почти всё, что смогли найти, — в какое-то предприятие по металлообработке, но я боюсь, что сейчас дела там не очень.

— И что? Папе-то с чего волноваться. Мы с тобой сможем обеспечить его до самой смерти, на деньги деда…

— Ну да, — согласилась она. — Но для твоего отца работа главное в жизни, и он так гордился своей способностью разумно вкладывать деньги. Это что-то вроде страсти. Я…

— Вот ведь! Пусть не волнуется! Скажи ему, что мы о нем позаботимся: если прогорит, построим ему на заднем дворе маленький банк, пусть туда каждый день ходит и свои пенни носит. Ведет привычный образ жизни! — Он поцеловал маму. — Спокойной ночи, пойду попрощаюсь с Люси. Не жди меня, ложись спать.

Изабель дошла с сыном до ворот, не выпуская его руки, и он повторил, что его ждать не надо.

— А я дождусь, — засмеялась она. — Не так уж поздно ты и вернешься.

— Ну… это мой последний вечер.

— Но я знаю Люси, а она знает, что ты мне в этот последний вечер тоже нужен. Вот увидишь, она отправит тебя домой ровно в одиннадцать!

Но она ошиблась. Люси отправила его домой ровно в десять.

Глава 12

Беспокойство Изабель о здоровье мужа — она не раз писала об этом Джорджу следующей зимой — никуда не исчезло, когда сдавший экзамены старшекурсник прибыл на летние каникулы. Почти сразу после его приезда мать зашла к нему в комнату и сказала, что доктор сообщил ей "нечто" и теперь она волнуется сильнее прежнего.

— Всё из-за тревоги по поводу вложений в металлообработку? — спросил Джордж, не придав особого значения услышанному.

— Боюсь, что дело зашло дальше. По словам доктора Рэйни, сейчас ему вообще нельзя волноваться. Доктор Рэйни говорит, надо его куда-нибудь увезти.

— Так в чем проблема?

— Он не поедет.

— Верно, его от дел оторвать почти невозможно, — сказал Джордж. — Но вряд ли с ним что-то серьезное, по-моему, выглядит он без изменений. Ты Люси давно видела? Как она?

— Разве она тебе не писала?

— А, писала где-то месяц назад, — беспечно ответил он. — Никогда про себя ничего не рассказывает. Как выглядит?

— Она… красавица! — сказала Изабель. — Ну а про переезд она написала?

— Да, у меня есть адрес. Написала, что они отстраиваются.

— Уже закончили. И живут там около месяца. Люси такая умница, так замечательно ведет хозяйство. Домик маленький, но очень красивый!

— Ну и отлично, — сказал Джордж. — Я всегда догадывался, что они ни капли не смыслят в архитектуре.

— Это они-то? — удивилась Изабель. — В любом случае, дом очарователен. Он за выездом с Эмберсон-бульвара, недалеко от большого белого особняка с серо-зеленой крышей, который кто-то построил около года назад. Там вообще много строятся, оттуда до трамвая всего квартал, он ходит по соседней улице, а скоро там планируется проложить еще три мили путей. Ты, наверное, собираешься к Люси завтра.

— Я думал… — Джордж замешкался. — Думал заехать к ней вечером.

Мать засмеялась, ничуть не удивившись.

— Про "завтра" я пошутила, Джорджи! Была уверена, что ты ждешь не дождешься. Про завод тебе Люси написала?

— Нет. Что за завод?

— Автомобильные цеха. Поначалу дела были так себе, а некоторые опыты Юджина вышли боком, но весной они выпустили восемь автомобилей и все до одного продали, теперь доделывают еще двенадцать — и эти тоже куплены! Юджин так радуется!

— И на что эти швейные машинки похожи? На ту, на которой они сюда приехали?

— А вот и нет! У них резиновые шины, накаченные воздухом, — пневматика! И они не такие высокие — легче забираться, а двигатель спереди — Юджин считает это большим усовершенствованием. На них интересно смотреть, за водительским сиденьем что-то вроде коробки для пассажиров, со ступенькой и дверцей сзади, и…

— Да знаю я про них, — прервал Джордж. — Видел такие на Востоке. Постоишь днем на Пятой авеню с полчасика, насмотришься. А однажды даже видел, как штук пять проехали почти одновременно — друг за дружкой, а уж те, что ездят на электричестве, вообще не в новинку. Сам катался как-то на таком такси в прошлый раз, когда был там. И быстро у мистера Моргана машины едут?

— Даже слишком быстро! Так весело — и немного страшно, а уж как жутко рычат. Хотя он говорит, что знает способ сделать их потише.

— Меня шум не пугает, — сказал Джордж. — Надо будет как-нибудь взять лошадь. Хочу погоняться с этими штуками: Пенденнис наверняка раза в два быстрее. Как дед?

— Выглядит хорошо, но иногда жалуется на сердце, но, по-моему, в его возрасте это естественно — и у Эмберсонов это в роду. — Изабель вдруг нахмурилась. — А у тебя там никогда не болит, Джорджи?

— Нет! — Он засмеялся.

— Ты уверен, милый?

— Уверен. — И опять засмеялся. — А у тебя?

— Вроде нет, по крайней мере, врач говорит, что с сердцем почти всё в порядке и я зря беспокоюсь.

— Правильно говорит! Женщины вообще слишком много думают о здоровье, наверно, потому что подумать особо больше не о чем!

— Может быть, — весело сказала мать. — Мы такие бездельницы!

Джордж снял сюртук.

— Мне не хочется намекать леди, — сказал он, — что пора переодеваться к ужину, но придется.

— Не задерживайся. Я всё еще не могу на тебя наглядеться, милый! — Она поцеловала его и убежала, что-то напевая.

Но тетя Фанни не была столь благодушна, и за обедом с усмешкой посмотрела на Джорджа, покровительственно поинтересовавшегося новостями из "ее жизни личной".

— Это ты о чем, Джорджи? — спокойно спросила она.

— Ну, что там у тебя сейчас? Мужей ничьих не уводила?

— Нет, — ответила Фанни, но в глазах запрыгали чертенята. — Никого не уводила.

— Ну, а что слышно? Ты обычно в курсе, о чем кумушки шушукаются. Какие там сплетни посвежее, тетушка?

Фанни опустила глаза, скрыв горящий в них огонек, но нижняя губа дернулась от сдерживаемого смеха.

— Да никаких особо интересных слухов, разве что о помолвке Люси Морган и Фреда Кинни, но какая ж это новость, это давно известно.

Несомненно, шутка удалась, потому что Джордж стукнул приборами по тарелке.

— Что…что это ты несешь? — выдохнул он.

Мисс Фанни невинно подняла глаза:

— Говорю, Люси Морган и Фред Кинни помолвлены.

Онемевший Джордж уставился на мать, но она лишь успокаивающе покачала головой.

— Люди всегда болтают, — сказала она. — Я на это и внимания не обращаю.

— То есть ты… ты тоже слышала? — Джордж начал заикаться.

— Мало ли что я слышала, милый. Понятия не имею, может, это всё выдумки.

— Значит, всё-таки слышала?!

— У меня бы из-за такого аппетит не испортился, — сухо сказал отец. — В мире полно девушек!

Джордж побледнел.

— Ты кушай, Джорджи, — ласково сказала тетя. — Покушаешь — и легче станет. Я же не говорила, что всё это точно. Просто я об этом от кого-то слышала.

— Когда? Когда тебе это сказали?

— А, давным-давно! — И тут Фанни не выдержала и расхохоталась.

— Фанни, ты очень жестокая женщина, — мягко упрекнула Изабель. — Правда, правда. Джордж, не обращай на нее внимания. Фред Кинни всего лишь работник в лавке у дяди: он еще сто лет не женится — даже если кто-нибудь согласится!

Джордж шумно вдыхал воздух.

— Ну и что, что "сто лет не женится"! Какая разница? — произнес он, но было видно, что мысли у него путаются. — "Сто лет", пустяки какие! Мне просто надо знать… хочу знать… хочу… — Он замолчал.

— Что еще ты хочешь? — рассерженно спросил отец. — Продолжай, раз уж завелся.

— Я нет… совсем нет, — объявил Джордж, резко отодвигая стул от стола.

— Закончи ужинать, милый, — сказала мать. — Не…

— Я закончил. Съел всё, что хотел. Не хочу больше, чем хотел. Не хочу… не… — Он встал, по-прежнему не в силах собраться с мыслями. — Я предпочитаю… Я хочу… Пожалуйста, извините!

Он вышел из комнаты, и через секунду загремела входная дверь.

— Фанни! Зачем ты так?

— Изабель, я тут ни при чем, он хорошо поел, а я только сказала правду: все твердят…

— Никакая это не правда.

— Мы же не знаем точно, — настаивала мисс Фанни, хихикая. — Мы Люси об этом никогда не спрашивали.

— Да мне бы в голову не пришло спросить такую глупость!

— А Джордж спросит, — заметил Уилбур. — За этим он к ней и пошел.

Мистер Минафер не ошибся, Джордж отправился именно за этим. Люси с отцом как раз закончили ужинать, когда к двери их нового дома прибыл взволнованный юноша. Их дом скорее напоминал загородный домик: Люси договорилась с архитектором, чтобы снаружи его выкрасили в белый и зеленый, а внутри в белый и голубой, отчего жилище производило впечатление такой юности и легкости, что отец жаловался на "сплошную весну". Все комнаты, опять же по словам Моргана, включая его собственную, напоминали будуар барышни, и он не мог выкурить сигару без того, чтобы не почувствовать себя мужланом. Однако, когда пришел Джордж, он курил и пригласил гостя присоединиться, но тот, глядя мрачнее тучи, решительно отклонил предложение.

— Я не курю… то есть редко… то есть не надо, спасибо, — сказал он. — То есть совсем не курю. Лучше не буду.

— С тобой всё в порядке, Джордж? — спросил Юджин, непонимающе посмотрев на него. — Не перезанимался в колледже? Видок у тебя…

— Я не занимаюсь, — ответил Джордж. — То есть совсем не занимаюсь. Так мне кажется. Я занимаюсь только перед экзаменами. Это довольно просто.

Юджин озадачился еще больше, но тут на счастье раздался звук дверного колокольчика.

— Начальник цеха пришел, — сказал он, бросив взгляд на часы. — Я поговорю с ним во дворе. Тут не место для рабочих дел. — Он вышел, оставив "гостиную" Люси и Джорджу. Комната была симпатичная, с белыми стенами и голубыми шторами, и, как справедливо заметил Юджин, для рабочих дел не годилась. Люси стояла спиной к роялю и не отрывала глаз от Джорджа, рассеянно касаясь пальцами струн. И одета она была как раз для этой комнаты — в белое и голубое; румянец на ее щеках только подчеркивал гармоничность картины. Джордж с горечью отметил, что она красива, как никогда раньше, и, конечно, занятый своими мыслями, не увидел, что Люси, в свою очередь, засмотрелась на него. Каким бы странным это ни казалось, но, несмотря на всю гордыню, у Джорджа не было привычки любоваться собой — он вообще не думал о том, как выглядит со стороны.

— Что не так, Джордж? — тихо спросила она.

— То есть "что не так"?

— Ты почему-то жутко расстроен. Ты плохо сдал экзамены?

— Нормально сдал. Почему ты думаешь, что у меня что-то не так?

— Папа правильно заметил, что ты бледный, и мне показалось, ты говоришь, ну, как-то странно.

— Странно! Я просто сказал, что не хочу курить. Что, бога ради, тут странного?

— Ничего. Но…

— Слушай! — Он вплотную приблизился к ней. — Ты рада меня видеть?

— Ты из-за этого так разнервничался? — посмеялась Люси над его преувеличенной тревогой. — Конечно, рада! Сколько мне пришлось ждать тебя?

— Понятия не имею, — отрезал он всё так же свирепо. — Сколько ты меня ждала?

— Что за вопрос — с тех пор как ты уехал!

— Это правда? Люси, правда?

— Не смеши меня, Джордж! Конечно, правда. Так скажешь, в чем дело, или нет?

— Скажу! — воскликнул он. — Когда мы виделись в последний раз, я был еще мальчиком. А вот теперь у меня открылись глаза на то, чего я не замечал прежде. Я больше не мальчишка. Я мужчина и, как мужчина, имею право на совершенно иное обращение со мной.

— Это почему?

— Что?

— Кажется, я не совсем понимаю, о чем ты, Джордж. Почему с мальчиком и мужчиной следует обращаться по-разному?

Джордж не нашел ответа:

— Почему… Ну, потому что мужчина имеет право на объяснения.

— Какие объяснения?

— Он хочет знать, не играли ли с ним! — почти закричал Джордж. — Вот что я хочу знать!

Люси обреченно покачала головой.

— Какой же ты странный! Утверждаешь, что стал мужчиной, а разговариваешь как самый настоящий мальчишка. Что тебя так взволновало?

— Взволновало! — взорвался он. — У тебя хватает наглости стоять здесь и спрашивать, что меня взволновало? Я тебе скажу, да спокойнее я в жизни не был! Не понимаю, почему речь заходит о волнениях, когда человек требует объяснений, которые ему просто обязаны дать!

— Что, ради всего святого, тебе объяснить?

— Твои отношения с Фредом Кинни! — заорал Джордж.

Вдруг Люси звонко рассмеялась, явно довольная.

— Это было ужасно! — сказала она. — Худшего поведения я в жизни не видела! Мы с папой дважды поужинали с семьей Кинни, я раза три сходила с ним в церковь — и один раз в цирк! Даже не подозревала, что меня за это придут арестовывать!

— Прекрати! — сердито приказал Джордж. — Мне надо знать только одно, и я это узнаю!

— Спросишь, понравилось ли представление?

— Я хочу знать, помолвлена ли ты с ним!

— Нет! — воскликнула она и, на краткий миг приблизив к нему лицо, посмотрела в глаза — весело, с вызовом, с любовью. Это был прекрасный взгляд.

— Люси! — хрипло сказал он.

Но она уже отвернулась и отбежала в другой конец комнаты. Он неловко последовал за ней, заикаясь:

— Люси, я хочу… хочу спросить тебя. Станешь ли ты… захочешь стать… станешь ли ты моей невестой?

Она застыла у окна спиной к нему, притворяясь, что вглядывается в летние сумерки.

— Станешь, Люси?

— Нет, — чуть слышно произнесла она.

— Но почему?

— Я старше тебя.

— На восемь месяцев!

— Ты слишком юн.

— Это… — он сглотнул, — это единственная причина?

Люси промолчала.

Она стояла, упрямо глядя в окно, не поворачиваясь, и не видела, каким раздавленным казался Джордж, но по тихому, дрожащему голосу поняла всё.

— Люси, пожалуйста, прости меня за эту ссору, — говорил он, уже робко. — Я был… я был жутко расстроен… жутко! Ты знаешь, что я чувствую к тебе, всегда чувствовал. Я всем своим поведением показывал это, с самой первой встречи, и я знаю, ты всё поняла. Ты ведь поняла?

Она не шевелилась и не отвечала.

— Ты не хочешь стать моей невестой, только потому что думаешь, что я слишком молод, Люси?

— Этого… этого достаточно, — слабо откликнулась она.

Тут он схватил девушку за руку, и она обернулась: в ее глазах стояли слезы, слезы, причины которых он не понимал.

— Люси, миленькая! — продолжал он. — Я знал, ты…

— Нет, нет! — Она оттолкнула его, вырывая руку. — Джордж, давай не будем о таких вещах.

— О таких вещах! Каких таких?

— О… помолвке.

Но Джордж уже почувствовал свою победу и торжествующе рассмеялся.

— Господи, что ж в ней такого?

— Всё, — сказала она, вытирая глаза. — Это для нас слишком.

— Нет, не слишком! Я…

— Давай сядем и поговорим разумно, дорогой, — сказала она. — Садись вон туда…

— Сяду, если ты опять назовешь меня "дорогим".

— Нет, — сказала она. — Я назову тебя так же еще один раз этим летом, когда ты будешь уезжать.

— Тогда это будет обязательным, — он засмеялся, — ведь ты стала моей невестой.

— Не стала! — возразила она. — И никогда не стану, если ты не пообещаешь мне вернуться к этому разговору только после того, как я разрешу тебе сделать это!

— Такого я обещать не могу, — ответил счастливый Джордж. — Я лишь пообещаю, что не заговорю, пока ты не назовешь меня "дорогим", а ты сама обещала сделать это в вечер моего отъезда в университет.

— Нет, не обещала, — серьезно сказала она, но потом засомневалась: — Пообещала, да?

— Разве нет?

— Я имела в виду другое, — пробормотала Люси, и мокрые ресницы сверкнули над грустными глазами.

— Я точно знаю про тебя одно, — весело сказал Джордж, чувствуя себя всё уверенней. — Ты никогда не идешь на попятный, поэтому и сейчас не пойдешь.

— Нельзя всё портить, — она замялась, а потом нерешительно продолжила: — Джордж, нам было так хорошо вместе, между нами ничего не изменится, правда? — И заулыбалась вместе с ним.

— Всё будет зависеть от того, что ты собираешься мне сказать перед моим отъездом. Ты же согласна, что нам надо всё уладить, Люси?

— Ничего не обещаю.

— Обещаешь. Обещаешь?

— Ну…

Глава 13

Этой ночью Джордж начал свой победоносный крестовый поход против тети Фанни, настаивавшей, чтобы он был дома к одиннадцати. Она уже ушла в свою спальню и, вероятно, легла, но Джордж, направляясь к себе, приостановился возле ее двери и пропел сочным баритоном припев из "Человека, сорвавшего куш в Монте-Карло".

Изабель вышла из комнаты Джорджа, где читала, ожидая его возвращения.

— Боюсь, ты разбудишь отца, милый. Ты пой почаще — но днем! Голос у тебя чудесный.

— Спокойной ночи, старушка!

— Я подумала, может… может, тебе захочется побыть со мной и немножко поговорить?

— Нет, не сегодня. Иди спать. Пока, старушка!

Он весело чмокнул ее, одним прыжком заскочил к себе в комнату и захлопнул дверь, вскоре стало слышно, как он шумно раздевается, напевая всё тот же мотивчик.

Мать с улыбкой опустилась на колени в коридоре и помолилась за него; сказав "аминь", она коснулась губами бронзовой дверной ручки и молча пошла в свою спальню.

Позавтракав в постели, Джордж провел утро с дедом и не видел тетю Фанни до обеда, за которым она встретила его во всеоружии.

— Спасибо за ночную серенаду, Джордж! — сказала она. — Твой бедный папенька как раз пожаловался, что уснул впервые за две ночи, но после твоих знаков внимания не смог сомкнуть глаз.

— Совершенно верно, — мрачно подтвердил мистер Минафер.

— Но я же не знал, сэр, — Джордж поспешил заверить отца. — Мне ужасно жаль. Просто тетя Фанни так дулась на меня, когда я уходил вчера вечером, что мне подумалось, что неплохо бы ее повеселить.

— Я дулась? — язвительно заметила Фанни. — Это из-за помолвки, что ли?

— Да. Неужели не так? Мне показалось, что чья-то там помолвка расстроила тебя. Не ты ли сама говорила, что мистер Юджин Морган собрался жениться на семнадцатилетней красотке?

Ему удалось задеть Фанни, но она крепилась.

— Люси спросил? — сказала она с презрительным смешком, который ей не слишком удался. — Спросил, что там у них с Фредом Кинни…

— Да. Всё оказалось неправдой. Но вот другая сплетня… — Тут он в упор посмотрел на тетушку, заметив ее смятение: — Что это с твоим лицом, тетя Фанни? Ты не разволновалась?

— Разволновалась! — высокомерно повторила Фанни, но голосу недоставало твердости. — Разволновалась!

— Да ладно вам! — вмешался мистер Минафер. — Давайте поедим спокойно!

— Я б с удовольствием, — сказал Джордж. — Не хочу, чтобы бедная тетя Фанни расстраивалась из-за слуха, который я только что выдумал. Она всегда так тревожится — по некоторым поводам, — что выходит из себя. — Он обратился к матери: — А что с дедом?

— Разве ты не виделся с ним утром? — спросила Изабель.

— Да. Он обрадовался мне и всё такое, но, кажется, был не в своей тарелке. У него опять проблемы с сердцем?

— Вроде нет. Нет.

— Он сам не свой. Я попытался поговорить с ним о хозяйстве, ведь это позор, правда, позор, как всё запущено. А он и слушать не захотел и расстроился. Из-за чего он так нервничает?

Изабель стала серьезной, однако ее муж мрачно предположил:

— Думаю, что Майор нервничает из-за Сидни и Амелии.

— А что с ними? — спросил Джордж.

— Мама тебе расскажет, если захочет, — сказал Минафер. — Это не моя семья, поэтому я воздержусь.

— Мы все из-за этого чувствуем себя неловко, — сказала Изабель. — Видишь ли, дядя Сидни хотел начать дипломатическую карьеру и подумал, что брат Джордж, раз он в Конгрессе, ему поможет. Джордж и правда получил для него место в Южной Америке, но Сидни хотел ехать послом в Европу и разозлился, посчитав, что бедняга Джордж предложил ему место похуже, потому что не захотел для него пальцем о палец ударить. Джордж, конечно, сделал всё возможное, но он уже не конгрессмен и выдвигаться больше не будет — и мечты Сидни о карьере великого дипломата разбиты. Ну, они с тетей Амелией страшно разочарованы, говорят, что всегда считали, что в этом городишке нельзя жить… "джентльмену", это Сидни так выразился… ну и город становится всё больше и грязнее. В результате они продали дом и решили навсегда уехать за границу, уже присмотрели себе виллу под Флоренцией. Они хотят, чтобы отец выделил их долю из имущества сейчас, не дожидаясь, пока они получат ее по завещанию.

— По-моему, это справедливо, — сказал Джордж. — Конечно, если он собирался включить их в завещание.

— Это понятно, Джорджи. Отец давно рассказал нам, что в завещании: треть им, треть брату Джорджу и треть нам.

Сын быстро просчитал всё в уме. Дядя Джордж холостяк и жениться вроде не собирается, у Сидни с Амелией детей нет. Единственный внук Майора, кажется, унаследует всё имущество, и неважно, отдаст Майор треть Сидни сейчас или нет. Джорджу даже удалось на мгновение представить, как он, в трауре, приезжает принимать права на старинную флорентийскую виллу: вот он бредет по обсаженной кипарисами аллее, видит вдали резные каменные колонны, а слуги в черных ливреях приветствуют нового сеньора.

— Ну, это дело деда. Как он захочет, так и будет. Не понимаю, почему он так задумался.

— Кажется, всё это сильно смущает и печалит его, — сказала Изабель. — По-моему, не надо его торопить. Джордж говорит, если отдать треть, дела сильно пострадают, а Сидни с Амелией ведут себя по-свински. — Она засмеялась и продолжила: — Конечно, я не буду этого утверждать, потому что и сама понимаю в делах не больше, чем поросенок с фермы! Но я в любом случае на стороне Джорджа, так было с детства, и Сидни с Амелией, боюсь, обижены на меня из-за этого. С Джорджем они вообще не разговаривают. Бедный отец! В его-то годы видеть такие ссоры.

Джордж задумался. Если Сидни и Амелия ведут себя по-свински, значит, всё не так просто, как кажется на первый взгляд. Дядя Сидни и тетя Амелия могут прожить чертовски долго, подумалось ему, к тому же не все люди оставляют свое состояние родне. Наверно, сначала умрет Сидни, оставив имущество вдове, а там, во Флоренции, ее окрутит кудрявый итальянский авантюрист, а она по дурости выскочит за него замуж — или даже кого-нибудь усыновит!

Он всё глубже и глубже погружался в размышления, позабыв о намерении дразнить тетю Фанни, а час спустя прогулялся до деда, желая получить объяснения, потому что считал себя лицом правомерно заинтересованным.

Однако его планам не было суждено воплотиться. Зайдя в большой особняк с бокового крыльца, он узнал, что Майор наверху со своими сыновьями, Джорджем и Сидни, и совещание в самом разгаре.

— Можно постоять тута, прям на лесенке, — сообщил ему Старый Сэм, дряхлый негр, — и отсюды слыхать, что туды лезть не надоть. Мистер Сидни и мистер Жордж орут так, что и глухой услышит! Грызня тама, милок, воистину грызня!

— Хорошо, — кратко ответил Джордж. — Иди к себе и помалкивай. Понял?

— Угу, угу, — промычал Сэм и поплелся прочь. — Тута и без Сэма все болтают! Угу!

Джордж подошел к основанию огромной лестницы. Ему были слышны злые голоса, принадлежавшие дядьям, и печальный тихий голос деда, успокаивающего их. Стало ясно, что лучше туда не ходить, и Джордж решил подождать до конца разговора. Сделал он это не из робости и не из чуткой деликатности. Просто почувствовал, что если ворвется к деду прямо сейчас, посреди ссоры, то кто-нибудь из джентльменов может, забывшись, сорваться и на него, а Джорджу вовсе не хотелось терять достоинство, подвергаясь чьим-либо нападкам. Поэтому он не поднялся по лестнице, а тихо прошел в библиотеку, взял журнал — но так и не открыл его, потому что услышал голос тети Амелии в соседней комнате. Дверь была приоткрыта, и Джордж различал каждое слово.

— Ждать от Изабель? От Изабель! — громко и пронзительно воскликнула она. — Вот только не надо мне рассказывать про Изабель Минафер, милый мой старина Фрэнк Бронсон! Я знаю ее получше вас.

Джордж услышал голос мистера Бронсона — он тут же узнал его, потому что мистер Бронсон был лучшим другом и главным поверенным деда. Они с Майором были ровесниками, перешагнувшими порог семидесятилетия, а во время войны три года служили в одном полку. И вот Амелия язвительно обращается к этому человеку "милый мой старина Фрэнк Бронсон", хотя в семье Эмберсонов (без малейшей усмешки) почти и не называли его иначе. Это был бодрый, сухощавый, очень высокий старик, до сих пор ходивший с прямой спиной.

— Вряд ли вы так близко знаете Изабель, — сухо ответил он. — А злитесь на нее потому, что она поддерживает Джорджа, а не вас с мужем.

— Фи! — в сердцах бросила тетя Амелия. — Вы прекрасно понимаете, что тут у нас творится, Фрэнк Бронсон!

— Даже не представляю, о чем вы.

— Вот как! Вам ли не знать, что Изабель на стороне Джорджа только потому, что тот дружит с Юджином Морганом?

— По-моему, это чистые домыслы, — отрезал Бронсон. — Я надеюсь, что чистые, а не грязные.

Амелия заголосила:

— Я считала вас культурным человеком, и не говорите, что вы слепы! Вот уже два года Изабель притворяется, что сводит Фанни Минафер с Юджином, а на самом деле дурочка Фанни только предлог для ее собственных встреч с ним! Изабель понимает, что в этих обстоятельствах Фанни вполне себе достойное прикрытие, к тому же ей хочется подольститься к братцу Джорджу, ведь она считает, что люди станут болтать меньше, если увидят, что и брату это дело по душе. Сплетни! Сохранить лицо! Она только и думает о том, что скажут люди! Она…

Амелия замолкла и в ужасе уставилась на дверь: на пороге застыл племянник.

Замерев, она несколько секунд смотрела на его побледневшее лицо, но очнулась, отвела взгляд и пожала плечами.

— Не думала, что ты услышишь это, Джордж, — тихо сказала женщина. — Но раз уж…

— Да, раз уж я услышал.

— Ладно! — Она опять пожала плечами. — Теперь, пожалуй, всё равно.

Он подошел к ней.

— Ты… ты… — просипел он. — По-моему… по-моему, ты… ты такая сплетница!

Амелия попытался показать, что его слова ее не касаются, равнодушно рассмеявшись, но смех получился отрывистым и натужным. Она обмахивалась веером и смотрела в распахнутое окно.

— Конечно, если хочешь подлить масла в огонь, хоть у нас и без этого проблем достаточно, Джордж, можешь идти и доложить, что ты тут наподслушивал…

Старик Бронсон в сердцах поднялся с кресла.

— Твоя тетя говорила глупости, потому что расстроилась из-за дел, Джордж, — сказал он. — Не понимает, что говорит, да и сама она, как и все вокруг, не верит в эту ерунду — никто в это не верит!

Джордж сглотнул, и вдруг его глаза повлажнели.

— Никто… никто и не должен верить! — сказал он, вышел из комнаты и покинул дом. Он тяжело ступал по каменной лестнице парадного входа, но, спустившись, вдруг остановился, моргая от ослепительного солнечного света.

Перед воротами его дома, за широким газоном особняка деда, Изабель садилась в коляску, в которой уже были тетя Фанни и Люси Морган. Картинка казалась вырезанной из журнала мод: три нарядных леди под кружевными зонтиками; очертания экипажа изящны, как скрипка; пара гнедых в блистающей серебром сбруе; серьезный черный кучер, которого Изабель, будучи одной из Эмберсонов, не постеснялась даже в этом городке обрядить в черную ливрею, высокие сапоги, белые бриджи и треуголку с кокардой. Коляска со перезвоном тронулась, и, заметив Джорджа на лужайке Майора, Люси помахала ему рукой, а Изабель послала воздушный поцелуй.

Но Джордж вздрогнул и притворился, что не заметил их, делая вид, что что-то ищет в траве, и не поднимал головы, пока коляску не перестало быть слышно. Через десять минут из особняка выскочил рассерженный Джордж Эмберсон и отмахнулся от бледного племянника, кинувшегося к нему:

— Некогда болтать, Джорджи.

— Нет, есть. Лучше поговорим!

— Ну, в чем дело?

Юный тезка утянул его подальше от дома.

— Хочу рассказать, что только что услышал от тети Амелии.

— Даже не начинай, — сказал Эмберсон. — Я и так в последнее время наслушался от этой тети Амелии.

— Она говорит, что мама поддерживает тебя, потому что ты лучший друг Юджина Моргана.

— Черт побери, какое отношение это имеет к нашим отношениям с твоей мамой?

— Она говорит… — Тут Джордж сглотнул. — Она говорит… — И замялся.

— Ты не заболел? — спросил дядя со смешком. — Но если это из-за слов Амелии, то неудивительно! Что еще она сказала?

Джордж, почувствовав подступающую тошноту, вновь сглотнул, но при поддержке дяди всё же сумел продолжить:

— Она говорит, что маме надо, чтобы ты поддерживал ее в отношениях с Юджином Морганом. Говорит, тетя Фанни всего лишь прикрытие для этого.

Эмберсон презрительно усмехнулся.

— Это чудо, до какой дряни может додуматься разозленная женщина! Надеюсь, ты и сам понял, что это ее собственные глупые выдумки?

— Понял.

— Так в чем же дело?

— Она говорит… — Джордж опять умолк. — Говорит… намекает, что люди уже… уже сплетничают про это.

— Что за чушь! — воскликнул дядя. Джордж измученно посмотрел на него:

— Точно не сплетничают?

— Ерунда! Твоя мама на моей стороне, потому что знает, что Сидни свинья и всегда был свиньей, как и его злобная женушка. Я пытаюсь защитить имущество твоей мамы и свое собственное, понимаешь? Видишь ли, они негодуют, потому что Сидни всегда из отца веревки вил, но тут вмешалась твоя мать, и им известно, что вмешалась она по моей просьбе. Они продолжают упорствовать и злятся… а Амелия никогда не умела следить за языком! В этом-то и дело.

— Но она говорит, — жалко настаивал Джордж, — говорит, что ходят сплетни. Говорит…

— Слушай, молодой человек! — Эмберсон добродушно рассмеялся. — Да, возможно, ходят вполне безобидные слухи о том, что тетя Фанни вешается на беднягу Юджина, и в этих разговорах есть и моя вина. Людей забавляют такие вещи. Фанни всегда неровно к нему дышала, даже двадцать с лишним лет назад, до его отъезда. Нельзя корить бедняжку тем, что она взялась за старое, и я даже не уверен, что не понимаю, зачем она втянула в это твою маму.

— То есть?

Эмберсон положил руку на плечо Джорджа.

— Ты любишь подразнить тетю, — сказал он, — но на твоем месте я бы этой темы не касался. Фанни мало что видела в этой жизни. Знаешь, Джорджи, быть чьей-то тетушкой отнюдь не предел мечтаний, что бы ты по этому поводу ни думал! Я и сам не знаю, что в жизни Фанни хорошего, кроме ее чувств к Юджину. Она всегда любила его, и то, что кажется нам смешным, для нее вопрос жизни и смерти. Я не отрицаю, что Юджин Морган неравнодушен к твоей маме. Да, и это тоже "всегда так было", но я не сомневаюсь, что он настоящий рыцарь, Джордж, — возможно, сумасшедший, ты же читал "Дон-Кихота". И твоей матери он тоже нравится — больше, чем любой другой мужчина не из нашей семьи, и она сильно интересуется им — "так было всегда". Ну вот, пожалуй, и всё, кроме…

— Кроме чего? — быстро спросил Джордж, когда дядя сделал паузу.

— Кроме… — Эмберсон усмехнулся и начал по-другому: — Вот что я тебе по секрету скажу. По-моему, Фанни большая хитрюга, для невинной старой девы! Гадостей она делать не будет, но она великий дипломат, в кружевных рукавах которого куча козырей! Кстати, ты не замечал, как она гордится своими руками? Всегда машет ими перед носом бедного Юджина! — Он расхохотался.

— Не вижу в этом никакого секрета, — произнес Джордж. — Я думал…

— Не торопись! А вот теперь секрет — не забывай об этом! — и тут я буду чертовски прав, юный Джорджи: Фанни использует твою маму как приманку. Она делает всё возможное, чтобы твоя мама встречалась с Юджином, потому что думает, что Юджин здесь из-за Изабель. Фанни ни на шаг не отходит от твоей мамы, и когда Юджин встречается с Изабель, он встречается с Фанни. Фанни считает, что он настолько привыкнет к ее присутствию, что однажды будет и на ее улице праздник! Видишь ли, наверное, она боится — и не зря боится, бедняжка! — что если Юджин поссорится с Изабель, его ей больше не видать. Вот так! Понял?

— Ну, вроде да. — Однако Джордж ничуть не повеселел. — Если ты уверен, что сплетничают именно о тете Фанни. Если это так…

— Не глупи, — посоветовал дядя и повернулся, чтобы уйти. — Я на неделю еду на рыбалку, чтоб отдохнуть от этой бабенки и ее свиньи-мужа. — Он махнул рукой в сторону особняка, давая понять, что это про мистера и миссис Сидни Эмберсон. — Тебе тоже рекомендую, раз уж ты начал прислушиваться к этим бредням! До встречи!

Джордж немного успокоился, но совсем забыть не мог: слово преследовало его, как воспоминание о ночном кошмаре. "Сплетни!"

Он стоял и смотрел на дома напротив особняка, и хотя ярко светило солнце, над ними словно нависли таинственные грозные тени. Эти дома никогда не нравились ему, ну, кроме самого большого, принадлежащего семье его преданного оруженосца, Чарли Джонсона. Когда-то Джонсоны владели участком шириной в три сотни футов, но продали его, оставив себе лишь жалкую лужайку на входе, и теперь там, где раньше вольготно стоял один дом, теснились целых пять. Та же картина наблюдалась со всех сторон: старые кирпичные домищи возвышались в окружении двух или трех домиков, притулившихся к ним, и многие из этих убогих соседей требовали чистки и покраски, но даже выглядящие так дешево здания теперь при постройке стоили не меньше, чем большие дома, чьи дворы они заполонили. И только Джордж стоял на обширном газоне, точно вынырнувшем из прошлого, — на просторном, аккуратно подстриженном зеленом лугу, принадлежащем одновременно двум особнякам, Майора и его дочери. Эта безмятежная поляна, не тронутая ничем, кроме двух гравийных выездов, оставалась последним отблеском былого величия Эмберсон-эдишн.

Джордж пристально вглядывался в уродливые дома напротив и ненавидел их даже больше, чем обычно, но тут по телу пробежала дрожь. Не исключено, что сброд, проживающий там, сидит у окон и смотрит на особняки; не исключено, что при этом они осмеливаются трепать языками…

Джордж невнятно выругался и быстро пошагал к воротам своего дома. Вернулась коляска, но там сидела только мисс Фанни; она соскочила на землю, оставив кучера ждать.

— Мама где? — резко спросил Джордж тетю.

— У Люси. Я вернулась забрать рукоделие, потому что для прогулки слишком жарко. Я спешу.

Но когда они вошли в дом, он опять задержал ее, не дав взбежать по лестнице наверх.

— Мне некогда, Джорджи, надо срочно назад. Я обещала твоей маме…

— Послушай! — сказал Джордж.

— Ну что еще?

Он повторил ей слова Амелии. Однако в этот раз он оставался спокоен, в отличие от эмоционального обращения к дяде: теперь нервничала Фанни, мгновенно покрасневшая и с разгоревшимися глазами.

— С какой стати ты говоришь мне всю эту дрянь? — взволнованно спросила она.

— Просто хочу узнать, кто из нас должен рассказать обо всем отцу…

Фанни топнула ногой.

— Дурак малолетний! Совсем ничего не соображаешь!

— Я попросил бы…

— Он попросил бы, только посмотрите на него! Твой отец болен, а ты…

— Мне так не кажется.

— А мне кажется! И ты хочешь растревожить его ссорой внутри семейства Эмберсонов! Вечно ты суешь нос не в свои дела!

— Ну, я…

— Если хочешь, давай, рассказывай отцу! Пусть еще заболеет из-за того, что его глупый сын прислушивается к бреду сумасшедшей!

— То есть ты уверена, что никто про вас не сплетничает?

У возмущенной Фанни не нашлось слов для ответа. Она лишь презрительно зашипела и щелкнула пальцами. Потом высокомерно спросила:

— Что еще ты хочешь знать?

Джордж побледнел сильнее и сказал:

— Неужели в данных обстоятельствах не было бы лучше, если бы наше семейство перестало так близко общаться с семьей Морганов, хотя бы на время. Было бы лучше…

Фанни недоверчиво посмотрела на него.

— Ты хочешь перестать видеться с Люси?

— Я как-то не подумал о деле с такой стороны, но если это будет необходимо, чтобы прекратить разговоры о моей маме, я… я… — Он замешкался, и вид у него был несчастный. — Я предлагаю, чтобы все мы… на время… наверно, на время… было бы лучше…

— Слушай, — перебила она его. — Давай уладим возникшее недоразумение прямо сейчас. Если Юджин Морган придет в этот дом, чтобы, например, увидеться со мной, не будет же твоя мама вскакивать и мчаться прочь, как только он появится? Что ты хочешь от нее ждешь — оскорбления гостя? Или ты предпочтешь, чтобы она обидела Люси? Тут никакой разницы. Так что тебе нужно? Ты и в самом деле так любишь тетю Амелию, что хочешь угодить ей? Или ты по-настоящему ненавидишь тетю Фанни, раз хочешь… хочешь… — Она задохнулась, поискала носовой платок — и вдруг расплакалась.

— Ну смотри, — сказал Джордж, — я не ненавижу тебя, теть Фанни. Всё так глупо. Я не…

— Ненавидишь! Ненавидишь! Ты хочешь… разрушить единственное… что у меня… что когда-либо… — Не в силах продолжать, она беззвучно уткнулась в платок.

Джорджа мучила совесть, а его собственные проблемы вдруг показались пустяками: ему сразу стало ясно, что волноваться не о чем. Он понял, что его тетка и впрямь несчастная старушка и нелепо придавать значение ее скандальным выходкам. Будучи человеком по сути добросердечным, тем более в такой ситуации, Джордж даже пожалел Фанни, которая вот так выразительно выдала свои чувства, и ему пришло в голову, что и мама жалеет Фанни даже больше, чем он. Это объясняло всё.

Он неловко похлопал несчастную даму по плечу.

— Ну, ну! — произнес он. — Я не имел в виду ничего плохого. Конечно, нечего на тетю Амелию внимание обращать. Всё хорошо, теть Фанни. Не плачь. Мне и самому полегчало. Давай успокаивайся, я с тобой тоже поеду. Всё нормально, ничего не случилось. Да приободрись ты!

Фанни приободрилась, и вот обычно враждующие тетя с племянником в полном согласии ехали в коляске по раскаленному солнцем Эмберсон-бульвару.

Глава 14

Последним словом Люси перед отъездом Джорджа в университет стало "почти" — в тот судьбоносный вечер она почти согласилась "всё прояснить". Она почти согласилась стать его невестой. Джорджу не понравилось это "почти", но понравилось, с какой радостью она надела на шею сапфировый медальон с крохотной фотографией Джорджа Эмберсона Минафера внутри: в свой последний вечер дома он вступил в новый чудесный мир. Ведь, даже отказавшись поцеловаться с ним на прощание, будто это его желание было наинелепейшим капризом, она вдруг приблизила свое лицо к его и оставила на щеке самое настоящее перышко из крыла феи.

Месяц спустя она написала ему:

Нет. Пусть останется почти.

Разве у нас почти всё не прекрасно? Сам знаешь, как ты дорог мне. Я думаю о тебе с первой минуты нашего знакомства, и я уверена, что ты тоже сразу понял это… боюсь, что понял. Боюсь, что ты всегда это знал. Но в вопросе помолвки я не осторожничаю, как тебе показалось, дорогой. (Я всегда перечитываю слово "дорогая" в твоих письмах, так же, как и ты в моих, правда, я каждый раз опять и опять перечитываю твои письма целиком!) Но помолвка настолько серьезная вещь, что пугает меня. Она затрагивает очень многих, не только нас с тобой, и это тоже пугает меня. Ты пишешь, что я слишком "легкомысленно" отношусь к твоим чувствам, да и "на наши отношения смотрю слишком легкомысленно". Ну не странно ли? Потому что я воспринимаю всё гораздо серьезнее, чем ты. Я не удивлюсь, если на старости лет буду по-прежнему думать о тебе, даже если мы будем далеко друг от друга, возможно, с кем-то другим, даже если ты давным-давно меня позабудешь! "Люси Морган, — скажешь ты, увидев мой некролог. — Люси Морган? Дайте подумать, кажется, имя мне знакомо. Разве я когда-то не знал эту Люси Морган?" А потом ты покачаешь седой головой и погладишь побелевшую бороду — у тебя будет такая замечательная длинная белая борода! — и скажешь: "Нет. Кажется, никакой Люси Морган я не помню, и с чего я взял, что мы были знакомы?" Бедная я, бедная! Я и глубоко под землей буду думать, узнал ли ты о моей смерти и что сказал по этому поводу! На сегодня всё. Не работай чересчур много… дорогой!

Джордж сразу схватился за перо и бумагу, грустно, но настоятельно прося Люси не представлять его с бородой, пусть и замечательной и отрощенной в преклонном возрасте. Выдвинув протест по поводу воображаемой бороды, он закончил послание словами мягкими и даже нежными, а потом прочитал письмо от мамы, пришедшее с той же почтой. Изабель писала из Эшвилла, куда только что приехала с мужем.

По-моему, папа выглядит лучше, милый, хотя мы здесь всего несколько часов. Может, нам повезло найти место, где он поправится. Доктора тоже надеются на это, и, вероятно, наша поездка будет стоить всех усилий, которые мы потратили, вытаскивая папу отдохнуть. Бедняга, он так переживал, не о собственном здоровье, а из-за того, что придется оставить все деловые заботы в конторе и на время забыть о них — если ему вообще это удастся! Но давление семьи и друзей было невероятным, ведь отец, и брат Джордж, и Фанни, и Юджин Морган не переставали уговаривать его поехать — и он был вынужден сдаться. Боюсь, я так беспокоилась о том, чтобы он выполнял предписания докторов, что не могла должным образом поддерживать брата Джорджа в его затруднении с Сидни и Амелией. Мне так жаль! Я никогда не видела Джорджа настолько расстроенным — они получили всё, что хотели, и скоро уплывут, как я слышала, жить во Флоренцию. Отец сказал, что устал от постоянных споров, правда, он выразился иначе — от "нытья". Не понимаю людей, ведущих себя таким образом. Джордж говорит, хоть они и считаются Эмберсонами, они плебеи! Боюсь, что почти согласна с ним. По крайней мере полагаю, что вели они себя неподобающе. Сама не пойму, зачем вываливаю это на тебя, бедненький мой! Всё это забудется задолго до твоего приезда на каникулы, и тебя никак или почти никак не коснется. Не думай об этих глупостях!

Папа ждет, что я отправлюсь с ним на прогулку, — это хороший знак, потому что в последнее время дома он совсем не хотел гулять. Не буду заставлять его ждать. Не забывай надевать плащ и калоши в дождь, а когда станет холодать, носи пальто. Видел бы ты своего папу! Выглядит гораздо лучше! Если ему тут понравится, мы останемся недель на шесть. Но ему, кажется, уже нравится! Он только что крикнул мне, что пора. Не кури слишком много, мой милый мальчик.

С любовью, твоя мама Изабель

Но ей не удалось удержать мужа там так надолго. Ей нигде не удалось его удержать. Через три недели после письма она вдруг телеграфировала сыну, что они срочно отправляются домой, а через четыре дня, когда они с приятелем, насвистывая что-то после обеда в клубе, вошли в кабинет, на столе лежала еще одна телеграмма.

Он прочитал ее дважды, прежде чем понял смысл.

Папа оставил нас в десять сегодня утром, милый. Мама

Товарищ не мог не заметить, как изменилось лицо Джорджа.

— Плохие новости?

Джордж оторвал ошеломленный взгляд от желтого листочка.

— Отец, — тихо сказал он. — Она пишет… пишет, что он умер. Мне надо срочно домой.

Когда он приехал, его встречали дядя Джордж и Майор — впервые дед приехал на вокзал встречать внука. Пожилой джентльмен ожидал его, сидя в карете (которая по-прежнему нуждалась в покраске) у входа на станцию, но при появлении Джорджа вышел и схватил за руку дрожащими пальцами.

— Бедняга! — повторял он, поглаживая юношу по плечу. — Бедняга! Бедный Джорджи!

Джордж еще не осознал всей горечи потери, а был как в тумане, и пока Майор гладил его, приговаривая "Бедный мальчик", ему мучительно хотелось сказать старику, что он не пудель. Но вместо этого он прошептал "спасибо" и залез в карету, а за ним, с уважительным сочувствием, уселись родственники. Он заметил, что за поездку к дому нервная дрожь Майора никуда не исчезла, да и выглядел он гораздо хуже, чем летом. Однако по большей части Джордж прислушивался к собственным чувствам, точнее, к отсутствию оных, но беспокойное сострадание деда и дяди заставило его притворяться. Он не был раздавлен горем, хотя знал, что должен быть, и, втайне сгорая со стыда, скрывал черствость за лживой печалью.

Но когда его ввели в комнату, где лежало то, что недавно было Уилбуром Минафером, притворство как рукой сняло, и на него обрушалась вся боль утраты. Ему надо было лишь увидеть это навек недвижимое подобие тихого человека, всегда незримо присутствовавшего в его жизни, — настолько незримо, что Джордж редко осознавал, что отец действительно всегда рядом с ним. И вот он в гробу и так тих, что кажется живым; всё это вдруг обрушилось на Джорджа. В минуту этого неожиданного, разрывающего сердце порыва Уилбур Минафер стал ему настоящим отцом, таким, каким никогда не был при жизни.

Джордж вышел из комнаты, придерживая одетую в черное мать, плечи его сотрясались от рыданий. Он обнял маму, а она нежно успокаивала его; наконец он достаточно пришел в чувства, чтобы подумать, а не ведет ли себя не по-мужски.

— Я в порядке, мам, — неловко произнес он. — Обо мне не беспокойся, лучше пойди полежи или что там еще, ты такая бледненькая.

Изабель на самом деле была бледна, но то была не смертельная бледность, как у тети Фанни. Горе Фанни полностью поглотило ее, она даже не выходила из своей комнаты, и Джордж не видел ее до следующего утра, когда за несколько минут до начала похорон ее изможденное лицо потрясло племянника до глубины души. Он уже успел стать самим собой, и во время краткой церемонии на кладбище его мысли блуждали, и если он грустил о чем-то, то это была не совсем смерть отца. Рядом с обложенной цветами свежей ямой был небольшой холмик, поросший молоденькой травкой, — там лежал старый Джон Минафер, умерший осенью; рядом с его могилой были могилы дедушки и бабушки Минаферов, второй жены дедушки Минафера и трех ее сыновей, сводных дядьев Джорджа, утонувших, когда перевернулось их каноэ (Джордж был еще малышом). Фанни осталась последней в семье. Чуть поодаль располагался участок Эмберсонов с могилами жены Майора, его двух сыновей, Генри и Мильтона, которых Джордж почти не помнил, и старшей сестры Изабель, тети Эстеллы, умершей совсем юной, еще до рождения племянника. Могильные плиты Минаферов были гранитными, с именами, выбитыми на отполированной стороне; белые мраморные обелиски Эмберсонов возвышались над другими памятниками старого кладбища. Но за ним лежало новое кладбище, открытое несколько лет назад и умело спроектированное современным архитектором. Там стояли новые большие склепы, а обелиски на могилах были выше эмберсоновских, к тому же некоторые были украшены статуями; все эти участки смотрелись моднее и внушительнее, чем те, где покоились Эмберсоны и Минаферы. Вот поэтому Джорджу взгрустнулось, а мысли улетели прочь от отца и погребальной службы.

В поезде, отвозившем его обратно в колледж, эта грусть (хотя какая это была грусть, скорее недовольство) вернулась к нему, преобразовавшись в убеждение, что новое кладбище воплощает в себе дурной вкус, не в смысле архитектуры или скульптуры, а из-за нахальства: эти нувориши словно щеголяли показным невежеством, делая вид, что не знают, что все по-настоящему аристократичные и важные семейства похоронены на старом кладбище.

Недовольство уступило воспоминанию о том, насколько красива была скорбь на мамином лице, когда она прощалась с ним на вокзале, и о том, как ей идет траурный наряд. Он подумал о Люси, с которой удалось увидеться лишь дважды, и как во время этих тихих встреч его не оставляло чувство, что он кажется ей чуть ли не героем: она всем видом показывала, что ценит, как стойко он переносит утрату. Но ярче всего перед глазами вставало отчаявшееся лицо тети Фанни. Он вновь и вновь возвращался к этому воспоминанию, не в силах отогнать его. И еще много дней после приезда в колледж лицо Фанни вдруг возникало перед его мысленным взором, и тогда всё случившееся вновь обрушивалось на него. Ее молчаливое горе потрясло Джорджа до глубины души.

С каждым днем он всё больше сочувствовал своей исконной противнице и даже написал об этом маме:

Боюсь, что бедной тете Фанни кажется, что после смерти папы мы больше не захотим жить с ней в одном доме, ведь я столько раз доводил ее, что она может подумать, что я захочу дать ей от ворот поворот. Я не представляю, куда ей податься и на что жить, если мы сделаем это, но мы, конечно, так с ней не поступим, хотя и уверен, что она ожидает худшего. Она ничего не сказала, но то, как при этом выглядела, не оставило во мне сомнений. Честно говоря, она показалась мне до смерти напуганной. Скажи ей, что я ни за что не причиню ей вреда. Скажи, что всё будет как раньше. Скажи, пусть не вешает нос!

Глава 15

Но Изабель не просто помогла Фанни не вешать носа. Всё, что Фанни унаследовала от отца, старого Алека Минафера, было вложено в предприятие Уилбура, но оно, зачахнув сильнее, чем чах Уилбур, умерло прежде самого бизнесмена. Джордж Эмберсон и Фанни оказались "разорены с небывалой точностью", как выразился сам Эмберсон. У них "не осталось ни гроша, но нет и долгов", продолжил он, объясняя фразу. "Это будто барахтаться, прежде чем утонуть: ты вроде и вынырнул, а из воды не выбрался. Просто чувствуешь, что пока жив".

Он философствовал, потому что ощущал поддержку отца, а вот Фанни, никем не поддерживаемой, было не до философии. Однако, когда начали разбираться в финансах Уилбура, выяснилось, что он застраховал свою жизнь, и Изабель, с охотного согласия сына, немедленно перевела эти деньги на счет золовки. Вложение давало примерно девять сотен дохода в год и избавило Фанни от участи попрошайки и приживалки, и, как опять же сказал Эмберсон, стремящийся ободрить Фанни, теперь "она наследница, всем заводам и чертям назло". Она так и не нашла в себе сил улыбнуться, что не охладило человеколюбивого желания Эмберсона ее повеселить:

— Сама подумай, девять сотен это чудесный доход, Фанни: теперь холостяку, имеющему на тебя виды, придется зарабатывать ровно сорок девять тысяч и сто долларов в год. А тебе, чтобы получить пятьдесят тысяч годовых, всего-то и надо снизойти до него, когда заметишь, что он всеми своими шляпами-галстуками показывает, как к тебе неравнодушен!

Она вяло посмотрела на него, жалко пробормотала что-то об ожидающем ее рукоделии и вышла из комнаты, а Эмберсон, глядя на Изабель, печально покачал головой.

— Всегда знал, что чувство юмора не моя сильная сторона, — вздохнул он. — Боже мой, ее просто так не развеселишь!

Студент в рождественские каникулы домой не приехал. Вместо этого они с Изабель отправились на две недели на Юг. Она гордилась своим здоровым и красивым сыном и всею душой наслаждалась, когда в отеле, в котором они поселились, люди в вестибюле и на просторных верандах задерживали на нем взгляд: она настолько упивалась его присутствием, что не замечала, что на нее смотрят с гораздо большим интересом и симпатией, чем на Джорджа. Она радовалась, что удалось заполучить его на целых две недели; обожала гулять, опираясь на его руку, читать с ним, с ним любоваться морем, но больше всего любила заходить с ним в ресторан.

Но оба не прекращали ощущать, что это Рождество совсем не похоже на другие, проведенные вместе, — это был грустный праздник. А в июне Изабель отправилась на Восток на выпускной сына и прихватила с собой Люси. И всё начало казаться другим, особенно когда на вручение диплома приехал Джордж Эмберсон вместе с отцом девушки. Юджин как раз оказался в Нью-Йорке по делам, а Эмберсон с легкостью убедил его посетить мероприятие, и им удалось прекрасно провести время, сделав новоиспеченного выпускника героем и центром происходящего.

Его дядя заканчивал тот же колледж.

— Моя комната была вон в том корпусе, — сказал он, показывая Юджину на одно из зданий. — Даже не знаю, разрешит ли Джордж моим почитателям повесить там памятную табличку. Сам знаешь, теперь тут всем распоряжается он.

— А сам-то ты вел себя по-другому? Племянники от дядьев недалеко падают.

— Только Джорджу не говори, что он такой же, как я. Нам следует щадить чувства молодого джентльмена.

— Да, — согласился Юджин. — Будем высовываться, он и нам жить запретит.

— Я уверен, что в его возрасте у меня было не всё так плохо, — задумчиво сказал Эмберсон, пока они пробирались через праздничную толпу. — Хотя бы потому, что у меня имелись братья и сестры и маме было некогда кудахтать над одним мной, да и внук я был не единственный. Отец всегда баловал Джорджи так, как никого из родных детей.

— Чтобы прояснить распределение добра и зла в душе Джорджи, надо знать всего лишь три вещи, — засмеялся Юджин.

— Три?

— Он единственный ребенок Изабель. Он Эмберсон. Он мальчик.

— Ну, господин пророк, и что здесь хорошо, а что плохо?

— Всё хорошо и плохо одновременно, — ответил Юджин.

И вот они заметили предмет своего обсуждения. Джордж прогуливался под вязами с Люси и, помахивая тросточкой, показывал на различные объекты и места, приобретшие за прошедшие четыре года историческую ценность. Мужчины не могли не отметить беспечность и грациозность его жестов, а также манеру преподносить себя — подсознательно властную: тут он владел и землей под ногами, и ветвями над головой, и старыми постройками вокруг, и Люси.

— Не знаю, — сказал Юджин, озорно улыбнувшись. — Не знаю. Вот говорил я о нем как о человеке, а теперь не знаю. Может, он божество.

— Неужели и я был таким? — простонал Эмберсон. — Ты же не думаешь, что это обязательная стадия развития любого Эмберсона?

— Не волнуйся! По меньшей мере половина его натуры сейчас это сочетание юности, красоты и колледжа, но даже самые великолепные Эмберсоны преодолевают свое великолепие и со временем становятся людьми. Хотя для этого требуется нечто большее, чем время.

— Да, мне потребовалось больше, — согласился друг и печально покачал головой.

И они поспешили к самому прекрасному Эмберсону, внешне не тронутому временем и бедами. Она задумчиво стояла в тени огромных деревьев и издали приглядывала за Джорджем и Люси, но, увидев, что к ней идут, сделала шаг навстречу.

— Как очаровательно, правда? — сказала она и взмахнула обтянутой черным рукой в сторону ярко одетой толпы, гуляющей по университету и сбивающейся в кучки вокруг виновников торжества. — Они так рвутся жить, с такой отвагой, все эти мальчики, — это трогательно. Но, конечно, сами они не осознают, как это трогательно.

Эмберсон кашлянул.

— Да, они себя умилительными не считают, это точно! Мы с Юджином только что беседовали как раз о подобном. Знаешь, о чем я думаю, когда вижу все эти гладкие, торжествующие юные лица? Я всегда думаю: "А, жизнь-то вам покажет!"

— Джордж!

— О да, — сказал он. — Жизнь очень изобретательна, и у нее есть отдельная плетка для каждого маминого сына!

— Может быть, — огорченно ответила Изабель, — может быть, некоторым матерям удастся отвлечь удар на себя.

— Ни за что и никогда, — горячо уверил ее брат. — Никогда на лицах матерей не появятся морщины, предназначенные сыновьям. Полагаю, ты понимаешь, что эти юные лица покроются морщинами?

— Может и нет, — сказала она с грустной улыбкой. — Может, времена изменятся и морщин ни у кого не будет.

— Время пощадило только одного человека из всех мне знакомых, — сказал Юджин. И засмеялся, увидев удивленные глаза Изабель, после чего она поняла, что сама была этим человеком. К тому же он не соврал, и она знала об этом. Поэтому залилась очаровательным румянцем.

— Так что конкретно покрывает лицо морщинами? — спросил Эмберсон. — Время или беды? Конечно, мы не можем предполагать, что это делает мудрость, — это же обидит Изабель.

— Я знаю, откуда берутся морщины, — сказал Юджин. — Некоторые от возраста, некоторые от бед, некоторые от работы, но самые глубокие — от потери веры. Самые чистые лбы у тех, кому есть во что верить.

— Во что? — тихо спросила Изабель.

— Во всё подряд!

Она бросила на него удивленный взгляд, и он расхохотался, как и до этого, когда она посмотрела так же.

— О да, ты точно веришь! — сказал он.

Она пару секунд не отводила от него глаз, ставших необычайно серьезными, доверяющими и вопрошающими одновременно, будто она была уверена, что всё, что бы он ни говорил, правильно. Потом отрешенно посмотрела вниз, словно спрашивая уже себя.

— Почему бы и нет, я верю, — вдруг изумленно сказала она, подняв глаза, — я верю, что верю!

Оба мужчины засмеялись.

— Изабель! — воскликнул брат. — Ну ты и дурочка! Иногда кажется, что тебе всего четырнадцать!

Но это напомнило ей о том, зачем она в этом месте:

— Боже мой! Дети-то куда подевались? Надо скорее найти Люси, а Джорджу пора идти и садиться с другими выпускниками. Пошли их догонять.

Она взяла брата под руку, и все трое двинулись на поиски, озираясь в толпе.

— Любопытно, — произнес Эмберсон, поняв, что парочки нигде не видно. — Даже в такой толпе вроде нельзя не заметить хозяина.

— Тут сегодня несколько сотен хозяев, — сказал Юджин.

— Нет, то всего-навсего хозяева университета, — парировал дядя Джорджа. — Мы же ищем хозяина вселенной.

— А вот и он! — радостно закричала Изабель, не обращая внимания на вышучивание. — И вовсе он не такой!

Но спутники всё еще посмеивались над ней, даже когда присоединились к повелителю вселенной и его красотке-подружке; Эмберсон с Юджином наотрез отказались объяснять причину своего веселья даже потребовавшей этого Люси, но настроение у героев дня было столь добродушное, что из всех пятерых вышла преотличная компания, то есть четверо стали благодарной аудиторией для пятого, который так и искрился радостью и благостью.

Джордж не отличался особыми академическими достижениями или успехами в общественной работе; он относился к этим сферам со снисходительной терпимостью, ведь "его братия в такие дела особо не вяжется", — именно так он объяснил это Люси. Чем предпочитает заниматься его компания, осталось непонятным; Джордж, как и его дружки, небрежно уклонялся от прямых ответов, после чего можно было быть уверенным лишь в том, что все они увлекались опереттой. На расспросы Люси один из них ответил вопросом, чуть пролившим свет на их предпочтения: "А вам не кажется, — сказал он, — что наслаждаться чем-то будет получше, чем делать что-то?"

Он проговорил "будет получше" как "будит паалучше", коверкая слова намеренно, прекрасно осознавая, что делает. Вечером Люси передразнила его в разговоре с Джорджем, но Джордж даже не улыбнулся: он и сам был иногда склонен играть с произношением. Эта склонность стала одним из навыков, приобретенных Джорджем за четыре года.

Он затруднился бы сказать, что еще приобрел в университете, если бы кто-нибудь вдруг спросил его об этом, не дав времени на размышления. Он научился сдавать экзамены быстрой зубрежкой, то есть трех или четырех суток ему было достаточно, чтобы нахвататься верхушек по любому предмету, будь то наука, философия, литература или лингвистика, и он мог вполне сносно ответить на шесть вопросов из десяти. Знания, необходимые для такого подвига, держались в голове до успешной сдачи экзамена, а потом испарялись из нее, не оставляя следа. Джордж, как и его "братия", не только предпочитал "наслаждаться, а не делать", но ограничил свою учебу "наслаждением", явно готовясь продолжить заниматься тем же и после получения диплома. А когда Люси робко, но настойчиво заставила его объяснить, что его приятель подразумевал под "чем-то", что звучало так красиво и высокомерно, Джордж лишь приподнял бровь, показывая, что это должно быть понятно без комментариев, но всё же снизошел: "А, так то семья и всё такое… жизнь джентльмена, полагаю".

После этого Люси несколько секунд смотрела вдаль, не говоря ни слова.

Глава 16

— Не похоже, что тете Фанни лучше, — сказал Джордж маме через несколько минут после возвращения домой. Он стоял на пороге ее спальни с полотенцем, вытираясь после поспешного умывания перед ужином, который Фанни суетливо накрывала в столовой на первом этаже. Изабель не послала телеграмму, и они застали Фанни врасплох, приехав на извозчике в одиннадцать, а Джордж тут же потребовал "приличной еды". (За четыре часа до этого он публично отчитал официанта в вагоне-ресторане, выведя того из себя.)

— Она принимает всё так близко к сердцу, — заметил он приглушенным голосом, так как одновременно с этим вытирал лицо. — Она когда-нибудь оправится? Я-то думал, тетя обрадуется, если мы отдадим ей страховку… целиком отдадим, безо всяких условий. А она выглядит как тысячелетняя старуха!

— Иногда она всё-таки больше похожа на девочку, — сказала мама.

— Но случалось ли такое после смерти отца?

— Изредка, — задумчиво сказала Изабель. — Ей станет лучше, только время пройдет.

— Времени следует поторопиться, по-моему, — выдал Джордж и вернулся к себе в комнату.

Когда они спустились, он объявил, что салат из семги, холодная говядина, сыр и пирог, выставленные на стол Фанни, не пожелавшей беспокоить прислугу, вполне приемлемы. Путешествие утомило Изабель, она не съела ни крошки, но с тихим удовольствием наблюдала за хорошим аппетитом сына и рассказывала золовке о церемонии вручения диплома. Наконец она поцеловала обоих на прощание — при этом Джорджа она поцеловала в затылок, чтобы не отрывать от еды, — и оставила тетю наедине с племянником.

— Бледность никогда не была ей к лицу, — рассеянно сказала Фанни после ухода Изабель.

— Чё говоришь, теть Фанни?

— Ничего. Кажется, мама с тобой развлекалась? Много выходили?

— Разве такое возможно? — весело спросил Джордж. — В трауре она, конечно, ничего такого не делала, просто сидела и смотрела. Да и Люси, кстати, тоже.

— Наверное, — согласилась тетя. — Как Люси добралась до дома?

Джордж удивленно посмотрел на нее.

— Тем же поездом, что и мы, конечно.

— Я не о том, — объяснила Фанни. — С вокзала. Вы ведь сначала завезли ее, а после поехали к себе?

— Нет. Она, разумеется, поехала домой с отцом.

— Понимаю. Значит, Юджин приезжал на вокзал вас встречать?

— Нас встречать? — повторил Джордж, возобновляя атаку на рыбный салат. — Такое возможно?

— Не знаю, о чем ты, — устало ответила Фанни печальным тоном, который уже вошел у нее в привычку. — Не видела его с самого отъезда твоей мамы.

— Естественно, — сказал Джордж. — Он был на Востоке.

Тут глаза Фанни широко распахнулись.

— Ты его видел?

— Естественно, мы ведь вместе возвращались домой!

— Вот как! — резко отозвалась она. — Он был с вами все эти дни?

— Нет, только в поезде и последние три дня до отъезда. Его притащил дядя Джордж.

Фанни вновь прикрыла глаза и сидела молча, пока Джордж не отодвинулся от стола и не зажег сигарету, показывая, как он доволен едой.

— Хозяйка ты хорошая, — благодушно сказал он. — Знаешь, как подать красиво и чтоб на вкус было хорошо. Вряд ли ты долго останешься одинока, если городские холостяки и вдовцы просто заметят…

Фанни не слушала его.

— Это немного странно, — сказала она.

— Что странно?

— Твоя мама не упомянула, что мистер Морган был с вами.

— Наверно, просто не посчитала важным, — беззаботно заметил Джордж, а так как настроение у него было замечательное, он решил, что безобидное поддразнивание может немного развеселить расстроенную тетю. — Скажу я тебе кое-что по секрету, — серьезно произнес он.

Она изумленно уставилась на него:

— Что?

— Ну, мне показалось, что мистер Морган большую часть времени выглядел рассеянным, а одевался гораздо элегантнее, чем обычно. Дядя Джордж сказал, что дела на автозаводе идут как нельзя лучше, а еще была победа в гонках! И я не удивлюсь, если паренек всего-то и ждал, пока накопит деньжат, чтоб сделать предложение.

— Какой "паренек"?

— Паренек Морган, — засмеялся Джордж. — Чесслово, теть Фанни, я ничуть не удивлюсь, если на днях ему захочется переговорить со мной, чтоб сказать, что его намерения благородны, и попросить разрешения ухаживать за тобой. И что мне ему ответить?

Фанни разрыдалась.

— Господи! — воскликнул Джордж. — Это ж только шутка. Я не хотел…

— Отстань, — безжизненно сказала она и, задыхаясь от рыданий, встала и начала убирать со стола.

— Ну, теть Фанни…

— Просто отстань.

— Я ж плохого не хотел, теть Фанни! — Джордж растерялся. — Я ж не знал, что тебя это так ранит.

— Шел бы ты спать, — уныло сказала она, не переставая плакать и прибираться.

— Ладно тебе, поживем — увидим, — настаивал он. — А со стола завтра уберет прислуга.

— Нет.

— Почему нет?

— Отстань.

— О господи! — простонал Джордж, направляясь к двери. Там он обернулся: — Слушай, тетя Фанни, зря ты всю эту уборку затеяла. Зачем нам дворецкий и три горничные, если…

— Просто уйди.

Он послушался, но даже на лестнице до него доносилось жалкое завывание из столовой.

— Вот ведь! — проворчал он, заходя к себе и думая, как сложно жить с человеком, настолько остро реагирующим на невинные шутки. Тихонько насвистывая себе под нос, он подошел к окну и посмотрел на темную громадину особняка деда. Наверху горел свет; наверно, только что прибывший дядя разговаривал там с Майором.

Джордж перевел взгляд на газон и заметил что-то непонятное, не виденное им прежде. Кажется, это были бесформенные кучи земли, но, не придав этому значения, он подумал, что что-то не так с канализацией или водопроводными трубами, поэтому всё и раскопали. Он надеялся, что ремонт долго не продлится, он же терпеть не может, когда ямы и грязь обезображивают лужайку, пусть и временно. Особо не тревожась, он задернул шторы, зевнул и начал раздеваться, оставив все вопросы до утра.

Но утром он совершенно забыл об этом и отдернул занавески, впуская в комнату свет, ни разу не взглянув вниз. Одевшись, он случайно подошел к окну и скользнул взглядом по двору. Его словно стукнуло током, и от негодования он проревел что-то невнятное. Выбежав из комнаты и скачками преодолев лестницу, он вырвался на крыльцо и поближе рассмотрел раскуроченный газон, выпаливая ругательства в безоблачное летнее небо, которому, впрочем, было всё равно. Между особняками мамы и деда выкопали котлованы под фундаменты для пяти новых домов в нескольких футах друг от друга. Их уже обкладывали, и весь газон был в поддонах с кирпичом, штабелях бревен, кучах песка и емкостях с раствором.

Было воскресенье, но рабочих, виновных в безобразиях, это не останавливало, а появление Джорджа даже позабавило их. Разъяренный оратор всё не прекращал монолог, и с одной из площадок к нему вышел джентльмен в комбинезоне и одарил внимательным взглядом.

— Легче не стало, племянничек? — с интересом спросил он. — В детстве ты словечек, гляжу, поднахватался — давненько я их не слышал, думал, они успели устареть.

— А кто бы не ругался? — спросил разгневанный Джордж. — Черт побери, о чем дед думает, допуская такое?

— По моему личному мнению, — спокойно ответил Эмберсон, — он думает о том, как повысить доходность участка, сдавая дома в аренду.

— Господи, других способов повысить доходность нет что ли?

— Господи, сам не видишь, что нет?

— Это отвратительно! Это же чертова деградация! Это преступление!

— Не знаю, что в этом преступного, — сказал дядя, перешагивая через валяющиеся доски и подходя поближе. — Хотя такое решение может оказаться ошибочным. Твоя мама попросила не говорить тебе до приезда, боясь испортить праздник в университете. Так не хотела расстраивать тебя.

— Расстраивать! О господи, надо думать, что я расстроюсь. Он впадает в детство. Как ты-то допустил такое, тысяча ч…

— Пусть лучше будет тысяча ангелов, Джордж, всё-таки воскресенье. Ну, лично я думаю, что решение ошибочно.

— А я про что?

— Да, — сказал он. — Лично я хотел, чтобы вместо этих домов здесь стоял один многоквартирный дом.

— Многоквартирный дом! Здесь?

— Да, я хотел сделать так.

Джордж в отчаянии сомкнул руки в замок.

— Многоквартирный дом! О господи!

— Не переживай! Твой дедушка меня не послушал, но однажды он пожалеет об этом. Ему кажется, что люди не захотят жить в жалких квартирках, если смогут получить целый дом с газоном и задним двором. Говорит, многоквартирные дома в этом городе не приживутся, клянется, что это просто мода и они опустеют, как только перестанут быть в диковинку. Поэтому наотрез отказался строить такой.

— Старик становится жадным?

— Это едва ли! Сам знаешь, сколько он отдал Сидни и Амелии!

— Я, конечно, не говорю, что он скряга, — сказал Джордж. — Бог свидетель, сколько он дает маме и мне, но почему он просто не продал что-то или не придумал чего-то в этом роде?

— Кстати, — холодно ответил Эмберсон, — по-моему, он время от времени кое-что распродает.

— Господи, это-то зачем? — воскликнул Джордж.

— Чтобы получить наличность, — тихо сказал дядя. — Как я понимаю.

— Ты ведь шутишь… или пытаешься пошутить!

— Лучше думай так., - примирительным тоном сказал Эмберсон. — Воспринимай всё как шутку… а пока, если ты не позавтракал…

— Нет.

— Тогда иди домой и поешь. — Он замолчал и серьезно добавил: — И на твоем месте я бы дедушке ни о чем таком не заикался.

— Я и не собирался с ним об этом говорить, — ответил Джордж. — Он мой дед, и я хочу оставаться вежливым, но сомневаюсь, что смогу, если речь зайдет о таком!

И горестно взмахнув рукой, просто показывая, что слишком быстро после счастливых лет в колледже ощутил всю трагедию жизни, Джордж повернулся и печально побрел в дом завтракать.

Дядя, склонив голову вбок, проводил его взглядом, не лишенным сочувствия, и вновь спустился на строительную площадку, с которой пришел. Будучи философом, он не удивился, когда во второй половине дня, во время поездки в старой карете с Майором, они встретили Джорджа, гонящего Пенденниса во весь опор и несущегося в своей двухместной коляске с Люси.

— Кажется, он оправился, — заметил Эмберсон. — Настроение у него отличнейшее.

— Что ты сказал?

— Ваш внук, — объяснил Эмберсон. — Сегодня утром он вздумал хандрить, но сейчас весело проскакал мимо.

— И почему хандрил? Неужели замучили угрызения совести из-за того, сколько денег он пустил на ветер в колледже? — Майор усмехнулся, но всё еще был мрачен. — Интересно, что он там обо мне думает, — проворчал он напоследок.

— Думает, что вы сделаны из золота, — предположил сын и мягко добавил: — И частично он прав, отец.

— То есть?

— Сердце у вас золотое.

Майор печально засмеялся.

— Наверное, поэтому у меня иногда так ноет в груди. Этот город давит на мое старое сердце, Джордж, давит, катится по нему и стремится похоронить под собой! А когда вспоминаю этих чертовых рабочих, роющихся на моем газоне и орущих во всю глотку…

— Забудьте, отец. Не думайте об этом. Когда что-то раздражает, лучше обо всем забыть.

— Я стараюсь о таком не забывать, — тихо произнес старик. — И еще помню, что недолго мне осталось помнить. — Он каким-то образом убедил себя, что это была веселая шутка, и расхохотался, ударяя себя по коленям. — Недолго мне осталось, мальчик мой! — Его усмешка была отзвуком приступа веселья. — Недолго. Так недолго!

Глава 17

Юный Джордж явился с визитом к деду на следующее утро, так как всё воскресенье был до ночи занят разнообразными делами и встречами. Они так и не заговорили на тему строительства и котлованов и довольно весело болтали, пока Джордж вскользь не коснулся своих планов. Он, как Майору известно, умелый возница и неплохо бы ему совершенствоваться в этом искусстве: хочется потешить самолюбие, научившись управлять четверкой лошадей. А когда удивленный Майор просто продолжил сидеть, не сказав ни слова, Джордж добавил, что он не собирается "ездить на четверке прям так сразу", даже, наверно, лучше будет начать с пары. Он уверен, что Пенденнис сможет стать коренником, и сейчас только остается докупить "новую двуколку, упряжь и пристяжную кобылу в пару Пенденнису — а это относительно недорого". Даже специально обученного конюха нанимать не надо, подойдет и обычный.

Вот тут Майор решил заговорить.

— Значит, обычный подойдет? — спросил он, не отводя широко раскрытых глаз от внука. — Это замечательно, потому что у нас как раз такой, один-единственный, и есть, Джордж. Один лишь толстый старый Том и остался. Разве ты не заметил, когда вчера забирал Пенденниса?

— А, это не проблема, сэр. Мама одолжит мне своего.

— А у нее есть? — Старик слабо улыбнулся. — Хотел бы я знать… — Он замолчал.

— Что, сэр?

— Не желаешь ли ты отправиться на обучение куда-нибудь в юридическую школу. Я бы с удовольствием выделил тебе определенную сумму на обучение.

Легкость, с которой впадающий в детство старик сменил тему, неприятно поразила Джорджа.

— Законы меня совсем не интересуют, — сказал внук. — Этого мне не надо, никогда не хотел начинать профессиональную карьеру. Насколько я знаю, никто из семьи этим тоже не занимался, с чего бы мне становиться первым? Так вот, я говорил о двуколке с парой…

— Я помню, о чем ты говорил, — спокойно сказал Майор.

— Извините, — обиженно сказал Джордж. — Конечно, раз вам идея не по душе… — И собрался уходить.

Майор провел дрожащей рукой по волосам и глубоко вздохнул.

— Я… я не люблю отказывать тебе, Джорджи. Даже не знаю, отказывал ли я тебе когда-нибудь… по причине…

— Вы всегда были более чем щедры, сэр, — поспешил уверить его Джордж. — Но раз уж покупка двуколки и лошади вам не нравится, то, конечно… — Он махнул рукой, показывая, что и он героически отказался от мысли.

Было очевидно, что Майор расстроен.

— Джорджи, я бы купил, но… но, по-моему, такая езда опасна, мама станет волноваться. Она…

— Нет, сэр, вряд ли станет. Она знает, что будет хорошо, если я начну… проводить много времени на свежем воздухе. Но если, допустим, вы не можете позволить себе купить…

— Это не такие большие деньги, — торопливо сказал старик. — Я даже об этом и не подумал. — Он натужно рассмеялся. — Вероятно, мы еще можем позволить себе пару лошадей, если вдруг…

— Но вы же сказали…

Майор беззаботно взмахнул рукой.

— А, мы просто сократили неважные расходы, зачем нам орава черных бездельников на конюшне, к тому же почему бы не заставить лишние земельные участки приносить доход. Раз уж тебе так хочется эту штуку…

— Да ладно, не так уж это и важно.

— Тогда подождем до осени, — с облегчением сказал Майор. — Если к тому времени не передумаешь, купим. Так гораздо лучше. Напомни мне в сентябре… или октябре. Поглядим, что сможем сделать. — Он радостно потер ладони. — Поглядим, что сможем сделать, Джорджи. Поглядим.

Джордж рассказывал матери об этом разговоре с печальной иронией:

— Да уж, старичок повеселел, словно у него гора с плеч свалилась. Он вообразил, что сумел так запудрить мне мозги, что я прям сейчас перед ним по библиотеке на этой двуколочке проедусь! Я знаю, что он не скряга, но всё равно мне кажется, что он где-то в бочках деньги солит. Ну да, цены выросли, но и он теперь тысячами, как раньше, не сорит, а мы сколько тратили, столько и тратим. Куда уплывают деньги? Дядя Джордж сказал, что дед продал кое-какую недвижимость, что само по себе подозрительно. Если уж дела плохи, давай и мы начнем экономить, чтоб ему помочь. Я даже от новой двуколки с парой лошадей откажусь, если теперь это для нас так дорого. Я готов жить потише, пока его банковские счета не станут его удовлетворять. Но я всё равно не могу не подозревать — не то, что он становится прижимист, вовсе нет, — что он на старости лет начал бояться тратить деньги. Сомнений нет, старик немножко чудит, мысли у него скачут. Прям посреди разговора может заговорить о чем-то другом. Хотя я не удивлюсь, что он еще очень хорошо соображает. Вполне возможно, что он продал недвижимость, чтоб накупить облигаций, или сейф где-нибудь завел. У одного моего дружка в колледже был такой же старенький дядя: убедил семью, что у него ни гроша, а потом оставил в наследство семь миллионов. Люди, когда стареют, иногда становятся чудными, и дедушка тоже не тот, что прежде. Сейчас он кажется абсолютно другим человеком. Например, заявил, что разъезжать на паре лошадей опасно…

— Так и сказал? — быстро спросила Изабель. — Тогда я рада, что он тебя не послушал. Я и не знала…

— Это совсем не опасно. Нет ни малейшей…

Изабель пришла блестящая мысль:

— Джорджи, а что если вместо двуколки мы купим автомобиль Юджина?

— Ну уж нет. Эти штуки, конечно, быстрые. И езда на них стала напоминать спорт, и люди по всей стране на них катаются. Но они такие грязные и постоянно ломаются, так что приходится лежать в пыли под днищем, и…

— А вот и нет, — радостно вставила она. — Ты не заметил? За последние два-три года всё изменилось, а если ты где и увидишь сломанный автомобиль и человека под ним, то Юджин говорит, что это устаревшая модель. Сейчас их делают так, что до механизма можно добраться сверху. Милый, неужели тебя это не интересует?

Джордж остался равнодушным.

— Возможно, но вряд ли. Я знаю, их сейчас много покупают, но…

— Что "но"? — спросила она, когда он замолчал.

— Но… ну, наверно, я старомодный и привередливый, но мне кажется, мне не понравится водить железный механизм, мам. Это занятно, даже в чем-то привлекательно, но опять же лично мне кажется, что джентльмену это не к лицу. Слишком много ручного труда, механических штучек и смазки!

— Но Юджин говорит, что для таких дел люди нанимают механиков. У них они что-то вроде кучеров и конюшенных, он говорит, что теперь это становится профессией.

— Конечно, мам, я это знаю, но видал я таких механиков, мне они не понравились. Во-первых, многие только делают вид, что разбираются в технике, а когда машина ломается в сотне милях от жилья, всё, на что они способны, так это пригнать лошадь с ближайшей фермы и оттащить автомобиль. А мои дружки по колледжу рассказывали, что если такой механик и впрямь разбирается в моторах, то слуга из него никакой. Они ужасны! Могут ляпнуть, что им в голову взбредет, а хозяину могут сказать "эй!". Нет, лучше я дождусь сентября и новой коляски.

Однако в ожидании осени Джордж иногда всё же соглашался сесть в автомобиль и частенько выезжал на прогулки с Люси и ее отцом. Он даже позволил маме с тетей вытащить себя на экскурсию по растущему заводу, который, как сообщил им начальник покрасочного цеха, сейчас "выдает по машине с четвертью в день". Джорджу было как никогда скучно, а вот Изабель искренне всем интересовалась и просила, чтобы ей подробнейшим образом всё объясняли. Этим занималась в основном Люси, а ее отец лишь поглядывал на дочь и посмеивался над допущенными ошибками. Фанни держалась в стороне, ее уныние бросалось в глаза даже сильнее скуки Джорджа.

После экскурсии Юджин пригласил всех отобедать в новом ресторане, только что открывшемся в городе, и Изабель была поражена столичной атмосферой, царившей в заведении, и хотя Джордж шепотом подшучивал над ней, она не переставала восхищенно охать; Юджин весело поддерживал ее, превратив обычную трапезу в праздник.

Дурной настрой Джорджа сам по себе испарился, и он смеялся, наслаждаясь хорошим настроением мамы.

— Вот уж не думал, что и минералка может стукнуть в голову, — сказал он. — Или это всё из-за места. Вот бы каждый раз, когда ты грустишь, в городе открывался новый ресторан.

Фанни, вяло улыбаясь, поправила племянника:

— Она не "грустит", Джордж! — Но потом, побоявшись, что фраза прозвучала язвительно, добавила: — Не знаю никого с более ровным настроением. Вот бы мне тоже стать такой! — И хотя последние слова получились не такими задорными, как задумывались, Фанни удалось произвести на всех приятное впечатление.

— Нет, — ответила Изабель Джорджу, пропустив слова золовки мимо ушей. — Я такая веселая после прогулки по заводу Юджина. Разве не здорово, что кому-то удалось сделать такое буквально из воздуха — а ведь над ним смеялись — разве можно не радоваться, если старому другу удалось воплотить свою идею, построив такой великолепный, работающий завод: сталь сверкает, всё стучит и гремит, а рабочие — такие мускулистые парни и такие умные?

— Внимание! Внимание! — Джордж зааплодировал. — Кажется, среди нас леди-оратор. Надеюсь, официанты не возражают.

Изабель рассмеялась, ничуть не смутившись.

— Чудесно видеть такое, — сказала она. — Мы все счастливы за тебя, дорогой старина Юджин!

И она смело протянула ему руку через столик. Он быстро схватил ее, а смех в глазах сменился благодарностью: он почти растрогался, хотя чувствительность не была его коньком. Вдруг Изабель обратилась к Фанни:

— Дай ему свою руку, Фанни, — задорно приказала она, и Фанни механически повиновалась. — Вот! — воскликнула Изабель. — Если бы с нами был брат Джордж, Юджина поздравили бы сразу три старых, лучших друга. Но мы и так знаем, что обо всем думает Джордж. Это просто великолепно, Юджин!

Возможно, окажись за столиком брат Джордж, он бы высказался и о том, что он думает о ней самой, потому что он бы непременно заметил, что именно сейчас она ведет себя "как четырнадцатилетняя девчонка". Но в этой ситуации заменой Эмберсону выступила Люси, прошептавшая на ухо Джорджу:

— Ну не мило ли?

— Что? — спросил Джордж, но не из-за того, что не расслышал, а просто захотелось продлить приятные ощущения.

— Поведение твоей мамы! Как она радуется! Она такая душка! А папа, — она с трудом подавила смешок, — папа сейчас лопнет или громко разрыдается!

Но Юджин справился с эмоциями, вернув привычное благодушие.

— Я когда-то писал стихи, — сказал он, — если вы помните…

— Да, — тихо вставила Изабель. — Я помню.

— Я уже и не могу сказать, написал ли я что-то за последние двадцать лет, — продолжил он. — Но кажется, рука так и потянется к перу, чтобы отблагодарить вас за то, что вы превратили поход на завод в такой добрый праздник.

— Он благодарит! — хихикая, прошептала Люси. — Какие они сентиментальные!

— В этом возрасте все такие, — ответил Джордж. — Умиляются по любому поводу. И всё равно, рестораны это или заводы!

И оба, пытаясь скрыть приступ смеха, поднялись из-за стола вслед за Изабель, собравшейся уходить.

На переполненной людьми улице Джордж помог Люси забраться в коляску, и они, торжествующе махая на прощание, отъехали, оставив Юджина крутить пусковую рукоятку автомобиля, в который уселись Изабель и Фанни.

— Как будто шарманку крутит — денежку просит, — сказал Джордж, свернув за угол на Нэшнл-авеню. — А я предпочитаю лошадей.

Но он подрастерял свою уверенность через полчаса, когда на дороге под бешеные гудки мимо пронесся автомобиль Юджина, появившись неожиданно сзади, одним рывком объехав их и почти тут же скрывшись за горизонтом: они только и успели заметить, как кружевной платочек, зажатый в черной перчатке, помахал им, поддразнивая.

Джорджа ошеломил такой поворот.

— А водить твой отец умеет, — сказал он, всё еще находясь под впечатлением от дерзкой выходки. — Конечно, Пенденнис уже не молод, да и я особо не гнал. Я б сам покатался на такой машинке, если б не столько возни с ней: рукоятку крути да копайся в моторе. Ну, обед частично удался, Люси.

— Ты о салате?

— Нет. О твоем шепоте на ушко.

— Подхалим!

Джордж не ответил, хотя пустил Пенденниса помедленнее. Люси тут же попыталась протестовать:

— Не смей!

— Почему? Ты хочешь его загнать?

— Нет, но…

— В чем дело?

Она заговорила очень серьезно:

— Я знаю, если мы едем так медленно, значит, ты будешь отвлекаться на… на предложение мне! — И она повернула к нему зардевшееся лицо.

— Боже мой, ну ты и чертовка! — сказал Джордж.

— Джордж, пусти Пенденниса рысью!

— И не подумаю!

Она попыталась сделать это сама:

— Давай, Пенденнис! Но! Давай-давай!

Пенденнис не обращал внимания, не она была его хозяйкой, а Джордж влюбленно рассмеялся.

— Лучше тебя никого нет, Люси! Зимой, когда ты вся в мехах, такая румяная, я думаю, что красивее ты быть не можешь, но летом, в соломенной шляпке, легкой блузке, юбке с оборками, белых перчатках и туфельках с серебряными пряжками, да еще под розовым зонтиком, когда на щечках не румянец, а только намек на него, я думаю, как я ошибался зимой! Когда же ты забудешь про "почти" и согласишься стать моей невестой?

— Скоро! Вот тебе и ответ, а теперь пускай жеребца!

Но Джордж упорствовал, к тому же уже пару минут был совершенно серьезен.

— Мне надо знать точно, — сказал он.

— Оставь, Джордж, — с надеждой взмолилась она. — Поговорим о чем-нибудь приятном.

Он немного обиделся.

— Разве тебе не приятно от того, что я хочу на тебе жениться?

Вот тут и Люси стала очень серьезной, как он и хотел; она опустила глаза, верхняя губа задрожала, как у ребенка, собирающегося расплакаться. Вдруг она положила ладонь на руку Джорджа, но тут же отдернула.

— Люси! — хрипло произнес он. — Милая, что случилось? Ты же сейчас разрыдаешься. Вот так всегда, — пожаловался он, — как только я заикнусь о женитьбе.

— Я знаю, — прошептала она.

— Ну и в чем дело?

Она подняла взгляд и печально посмотрела ему в лицо, в глазах застыли слезы.

— Я просто чувствую, что этому не сбыться.

— Почему?

— Это просто предчувствие.

— И у тебя нет причин…

— Это просто предчувствие.

— Ну, если это всё, — уже уверенно сказал Джордж и рассмеялся, — значит, мне беспокоиться не о чем! — Тут улыбка исчезла с его лица, и он заговорил, словно пытался убедить ее в чем-то: — Люси, как вообще что-то может произойти, если ты упорно твердишь "почти"? Тебе не кажется безумным говорить о "предчувствии", что мы никогда не поженимся, когда главное препятствие это то, что ты упрямо откладываешь помолвку? Это же совершеннейшая глупость! Я недостаточно дорог тебе, чтобы стать твоим мужем?

Она в отчаянии вновь опустила глаза.

— Дорог.

— И всегда буду дорог тебе?

— Хм… да… боюсь, что так, Джордж. Я не меняю своих чувств и решений.

— Тогда почему же ты не отбросишь это "почти"?

Люси волновалась всё больше и больше:

— Всё так… всё…

— Что "всё"?

— Всё так… так неопределенно.

Тут Джордж застонал от нетерпения:

— Какая же ты чудачка! Что "неопределенно"?

— Есть одна вещь, — сказала она и нашла в себе силы улыбнуться его порыву, — ты кое-чего так и не сделал. По крайней мере, ничего мне об этом не сказал.

Говоря это, она украдкой бросила на него взгляд, полный надежды, затем грустно отвернулась. На лице Джорджа явственно читались недовольство и удивление. Перед ответом он целенаправленно выдержал многозначительную паузу.

— Люси, — с холодным достоинством наконец сказал он, — мне надо задать тебе несколько вопросов.

— Слушаю.

— Первый вопрос. Отдаешь ли ты себе отчет, что я не намерен открывать собственное дело или начинать профессиональную карьеру?

— Я как-то не задумывалась, — тихо ответила она. — Я и правда не знаю…

— Значит, пришло время открыть тебе глаза. Я никогда не понимал тех, кто начинает бизнес, или становится юристом, или что там еще, если положение и семья позволяют им не делать этого. Ты сама знакома с множеством жителей Востока, да что уж говорить, и Юга, убежденных, что здесь, у нас, нет ни аристократии, ни достойного общества, ни культуры. Лично я сталкивался с толпой таких провинциальных снобов, и они возмущали меня. Среди моей братии в колледже была парочка из тех, чьи семьи уже три поколения жили исключительно на доходы от состояния, и как они задирали нос! Мне с самого начала пришлось поставить их на место — они такого не забудут! Так вот, я убежден, что им пора понять, что и в наших местах три поколения значат не меньше, чем где-то еще. Вот что я обо всем этом думаю, и поверь, это для меня действительно важно!

— Так что ты собираешься делать, Джордж? — почти выкрикнула она.

Он оказался даже серьезнее ее, его лицо раскраснелось, а дыхание участилось. По простоте душевной он признался, что для него "действительно важно", и это на самом деле заставляло его дрожать.

— Я хочу жить благородной жизнью, — ответил он. — Я надеюсь, что отдам долг обществу и приму участие в… в движениях.

— Каких?

— Какие придутся мне по нраву.

Люси была неприятно поражена:

— То есть ты всерьез не собираешься ни открывать дела, ни заниматься карьерой?

— Безусловно! — горячо и резко сказал он.

— Я опасалась этого, — тихо сказала девушка.

Последовала минута тишины, нарушаемой лишь тяжелым дыханием Джорджа. Потом он продолжил:

— Я бы хотел вернуться к своим вопросам, если не возражаешь.

— Не надо, Джордж. Давай лучше…

— Твой отец предприниматель…

— Он гениальный механик, — перебила Люси. — Конечно, и то и другое. А когда-то был юристом… он много чего делал в жизни.

— Отлично. Я просто хотел спросить, не повлиял ли он на твое мнение, что я должен чем-то заниматься?

Люси слегка нахмурилась:

— Знаешь, почти всё, что я говорю и думаю, несет в себе следы его влияния. Мы так долго жили вдвоем, думали одинаково, поэтому, конечно…

— Ясно! — Его лицо исказило презрение. — Всё дело в этом, я прав? Это твой отец внушил тебе, что я должен зарабатывать сам и тебе не следует говорить о свадьбе, пока я не начну получать доход.

Люси вздрогнула и начала быстро оправдываться:

— Нет! Мы ни о чем таком не говорили. Никогда!

Джордж пристально посмотрел на нее и пришел к заключению, не далекому от правды.

— Но ты и без разговоров знаешь, что он думает об этом? Понимаю.

— Да. — Она серьезно кивнула.

Джордж мрачнел всё больше и больше.

— Думаешь, оттого что кто-то начнет диктовать мне, как стоит жить, я стану лучше? — медленно спросил он.

— Джордж, никто не "диктует" тебе…

— Кажется, всё идет к этому! — прервал он.

— Нет же! Я просто знаю, что думает отец. Он никогда, никогда не говорил о тебе ничего плохого и ничего не "диктовал". — Она подняла руку в знак протеста, и ее лицо стало таким несчастным, что на мгновение Джордж позабыл о собственной злости. Он взял ее маленькую, трепещущую ладошку.

— Люси, — хрипло сказал он. — Разве ты не знаешь, что я люблю тебя?

— Да… знаю.

— Ты меня не любишь?

— Люблю.

— Тогда какая разница, что твой отец думает о моих занятиях или их отсутствии? У него своя жизнь, у меня своя. Я не считаю, что весь мир должен скрести посуду, торговать картошкой или судиться. Вот посмотри на лучшего друга твоего отца, моего дядю Джорджа Эмберсона, да он в жизни не работал и…

— Он работал, — перебила она. — Он был политиком.

— Тогда я рад, что он с этим покончил. Политика грязное дело для джентльмена, это и дядя Джордж подтвердит. Люси, хватит разговоров. Давай я сегодня скажу маме, что мы помолвлены. Ладно, милая?

Она отрицательно покачала головой.

— Это из-за…

Она на краткое мгновение поднесла его руку к своей щеке.

— Нет, — ответила она, и вдруг ее глаза заискрились. — Пусть останется "почти".

— Из-за твоего отца?

— Из-за того, что так лучше!

— Точно не из-за отца? — Голос Джорджа дрожал.

— Разве что из-за его идеалов… Да.

Джордж отбросил ее руку и зло сузил глаза.

— Я тебя понял, — сказал он. — Да плевать мне на его идеалы не меньше, чем ему на мои!

Он натянул поводья, и Пенденнис охотно перешел на рысь. Ехали молча, а когда Джордж выпрыгнул из коляски, помогая Люси выйти у ее ворот, они всё еще не сказали ни слова.

Глава 18

Вечером после ужина Джордж сидел на крыльце с мамой и тетей Фанни. В прошлом они предпочитали сидеть на боковой террасе и любоваться лужайкой перед особняком Майора, но теперь это более уютное пристанище упиралось прямо в стену строящегося на газоне нового дома, поэтому, не обменявшись ни единым словом, они дружно направились на каменное парадное крыльцо, подавляющее своей романской архитектурой.

Но его мрачность как нельзя более соответствовала настроению Джорджа, усевшегося на широкие перила спиной к колонне. Ему было неудобно и не по себе, да и молчал он не от того, что не знал, что сказать, а потому что не хотел говорить. Однако ни маме, ни тете, расположившимся в плетеных креслах-качалках чуть поодаль, его почти не было видно, только накрахмаленная манишка белела в темноте.

— Какая у тебя замечательная привычка наряжаться по вечерам, Джорджи, — сказала Изабель, остановив взгляд на этом светлом пятне. — Дядя Джордж всегда так делал, и папа тоже, но потом перестали. Теперь для этого всем требуется повод, и мы почти не видим франтов, разве что на сцене или в журналах.

Джордж не ответил, и Изабель, подождав чуть-чуть и вроде бы поняв, что он не в настроении болтать, задумчиво посмотрела на улицу.

На дороге вовсю кипела вечерняя жизнь города. Над верхушками деревьев, там, где ветви сплетались над аллеей, поднималась яркая луна, но свет ее едва пробивался вниз, лишь слабыми бликами отражаясь от мостовой; через темноту летели светлячки бесшумных велосипедов, скользящих двойками и тройками, хотя иногда всё же слышалось не такое уж и тихое позвякивание одного, а временами и дюжины звонков, при этом люди перекрикивались и смеялись; в этих компаниях туда-сюда ездила пара виртуозов, играющих на мандолине и гитаре, словно руля для них не существовало: музыка появлялась так же быстро, как и исчезала. Под цок-цок старых добрых лошадей неспешно проезжали повозки; поблескивая серебром спиц и оглашая округу резким топотом копыт рысаков, мчались двуколки или легкие экипажи. Потом со звуками, похожими на обстрел мирного лагеря ковбоями, вдали возникал бешеный лихач на ревущем и беспрерывно испускающем клубы дыма автомобиле, и тогда повозки и экипажи прижимались к обочине, велосипедисты с руганью искали укрытия, а дети спешно тянули своих собак с проезжей части на тротуар. Машина с рыком исчезала, оставляя за собой волнение и суматоху, и негодующая улица на несколько минут успокаивалась — до следующего шофера.

— Их стало гораздо больше, чем раньше, — безжизненно проговорила тетя Фанни во время очередного перерыва между пролетами автомобилей. — Юджин прав, сейчас их раза в три или четыре больше, чем в прошлом году, и горлопаны уже не кричат им вслед "Купи коня!", но, по-моему, он ошибается, что их число так и будет расти. Да уже следующим летом их будет меньше, чем теперь.

— Почему? — спросила Изабель.

— Потому что я начинаю соглашаться с Джорджем, что это просто мода такая и ее пик прямо сейчас. Так и с роликовыми коньками было — все как с ума посходили, — а теперь только несколько детишек на них катаются до школы. К тому же вряд ли автомобили разрешат к повсеместному использованию. Нет, правда, того и гляди примут закон, запрещающий их. Сама видишь, как они мешают движению экипажей и велосипедов, люди их ненавидят! Народ не станет их терпеть — ни за что на свете! Конечно, мне жаль, что от этого пострадает Юджин, но я не удивлюсь, если издадут постановление, запрещающее продажу машин, как это было со свободным владением оружием.

— Фанни! — воскликнула невестка. — Ты же не всерьез?

— Всерьез!

В сумерках раздался мягкий смех Изабель.

— Тогда зачем сегодня ты сказала Юджину о том, как тебе нравится кататься на автомобиле?

— Но разве я сказала это по-настоящему радостно?

— Может и нет, но он убежден, что смог тебя осчастливить.

— Кажется, я ему не давала прав на такие убеждения, — медленно произнесла Фанни.

— Что не так? В чем дело, Фанни?

Фанни ответила не сразу, когда же заговорила, ее голос был почти не слышен, но переполнен не жалостью к себе, а упреками:

— Вряд ли кто-нибудь может меня сейчас осчастливить. Время еще не пришло, по крайней мере для меня.

Тут промолчала Изабель, и некоторое время тишину темной террасы прерывало только поскрипывание плетеного кресла-качалки Фанни, которое, казалось, должно было бы подчеркивать спокойствие и удовлетворение женщины, сидящей там, а не заменять вопли, более подходящие ее эмоциональному настрою. Однако у поскрипывания имелось неоспоримое преимущество: его было легче игнорировать.

— Джордж, ты бросил курить? — вдруг спросила Изабель.

— Нет.

— Я надеялась, что бросил, потому что ты не курил с самого ужина. Мы не станем возражать, если ты закуришь.

— Нет, спасибо.

Вновь повисла тишина, нарушаемая лишь скрипами кресла, а потом кто-то начал тихонечко, но чисто насвистывать старый мотивчик из "Фра-Дьяволо". Скрип прекратился.

— Это ты, Джордж? — резко спросила Фанни.

— Что я?

— Насвистывал "Но что ж время терять напрасно"?

— Это я, — отозвалась Изабель.

— Вот как, — сухо сказала Фанни.

— Тебе мешало?

— Ничуть. Просто я видела, что Джордж расстроен, и удивилась, что он насвистывает такую веселую мелодию. — И Фанни продолжила скрипеть.

— Она права, Джордж? — быстро спросила мать, наклонившись в кресле и вглядываясь в темноту. — И ел ты плоховато, а я подумала, это из-за жары. Тебя что-то гнетет?

— Нет! — зло отрезал он.

— Вот и хорошо. Разве день получился не отличный?

— Кажется, да, — пробормотал сын, и довольная Изабель вновь откинулась на спинку, правда, "Фра-Дьяволо" больше не звучал. Она встала, прошла к лестнице и несколько минут смотрела куда-то через дорогу. Потом тихо засмеялась.

— Смеешься над чем-то? — поинтересовалась Фанни.

— Что? — Изабель даже не повернулась, продолжая наблюдать за противоположной стороной улицы.

— Я спросила, над чем смеешься.

— Ах, да! — И опять рассеялась. — Это всё старая толстуха миссис Джонсон. У нее привычка сидеть у окна в спальне с театральным биноклем.

— Правда?

— Точно. Ее окно видно через прогалину, оставшуюся после того, как мы срубили погибшее дерево. Она оглядывает всю улицу, но в основном смотрит в сторону дома отца. Иногда она забывает выключать свет, и тогда всему миру видно, как она подсматривает!

Но Фанни даже не попыталась полюбоваться этим зрелищем, продолжив скрипеть.

— Я всегда считала ее очень хорошей женщиной, — строго сказала она.

— Так и есть, — согласилась Изабель. — Такая милая старушка, немного навязчивая, и если старый бинокль дарит ей счастливую возможность узнать, с кем сегодня воркует наша кухарка, то не мне ее судить! А ты не хочешь подойти и посмотреть на нее, Джордж?

— Что? Прости. Я не слышал, о чем ты.

— Ни о чем. — Изабель рассмеялась. — Просто о забавной старушке, но она уже ушла. Я тоже ухожу… ухожу в дом, почитаю. Внутри прохладнее, хотя с наступлением сумерек везде не так жарко. Лету скоро конец. Вроде только началось, а уже умирает.

Когда она скрылась в доме, Фанни, перестав раскачиваться, наклонилась за черной кисейной шалью, накинула ее на плечи и задрожала.

— Ну не странно ли, как твоя мать разбрасывается словами? — мрачно заметила она.

— Какими еще словами? — спросил Джордж.

— "Конец", "умирает". Не понимаю, как у нее язык поворачивается говорить такое, когда твой бедный отец… — Ее вновь затрясло.

— Почти год прошел, — рассеянно сказал Джордж и добавил: — Да ты и сама частенько эти слова используешь.

— Я? Никогда.

— Да, еще как.

— Когда?

— Только что говорила.

— А! — сказала Фанни. — То есть когда повторила, что сказала она? Это вряд ли считается, Джордж.

Он был недостаточно заинтересован разговором, поэтому равнодушно бросил:

— Не думаю, что ты сможешь убедить хоть кого-нибудь, что у меня бесчувственная мать.

— Я никого и не убеждаю. Просто сказала, что думаю, хотя, наверное, мне лучше держать свое мнение при себе.

Она выжидающе замолчала, но ее надежда, что Джордж всё же спросит, что она на самом деле думает, так и не сбылась. Он сидел к ней спиной, полностью погруженный в собственные мысли о совершенно ином. Вероятно, поднявшаяся уходить Фанни чувствовала себя разочарованной.

Однако в последнюю секунду, уже открывая входную дверь, она задержалась.

— Единственное, на что я надеюсь, — сказала она, — так это на то, что Изабель всё же будет в трауре в день годовщины смерти Уилбура.

Дверь со стуком закрылась за ней, и грохот заставил племянника очнуться. Он понятия не имел, почему она, покидая террасу, так трагично хлопнула ни в чем не повинной дверью, и пришел к выводу, что вопрос траурных шляпок на маме отчего-то тревожит ее. Во время всей этой унылой беседы он думал о своем безрадостном положении, полностью погрузившись во внутренний диалог с мисс Люси Морган. В его мечтах она бросилась ему в ноги. "Джордж, ты должен простить меня! — рыдала она. — Папа совершенно не прав! Я ему так и сказала, и теперь он мне не менее ненавистен, чем тебе, он всегда в глубине души тебе не нравился. Джордж, я понимаю тебя: народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом[27]. Джордж, пожелаешь ли ты вернуться ко мне?" "Люси, ты точно меня поняла?" И в темноте настоящие губы Джорджа двигались в унисон с воображаемыми губами, произносящими эти слова. Если бы кто-нибудь подслушивал его из-за колонны, то наверняка услышал бы "точно", произнесенное с чувством, не оставляющим сомнений в мучительной яркости видения. "Ты говоришь, что понимаешь меня, но так ли это?" Опуская мокрое от горьких слез лицо почти до пояса, призрачная Люси ответила: "О да, это так! Я больше ни за что не послушаюсь отца. Мне даже всё равно, увижу ли я его вновь!" "Тогда я прощаю тебя", — нежно произнес он.

Джордж несколько секунд пребывал в благодушном настроении, но вдруг ему пришло в голову, что это всего лишь бесплотные мечты. Он резко соскочил с перил на пол. "Я ничего не прощаю". У его ног не было никакой кающейся и покорной Люси, и он представил, чем она на самом деле занята сейчас: сидит при луне на своем беленьком крылечке с рыжим Фредом Кинни, дурачком Чарли Джонсоном, и с четырьмя или пятью такими же болванами, все, наверно, смеются, а один идиот бренчит на гитаре!

— Рвань! — громко сказал Джордж.

И при обозленном, но таком естественном восприятии ситуации, он нарисовал себе Люси гораздо отчетливее, чем в сладких грезах. Она стояла перед ним как живая, со всеми ее черточками и осязаемостью. Он видел, как лунный цвет серебрит воздушные оборки ее юбки и носик туфельки; видел синий изгиб ее тени на белых ступенях крыльца, на которые она откинулась, опираясь; видел, как прозрачные блестки кружевной шали на ее плечах мерцают в такт движениям девушки, отражаясь в зеркале ее черных волос, а прекрасного, но приводящего в отчаяние лица почти не видно, потому что она повернулась к чертову Кинни и смеется над его шутками…

— Рвань! — Джордж в гневе затопал по каменному полу. — Рвань! — Этим обидным словом, так любимым им с буйных дней детства, он клеймил не Люси, а молодых людей, окружавших ее в его воображении. — Рвань! — выкрикнул он. И опять: — Рвань!

В эту минуту Люси играла в шахматы с отцом, но на душе, пусть и не омраченной раскаянием, скребли кошки, как того и желал Джордж. Она не подавала вида, что расстроена, и Юджин искренне радовался, что выиграл в трех партиях подряд. Обычно побеждала она.

Глава 19

На следующий день, выехав на одинокую прогулку и повстречав на дороге Люси с отцом в одной из моргановских машин, Джордж поднял шляпу, но на лице его не было написано ничего, кроме вежливости. Юджин дружелюбно помахал ему, но тут же вернулся к управлению автомобилем, а вот Люси просто кивнула, соревнуясь в холодной любезности с Джорджем. В воскресенье на ужин к Майору пришел один мистер Морган, хотя и был приглашен вместе с дочерью, и вечер прошел довольно скучно, тем более Джорджа Эмберсона тоже не было. Юджин объяснил хозяину, что Люси уехала погостить к школьной подруге.

Это объяснение, имевшее место в библиотеке еще до того, как старый Сэм пригласил всех к столу, заставило мисс Минафер всполошиться.

— Как, Джордж! Что ж ты нам не сказал об этом? — обратилась она к племяннику и, широко разведя ладони в доказательство отсутствия злого умысла, сказала остальным: — Он ни словом не обмолвился, что Люси уезжает!

— Может, побоялся, — предположил Майор. — Подумал, что не сдержится и, пока говорит, разрыдается! — Он похлопал внука по плечу и шутливо добавил: — Так ведь, Джорджи?

Джорджи промолчал, но сильно покраснел, и Майор уже не хмыкнул, а расхохотался, однако мисс Фанни, не отводившая от племянника взгляда, поняла, что в этом пылком румянце больше жара, чем смущения. Глаза его загорелись скорее от негодования, чем от стыда, а затрепетавшие ноздри говорили о сдерживаемой насмешке, а не о волнении сердца. Фанни была от природы любопытна, а после смерти брата это качество сделалось ее второй натурой. Она не упустила из вида и то, что последнюю неделю по вечерам Джордж сидел дома; наведя осторожные справки, она узнала, что со дня посещения завода Джордж выезжает в одиночестве.

Фанни весь вечер искоса наблюдала за ним и ничуть не удивилась, что ужин закончился небольшим скандалом. После того как подали кофе, Майор подшучивал над Юджином по поводу завода-конкурента, недавно построенного в пригороде и уже начавшего приносить доход.

— Или они прогонят тебя из бизнеса, или вы, объединившись, прогоните всех пешеходов с улиц, — сказал пожилой джентльмен.

— Если и начнем прогонять, то утешайтесь тем, что улицы станут раз в пять или десять длиннее, — парировал Юджин.

— Это еще как?

— Неважно, на каком удалении находится центр города, важно, сколько времени займет дорога туда. Этот город и так растет — велосипеды и экипажи делают свое дело, но автомобиль расширит эти границы, и город захватит предместья.

Майор был настроен скептически:

— Размечтался ты, сынок! Но хорошо, что это только мечты, потому что если город станет настолько большим, то цены на недвижимость в старых районах могут пострадать.

— Боюсь, так и будет, — согласился Юджин. — Если, конечно, вы не предпримете ничего, чтобы сделать жизнь в этих старых районах привлекательнее, чем в новых.

— Это вряд ли! Как можно сделать что-то привлекательнее, если всё в угольной пыли, а нынешние городские власти и пальцем пошевелить не хотят?

— Это беда, — быстро ответил Юджин. — Ничего с этим не поделаешь, а на Нэшнл-авеню уже растут многоквартирные дома. Два в соседнем квартале, штук десять в полумиле отсюда. Моя родня, Шэроны, продали свой дом и теперь строятся в предместье, пока оно еще считается предместьем. Через пару-тройку лет они окажутся в городской черте.

— Боже правый! — горестно воскликнул Майор. — Значит, твой заводик разорит всех твоих старых друзей, Юджин!

— Если, конечно, мои старые друзья не спохватятся вовремя, избавившись от дыма и неповоротливого городского правления. Мое дело предупредить, а вам лучше внять предупреждению.

— Вот ведь! — Майор засмеялся. — А ты веришь в чудеса, Юджин, — если считать экипажи, велосипеды и автомобили чудесами. Ты всерьез думаешь, что они способны изменить ландшафт?

— Они уже меняют его, Майор, и процесс необратим. Автомобили…

Тут его прервали. Это сделал Джордж. Он молчал с самого начала ужина, но внезапно заговорил — громко и дерзко, голосом хозяина, не допускающего пустой болтовни и не терпящего возражений.

— Автомобили всем только во вред, — сказал он.

На миг воцарилась тишина.

Изабель недоуменно посмотрела на Джорджа, а ее щеки и виски начал медленно заливать румянец, тогда как Фанни с загоревшимися глазами ждала продолжения сцены. Юджин казался чуть удивленным, словно грубили вовсе не ему. Майору выходка внука сильно не понравилась.

— Что ты сказал, Джордж? — спросил он, хотя всё прекрасно расслышал.

— Я сказал, что автомобили всем во вред, — ответил Джордж, повторив не только слова, но и интонацию. Потом добавил: — И всегда будут во вред. Зря их вообще изобрели.

— Наверное, ты забываешь, что мистер Морган делает машины и внес большой вклад в их разработку, — сердито сказал Майор. — Если б ты не был таким невнимательным, я бы подумал, что ты хочешь его оскорбить.

— Вот ведь несчастье, — холодно ответил Джордж. — Я б такого не пережил.

Вновь повисла пауза, Майор в ужасе уставился на внука. А вот Юджин залился смехом.

— Я не уверен, что он ошибается насчет автомобилей, — сказал он. — Со всеми их скоростями, это может быть шаг назад для нашей цивилизации — если брать в расчет духовность. Возможно, они не сделают прекраснее ни мир, ни людские души. Хотя не знаю. Но они есть и уже поменяли жизнь даже больше, чем многие из нас думают. Они существуют, и почти всё вокруг изменится благодаря им. Будут воевать по-другому, будут по-другому жить в мире. Вряд ли они способны кардинально перекроить человеческий разум, но здесь можно только гадать. Ведь если внешний мир претерпевает огромные сдвиги, то и внутри что-то обязательно поменяется, и Джордж, возможно, прав, хорошего тут не жди. Может, лет через десять или двадцать, увидев перемены в душах человеческих, я откажусь защищать бензиновый двигатель и соглашусь с мнением Джорджа об автомобилях, подтвердив, что "зря их изобрели". — Он добродушно засмеялся и, глядя на часы, извинился, сказав, что у него встреча и следует поспешить, хотя он сам хотел бы остаться. Юджин пожал руку Майору, пожелал Изабель, Джорджу и Фанни доброй ночи, сердечно улыбнувшись всем троим, и ушел.

Изабель подняла непонимающие, обиженные глаза на сына.

— Джордж, милый, что ты хотел этим сказать? — спросила она.

— То, что сказал, — ответил он, зажигая одну из сигар Майора, и лицо его было таким непробиваемым, что навевало мысли (иногда справедливые по отношению к непробиваемости) об упрямстве.

Бледная и тонкая рука Изабель, лежащая на скатерти, бездумно поглаживала изящные серебряные подсвечники, пальцы при этом дрожали.

— Он же обиделся! — пробормотала она.

— Не понимаю, с чего бы, — сказал Джордж. — О нем я ничего не говорил. Да и обиженным он мне не показался — настроение у него было превосходное. С чего ты взяла, что он обижен?

— Я его знаю! — вот и всё, что она прошептала в ответ.

Майор исподлобья неодобрительно смотрел на внука.

— Значит, "о нем" ты ничего не сказал, Джордж? — Взгляд его был тяжел. — Полагаю, что если б с нами ужинал священник, он бы тоже не обиделся и понял, что нет ничего личного и оскорбительного в словах о том, что церковь всем только во вред и зря ее придумали. Боже милостивый, что у тебя в голове?

— В каком смысле, сэр?

— Кажется, молодежь нынче пошла другая, — продолжил старик, качая головой. — Теперь, конечно, принято ухаживать за красоткой и при этом намеренно выходить за рамки и настраивать против себя ее отца, насмехаясь над его занятием! Боже милостивый! Это новый способ завоевывать женщину!

Джордж вспыхнул от негодования и хотел нагрубить, но сдержался и успокоился. Майору ответила Изабель:

— Нет! Юджина невозможно настроить против себя — это не в его характере! — он никогда не станет врагом Джорджи. Боюсь, он обиделся, но уверена, он понял, что Джордж говорил, не думая о том, что его слова значат… то есть не осознавая, что они могут оскорбить Юджина.

Джордж опять хотел вмешаться, но подавил порыв. Сунув руки в карманы и развалившись в кресле, он курил, не отрывая глаз от потолка.

— Ладно, — сказал дед и встал. — Посиделки не задались.

Он предложил руку дочери, и она охотно присоединилась к нему. Когда они выходили, Изабель уверяла отца, что все его ужины чудесны и этот не был исключением.

Джордж не двинулся с места, и Фанни, последовавшая за Майором и Изабель, обогнула стол, задержавшись у кресла, в котором с тем же непробиваемым выражением лица и сигарой в зубах сидел племянник, глядя в потолок и не обращая ни малейшего внимания на тетку. Фанни дождалась, пока голоса отца с дочерью смолкнут в коридоре, потом быстро заговорила срывающимся от волнения шепотом:

— Джордж, ты избрал верную линию поведения, ты всё делаешь правильно!

Она поспешила прочь, шурша черными юбками, а Джордж остался лениво недоумевать в комнате. Он не понимал, с чего вдруг она решила поддержать его, но ее одобрение ничуть его не волновало, поэтому он тут же обо всем забыл.

На самом деле он не был ни таким спокойным, ни таким непробиваемым, каким казался. Он получил некоторое удовлетворение, легонько поставив на место человека, чье влияние на дочь заключалось в презрительной критике Джорджа Эмберсона Минафера и "философии жизни" Джорджа Эмберсона Минафера. Люси, уехав без предупреждения, пыталась, наверно, наказать Джорджа. Ну, не тот он человек, чтобы позволять себя наказывать: он им еще покажет… раз они первыми начали!

Он подумал, что это неслыханная дерзость — вот так исчезнуть, даже не позвонив по телефону! Наверно, представляла себе, как он это воспримет, даже посчитала, что он чем-то выдаст свою досаду, когда узнает.

Ему и в голову не пришло, что именно досаду в нем и заметили, поэтому он остался доволен своим вечерним представлением. Но успокоение никак не приходило, он сам не понимал, что его тревожит, ведь и без всякого одобрения тети Фанни знал, что "всё делает правильно".

Глава 20

В тот вечер Изабель пришла к двери Джорджа и, поцеловав сына на ночь, задержалась на пороге, положив руку ему на плечо и опустив глаза: ей явно хотелось сказать нечто большее, чем просто пожелать добрых снов. Нерешительность так отчетливо читалась на ее лице, что Джордж, догадавшись о ее намерениях, благожелательно помог ей.

— Что ты, старушка, беспокоишься? — снисходительно сказал он. — Больше Моргану грубить не буду. Просто стану обходить его стороной.

Изабель подняла взгляд, всматриваясь в Джорджа с обожающим недоумением, уже привычным, если дело касалось сына, потом она оглянулась на комнату Фанни и, немного посомневавшись, быстро вошла, закрыв за собой дверь.

— Милый, мне надо знать, почему тебе не нравится Юджин.

— Да нравится он мне. — Джордж коротко хохотнул, сел на стул и начал развязывать шнурки. — Он так ничего, в своем роде.

— Нет, милый, — торопливо сказала мать. — Мне с самой первой встречи показалось, что он тебе не нравится… ты его сразу невзлюбил. Иногда ты был вроде дружелюбен, смеялся и шутил с ним, я даже думала, что ошиблась и он тебе по душе, но сегодня убедилась, что интуиция меня не обманула: ты его не любишь. Я не понимаю этого, милый, не вижу, в чем причина.

— Да всё нормально.

Это легковесное заявление не подействовало на Изабель, и она с тревогой продолжила:

— Всё так странно, ведь я знаю, что ты чувствуешь к его дочери.

Тут Джордж бросил расшнуровывать обувь и сел прямо.

— Что я чувствую к его дочери? — осведомился он.

— Ну, кажется, что ты… ты вроде… — неуверенно говорила Изабель. — Мне казалось… По крайней мере, ты на других и не смотрел, как только с ней познакомился… конечно, сразу видно, что между вами что-то есть. Вы же очень дружили?

— И что?

— Просто я, как и твой дедушка, не понимаю, как можно интересоваться дочерью и невзлюбить отца.

— Вот что я тебе скажу, — медленно произнес Джордж, а лоб прорезала складка, будто он старательно взвешивает всё, что говорит. — Я никогда это особо не обдумывал, но вижу, что в твоих словах что-то есть. По правде говоря, я никогда не размышлял о Люси и ее отце как о едином целом… до недавнего времени. Всегда считал, что Люси это просто Люси, а Морган просто Морган. Думал, она сама по себе, а не чья-то дочь. Не вижу в этом ничего необычного. У тебя, например, полно друзей, которые совершенно не берут в расчет твоего сына…

— Это не так! — сразу возразила она. — Если бы хоть кто-то относился к тебе подобным образом, я бы…

— Продолжим, — перебил он. — Я попробую объяснить. Если я с кем-то дружу, это не значит, что я обязан любить семью этого человека. Если бы мне эта семья не нравилась, но я делал вид, что это не так, я стал бы лицемерить. Если кому-то нужна моя дружба и он хочет ее сохранить, ему придется мириться с моим отношением к его родне — или скатертью ему дорога. Я отказываюсь притворяться, вот и всё. Теперь представь, что у меня есть принципы и идеалы, которыми я руководствуюсь по жизни. Представь, что у кого-то из моих друзей имеется родственник с идеалами, полностью противоречащими моим, и этот друг верит в правильность философии своего родственника больше, чем в правильность моей. Неужели ты думаешь, что я откажусь от своих ценностей, лишь бы понравиться человеку, ход мысли которого я презираю?

— Нет, милый, конечно, нельзя отказываться от идеалов, но я не понимаю, какое отношение всё это имеет к нашей дорогой Люси?

— А я не говорил, что это про нее, — прервал он. — Просто приводил пример, как человек может стать другом одного члена семьи и не питать теплых чувств к другому. Хотя я не утверждаю, что плохо отношусь к мистеру Моргану. Я не отношусь к нему хорошо, но и не отношусь плохо, но раз уж ты считаешь, что сегодня я ему нагрубил…

— Просто не подумал, милый. Сам не понял, что сказал…

— Ладно, больше при нем я такого не скажу. Вот так, этого достаточно?

Вопрос, заданный свысока, остался без ответа, так как Изабель, всё еще вглядывающаяся в лицо сына с тревогой и удивлением, казалось, не услышала его. Поэтому Джордж повторил свои слова и, встав со стула, подошел к маме и дружелюбно похлопал ее по плечу.

— Так что, старушка, не бойся, больше я не покажусь тебе бестактным. Не обещаю, что полюблю людей, на которых мне плевать, но будь уверена, после такого я постараюсь, что больше они этого не заметят. Всё в порядке, можешь топать спать, потому что я собрался раздеваться.

— Но, Джордж, ты бы смог полюбить его, если бы попытался, — серьезно сказала Изабель. — Ты говоришь, что ты его не невзлюбил. Почему он тебе не нравится? Не понимаю. Что в нем такого, что ты не…

— Ладно тебе! Всё в порядке, шагай в свою спальню.

— Но, Джордж, милый…

— Давай, давай! У меня глаза закрываются. Приятных снов, старушка.

— Спокойной ночи, милый. Но…

— Хватит разговоров. Всё хорошо, беспокоиться не о чем. Пора спать. Я буду с ним вежлив, не переживай… если мы вообще когда-нибудь с ним столкнемся. Спокойной ночи!

— Но, Джордж, милый…

— Я уже почти сплю, старушка, спокойной ночи.

Волей-неволей пришлось заканчивать. Она еще раз поцеловала сына и побрела к себе, погруженная в задумчивость, и больше они об этом не говорили ни на следующий день, ни позже. Даже Фанни ни разу не упомянула о своей тайной поддержке, оказанной племяннику после "неудачных посиделок" у Майора, однако вскоре начала раздражать Джорджа частыми и долгими взглядами, которые он не намеревался терпеть ни от одной тетки. Когда бы он ни поворачивался в ее сторону, всегда натыкался на ждущие и полные надежды красноватые глаза Фанни, и однажды он не выдержал, заявив, что будь он невротиком, у него начались бы припадки.

— Еще чуть-чуть, — с яростью повторил он, — прям немного, и меня затрясет! Что тебе от меня надо? У меня что, галстук съехал? Тебе смотреть больше не на кого? Господи! Давай кота купим, на него и смотри! Он, наверно, выдюжит. Ради бога, что ты во мне хочешь обнаружить?

Фанни лишь весело рассмеялась и не обиделась.

— Да уж побольше, чем видно тебе самому, — спокойно сказала она, всё еще улыбаясь.

— Ну вот, этим-то что хочешь сказать?

— Забудь!

— Ладно. Но пялься теперь на кого-нибудь другого. Вон на горничную, например!

— Успокойся, — снисходительно сказал Фанни и, как будто решив напустить еще больше тумана, добавила тоном, полным сочувствия: — Естественно, что ты так нервничаешь, бедняжка! — И ушла.

Джордж с негодованием предположил, что она намекает на испытание, выдуманное всё еще не вернувшейся Люси. Всё это время он благополучно избегал встреч с ее отцом, хотя Юджин был частым гостем в их доме и провел несколько вечеров с Изабель и Фанни, время от времени выезжая с ними и Майором на автомобильные прогулки. Однако на воскресные ужины в особняк он больше не приходил, даже после возвращения Джорджа Эмберсона. Объяснял это тем, что вечером в воскресенье проводит еженедельное совещание на заводе.

Люси вернулась, когда осень вступила в свои права и в воздухе запахло горящей листвой, а в газетах замелькали ежегодные статьи о золоте на ветвях деревьев, спелых фруктах и чудесных прогулках по багряному лесу. Джордж не знал о ее приезде и столкнулся с ней на следующий день у Шэронов, к которым пришел в тайной надежде услышать какие-нибудь новости о Люси. Джейни Шэрон как раз говорила ему, что Люси скоро будет дома и что поездка была "совершенно великолепна" — последнее заявление не вызвало в душе Джорджа никакого радостного отклика, — и тут к ним спокойно подошла сама мисс Морган, нежное видение в осенних зелено-коричневых тонах.

На щеках играл румянец, а глаза сверкали, что, по мнению Джорджа, подтвердило сообщение о прелестях "совершенно великолепной поездки", но Джейни и Мэри Шэрон отнесли это волнение на счет того, что Люси заметила коляску Джорджа у ворот. Джордж и сам слегка покраснел, хотя пытался приветствовать ее как можно равнодушнее, но от горячей волны, нахлынувшей на него, шея и уши запылали. Как он себя ругал за то, что вместо холодности внутри и снаружи он показывал совсем иное.

Люси расцеловала двоюродных сестер, подала руку молодому человеку, сказав "Здравствуйте", и села рядом с Джейни со спокойствием, выбившим Джорджа из колеи.

— Добрый вечер, — проговорил он. — Кажется, что…а… кажется… мне правда кажется… — Он замолчал, посчитав, что его слова звучат глупо. Затем, чтоб хоть как-то сохранить достоинство, покашлял, но в сочетании с его розовыми ушами покашливание прозвучало нарочито притворно. Однако, пытаясь выглядеть естественно, он покашлял опять и тут же возненавидел себя: звуки он издавал отвратительные. Люси пока молчала, а девицы Шэрон подались вперед и напряженно глазели на него, поджав губки и стараясь не выдавать эмоций в страхе потерять контроль над собой. Джордж вновь заговорил:

— Я эээ… надеюсь, вы хорошо провели… э… время. Я эээ… надеюсь, всё в порядке. Надеюсь, вы чрезвычайно… Надеюсь чрезвычайно… чрезвычайно… — Он опять замялся, не зная, как избавиться от "чрезвычайно", и не понимая, каким образом это чертово слово вообще попало к нему на язык.

— Что вы говорили? — произнесла Люси.

Джордж весь горел изнутри, чувствуя, что выставляет себя на посмешище, ведь никто в мире не питал такого отвращения к насмешкам над собой, как Джордж Эмберсон Минафер. Но вот он оказался в глупом положении, а Джейни с Мэри того и гляди расхохочутся, не в силах сдерживаться дальше. Люси сидела и смотрела на него, приподняв брови в вежливом ожидании ответа. Ее самообладание бесило больше всего.

— Да ладно, ничего важного! — выдавил он. — Я уже уходил. До свидания! — Он решительно зашагал к двери и почти пронесся по коридору, но не успел выйти на крыльцо, как услышал дикий, невыносимый взрыв смеха девиц Шэрон, хохотавших над его поведением.

Домой он ехал в расстроенных чувствах и на перекрестке чуть не сбил двух дам, погруженных в захватывающую беседу. Это были тетя Фанни и дородная миссис Джонсон. Джордж резко натянул вожжи, остановив коня в нескольких дюймах от женщин, но разговор так увлек их, что они и не заметили грозящей опасности, как не заметили коляску и ее резкую остановку. Джордж так сильно злился из-за того, что выставил себя болваном, когда в комнату вдруг вошла Люси, что легкое столкновение с двумя зазевавшимися женщинами могло бы немного отвлечь и развлечь его. По крайней мере, он даже пожалел, что вовремя остановился, а ведь мог на пару минут позабыть о своих печалях! Стать посмешищем (и знать об этом) было для него невыносимо. Он бесновался.

Джордж слишком резво влетел в конюшню Майора, и если б умудренный опытом Пенденнис в нужный момент не дернулся, то въехал бы в стену, а так рысак всего лишь поцарапал коляску, чуть не скинув возницу на пол. Джордж выругался, потом выругался еще раз, теперь уже на хихикающего над первым ругательством старика Тома, толстого черного конюха.

— Вот те на! — сказал Том. — Кажись, кака-то бела леди фыркнула на мистера Жорджа! Бела леди говорит: "Неа, не поеду больше кататься с мистером Жорджем!" Мистер Жордж быстрей домой: "Так-растак! Коня эдак-разэдак! Нигера вот так! Эдак-так-так!" Вот те на!

— Хватит! — оборвал его Джордж.

— Угу, сэр!

Джордж решительно покинул конюшню, пересек задний двор Майора и прошел мимо новых домов. Стройка почти закончилась, но беспорядок вокруг по-прежнему угнетал Джорджа, хотя на самом-то деле всё было не настолько безобразно. За домами в сухой и изрытой серой грязи на месте ухоженной лужайки, когда-то, подобно зеленому озеру, опоясывающей особняки Эмберсонов, валялись доски, кирпичи, остатки штукатурки и дранки, черепица, пустые бочки, куски жести и колотая плитка. Настроение Джорджа совсем не улучшилось ни от общей жуткой картины, ни от того, что он пнул ногой торчащий кусок черепицы, а под ним оказался здоровенный кирпич. Всё вокруг будто вступило в тайный сговор против него.

С таким настроем он вышел из-за угла и, глянув в сторону улицы, увидел, что на дорожке, ведущей к парадному входу в их дом, стоит мама с Юджином Морганом. Она была без головного убора, Юджин держал шляпу и трость в руках: он явно навещал ее, а потом она вышла проводить гостя, продолжив разговор и задержав его.

Они стояли между особняком и воротами близко друг к другу, их плечи почти соприкасались, словно ни он, ни она не осознавали, что ноги больше не несут их вперед, они даже смотрели не друг на друга, а куда-то вдаль, как смотрят люди, объединенные гармоничным согласием. Вероятно, они говорили о чем-то серьезном: он склонил голову, Изабель держала руку у лица, дотрагиваясь до левой щеки, но все эти мелочи кричали о том, что они о чем-то думают вместе, понимая друг друга с полуслова. Если бы их увидел незнакомый прохожий, то ни за что не принял бы за супружескую пару — было в Юджине что-то от романтического героя, а высокая и изящная Изабель, разрумянившаяся, с таинственным блеском в глазах, ничуть не походила на жену, идущую рядом со своим мужем.

Джордж смотрел на них. Один вид Юджина был ненавистен ему, а когда он переводил глаза на мать, его начинало грызть смутное отвращение, подобное странному и неприятному привкусу во рту: она так и льнула к собеседнику, выказывая ему такое доверие. Джордж был не в силах оторвать от них взгляда, с особой злостью сосредоточиваясь на белой оборке рукава черного платья Изабель и на крошечных вмятинках на щеке, там, где она касалась кончиками пальцев. Джордж знал, что у женщины в трауре не должно быть белых манжет и воротничка, но всё равно в первую очередь злился на эти вмятинки на щеке — эти настоящие изменения в ее внешности, мимолетные и незаметные, но возникшие именно из-за мистера Юджина Моргана. На мгновение Джорджу показалось, что раз это лицо поменялось для Моргана, то у Моргана есть какие-то права… Показалось, что Изабель принадлежит ему.

Двое дошли до ворот и вновь остановились, повернувшись друг к другу, но тут, за плечом Юджина, Изабель заметила Джорджа. Она заулыбалась и помахала ему рукой, Юджин повернулся и кивнул, но Джордж, будто впавший в ступор, так и продолжал смотреть на них, не подавая вида, что заметил эти приветствия. Тут Изабель позвала его и еще раз махнула рукой.

— Джорджи! Проснись, милый! — смеялась она. — Джорджи, привет!

Джордж отвернулся, точно не видел и не слышал их, и вошел в дом через боковую дверь.

Глава 21

Он ворвался к себе в комнату, сбросил сюртук, жилет, воротничок и галстук, оставив их там, куда они упали, бешено завернулся в черный бархатный халат и продолжил неистовствовать, лежа на кровати, отчего пружины матраса возмущенно скрипели. На мгновение затихнув, он сквозь зубы простонал "Рвань!". Потом сел, поставил ноги на пол, встал и начал метаться по просторной спальне.

Он впервые в жизни осознанно нагрубил маме, ведь срываясь на всю эту рвань и чернь, он ни разу намеренно или в гневе не позволил себе неуважительно отнестись к Изабель. Если она и обижалась, то это получалось случайно, а его раскаяние всегда было достаточным наказанием для него и — тем более для нее. Но теперь он поступил жестоко и не жалел об этом, скорее даже сильнее злился на нее. Но когда услышал легкие шаги мамы у своей двери и то, что она весело напевает какой-то мотивчик, понял, что она-то нарочитой грубости и не заметила или вообще не осознала, что он пытался обидеть ее. Наверно, решила, что он не заговорил с ней и Морганом по рассеянности, посчитала, что он так задумался о чем-то, что не видел и не слышал ее. Значит, и каяться не в чем, даже если его мучает совесть, да и Юджин мог не понять, что его только что оскорбили. Джордж презрительно фыркнул. Они что же, принимают его за замечтавшегося простачка?

В дверь тихо, но настойчиво постучали, но не костяшками, а кончиком ногтя, и Джордж сразу мысленно нарисовал себе картинку: длинный, розовый с белым полумесяцем, блестящий овал на кончике указательного пальца правой руки тети Фанни. Джордж был не в настроении общаться с кем-либо, впрочем, когда всё шло хорошо, он тоже не горел желанием оказаться в обществе Фанни. Поэтому неудивительно, что, услышав стук, он не пригласил ее войти, а немедленно проследовал к двери, чтобы запереться на ключ.

Но Фанни так не терпелось повидаться с ним, что она быстро вошла, не дожидаясь ответа, и прикрыла за собой дверь. Она была в уличном платье, черной шляпке, а в затянутой в черную перчатку руке держала черный зонтик: несмотря на то, что годовщина смерти Уилбура миновала, она по-прежнему носила траур, не пытаясь смягчить его ничем белым. На бледном лбу блестели крохотные капельки пота, дыхание сбилось, будто она бежала по лестнице, а в широко раскрытых глазах горело возбуждение. Выглядела она как человек, увидевший что-то необыкновенное или услышавший невероятную новость.

— Ну что тебе? — холодно спросил племянник.

— Джордж, — заторопилась она, — я видела, что ты с ними не захотел разговаривать. Я как раз сидела у окна миссис Джонсон через дорогу и всё-всё видела.

— Ну и что?

— Ты поступил правильно! — горячо воскликнула она, пусть и сделала это шепотом. — Ты поступил совершенно верно! Ты так хорошо справляешься с ситуацией, что я уверена, будь твой отец жив, он бы поблагодарил тебя.

— О господи! — прервал Джордж ее излияния. — Даже голова от тебя разболелась! Ради бога, перестань играть в сыщика — хотя бы меня не трогай! Иди, последи за кем-нибудь еще, если не можешь без этого, но я даже слышать такого не желаю!

Она задрожала, не отрывая глаз от его лица.

— Значит, и слышать не хочешь, что я на твоей стороне? — прохрипела она.

— Вот-вот! Понятия не имею, что ты там себе вообразила, и естественно мне плевать, одобряешь ты это или нет. Всё, что мне надо, это побыть одному, так что будь добра. У меня тут не чай для кумушек, если сама не соизволила заметить!

Глаза Фанни затуманились, она заморгала и рухнула на стул, залившись беззвучным, но таким отчаянным плачем.

— Ого, бога ради! — простонал он. — Ну что с тобой еще?

— Всегда ты меня обижаешь. — Ее трясло, а слова звучали неразборчиво из-за забитого от слез носа. — Ты всегда… всегда дерзишь мне! Всегда так делал… всегда… с самого детства! Если что-то вдруг не по-твоему, ты сразу на мне срываешься! Да, да! Всегда так.

Джордж в жесте отчаяния поднял руки. Приход Фанни именно в этот момент и ее истерика из-за каких-то обид на него казались последней каплей!

— О господи, — прошептал он, а потом, собравшись с силами, попытался ее урезонить: — Слушай, теть Фанни, не понимаю, что ты тут расклеилась. Конечно, иногда я тебя поддразниваю, но…

— Поддразниваешь? — завыла она. — Поддразнивает! А вот мне от этого так тяжело, вся моя разбитая жизнь невыносима! Я больше так не могу! Честно, не могу! Я пришла к тебе показать, что сочувствую, просто сказать что-нибудь приятное, а ты обращаешься со мной, как… ну уж нет, ты даже со слугами такого себе не позволяешь! Ты больше ни с кем на свете не обращаешься так, как со старушкой Фанни! "Старушка Фанни, — так ты меня зовешь! — это всего лишь старушка Фанни, дай-ка я ее пну, никто же не возражает. Буду пинать, когда захочу!" Вот как ты делаешь! Вот что ты обо мне думаешь, я знаю! И ты прав: с тех пор как умер мой брат, у меня ничего не осталось на этом свете, никого, ничего, ничего!

— О господи! — простонал Джордж.

Фанни расправила мокрый платочек и потрясла им, пытаясь высушить, но при этом не переставая горько и надрывно плакать, и это зрелище своею странностью повергло Джорджа в недоумение: разве ему других забот не достает?

— Не надо мне было приходить, — продолжила она, — можно было догадаться, что этим дам тебе еще один повод меня пнуть! Мне жаль, что я пришла, очень жаль! Я и говорить-то с тобой не хотела — и не стала бы, но увидела, как ты отвернулся от них и, наверное, разволновалась и поддалась порыву… но в следующий раз я не сорвусь, не сомневайся! Буду держать рот на замке, как и собиралась, и держала бы, если б не разволновалась и не распереживалась из-за тебя. Но какая людям разница, переживаю я за них или нет? Я же просто старушка Фанни!

— Боже ж ты мой! Какая мне разница, что за меня переживают, если я не вижу для этого причин!

— Ты такой гордый, — ее опять затрясло, — и такой жестокий! Я же говорю, я б и не упомянула об этом, ни за что, ни за что на свете не сказала бы тебе этого опять, виду бы даже не подала, если б не заметила, что тебе уже сообщили или ты как-то сам обо всем разузнал. Я…

Устав биться с ее глупостью и начав сомневаться в собственной догадливости, Джордж умоляюще сложил ладони:

— Что мне уже сообщили? Что я мог разузнать?

— То, что люди говорят о твоей маме.

Голос ее всё еще подрагивал от слез, но последнюю фразу она произнесла весьма обыденно, словно это уже не раз и не два обсуждалось ими, ведь Фанни полагала, что Джордж просто делает вид, что ничего не понимает, ибо в своей гордыне ни за что не признается вслух, что ему всё известно.

— Что ты сказала? — Джордж не верил своим ушам.

— Конечно, я поняла, почему ты так себя повел, — продолжила Фанни, вновь пытаясь высушить платок. — Это другие удивились, когда ты нагрубил Юджину, ведь они не видели, как ты с ним общался, когда ухаживал за Люси. Но я-то помню, как ты тогда ко мне пришел, в тот раз, когда все сплетничали про Изабель, и я была уверена, что как только речь зайдет о репутации твоей мамы, ты тут же откажешься от Люси, потому что ты еще тогда сказал…

— Слушай, — срывающимся голосом перебил Джордж, — слушай, я бы хотел… — Он замолчал, не в силах продолжить из-за возросшего волнения. Он тяжело дышал, будто только что много бегал, а бледное лицо пошло пятнами, запылавшими на висках и щеках. — Почему ты сказала мне… мне сказала, что люди… люди говорят о… — Он сглотнул и начал вновь: — Почему ты упомянула о "репутации"? Почему речь зашла о репутации моей… моей мамы?

Фанни горестно смотрела на него, прижав платок к покрасневшему носу:

— Бог видит, мне жаль тебя, Джордж, — бормотала она. — Я хотела сказать тебе именно это, но я ж просто старушка Фанни, а что старушка Фанни говорит… даже если переживает… выходит ей боком! Давай, бей ее! — Она всхлипнула. — Бей ее! Это же просто одинокая старушка Фанни!

— Слушай! — не выдержал Джордж. — Когда я говорил с дядей Джорджем о мерзких вещах, которые услышал от тети Амелии, он сказал, что сплетничают не о маме, а о тебе! Он сказал, что люди посмеиваются над тем, как ты бегаешь за Морганом, вот и всё.

Фанни воздела руки, сцепила их в замок и тяжело уронила на колени.

— Да, всегда виновата Фанни! — причитала она. — Смешная старушка Фанни — всегда, всегда!

— Перестань же! После разговора с дядей Джорджем я встретил тебя, а ты сказала, что у меня гнусный умишко, раз я думаю, что тетя Амелия не соврала про сплетни. Ты всё отрицала. И это не в первый раз, ты сама набросилась на меня, когда я доверился тебе, сказав, что Морган к нам зачастил. Сама убедила меня, что мама разрешает ему приходить к нам только из-за тебя, а теперь утверждаешь…

— Я так и думала, — уныло прервала Фанни. — Я думала, он приходит к нам, чтобы повидаться со мной: поначалу это выглядело именно так. Ему же так нравилось со мной танцевать. Он танцевал со мной не меньше, чем с ней, да и внимания уделял нам поровну. Он всегда так делал, пока не умер Уилбур.

— Ты убедила меня, что никто не сплетничает.

— Тогда почти никто и не сплетничал, — возразила тетя. — Я и не знала ничего об этих слухах.

— Вот как!

— Сам понимаешь, собеседник не станет сплетничать о твоей же семье. Или ты думаешь, кто-нибудь осмелился бы заявить Джорджу Эмберсону, что о его сестре ходят всякие слухи? А мне бы такое кто-нибудь сказал?

— Но ты же повторяла, — упорно твердил Джордж, — что мама встречается с ним, только когда присматривает за тобой.

— Они никогда не проводили много времени наедине. Особенно когда Уилбур был жив. Но разве это может сдержать сплетни? Твой отец никуда не выходил, и все видели, что твою маму везде сопровождает Юджин, и хотя рядом всегда была я, люди думали… — у нее перехватило дыхание, — думали, что я не в счет! "Просто старушка Фанни Минафер", — вот что, возможно, все говорили! К тому же всем известно, что когда-то они были обручены…

— Как так? — вырвалось у Джорджа.

— Все это знают. Неужели не помнишь, что и дед как-то за ужином упоминал об этом?

— Он не говорил о помолвке или…

— А помолвка была! Все это знают, но Изабель разорвала ее из-за того вечера, когда Юджин был не в себе во время серенады. По молодости он много пил, а она терпеть этого не могла, но всем в городе было известно, что никем, кроме него, она не интересуется! Бедняга Уилбур! Одна-единственная душа, не догадывавшаяся об этом!

Несчастному Джорджу показалось, что он видит кошмарный сон. Он прислонился к спинке кровати и дикими глазами посмотрел на тетю.

— По-моему, я схожу с ума, — проговорил он. — То есть, когда ты говорила мне, что слухов нет, ты говорила неправду?

— Нет! — выдохнула Фанни.

— Да!

— Я только сказала, что не знаю ни о каких слухах, да их почти и не было, пока Уилбур не умер. — Фанни закончила речь весьма неожиданно: — Я не хотела, чтобы ты вмешивался.

Джордж пропустил это мимо ушей, потому что ему было не до анализа ситуации.

— То есть ты хочешь сказать, что будь папа жив, никаких слухов бы не было?

— Может, что-то и случилось бы… но всё было бы по-другому.

— То есть Морган мог на тебе жениться?

Фанни сглотнула.

— Нет. Я бы ему, наверное, отказала. — Она перестала рыдать и сидела очень прямо. — Я не настолько потеряла голову, чтобы мечтать выйти за него замуж. Я бы себе не позволила столько о нем думать, до тех пор пока он сам бы не показал, что хочет на мне жениться. Я не такая! — Бедняжка пыталась сохранить остатки достоинства. — Я имею в виду, что если бы Уилбур не скончался, у людей перед глазами не было бы доказательств того, что они болтают не зря!

— Ты говоришь… говоришь, людям кажется… — Джордж задрожал, но продолжил срывающимся голосом: — Им кажется, что моя мама влюблена в этого мужчину?

— Конечно!

— Он приходит сюда, они выезжают на прогулки и всё такое, и люди думают, что не ошиблись и у них был… роман еще до смерти отца?

Она серьезно посмотрела на него покрасневшими от слез, но уже сухими глазами.

— Неужели, Джордж, ты ничего не слышал? — тихо произнесла она. — Ты же должен был узнать, что все в городе твердят, что они скоро поженятся.

Джордж издал неразборчивое восклицание, и его словно перекосило. Желудок сжался в узел.

— Ты знаешь! — закричала Фанни, вставая. — Не думаешь же ты, что я б с тобой о таком заговорила, если б сомневалась, что тебе всё известно? — В ее голосе звучала всё та же искренность, что и во время их несчастного разговора: Фанни ни на секунду не кривила душой. — Джордж, если б ты этого не знал, я бы молчала. Иначе почему ты так вел себя с Юджином или отвернулся от них там, во дворе? Тебе ведь кто-то рассказал?

— А ты откуда узнала? — спросил он.

— Что?

— Кто рассказал тебе про сплетни? Откуда эти слухи? Кто здесь болтает?

— Да почти все вокруг, — ответила она. — По-моему, почти все.

— Кто это сказал?

— Что?

Джордж подошел к ней вплотную:

— Ты утверждала, что собеседник не станет передавать сплетни члену семьи того, кого обсуждают. Тогда откуда ты узнала? Как могла такое услышать? Отвечай!

— Ну, иногда о таком говорят с самыми близкими друзьями, когда хотят предупредить и поддержать, — задумчиво оправдывалась она.

— Так с кем ты говорила? — требовательно повторил Джордж.

— Ну… — Фанни колебалась.

— Отвечай!

— Вряд ли стоит называть имена.

— Слушай, — сказал Джордж. — Например, ты очень дружна с мамашей Чарли Джонсона. Она когда-нибудь при тебе упоминала о разговорах? Ты же говоришь, что все болтают. Это она тебе сказала?

— Она могла шепнуть…

— Я спрашиваю, это она тебе сказала?

— Это очень добрая и порядочная женщина, Джордж, но она могла по секрету…

Тут Джордж неожиданно вспомнил двух поглощенных беседой дам на перекрестке, даже не заметивших, что чуть не попали под рысака.

— Так вот о чем вы говорили с ней сегодня! — заорал он. — Пару часов назад вы об этом и сплетничали. Станешь отрицать?

— Я…

— Отрицаешь?

— Нет!

— Ладно. С меня хватит!

Он отвернулся, но она поймала его за руку:

— Что ты собираешься делать, Джордж?

— Говорить об этом я не собираюсь, — отрубил он. — Думаю, на сегодня тебе достаточно, тетя Фанни!

Фанни, заметившая сильное волнение племянника, забеспокоилась. Она вцепилась в черный бархатный рукав и не хотела отпускать, а Джордж воспользовался этой хваткой и потащил ее к двери.

— Джордж, я переживаю за тебя, и не важно, ценишь ты это или нет, — ныла она. — Я б ни за что на свете не призналась, если б не думала, что тебе всё известно. Я бы…

Но он уже открыл дверь свободной рукой.

— Забудь! — сказал он и вытолкнул ее в коридор, быстро захлопнув дверь за ее спиной.

Глава 22

Джордж снял халат и надел воротничок и галстук, но пальцы дрожали и узел получился не таким удачным, как обычно; потом поднял сюртук и жилет, вышел из комнаты, на ходу натягивая их на себя, и быстро спустился по лестнице, застегиваясь. Дойдя до середины улицы, он понял, что забыл шляпу, и нерешительно застыл на месте с блуждающим взглядом, неожиданно остановившимся на фонтане, украшенном статуей Нептуна. Чугунная копия слишком сложной для этого скульптуры по-прежнему стояла там, где Майор установил ее при основании Эмберсон-эдишн много лет назад. Она была посреди восьмиугольного перекрестка и не мешала езде на экипажах, зато стала серьезным препятствием для скоростного автомобильного движения. Вот и теперь одна из машин, несущаяся мимо, была вынуждена резко притормозить и сделать крутой вираж, огибая фонтан. Джорджу понравилось суетливое торможение, хотя он и предпочел бы, чтобы машина врезалась в скульптуру, ибо алкал бед и погибели всех автомобилей мира.

Он задержал взгляд на Нептуне, не радовавшем глаз даже под щитом дымки осенних сумерек. Фонтан не работал уже больше года: трубы сгнили, а Майор как мог избегал разговоров о ремонте, даже когда внук намекал, что сухой фонтан подобен выброшенной на берег рыбе. Потеки сажи и сколы краски делали морского бога похожим на прокаженного, от которого перезаразились окружающие его наяды, а зубцы заржавевшего трезубца того и гляди грозили упасть. В целом, это тяжеловесное произведение тяжеловесного искусства, прокопченное, потрескавшееся, перепачканное и проржавевшее, произвело такое угнетающее впечатление на Джорджа Эмберсона Минафера, что показалось, что мир сходит с ума вместе с ним. Хотя чего-чего, а его собственного безумия ему было достаточно. Он стоял и смотрел на дома Джонсонов и их соседей, на все эти жилища, заполненные проклятой рванью, совсем как тогда, когда глазел на них, стоя на лужайке Майора, после того как тетя Амелия упомянула о сплетнях вокруг мамы.

Он решил, что для посещения тех, к кому он идет, шляпа не обязательна, и поспешил вперед. Как сказала горничная-ирландка, открывшая дверь, миссис Джонсон была дома, и его оставили ожидать хозяйку в гостиной, или "приемной Джонсонов", похожей на изящный колодец: самый обычный пол, голубые крашеные стены, очень высокий потолок, жалюзи и серые кружевные шторы, пять позолоченных стульев, грязноватый парчовый диван, инкрустированный ореховый стол с двумя алебастровыми вазами и умирающая в углу лысая пальма.

Заметно задыхаясь, вошла миссис Джонсон. Ее круглая голова, аккуратно, но не густо украшенная волосами, уложенными в прическу честной женщины, казалось, не поспевает за Альпами груди, далеко опережающими остальное тело, но когда она наконец полностью прошла в комнату, стало понятно, что одышка — последствие гостеприимной спешки поприветствовать визитера, а ладошка, далеко не такая сухая, как Нептунов фонтан, говорила о том, что задержка была вызвана очень кратким омовением.

Джордж механически пожал холодную, влажную пятерню.

— Мистер Эмберсон… то есть мистер Минафер! — воскликнула она. — Я вся трепещу от восторга, как я понимаю, вы позвали именно меня. Мистер Джонсон уехал в другой город, а Чарли где-то гуляет, я жду его с минуты на минуту, он так обрадуется, увидев вас.

— Я не к Чарли. Я хочу…

— Садитесь же, — пригласила его радушная хозяйка, устраиваясь на диване. — Садитесь же.

— Нет, благодарю. Я желаю…

— Но вы же не убежите сразу, вы же только-только пришли. Садитесь, мистер Минафер. Надеюсь, у вас дома всё хорошо, и у нашего дорогого Майора тоже. Он выглядит…

— Миссис Джонсон, — холодно и громко прервал Джордж, и ему удалось привлечь ее внимание, потому что она резко замолчала, так и оставив рот открытым. Ей и так с трудом удавалось скрывать удивление по поводу внезапного визита, а состояние волос обычно аккуратно причесанного Джорджа (он ухитрился забыть не только шляпу) никак не сглаживало ее недоумения. — Миссис Джонсон, — сказал он, — я пришел сюда, чтобы задать кое-какие вопросы, на которые надеюсь получить ответ.

Она сразу стала серьезной:

— Конечно, мистер Минафер. Всё, что я…

Он опять строго перебил ее, хотя голос выдавал волнение:

— Сегодня днем вы разговаривали с тетей Фанни о моей матери.

Услышав это, миссис Джонсон непроизвольно ойкнула, но тут же пришла в себя.

— Если мы говорили о вашей маме, значит, наш разговор был очень приятным, потому что…

Он вновь перебил ее:

— Моя тетя рассказала, что это был за разговор, и не будем терять на это время, миссис Джонсон. Вы говорили о… — Вдруг плечи Джорджа задрожали, но он решительно продолжил: — Вы обсуждали скандал, связанный с именем моей мамы.

— Мистер Минафер!

— Это не так?

— Мне не хочется отвечать, мистер Минафер, — разволновавшись, сказала она. — По-моему, у вас нет права…

— Тетя говорила, что вы повторили ей все сплетни.

— Вряд ли она могла такое сказать, — фыркнула миссис Джонсон. — Никаких сплетен я вашей тете не передавала, а вы ошибаетесь, утверждая, что она сказала это. Возможно, мы обсуждали кое-что, о чем говорит весь город…

— Да! — закричал Джордж. — Возможно! Из-за этого я пришел и хотел бы…

— Прекратите, пожалуйста, — сухо прервала миссис Джонсон. — И я бы предпочла, чтобы вы не повышали голос в моем собственном доме. Может, ваша тетка что и говорила, хотя если это так, то это глупо и не слишком хорошо по отношению ко мне, возможно, она сказала, что мы обсуждали кое-какие из упомянутых тем; возможно, так и было. Если я с ней об этом говорила, то делала это из благих побуждений и не разделяла мнения людей, дурно всё это толкующих, обращая внимание на пустяки и несчастные совпадения…

— Боже мой! — сказал Джордж. — Я этого не вынесу!

— Вы можете сменить тему, — ядовито предложила она, добавив: — или пойти домой.

— Скоро уйду, но сначала я бы хотел узнать…

— Я с радостью сообщу вам, что захотите, если вы меня об этом спокойно попросите. А также посмею напомнить вам о том, что вправе беседовать с вашей тетушкой о чем угодно. Остальные, возможно, менее щепетильны при обсуждении происходящего, чем я, я же пыталась из благих побуждений прояснить ситуацию члену семьи. Другие…

— Другие! — сердито повторил подавленный Джордж. — Об этом я и хочу спросить — о других!

— То есть…

— О них я и хочу спросить. Вот вы говорите, что кто-то еще обсуждает это.

— Полагаю, да.

— Сколько таких?

— Что?

— Я хочу знать, сколько народу говорит об этом.

— Ох, ладно! — запротестовала она. — Мне-то откуда знать?

— Вы разве не слышали, как об этом говорят?

— Пожалуй, слышала.

— И сколько человек вам об этом говорили?

Миссис Джонсон казалась скорее раздраженной, чем дружелюбной, и не стеснялась своего раздражения:

— Мы не в суде, и я не защитник по делу о клевете!

Несчастный юноша растерял остатки самообладания.

— А могли бы им быть! — заорал он. — Я хочу знать, у кого повернулся язык говорить такое, и даже если мне придется наведаться в каждый дом в округе, я заставлю всех забрать слова обратно! Мне нужно имя каждого клеветника, болтавшего об этом, и каждой сплетницы, которой вы сами передали эти слухи. Я хочу знать…

— И очень скоро узнаете! — сказала она, с трудом поднимаясь, а в голосе звучала сильная обида. — Узнаете, как только выйдете на улицу. Пожалуйста, покиньте мой дом!

Джордж напрягся. Потом поклонился и пошагал к двери.

Через три минуты, растрепанный и вспотевший, но холодный изнутри, он без стука ворвался в комнату дяди Джорджа в особняке Майора. Эмберсон как раз одевался.

— Боже милосердный, Джорджи! — воскликнул он. — Что стряслось?

— Я только что ушел от миссис Джонсон, — выдохнул Джордж.

— Ну и вкусы у тебя! — пошутил Эмберсон. — Но и с такими странностями ты должен причесываться и застегивать жилет на правильные пуговицы — даже ради визита к миссис Джонсон! Так зачем ты туда ходил?

— Она выгнала меня, — печально проговорил племянник. — Я к ней пошел, потому что тетя Фанни сказала, что весь город болтает про маму и этого Моргана, говорят, что они собираются пожениться, а это доказывает, что у нее был с ним роман при жизни отца… она сказала, что узнала всё от миссис Джонсон, и я пошел туда выяснить, кто еще сплетничает.

У Эмберсона вытянулось лицо.

— Ты и правда это сделал? — прошептал он, не сомневаясь, что так и было. — Что же ты натворил!

Глава 23

— Натворил? — закричал Джордж. — То есть "натворил"? Да и что такого я сделал?

Эмберсон рухнул в кресло у комода, белый шелковый галстук, который он собирался повязать, болтался в руке, бессильно опустившейся на подлокотник. Галстук соскользнул на пол, прежде чем дядя ответил, — освободившейся рукой он рефлекторно схватился за седеющие волосы.

— Боже мой! — бормотал он. — Как это плохо!

Встревоженный Джордж скрестил руки на груди.

— Ты не мог бы ответить на мой вопрос? Что я сделал неподобающе или неправильно? Думаешь, всякой рвани позволено трепать имя моей мамы?

— Сейчас они могут, — ответил Эмберсон. — Не знаю, молчали ли они до этого, но теперь они точно могут.

— Как это понимать?

Дядя глубоко вздохнул, поднял галстук и, погрузившись в безрадостные мысли, так перекрутил белую ткань, что носить это стало невозможно. Он попытался открыть глаза племяннику:

— Сплетни никого не пачкают, Джорджи, пока не начнешь их отрицать. Обо всех болтают — и о живых, и о мертвых, пока помнят о них, — но слухи никого не ранят, если не находится защитник, вступающий в спор. Сплетни штука дурная, но не всесильная, и если добропорядочные люди оставляют их без внимания, то в девяносто девяти случаях из ста болтать перестают.

— Я пришел сюда не выслушивать философские обобщения! — сказал Джордж. — Я спрашиваю…

— Ты спросил, что такого натворил, и я ответил. — Эмберсон скорбно улыбнулся и продолжил: — Потерпи немного, я объясню. Фанни говорит, что о твоей маме ходят слухи, не без помощи миссис Джонсон. Сам я не в курсе, потому что ко мне, естественно, сплетничать никто не придет и ни о чем таком не упомянет, но, возможно, это правда, я не исключаю такого. Я часто видел Фанни с миссис Джонсон, а уж эта дамочка знатная сплетница, поэтому-то она тебя и выставила из дома, когда ты ей в глаза заявил, что она разносит слухи. Подозреваю, что долгие беседы с миссис Джонсон были по нраву Фанни, но теперь, когда Фанни проболталась тебе, это дело может прекратиться. Вероятно, об этом говорит "весь город", то есть сплетников очень много. Любой слух об Эмберсонах всегда расходился по окрестностям, как круги от брошенного в пруд камня, и не так уж важно, есть в разговорах правда или нет. Как-то я плыл на пароходе, на котором на второй же день заговорили, что у самой красивой девушки на борту нет ушей, а вот теперь запомни правило: если женщине исполнилось тридцать пять и у нее великолепные волосы, то обязательно кто-нибудь станет утверждать, что она носит парик. Не сомневайся, что в течение многих лет об Эмберсонах тут сплетничали больше, чем о ком-то еще. Скажу даже, что теперь слухов как раз поубавилось: город давно разросся, — но суть такова, чем ты ярче, тем больше о тебе болтают и тем чаще желают тебе горя. Но тебе от этого не холодно и не жарко, пока сам не начнешь прислушиваться к сплетникам. Как только замечаешь их, ты попался! Я не о клевете, которая заканчивается судебными разбирательствами, а о гнусных кривотолках, распространяемых всякими кумушками Джонсон. Кажется, ты жутко боишься, что люди говорят нехорошее про твою маму. Но оставь их в покое, и они сами устыдятся, что повторяли клевету, или просто обо всем забудут. Брось им вызов, и они, защищая себя, поверят тому, что болтают: удобнее считать тебя грешником, чем себя лжецами. Позволяя сплетничать, ты убиваешь слухи; сопротивляясь, ты их подогреваешь. Люди готовы забыть любые пересуды, кроме тех, которые кто-то опровергал.

— Ты закончил? — спросил Джордж.

— Кажется, да, — грустно согласился дядя.

— Ладно, ну а что бы ты сделал на моем месте?

— Не знаю, Джорджи. В твоем возрасте я во многом походил на тебя, особенно если говорить про порывистость, поэтому не скажу. Юности не стоит доверять, пока дело не касается самоутверждения, драк и любви.

— Вот как! — фыркнул Джордж. — Могу ли поинтересоваться, что, по-твоему, я должен был делать?

— Ничего.

— Ничего? — повторил племянник и усмехнулся: — То есть ты считаешь, что я должен был позволить трепать доброе имя моей мамы…

— Доброе имя твоей мамы! — нетерпеливо прервал Эмберсон. — Злые языки не знают добрых имен. Глупые кумушки тоже. Ладно, ты услышал мамино имя на чьем-то глупом языке, и всё, что сделал, — отправился к первой городской сплетнице: конечно, теперь она настроена против твоей же мамы, тогда как до этого была просто болтушкой. Сам не понимаешь, о чем завтра будут говорить по всему городу? Завтра! Хотя что это я, у нее же дома телефон, а подружки спать пока не ложились! Даже те, кто сплетен не слышал, теперь услышат, да еще и с завитушками. И она всех, кому разболтала что-то о бедняжке Изабель, предупредит, что ты вышел на тропу войны, в результате они будут настороже, к тому же обозлятся. Сплетня поползет, обрастет деталями и…

Джордж расцепил руки и ударил правым кулаком по левой ладони.

— Ты думаешь, я такое потерплю? — он сорвался на крик. — Что я, по-твоему, сделаю?

— Ничего полезного.

— А, так вот что ты думаешь!

— Тут ничего нельзя поделать, — сказал Эмберсон. — Ничего не поможет. Чем больше ты дергаешься, тем печальнее исход.

— Вот увидишь! Я положу этому конец, даже если мне придется ворваться в каждый дом на Нэшнл-авеню и Эмберсон-бульваре!

Дядя грустно засмеялся, но промолчал.

— Ну а ты что предлагаешь? — настаивал Джордж. — Будем так и сидеть здесь…

— Да.

— …и позволим всему этому сброду трепать доброе имя мамы? Ты это предлагаешь?

— Это всё, что я могу сделать, — ответил Эмберсон. — Это всё, что все мы можем сделать сейчас: просто сидеть и надеяться, что всё со временем утихнет, несмотря на то что ты взбеленил эту жуткую старуху.

Джордж перевел дыхание и шагнул вперед, встав вплотную к дяде.

— Разве ты не понял, я сказал, люди болтают, что мама собирается замуж за этого человека?

— Я всё понял.

— Вот ты говоришь, что я всё только испортил, — продолжил Джордж. — А что если… а что если им и впрямь взбредет в голову пожениться? Думаешь, люди поверят, что они ошибались, сплетничая о… ну ты и сам в курсе.

— Нет, — рассудительно сказал Эмберсон, — вряд ли люди поменяют свое мнение. Злые языки станут еще злее, а глупые трещотки затрещат еще глупее, как пить дать. Но сплетни ни за что не ранят Изабель и Юджина, если они про них не узнают, да даже узнай они об этих слухах, всё равно остается выбор: они могут начать отрицать клевету или продолжат жить тихо и счастливо. Если они решили пожениться…

Джордж почти ошалел от такого предположения:

— Господи! И ты говоришь об этом так спокойно!

Эмберсон с удивлением посмотрел на него.

— Почему бы им не пожениться, если есть такое желание? — спросил он. — Это их личное дело.

— Почему бы нет? — отозвался Джордж. — Почему бы нет?!

— Да. Почему бы нет? Не вижу ничего ужасного в том, что два свободных взрослых человека, думающих друг о друге, соединяют свои жизни. Что не так с этим браком?

— Это будет чудовищно! — закричал Джордж. — Чудовищно просто предполагать такую жуть, а уж если это правда… как ты можешь просто сидеть тут и спокойно говорить об этом! О своей собственной сестре! О господи! А… — Он разразился чередой неразборчивых звуков, резко отвернулся от Эмберсона и направился к двери, бешено жестикулируя.

— Бога ради, вот только театра не надо! — сказал дядя, но заметил намерение Джорджа уйти: — Давай обратно! Ты ни в коем случае не должен говорить об этом с мамой!

— И не собирался, — буркнул Джордж, выскакивая из комнаты в огромный темный коридор. Он прошел мимо комнаты деда к лестнице, скользнув взглядом по белобородому Майору, в свете лампы склонившемуся над гроссбухом на конторке. Он не повернулся на шаги внука, тоже не придавшего значения согбенной старческой фигуре, лихорадочно работающей над длинными столбцами вычислений, не ведущими ни к чему хорошему, не то что раньше. Джордж влетел к себе в особняк и схватил пальто и шляпу, не заглянув ни к маме, ни к тете Фанни. Предупредив прислугу, что ужинать не будет, он поспешил прочь из дома.

Около часа он слонялся по темным улицам Эмберсон-эдишн, затем направился в центр города и зашел в ресторан выпить кофе. После этого до десяти вечера пробродил по ярко освещенным проспектам и бульварам и наконец вновь свернул на север, к родному району. Надвинув шляпу на глаза и подняв воротник пальто, он опять исходил такие знакомые улицы вдоль и поперек. Он вышагивал столь энергично, что заболели ноги и со временем пришлось поворачивать к дому, но прошел он не к себе, а уселся на огромной каменной веранде особняка Майора: смутная тень в хладной пустыни. Огни в окнах погасли, а после полуночи даже дожидающаяся его мать потушила свет.

Он просидел еще полчаса, а затем пересек дворы новостроек и беззвучно отпер переднюю дверь своего дома. В прихожей и коридоре горел свет, впрочем, в его спальне тоже. Он быстро и тихо закрыл за собой дверь, но не успел вынуть ключа из скважины, как в коридоре раздались легкие шаги.

— Джорджи, милый?

Прежде чем ответить, он отошел к окну:

— Да?

— Хотелось бы знать, где ты всё это время пробыл, милый.

— Зачем тебе?

Последовало молчание, потом Изабель робко сказала:

— Что бы ты ни делал, надеюсь, тебе было хорошо.

— Спасибо, — чуть помедлив, бесцветно ответил он.

Прошла еще минута, прежде чем Изабель заговорила:

— Кажется, ты не в настроении поцеловаться на сон грядущий? — Она усмехнулась и добавила: — Это естественно в твоем возрасте!

— Я уже ложусь, — сказал он. — Доброй ночи!

Повисла еще более долгая пауза, и наконец прозвучал такой же безэмоциональный ответ:

— Доброй ночи!

Тревожные мысли не покидали Джорджа и в постели: перед глазами проносились бессвязные куски событий этого ужасного дня, и самым ярким было воспоминание о том, как дядя опустился в большое кресло с болтающимся в кулаке галстуком, и эта картина убедила Джорджа, что его дядя Джордж Эмберсон безнадежный мечтатель и от него нельзя ожидать поддержки, ведь он этакий милый дурачок, которому не хватает естественных порывов, и в борьбе решительного мужчины за честь семьи он станет просто путаться под ногами.

Затем Джордж отчетливо увидел искаженное яростью круглое лицо миссис Джонсон, как солнце над горным плато, маячащее над огромной грудью, услышал надтреснутый, астматический голос… "делала это из благих побуждений и не разделяла мнения людей, дурно говорящих обо всем этом, обращая внимание на несчастные совпадения и"… "Узнаете, как только выйдете на улицу. Пожалуйста, покиньте мой дом!"… Джордж вновь и вновь вскакивал с кровати и босыми ногами шлепал по комнате.

За этим занятием измученного юношу застал рассвет, мрачно заглянувший в окно. Джордж мерил шагами спальню и, вцепившись себе в волосы, бормотал:

— Этого не может быть, только не со мной!

Глава 24

Как всегда, завтрак ему подали прямо в спальню, но он не совершил своего обычного здорового налета на изящный поднос: еда осталось нетронутой, он выпил лишь кофе — четыре чашки, полностью опустошив сияющий сталью перколятор. Пока пил, слышал, как маму позвали к телефону, стоящему в коридоре недалеко от его двери. "Да? — ответила она. — Ах, это ты! Конечно, стоит!.. Конечно… Жду тебя около трех… Да. Увидимся". Через несколько минут ее голос уже звучал под окнами. Выглянув, Джордж обнаружил, что она командует садовником, показывая, какие цветы с клумбы следует перенести на зиму в теплицу Майора. Изабель выглядела оживленной, а когда засобиралась в дом, весело засмеялась какой-то шутке, отпущенной садовником, и эта беспечная веселость больно ранила Джорджа.

Он подошел к письменному столу и, покопавшись в кавардаке, царившем в ящике, вытащил большую фотографию отца, на которую долго и задумчиво смотрел, и вдруг в глазах блеснули горячие слезы. Было странно, как во время запоздалого беззвучного разговора отца и сына невзрачное лицо Уилбура преобразилось для Джорджа в нечто значительное, с каким благородным упреком взирал он теперь на живущих, и в этих обстоятельствах уже не казалось удивительным, что молодой человек, никогда не обращавший на отца особого внимания, вдруг сотворил себе кумира из покойного. "Бедный, бедный отец! — скорбел несчастный сын. — Бедняга, как хорошо, что ты всего этого не видел!"

Он обернул фотографию газетой, засунул себе под мышку и, тайком выскользнув из дома, отправился в центр города в ювелирный магазин, где отдал шестьдесят долларов за богато украшенную серебряную рамку. Перехватив еще кофе, он вернулся домой к двум и поставил фотографию в рамке на столик в библиотеке, так как в этой комнате предпочитала собираться семья. Потом прошел к большому окну в вытянутой гостиной и уселся там, глядя на улицу сквозь кружевные занавески.

В доме было тихо, хотя пару раз он слышал, как мама или Фанни ходят на втором этаже, а Изабель что-то напевает… да, напевает романтическую балладу о странствиях рыцаря. Слова стали неразборчивы, превратившись в мотивчик, который она рассеянно мурлыкала себе под нос, а потом начала насвистывать, затем умолкла, и особняк опять погрузился в безмолвие.

Джордж то и дело поглядывал на часы, но просидел в гостиной не так уж и долго — меньше часа. Без десяти три, всматриваясь сквозь штору, он увидел, как перед домом остановился автомобиль и из него легко выскочил Юджин Морган. Это была машина нового образца, низкая и длинная, с просторными пассажирскими сидениями и с оставшимся за рулем шофером в кожаной куртке и огромных очках, скрывающих лицо, отчего он казался частью механизма.

Сам Юджин, направляющийся по дорожке к дому, выглядел как глашатай новой эпохи, чуждой цилиндрам и удлиненным сюртукам, и совсем не напоминал того чудноватого голубчика в старомодном наряде на балу у Эмберсонов или в жуткой швейной машинке, пыхтящей сквозь снег на Нэшнл-авеню. Сегодня Юджин Морган был при полном параде по последнему слову моды: в мягком сером полушубке автомобилиста, в серых замшевых перчатках и кепи, — и хотя в этом изысканном выборе чувствовалась рука Люси, он носил свой костюм легко, естественно и даже с некоторым щегольством. Лицо его тоже поменялось, ведь удачливого человека видно издалека, особенно если он в прекрасном настроении. Юджин стал похож на настоящего миллионера.

Пока он шел к крыльцу, было очевидно, что он движется к своему счастью и не сомневается в успехе: глаза сияли так, что даже незнакомец понял бы это. Он смотрел на дверь дома, точно знал, что сейчас она распахнется и на пороге его встретит явление невероятно прекрасное и невыразимо милое.

Зазвонил звонок, и когда горничная вышла открывать, Джордж уже стоял у входа в гостиную.

— Мэри, не беспокойся, — сказал он ей. — Я сам открою и спрошу, что надо. Наверно, это торговец.

— Благодарю, сэр, — сказала Мэри и пошла обратно.

Джордж медленно проследовал к двери и застыл, рассматривая мутный силуэт за дымчатым стеклом. Через минуту силуэт изменил очертания, вновь потянувшись к звонку, будто засомневался, позвонил ли, и захотел повторить попытку. Но не успел он дотронуться до колокольчика, как Джордж толчком распахнул дверь и встал посреди проема.

Лицо Юджина слегка потемнело, выражение счастливого ожидания уступило вежливой и прохладной улыбке.

— Добрый день, Джордж, — сказал он. — Думаю, миссис Минафер уже собралась со мной на прогулку. Будь добр, передай ей, что я пришел.

Джордж не шелохнулся.

— Нет, — сказал он.

Юджин не поверил услышанному даже после внимательного взгляда на изможденного юношу с горящими глазами.

— Извини, я говорю…

— Я слышал, — прервал Джордж. — Вы сказали, что у вас встреча с моей мамой, и я ответил "нет"!

Юджин пристально посмотрел на него и тихо произнес:

— В чем… проблема?

Джорджу удалось не сорваться на повышенные тона, но было заметно, что он кипит от злости.

— Моей маме… всё равно, здесь вы или нет, — сказал он. — Сегодня… или в любой другой день!

Юджин продолжал рассматривать Джорджа с вниманием, сквозь которое начал просвечивать настоящий гнев, не менее сильный от того, что тихий:

— Кажется, я недопонял тебя.

— Сомневаюсь, что можно выразить мои намерения еще яснее, — сказал Джордж, чуть повышая голос, — но я попытаюсь. Вы нежеланный гость в этом доме, мистер Морган, сейчас и в любое другое время. Наверно, вы поймете вот это! — И он захлопнул дверь прямо перед носом Юджина.

Стоя на прежнем месте, Джордж подождал и заметил, что туманный силуэт за стеклом тоже не шевелится, словно отвергнутый джентльмен обдумывает, каким образом лучше поступить. "Позвони-ка еще, — мрачно подумал Джордж. — Или попробуй пройти через боковое крыльцо — или кухню!"

Но Юджин ничего не предпринял, силуэт исчез, шаги на веранде смолкли, и Джордж, возвращаясь к окну в гостиной, с удовлетворением увидел, как заводчик, разряженный в жениховские меха и финтифлюшки, отступает с поджатым хвостом. Не оглядываясь на дом, в котором ему преподали урок, Юджин медленно сел в машину, и из окна, даже с расстояния в семьдесят футов, было видно, что это уже не тот ухажер, несколько минут назад изящно выпорхнувший из автомобиля. Наблюдая, как тяжело он забирается в салон, Джордж болезненно хмыкнул, стараясь изобразить радость.

Машина оказалась быстрее владельца. Как только он опустился на сиденье, она стрелой ринулась прочь, и Джордж, проследив за ее стремительным отъездом, оторвался от окна. Он прошел в библиотеку и, усевшись у столика с фотографией отца, взял книгу, притворившись, что углубился в чтение.

На лестнице послышалась веселая поступь Изабель, сопровождаемая тихим насвистыванием песенки про рыцаря. Она вошла в библиотеку, не прекращая отрешенного свиста, — с шубкой под мышкой, в черной шляпке с двумя слоями вуали, пытаясь застегнуть правой рукой перчатку на левой. Так как большая комната была заставлена громоздкой мебелью, а ставни на окнах почти не пропускали света, Изабель не сразу заметила Джорджа. Она направилась к окну, выходящему на улицу, и нетерпеливо выглянула в него, но перчатка вновь поглотила ее внимание; застегнув ее, она опять посмотрела в окно, перестала свистеть и повернулась внутрь комнаты.

— Ой, Джорджи! — Она приблизилась, склонилась за его спиной и чмокнула в щеку, обдав нежным ароматом яблочного цвета. — Милый, я почти час не обедала, всё ждала тебя, а ты не пришел! Поел где-то в городе?

— Да. — Он не поднял головы от книги.

— Хорошо покушал?

— Да.

— Точно? Может, попросить Мэгги покормить тебя в столовой? Или даже принести чего-нибудь сюда, если тебе здесь уютнее. Я…

В дверь позвонили, и она пошла к выходу.

— Я поеду на прогулку, милый. — Она прервалась, увидев идущую в прихожую горничную: — Мэри, это, наверное, мистер Морган. Скажи ему, что я сейчас.

— Да, мэм. — Скоро она вернулась: — Это торговец, мэм.

— Еще один? — удивилась Изабель. — По-моему, ты сказала, что торговец приходил чуть раньше.

— Мне так сказал мистер Джордж, мэм, он открывал, — сообщила Мэри, исчезая.

— Как их сегодня много, — задумчиво произнесла Изабель. — Что предлагал твой торговец, Джордж?

— Он не сказал.

— Значит, ты его сразу отбрил! — засмеялась она, но тут же замерла, увидев на столике фотографию в большой серебряной рамке. — Боже мой, Джорджи! Это ведь ты поставил! — Изабель шла через библиотеку поближе: — Это… Это Люси? — с хитрецой спросила она, но тут же поняла, чье лицо печально смотрит на нее, и замолчала, чуть слышно охнув. Джордж по-прежнему не отрывался от книги. — Как это мило с твоей стороны, — прошептала она. — Мне самой следовало поместить фотографию в рамку, прежде чем отдать тебе.

Он молчал, и Изабель нежно положила руку ему на плечо, по-прежнему стоя сзади, потом мягко отдернула и вышла из библиотеки. Но она не поднялась к себе, и Джордж слышал легкий шорох ее платья в коридоре и шаги в гостиной. Через несколько минут смолкли и эти свидетельства ее присутствия, тогда Джордж встал, покинул комнату, стараясь двигаться как можно тише, и сквозь раскрытые двери гостиной посмотрел на мать. Она сидела в том же кресле, что и он до этого, и с беспокойством и надеждой смотрела в окно.

Он вернулся в библиотеку, просидел там бесконечные полчаса и вновь беззвучно прошел на свой наблюдательный пункт в коридоре. Мама терпеливо сидела у окна.

Ждет того человека? Ну, долго ей придется ждать! Мрачный Джордж поднялся по лестнице к себе в спальню и начал мерить шагами многострадальный пол.

Глава 25

Однако он оставил дверь открытой, и когда чуть погодя внизу позвонили, он спустился и встал на лестнице, прислушиваясь, кто пришел. Он сомневался, что Морган осмелится вернуться, но хотел убедиться в своей правоте.

Под ним к входу поспешила Мэри, но, заглянув в переднюю, развернулась и ушла на кухню. Ее явно опередила Изабель. Внизу послышались неразборчивые фразы, а потом голос Джорджа Эмберсона быстро и серьезно произнес: "Мне надо поговорить с тобой, Изабель", — и вновь приглушенные звуки, затем Изабель с братом проследовали к подножию широкой темной лестницы, но не поглядели наверх, не догадываясь, что за ними настороженно наблюдают. Изабель всё еще несла в руке шубку, но Эмберсон забрал ее и оставил в холле, потом молча провел сестру в библиотеку: что-то необычное сквозило движениях женщины, удивленная и покорная, она шла, чуть склонив голову. Взяв друг друга за руку, они почти сразу исчезли из вида, а дядя не забыл тут же закрыть за собой массивные двери.

Какое-то время до Джорджа доносились только невнятные отзвуки разговора: дядя с братской тревогой и заботой что-то доказывал маме, но можно было только предполагать, что конкретно он говорит. Казалось, он что-то подробно объясняет; иногда его голос смолкал, и Джордж понимал, что сейчас говорит мама, но она делала это тихо и он ничего не слышал.

Вдруг ее голос зазвучал очень громко. Даже толстые двери библиотеки не смогли заглушить ее крик: "О нет!" Она явно не хотела верить тому, что сказал ей брат: и всё равно, была ли это ложь или правда, которую она не желала знать. Она закричала, словно от настоящей боли.

Возглас боли прозвучал вновь, уже совсем близко к Джорджу: кто-то отчаянно сопел прямо над его головой, и он посмотрел на лестничную площадку, на которой, опираясь на перила и прижимая к лицу платок, стояла Фанни Минафер.

— Я знаю, почему она вскрикнула, — хрипло зашептала тетка. — Он только что рассказал ей, что ты сделал с Юджином!

Джордж бросил на нее мрачный взгляд через плечо.

— Иди к себе в комнату! — приказал он и начал спускаться, но Фанни, догадавшись о его намерениях, поспешила за ним и схватила за руку.

— Ты же не пойдешь туда? — просипела она. — Ты не…

— Отстань!

Но она уже крепко вцепилась в него:

— Нет, Джорджи Минафер, никуда ты не пойдешь! Будешь держаться оттуда подальше! Будешь!

— Отпусти!

— Ни за что! Вернись! Сейчас ты поднимешься к себе и оставишь их в покое, вот что ты сделаешь! — И она еще решительнее схватила его и рванула на себя — и не отпускала, несмотря на то что он пытался вывернуться, впрочем, стараясь не причинять ей боли. Она накинулась на него с таким самозабвением, отбросив все условности, что ей удалось затащить его на площадку между первым и вторым этажами.

— Хватить смешить народ… — гневно начал он, но она оторвала одну руку от его рукава и зажала ему рот.

— Цыц! — Ни на секунду в пылу это нелепой борьбы она не повысила голос. — Тихо! Это неприлично, это как скандалить перед операционной! Пошли на второй этаж, давай!

Джордж неохотно подчинился, но, дойдя до верха, Фанни встала на последней ступеньке, преграждая путь.

— Слушай! — сказала она. — Как тебе в голову стукнуло идти туда прямо сейчас! Это невероятно! — Тут ее нервное воодушевление пропало, и она заплакала. — Какая же я дура! Я думала, ты всё знаешь, иначе бы ни за что, ни за что так не поступила. Я даже вообразить не могла, что ты наломаешь столько дров. Понимаешь?

— Плевать я хотел, что ты там навоображала, — буркнул Джордж.

Но Фанни не умолкала и, несмотря на всю свою нервозность и подавленность, следила за тем, чтобы говорить не слишком громко:

— Думаешь, я могла представить, что ты выставишь себя таким болваном у миссис Джонсон? О да, я видела ее сегодня утром! Она не захотела разговаривать со мной, но на обратном пути я столкнулась с Джорджем Эмберсоном, вот он поведал мне, что ты натворил! И неужели ты думаешь, я могла представить, что ты выкинешь, когда к нам придет Юджин? Да, я и это знаю! Я всё видела из окна своей спальни: видела, как он подъехал и тут же уехал обратно, а у дверей-то был ты! Конечно, он рассказал об этом Джорджу Эмберсону, и поэтому он здесь. Сейчас он всё передаст Изабель, а ты, бог знает зачем, захотел вмешаться! Оставайся тут, и пусть брат всё ей сообщит, она ему не чужая!

— Как будто я чужой! — сказал Джордж, бросая ей вызов, но она лишь устало рассмеялась.

— Ты! Ты уж о близких позаботишься!

— Я позабочусь о ее добром имени! — горячился он. — Когда думаешь о ком-то родном, в первую очередь заботишься об этом! Слушай, по-моему, ты сделала неправильные выводы из того, что случилось вчера!

Фанни заломила руки.

— Я совершила непоправимое! — запричитала она. — Но ничего не вернуть, я слишком поздно поняла, что наделала! У меня не хватило ума пустить всё на самотек. Я не имела права влезать, да я и не хотела вмешиваться, а хотела всего лишь поговорить, поделиться хоть с кем-то! Я-то думала, ты всё и так знаешь. Правда, думала! Да я бы руку себе отрубила, лишь бы не дать тебе сделать то, что ты наделал! Я так страдала, мне надо было с кем-то поделиться, я не желала зла. Но я вижу, что вышло… какая же я была дура! Нельзя было влезать. Юджин всё равно на меня бы не посмотрел, как я раньше этого не понимала! Он бы ко мне ни разу не подошел, если б не она, ни разу! Надо было мне оставить их в покое, потому что он на меня не взглянул бы, если б не Изабель. Они зла никому не причинили: Уилбур был с ней счастлив, а она всегда верна ему. А то, что Юджин всегда был в ее мыслях, так это не преступление, она ему в этом не признавалась и давала мне полную свободу действий! Когда только могла, оставляла нас наедине… даже после смерти Уилбура, но что толку? И вот я продолжаю, хотя делаю только хуже — и себе… — Фанни опять заломила руки, — …и их погубила!

— Полагаю, ты намекаешь, что в этом моя вина, — горько вставил Джордж.

— Да! — она всхлипнула и обессиленно оперлась о перила.

— А вот и нет, я как раз спасаю мать от катастрофы.

Фанни бросила на него взгляд усталого отчаяния, затем обошла его и побрела к своей двери. Там задержалась и кивнула племяннику.

— Что еще?

— Подойди сюда на минуточку.

— Зачем? — нетерпеливо спросил он.

— Надо кое-что тебе сказать.

— Да ради бога, говори! Никто не подслушивает. — Однако она кивнула ему еще раз и он, изрядно обеспокоившись, подошел: — Ну, что?

— Джордж, — прошептала она, — мне надо кое-что сказать тебе. На твоем месте я бы оставила маму в покое.

— О господи! — простонал он. — Я же делаю это для нее, я на ее стороне!

Фанни почти успокоилась и уже могла контролировать свой плач. Она чуть покачала головой.

— На твоем месте я бы не вмешивалась. По-моему, она не очень здорова, Джордж.

— Она! Да я в жизни не видел никого здоровее!

— Нет. Она просто молчит об этом, но регулярно ходит к врачу.

— Женщины любят таскаться по докторам.

— Нет. Она ходит к нему, потому что так надо.

Джордж не придал этому значения:

— Пустяки, она давным-давно со мной об этом говорила: что-то насчет семейных заболеваний. Сказала, что и у деда тоже что-то в этом роде, но ты только посмотри на него! Явно ничего серьезного! Но ты ведешь себя так, словно я поступил чудовищно, отправив этого человека восвояси, и как будто я не защищаю свою маму, а намеренно врежу ей. Это же бред! Ты сама мне рассказала, как всякая рвань перемывает ей косточки, а как только я встал на защиту, накинулась на меня!

— Тсс! — остановила его Фанни, положив свою руку на его. — Твой дядя идет.

Было слышно, как открылась библиотека, а через пару секунд захлопнулась входная дверь.

Джордж поднялся повыше и застыл, прислушиваясь, но больше не раздалось ни звука.

Фанни очень тихо окликнула его, а когда он посмотрел, отрицательно покачала головой.

— Не ходи к ней, — прошептала она. — Она внизу одна. Не спускайся. Дай ей время подумать.

Бледная и напуганная, она подошла к нему и встала рядом, и они оба начали прислушиваться к тому, что происходит на первом этаже. Было тихо, эта зловещая тишина тянулась и тянулась; двое, как околдованные, стояли, не в силах пошевелиться; молчание женщины внизу, в большой, темной библиотеке, там, где мертвый Уилбур смотрел из новенькой сияющей сквозь сумрак серебряной рамки, удерживало Джорджа сильнее всяких слов.

Над замершими на странном посту тетей и племянником был витраж, и пробивающийся сквозь него свет падал на площадку и первые ступени лестницы. Созданные каким-то ремесленником в восьмидесятые годы фигурки в синих и янтарных одеждах олицетворяли Любовь, Непорочность и Красоту, и эти Любовь, Непорочность и Красота в тот час виделись более живыми, чем неподвижные люди, на которых сквозь витраж лились пестрые лучи заходящего солнца. С наступлением сумерек цвета потускнели.

Сдерживаемое покашливание Фанни Минафер нарушило тишину, и женщина, с верным платочком в руке, бесшумно скрылась в своей одинокой спальне. Джордж слепо посмотрел вокруг, на цыпочках пересек коридор и вошел к себе в полутемную комнату. Сам не понимая зачем, он двигался как можно тише. Он прошел к окну и тяжело опустился на стул. Ему почти не было видно улицу — только сгущающиеся сумерки да стену ближайшего нового дома. Ночью он не сомкнул глаз и ничего не ел со вчерашнего обеда, но не чувствовал ни сонливости, ни голода. Внутри росла решимость, не дающая заснуть, и он широко распахнутыми глазами с горечью смотрел во тьму за окном.

Уже совсем стемнело, когда за спиной послышались шаги. Кто-то встал на колени позади него, две руки с любовью обвили ему талию, а к плечу прижалась нежная головка. Он вдохнул аромат яблочного цвета.

— Милый, не переживай, — прошептала мама.

Глава 26

У Джорджа в горле застрял комок. Он был готов разрыдаться, но совладал с эмоциями, нанеся решительное поражение жалости к себе, вызванной ее сочувствием.

— Как же мне не переживать? — произнес он.

— Вот так, — успокоила она. — Просто не переживай, что бы ни случилось.

— Легко сказать! — возразил он и хотел подняться.

— Давай еще немножко так посидим, солнышко. Пару минуток. Мне надо что-то тебе рассказать: приходил брат Джордж и сказал мне, как ты несчастен и какой благородный поступок ты совершил, сходив к той женщине с биноклем. — Изабель грустно усмехнулась. — Вот ведь жуткая бабенка! Как сильно может насолить людям какая-то бесстыдная старуха!

— Мама, я… — Он опять попытался вскочить.

— Не надо. Мы так хорошо разговариваем. Ладно, — сдалась она. Он встал, помог ей подняться и включил свет.

Когда комната ожила от огня, заплясавшего в лампах, Изабель отчаянно махнула рукой и, неуверенно протестуя, хмыкнула, быстро отвернувшись от сына. Что означало: "Не стоит на меня смотреть, пока я такая". Но тут же повернулась к нему опять, с опущенными, но совершенно сухими глазами, и даже попыталась неловко улыбнуться. На ней всё еще была шляпка, а дрожащие пальцы сжимали измятый белый конверт.

— Мама…

— Погоди, родненький, — сказала она и, хотя он стоял как каменное изваяние, подняла руки, обняла его и легонько прижалась щекой к его лицу. — Ты так переживаешь, бедняжка! Но в одном ты можешь не сомневаться, мой дорогой мальчик: я никого и никогда не буду любить так, как тебя! Никогда, никогда!

— Мама…

Она отпустила его и сделала шаг назад.

— Секундочку, солнышко. Сначала прочитай это. Всё еще можно исправить. — Она вложила ему в ладонь письмо и, пока он читал длинное послание, медленно отошла в другой угол комнаты, где встала спиной к нему и не поднимала головы, пока он не закончил.

Листки были исписаны почерком Юджина.

Милая Изабель, это письмо принесет тебе Джордж Эмберсон. Он ждет, пока я пишу. Мы с ним успели всё обговорить, и он, прежде чем отдать послание, расскажет, что случилось. Конечно, я в глубоком замешательстве и еще не собрался с мыслями, чтобы дать всему верную оценку, однако уверен, что то, что произошло сегодня, не должно было застать меня врасплох, я должен был почувствовать, что оно случится, ведь я давно понимал, что юный Джордж относится ко мне всё хуже и хуже. У меня никак не получалось завоевать его дружбу, он всегда был настороже — что-то его вечно беспокоило, возможно, поэтому я вел себя при нем неловко и скованно. Думаю, он с самого начала понял, что я к тебе неравнодушен, и это, естественно, ему не понравилось. Должно быть, он ощущал мой интерес в тебе даже тогда, когда я тщательно — по крайней мере, мне так казалось — скрывал его даже от тебя. И, наверное, он боялся, что и ты слишком много думаешь обо мне, даже когда никаких чувств не было и ты считала меня своим старым другом. Также я отдаю себе отчет в том, как в его возрасте раздражают сплетни. Милая Изабель, я, пусть и не слишком внятно, пытаюсь сказать, что нас с тобой эти нелепые слухи совершенно не трогают. Вчера мне показалось, что пришло время просить твоей руки, ты же сама как-то согласилась, что "однажды оно придет". Ну, мы-то с тобой знаем, кем мы были и кто мы есть, и относимся к сплетням, как к мяуканью драных кошек! И не стоит позволять таким вещам вставать на пути к тому, что нам осталось после всех несчастий и ошибок. Но сейчас перед нами не клевета и не наши собственные страхи, которых у нас как раз и нет, но страх другого человека — твоего сына. И, милая ты моя, самая прекрасная женщина в мире, я знаю, что он для тебя, и это меня пугает! Попытаюсь объяснить: вряд ли он поменяется, в двадцать один или в двадцать два года так много всего кажется вечным, неизменным и ужасным, это в сорок смотришь на такие вещи как на быстро исчезающие зловонные испарения. Но сорокалетний ни за что не сможет объяснить это двадцатилетнему, в том-то и беда! Понимание придет только с годами. Вот мы и добрались до главного: хочешь ли ты жить своей жизнью или жизнью Джорджа? Я осмелюсь зайти дальше, потому что в этой ситуации опасно не быть искренним. Джордж будет действовать, только если твое бесконечное обожание, твои бесчисленные жертвы — ежедневные мелкие и не видимые с первого взгляда уступки с самого дня его рождения — будут побуждать его к действию. Милая, мое сердце обливается кровью, но сейчас главный твой враг это твое собственное бескорыстное и самозабвенное материнство. Я помню, как однажды сказал, что ты видишь и любишь в сыне ангела, хотя, по-моему, это справедливо по отношению ко всем матерям. Но ослепленная любовью мать часто не замечает, что вокруг сына витает не одна лишь ангельская благодать, но и мятежный дух. Мне действительно страшно за тебя, страшно за нас обоих, когда я думаю, насколько этот дух ожесточился против нас, несмотря на всю твою любовь к ангелу, и как твоя нежная душа склоняется перед его волей. Хватит ли тебе сил, Изабель? Сможешь ли ты бороться? Я не сомневаюсь, если силы найдутся, ты быстро поймешь, что всё преодолимо. Ты должна быть счастлива и скоро будешь. Тебе всего-то и надо написать мне пару слов — ведь я не могу прийти в ваш дом — и сообщить, где ты со мной встретишься. Мы вернемся через месяц, а ангел в твоем сыне поможет ему понять тебя, я обещаю тебе это. Всё хорошее в нем проснется, когда ты победишь непокорного духа — а он должен быть побежден!

Твой брат, мой хороший друг, терпеливо ждет, не буду его задерживать, я и так, боюсь, перестарался. Но, милая, разве ты не станешь сильнее — для этого требуется только немного мужества! Не ломай мою жизнь во второй раз, сейчас я не заслужил этого.

Юджин

Закончив читать, Джордж отшвырнул письмо: один листок опустился на кровать, другие упали на пол, — но Изабель подошла и, встав на колени, принялась собирать их.

— Дочитал, милый?

Бледное лицо Джорджа вспыхнуло от ярости:

— Дочитал.

— Всё целиком? — тихо спросила она, выпрямляясь.

— Конечно!

Она не поднимала глаз, а смотрела на письмо в руках, судорожно складывая листы в правильном порядке. На губах дрожала улыбка, Изабель нервничала и смущалась.

— Я… я хотела сказать, Джордж, — заикалась она, — я думала, если… если однажды это произойдет… то есть если ты поменяешь свое отношение, мы с Юджином… то есть если нам покажется разумным… боюсь, тебе всё видится несколько странным… из-за Люси, то есть… она же станет твоей сводной сестрой. Конечно, это всего лишь формальность, и если вдруг вы захотите… — Она запиналась, а взгляд Джорджа становился всё тяжелее и жарче, наконец он перебил ее:

— Я уже оставил всякие мысли насчет Люси. Естественно, я бы не стал поступать с ее отцом так, как намеренно поступил, я бы такого не сделал, если б думал, что его дочь когда-нибудь со мной заговорит. — Изабель сочувствующе вскрикнула, но он не дал ей и слова сказать. — Не думай, что я иду на какие-то жертвы, — отрезал он, — хотя если бы дело касалось семейной чести, то я, ни на секунду не задумываясь, пошел бы и на это. Она мне нравилась, даже очень нравилась, но она сумела показать, что ни во что меня не ставит! Она уехала прямо в разгар наших… недомолвок, даже не предупредила, что уезжает, не написала ни строчки, а когда вернулась, заявила всем, что великолепно провела время! С меня хватит. Я не позволяю так поступать с собой, даже если это один-единственный случай! По правде говоря, мы слишком разные, и мы поняли это перед самым ее отъездом. Мы бы никогда не были счастливы, с этим ее высокомерием и придирками ко мне — приятного было мало! Надо сказать, я в ней разочаровался. Не думаю, что у нее очень глубокая натура и…

Изабель мягко положила руку ему на рукав.

— Джорджи, это всего лишь ссора: все молодые люди ссорятся, пока не притрутся, и не позволяй…

— Оставь это! — с горечью произнес он и отодвинулся. — Всё не так. Люси для меня больше не существует, и я не собираюсь ничего обсуждать. Решение окончательно. Поняла?

— Но, милый…

— Хватит. Давай лучше поговорим о письме ее отца.

— Да, милый, я поэтому и…

— Я в жизни не держал в руках настолько оскорбительной писанины!

Изабель невольно вздрогнула и отступила.

— Но, милый, я думала…

— Вообще не понимаю, зачем ты мне это дала! — орал он. — Как тебе в голову пришло явиться с этим?

— Твой дядя решил, что это неплохая мысль. Подумал, так будет проще, он сам предложил это Юджину, и Юджин согласился. Они подумали…

— О да! — едко воскликнул Джордж. — Теперь я вынужден выслушивать, что они там подумали!

— Они подумали, что так честнее.

Джордж перевел дыхание.

— Сама-то как считаешь, мать?

— Мне тоже показалось, что так проще и честнее и они правы.

— Отлично! Давай сойдемся на том, что это было просто и честно. Но что ты думаешь о письме?

Она посмотрела вдаль и нерешительно сказала:

— Я… конечно, я не могу согласиться с тем, как он говорит о тебе, милый… ну кроме того, что ты ангел! Кое с чем другим я тоже не согласна. Ты никогда не был эгоистом, никто не знает этого лучше матери. Когда Фанни осталась с пустыми карманами, ты сразу проявил щедрость, отказавшись от того, что тебе причиталось, и…

— Ты сама видишь, что он обо мне думает, — перебил Джордж. — Неужели тебе не кажется, что этот человек предложил показать твоему сыну по-настоящему оскорбительное письмо?

— Нет же! — воскликнула она. — Сам видишь, он старается быть честным, к тому же это не он попросил меня отдать тебе письмо. Это был брат Джордж, который…

— Мы сейчас не об этом! Вот ты говоришь, он старается быть честным, но понимает ли он, что я просто исполняю свой сыновний долг? Что я поступаю так, как поступил бы папа, будь он жив? Что я делаю то, что он наверняка попросил бы меня сделать, если б его голос мог звучать из-под земли? Неужели ты полагаешь, что этот человек действительно берет в расчет то, что я защищаю свою мать? — Джордж говорил всё громче, яростно наступая на растерявшуюся женщину, а она только ниже склоняла голову. — Он пишет о моем духе, как его следует сломить, да, он просит мою мать совершить для него этот приятный пустячок! Зачем? Зачем ему потребовалось, чтобы меня "победила" моя мать? Всё из-за того, что я пытаюсь сохранить ее доброе имя! Из-за него имя моей мамы треплют на всех перекрестках этого городишка, я и шагу не могу ступить, не узнав, что каждый встречный думает обо мне и моей семье, и вот теперь он хочет жениться, чтобы все сплетники сказали: "Вот оно! Что я говорил? Тут-то всё и всплывает!" От этого не убежать, именно так они и заявят, а этот человек делает вид, что ты ему дорога, и всё равно просит твоей руки, давая им повод считать, что они правы. Вот он пишет, что вам плевать на слухи, но мне-то виднее! Может, ему и плевать — вот такой он человек, — но как раз тебе не всё равно. Не родился на свет тот Эмберсон, который позволит валять в грязи его имя! Это самая благородная фамилия в городе, и она останется таковой. Я скажу тебе, что у меня на душе, — Моргану такого не понять — я всеми фибрами своей души стремлюсь защитить наше имя, я буду бороться за него до последнего вздоха, если ему будет что-то угрожать, а ему угрожают — через мою мать! — Он отвернулся от Изабель и начал метаться по комнате, размахивая руками в буре эмоций. — Ни за что не поверю, что тебе плевать на такое кощунство! Да, да, это именно кощунство! Когда он говорит о твоей беззаветной любви ко мне, он прав: ты всегда была замечательной матерью. Но он-то каков! Разве это не эгоистично просить тебя бросить твое доброе имя на потеху сплетникам? А он просит об этом, просит перестать быть моей мамой! Думаешь, я правда поверю, что он тебе настолько дорог? Да ни за что! Ты моя мать — и ты Эмберсон, значит, у тебя есть гордость! Ты выше человека, способного написать такое вот письмо! — Он замолчал, заглянул ей в глаза и заговорил спокойнее: — И что же ты будешь делать со всем этим, мама?

Джордж не ошибся насчет гордости Изабель. Она могла смеяться с негром-садовником и даже пару раз плакала на людях, но всегда сохраняла гордость — свою независимость, изящество и силу. Но теперь от гордости не осталось и следа: Изабель прислонилась к стене за комодом и выглядела униженной и слабой. Она не поднимала головы.

— И что ты ответишь на такое письмо? — со всей строгостью судии спросил Джордж.

— Даже не представляю, милый, — пробормотала она. — Не торопи меня. Я так… запуталась.

— Мне надо знать, что ты ему напишешь. Неужели ты не понимаешь, что если согласишься подчиниться ему, я тут же уеду из города? Мама, разве я смогу смотреть на тебя, если ты выйдешь за него замуж? Я бы хотел смириться, но сама знаешь, что просто не смогу!

Изабель слабо взмахнула рукой. Казалось, ей трудно дышать.

— Я… я не была… уверена, — бормотала она, — в том… в том, стоит ли нам жениться… даже когда не знала о твоих чувствах. Я даже сомневалась, честно ли это по отношению к… к Юджину. У меня… кажется, у меня семейное недомогание… как у отца… я тебе уже говорила об этом. — Она выдавила из себя сухой смешок, будто извинялась. — Оно не слишком серьезно, но я сомневалась, честно ли это по отношению к нему. Свадьба мало значит — в моем-то возрасте. Достаточно знать, что… что ты всё еще нужен кому-то… и видеть его. По-моему, мы все были… да, довольны, как всё сложилось, и мы не откажемся от многого, если просто оставим всё как есть. Я… я и так вижусь с ним почти ежедневно и…

— Мама! — В голосе Джорджа звенел металл. — Ты и правда станешь с ним видеться после такого?!

Изабель и до этого беспомощно мямлила, но теперь окончательно сломалась:

— Даже… не могу… видеть его?

— Разве нет? — закричал Джордж. — Мама, по-моему, если он опять переступит порог этого дома — черт! даже помыслить об этом не могу!.. Можно ли с ним встречаться, зная, что начинают болтать люди, как только он появляется поблизости, и прекрасно представляя, каково мне? Нет, не понимаю, не понимаю! Если б ты год назад сказала, что такое возможно, я бы подумал, что ты сошла с ума… а теперь, кажется, сошел с ума я!

В отчаянии погрозив кулаком пустоте, отчего показалось, что он злится на потолок, Джордж тяжело запрыгнул на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Его неистовая мука не выглядела наигранной, и потрясенная женщина сразу подошла к нему и склонилась, обнимая. Она молчала, но вдруг ему на затылок упали слезы, и Изабель сама испугалась, увидев их.

— Нет, так не пойдет! — сказала она. — Я никогда при тебе не плакала, разве что когда умер папа. И сейчас не буду! — И она выбежала из комнаты.

Спустя некоторое время Джордж поднялся и начал торжественно и мрачно одеваться к ужину. В процессе этой тщательной процедуры он ненадолго накинул свой длинный черный халат и, случайно бросив взгляд в трюмо, был поражен средневековой живописностью отражения. Он полюбовался собой, и вся театральность, присущая его характеру, вышла на поверхность.

Его губы зашевелились, и он громко зашептал знаменитые строки:

Не кажется, сударыня, а есть.

Мне "кажется" неведомы. Ни мрачность

Плаща на мне, ни платья чернота…[28]

Ему и на самом деле показалось, что царственный образ, возникший в зеркале, с растрепанными волосами над бледным челом, с трагической волной черного бархата, струящегося с плеч, имеет много общего (пусть только и в его воображении) с другим благородным принцем и наследником, чья вдовица-мать решилась на повторный брак:

Моя же скорбь чуждается прикрас

И их не выставляет напоказ.

Он чувствовал себя Гамлетом и держался соответственно, пока сурово восседал за столом рядом с Фанни. За этим ужином все молчали. Изабель попросила передать, чтобы ее не ждали, они подчинились приказанию, а она так и не пришла. Но по мере того как пища попадала в организм Джорджа, напряжение внутри него стало спадать. Не успел он отужинать, как ему внезапно и непреодолимо захотелось спать. Горящие глаза не могли больше сопротивляться отяжелевшим векам, его так и тянуло клевать носом, поэтому он поднялся и, зевая от изнурения, шаткой походкой отправился наверх. Механически затворив дверь спальни, он с закрытыми глазами добрел до кровати, мешком свалился на нее и заснул на спине, не погасив света.

Джордж очнулся после полуночи и обнаружил, что в комнате темно. Он спал без сновидений, но проснулся с таким чувством, что всё это время кто-то или что-то незримо присутствовало рядом, кто-то или что-то полное сочувствия, кто-то или что-то стремящееся его защитить, не желающее подпускать к нему горе и печаль.

Он встал и включил свет. На комоде лежал квадратный конверт, подписанный карандашом: "Тебе, милый". Но письмо внутри оказалось написано чернилами, местами расплывшимися в кляксы.

Я только что выходила к почтовому ящику и бросила туда письмо для Юджина, которое дойдет до него завтра. Было бы нечестно заставлять его ждать, к тому же мой ответ останется неизменным. Я всё решила раз и навсегда. Мне показалось, что лучше написать тебе вот так, чем ждать, пока ты проснешься и говорить лично, ведь я могу не сдержаться и расплакаться, хотя когда-то поклялась себе, что ты не должен видеть моих слез. А когда мы станем обсуждать это завтра, я уже успокоюсь. Я буду, как ты любишь говорить, "в порядке", не бойся. Я и сейчас плачу в основном из-за того, что не могу видеть ужасных страданий на твоем лице, с горечью осознавая при этом, что их виновница я, твоя мать. Но впредь такое не повторится! Я люблю тебя больше всего и всех на свете. Мне подарил тебя Господь, и как же я благодарна за этот священный дар: ничто не может встать между этим божьим даром и мной. Я не причиню тебе зла и не допущу, чтобы ты продолжил страдать из-за того, что уже свершилось, ни секундочки после твоего пробуждения, мой милый сыночек! Это выше моих сил. Юджин был прав, твое отношение ко всему этому не поменялось бы. Твои страдания показали, как глубоко ты чувствуешь. Поэтому я написала ему всё, что ты хотел, но добавила, что любовь моя к нему неизменна и я навсегда останусь его лучшим другом, надеюсь, самым сердечным другом. Он поймет, почему нам не стоит видеться. Поймет, хотя я и написала об этом только пару слов. Не бери в голову, он всё поймет. Спокойной ночи, мой милый, мой любимый, любимый! Не тревожься. Мне всё по плечу, пока ты рядом, после всех долгих лет в колледже. Мы поговорим, как нам быть, утром, ведь так? Прости свою любящую и преданную мать за всю причиненную тебе боль.

Изабель

Глава 27

На следующий день, завершив дела в центре города, Джордж Эмберсон Минафер шествовал по Нэшнл-авеню по направлению к дому и впереди, на этой же стороне улицы, заметил движущуюся навстречу ему юную леди — среднего роста, неизъяснимо милую, такую, какую даже издали ни с кем не спутать. Он с неудовольствием отметил, что в груди тут же бешено заколотилось сердце, а лицу стало так жарко, что он не сомневался, что покраснел, а потом сразу побледнел. На какую-то секунду он так запаниковал, что хотел сбежать, ведь Люси наверняка сделает вид, что не знает его, а такого позора он не выдержит. А если она не заговорит с ним, не будет ли истинным рыцарством приподнять шляпу и встретить свою участь с обнаженной головой? Или же настоящему джентльмену следует подчиниться нежеланию дамы продолжать знакомство и пройти мимо с непроницаемым лицом и взглядом, устремленным вперед? Джордж не на шутку забеспокоился.

Но идущая навстречу девушка не заметила его волнения, так как была поглощена собственным. Она только отметила, как он бледен, а под глазами у него круги. Но это оказалось скорее плюсом, чем минусом, потому что бледность и синева под глазами как нельзя более подчеркивали его красоту, добавляя флер меланхоличности. Джордж носил траур, продуманный до мелочей: даже перчатки были черными, как и отполированная до блеска эбеновая палка, которую он сам называл исключительно "тростью", — и его подтянутая фигура и склоненное лицо отличались мрачной изысканностью, не без оттенка печального благородства.

Каждая его черточка заставляла девичьи щеки вспыхивать, сердце биться, а взгляд теплеть: хотела она того или нет, но Люси не устояла. Если бы душа его была столь же благородна, как внешность, девушка охотно дала бы своему восхищению, от которого ее глаза и так сияли, вырваться наружу. Она долго размышляла о характере Джорджа и о том, что должно было в нем быть, и даже чувствовала, что, возможно, он такой и есть, но потом решительно отбросила эти глупости. Однако, увидев его у Шэронов, она почувствовала себя гораздо менее спокойной, чем показалась внешне.

В обычных разговорах о Люси не упоминали иначе, как о "красотке", что не слишком четко описывало ее. Она была "красоткой", но еще была независимой, своенравной, уверенной в себе американкой, рано повзрослевшей из-за постоянных переездов отца и собственной врожденной стойкости. Но несмотря на то что Люси была хозяйкой самой себе и не подчинялась никому, кроме собственной совести, у нее имелась слабость: она с первого взгляда влюбилась в Джорджа Эмберсона Минафера и, как ни пыталась, не могла вырвать его из сердца. Так случилось, и ничего с этим не поделаешь. Джордж полностью соответствовал ее эталону красоты, а это самая коварная ловушка, в которую Купидон заманивает легковерные юные сердца. Но хуже всего было то, что если Люси что-то чувствовала, ее чувство нельзя было изменить. Ничто из того, что позже открылось ей в характере Джорджа, не могло уничтожить первого впечатления, и хотя ее мнение давным-давно поменялось, чувства остались прежними — чары уже не развеять. Когда ей удавалось не вспоминать о нем, всё шло нормально, но стоило ей вновь его увидеть, любовь вспыхивала даже сквозь презрение. Она была ангелом, влюбившимся в надменного Люцифера: попала так попала — и вряд ли теперь удовлетворится кем-то более смирным, ведь как ни крути, перед Джорджем, кажется, пасуют и люди получше него. Пусть она и жертва, но не простая, какая угодно, только не беспомощная.

Приближаясь к Люси, Джордж старался собраться с силами и не растерять остатки уверенности в себе. Он решил, что будет смотреть исключительно перед собой и поднесет руку к шляпе в самый последний момент, когда они почти разминутся: тогда она, может, и не поймет, поприветствовал он ее или просто почесал лоб. У этого есть еще одно преимущество: те, кто смотрят на них из окон или из проезжающих экипажей, не заметят, что ему дали от ворот поворот, потому что шляпу-то он так и не приподнимет, а вот лоб потрет. Все эти планы проносились в его голове, пока он не приблизился к Люси метров на пятнадцать, и тогда мысли улетучились, а он, так старавшийся не смотреть в ее сторону, увидел девушку близко-близко, и такая печаль охватила его, что он оцепенел. Джордж впервые осознал, что потерял нечто невероятно важное.

Люси не держалась правой стороны, а шла прямо на него, улыбаясь и протягивая руку.

— Как… вы… — Он замялся, но ответил на рукопожатие. — Разве ты… — Ему хотелось спросить: "Разве ты не знаешь?"

— Что я? — спросила она, и Джордж понял, что Юджин промолчал о случившемся.

— Ничего! — выдохнул он. — Можно мне… мне с тобой можно немного пройтись?

— Да, конечно! — охотно согласилась она.

Он не стал бы менять того, что уже свершилось: он ни в чем не раскаивался, оставаясь уверен, что всё правильно и его линия поведения верна. Но Джордж начал понимать, что был излишне резок в разговоре с мамой. Теперь, когда он собственноручно повернул дело так, что не сможет получить Люси, даже если откажется от своей "философии жизни", он осознал, что она никогда с ним не будет, а если еще и Юджин расскажет о его вчерашнем поведении, то она и сама больше не посмотрит на него и не заговорит с ним. И вот сейчас, когда пришло время отказаться от Люси навсегда, его как громом поразили произнесенные им вечером слова о том, что он "не идет ни на какие жертвы", и его собственная вера в них! Красота Люси никогда прежде не казалась такой волшебной, как сегодня, и пока они вместе шли по проспекту, Джордж не сомневался, что шагает рядом с самой красивой девушкой в мире.

— Люси, мне надо кое-что тебе сказать, — хрипло начал он. — Кое-что важное.

— Надеюсь, это что-то приятное, — сказала она и засмеялась. — А то папа с утра такой мрачный, что почти со мной не разговаривал. Час назад к нему пришел твой дядя Джордж Эмберсон, и они заперлись в библиотеке, и дядя твой ничуть не веселее. Вот бы хоть ты рассказал что-нибудь забавное.

— Ну, может, оно тебе и покажется смешным, — грустно сказал Джордж. — Начнем с того, что ты уехала, не предупредив меня: ни словечка, ни строчки…

Люси всё еще старалась держаться непринужденно.

— Знаешь, — сказала она, — я же просто отъехала навестить подруг.

— Но ты могла хотя бы…

— Ну уж нет, — отрезала она. — Что, Джордж, забыл? Мы разругались вдрызг и, пока долго-долго ехали домой, словом не перемолвились! А раз уж мы не могли дружно играть, как хорошие детки, то ясное дело — вообще играть не стоило!

— Играть! — воскликнул он.

— Да. Мы дошли до черты, когда стоило прекратить то, во что мы играли.

— То есть в любовь, я правильно понял?

— Во что-то в этом роде, — легкомысленно ответила она. — Для нас игра в любовь была чем-то вроде игры в "испорченный телефон". Я что-то тебе говорила, а ты понимал неправильно: у нас не складывалось. Превращалось в чепуху!

— Вот как ты это понимаешь, — сказал он. — А всё могло быть не чепухой.

— Но было! — весело прощебетала девушка. — Мы с тобой такие разные, по-другому не получилось бы. Так что проку продолжать?

— Не знаю. — Он очень глубоко, почти бездонно, вздохнул. — Но вот что я хотел тебе сказать: когда ты уехала, ты мне не сообщила об этом и тебе было всё равно, откуда я о твоем отъезде узнаю, но я отношусь к тебе по-другому. В этот раз уезжаю я. Вот и всё, что я собирался сообщить. Уезжаю завтра вечером… вроде как.

Она радостно кивнула:

— Это же здорово! Надеюсь, Джордж, ты чудесно проведешь время.

— Я не думаю, что сильно повеселюсь в отъезде.

— В таком случае, окажись я на твоем месте, я бы осталась здесь. — Она рассмеялась.

Казалось, было невозможно произвести впечатление на это бессердечное создание, хотя бы на миг заставить ее воспринимать ситуацию всерьез.

— Люси, — в отчаянии произнес он, — это наша последняя совместная прогулка.

— Конечно, раз ты завтра уезжаешь!

— Люси, не исключено, что ты видишь меня в последний раз в… в жизни.

Она бросила на него быстрый взгляд через плечо, а потом улыбнулась не печальнее прежнего и ответила с той же счастливой легкостью:

— Ой, а об этом я не подумала! Конечно, мне очень жаль. Ты же не переезжаешь?

— Нет.

— Да даже если б и переехал, то время от времени приезжал бы сюда в гости к родне.

— Я не знаю, когда вернусь. Мы с мамой завтра вечером отправляемся в кругосветное путешествие.

Тут она задумалась и переспросила:

— С мамой?

— Боже мой! — простонал он. — Люси, неужели тебе всё равно, что я уезжаю?

Она опять широко улыбнулась.

— Конечно, я буду по тебе скучать, — последовал ответ. — Вы едете надолго?

Он опустошенно посмотрел на нее и сказал:

— Я же говорил, что не знаю. Мы пока не планировали возвращение.

— Звучит, как будто надолго! — с восторгом воскликнула она. — Будете всё время переезжать или где-нибудь задержитесь? По-моему, это здорово, что…

— Люси!

Он встал, она остановилась вместе с ним. Они как раз дошли до "деловой части" города, и вокруг двигались люди, иногда задевая их, если проходили совсем близко.

— Я этого не вынесу, — тихо сказал Джордж. — Так и хочется завернуть в аптеку и попросить что-нибудь от разрыва сердца! Я поражен, Люси!

— Это чем?

— Тем, что наконец понял, как много для тебя значил! Увидел, как глубоко ты переживаешь! Господи, да ты с ума по мне сходишь!

Ее улыбка наконец стала совершенно искренней.

— Джордж! — Она беспечно рассмеялась. — Неужели мы здесь, на перекрестке, начнем разыгрывать трагедию!

— Да ты нигде "трагедий не разыгрываешь"!

— Сам не понимаешь, как это глупо выглядит?

— Всё, с меня хватит, — сказал он. — Хватит! До свидания, Люси! — Он пожал ей руку. — До свидания… думаю, так будет лучше, прощай, Люси!

— До свидания! Надеюсь, вы прекрасно проведете время. — Она сердечно сжала ему ладонь и тут же отпустила. — Передавай привет маме. До свидания!

Он медленно повернулся, а затем оглянулся на нее. Она не уходила, а стояла и смотрела вслед с той же привычной, радостной улыбкой и, увидев, что и он смотрит, весело и дружелюбно помахала ему ручкой, хотя сделала это чуть рассеянно, словно уже начала думать о том, какие дела привели ее в торговый квартал.

Оскорбленный Джордж мысленно всё для себя решил: здесь замешан какой-нибудь блондинчик, которого она, наверно, встретила во время своей "великолепной поездки"! Он взбешенно пошагал прочь, больше не оглядываясь.

Люси не двигалась, пока он не скрылся из вида. Затем не спеша направилась в аптеку, куда Джордж мечтал заскочить за лекарством.

— Дайте мне, пожалуйста, стакан воды с несколькими каплями нашатыря, — не выдавая волнения, сказала она.

— Да, мэм! — ответил впечатлительный аптекарь, видевший через стекло витрины всё, что произошло на перекрестке.

Несколько секунд спустя он вернулся от шкафа, наполненного стеклянными сосудами, с питьем в руке, и энергично пробормотал:

— Вот оно, мисс!

Вечером, описывая это приключение соседям по пансиону, он сказал:

— Поникла вся такая, прям у прилавка. Не будь я умницей и красавчиком, прям там бы и разревелась! Я-то всё в окно видал: болтала на улице с каким-то хлыщом, но держалась будь здоров. Да и в аптеку тоже нормально зашла. Да уж, таких милашек к нам еще не заходило, а на меня как посмотрела. Не зря ж в городе о моем лице столько говорят!

Глава 28

В тот час героиня романтической истории чувствительного аптекаря раздувала красноватые угольки в белоснежном камине своего премилого бело-голубого будуара. Четыре фотографии в изящных в своей простоте серебряных рамках служили пищей для разгорающегося антрацитового губителя, прямо с рамками и в компании трех пачек писем и записок в расписной деревянной шкатулке, созданной руками флорентийских мастеров, и даже эта вот шкатулка, не говоря уже о рамках, почти не помешала огню сделать свое дело. Брошенная в сердцах прямо в угли, красивая деревяшка рассыпала звезды искр, а потом опасно запылала, закоптив белую каминную полку, но Люси стояла и просто смотрела на это.

О том, что случилось у двери Изабель, Люси услышала не от Юджина. Придя домой, она обнаружила, что ее поджидает Фанни Минафер, тайно улизнувшая к Морганам, вероятно, чтобы "излить душу", потому что именно это она и сделала. Она рассказала Люси всё (кроме своего плачевного участия в недавних несчастиях) и в конце отдала должное Джорджу:

— Самое ужасное, он думает, что вел себя как герой, Изабель с ним соглашается, а его от этого еще сильнее распирает. Так всю жизнь было: что бы он ни делал, всё считалось благородным и безупречным. Властность у него в характере, а мать потворствовала ему и набаловала сынка до того, что он сел ей на шею. Я еще ни разу не видела, чтобы кому-то приходилось так расплачиваться за свои промахи! Она там кружит, следит, как пакуются вещи, его нахваливает и делает вид, что счастлива поступать так, как он скажет, и ни капли не сожалеет о том кошмаре, что он натворил. Притворяется, что он поступил хорошо, как настоящий мужчина и защитник, когда заявился к миссис Джонсон. Вот ведь герой, живет по собственным "принципам", хотя прекрасно знает, что из-за этого теряет тебя! Но в то же время Изабель почти убило то, что он сказал твоему отцу! Она всегда, признаюсь честно, смотрела на всех свысока и не сомневалась, что лучше Эмберсонов на свете не бывает, и всё такое, но к грубости, всяческим "сценам" и нарушениям приличий она питала отвращение! Но настоящих-то манер Джорджа она никогда и не видела, о да, сплошной подхалимаж! А теперь мне придется жить одной в большом доме — какая это мука! Обязательно приходи навестить меня, конечно, после их отъезда. Я с ума сойду, если перестану встречаться с людьми. Уверена, ты будешь приходить ко мне часто-часто. Я тебя слишком хорошо знаю: тебя вся эта история не остановит, а дом о Джордже напоминать не будет. Хвала небесам, ты для этого слишком разумна, — с истинным пылом завершила свою речь мисс Фанни, — слишком разумна, чтобы придавать большое значение этому… этой обезьяне!

После разговора с Фанни в камине загорелись четыре фотографии и флорентийская шкатулка, а когда чуть позже мимо комнаты прошел отец, Люси позвала его и показала темное пятно на каминной полке и груду пепла, в которой валялись металлические планки. Она с горячим сочувствием обвила руками его шею и сказала, что ей всё известно, и тогда уже он принялся утешать дочь и даже неловко рассмеялся.

— Ну, хватит, — сказал Юджин. — Я всё равно чересчур стар для таких глупостей.

— Неправда. — Люси хлюпала носом. — Знал бы ты, как я презираю себя за то… за то, что думала об этом… правильно его мисс Фанни назвала: об этой обезьяне! Он именно такой!

— Вот тут я с тобой соглашусь, — мрачно произнес Юджин, а в глазах разгорелась злоба. — Да, с этим я точно соглашусь!

— С такими людьми надо поступать только одним способом, — с чувством сказала она. — Выкинуть из головы навсегда — навсегда!

И всё же на следующий день, как только часы пробили шесть, то есть в то самое время, в которое, по словам Фанни, должен был состояться отъезд, Люси дотронулась до закопченного пятна на камине. Сделав этот странный, бессознательный жест, она отошла к окну и встала между шторами, вглядываясь в промозглые ноябрьские сумерки, а душа, несмотря на все доводы рассудка, разрывалась от боли одиночества. Серая улица за окном, темные дома через дорогу, мутный вечерний воздух — всё выглядело пустым, и холодным, и, главное, безынтересным. Нечто более мрачное, чем поздняя осень, похитило их краски, окутав город мглой запустелости.

Отблески огня за ее спиной вдруг выхватили из тьмы летящие с неба на оконную раму снежинки, и Люси снова вспомнила, что чувствовала, выпав в сугроб из перевернувшихся саней, ощутила на себе прикосновение рук мальчика — заносчивого и красивого мальчика-победителя, рисковавшего собственным здоровьем и сделавшего всё возможное, лишь бы она осталась цела.

Девушка с негодованием отогнала от себя эти мысли, вернулась к огню, села там и долго, очень долго вглядывалась в черное пятно на полке. Она не стала закрашивать повреждение, ведь пока оно там, с ней будут и те фотографии. Можно забыть, откуда взялся шрам на руке, но забыть, почему на стене пятно, сложнее.

Люси не играла на рояле "Похоронного марша", хотя ноты романтичной мелодии Шопена были на первом месте по продажам в музыкальных магазинах Америки: юные души по всей стране вдруг осознали изысканную созвучность своего настроя бессмертному гимну человеческой смертности. Она даже не играла баллад, предпочитая песни повеселее и не гнушаясь новыми кекуоками, ведь для отца она была хранительницей очага и обладала здравым взглядом на свои обязанности, включающие сохранение его сердечного спокойствия: дом, как и сердце, следует наполнять радостью, а не печалью. Люси старалась как можно чаще выводить его "в свет", принуждала принимать участие во всех зимних развлечениях и отказывалась отправляться туда в одиночестве, и хотя Юджин больше не танцевал и даже цитировал Шекспира, доказывая, что не подобает человеку в его летах подскакивать козлом, она подавила его сопротивление на Ежегодном праздничном балу и, совмещая убеждение с активным вытягиванием за руку в залу, заставила встретить Новый год в танце.

Этой зимой на балах появились новые лица, впрочем, они появлялись везде, а старые знакомые терялись, смешиваясь с растущей толпой, или исчезали навсегда, и по ним мало кто скучал, ведь город рос и менялся, как никогда раньше.

Его центр вздымался вверх, окраины расплывались, и весь он набухал и ширился, покрывая пятнами себя и заслоняя небо. Его границы размывались, здесь и там вдоль проселочных дорог и между ними как грибы после дождя вырастали особняки, дороги превращались в заасфальтированные улицы с кирпичными аптеками и бакалеями на углу, на зеленых лужайках строились бунгало и типовые шестикомнатные домишки, а фермы преображались, становясь окраинами — при этом либо загоняя пригород всё дальше в сельскую местность, либо преобразуя его в самый настоящий город. Если вы весной гуляли по зеленым полям и рощам, то, приехав туда же осенью, могли шарахаться от трамвайных звонков и опасаться наступить в только что залитую цементом дорожку перед домом, в который как раз въезжают новые хозяева. Бензин и электричество творили чудеса, когда-то предсказанные Юджином.

Население тоже сильно изменилось. К останкам старого патриотичного поколения, прошедшего Гражданскую войну и впоследствии влиявшего на политику, относились с почтением, но перестали прислушиваться. Потомки пионеров и первопоселенцев слились с толпой, став ее неразличимой частью. То, что случилось с Бостоном или Бродвеем, произошло и со Средним Западом: стариков становилось всё меньше, а взрослое население по большей части было приезжим, а не родившимся здесь. Появился Немецкий квартал; появился Еврейский квартал; Негритянский квартал протянулся на многие мили; окраины заселили ирландцы; возникли крупные итальянские, венгерские, румынские, сербские и другие балканские районы. Но даже не эмигранты захватили город. Его покорили дети эмигрантов, процветающие потомки тех, кто приехал сюда в семидесятые, восьмидесятые и девяностые, тех, кто в своих скитаниях искал не столько свободы и демократии, сколько достойной оплаты труда. Так рождался новый житель Среднего Запада, по сути, новый американец.

Стало возможно говорить о новом гражданском духе — всё еще идеалистичном, но его идеалы ковались молодежью в деловой части города. Они были оптимистами — оптимистичными до воинственности, а их девизом стало "Врывайся! Не стучи!" Они были дельцами, верящими в предприимчивость и честность, потому что и то и другое оплачивалось. Они любили свой город и работали на него с плутонической энергичностью, яростной и решительной. Им не нравилось правительство, и иногда они даже сражались за преобразования в этой сфере, считая, что при хорошем управлении и цены на недвижимость подскочат, и жить станет лучше. Да и политики знали, что таких запросто вокруг пальца не обведешь. Идеалисты планировали, и мечтали, и провозглашали, что их город должен становиться всё лучше, лучше и лучше, а под словом "лучше" подразумевали "богаче", и суть их идеализма была такова: "Чем богаче мой любимый город, тем богаче мой любимый я!" У них была одна превосходная теория: безупречная красота города и человеческой жизни достигается ростом числа фабрик и заводов, они были помешаны на производстве, они шли на всё, лишь бы привлечь промышленность из других городов, и они действительно страдали, если кто-то переманивал ее у них.

Их процветание означало банковский кредит, но в обмен на эти кредиты они получали грязь, в чем любой разумный человек не увидел бы никакой пользы, ведь всё, что отмывается, когда-то было грязным и станет грязным вновь еще до того, как это отчистят. Но город рос, и городская грязь неумолимо множилась. Идеалисты возводили гигантские деловые центры и хвастались ими, но сажа оседала на зданиях задолго до окончания строительства. Они похвалялись библиотеками, памятниками и статуями — и сами же сыпали на них сажу. Они гордились своими школами, но школы были грязны, как и сидящие в них ученики. И в том не было вины детей и матерей. То была вина идеалистов, твердящих: "Больше грязи, больше денег". Они патриотично и оптимистично дышали грязным городским воздухом, наполняя каждый уголок легких вонючим, тяжелым дымом. "Врывайся! Не стучи!" — говорили они. И ежегодно устраивали Неделю великой уборки, когда все должны были вычищать мусор со своих дворов.

Лучше всего они чувствовали себя тогда, когда разрушение и стройка кипели в полную мощь, когда рождались новые заводские районы. И город начал напоминать тело огромного чумазого человека, снявшего лишнее, чтобы проще было трудиться, но оставившего несколько примитивных украшений, и такой идол, раскрашенный — но лишенный цвета — и установленный на рыночной площади, мог бы легко сойти за бога этих новых людей. Впрочем, они себе бога примерно так и представляли, подобно тому, как любой народ сам творит своих богов, хотя некоторые из идеалистов посещали по воскресеньям церковь и преклоняли колени перед кое-кем Другим, ничего не смыслившим в бизнесе. Но пока продолжался Рост, их истинным богом оставался тот, с рыночной площади, к которому по-настоящему тянулась их душа. Они не понимали, что стали его беспомощными рабами, и вряд ли когда-нибудь осознали бы, что оказались в неволе (хотя таков первый шаг к свободе): как же нелегко сделать невероятное открытие, что материя служит духу, а не наоборот.

"Процветание" было для них счетом в банке, черными легкими и Чистилищем для домохозяек. Женщины только и делали, что боролись с грязью, но как только они раскрывали окна, дом вновь наполнялся ею. Грязь укорачивала их жизни и убивала надежду сохранить белизну. И вот пришло время, когда Люси, после долгого сопротивления, всё-таки отказалась от бело-голубых занавесок и белых стен. Внутри она предпочла тускло-серый и коричневый, а снаружи выкрасила домик в темно-зеленый, почти черный, цвет. Конечно, она знала, что грязь никуда не делась, но настроение поднималось от одной мысли, что теперь всё хотя бы выглядит почище.

В Эмберсон-эдишн настали плохие времена. Этот теперь уже старый район располагался в миле от центра, но промышленность переехала в другие, процветающие, части города, оставив Эмберсон-эдишн дым, грязь и пустые банковские счета. Те, кто когда-то владели большими особняками, продали их или сдали под пансионы, а обитатели маленьких домов переехали "подальше" (туда, где воздух почище) или в многоквартирные дома, которые сейчас строились десятками. На их место въехали люди победнее, арендная плата неуклонно снижалась, здания ветшали, и это обветшание вкупе с угольным отоплением становилось последним гвоздем в крышку гроба. Район так покрылся сажей, а воздух провонял, что все, у кого водились деньги, съехали туда, где небо не было слишком серым и дули ветра посвежее. А с появлением новых скоростей, всё "подальше" стало не менее близким к местам работы, чем Эмберсон-эдишн когда-то. Расстояние перестало пугать.

Пять новых домов, выстроенных там, где в прошлом простирался зеленый газон особняка Эмберсонов, не выглядели новыми. Спустя лишь год они приобрели вид старых-престарых построек. Два из них всё еще пустовали, так и не найдя желающих заселить их: неверие Майора в будущее многоквартирного жилья обернулось катастрофой.

— Он просчитался, — сказал Джордж Эмберсон. — Просчитался с самое неподходящее время! Следить за домом сложнее, чем за квартирой, а если еще в этом доме так грязно и дымно, как в нашем районе, ни одна женщина не выдержит. Люди квартиры из рук рвали, жаль, он не увидел это вовремя. Бедняга! Каждую ночь зажигает старую газовую лампу и копается в гроссбухах, да еще не хочет проводить в дом электричество. У него этой весной одна больная радость — налоги снизили!

Эмберсон грустно рассмеялся, а Фанни Минафер спросила, что послужило причиной для такой экономии. Прошло три года с отъезда Изабель с сыном, и дядя с тетей сидели на веранде их особняка и говорили о денежных делах Эмберсонов.

— Говорю же, "больная радость", Фанни, — объяснил Джордж. — Была переоценка собственности, и ее оценили ниже, чем пятнадцать лет назад.

— Но в районах подальше…

— О да, "подальше"! Цены там действительно другие, даже в районах чуть подальше уже не те! Мы просто оказались не в том месте, вот и всё. Не то чтоб я не думал, что могу что-то изменить, если отец передаст мне управление, — но он этого не сделает. Не заставит себя, лучше скажу так. Он "всегда сам занимался бумагами", как он любит выражаться, он привык держать всё в своих руках: сам ведет бухгалтерию, даже деньги нам сам выдает. Видит бог, он славно потрудился!

Джордж вздохнул, они помолчали, глядя на свет фар бесконечной череды автомобилей, выхватывающий широкие яркие полосы из темноты. Временами по дороге нервно вихляли велосипеды, стараясь не попасть под колеса достижений современности, и изредка проезжали одинокие телеги и экипажи.

— Кажется, сегодня есть уйма способов заработать, — задумчиво произнесла Фанни. — Я каждый день слышу о ком-нибудь внезапно разбогатевшем, правда, почти всегда это кто-то незнакомый. И далеко не все связаны с производством автомобилей, хотя теперь изготавливается масса всего для машин, постоянно изобретается что-то новое. На днях встретила старину Фрэнка Бронсона, и он сказал мне…

— Да, даже старину Фрэнка лихорадит, — засмеялся Эмберсон. — Рвется в бой вместе со всеми. Рассказал, что загорелся какой-то новинкой. "Она принесет миллионы!" Какие-то особые электрические лампы, которые "точно все в Америке будут ставить на автомобили" и так далее. Вкладывает туда половину всего, что скопил, и, сказать по чести, почти уговорил меня убедить отца "профинансировать" и мою лепту в дело. Бедный отец! Он в меня уже вкладывался! И, по-моему, даст денег опять, если у меня хватит наглости просить. К тому же идея вроде неплохая, хотя в старике Фрэнке слишком много энтузиазма. В любом случае подумать не повредит.

— Я тоже думаю над этим, — сказала Фанни. — Он уверен, что в первый же год производство принесет двадцать пять процентов, потом прибыль еще вырастет, а мне в банке начисляют всего четыре. Люди целые состояния на всякой всячине для машин делают, будто… — Она замолчала. — Ну, я сказала ему, что хорошенько подумаю.

— Может, и нам быть партнерами и миллионерами. — Эмберсон опять рассмеялся. — Полагаю, надо посоветоваться с Юджином.

— Правильно, — сказала Фанни. — Он наверняка знает, сколько денег это может принести.

Но Юджин посоветовал "притормозить": по его словам, электрические лампы для автомобилей "обязательно завоюют рынок, но не сейчас, сегодня для этого слишком много трудностей". В принципе, он скорее не одобрил затею, но его друзей уже "лихорадило" не меньше, чем старика Фрэнка Бронсона, потому что тот успел сводить их в мастерскую и дать полюбоваться новой лампой. Они пылали энтузиазмом и, спросив мнение Юджина, ринулись спорить с ним, утверждая, что собственными глазами видели, что упомянутые трудности преодолены.

— Совершенно! — кричала Фанни. — И раз она работала в мастерской, с чего бы ей погаснуть где-то еще?

Юджин не спешил соглашаться, но под давлением отступил, допустив, что, "может, и не погаснет", и, добровольно выходя из этого набирающего обороты состязания в красноречии, повторил, что лучше много в дело не вкладывать.

Джордж Эмберсон не пропустил предупреждения мимо ушей, хотя Майор опять его "профинансировал" и он внес свою долю.

— Ты сильно не рискуй, Фанни, — сказал он. — Я не сомневаюсь, это вполне надежное вложение и у нас есть все шансы разбогатеть, но всё равно оставь себе достаточно денег, чтобы было на что жить, если что-то пойдет не так.

Фанни его обманула. Если "что-то пойдет не так", что само по себе невероятно, ей хватит денег на житье, объявила она и возбужденно засмеялась, так как впервые после смерти Уилбура наслаждалась жизнью. Подобно многим обеспеченным женщинам, не понимающим, откуда берутся деньги, она была готова нырнуть с головой в безрассудные траты.

Эмберсон, пусть и не так горячо, разделял ее воодушевление, и зимой, когда была создана их компания и он принес домой именные акции, они вернулись к разговору о возможностях, начатому в тот первый раз, когда они беседовали о новой лампе.

— Ну, кажется, мы партнеры. — Он засмеялся. — Продолжим в том же духе и станем миллионерами, до того как вернутся Изабель с юным Джорджем.

— Когда вернутся! — печальным эхом откликнулась она, вторя незримому лейтмотиву писем Изабель, которая не переставала планировать, как повеселятся она, Фанни, Майор, Джордж и "брат Джордж", когда они с сыном приедут домой. — Боюсь, вернутся они и ничего вокруг не узнают. Если вообще вернутся!

Следующим летом Эмберсон тоже собрался и присоединился к сестре и племяннику в Париже, где они временно обосновались.

— Изабель рвется домой, — серьезным тоном сообщил он Фанни, вернувшись в октябре. — Давно рвется, и ей действительно нужно приехать, пока она в состоянии перенести путешествие. — Он добавил мрачных подробностей и оставил испуганную и подавленную Фанни одну, уехав с прибывшей на машине Люси ужинать в только что отстроенном Юджином особняке.

Большое кирпичное здание в георгианском стиле, поставленное в пяти милях к северу от Эмберсон-эдишн на расстоянии четырех акров от ближайшего соседа, ничуть не напоминало бело-голубой домик, и Эмберсон печально рассмеялся, когда они проехали каменную колоннаду, ведущую во двор, и покатили по гравийной дороге к особняку.

— Надо же, Люси, как история не устает повторять себя, — сказал он. — Как город выстраивает что-то и сам же давит это… когда-то мой отец заметил, что всё это давит на его бедное старое сердце. Так похоже: тот же Эмберсон-Хаус, только теперь в георгианском, а не в невообразимом романском стиле, но всё равно старый, добрый Эмберсон-Хаус, построенный моим отцом задолго до твоего рождения. С той лишь разницей, что теперь его выстроил твой отец. Но в целом то же самое.

Люси не совсем поняла, что он хотел сказать, но по-дружески рассмеялась и, взяв его под руку, повела по просторным комнатам со стенами цвета слоновой кости, мерцающими в полумраке портьерами, голыми полами и редкими предметами мебели, свидетельствующими, что Люси не жалеет денег для своей "коллекции".

— Боже мой! — воскликнул Эмберсон. — Ты идешь всё дальше и дальше! Фанни рассказывала, какой замечательный бал вы дали на новоселье, а ты была его настоящей королевой, но мягче ты не стала. Отец Фреда Кинни жаловался, ты столько раз отказывала его сыну, что теперь Фред помолвлен с Джейни Шэрон, лишь бы доказать, что его кто-то любит, несмотря на его шевелюру. Да, материальный мир не стоит на месте, а ваш дом показывает, куда он движется, и всё имеет новую цену! Даже дорогущие огромные стекла, великолепием которых мы так гордились в Эмберсон-Хаусе, и те ушли в прошлое, вместе со всеми тяжеловесными золотыми и багровыми вещами. Любопытно! У нас те же стекла, сквозь которые теперь виден только дым да старый дом Джонсонов, где сейчас живет и сдает комнаты приказчик, а замечательный вид у вас здесь, сквозь небольшие стеклышки в резном переплете. Да и дыма тут гораздо меньше.

— Пока да, — улыбнулась Люси. — Когда он до нас доберется, переедем подальше.

— Нет, останетесь, — заверил ее Джордж. — А вот кто-то другой поедет именно туда.

Они еще беседовали о доме, когда вернулся Юджин, но Эмберсон не говорил, как прошла поездка, пока после ужина все из столовой не перебрались в библиотеку, серую мрачноватую комнату, куда им подали кофе. Вооружившись сигарой, которая, казалось, поглощает всё его внимание, Эмберсон как бы между прочим завел речь о своей сестре и ее сыне.

— Изабель совсем не изменилась, — сказал он, — только боюсь, что со здоровьем у нее проблемы. Сидни с Амелией заезжали в Париж весной, но они не виделись. Кажется, Изабель от кого-то просто услышала об этом. Они переехали из Флоренции в Рим, Амелия стала католичкой и жертвует огромные суммы на благотворительность, благодаря чему общается с местными аристократами, а вот Сидни приболел и большую часть времени проводит в кресле-каталке. Меня поразило, что, кажется, и Изабель это не помешает.

Он замолчал, сосредоточенно снимая сигарную ленту, а Юджин, поняв, что друг закончил рассказ, тихо спросил из темного угла, до которого не доходил свет лампы с плотным абажуром:

— Почему ты так сказал?

— А, она не унывает, — продолжил Эмберсон, всё еще не поднимая глаз на юную хозяйку и ее отца. — По крайней мере это так выглядит. Боюсь, она уже несколько лет чувствует себя нехорошо. Сами знаете, у нее проблемы со здоровьем… на внешности они не слишком сказались… но она слишком сильно задыхается для своей стройной фигурки. Конечно, отец с этим живет десятилетиями, но у него всё не так серьезно, как у Изабель. Сама-то она считает это пустяками, но я так не думаю, особенно после того как заметил, что она дважды останавливалась передохнуть, поднимаясь по недлинной лестнице на второй этаж своей квартиры. Я ей намекнул, что стоит попросить Джорджа разрешить ей уехать домой.

— Разрешить? — вполголоса повторил Юджин. — Она хочет приехать?

— Она не настаивает. Джорджу нравится Париж, нравится жить с особым, мрачным размахом, а она, конечно, продолжает гордиться им и его… светскостью. Но по тому, о чем она предпочитает не говорить, а молчать, я понял, что ей очень хочется домой. Безусловно, она мечтает о встрече с отцом. Она как-то поделилась со мной по секрету, что боится, что больше с ним не повидается. Тогда я отнес ее страхи к его возрасту и слабости, но когда возвращался на корабле, вспомнил ее задумчивое, смиренное выражение глаз, с которым она это сказала, и осознал, как глубоко я ошибся: она действительно думала о собственном здоровье.

— Ясно, — еще тише, чем до этого, произнес Юджин. — И ты говоришь, что он "не разрешает" ей вернуться?

Эмберсон улыбнулся, но по-прежнему делал вид, что сосредоточен на сигаре:

— Вряд ли он удерживает ее силой! Он очень нежен с ней. Даже сомневаюсь, что они это обсуждают, и всё же… ты сам знаешь моего интересного племянника, неужели не догадываешься, как обстоит дело?

— Да, я его знаю, — медленно сказал Юджин. — Да, пожалуй, именно так это и стоит называть.

Из полутьмы за ним прозвучал нежный вздох — тихий, музыкальный, женственный, но весьма выразительный: Люси явно придерживалась того же мнения.

Глава 29

Про "разрешение" было подмечено верно, но пришло время, и пришло оно весной следующего года, когда вопрос о разрешении уехать домой стоять перестал. Джордж был вынужден привезти маму и сделать это как можно быстрее, иначе она не повидалась бы с отцом. Эмберсон не ошибся: опасения не увидеть отца основывались не на слабости старческого сердца, а на ее собственном состоянии здоровья. В результате Джордж телеграфировал дяде, чтобы тот приехал на вокзал с инвалидной коляской, ибо путешествие обернулось катастрофой, и к этому гибридному креслу, поставленному на перроне, сын вынес Изабель на руках. Она не могла говорить, лишь похлопала брата и Фанни по руке и выглядела "такой милой", как ее попыталась утешить отчаявшаяся золовка. Из кресла ее перенесли в экипаж, и по пути домой она даже нашла в себе силы вынуть свою руку из руки Джорджа и слабо указать пальцем в окно.

— По-другому, — прошептала она. — Всё по-другому.

— Ты про город, — сказал Эмберсон. — Говоришь, что город изменился, правильно, милая?

Она улыбнулась и одними губами сказала:

— Да.

— Он станет лучше, особенно теперь, когда ты вернулась и скоро поправишься.

Но она лишь грустно и немного испуганно посмотрела на брата.

Экипаж остановился, сын внес Изабель в дом и поднял в ее спальню, где ожидала сиделка. Он вышел мгновение спустя, когда к ней направился врач. В конце коридора уже застыла потрясенная группа: Эмберсон, Фанни и Майор. Смертельно бледный Джордж, не произнося ни слова, взял деда за руку, но старик не заметил этого.

— Когда мне позволят увидеться с дочерью? — проворчал он. — Мне даже встретить ее не дали, потому что это ее расстроит. Пусть меня впустят поговорить с ней. Уверен, она мне обрадуется.

Он не ошибся. Вскоре показался доктор и поманил его, Майор прошаркал по коридору, опираясь на дрожащую трость. Его спина, после долгих лет гордой военной выправки, всё-таки согнулась, а неподстриженные седые волосы подметали воротник. Старый — старый и иссушенный жизнью — человек с трудом шел к комнате дочери. Голос Изабель окреп, и когда старик добрался до порога, в коридоре было слышно ее тихое приветствие. Потом дверь закрылась.

Фанни дотронулась до руки племянника.

— Джордж, ты бы перекусил: я знаю, она бы этого хотела. Я уже накрыла: она бы этого хотела. Спустился бы ты в столовую, на столе уйма всякой всячины. Она бы хотела, чтоб ты покушал.

Он повернул к тете смертельно бледное лицо, искаженное паникой.

— Не хочу я есть! — прорычал он. И начал расхаживать туда-сюда, стараясь не приближаться к двери Изабель и следить за тем, чтобы звук шагов поглощался толстой ковровой дорожкой. Чуть позже он подошел к Эмберсону, с опущенной головой и скрещенными на груди руками притулившемуся у переднего окна.

— Дядя Джордж, — хрипло начал он, — я не думал…

— Что?

— Господи, я не думал, что то, что с ней, настолько серьезно! Я… — Он выдохнул. — Когда врач, к которому я обратился… — Он не смог продолжать.

Эмберсон только кивнул, но больше никак не высказал своего отношения.

Изабель пережила вечер. В одиннадцать Фанни робко вошла в комнату Джорджа.

— Здесь Юджин, — прошептала она. — Он внизу. Хочет… — Она сглотнула. — Спрашивает, можно ли к ней. Я не знаю, что ответить. Сказала, что узнаю. Доктор сказал…

— Доктор просил не беспокоить ее, — рявкнул Джордж. — Думаешь, визит этого человека ее не обеспокоит? Господи! Если б не он, всё было б в порядке: мы б тихо-мирно жили… и с чего пускать к ней в комнату чужого? Пока мы путешествовали, она о нем только разок-другой заговорила. Он что, не знает, как она больна? Передай ему, врач запретил ее тревожить. Он ведь так и сказал, да?

Расстроенная Фанни сразу уступила:

— Передам. Скажу ему, что доктор не разрешил ее беспокоить. Я и не знала… — Она побрела прочь.

Через час в дверях спальни Джорджа появилась сиделка. Она вошла бесшумно, когда он стоял спиной, но, заметив ее, он подскочил, как от выстрела, и разинул рот, настолько боялся того, что она скажет.

— Она зовет вас.

Он со стуком захлопнул челюсть, кивнул и пошел за женщиной, но она не вошла к Изабель вместе с ним.

Глаза больной были закрыты; не открывая их и не поворачивая головы, она улыбнулась и протянула ему руку, когда он опустился на табурет рядом с кроватью. Он взял ее худенькую, холодную ладонь и прижал к своей щеке.

— Родной, ты покушал? — Изабель могла лишь шептать, медленно и с трудом. Казалось, сама она далеко и может только подавать знаки о том, что хочет сказать.

— Да, мам.

— Хорошо… покушал?

— Да, мам.

Она помолчала, затем произнесла:

— Ты точно не… не простыл, пока мы возвращались?

— Я в порядке, мам.

— Хорошо. Так мило… мило…

— Что, мамочка?

— Касаться… твоей щеки. Я… я чувствую ее.

Это очень сильно напугало Джорджа: она так радовалась прикосновению, как ребенок сбывшемуся чуду. Он настолько напугался, что онемел, и тут же подступил страх, что мама почувствует, как он дрожит, но она не почувствовала и замолчала. Наконец заговорила вновь:

— Интересно… знают ли Юджин и Люси, что мы… вернулись.

— Конечно, знают.

— Он… спрашивал про меня?

— Да, он приходил.

— Он… ушел?

— Да, мам.

Она слабо вздохнула:

— Мне бы…

— Что, мам?

— Мне бы с ним… увидеться. — Она сказала это чуть слышно и очень печально. Прошло несколько минут: — Еще… еще разочек, — прошептала она и затихла.

Она вроде бы заснула, и Джордж начал вставать, чтобы уйти, но слабое движение пальцев оставило его, и он сел обратно, всё еще прижимая к щеке ее руку. Наконец он убедился, что она заснула и пошевелился опять, желая позвать сиделку, и теперь ее пальцы не двигались, останавливая его. Изабель не спала, но ей подумалось, что мальчику надо дать отдых, ему будет лучше подготовиться к тому, что, она знала это, неминуемо, потому и сдержала жадное стремление прикасаться к нему — и отпустила.

Джордж застал сиделку в коридоре, где та беседовала с врачом, и сказал им, что мама задремала, потом прошел к себе и с удивлением обнаружил, что на его кровати лежит дед, а дядя прислонился к стене поблизости. Два часа назад они ушли в свой особняк, и он не слышал, как они вернулись.

— Доктор говорит, нам лучше собраться, — сказал Эмберсон и замолчал. Джорджа затрясло, он присел на краешек кровати. Дрожь не переставала бить его, и иногда он стирал жаркий пот со лба.

Часы тянулись, старик на постели всхрапывал, но вдруг проснулся и захотел подняться, а Джордж Эмберсон положил руку ему на плечо и пробормотал пару успокаивающих слов. Временами то дядя, то племянник на цыпочках выходили в коридор, смотрели в сторону двери Изабель и так же тихо возвращались, встречая бессильный взгляд оставшегося в комнате.

Один раз Джордж попытался храбриться:

— Доктор в Нью-Йорке сказал, что она может поправиться! Я тебе не говорил? Не говорил, что он сказал, она поправится?

Эмберсон не ответил.

Через грязноватые окна пробивался рассвет, а через полчаса стало совсем светло, и тогда двое мужчин бросились к коридору на раздавшийся там звук, а Майор, не понявший, в чем дело, присел на кровати. Послышался голос сиделки, через секунду появилась Фанни Минафер, делая жалкие попытки что-то сказать.

Эмберсон тихо спросил:

— Она хочет нас… видеть?

Тут Фанни пришла в себя и громко-громко разрыдалась. Она обняла Джорджа и, всхлипывая от утраты и сочувствия, сказала:

— Она тебя любила! Любила тебя! Любила! Ох, как же она любила тебя!

Изабель только что оставила их.

Глава 30

После похорон Изабель Майор Эмберсон не проронил ни слезинки: он знал, что разлука с дочерью не будет долгой, предыдущее расставание было длиннее. Он больше не занимался бухгалтерией в свете газовой лампы, а просиживал вечера у себя в спальне, у камина, подавая голос, только если кто-то обращался к нему. Казалось, он не замечает окружающего мира, и все, кто был с ним, ощущали, что смерть Изабель так потрясла его, что он затерялся в воспоминаниях и смутных грезах.

"Вероятно, мыслями он в собственной юности, или в днях Гражданской войны, или во временах, когда они с мамой только поженились, а мы, их дети, были совсем малышами, когда город был всего лишь городком с одной мощеной улицей и грунтовыми дорогами с досками вместо тротуаров". Эту догадку высказал Джордж Эмберсон, а остальные согласились, но они ошиблись. Майор полностью погрузился в размышления о жизни. Ни одна деловая задумка не захватывала его так, как поглотили эти новые планы, ибо он готовился сделать шаг в неизвестную страну, в которой его, наверное, даже не узнают как Эмберсона или вообще не узнают, разве что Изабель поможет, если будет в силах. Эта сосредоточенность создавала впечатление погружения в прошлое, но не была им. Впервые после ранения во время Геттисбергской кампании, возвращения домой и открытия собственного дела, он занялся чем-то действительно важным: пришло понимание, что всё, что тревожило или радовало его в промежуток между этими двумя поворотными точками — покупка, стройка, торговля, капитал, — было лишь пустяками и тратой времени по сравнению с тем, что предстояло совершить.

Он почти не выходил из комнаты и редко притрагивался к еде, которую ему приносили, что заставляло домашних печально качать головами, по ошибке принимая глубочайшее сосредоточение на деле за оцепенение. Тем временем жизнь в осиротевшей без Изабель и сконцентрировавшейся на нем семье входила в колею, как и положено жизни, пробуждаясь для новых устремлений. По сути, тогда в оцепенение погрузился не отец Изабель, а ее сын.

Однажды вечером, спустя месяц после смерти матери, он ворвался в комнату Фанни, как раз когда она, склонившись над конторкой, рьяно складывала колонки цифр, уже покрывшие несколько страниц. Это математическое упражнение было напрямую связано с ее будущими доходами от электрических фар, только что поступивших в продажу. Но Фанни, устыдившись, что увлечена чем-то, а не сидит и скорбит, поспешно убрала вычисления и оглянулась, чтобы поприветствовать своего изнуренного гостя:

— Джордж! Ты меня перепугал.

— Прости, что не постучал, — прохрипел он. — Не думал, что ты занята.

Она повернулась на стуле и внимательно посмотрела на него.

— Присядь, Джордж.

— Нет. Я заскочил, чтобы…

— Я слышала, как ты расхаживал по своей комнате, — сказала Фанни. — С самого ужина, и, по-моему, ты мечешься по ней почти каждый вечер. Не думаю, что это хорошо, твоя мама схватилась бы за голову, будь она… — Фанни замялась.

— Слушай, — поспешно сказал Джордж, — хочу еще раз подчеркнуть, что я всё делал правильно. Как я мог поступить иначе?

— Ты это о чем?

— Обо всем! — воскликнул он и загорелся: — Говорю тебе, я всё делал верно! Господи, хотел бы я знать, что еще мог поделать человек в моем положении! Было б ужасно, если б я пустил всё на самотек и не вмешался, это было б кошмаром! Что еще, черт побери, я мог сделать? Надо было пресечь эти сплетни! Разве хороший сын поступил бы по-другому? Разве я сам от этого не пострадал? Мы с Люси поссорились, но со временем наверняка бы помирились, а прогоняя ее отца, я положил конец всему. Я знал, что так будет, но всё равно сделал это, потому что так правильно, это должно было остановить сплетников. По той же причине я увез маму. Я знал, это поможет заткнуть их. Ей нравилось со мной, она была совершенно счастлива. Говорю тебе, по-моему, она жила великолепно, и это служит мне единственным утешением. Она не дожила до старости, осталась молодой и красивой, и я чувствую, что она так и хотела уйти, не превратившись в старуху. У нее был хороший муж, она жила в роскоши и комфорте, какие многим и не снились, — разве это не счастливая жизнь? Она была всегда весела, и когда я вспоминаю ее, я вспоминаю ее чудесный смех, он так и стоит в ушах. Если мне удается забыть дорогу домой и последнюю ночь, я всегда думаю о том, как она веселилась и смеялась. Неужели можно назвать эту жизнь несчастной? Несчастные люди так много не смеются, разве нет? Раз они несчастны, они так и выглядят — вот как они выглядят! Слушай, — он с вызовом посмотрел на Фанни, — ты будешь отрицать, что я всё сделал правильно?

— Тут я не судья, — попробовала успокоить его Фанни, потому что в голосе и жестах Джорджа чувствовалось волнение. — Я знаю, что ты считаешь это верным.

— Я считаю! — с яростью повторил он. — Господи боже ты мой! — И он начал мерить шагами комнату. — Что еще я мог сделать? Какой у меня был выбор? Что могло утихомирить сплетников? — Он подошел к ней вплотную, остановился и, размахивая руками, громко и сипло продолжил: — Ты меня слышишь? Я спрашиваю, что, черт возьми, могло заткнуть сплетников?

Фанни отвернулась.

— Они давным-давно замолчали, — нервно ответила она.

— Иными словами, я был прав? — закричал Джордж. — Если б я тогда кое-куда не сходил, эта клеветница Джонсон так и продолжала бы наговаривать… всё еще трепала бы…

— Нет, — перебила Фанни. — Она умерла. Ее хватил удар примерно через полтора месяца после вашего отъезда. Я не стала писать об этом, потому что не хотела… потому что подумала…

— Но остальные-то не перестали бы болтать.

— Не знаю, — сказала Фанни, отводя встревоженный взгляд. — Тут всё очень переменилось, Джордж. Те остальные, о которых ты говоришь, — кто знает, где они теперь. Конечно, сплетничали единицы, кто-то уже умер, другие живы, но ты их вряд ли встретишь, а кто-то, о ком бы ты там ни думал, просто растворился среди приезжих, которые слыхом про нас не слыхивали, а мы — про них, к тому же людям свойственно забывать, иногда кажется, что они могут забыть всё. Ты даже не представляешь, как тут всё поменялось!

Джордж мучительно сглотнул, прежде чем заговорить.

— То есть ты вот так здесь сидишь и рассказываешь мне, что надо было всё оставить как есть… Да уж! — Он опять заметался по комнате. — Говорю тебе, я поступил единственно верно! Если ты не согласна, то что ж ты, ради всего святого, не скажешь, какие у меня были варианты? Критиковать легко, но раз уж критикуешь, изволь объяснить, что еще я мог сделать? По-твоему, я ошибся!

— Я так не говорила.

— А вот и говорила! — заорал он. — Тогда ты мне всё высказала! Ну, что теперь скажешь, раз уж уверена, что я напортачил?

— Ничего не скажу, Джордж.

— Просто потому, что боишься! — произнес он и продолжил, вдруг высказав горькую, но точную догадку: — Ты упрекаешь себя за то, как сама поступила в той ситуации, и стараешься оправдаться, делая так, как захотела бы моя мама. Ты считаешь, я не вынесу, если пойму, что надо было поступить иначе. А я-то знаю это! Но в голове у тебя одно: ты уверена, что я был неправ. И дядя Джордж думает так же. На днях я напрямую спросил его об этом, и он ответил, как ты: пытался увернуться и быть повежливее. А мне не нужна ваша вежливость! Я знаю, что поступил правильно, и мне не нужно сюсюканье от людей, считающих, что это не так! По-моему, ты думаешь, что зря я не пустил к ней Моргана, когда тот приходил ночью, когда она… она умирала. Но если это так, что ж ты сама прибежала спрашивать разрешения у меня? Взяла бы да пустила! Она правда хотела с ним увидеться. Она…

— Ты думаешь… — начала потрясенная Фанни.

— Она мне так и сказала! — Он задыхался от неизъяснимой муки. — Сказала "еще разочек". Она хотела попрощаться с ним! Только и всего! И ты винишь меня и в этом, перекладываешь на меня собственную ответственность! Но уверяю тебя, я это и дяде Джорджу сказал, что виноват во всем не я один! Раз ты знала, что я неправ, увозя ее или прогоняя Моргана, раз ты была в этом уверена, почему допустила это? Вы с дядей взрослые люди, разве нет? Вы старше меня и так убеждены, что мудрее меня, так почему опустили руки и позволили мне делать всё, что заблагорассудится? Могли бы и остановить, раз уж я неправ, нет?

Фанни покачала головой.

— Нет, Джордж, — медленно выговорила она. — Никто не мог остановить тебя. Ты такой сильный, и…

— Что и? — громко спросил он.

— И она так любила тебя.

Джордж уставился на ее руку, его нижняя губа задергалась, он прижал ее зубами, но не смог удержать бешеных рывков.

Он выскочил из комнаты.

Она неподвижно сидела, прислушиваясь. Он бросился в комнату матери, но после хлопка двери до ушей Фанни не долетало ни звука. Наконец она встала и вышла в коридор, но и там была тишина. Тяжелая черная дверь спальни Изабель казалась Фанни, вперившей в нее взгляд, всё темнее и темнее; полированный орех мутно отражал свет люстры, висящей в дальнем конце коридора, что придавало двери таинственности, а единственная яркая точка на бронзовой ручке для растревоженной женщины была подобна не смолкающему в ночи воплю. Что же скрывалось от человеческого глаза и уха во тьме по ту сторону двери, во мраке, укутавшем любимые кресла Изабель, ее бережно собранную библиотеку и два огромных ореховых платяных шкафа с ее одеждой и шалями? Какие трагические вопросы напрасно задавались безвременно ушедшей любимой матери? "Господи, что еще я мог сделать?" И непроницаемая тишина была выразительнее всех слов, которыми при жизни отвечала Изабель, и сын начал понимать, какими красноречивыми могут быть мертвые. Они не могут перестать напоминать, как бы они ни любили живущих: у них просто нет выбора. Таким образом, Джордж мог вопрошать до потери рассудка: "Что еще я мог сделать?" — и до конца жизни посылать этот дикий крик небесам, ответом ему был лишь грустный шепот обреченной повторять одно и то же Изабель: "Мне бы с ним… увидеться. Еще… еще разочек".

Под окнами прошел веселый темнокожий, громко — и частенько не попадая в ноты — насвистывавший песенку о женщинах, рагу и джине. Потом появилась шумная компания юнцов, возвращающихся домой после какого-то важного посвящения, они грохотали палками по планкам забора, хрипло гоготали и даже пытались петь жуткими ломающимися голосами подростков на пороге взросления. Безо всякой причины, прямо как стая неожиданно встревоженной домашней птицы, они встали перед домом и почти полчаса галдели там, напоминая бушующую толпу.

Женщине, застывшей на втором этаже, это казалось непереносимым, ей так и хотелось выйти и разогнать их, но она не решилась и просто вернулась к себе в комнату, за конторку. Фанни оставила дверь открытой и частенько поглядывала в коридор, но постепенно ее внимание было поглощено суммой будущего дохода от ее великого вклада в автомобильные электролампы. Она не слышала, когда Джордж прошел к себе.

Предубежденный человек мог бы сказать, что не стоит вкладываться в компанию, где партнером (как и в несчастном металлопрокатном предприятии Уилбура) станет очаровательный, но слишком порывистый светский лев Джордж Эмберсон. Он слыл одним из оптимистов, искренне верящих, что, если вкладываться во всё подряд, что-нибудь обязательно получится, следовательно, не надо упускать шанса вложиться в достаточное количество дел. Безрассудно отважный и не боящийся смотреть в глаза бедам, он хватался за любой проект, а завидная регулярность, с которой эти дела прогорали, убеждала его в собственной уникальности, раз уж не было иного утешения. Он был настолько невезуч в бизнесе, что это постоянство делало его единственным в своем роде, и он громогласно заявлял, впрочем, не без искренности, что причиной тому служит то, что Эмберсонам до его рождения слишком везло, а теперь он восстанавливает равновесие.

— Надо было поинтересоваться моим послужным списком и держаться в сторонке, — сказал он Фанни весною следующего года, когда дела электроламповой компании пошли наперекосяк. — Сам-то я привык к краху своих поползновений доказать, что я финансовый гений. Наверное, примерно то же чувствует воздухоплаватель, шар которого взорвался, и теперь, глядя вниз, он вдруг видит ферму, где родился, иными словами, я пытаюсь описать его эмоции до того, как он шлепнется в грязь своего старого скотного двора. Дела и впрямь плохи, хорошо хоть ты не внесла столько, сколько вложил я.

Фанни порозовела.

— Всё наладится! — возразила она. — Мы же собственными глазами видели, как лампы работают в мастерской. Светили так ярко, что слепили, и причин, по которой они не будут работать, нет! Просто…

— О да, ты права, — сказал Эмберсон. — Лампы были преотличнейшие — в мастерской! Мы не знали только одного, на какой скорости они начнут светить в машине. А это было главным.

— Ну и на какой?

— Чтобы свет совсем не погас, первопроходцы, осмелившиеся купить наш продукт и вскоре потребовавшие деньги назад, должны были ехать двадцать пять миль в час, иначе фары не горели, — с чувством и расстановкой проинформировал ее Эмберсон. — Чтобы сделать свет заметным для встречных автомобилей, надо было держать скорость тридцать миль в час. При скорости тридцать пять миль в час можно было рассмотреть крупные предметы на дороге, при сорока становилось видно почти всё, а вот если ехать пятьдесят миль и быстрее, фары светили как настоящие. К сожалению, люди не любят всё время гонять в сумерках, особенно если на дороге они не одни или они едут там, где полицейские настроены против больших скоростей.

— Но вспомни ту пробную поездку, когда мы…

— На испытаниях всё было чудесно, — согласился он. — Изобретатель осчастливил нас убедительной речью, а потом мы с тобой и Фрэнком Бронсоном пронеслись сквозь ночь на невероятной скорости. Впечатления нас опьянили: голова так и кружилась от света, огней и музыки. Такого не забудешь: прохладный бриз целует щеки, дорога на мили вперед светла как днем. Такое не забывают — и не надо. Цена этому…

— Но ведь что-то можно сделать.

— Конечно! Мои денежки успели уплыть. К счастью, ты…

Румянец на щеках Фанни запылал:

— Но разве тот человек не собирается ничего исправлять? Неужели нельзя попробовать…

— Пробует он, — сказал Эмберсон. — Уже начал. Я провел в его мастерской несколько прекрасных деньков, когда сама Природа за окнами благоухала весной и дымом. Когда он пробует, он напевает себе под нос, и, по-моему, мысли его блуждают далеко от этой нудятины. Полагаю, он уже обдумывает новое, более интересное изобретение.

— Так нельзя ему этого позволять! — закричала Фанни. — Заставь его продолжать!

— О да. Он понимает, что я там за этим. И я оттуда не уйду!

Однако, несмотря на то что он почти всё время просиживал в мастерской, действуя на нервы изобретателю капризной лампы, нашелся еще один повод поволноваться из-за финансовых вопросов. Это было связано с состоянием дел Изабель.

— Интересно, где документы на ее дом, — сказал Эмберсон племяннику. — Ты точно помнишь, что в бумагах их не было?

— Да у мамы и бумаг-то не было, — ответил Джордж. — Совсем никаких. Всё, что она делала, это переводила деньги по чекам деда на свои счета, а потом пользовалась ими.

— Значит, дом так и не был оформлен, — задумчиво произнес Эмберсон. — Я ездил в архив за подтверждением. И отца спрашивал, отдавал ли он ей документы, но он меня сначала даже не понял. Потом сказал, что, наверное, отдавал, когда-то давно, но и в этом не был уверен. По-моему, ничего он не отдавал. Надо поскорее заставить его оформить дом на твое имя. Я поговорю с ним.

Джордж вздохнул.

— Вряд ли стоит его беспокоить по этому поводу: дом мой, и все мы понимаем, что это так. Мне этого достаточно, и вряд ли мы с тобой из-за него поссоримся, когда будем получать наследство. Я только что от деда, и мне кажется, что ты этими разговорами его только рассердишь. Я заметил, что ему не нравится, когда его отвлекают: мыслями он где-то далеко и хочет оставаться именно там. Думаю… думаю, маме тоже не захотелось бы беспокоить его, она бы точно попросила нас отстать от старика. Он такой бледный и странный.

Эмберсон покачал головой.

— Не бледнее и не страннее тебя, паренек! Ты бы глотнул свежего воздуха, размялся, перестал бы целыми днями слоняться по дому. Я его сильно не обеспокою, документы сам подготовлю, а он всего лишь их подпишет.

— Я бы не делал и этого. Не понимаю…

— Может, поймешь, — проворчал дядя. — Состояние дел такое, хоть за голову хватайся, да и я всё только запутал, взяв денег на эти чертовы фары, всё равно что коту под хвост. Я на мели, бедняга Фрэнк Бронсон потерял половину того, что имел, а Фанни… слава богу, я ее отговорил вкладывать все деньги, иначе тоже бы осталась на бобах. Но даже это больно ударило по ней. Тебе необходимо всё оформить документально.

— Нет. Не беспокой его.

— Беспокойство-то небольшое. Только дождусь, когда голова у него станет яснее.

Но Эмберсон прождал слишком долго. У Майора было одиннадцать месяцев со дня смерти дочери на размышления обо всём действительно важном. Этого оказалось достаточно, и ничто больше не держало его в этом мире. Как-то вечером к нему подсел внук — Майору, кажется, нравилось его общество, по крайней мере, так выглядело со стороны. Вдруг старик попытался показать что-то жестом: он хлопнул себе по колену, будто сделал неожиданное открытие или вспомнил что-то давно забытое.

Джордж вопросительно посмотрел на него, но промолчал. Он, как и дед, почти отвык разговаривать. Но тут Майор сам подал голос:

— Наверное, на солнце. Солнце появилось первым, из него вышла земля, а мы — из земли. Поэтому, чем бы мы ни являлись, все мы окажемся на солнце. Мы уйдем в землю, из которой вышли, земля вернется в солнце, из которого она появилась. Время не имеет значения, совсем никакого, вскоре мы все вернемся на солнце. Хочу… — Он протянул руку, словно пытаясь дотронуться до чего-то. Джордж подскочил.

— Дедушка, вам что-нибудь подать?

— Что?

— Может, стакан воды?

— Нет… нет, ничего не надо. — Рука упала на подлокотник кресла, и он замолчал, но через пару минут закончил начатое предложение: — Хочу, чтобы мне объяснили!

На следующий день он слег с небольшой простудой, но когда сын решил послать за доктором, воспротивился, и Эмберсон подчинился. Утром, самостоятельно встав с кровати и одевшись, Майор ушел искать ответа, который ускользал от его понимания, — отправился за объяснениями, которые ему обязательно дадут.

Старый Сэм, пришаркавший с завтраком, обнаружил хозяина в любимом кресле у камина, но даже он сразу понял, что Майор уже не здесь.

Глава 31

Когда в суде начали разбирать состояние дел в огромных владениях Эмберсонов, оказалось, как выразился Джордж Эмберсон, "никаких владений нет", то есть у семьи ничего не осталось.

— Я догадывался об этом, — продолжил Эмберсон. — В качестве специалиста по процветанию я гроша ломаного не стою, но мне нет равных, как только дело доходит до предсказаний беды. — Он не переставал упрекать себя за то, что не уследил, что отец так и не оформил дом на имя Изабель. — А Сидни с Амелией, вот уж свиньи-то! — добавил он, потому что это стало его любимой мозолью. — Ничем помочь не хотят. Даже жалко, что я дал им возможность вежливо откланяться. Письмо Амелии было наполовину по-итальянски, будто она позабыла, как сказать "нет" по-английски. Надо пожить на свете, прежде чем поймешь, что за люди тебя окружают! Дела и так были плохи, даже до того как они забрали свою треть, и эта треть оказалась единственным нормальным куском в сгнившем яблоке. Я не стал им писать о возмещении, и, юный Джордж, это по меньшей мере оградит тебя от волнений. Не теряй на них времени — не пиши, на эту парочку не стоит полагаться.

— Я и не собирался, — спокойно сказал Джордж. — Я ни на что не рассчитывал.

— Ну, мы даже не почувствуем, что всё безнадежно. — Эмберсон засмеялся, но вышло у него не очень весело. — Мы выживем, Джорджи, ты-то точно выживешь. Что касается меня, то я уже староват, к тому же слишком привык привлекать чужие ресурсы в войне с этой жизнью: мне будет достаточно просто не умереть с голоду, а это возможно, если поступлю на дипслужбу с окладом в тысячу восемьсот долларов в год. Меня, как бывшего конгрессмена, возьмут. Я уже слышал, что дело в Вашингтоне продвинулось. Вот ведь будет жизнь под пальмами с охлажденными напитками да чернокожими официантами, ну, это почти как дома, а как обоснуюсь, буду и тебе по полсотни высылать. Чем богаты! Конечно, твоего образования для хорошей работы маловато, но ты еще молод, а в крови у тебя выносливость предков. Природа себя проявит, не пропадешь. Никогда не прощу себе потери особняка: он стал бы тебе хорошим подспорьем. Но кое-какие деньжата у тебя есть, к тому же начнешь получать небольшое жалование, да и тетя Фанни, конечно, тебя не бросит, сможешь одолжить у нее, если прижмет, а там и я кое-что тебе подбрасывать стану.

"Кое-какие деньжата" Джорджа были шестьюстами долларами от продажи маминой мебели, а "небольшое жалование" в восемь долларов в неделю он должен был получать от старого Фрэнка Бронсона, принявшего его в контору как секретаря и юриста-практиканта. Старина Фрэнк с радостью предложил бы внуку Майора больше, но после смерти лучших своих клиентов и опыта с автомобильными электролампами не был уверен, что сможет оплачивать услуги наемного работника одновременно с собственными небольшими счетами за жилье. Джордж высокомерно согласился на место, тем самым сбросив груз с плеч дяди.

А вот у Эмберсона в карманах гулял ветер, хотя он и получил назначение за границу. Чтобы занять пост, ему пришлось одолжить две сотни из шестисот долларов племянника.

— Сам себя за это ненавижу, — сказал он. — Но лучше мне поехать и получать хотя бы какие-то деньги. Конечно, Юджин мне не отказал бы — да он и порывался помочь, но я почувствовал, что в данных обстоятельствах…

— Ни за что! — воскликнул покрасневший Джордж. — Даже вообразить не могу, что кто-то из нашей семьи… — Он сделал паузу, но решил, что необязательно объяснять, что "кому-то из семьи" не стоит принимать милостей от человека, которого "кто-то из семьи" не пустил в дом. — Я бы хотел, чтобы ты взял у меня побольше.

Эмберсон отказался:

— Вот что я тебе скажу, юный Джордж, в тебе нет жадности, этим ты весь в Эмберсонов — и мне это по нраву!

Он еще раз похвалил племянника в день своего отъезда в Вашингтон. Он не собирался возвращаться, намереваясь отправиться в дальние края прямо из столицы. Джордж проводил его на вокзал, и их прощание несколько затянулось, потому что поезд опаздывал.

— Возможно, мы больше не увидимся, Джорджи, — хрипловато сказал Эмберсон, по-дружески положив руку на плечо молодого человека. — Не исключено, что с этой минуты мы будем только переписываться, пока тебе как ближайшему родственнику не пришлют старый чемодан да какую-нибудь запыленную безделушку с каминной полки консульства. Так странно прощаться с тобой вот так: кто бы мог еще несколько лет назад представить подобное, но вот мы здесь, два элегантных джентльмена, потерпевших крах. Мы даже не знаем, что ждет нас завтра, не так ли? Как-то раз я стоял здесь же и прощался с милой девушкой, правда, то было до постройки нового вокзала и мы звали это место "станцией". Она приезжала к твоей маме, еще до замужества Изабель, и я сходил по ней с ума, а она позволяла мне это. Тогда мы решили, что не сможем жить друг без друга и обязательно поженимся. Но она ехала за границу с отцом, и, прощаясь, мы знали, что не увидимся по меньшей мере год. Я думал, что не переживу такого, а она стояла здесь и плакала. А сейчас я даже не знаю, где она и вообще жива ли, и вспоминаю об этом, лишь когда жду на вокзале поезда. Если и она думает обо мне, то, вероятно, воображает, что я до сих пор танцую в бальной зале Эмберсон-Хауса, и, наверное, полагает, что наш особняк до сих пор лучший в городе. Жизнь и деньги подобны шарикам ртути, разбежавшимся по растрескавшемуся полу. Они куда-то пропали, и мы сами не знаем куда — и какого черта мы с ними делали! Сейчас я кое в чем признаюсь — благо, времени смущаться у нас уже нет; так вот что я тебе скажу: я всегда любил тебя, Джорджи, но порой ты мне не нравился. Иногда я тебя не переваривал. До недавнего времени любить тебя было можно только по зову сердца — конечно, так говорить не очень "тактично", но иных причин не было! Мы жутко избаловали тебя в детстве, вырастив этаким принцем, но не тебе на это жаловаться! Жизнь тебя порядком попинала, а так как я по молодости был на тебя похож, то прекрасно понимаю, каково самонадеянному юнцу видеть, что он успел наломать дров. Бедняга! Тебя настигло сразу два удара — по сердцу и по карману, но ты перенес их довольно стойко, а раз уж к платформе подходит мой поезд, то уж прости, но я скажу, что мне частенько хотелось тебя придушить, но я всегда тебя любил, а сейчас ты даже нравишься мне! И напоследок: не исключено, что в городе остался человек, питающий к тебе подобные чувства: любит тебя, невзирая на то, что тебя хочется повесить. Попытайся… О, пора бежать. Вышлю деньги, как только мне заплатят. Прощай, да хранит тебя бог, Джорджи!

Он миновал ворота, весело помахал шляпой из-за железного ограждения и скрылся в спешащей толпе. Когда он исчез из вида, на племянника неожиданно обрушилась ядовитая боль одиночества, душевные силы покинули его. Казалось, вместе с дядей ушли последние обрывки знакомого мира — и теперь он навек обречен оставаться один.

Он шел по направлению к дому сквозь чужие улицы чужого города: всё кругом вдруг показалось незнакомым. За годы в университете он почти не видел города, а потом был долгий отъезд и трагическое возвращение. С тех пор он редко "выходил гулять", как любила жаловаться Фанни, предупреждая, что это плохо для здоровья, да и выезжал исключительно в закрытом экипаже. Поэтому он не ощущал грандиозности перемен.

Но теперь улицы гремели и грохотали, под всепроникающим слоем грязи чувствовалась невероятная энергия. Джордж шагал сквозь серую толпу бегущих куда-то прохожих и не встречал знакомых лиц. Большинство лиц даже принадлежали к доселе не виданному им в жизни типу, вроде и люди как люди, к каким он привык с детства, но в то же время было в них что-то нездешнее, заграничное. Он видел немецкие глаза с американскими морщинками в уголках, видел ирландские глаза и неаполитанские глаза, римские глаза, тосканские глаза, глаза из Ломбардии или Савойи, венгерские глаза, балканские глаза, скандинавские глаза — и все они смотрели по-американски. Он видел евреев, приехавших из Германии, евреев, прибывших из России или Польши, но они уже перестали быть немецкими, русскими и польскими евреями. Всех их, спешащих куда-то под свинцовыми небесами и новыми небоскребами, припорошило копотью; всех их, кажется, мучило нечто неизбежное, хотя то тут, то там смеялись груженные пакетами женщины, рассказывая подругам о приключениях в магазинах или о счастливом спасении из-под колес наводнившего улицы транспорта, да то и дело какая-нибудь девушка или веселая молодка находили время бросить кокетливый взгляд на Джорджа.

Он не обращал на них внимания и, покинув многолюдный тротуар, повернул на север, на Нэшнл-авеню, в район более спокойный, но с не менее замаранными сажей магазинчиками и старомодными домами. В этих домах когда-то обитали приятели Джорджа по детским играм, тут же жили старые друзья дедушки, на этой аллее он подрался сразу с двумя мальчишками и поколотил их, а вот здесь его удалось задразнить до припадка бешенства розовеньким девчушкам из воскресной школы. На том полуразвалившемся крыльце его и его шайку угощала пончиками и пряниками смеющаяся женщина, чуть дальше торчали ржавые обломки железной ограды, через которую он на спор прыгал на своем белом пони, а в обветшавшем доме за этим забором устраивались детские праздники, и когда он стал чуть постарше, он частенько танцевал там на званых вечерах, и влюбился в Мэри Шэрон, и поцеловал ее, силой зажав под лестницей в холле. Двустворчатая входная дверь, некогда блиставшая полированным орехом, была закрашена тусклой серой краской, но даже такой немаркий цвет не мог скрыть осевшую на ней отвратительную пыль. Прокопченная вывеска над входом гласила: "Гостиница для холостяков".

Остальные дома тоже превратились в пансионы, слишком скромные для вывесок, но иногда хозяева поступали честнее, снабжая их объявлениями: "Жилье на день или неделю, обеды" — или даже лаконичнее, довольствуясь единственным словом "Комнаты". В одном из домов в целях рекламы частично сломали старый каменный эркер и поместили там витрину с двумя подвешенными на бечевках юбками и парой серовато-белых фланелевых брюк, а на черной с позолотой вывеске написали: "Французская стирка и покраска ткани". Фасад соседнего дома тоже подвергся переделке, и теперь его вид не оставлял сомнений в его предназначении верно служить смерти: "Дж. М. Ролснер. Гробы. Похоронная контора". Рядом старый добрый квадратный домишко из покрашенного в серый кирпича был легкомысленно декорирован огромной золотистой надписью, прикрепленной к перилам вышедшей из моды веранды: "Филантропическое сообщество кавалеров и дам в борьбе за целомудренность". В этом доме когда-то жили Минаферы.

Джордж прошел мимо не моргнув глазом. Он не опустил головы, и если бы не чрезвычайная серьезность и тюремная бледность, ставшая результатом добровольного домашнего ареста, мало кто из знакомых отметил бы какие-либо изменения в Джордже Эмберсоне Минафере. Он был по-прежнему великолепен, и до его ушей донесся комплемент из проезжающего мимо автомобиля. Это была жуткая красная машина, сверкающая латунью и везущая полдюжины молодых людей, разодетых по последнему писку эпохи автомобилизма. Дам приятно поразил внешний вид прохожего на тротуаре, а так как машина медленно двигалась вдоль обочины, они успели рассмотреть его до малейших деталей и сделали это в открытую, чем немало досадили объекту их внимания.

— Сегодня на улице можно встретить столько симпатичных незнакомцев, — сказала самая юная из девушек. — Наш старенький городок стал просто огромным. Даже интересно, кто это.

— Не знаю, — сказал юнец, сидящий рядом с ней, да так громко, что было слышно по всей округе. — Понятия не имею, кто это, но по его манере могу предположить, кем он себя воображает — великим герцогом Люксембургским! — Все захихикали, автомобиль набрал скорость и укатил прочь, а девушка продолжала смотреть на Джорджа, пока возмущенные попутчики не заставили ее отвернуться, опустив ей на глаза ее же шляпку. Она так глубоко потрясла Джорджа, что он бессознательно пробормотал себе под нос: "Рвань!"

Это была его последняя "прогулка домой" этим маршрутом: вверх по Нэшнл-авеню до Эмберсон-эдишн к двум старым особнякам на Эмберсон-бульваре, ибо сегодня им с Фанни предстояла последняя ночь в доме, который Майор позабыл переписать на Изабель. Завтра они обязаны "съехать", а он начнет свою карьеру в конторе Бронсона. Джордж упал в разверзшуюся пропасть не без ожесточенного сопротивления: внутри него кипели страсти, но мир спокойно вращался, не смущенный ими. Ведь из всех "жизненных идеалов", по которым катится мир, давя в труху, один особенно уязвим, тот, что зависит от унаследованного состояния. Несмотря на все деловые неудачи, Джордж Эмберсон верно заметил, что в конце концов деньги, как и жизнь, похожи на "шарики ртути, разбежавшиеся по растрескавшемуся полу". И его племянник вдруг осознал это с той же отчетливостью, стоило лишь увидеть, как "растекается по трещинам" имущество Эмберсонов: казалось, оно вот-вот пропадет совсем.

Дядя предложил написать товарищам по колледжу в надежде, что они предложат нечто более привлекательное, чем работа в конторе Бронсона, но Джордж вспыхнул и покачал головой, ничего не объясняя. Слишком часто он проповедовал наслаждение жизнью вдали от дел среди своей небольшой и молчаливо снисходящей до него "братии". Он и представить не мог, что попросит кого-нибудь из них найти ему место. К тому же это была не самая сердечная компания на свете, и он давненько разочаровался в переписке с ними. Да и от друзей детства тут, в городе, он успел отдалиться, более того, он потерял всякую связь с большинством из них. "Козырные друзья", когда-то поклявшиеся поддерживать друг друга в беде или бедности, давным-давно разлетелись кто куда: один или два скончались, один или два уехали, остальные растворились в дымной пучине бурного города. Из всех них он знал лишь о судьбе своего старого врага, рыжеволосого Кинни, сейчас женатого на Джейни Шэрон, и Чарли Джонсона, который, скорбя по матери, как-то прошел мимо Эмберсон-Хауса, когда Джордж стоял на крыльце, и показал, что узнал товарища, лишь свирепым взглядом на него и не менее свирепым поворотом головы прочь от него.

В последний раз возвращаясь домой и проходя мимо въезда в Эмберсон-эдишн, точнее, мимо места, где когда-то был въезд, он вздрогнул и встал на секунду посмотреть. Он впервые заметил, что колоннаду снесли, и осознал, что и до этого видел, что что-то поменялось в этой части района, но не понимал, что именно не так. Здесь под тупым углом встречались Нэшнл-авеню с Эмберсон-бульваром, а снос колоннады привел к тому, что бульвар превратился в обычную боковую улицу, потеряв всю свою значимость: он просто перестал быть бульваром!

Но фонтан с Нептуном остался там, где был, всё еще напоминая о задумке в планировке. Морской бог словно молил о последней милости, и если б у него нашелся сердобольный друг, то он обязательно закопал бы его из сострадания следующей же ночью.

Джордж не стал задерживать взгляд на этом пережитке прошлого, он даже старался не смотреть на Эмберсон-Хаус. Эта громадина уже казалась давно заброшенной: окна, как у всех домов, в которых не живут, стали похожи на пустые глазницы голого черепа. Конечно, здесь немало постарались соседские хулиганы: частично выбили стекла, взломали переднюю дверь, не потрудившись даже прикрыть ее, а колонны и каменный парапет веранд усеяли написанными мелом глупыми непристойностями.

Джордж торопливо миновал особняк и в последний раз зашел в свой — и мамин — дом.

Здесь тоже царило запустение, и звук закрывающейся двери прокатился по голым комнатам, потому что из мебели на первом этаже остался только кухонный стол в столовой, сохраненный Фанни, как она выразилась, "для трапез", которые она теперь готовила и подавала сама, что заставляло Джорджа сомневаться в уместности подобного наименования. Фанни не стала продавать свою мебель, а Джордж с некоторых пор обитал в маминой спальне, потому что вся обстановка его комнаты была пущена с молотка. Спальня Изабель осталась нетронутой, и мебель из нее, вместе с вещами Фанни, завтра утром переезжала на новую квартиру. Тетя взяла эти хлопоты на себя, найдя трехкомнатное жилье с "кухонькой" в многоэтажном доме, служившем пристанищем для отошедших от дел господ, в котором уже поселились некоторые ее подруги, пожилые вдовы когда-то "видных" горожан. Люди готовили и ели завтраки и обеды у себя на кухнях, но ужинать спускались в общую столовую на первом этаже, а потом весь остаток вечера играли в бридж, что особенно привлекало Фанни. Она сообщила, что "завершила все приготовления", и нервозно потребовала одобрения, навязчиво спрашивая, не находит ли он ее "весьма практичной". Джордж рассеяно согласился, не слушая, что она говорит, и не совсем понимая, что происходит.

Но бродя по опустевшему дому, он начал осознавать, что к чему, и сомневаться, а так ли ему хочется жить в трехкомнатной квартирке с тетей, завтракать и обедать с ней тем, что она приготовит на "кухоньке", и получать комплексный ужин в "чудесной столовой в колониальном стиле" (так описала ее Фанни) за маленьким круглым столиком, выделенным им из дюжины круглых столиков, за которыми будут сидеть другие обломки разрушенных семейств. В первый раз, перед лицом уже свершившегося, Джордж мысленно нарисовал себе эти картинки, и они ужаснули его. Он решил, что такая жизнь будет просто кошмаром, а кое-чего он вообще не сможет вынести. Поэтому за "трапезой" он обязательно поговорит с Фанни и скажет, что лучше попросит Бронсона дать ему раскладушку, сундук и резиновую ванну и поселить в темной комнатушке в глубине конторы. Эта перспектива не так сильно пугала его, а есть он сможет в ресторанах, тем более сейчас его аппетит ограничивается чашкой кофе.

Но за ужином он промолчал, отложив объяснения на потом: Фанни так нервничала и расстраивалась из-за неудавшихся котлет и макарон, к тому же ей не терпелось поговорить о том, как уютно они заживут уже "завтрашним вечером". Ее волнение росло, она вся трепетала, повторяя, как ему будет "хорошо", когда он станет возвращаться с работы и спускаться в столовую, к "хорошим людям, людям, помнящим, кто мы такие", а затем они будут развлекаться, играя в бридж в компании "старых добрых друзей семьи".

Когда они наконец устали копаться в сожженных останках того, что Фанни выставила на стол, Джордж задержался внизу, ожидая подходящей минуты начать задуманный им разговор, но вдруг до него донеслись странные звуки с кухни. Раздался стук, потом целая грохочущая лавина, упавшая жестяная кастрюля заглушила звук бьющегося фарфора, Фанни громогласно запричитала над сокровищами, спасенными от продажи, но теперь навсегда потерянными для ее "кухоньки". Она по-настоящему нервничала, так нервничала, что больше не могла доверять своим рукам.

На мгновение Джордж испугался, что она поранилась, но не успел он дойти до кухни, как услышал, что она сметает осколки, и развернулся. Он отложил разговор до утра.

Пока он поднимался на второй этаж, медленно скользя ладонью по гладкому ореху перил, из головы не шло нечто более важное, чем смутные планы спать на раскладушке в конторе Бронсона. Посреди лестницы он остановился, повернулся и посмотрел на тяжелые двери, скрывающие черную пустоту бывшей библиотеки. Здесь же он стоял в худший день своей жизни, стоял, глядя, как мама проходит внутрь, держась за руку брата, чтобы узнать, что натворил ее сын.

Он продолжил подъем, теперь уже тяжелее, медленнее, и всё той же тяжелой и медленной поступью вошел в комнату Изабель и запер дверь. Он больше не появился оттуда и, не отмыкая замка, пожелал Фанни доброй ночи, когда она чуть позже попыталась войти к нему.

— Я везде погасила свет, Джордж, — сказала она. — Всё в порядке.

— Отлично, — ответил он. — Спокойной ночи.

Она не ушла, робко продолжив:

— Уверена, нам понравится в нашей новой квартирке, Джордж. Я сделаю всё, чтобы тебе было хорошо, а люди там и впрямь чудесные. Не нужно видеть всё в черном свете, Джордж. Не сомневайся, всё будет в порядке. Ты молод и силен, с головой на плечах, я знаю… — Она запнулась. — Я знаю, твоя мама присматривает за тобой, Джорджи. Спокойной ночи, милый.

— Спокойной ночи, тетя Фанни.

Несмотря на все усилия, его голос звучал сдавленно, но, кажется, она не заметила этого, и он услышал, как она прошла в свою спальню и заперлась там на щеколду и на ключ, опасаясь грабителей. Не надо было ей говорить того, что она сказала: " Я знаю, твоя мама присматривает за тобой, Джорджи". Она пыталась его утешить, но после этого сна не было ни в одном глазу. Он знал, что это правда, если такое вообще возможно, и дух его мамы, если он действительно существует, льет слезы по ту сторону тишины, рыдает и пытается найти врата в мир, где она продолжит "присматривать за ним".

Он чувствовал, если эти врата существуют, они, конечно, заперты на семь запоров: они столь же неприступны, как жуткие двери библиотеки внизу в день, когда начались страдания, к которым он ее приговорил.

Это всё еще была комната Изабель. Ее не тронули: даже портреты Джорджа, Майора и "брата Джорджа" по-прежнему находились на туалетном столике, а в ящике письменного стола хранилась старая фотография Юджина и Люси, стоящих вместе, которую Джордж однажды увидел, но тут же медленно задвинул ящик обратно, с глаз долой, даже не прикоснувшись к ней. Завтра всё закончится, и, как он недавно слышал, ждать осталось недолго и особняк скоро снесут. Само пространство, еще сегодня вечером являющееся комнатой Изабель, обретет новые формы в виде свежепостроенных стен, полов и потолков, но комната не погибнет, а будет вечно жить в памяти Джорджа. Она умрет только вместе с ним и всегда будет тихо нашептывать о грусти и боли.

Если призраки живут не только в памяти, но и пространстве, тогда, как только комната Изабель превратится в спаленки и кухоньки, уже существующие в проекте, это место наверняка будет заселено призраком и новые жильцы, поселившись тут, обязательно почувствуют беспричинную грусть — дух страстей, витавших здесь в последнюю ночь, проведенную Джорджем Минафером в старом доме.

Пусть в его душе пока не умерло прежнее своевольное высокомерие, в ту ночь он искупил свой самый страшный грех — возможно, настанет минута, когда какая-нибудь впечатлительная и измученная работой женщина выключит на кухоньке свет и в темноте увидит стоящего на коленях юношу, сотрясаемого рыданиями и протянутыми сквозь стену руками вцепившегося в покрывало призрачной кровати. Может, она даже услышит тихий возглас, повторяющийся вновь и вновь: "Прости меня, мама! Боже, прости меня!"

Глава 32

Надо отдать должное Джорджу по крайней мере за то, что его последняя ночь в доме, в котором он родился, была заполнена не сетованиями по поводу безрадостного будущего, а сожалением о том, что он потребовал жертв от других людей, пойдя на поводу собственной гордости и юности. Спустившись рано утром на кухню, он помог тете Фанни сварить кофе.

— Я вчера хотел тебе, тетя Фанни, кое-что сказать, — начал он, когда она наконец убедилась, что янтарная жидкость, больше похожая на чай, чем на кофе, почти готова к вливанию в человеческий организм и лучше уже не будет. — Скажу это сейчас.

Она со стуком поставила турку обратно на плиту и, посмотрев на племянника тревожным до отчаяния взглядом, принялась теребить тонкий передник, сама не замечая того.

— Зачем… зачем… — заикалась она, зная, о чем он собирается заговорить, и именно это служило причиной ее волнения. — Разве… лучше… не будет лучше… вещи… перевезти в новую квартирку, Джордж. Давай…

Он спокойным голосом прервал ее, хотя от слов "новая квартирка" хотелось орать и бежать прочь:

— Я и намеревался поговорить о новом жилье. Я всё обдумал и принял решение. Я хочу, чтобы ты забрала все вещи из маминой комнаты, пользовалась ими и хранила их для меня. Уверен, эта маленькая квартира именно то, что тебе нужно, а раз уж у тебя будет свободная спальня, ты можешь найти компаньонку и поселиться с ней, деля расходы. Но для себя я всё решил по-другому, я не еду с тобой. Вряд ли ты будешь сильно возражать, не вижу для этого причин, особенно теперь. Со мной сегодня не повеселиться, да и вообще со мной не весело, не только сейчас. Даже не представляю, как ко мне можно привязаться, поэтому…

Он пораженно замолк: на кухне не осталось стульев, но Фанни, беспомощно озираясь, искала, куда бы присесть, и, не найдя, резко обмякла и опустилась на пол.

— Ты хочешь бросить меня в беде, — выдохнула она.

— Какого… — Джордж подскочил к ней. — Вставай, теть Фанни!

— Не могу. Ноги не слушаются. Оставь меня в покое, Джордж! — И когда он отпустил ее запястье, которое схватил в попытке помочь, она повторила печальное пророчество, мучившее ее уже много дней: — Ты хочешь бросить меня в беде!

— Нет же, теть Фанни! — возразил он. — Поначалу я буду только обременять тебя. У меня жалование восемь долларов в неделю, тридцать два в месяц. Квартплата тридцать шесть долларов в месяц, к ним больше двадцати двух долларов за комплексные ужины на каждого, поэтому после оплаты моей половины в восемнадцать долларов просто за жилье, у меня почти ничего не остается даже на покупку продуктов для завтраков и обедов. Понимаешь, ты не только будешь следить за домом и готовить, но и платить станешь больше, чем смогу я.

Она вперилась в него таким пустым и отрешенным взглядом, какого он не видел никогда до этого.

— Я буду платить… буду платить… — залепетала она.

— Конечно, будешь. Станешь тратить из своих денег больше, чем…

— Из моих денег! — Подбородок Фанни опустился на худую грудь, и женщина грустно засмеялась. — У меня двадцать восемь долларов. Это всё.

— То есть пока ты не получила проценты с вклада?

— Нет, вообще всё, — сказала Фанни. — Всё значит всё. И никаких процентов не будет, потому что вклада нет.

— Но ты же говорила…

Она покачала головой:

— Ничего я тебе не говорила.

— Значит, дядя Джордж говорил. Сказал, что у тебя есть достаточный запас. Так и сказал "сможешь одолжить у нее". Сказал, ты потеряла больше, чем следует, в том деле с фарами, но он тебя вовремя предостерег, ты мудро воспользовалась его советом и оставила достаточно на жизнь.

— Точно, — чуть слышно согласилась она. — Это я ему так сказала. Он не знал или забыл, сколько я получила после смерти Уилбура, и я… это показалось мне хорошей возможностью сколотить состояние, вложив такую малость… я подумала, что и тебе смогу помочь, Джордж, если вдруг тебе понадобится… перспективы были такие чудесные… я просто подумала, что лучше вложить всё. Я всё и вложила… каждый цент, кроме последней выплаты… и всё пропало.

— Господи! — Джордж начал расхаживать по скрипучим доскам голого пола. — Какого черта ты дождалась до последнего, не признаваясь?

— Я не могла себя заставить, — жалобно ответила она. — Не могла открыться, пока Джордж Эмберсон был здесь. Он всё равно ничем бы не помог, а говорить с ним об этом мне не хотелось: он так настаивал, чтобы бы я не вкладывала больше, чем могу себе позволить потерять… поверил в мое… обещание, что я не вложу больше. Вот я и подумала, что проку? Зачем опять возвращаться к этому и выслушивать его упреки, ведь он будет не только ругать меня, но и себя тоже. Ничего в этом хорошего нет, совсем ничего. — Она вынула кружевной платочек и расплакалась. — Ничего в этой жизни хорошего нет. Как же я от нее устала! Я не знала, что мне делать. Просто попыталась сиднем не сидеть и стать попрактичнее, хоть как-то обустроить наше будущее. Да, я знаю, что не нужна тебе, Джордж! Ты всегда дразнил и принижал меня при малейшей возможности, с самого детства — так и норовил ударить! Потом чуточку подобрел, но всё равно я тебе не нужна, я вижу! Ты же не думаешь, что мне правда хочется на тебя вешаться, не думаешь? Не так-то и приятно жить с человеком, которому ты не нужен, но я знаю, что тебя одного на этом свете бросать нельзя, ничего хорошего из этого не получится. Твоя мама хотела бы, чтобы я за тобой присмотрела, создала хоть какое-то подобие дома… она одобрила бы то, что я пыталась сделать! — Фанни горько рыдала, а в охрипшем от слез голосе слышалась трагическая искренность: — Я пыталась… пыталась быть практичной… делать всё в твоих интересах… как можно лучше обустроить твою жизнь… все ноги стерла в поисках квартиры… всё ходила и ходила по городу… ни квартала на трамвае не проехала… пяти центов не потратила, несмотря на усталость… Вот! — Она задыхалась от плача. — Вот! А ты… не нужна я… не хочешь… хочешь… хочешь бросить меня в беде! Ты…

Джордж прервал свое хождение и сказал:

— Бога ради, тетя Фанни, перестань же ты размахивать платком, ну высыхает он, а потом-то опять намокает! То есть плакать перестань! Давай! И поднимись наконец. Хватит прислоняться к титану и…

— Он не горячий, — всхлипнула Фанни. — Холодный, водопроводчик уже отсоединил его. Хотя и жаль. Пусть бы я обожглась, Джордж.

— О господи! — Он подошел и поднял ее. — Ради бога, вставай! Пошли, попьем кофе в другой комнате и подумаем, как нам быть.

Он поставил Фанни на ноги, а она, чуть успокоившись, оперлась на него, и они, обнявшись, прошли в столовую, где он усадил ее на один из кухонных стульев, стоявших у грубого стола.

— Хватит, возьми себя в руки! — сказал он и принес турку и кусочки сахара в жестянке. Обнаружив, что все кофейные чашки разбились, Джордж сходил за стаканами и налил в них слабый кофе. К этому времени Фанни успела прийти в себя: она глядела на племянника с жалкой готовностью.

— Я уже выкупила всю свою осеннюю одежду, Джордж, — сказала она, — оплатила все-все счета. Я никому не должна за нее ни цента, Джордж.

— Хорошо, — выдавил он из себя и, на миг почувствовав головокружение, решил присесть. На какое-то мгновение ему показалось, что он не племянник Фанни, а ее супруг. Джордж провел бледной рукой по еще более бледному лбу. — Давай оценим наше положение, — слабым голосом предложил он. — Прикинем, сможем ли мы позволить себе выбранную тобой квартиру.

Лицо Фанни продолжило светлеть.

— Уверена, это самый практичный план, который только можно выработать, Джордж, а жить среди милых людей так приятно. Думаю, нам обоим понравится там, потому что, честно говоря, мы слишком долго скрывались от мира. Это ни к чему хорошему не приводит.

— Вообще-то я про деньги, тетя Фанни. Видишь ли…

— Уверена, мы справимся, — быстро прервала она. — Ведь это самое дешевое место в городе, в котором мы сможем жить и не чувствовать себя… — Она не стала заканчивать мысль. — О! Там есть еще одна огромная возможность сэкономить, особенно важная именно для тебя, ведь ты всегда так щедр: там строго-настрого запрещены чаевые. Там даже знаки такие висят.

— Это хорошо, — мрачно сказал он. — Арендная плата составляет тридцать шесть долларов в месяц, ужины по двадцать два с половиной с каждого, к тому же нам надо будет покупать что-то на завтраки и обеды. Одежды нам хватить еще примерно на год…

— О, даже больше, чем на год! — уверила она. — Вот видишь…

— Я вижу, что сорок пять плюс тридцать шесть это восемьдесят один, — продолжил он. — Таким образом, наш доход должен быть по меньшей мере сто долларов в месяц, а зарабатывать я буду тридцать два.

— Я уже думала об этом, Джордж, — уверенно сказала Фанни, — всё будет в порядке. Скоро ты начнешь зарабатывать гораздо больше.

— А вот я таких перспектив не вижу, пока не стану настоящим юристом, а это случится не раньше, чем через два года.

Но Фанни упорствовала:

— Ты сможешь продвинуться быстрее.

— Быстрее? — угрюмо откликнулся Джордж. — Для этого нужно гораздо больше средств, чем есть у нас.

— Ну, остались же у тебя шестьсот долларов после аукциона. Выручка составила шестьсот двенадцать долларов.

— Сейчас это не шестьсот двенадцать, а сто шестьдесят.

Фанни мгновенно помрачнела:

— Почему, как…

— Двести долларов я одолжил дяде Джорджу, по пятьдесят раздал старому Сэму и двум другим черным слугам, всю жизнь проработавшим на дедушку, по десятке отдал всем остальным…

— И тридцать шесть мне для первой выплаты за квартиру, — задумчиво произнесла она.

— Даже так? Не помню. Ну, со ста шестьюдесятью долларами на счету и сотней ежемесячных расходов мы вряд ли сможем позволить себе то место…

— Но мы же уже оплатили месяц проживания там, — перебила она. — Разве не будет наиболее практично…

Джордж встал.

— Слушай, тетя Фанни, — решительно начал он. — Ты остаешься здесь и следишь за перевозкой вещей. Старый Фрэнк не ждет моего первого выхода на работу раньше полудня, но я пойду к нему прямо сейчас.

Было рано, и старый Фрэнк, только что расположившийся за своим большим письменным столом, удивился, когда к нему в кабинет вошел его потенциальный помощник и ученик. Ему это понравилось, хотя он такого не ожидал, и он поднялся навстречу, по-дружески протягивая руку.

— Какой пыл! — сказал он. — Истинное желание изучать юриспруденцию. Всё правильно! Даже полудня не дождался, как не терпелось! Я счастлив, что…

— Я пришел сказать… — начал Джордж, но патрон перебил его.

— Минуточку, мальчик мой. Я приготовил небольшую приветственную речь, и хотя ты пришел на пять часов раньше, я всё же произнесу ее. Во-первых, твой дед был моим однополчанином и лучшим клиентом. Долгие годы я процветал именно потому, что вел его дела, и я счастлив видеть в конторе его внука и сделаю для него всё, что будет в моих силах. Признаюсь, Джорджи, что пока ты был мальчиком, у меня имелось некоторое… предубеждение, мое мнение складывалось не в твою пользу, но оно изменилось уже давно, в тот самый день, когда ты стоял перед твоей тетей Амелией Эмберсон и говорил с ней как настоящий мужчина и джентльмен. Я увидел, как чиста твоя душа… я давно хотел сказать тебе об этом. Но даже если тогда у меня и остались кое-какие сомнения, все они исчезли в прошедшем году, обрушившем на нас столько тягот, когда я собственными глазами увидел, как ты любишь дедушку и всех вокруг тебя и как заботишься о них. Хочу лишь добавить, что, по-моему, ты начнешь находить честное удовольствие в труде и скромной жизни, какого ты никогда бы не получил, порхая как бабочка. Закон — ревнивый и строгий господин, но…

Джордж стоял перед ним, чувствуя, что готов провалиться сквозь землю, и не мог позволить старику закончить речь.

— Я не могу! — выпалил он. — Я не могу признать его своим господином.

— Что?

— Я пришел сказать вам, что мне необходимо найти более быстрый доход. Я не могу…

Старый Фрэнк порозовел.

— Давай присядем, — сказал он. — Что случилось?

Джордж рассказал.

Пожилой джентльмен сочувственно выслушал его, время от времени вставляя "ну, ну" и кивая головой.

— Понимаете, она уже решила, что будет жить в этой квартире, — объяснил Джордж. — У нее там какие-то старушенции и, как мне кажется, она ждет не дождется, когда начнет играть с ними в бридж да сплетничать о том и о сем, как у них заведено. Она правда мечтает о такой жизни, по-моему, ей этого хочется даже больше, чем продолжать жить в нашем доме. На это невыносимо смотреть: она почти добилась своего и вряд ли согласится на меньшее.

— Знаешь, мне тоже тяжело всё это слышать, — сказал старый Фрэнк. — Это я втянул ее в предприятие с фарами, она же обвела вокруг пальца, скрыв свои истинные доходы, не только дядю Джорджа, но и меня. Если ты помнишь, я никогда не вел дел твоего отца, и сумму страховки на ее счет переводил другой юрист, тот, с которым работал Уилбур. Но дело и меня касается: я чувствую определенную ответственность за случившееся.

— Даже не переживайте. Я всё беру на себя. — Тут Джордж усмехнулся: — Сами понимаете, сэр, она не ваша тетушка.

— Ну, я этого не понимаю: ладно, она твоя тетя, но объясни, зачем молодому человеку, пусть и по зову совести, отказываться от юридической карьеры ради обеспечения своей родственницы благоприятными возможностями сыграть в бридж!

— Всё верно, — согласился Джордж. — Но я пока не начал никакой "юридической карьеры", поэтому нельзя сказать, что я иду на жертву. Давайте начистоту, сэр. — Он вспыхнул, отвернулся к запыленному и мутному окну, у которого сидел, и с трудом продолжил: — Я чувствую… что, наверно, у меня перед этой жизнью пара очень важных долгов. Но я не могу… не могу отдать их тем, кому я действительно должен. И я вдруг понял, что раз я не могу расплатиться таким образом, мне следует быть добрее к кому-то другому… если у меня получится! Я никогда не был особенно добр к бедной тетушке Фанни.

— О, я даже не знаю, стоит ли тебе такое говорить, но вряд ли она сильно обижалась на мальчишеские подначки. Конечно, она очень тяжело восприняла смерть твоего отца, но что-то мне подсказывает, что жизнь ее — до этого момента — была довольно легкой, если она сама не придумывала себе проблем.

— Но то, что так было лишь "до этого момента", очень важно, — сказал Джордж. — Сейчас это сейчас, видите ли, я не могу ждать два года, пока стану настоящим юристом и открою собственную контору. Мне следует заняться чем-то, за что будут платить сразу, вот это я и пришел вам сообщить. Я уже знаю, куда податься.

— Рад это слышать! — Старый Фрэнк улыбнулся. — Сам-то я представления не имею, за что можно получать деньги с первых же дней.

— Да я и сам знаю только один способ.

— Какой же?

Джордж вновь залился краской смущения, но заставил себя рассмеяться.

— Полагаю, я не слишком много знаю о бизнесе, — сказал он. — Но я слышал, что люди опасных профессий получают большие деньги, мне часто об этом говорили, поэтому я и уверен, что это так. Я о тех, кто работает с легковоспламеняющимися химикатами или со взрывчаткой: на заводах, производящих динамит, или на перевозке таких веществ в грузовиках, или при добыче нефти. Я подумал, возможно, вы расскажете мне об этом побольше или даже познакомите с кем-нибудь, а затем я попытаюсь как можно скорее получить такое место. У меня крепкие нервы и твердая рука, я сильный, мне показалось, что это единственная работа на свете, для которой я гожусь. Я бы хотел начать прямо сегодня.

Старый Фрэнк одарил его долгим взглядом. Сначала в глазах читалось недоумение, потом взгляд сделался серьезнее, и вдруг стало заметно, что он сейчас расхохочется: на лбу забилась венка, а глаза полезли из орбит.

Но он справился с собой и, вставая, взял шляпу и пальто.

— Хорошо, — сказал он. — Если ты пообещаешь мне не взорваться, я посмотрю, можно ли найти тебе место. — Поняв, что сказал, что думает, и удивившись, что произнес это вслух, он добавил: — Безусловно, ты самый практичный человек из всех моих знакомых!

Глава 33

Они нашли работу. Джорджу предстояло всего только шесть недель проходить в учениках за пятнадцать долларов в неделю, после чего он стал бы получать двадцать восемь. Это решало вопрос с оплатой квартиры, и Фанни наконец выглядела гораздо более довольной, чем долгие месяцы до этого. Рано утром она варила нечто, что называла (и верила в правильность этого наименования) кофе для Джорджа, и ему хватало галантности не разочаровывать ее. Обедала она в одиночестве на своей "кухоньке", так как племянник работал в десяти милях от города, ездил туда на пригородном трамвае и редко возвращался домой раньше семи. Почти каждый день около двух Фанни садилась за бридж и играла приблизительно до шести. Потом доставала "вечерний костюм" Джорджа: он не менял привычек, — и переодевалась сама. Приходя домой, молодой человек скрывал усталость, хотя иногда это давалось ему с трудом, особенно в первые месяцы, и частенько говаривал тете, теперь уже с некоторым раздражением из-за ее настойчивости, что работа "достаточно легкая и ему по душе". У Фанни были самые смутные представления о том, чем он занимается, хотя она и замечала, как погрубели и покрылись пятнами руки Джорджа. "Работает кем-то на новом химическом заводе", — отвечала она обычно. Впрочем, подробностей она и не знала.

Без сомнений, она всё больше уважала Джорджа и всё чаще повторяла ему, что прямо-таки чувствует, что он вот-вот "станет гениальным механиком или кем-то в этом роде". Джордж отмалчивался и кивал, поняв, что это самый простой способ отделаться от разговора. Он никогда не садился после ужина за бридж: его желание осчастливить Фанни было не настолько горячим, да и за столом он оказался не самым вдохновляющим собеседником. Живущие с ним в этом пристанище для престарелых два его ровесника и три или четыре молодые дамы считали его "манерным" и нелепо "самодовольным", и он пользовался меньшей популярностью, чем когда-либо в жизни, хотя сейчас являлся просто прохладно-вежливым молодым человеком, замкнувшимся в себе. После ужина он помогал покачивающейся Фанни встать из-за стола (при этом парочка местных фигляров хитро перемигивалась) и провожал до дверей общего салона и игровых комнат, где церемонно раскланивался, что всегда сопровождалось многословными протестами тети, отчего происходящее выглядело еще более комичным. (Фанни каждый вечер громко убеждала его остаться поиграть, хоть разочек, а не убегать от всех и запираться в своей комнате!) Некоторые обитатели дома действительно находили сценку забавной и даже не скрывали своих смешков, когда он непоколебимо направлялся к лифту, несмотря на то что Фанни (ногами на пороге, а глазами за ломберным столом) не прекращала его уговаривать. Но ему было плевать на их насмешки.

Однажды, когда Джордж проходил по вестибюлю мимо дивана, на котором расположились три или четыре девушки с парой развлекающих их молодых людей, он услышал вопрос, предназначенный специально для его ушей:

— Что утомляет больше всего?

— Работа?

— Нет.

— Так что же?

Раздался взрыв смеха, и два голоса громко прошептали в унисон:

— Чванливые соседи!

Но Джорджу было всё равно.

Утром по воскресеньям Фанни посещала в церковь, а Джордж гулял. Он исходил все новые районы и нашел их чудовищными, особенно ранней весной, когда на деревьях еще не было листвы. За долгую зиму город выбился из сил и почернел от густого дыма, держащегося близко к земле из-за смога. Всё покрылось толстым слоем сажи: стены домов, как снаружи, так и внутри, окна, грязный цемент и замусоренный асфальт под ногами, небо над головой. Весь пасмурный март и хмурый апрель Джордж не прекращал своих изысканий, но так и не увидел ни одного знакомого лица: по воскресеньям те, кого он помнил, или те, кто мог помнить его, не показывались на улицах, а проводили выходной на природе, как повелось с самого его детства. Но они с Фанни как будто были похоронены разросшимся городом.

Однажды в воскресенье той же весной Джордж с горечью прошелся по родным местам. Этим туманным утром на улицах хороводили снег с дождем, и ощущающий себя совершенно несчастным Джордж остановился перед огромным промокшим универмагом, занявшим место отеля "Эмберсон" и оперного театра "Эмберсон". Оттуда его занесло к старому "Эмберсон-Центру", стоящему среди трущоб и давно переставшему привлекать деловых людей. Здание пока было там, но вместо крыльца в него вели щербатые ворота для грузовиков, а высокие металлические буквы на крыше, составлявшие надпись "Эмберсон-Центр", были заменены на длинную вывеску "Склады Дугана".

Не желая щадить себя, Джордж свернул с Нэшнл-авеню и посмотрел на залепленные шугой сваи на месте особняков дедушки и мамы и несчастных пяти "новых" домов, построенных Майором. Их уже снесли, готовя площадку для большого многоквартирного дома, и даже успели заложить бесконечно длинный фундамент. Но с ними снесли и Нептуна — что не могло не порадовать Джорджа!

Он ушел с этого пустыря, со скорбью осознавая, что единственная память об Эмберсонах сейчас звучит только в названии улицы — Эмберсон-бульвар. Воспоминание пришло само по себе, независимо от увиденного нового порядка, но тут, по несчастному совпадению, взгляд его остановился на продолговатом металлическом знаке на фонарном столбе у перекрестка. Таких табличек, прикрепленных под тупым углом друг к другу, там было две: на первой прохожий читал, что идет по Нэшнл-авеню, а на второй должно было быть указание на Эмберсон-бульвар. Но вместо этого на ней красовались слова: "Десятая улица".

Джордж изумленно замер. Потом быстрым шагом проследовал на другой конец бульвара и прочитал, что написано на том знаке. "Десятая улица".

Начался дождь, но Джордж не пытался укрыться от него, так и оставшись перед табличкой. "Проклятье!" — наконец вымолвил он и, подняв воротник, пошлепал по вымокшим улицам обратно "домой".

Практичная наглость городских властей заронила в его сердце крупицу сомнений. Неделю назад, проходя по просторному вестибюлю своего многоквартирного дома, он случайно заметил, что на журнальном столике в общей гостиной лежит большая новая книга в красном позолоченном переплете, на обложке которой написано: "История города", а под заглавием буквами помельче выведено: "Биографии 500 наиболее выдающихся горожан и семейств". Тогда он просто скользнул по ней взглядом, бегло прочитав, что это, и продолжил свой путь, думая о чем-то другом и ни капли ей не заинтересовавшись. Но теперь она упорно не выходила из головы, и, оказавшись в вестибюле, он сразу пошагал туда, где ее видел. В комнате никого не оказалось, впрочем, как обычно в воскресенье утром, а яркий том по-прежнему лежал на столе, очевидно, исполняя роль "Готского альманаха"[29] или генеалогического справочника Джона Берка в целях просвещения проживающих.

Джордж пролистал его, обнаружив несколько до боли неприятных портретов невозмутимых бородачей, лица которых он смутно помнил, а также многочисленные и совершенно незнакомые изображения опрятно-агрессивных людей с коротко подстриженными волосами и коротко подстриженными усами: тут он почти никого не узнавал. Он не стал тратить на них время и, открыв алфавитно-именной указатель пяти сотен наиболее выдающихся горожан и семейств в истории города, провел пальцем по колонке на букву Э: Эббет Эббот Эбрамс Эдам Эдлер Экерс Элбертсмейер Элекзандер Эллен Эмброуз Эмбуль Эндерсон Эппенбах Эшкрафт. Глаза Джорджа некоторое время вглядывались в тонкую полоску между фамилиями "Эллен" и "Эмброуз". Он тихо закрыл книгу и направился в свою комнату, по пути согласившись с лифтером, что за окном льет как из ведра, а ветер ужасный.

Лифтер не заметил в нем ничего необычного, как и Фанни, час спустя вернувшаяся из церкви в совершенно промокшей шляпке. Но что-то всё-таки случилось, точнее, произошло то, о чем много лет назад мечтали многие, очень многие добропорядочные жители городка. Они думали об этом, жаждали этого, спали и видели день, который наконец настал. Да, это свершилось: Джорджа Минафера настигло воздаяние!

Настигло трижды и трижды прошлось по нему. Город прокатился по его сердцу, как когда-то по сердцу Майора, и раздавил его, похоронив под собой. Город прокатился по всем Эмберсонам и погреб под собой последние их останки, и уже неважно, что Джордж легко догадался о том, что большинство из этих пяти сотен наиболее выдающихся горожан внесли существенный вклад для "покрытия издержек создания гравюры и сопутствующих расходов". Эти пять сотен бросили последнюю пригоршню сажи на груду забвения, навек скрывшую род Эмберсонов от глаз человека и истории. "Как ртуть по растрескавшемуся полу!"

Джорджи Минафер получил по заслугам, но людям, жаждавшим узреть этот день, было не суждено ни увидеть его, ни узнать о нем. Те, кто еще был жив, успели позабыть как о воздаянии, так и о самом Джордже Минафере.

Глава 34

Во время своих утренних экскурсий Джордж никогда не заходил только в одну часть города. Этот район лежал далеко на севере и считался новыми Елисейскими полями для миллионеров, хотя однажды Джордж всё же дошел в этом направлении до белого особняка, когда-то так понравившегося Люси, до ее "Прекрасного Дома". Джордж коротко взглянул на него и повернул назад, не сдержав горькой усмешки. Дом уже не был белым, хотя там, куда добирался город, ничего белого не оставалось, а город успел перебраться далеко за ту местность, в которой стоял прекрасный белый особняк. Владельцы сдались и покрасили его в безысходный шоколадно-коричневый, самый подходящий цвет для товарной конторы, разместившейся в нем.

Джордж не рискнул идти дальше, к поселку миллионеров, хотя до него было еще целых две мили. Его мысли о Люси и ее отце и мыслями-то не были, а походили на смутные ощущения, вероятно, подобные тем, что посещают голову осужденного кассира при упоминании об обворованном им банке: есть вещи, о которых люди предпочитают не думать. После того судьбоносного происшествия Джордж лишь однажды столкнулся с Юджином. Они шли по центру города по противоположным сторонам улицы, зная, кто идет неподалеку, и понимая, что тот тоже знает о его присутствии, но оба смотрели исключительно вперед и ни у одного на лице не дрогнул ни единый мускул. Джорджу показалось, что от внешне непроницаемого старого друга мамы так и веет горячим дыханием урагана ненависти, бушующего в его душе.

Он знал, что Юджин присутствовал на похоронах Изабель и на похоронах Майора, и хотя он так его и не увидел, Джордж был уверен, он там, пусть и не мог сказать, откуда он это знает. Фанни не говорила ему об этом, прекрасно понимая, что с ним нельзя говорить о Люси и Юджине. Сейчас Фанни почти не виделась с Морганами и редко вспоминала о них: время коварно обходится с жизнью. Средний возраст остался позади, и старые привычки и желания потускнели и исхудали, как потускнела и исхудала сама Фанни, полностью растворившаяся в делах своего многоквартирного убежища. Ей пришлась по душе ее новая "комплексная" жизнь: с бриджем, интригами и переменчивыми союзами, с перешептыванием пожилых дам в уголках коридоров, с интереснейшими секретами, сплошным шушуканьем, и лифтер мог поклясться, что слышал слова "она сказала" миллион раз, а "она" — пять миллионов раз. Многоквартирная жизнь покорила Фанни и поглотила ее.

Город сделался настолько большим, что люди исчезали в нем и никто не замечал их отсутствия, поэтому исчезновение Фанни с племянником не стало исключением. Если раньше все знали всё о своих соседях, то теперь можно было годами жить бок о бок с незнакомыми людьми, более того, друзья могли потерять друг друга из вида на год и даже не заметить этого.

Однажды в мае Джорджу показалось, что он видел Люси. Он был не уверен, она ли это, тем не менее, встреча вселила в него беспокойство. Получение новой должности привело к тому, что он неделю или дольше мог не появляться в городе, и это странное происшествие имело место как раз во время возвращения с одного из таких дежурств. Он шел домой со станции и, повернув за угол, увидел, как из их парадного выходит очаровательная девушка, садится в блестящее ландо и уезжает прочь. Даже с довольно большого расстояния было видно, что девушка красива, а ростом, быстротой и решительностью движений и даже жестом, каким рука в белой перчатке отдала команду шоферу, она походила на Люси. Джордж вдруг по непонятной причине застыл на месте, и это было самое настоящее оцепенение: он сам не знал, что чувствует, но знал, что что-то чувствует. Горячая волна поглотила его, ни за что на свете он не хотел бы встретиться с Люси лицом к лицу, даже если бы это сулило возрождение рода Эмберсонов во всем их былом великолепии. На дрожащих ногах он побрел дальше.

Фанни не оказалось дома, она с утра к себе не заходила, а записи о посетителях никто не оставлял, поэтому Джордж сначала удивился, а потом засомневался, была ли это на самом деле Люси. Может, и она, сказал он себе, хотя понимал, что любая похожая на нее девушка могла ввергнуть его в "такой ступор"!

Люси не оставила визитки. Она не делала этого, когда навещала Фанни, и сама не смогла бы объяснить, почему это так. Она редко заходила — это был третий раз за тот год, а когда была в гостях, ни она, ни Фанни не заговаривали о Джордже: эта странность появилась с молчаливого согласия обеих дам, пусть они и не считали, что это странно. Ведь, конечно, пока Фанни была с Люси, у нее из головы не выходил племянник, а когда Люси видела Фанни, она не могла не думать о Джордже. Вследствие чего во время разговоров обе выглядели рассеянными, частенько отвечая невпопад, впрочем, собеседница даже не замечала нелепости ответа.

Иногда Люси не могла отделаться от мыслей о Джордже, а иногда не вспоминала о нем неделями. Она вела хлопотливую жизнь: надо было "заботиться" о большом доме, еще у нее был сад, тоже большой и красивый; в качестве представительницы отца она заседала в различных благотворительных комитетах; руководила собственным благотворительным фондом, поддерживая несколько многодетных семей; и, по ее собственному выражению, "вытанцовывала" кавалеров, вернувшихся из университетов, замуж за них не выходила, но продолжала танцевать — и отказывать.

Отец, радуясь такому положению вещей и немного покривив душой, завел об этом речь, пока они гуляли по саду.

— Я бы его тут же пристрелил, — сказал он с натужной игривостью. — Но я должен забыть про эгоизм. Я бы выстроил тебе чудесный дом поблизости, например, вон там.

— Ну уж нет! Это было бы совсем как… — вырвалось у Люси, но она сразу одумалась. Она помнила, как Джордж Эмберсон сравнивал их георгианский особняк с Эмберсон-Хаус, и поняла, что новый дом, построенный рядом с домом отца, будет напоминать о том, что сделал Майор для Изабель.

— Как что?

— Ничего. — Она была очень серьезна, и когда Юджин проворчал, что однажды придется отдать ее жениху, Люси тут же выдумала легенду.

— Знаешь, как индейцы называли буковую рощу за нашим домом? — спросила она.

— Нет… да ты и сама не знаешь! — Он засмеялся.

— Не угадал! Я сейчас читаю гораздо больше, чем раньше, готовлюсь к вечерам с книгами: придется как-то коротать время, когда меня перестанут приглашать на танцы даже самые зеленые юнцы, для которых считается особым развлечением потанцевать с самой старой из "девушек постарше". Роща называлась "Лома-Нашах", что означало "ничего не поделать".

— Что-то звучит непохоже.

— С индейскими названиями всегда так. Когда-то, еще до прихода белых поселенцев, там жил злой вождь. Это был самый плохой индеец на свете, и звали его… звали его Вендонах. Что означало "втаптывающий в прах".

— Как ты сказала?

— Вендонах, то же самое, что "втаптывающий в прах".

— Понятно, — глубокомысленно произнес Юджин. Он украдкой глянул на дочь и вперил взгляд туда, где кончалась тропка. — Продолжай.

— Вендонах был чудовищем. Такой гордый, что носил на ногах железные башмаки и растаптывал ими головы. Он всегда убивал людей таким способом, и наконец племя решило, что хватить думать, что он просто юн и неопытен, надо его прогнать. Они поволокли его к реке, усадили в каноэ и пустили по течению, а потом бежали по берегу, не давая ему высадиться до тех пор, пока течение наконец не вынесло его на середину реки, а затем в океан, откуда он так и не вернулся. Естественно, они не желали его возвращения, и если бы он ухитрился вернуться, они бы взяли другое каноэ и опять пустили бы его по реке. Но племя осталось без вождя. Это очень удивляло соседние племена, и наконец все решили, что буковая роща заколдована, а народ боится, что новый вождь, поселившись там, тоже станет чудовищем и наденет железки, совсем как Вендонах. Но они ошибались, потому что на самом деле племя так волнительно и разнообразно жило при Вендонахе, что более спокойный вождь был бы им не по нраву. Он был ужасен, но жизнь, пусть и ужасная, при нем кипела и бурлила. Они ненавидели его, но так и не нашли воина, способного его заменить. Вероятно, это как выпить стакан крепчайшего вина, а потом пытаться избавиться от его вкуса с помощью ячменного отвара. Они просто не могли ничего поделать с этим.

— Ясно, — сказал Юджин. — Поэтому они и назвали рощу "Ничего не поделать".

— Думаю, так оно и было.

— Поэтому ты предпочитаешь оставаться здесь, в саду, — задумчиво сказал он. — Полагаешь, что лучше продолжать гулять по залитым солнцем гравийным дорожкам между клумбами и походить на печальную даму с викторианской гравюры.

— По-моему, я как то племя, обитавшее здесь, папа. Моя жизнь слишком кипела и бурлила. Это было неприятно, но это было захватывающе. Я больше не хочу такого, мне никто не нужен, кроме тебя.

— Разве? — Он любящими глазами посмотрел на дочь, а она засмеялась, качая головой. Юджина озадачило ее поведение. — Как называлась роща? — спросил он. — По-индейски.

— Мола-Хаха.

— Нет, ты говорила по-другому.

— Уже забыла.

— Вижу, что забыла, — по-прежнему удивленно произнес он. — Наверное, ты помнишь, как звали вождя.

Она покачала головой:

— И этого не помню!

Тут Юджин рассмеялся, но рассмеялся не от души, и медленно пошел к дому, оставив Люси у розового куста с тенями более мрачными, чем на любой самой мрачной викторианской гравюре.

На следующий день этот самый "Вендонах", или "Втаптывающий в прах", стал темой случайного разговора Юджина и его старого друга Кинни, отца огнеголового Фреда. Оба джентльмена оказались на соседних кожаных креслах в клубе, выкуривая послеобеденные сигары у большого окна.

Мистер Кинни сказал, что на День независимости повезет семью на побережье, и, непроизвольно развивая мысль, вдруг замолк и усмехнулся, добавив:

— Надо же, про праздничный салют подумал и вспомнил. Ты не слышал, чем сейчас занимается Джорджи Минафер?

— Нет, — ответил Юджин, но друг не заметил, как решительно и сухо прозвучала эта реплика.

— Ну, сэр, — Кинли хохотнул, — вот чудеса-то! Мой сын Фред как раз вчера рассказал. Он дружит с молодым Генри Экерсом, сыном Ф.П. Экерса из "Химической компании Экерса". Кажется, юный Экерс спросил Фреда, не знаком ли он с парнем по фамилии Минафер, потому что помнил, что Фред из этих краев, а сам Экерс от кого-то узнал, что Минаферы когда-то были здесь уважаемым семейством, и заинтересовался этим. Ну, сэр, помнишь, что юный Джорджи после смерти деда вроде бы исчез и никто почти ничего не знает, что с ним сталось, хотя я краем уха слышал, что он еще где-то в городе. Так вот, сэр, он работает на в компании этого Экерса, на заводе, расположенном на Томасвиль-роуд.

Он сделал паузу, будто ожидая уточняющего вопроса, и Юджин задал его, но только после того как холодно взглянул поверх очков, которые в последнее время был вынужден носить:

— Так чем он занимается?

Кинни засмеялся, похлопывая рукой по подлокотнику кресла:

— Работает со взрывчаткой!

Ему понравилось, что Юджин удивился, если не сказать, поразился новости.

— С чем работает?

— Со взрывчаткой. Ну не чудеса? Да, сэр! Молодой Экерс сказал Фреду, что этот Джордж Минафер работает как черт с самого прихода на завод. У них особое отделение по производству нитроглицерина, в стороне от основных корпусов, да, где-то в лесу, и Джордж Минафер там работает, а недавно они сделали его начальником цеха. Еще он отвечает за взрывы при нефтяных скважинах, а иногда даже сам взрывает. Ты знаешь, что нитроглицерин нельзя возить по железной дороге, нужны грузовики. Так молодой Экерс говорит, что Джордж сам садится за руль с грузом в триста кварт нитроглицерина и едет по тряским проселочным дорогам! Господи! Вот ведь романтический кульбит! Но даже если в один прекрасный день он подорвется, взлетев до облаков, то падение оттуда на землю всё равно не сравнится с тем, что он уже пережил! Ну не чудеса? Молодой Экерс утверждает, что у Минафера стальные нервы. Правда, это за ним всегда водилось, с самого детства, когда он на белом пони да дрался с ирландскими сорванцами, не боясь, что те его за длинные локоны оттаскают. Экерс говорит, что жалование у него хорошее, надо думать — с такой работенкой! Кажется, кто-то говорил, что средний срок службы на этом месте около четырех лет, а агенты отказываются страховать таких работников. Правда?

— Да, — ответил Юджин. — Полагаю, это так.

Кинни собрался уходить.

— Да уж, вот дела-то, чудеса, но если его разорвет, то оно по старушке Фанни пребольно ударит. Фред сказал мне, что они живут вместе где-то в многоквартирном доме и Джорджи ее обеспечивает. Он собирался стать адвокатом, но тогда у него не хватало бы денег, чтобы заботиться о Фанни, и он отказался от юриспруденции. Это Фреду сказала жена. Говорит, Фанни ничего не делает, только в бридж играет. Влезла в долги, да в такие, что предпочла при Джорджи о них помалкивать, взяв взаймы у старого Фрэнка Бронсона. Хотя уже всё отдала. Не знаю, откуда это жене Фреда известно. Иногда женщины такое услышат!

— Это так, — согласился Юджин.

— Я думал, ты обо всем знаешь, потому что жена Фреда наверняка рассказала что-нибудь твоей дочке, тем более они в родстве.

— Это вряд ли.

— Ну, я в свой магазин, — коротко сказал мистер Кинни, но еще чуть задержался: — По-моему, надо будет скинуться и, если Джордж подорвется, не дать старушке Фанни попасть в богадельню. Насколько я понимаю, это всего лишь вопрос времени. Поговаривают, что своих денег у нее нет.

— Кажется, нет.

— Ну, я тогда подумал, — Кинни замешкался, — подумал, почему бы тебе не подыскать для него место на твоем заводе. Говорят, работник он замечательный и, несмотря на все его коленца, человек приличный. А ты так дружил с его семьей, вот я и подумал, что… конечно, я знаю, он странноват, но…

— Да, он странный, — сказал Юджин. — Нет. Я не могу ничего ему предложить.

— Понимаю, — задумчиво ответил Кинни. — Я и сам вряд ли поступил бы иначе. Ну, если он работу не сменит, скоро прочитаем про него в газетах!

Однако имя Джорджа так и не мелькнуло в газетах в связи со взрывом, хотя он каждый день подвергал себя этому риску. Фортуна склонна к нелепым выходкам, и Джорджу было суждено безопасно работать с тоннами ужасных взрывчатых веществ и пасть жертвой самого обыденного и до смешного незначительного происшествия. Судьба приготовила для него последнее оскорбление: он попал под колеса одной из "швейных машинок", каким когда-то сам кричал вслед "Купи коня!" В этом была роковая ирония, ведь попал он не под большой, быстрый и роскошный автомобиль, подобный тем, что выходили из цехов Юджина, а под шумную букашку, одну из заполонивших всю страну, под самую дешевую, простую и тяжелую машинку из существующих.

Авария случилась воскресным утром на городском перекрестке, когда улицы были почти пусты и ничто в мире не могло привести к подобному происшествию. Джордж вышел на свою обычную для таких дней прогулку и, когда угодил под колеса, как раз думал об автомобиле — о блестящем ландо, и красивой девушке, садящейся в него, и о быстром взмахе белой перчатки, побуждающем шофера ехать прочь. Джордж услышал крик, но не поднял взгляда, ибо ему и в голову не пришло, что обращаются к нему, настолько он был поглощен вопросом, была ли это Люси. Он не мог дать ответа, и эта нерешительность, возможно, спровоцировала более важное для его жизни промедление в принятии решения. Когда закричали во второй раз, теперь уже громче, он поднял глаза и увидел приближающийся автомобиль, но сомнения, была та девушка Люси или нет, никуда не исчезли, превратившись в мысли о том, отойти ему назад или продолжить двигаться вперед: это превратилось в настоящую дилемму. Не зная, как быть, он заметался — и маленькая машинка сбила его с ног. Ход у нее был небыстрый, и прокатилась она по всему Джорджу.

Он осознавал, что творится немыслимое насилие; прочувствовал рев, и толчки, и удары; задохнулся от удушливых клубов пыли; увидел вспышки перед глазами; услышал громкие щелчки, похожие на выстрелы из пистолетика; застонал от мучительной боли в ногах. Потом понял, что он уже не под машиной. Вокруг собралась кудахчущая толпа.

От боли лоб Джорджа покрылся испариной, он попытался вытереть его, но не смог. Рука так высоко не поднималась.

— Спокойно, — сказал полицейский, и Джордж увидел полы его синего мундира, в пыли и солнечном свете. — Щас будет скорая. Не шевелитесь. Хотите, мы пошлем за вашим доктором?

— Нет, — беззвучно, одними губами, сказал Джордж.

— Или отвезти вас в частную клинику?

— Пусть везут, — чуть слышно ответил Джордж, — в городскую больницу.

— Ясно.

В толпе метался человечек в пыльнике, что-то объясняя и яростно доказывая, а его спутница, девушка с пронзительным голосом, поддакивала ему, заявляя во всеуслышание, что готова пойти в суд и подтвердить, что он говорит чистейшую правду.

— Это парень, что вас сбил, — сказал полицейский, глядя вниз на Джорджа. — Кажись, он прав, а вы, наверно, замечтались. Прям чудно, как могут помять такие крошечные машинки, сроду не подумаешь, но по-моему, не резон нам винить того, кто был за рулем.

— Богом клянусь, я тут ни при чем! — горячо согласился юноша в пыльнике. Он встал в ногах у Джорджа и пылко обратился к нему: — Мне ужасно жаль и всё такое, я ж не говорю, что я не сбивал. Я против вас зла не держу, но я тут совершенно ни при чем! Вы сами наткнулись на меня, а я врезался в вас, а когда вы поправитесь, вам и цента из меня не вытянуть! Эта леди сидела рядом со мной, и мы оба вам кричали. Скорость-то была не больше восьми миль в час! Но я вас уверяю, что мне очень жаль, и этой леди тоже. Нам просто очень жаль, но поймите, это всё!

Веки Джорджа дрогнули, его затуманенный взгляд скользнул по протестующим автомобилистам, но старый властный дух воспрянул в нем, и только одно слово сорвалось с его уст. Лежа на спине посреди улицы, с собравшейся вокруг толпой, глазеющей на него, как на неприятную диковину, забитым пылью ртом он произнес одно лишь слово, и в углах губ выступила кровь.

Это слово очень заинтересовало полицейского. Когда карета скорой помощи умчалась прочь, он повернулся к только что подошедшему напарнику:

— Забавную вещь он сказал сбившему его малому. Просто обозвал одним словом — и больше ничего, — а ведь тот ему обе ноги переломал и бог весть что еще наделал!

— Меня тут не было. Так что он сказал?

— Рвань!

Глава 35

Отношение Юджина к Джорджу не переменилось после разговора с Кинни в клубе у окна, хотя слова старого друга растревожили его. Он волновался не из-за намека на то, что Фанни Минафер может потребоваться помощь, если работа ее племянника с нитроглицерином приведет к беде, его просто очень удивило, как Кинни мягко, но настойчиво "шел" к предложению о том, что Морган может устроить Джорджа на свой завод. Юджину не понравилось, что ему что-то говорят про Джорджи Минафера. Кинни показал Джорджи в другом свете, и этот новый Джорджи выглядел приличным человеком, ведь нельзя отрицать, что этот незнакомый Джорджи поступил благородно, устроившись на опасную работу ради своей тетушки — бедной, старой, глупой Фанни Минафер! Юджину было наплевать, действительно ли Джорджи рискует жизнью и насколько приличным человеком он стал: ничего из того, что Джорджи сделает в этом или каком-то ином мире, не изменит мнения Юджина Моргана о нем.

Даже если бы Юджин переступил через себя и предложил Джорджи работу на автомобильном заводе, он не сомневался, что этот гордый демон ни за что не согласится принять его предложение, хотя следует отметить, об истинных мотивах отказа Джорджи Юджин даже не догадывался. Джордж никогда бы не пал так низко и не принял бы материальную помощь Юджина без потери уважения к себе, которое он как раз начал обретать заново.

Но если бы Юджин захотел, он бы с легкостью вытащил Джорджа из нитроглицеринового цеха. Юджина всегда интересовали не осуществимые на первый взгляд изобретения, и он давал деньги на различные исследования, например, на поиск замены бензину и резине, и хотя он не забыл о том, что узнал от Кинни, он всё равно не отказался от покупки солидного количества материалов у старого Экерса с условием, что химическая компания оборудует для него экспериментальную лабораторию. Он хотел купить больше, и Экерс лез из кожи вон, лишь бы ему угодить, и если бы Юджин замолвил словечко за Джорджа, тот мог бы получить любое место на химзаводе. Джордж об этом даже не узнал бы, ведь все покупки Юджина совершались без шумихи: они с Экерсом лично вели дела, не распространяясь о них.

Юджин неожиданно подумал об этой возможности помочь и, размышляя, всё больше убеждался, что это легко осуществимо. Вдруг его передернуло от отвращения: как такое вообще могло прийти ему в голову, особенно теперь, в библиотеке, пока он наслаждается последней сигарой перед сном. Нет! Он бросил сигару в пустой камин и отправился в спальню.

Даже если он и позабыл оскорбление, нанесенное ему, он не мог без боли вспоминать Изабель. Но и в постели Юджин не перестал думать об этом: всё верно, что бы там Джордж ни делал, он не в силах поменять уже сложившееся мнение. Его могла поменять только Изабель.

Когда Юджин засыпал, горько думая о Джорджи, Джорджи в больнице думал о Юджине. Он только что "отошел от эфира", почти не ощущая тошноты, и лежал в полудреме, время от времени наблюдая, как вдруг из ниоткуда в его маленькую палату вплывает белый парусник, покачиваясь на волнах. Чуть позже он понял, что видит это, только если пытается открыть глаза и осмотреться, поэтому он поплотнее смежил веки, после чего в голове прояснилось.

Он думал о Юджине Моргане и о Майоре, ему даже показалось, что это один и тот же человек, но он всё-таки сумел разделить образы и даже сообразил, почему путает их. Давным-давно его дедушка был самым выдающимся и удачливым человеком в городе, и люди частенько говорили "богат, как Майор Эмберсон". Сейчас так говорили о Юджине. Джордж часто слышал, как рабочие на химзаводе мечтали: "Были б у меня деньжищи Юджина Моргана!" или "Владел бы заводом Юджин Морган, работа бы тут спорилась". А живущие в их с Фанни многквартирном доме люди болтали об особняке Моргана в столовой, совсем как французы семнадцатого столетия сплетничали о Версале. Джордж, как и его дядя, видел в доме Моргана новый Эмберсон-Хаус. Воспоминания унесли его в детство, в дни, когда Эмберсон-Хаус был дворцом, а он скакал на своем пони по въездной дороге и командовал темнокожими конюшими, те радостно гикали и подчинялись, а дедушка, наблюдающий за ними из окна, смеялся и кричал: "Так их, Джорджи! Пусть эти ленивые негодники попрыгают!" Он вспоминал своих молодых дядюшек, и как весь город принадлежал им — и ему. Какой же это был чистый, милый городок! Воображение рисовало картины великолепия Эмберсонов — и их упадка, и даже их смерти. Беды медленно засасывали их без надежды на спасение, они даже не успели заметить, как это происходит. Большинство из них уже лежало на семейном участке в старой, запущенной части кладбища, а их имя исчезло из нового города, не оставив следа. Но и эти новые великие люди — Морганы, Экерсы, Шериданы — тоже исчезнут. Джордж предвидел это. Уйдут, как ушли Эмберсоны, и хотя некоторым из них повезет больше, чем Майору, и их имя не сотрут из названия больницы или улицы, это будет всего лишь слово, да и оно рано или поздно канет в небытие. Ничего не остается, не держится, не хранится там, где идет рост, — Джордж, пусть и смутно, но верно понимал это. Великий Цезарь мертв и обратился в прах прекратил существование развеян по ветру мертвый Цезарь стал ничем лишь скучным рассказом на странице школьного учебника мальчишки прочитают и сразу забудут его. Эмберсоны умерли, новые люди умрут, и те, что придут за ними, а потом другое поколение, и следующее, и следующее…

Он бормотал себе под нос, и ночной санитар, дежуривший в палате, подошел и склонился над ним:

— Вам чего-то хочется?

— Что проку начинать семейное дело, — доверительно прошептал ему Джордж. — Даже Джордж Вашингтон только буковки в книге.

Юджин прочитал об аварии в утренней газете. Он был в поезде, только что отъехавшем в Нью-Йорк, и будь у него меньше свободного времени, он наверняка пропустил бы неприметную статью под заголовком "Сломанные ноги":

Вчера Д.Э.Минафер, сотрудник "Химической компании Экерса", попал под автомобиль на углу Теннесси и Мэн. В результате происшествия он получил перелом обеих ног. По словам патрульного Ф.А.Кэкса, видевшего аварию, Минафер сам виноват в случившемся. За рулем небольшого автомобиля был Герберт Коттлмэн, проживающий на Ноубл-авеню, который утверждает, что двигался со скоростью меньшей, чем четыре мили в час. Пострадавший принадлежит к когда-то известному в городе семейству. Он был отправлен в городскую больницу, врачи которой позже заявили, что, помимо перелома ног, у Минафера многочисленные внутренние повреждения, но надежда на выздоровление есть.

Юджин прочитал заметку дважды и отшвырнул газету на сидение напротив, потом долго смотрел в окно. Его отношение к Минаферу не изменилось ни на йоту даже после того, как он начал чисто по-человечески сострадать боли и повреждениям Джорджи. Он подумал о его высокой, изящной фигуре и задрожал, но горечь никуда не делась. Он никогда не винил Изабель за слабость, стоившую им нескольких лет счастья жить вместе, но он винил ее сына и не мог перестать делать это.

Он с мукой подумал об Изабель — он редко мог "видеть" ее столь отчетливо, как видел сейчас, в окне купе, после прочтения заметки об аварии. Она будто стояла по ту сторону стекла, глядя на него, и ему представилось, что это просто тень женщины, видимая и невидимая одновременно, плывущая по воздуху вслед поезду, над зелеными весенними полями, через леса, только-только начавшие одеваться листвой. Он закрыл глаза и увидел Изабель такой, какой она была раньше. Увидел кареглазую и русоволосую смеющуюся девочку, гордую и нежную, какой увидел ее, когда впервые приехал в городок после окончания колледжа. Он вспомнил, как и десятки тысяч раз до этого, каким взглядом она посмотрела на него, когда брат Джордж познакомил их на пикнике, это был "свет каштановой звезды", именно так написал он позже в посланном ей стихотворении. Он вспомнил, как впервые пришел в Эмберсон-Хаус, какой великолепной дамой выглядела она в этом роскошном доме — великолепной, но веселой и дружелюбной. Он вспомнил, как впервые танцевал с ней, и мелодия старого вальса зазвучала в его ушах и в сердце. Они смеялись и подпевали, кружась под нее:

Ах, любовь на год, неделю, на день,

Жаль, что не навсегда…

Он вдруг увидел, как она танцует, и со стоном прошептал: "Какая грация… ах, какая грация…"

Весь путь до Нью-Йорка ему казалось, что Изабель рядом, и вечером из гостиницы он написал Люси:

Я видел статью про то, что случилось с Джорджем Минафером. Жаль его, хотя газета и утверждает, что он виноват сам. Полагаю, что из-за того, что прочитал в газете, я всю дорогу сюда постоянно думал о его маме. Даже показалось, что никогда до этого я не вспоминал о ней так настойчиво и так ясно, но знаешь, мысли об Изабель не смогли заставить меня хоть чуть-чуть полюбить Джорджа! Конечно, я желаю ему скорейшего выздоровления.

Он отправил письмо, а с утренней почтой получил письмо от Люси, написанное через несколько часов после его отъезда. Она вложила заметку, прочитанную им еще в поезде.

Думаю, что ты этого не видел.

Я встречалась с мисс Фанни, она добилась его перевода в отдельную палату. Ох, бедный "Втаптывающий в прах"! Я постоянно думаю о его маме, и, кажется, я никогда до этого не видела ее столь ясно. Какая она была красивая — и как любила его!

Если бы Люси не написала этого письма, Юджин вряд ли поступил бы так странно, как поступил в тот день. Ведь было довольно естественно, что они с Люси оба подумали об Изабель, после того как прочитали заметку о несчастье, постигшем Джорджа, но то, что письмо Люси заставило Юджина думать, что феномен телепатии не пустые выдумки, стало чистой случайностью. Мысли об Изабель в обоих письмах совпадали почти полностью: как оказалось, они оба признались, что "постоянно" думали о ней и видели ее очень "ясно". Он точно помнил, что написал в своем письме именно так.

Воспоминание об этих обстоятельствах нажало на странную кнопку в мозгу Юджина, ибо у него таковая имелась. Он был искателем приключений, и живи он веке в шестнадцатом, наверняка, бороздил бы неизведанные моря, но так как ему выпало родиться в девятнадцатом веке, когда с географией всё стало более или менее понятно, Юджин избрал стезю исследователя в механике. Но был он не только искателем приключений, но и расчетливым дельцом, что, впрочем, не помешало существованию странной кнопки в его голове, потому что расчетливые дельцы не менее подвержены странностям, чем искатели приключений. Некоторые из них по-настоящему впадают в уныние, если им не светят новые горизонты; некоторые не могут избавиться от необычных предубеждений, например, против геологии; а некоторые верят в сверхъестественное. "Конечно, ничего особенного не произошло, но было в этом что-то таинственное!" — говорят они.

Через два дня после смерти Изабель Юджин поехал в Нью-Йорк по неотложному делу, но нужный пароход не прибыл вовремя, в результате чего ему целый день было нечем заняться. Пребывание в гостинице казалось невыносимым, на улице было тошно, всё кругом действовало на нервы. Ему было необходимо опять увидеть Изабель, еще раз услышать ее голос, он ощущал, что сойдет с ума, если не найдет способа связаться с ней. Под влиянием этого настроения он, всё еще полный скептицизма, направился к ясновидящей, о которой узнал из диких рассказов жены делового партнера. Он с отчаянием подумал, что пойти туда будет легче, чем "вообще ничего не делать". Он вспомнил имя этой женщины, нашел ее номер в телефонном справочнике и договорился о встрече.

Опыт превзошел все ожидания, и Юджин покинул ясновидицу с ободряющим посланием от своего отца, который, хотя и не смог удовлетворительно доказать, что он это он, заявил, что в теперешнем его существовании всё происходит на "более высоком уровне" и жизнь "не прекратилась, а идет вперед". Миссис Хорнер именовала себя "экстрасенсом", но во всем остальном была до странности непритязательной и обычной, и Юджин не сомневался в ее искренности. Он был уверен, что она не идет на сознательный обман, и хотя его неудовлетворенность никуда не исчезла, он пришел к выводу, что если и есть какие-то поводы не доверять деятельности миссис Хорнер, то причина не в ней.

Однако совпадения в письмах имелись, это надавило на странную кнопку, и после совета директоров Юджин вновь направился к миссис Хорнер. Договариваясь о встрече с ней, он воспользовался телефоном прямо в зале совещаний, тихонько посмеявшись над собой, и даже подумал, как бы расценили его звонок деловые люди, сидящие в этой обитой красным деревом комнате, узнай они его суть. Миссис Хорнер переехала, но он выяснил ее новый адрес. Трубку сняла девушка, представившаяся ее племянницей, и они назначили "сеанс" на пять вечера. Он явился минута в минуту, и племянница, унылая толстуха с журналом под мышкой, впустила его в пропахший камфарой салон миссис Хорнер — комнату с серыми крашеными стенами, голым полом, одиноким столом и двумя стульями: первый был мягким и обитым кожей, а второй оказался грубо сколоченной поделкой с деревянным сидением. Штора на единственным окне была опущена до подоконника, но солнце снаружи светило так ярко, что в комнате не было темно.

На пороге показалась миссис Хорнер, болезненного вида женщина во всем коричневом с почти распрямившейся завивкой на жиденьких волосах, разделенных пробором посередине, так что все видели синюшный лоб. Маленькие глазки близоруко прищурились, но она узнала того, кто к ней пришел.

— Ах, вы уже были у меня, — высоким, но приятным голосом произнесла она. — Я вас припоминаю. Давненько это было, ага?

— Да, довольно давно.

— Я вас запомнила, потому что вы ушли разочарованным. Да, даже вроде как разозлились. — Она слабо рассмеялась.

— Простите, если вам так показалось, — сказал Юджин. — Но вы же выяснили мое имя?

Она с удивлением и упреком посмотрела на него:

— Зачем же, нет. Я никогда не пытаюсь узнать имена посетителей. К чему мне это? Мне не надо доказывать свои способности, я просто знаю, что у меня они есть, и знаете, не такой уж это благословенный дар, скажу я вам!

Юджин не стал расспрашивать о подробностях, а просто согласился:

— Думаю, так и есть. Что мы…

— Хорошо. — Она опустилась на кожаный стул, спиной к зашторенному окну. — Вы б тоже присели. Надеюсь, в этот раз вы увидите, что хотите, и не станете злиться, хотя как знать. Невозможно предсказать, как они себя поведут. Что ж…

Она вздохнула, закрыла глаза и замолчала, а Юджин, сидя на неудобном стуле, смотрел на нее и назвал себя идиотом и даже похуже. Молчание затянулось, безразличная женщина напротив него не двигалась, и он окончательно перестал понимать, почему так глупо поступает. Пришло озарение, что совпадения в письмах не нуждаются в объяснении, тем более с помощью телепатии, и ничего особенно в них нет. Так зачем он заявился в это странное место, и что заставляет его вот так сидеть, уставившись на задремавшую перед ним странную женщину? Иными словами, какого черта он тут делает? Ему было совершенно наплевать на дрему миссис Хорнер, или на ее зубы, показавшиеся между чуть приоткрывшимися губами, когда дыхание стало более глубоким. Если причуды его разума завели его в этот балаган, то куда же причуды разума заводят других людей? Юджин был уверен, что обычно он рассудительнее большинства, следовательно, если даже он способен на такую глупость, то остальные тайно выкидывают номера почище. И перед его глазами пронеслась вереница важных банкиров, промышленников и юристов, внешне порядочных и набожных, но с бесами, пляшущими в душе!

И сколько ему еще здесь сидеть, оберегая сны незнакомой женщины? В голову вдруг пришло, что для полного счастья ему не хватает опахала, чтобы отгонять от нее мух.

Приоткрытый рот миссис Хорнер внезапно захлопнулся, и она плотно сжала губы, плечи дернулись и мелко задрожали, грудь принялась вздыматься, она выдохнула, сжатые губы скривились и зашевелились, невнятно зашептав и забормотав что-то неразборчивое.

Неожиданно она громко просипела:

— Здесь Лопа!

— Да, — сухо ответил Юджин. — В прошлый раз вы говорили то же самое. Я помню "Лопу". Это ваш "проводник".

— Я Лопа, — продолжил хриплый голос. — Я и есть Лопа.

— То есть сейчас вы не миссис Хорнер?

— Не было никакой миссис Хорнер! — объявил голос, конечно же, устами миссис Хорнер, но с такой убежденностью, что Юджин, несмотря на все сомнения, начал чувствовать присутствие некоей третьей личности, не менее индивидуальной, хотя и кажущейся другим воплощением явно впавшей в транс миссис Хорнер. — Не было никакой миссис Хорнер, никого не было, только Лопа. Проводник.

— То есть вы проводник миссис Хорнер? — спросил он.

— Теперь твой проводник, — с чувством сказал голос, сопроводив заявление неуместным смешком. — Ты уже был тут. Лопа помнит.

— Да, помнит, как и миссис Хорнер.

Лопа пропустила это замечание, быстро продолжив:

— Ты строишь. Строишь вещи, вещи двигаются. Ты приходил сюда, и старик на этой стороне говорил с тобой. Этот старик сейчас здесь. Он говорит Лопе, он твой дед, нет, говорит, отец. Он твой отец.

— Как он выглядит?

— Что?

— Какой он из себя?

— Красавец! Белая борода, но не длинная. Говорит, кто-то еще хочет говорить с тобой. Здесь. Женщина. Хотя не твоя жена. Очень красивая! Красавица, красавица!

— Это моя сестра? — спросил Юджин.

— Сестра? Нет. Она качает головой. У нее красивые каштановые волосы. Она любит тебя. Ты ее очень хорошо знаешь, но она не твоя сестра. Она очень хочет что-то сказать тебе, очень хочет. Очень любит тебя и очень хочет поговорить с тобой. Рада, что ты пришел, о да, очень рада!

— Как ее зовут?

— Зовут, — повторил голос и, кажется, задумался. — Трудно понять, у Лопы всегда плохо с именами. Имя. Она хочет сказать мне имя, чтобы я сказала тебе. Она хочет сказать, что имена сложно называть. Говорит, ты должен подумать о чем-то, что звучит. — Тут возникла пауза, словно голос спрашивает что-то у кого-то невидимого и получает ответ. — Громко или тихо? Говорит, звук может быть тихий и может быть громкий? Она говорит "звонок", а, Лопа знает! Она говорит "bell", "колокольчик"! Да, "белл"!

Юджин нахмурился:

— То есть ее зовут Белл?

— Не совсем. Ее имя длиннее. Говорит, ты ее понял. А теперь думай о цвете. Почему о цвете? — Лопа опять обратилась к невидимому собеседнику, но в этот раз точно ждала ответа. — Говорит, это что-то светлое и через это можно смотреть.

— Янтарь, "amber"? — сказал он и вздрогнул, потому что миссис Хонер, чьи глаза по-прежнему были закрыты, захлопала в ладоши, и голос восторженно закричал:

— Да! Говорит, ты знаешь, она из янтаря! Эмбер! Эмбер! Правильно! Говорит, ты знаешь, в ее имени есть "белл" и "эмбер"! Она смеется и машет кружевным платочком, потому что тоже радуется. Говорит, я объяснила тебе, кто она.

Это было самое необычное мгновение за всю жизнь Юджина, потому что в тот миг он по-настоящему поверил, что Изабель Эмберсон, теперь уже мертвая, нашла способ связаться с ним. Десять минут назад он еще сомневался, но теперь верил.

Он со всей силой уперся локтями в стол, зажал голову ладонями и наклонился вперед, вглядываясь в невзрачную женщину напротив.

— Что она хочет сказать мне?

— Она счастлива, что ты ее узнал. Но она опечалена. О да, очень переживает! Что-то хочет сказать тебе. Ей так много надо сказать тебе. Она хочет, чтобы Лопа сказала. Большая беда! Говорит, о да, хочет, чтобы ты стал… добрее! Вот что она говорит. Точно. Добрее.

— Она…

— Хочет, чтобы ты стал мягче, — продолжил голос. — Кивает, когда я говорю это тебе. Да, всё правильно. Она очень хорошая. Очень красивая. Так хочет, чтобы ты понял. Сильно надеется, что ты поймешь. Еще кто-то хочет говорить с тобой. Мужчина. Он говорит…

— Я не желаю ни с кем говорить, кроме… — отрезал Юджин.

— Он говорит, что он твой друг. Говорит…

Юджин стукнул кулаком по столу.

— Не желаю ни с кем говорить, кроме нее! — возбужденно взревел он. — Если она там, я… — Он перевел дыхание, взял себя в руки и пораженно затих. Неужели он действительно принимает эту невероятную чушь за правду? Это явно так!

Миссис Хорнер тихо заговорила своим голосом:

— Вы узнали что-то устроившее вас? Я правда надеюсь, что всё было не как в прошлый раз, когда вы рассердились, что у них для вас ничего нет.

— Нет, нет, — поспешил заверить он. — В этот раз всё по-другому, гораздо интереснее.

Он заплатил ей, вернулся в гостиницу, а оттуда сразу отправился на вокзал, собираясь домой. Никогда в жизни ему не приходилось воспринимать сны и видения всерьез: он точно знал, что не отличается легковерием, но если ему удалось поверить в то, во что он поверил, пусть и на пару-тройку секунд, что же тогда может держать его или кого-то другого в реальном мире?

Его доверчивость стала ослабевать, когда он вспомнил, что он сам, а не мнимая "Лопа", предложил слово "эмбер", янтарь. Тщательно перебирая в голове фразу за фразой и руководствуясь жизненным опытом, он понял, что миссис Хорнер, или ее второе я, выступающее под именем "Лопы", сказала ему думать о звуке и цвете, а он сам, вооруженный этими научными данными, пришел к выводу, что он разговаривает с Изабель Эмберсон!

На какое-то мгновение его убедили, что Изабель здесь, близко к нему и просит его, умоляет его "быть добрее". Но с этим воспоминанием пришло и странное волнение. В конце концов, разговаривала она с ним или нет? Если его собственное подсознание подсказало незнакомому подсознанию "экстрасенса" образ красивой темноволосой и кареглазой женщины, то не была ли картина верной? И не взывала ли настоящая Изабель — или даже ее душа! — к его памяти из его же памяти?

Пока поезд с воем мчался сквозь сумерки, Юджин смотрел в окно и опять видел Изабель, как и несколько дней назад, на пути в Нью-Йорк: призрачная фигура летела рядом с поездом, но теперь ему показалось, что она смотрит на него с беспредельной тоской.

"Добрее!" Если это и впрямь была Изабель, неужели она сказала ему это? Существуй она где-нибудь и прорвись сквозь невидимую стену, какими бы были ее первые слова, обращенные к нему?

О, он прекрасно знал ответ, горький ответ на этот вопрос! "Добрее" — к Джорджи!

Носильщик на вокзале подскочил за его багажом, бросив другой чемодан, отданный ему проводником:

— Чем могу, мистер Морган, чем могу. У вокзала вас уже ждет автомобиль, мистер Морган, сэр!

И толпа на платформе повернула головы, глазея и перешептываясь, пока он проходил: "Это же Морган".

Снаружи щеголеватый шофер уже стоял у роскошного двухдверного седана, как солдат при параде.

— Я пока не домой, Гарри, — сказал Юджин, садясь в машину. — Вези в городскую больницу.

— Да, сэр, — ответил шофер. — Мисс Люси уже там. Она сказала, что вы пожелаете поехать сначала туда, а уже потом домой.

— Так и сказала?

— Да, сэр.

Юджин застыл и произнес:

— Полагаю, дела мистера Минафера совсем плохи.

— Да, сэр. Хотя не исключено, что он выкарабкается, сэр. — Он дернул рычаг, увеличивая скорость, и автомобиль помчался сквозь бурный транспортный поток, как проворный и верный зверь, знающий дорогу и понимающий, что хозяину следует поспешить. Юджин молчал всю дорогу до больницы.

Фанни встретила его на этаже и повела к открытой двери.

Он пораженно замер на пороге, потому что восковое лицо на подушке смотрело на него глазами Изабель: никогда до этого он не замечал, как поразительно похожи мать и сын, и теперь понял, что из-за этого потрясающего сходства больше не будет ощущать горечи и станет "добрее" к Джорджи.

Джордж был столь же поражен. Он поднял бледную руку в странном жесте, то ли защищаясь, то ли умоляя о чем-то, но сразу опустил ее на одеяло.

— Наверно, вам подумалось, что моя мама захотела бы, чтоб вы сюда пришли, — сказал он, — чтоб я смог попросить у вас… прощения.

Но Люси, сидящая рядом, подняла свои прекрасные глаза на отца и покачала головой:

— Нет, чтобы пожать его руку — по-дружески! — Она вся сияла.

Но для Юджина комната озарилась иным светом. Он знал, что наконец он остался верен своей настоящей любви и она смогла привести своего мальчика под его кров. Ее глаза больше не были печальны.