Венец

Глава 567

«А день? Какой был день тогда?

— Ах да. Среда».

Много раз вспоминал я тот день. Ругал себя, что ввязался в это дело. Что взвалил на себя груз… нет, не «шапки» — не дай боже! — роль подпорки для этого… столпа, «государя святорусского». Да хоть бы он сам «ровно стоял»! А он-то ещё и думал, делал, сам собой заваливался да выкручивался. Это не считая всякой… посторонней напасти. Которая — во множ-ж-жестве!

Как хорошо было во Всеволжске! Берды ткачам придумывал, свиноматок привесистых выводил…

Потом тоска проходила, и возвращалось холодное острое понимание: жить возле Руси и быть от неё свободным — невозможно. И — стыдно. Нужно эту громадину перетряхнуть, отделить гниль да избоину, вычистить да заново собрать.

«Нужно» — мне.

В те дни всё, даже и жизни наши, держалось на скорости. «Фактор времени». Мы принимали решения и реализовывали их чуть быстрее наших противников.

Боголюбский — кавалерист. Ему такая манера привычна: аля-улю! Клинки наголо! В галоп! Марш-марш!

Наши же «оппоненты» были людьми более «пехотными». Более стремящиеся к продуманному, взвешенному, рассмотренному со всех сторон, «удивительно умно», как крестьяне землю делят, решению. К стойкости. Не к резвости. Они опаздывали. На чуть-чуть. То есть — навсегда.

День взятия Киева, начавшийся для меня с вечера дня предыдущего, тянулся и тянулся. Роль сапёра-диверсанта сменилась на роль мечника, командира, прокурора, психоаналитика, богослова, артефактора, следователя по особо важным… Казалось — куда уж дальше?

Оказалось — есть.

Тогда, в Десятинной, глядя в распахнутый гроб обнажённый, ободранной Варвары Великомученицы, на белое изувеченное тело юной девушки, упокоившейся восемь веков назад и ничем, в нынешние беззаконные времена, не защищаемое, но наоборот — святостью, славой своей приманивающее шишей да воров, Боголюбский принял решение. Тяжёлое. Ему — противное.

В бессилии злобствования на татей неизвестных дёргал он меч, дёргал губами. Потом, чуть успокоившись, глядя на икону Богородицы у дальнего алтаря, в конце тридцатиметрового зала, перекрестился. Деловито, будто от соратников своих, потребовал:

— Помогай, Господи. Смилуйся, Царица Небесная.

Повернулся ко мне и сухо скомандовал:

— Быть по сему. Делай.

«Делай», в текущем контексте, означало: «венчаться будем».

«Венчаться», если кто не понял, не с девицей-красавицей, даже не с Ванькой — лысым ублюдком, как, может, кому подумалось. «Венчаться» — со «Святой Русью». Со всей. Во всей её протяжённости, многолюдстве и разнообразии.

Мда… «В постели было весело и шумно». Можно добавить: многолюдно.

Будет. В «степи застеленной». А вот насчёт «весело»… При ориентированности Боголюбского на «суды и казни»… «весело» — будет. Но не сразу. Сперва — под венец. «До свадьбы — ни-ни».

А труд гос-брако-сочетания — взвалили на меня.

«Инициатива — наказуема».

«Ты кричал? — Вот ты и полетишь».

Андрей фыркнул напоследок, глянул на кипарисовый саркофаг Варвары Великомученицы и пошёл.

Я, естественно, ап-ап… а как?… а кто?… а где?…

Только и сообразил спросить, уже в спину:

— Сегодня?

Боголюбский, не оборачиваясь, махнул ручкой. Так это… неопределённо. И ссутулившись, чуть скособочившись, «шаркающей кавалерийской походкой…» — ушёл. Я бы сказал: сбежал. А я остался. В этом во всём… перед этим всем…

Ф-факеншит! Уелбантуренный коронообразно! Из меня ж церемониймейстер… такой же как балетмейстер!

Ты этого хотел, Ваня? — Бойся желаний: они исполняются.

Всякий, кому приходилось организовывать кое-какое семейное мероприятие, типа свадьбы или похорон, на сотню-другую гостей, представляет себе объём суеты, которую надо упорядочить. Что меня всегда радовало при переходе к капитализму — стремительный рост числа разнообразных бюро ритуальных услуг. Появился выбор! Между «Нимфой», у которой, как известно, кисть жидкая, туды ее в качель, и запойным гробовых дел мастером Безенчуком, с гробом как огурчик, отборным, на любителя.

В таких заведениях накапливаются атрибуты и реквизиты, сценарии и физиономии. Наиболее продвинутые ритуальщики способны учиться и у клиентов. Через несколько лет могут выдать не только вариации сметы, но и вариации стиля:

— Какую свадьбу делать будем? Православную, народную, под олигарха?

Правда, на ответ:

— Кавээновскую. С омоновскими элементами, - вздрагивают. Провожая взглядом дружку жениха, затаскивающего в помещения для предстоящего торжество шесть стволов разного индивидуально-автоматического.

Моя ситуация… хоть вешайся. Сценария нет. Не только мизансцены не расписаны — нет даже самих текстов. Самое скверное — нет квалифицированной команды.

«Театр начинается с вешалки» — кто будет тремпелем?

«Примадонна» в любой момент может сказать:

— А я передумал. Пшли все с отседова.

«Дирижёр» может отбросить «палочку» и начать проклинать. По матери и святоотеческому наследию. Или просто отбросить. Копыта. По возрасту.

А кордебалет, в момент апофеоза, запросто вытащит… нет, не то, что вы подумали — мечи славные. И «танец маленьких лебедей» перейдёт в «пляски умирающих людей».

«Глаза боятся, а руки делают» — русская народная. Эх, если бы такое можно было сделать одними руками…

«Дети у вас прелестные. Но то, что вы делаете руками…» — наблюдение иностранца. Эх, если бы такое можно было сделать… исключительно как детей.

Захлёбываясь в море очевидных проблем, я, однако, нашёл два положительных момента:

— акустика. В Десятинной с акустикой хорошо. Голосники — вмазаны, своды — выверены.

— зрители. Какую бы хрень мы тут не толкали — аншлаг гарантирован. Потом, правда, могут и в капусту порубать.

«Юмор» у меня… как русский народ — государство-образующий. Виноват: государе-образующий. После мероприятия образуется Государь, одна штука. А жо поделаешь? Чего-нибудь из поздне-советской классики типа:

не пройдёт. Выйти я не смогу. Ежели что не так — вынесут. Вперёд ногами.

«Некоторые выглядят храбрыми, потому что боятся убежать» — храбрюсь. Ибо тут фиг убежишь.

Девочка! Не слушай дурней! Какие, нафиг, восходящий Юпитер с ретроградным Сатурном! Венера разворачивается обратной стороной и, пребывая в такой позиции, поджидает догоняющего её Марса. А Меркурий делает, извиняюсь за выражение, «ингрессию», переходя в знак Близнецов. Что прибавляет неустойчивости глобальным мировым процессам…

Факенши-и-ит! Какая астрология, какие предзнаменования?! Или бармы на Боголюбском в среду, или мы все в гробу в пятницу! У меня был один день. И плевать что уже первая неделя Великого Поста. А в субботу память воина-новобранца Феодора Тирина…

Да, девочка, похоже. На меня. Но другие-то и вовсе… дело не сделают.

Коронации готовят месяцами, а то и годами. У меня времени… да нет его совсем!

Антоний, епископ Черниговский, которого я «обрадовал»:

— Сегодня вечером государя венчать будешь, — потрясенно осел на саркофаг Варвары Великомученицы и пытался схватить воздух ртом, как карась, вытащенный из пруда.

Пришлось несколько… активизировать дедушку:

— Ты, Антоний, не рассиживайся тут. Времени мало, дел много.

Я конструктивно оглядел помещение.

— Та-ак. Место хорошее, намоленое. Мутатория, правда, нет. Ничего, обойдёмся. С тебя общий чин, молитвы и хор. Поздравления, окропления. Прибрать, помыть. Припряги местный причт. Налой вон туда поставь. Чертоги и прочие выгородки строить не будем. Стул бы где найти… Ну, чтобы сел. На стол.

Полагаю, что коллеги не понимают. Пожалуй — ничего не понимают. Кроме одного: в конце на чьей-то голове должна быть «шапка». Это как пропустить бракосочетание, беременность, кормление, воспитание, болячки, школу, дурные компании… привести сыночка к военкому и сказать:

— Вот вам мальчик, - и приподнакрыть «ребёнка» «кепочкой». Уставного образца.

Разницу между чином и разрядом в процедуре коронации понимаете? Последовательность венчания и миропомазанья в России и на Западе разная. Какой смысл придаётся этому различию?

Не моя проблема: за основу взят средневизантийский чин, в котором миропомазанья нет. Почему? — Чту традиции. Итить меня патриархально.

Великий Князь — чисто светский владыка. Причащаться под двумя видами в алтаре, как делал царь Феодор — неуместно. Залить Боголюбского сакральностью с благодатностью… Азия-с. Не поймут-с. Ни князья, ни иерархи.

Хуже: он сам взбесится. Андрей — человек глубоко верующий, место своё понимает. На фразу:

— Ныне на тебе дух святой почивает, — ответит матерно.

Европейские варвары, в силу уровня соц. развития, не могли воспользоваться для усиления власти «культом императоров» и прибегли, для придания особой харизмы, к помазанию. В 751 г. майордом Пипин Короткий был возведён на престол папой римским именно мазанием, а не коронацией. Мазали голову крестообразно. Позднее стали мазюкать не только головы, но и лица. Известны помазания руки, спины, груди.

Нынешние греки без этого обходятся, и нам не надь. «Мы — Третий Рим!» Хотя ни мы, ни они про это ещё не знают.

Проще: сохраняю отделение церкви от государства. Исконно-посконное. «Мухи — отдельно, котлеты — отдельно».

Для кого в коронационном зале должны стоять три золотых стула? — Не мой вопрос: стульев золотых нет. Вообще. Притащили из Западного дворца… чудище неподъемное — здоровенное дубовое кресло.

Большое, резное, чёрное. Мрачно… Застелили тканью типа: «белые аксамиты со златом». Спёрли где-то.

Хорошо бы ещё таких покрывал натащить. Как в воскресенье 4 февраля 1498 г. в соборной церкви Успения в Московском Кремле при венчании Иваном III Великим его Дмитрия-внука. Там даже покрытие пола и обивка стульев были выдержаны в бело-золотых тонах.

Чего нет — того нет. И воспроизвести пурпур с золотом — цветовую гамму венчания Ивана IV Грозного — тоже нечем.

Чисто для знатоков: коронации проводятся по воскресеньям с утра. Часиков с восьми. У меня — среда, Великий Пост и по времени… хорошо, если после обеда начнём. А закончим… блин! К утру следующего дня.

Я не за себя волнуюсь! Я-то — «мышь белая, генномодифицированная». Вчера с утра выспавшаяся. С тех пор почти и не напрягался: всего-то делов — Киев взять. А вот партнёры у меня… люди пожилые, утомляющиеся.

«Всенощная служба» — знаю. Всенощная коронация… никогда не пробовал.

Х-ха! Я никакой пока не пробовал! «Всё когда-то случается в первый раз». Здесь «первый» — на весь мир. Так я ж попандопуло! «Головой в новизны с разбега».

Поймал Искандера, объяснил.

Какое счастье, что я ему Плутарха посылал! — Хоть разговаривать можно. Разослали сеунчеев звать епископов. Чем больше — тем лучше. А кто не придёт — ему же хуже.

Переяславльский и Ростовский — мгновенно, «как штык». В смысле: «как рожно» — штыков тут нет. Уже бегут. А вот Смоленский Михаил гонцу в ответ не мычит, не телится:

— Надобно помолиться.

И бегом к Благочестнику — совета спрашивать.

Ну и фиг с тобой, нам и так хватит.

Снова к Искандеру:

— Мертвяки по двору валяются. Непорядок: тут государь на престол садиться пойдёт, а тут кровища с дермищем по всему двору. Вляпается же.

Смотрит непонимающе. Туповат наследник.

Тормозит: ночь штурма, крутая рубка, первая победа. Да ещё какая! Герои! Витязи! Итить-ять их противопехотно. Но дерьмо-то убирать надо. И ждать мне некогда.

— Вели гридням своим. Да позови обозных. И выкинь посторонних из детинца. Если какая-нибудь гнида недорезанная в самый момент с ножом кинется… Ты ж тут главный.

Он главнокомандующий — пусть и командует. Главно.

Оне-с — думают-с. Ну-ну. А я пока с Антонием Черниговским сценарий прикину.

В храме уже шла приборка: прямо в дверях столкнулся с группой несунов — мертвеца тащат.

— Забрался, вишь ты, на хоры. Да тама кровью и истёк. Нам-то невдомёк, а сверху-то кап-кап. Пошли, глянули…

— Тащите. Там вон, где Бабий торжок, в рядок складывают.

Только вошёл — крик. Какой-то поп у Антония пытается чашку большую отобрать. Поп здоровый, толстый, Владимирский. А Антоний хоть и старенький, а цепкий: уцепился за чашкину ножку и на ней болтается. Но не отдаёт.

— Охрим, убери дурня с храма.

Охрим приблизился. Огляделся. Приложился. Владимирскому по почкам. Тот продышался и с колен в крик:

— Да я…! Самому…! Вас всех… так, и так, и эдак…

Подошли двое моих мечников, посмотрели. Сделали дурню «коробочку» щитами по ушам. Вынесли болезного на белый свет.

Нормалёк — уменьшаю мировую энтропию. Пока только в Десятинной. Но, факеншит, что со «Святой Русью» делать? Вот так, с парой мечников, по стране ходить и со всех встречных ушей пыль стряхивать?

Антоний отдышался, прислуге навставлял, присел ко мне на лавочку под аркой, в затишке. Начали прикидывать порядок мероприятия.

— Пантелеймошка, пиши. Действие первое: в храм собираются епископы в полной парадной форме. С регалиями, с архи- и не очень мадритами.

Тут у меня сразу вопрос:

— Антоний, Поликарпа, игумена Печерского, выпускать? Он нынче в Порубе сидит.

Этот Поликарп — первый, в русских документах упомянутый лет через пять, архимандрит.

— Не-не-не! Христом Богом! Не надо его! Буянить будет, сквернословить, за бороды хватать, одежды рвать…

Значит, архи- не будет. Одни простые мандриты. Как-то… целостность картины нарушается. А где я их возьму?! — Не завелись ещё такие на «Святой Руси».

— Ладно. Ты — старший по команде. Как учитель твой Онуфрий четверть века назад. О! Началось.

Оперативно гонцы отработали: архипастыри явились по вызову и уже кучкуются помаленьку у входа в ожидании «третьего звонка». Буфет? — Нет. Ни — буфета, ни — гардероба. Ну, тогда и отопления не надо.

Княжий сеунчей докладывает:

— К Поросьскому и Белгородскому послали. Но они, ежели приедут, то только завтра к ночи.

— Ну и фиг с ними.

— И Смоленского Михаила нет.

— Ну и фиг с ним ещё раз. Глянь! Инсигнии подвезли! Заноси-раскладывай. Как некуда?! Тащите стол! Откуда-откуда… из любого дворца! И скатёрку побогаче! Бегом!

Притащили, поставили, накрыли. Под пристальными взглядами архиереев и шушуканьем певчих и служек разложили весь венчальный гарнитур: венец, бармы, цепь «аравийского золота» с частицей «креста животворящего», «крабицу сердоликову из нее же Август кесарь веселящийся». Чего-то не хватает…

— А где крест?

— Который? Животворящий — вот.

— Главный. Княгини Ольги.

Сгоняли в Михайловский Златоверхий, набили там кому-то морду, притащили самую первую святыню христианскую «Святой Руси»: крест дубовый, осмиконечный.

В «грядущей» — вариативно, а вот в той же «мгле», но «прошедшей» — однозначно.

«С чего начинается Родина?» — теперь знаю. Русская православная родина начинается с греческого дубового полена. Фигурно вырезанного.

Блок прав: «Нам внятно всё. И острый…, и сумрачный…».

Или вот такой: резной «в своей дубовой кирпичности».

Ольга крестилась в Царьграде, где и получила в дар эту деревяшку. Другие деятели золотые кресты получали, самоцветами изукрашенные, а ей — полено. То-то она позже императора крыла… нелицеприятно, грозилось басилевса в Почайне выдерживать, как она его в Суде дожидалась, в Рим послов посылала.

Прошло двести лет. И где те блестяшки? Не то драгоценно, что злато-серебро, изумруды-яхонты, а то, что это «полено» — «заря перед рассветом» возле сердца своего носила.

Ещё одного символа нет. Но забрать его у Андрея — как у голодной собаки кость отобрать. Меч Святого Бориса. Сам принесёт.

В 13–14 веках в передаваемых по наследству реликвиях московских князей проскакивает «сабля золотая». Тоже из коронационных атрибутов. Позднее оружие из ритуалов венчания на царство в России исчезает. Не потому ли В.И.Ленин велел убрать меч из эскиза герба первого пролетарского государства?

— Иване, а что петь будем?

М-мать! «Катюшу»!

— Антоний, первенствующий епископ — ты. Тебе и решать. По сценарию… э… виноват — по чинопоследованию сперва молебен «во здравие» м-м-м… претендента. И о процветании «Святой Руси». Потом — служба часов. Вели начинать. Как некому?! Парни! Пономаря с Феодорова монастыря — сюда. В облачении. По лицу не бейте. Дальше… Во время чтения часов приносят в храм Царские регалии. У нас — уже? — Поторопились. Ничего, вынесем и снова занесём. Епископы в полном облачении встречают регалии каждением и окроплением, и остаются при входе в храм для встречи м-м-м… кандидата в г. В смысле: в государи. Антоний, глянь профессионально: они в полной парадке? — Так пусть сбегают переоденутся! Быстро! А ты?

— Ты ж видишь!

— Вижу. Сыскивать… некогда. Итого: считаем полным парадным облачением старшего епископа по Руси в условиях бармо-возложения — чёрную рясу с простым серебряным крестом на шее… и митрополичьим посохом в руках.

— Нет! Так нельзя! Над нами смеяться будут!

— Или плакать. От умиления. Иисус золотого шитья не носил. А посох… Антоний, скажи честно: кому более достойному можно отдать оный символ власти ныне умершего друга твоего, предстоятеля церкви русской, в сей наиважнейший момент возложения барм и венчания на царство первого на Святой Руси Государя? — То-то. Пошли дальше. При вступлении в собор соискателя ты один приветствуешь его и даёшь целовать Крест. Наверно — Ольгин. После окропляешь Святою водою. Вода есть? — Факеншит! Так освяти! Андрей входит в храм в предшествии Епископов, делает земной поклон пред Царскими вратами, прикладываются к местным иконам и садится на приготовленный Трон (седалище) посреди церкви, Епископы становятся по обеим сторонам от Трона к Царским вратам. Седалище? — Ага, вижу. Нет, не пойдёт. Спиной к зрителям — нельзя, спиной к Царским вратам — нельзя. Унесите-ка его влево… дальше, к стенке… вполоборота… в другую сторону. Годится. Под правую руку — Варвара, под левую — приятель наш, Климент Святой.

— Нельзя! На Трон только после возложения венца!

— Антоний! Ты же пожилой человек. Я вот о твоём здоровье думаю: как ты всё это выдержишь. Андрею ещё хуже: он два дня в седле, не спав, не отдыхав. А у него спина больная. Я бы и тебя посадил. Да некуда. Кстати: ни раздеваний, ни переодеваний ни тебе, ни ему не надо. Сквозняки тут, не дай бог застудитесь. Дальше: во время входа поётся псалом: «…милость и суд воспою Тебе, Господи…». Как князь усядется — пускаем Мачечича. Прямо по осевой к Царским вратам. Не доходя до стола с цацками… виноват — с инсигниями, ты его перехватываешь. Он говорит тебе типа… я — не я, и шапка — не моя. В смысле: своей волей отстраняю, вручаю и уповаю. Мда… В руки ничего не давать — может не сдержаться. «Вручаю»… э… не Андрею, а Господу и Богородице. Посредством тебя. Текст ему… сейчас придумаю. Потом подредактируешь. Ты благословляешь и отпускаешь взад. Типа: налево кругом, в строй шагом арш. Ну, где князья толпиться будут. Первенствующий епископ, в смысле: ты, всходишь на амвон и спрашиваешь у князя о его вероисповедании. Тот в ответ читает вслух Символ Веры.

— Сидя?

— Да хоть по переписке! Басилевсы расписку патриархам дают. Не жмись Антоний! Импровизируй! «Умный не скажет, дурак не поймёт» — наша народная мудрость. Один чёрт, никто лучше тебя ритуала не знает. Ой. Чёрта в храме помянул. Тьфу-тьфу-тьфу. Дальше: после всенародного исповедания Веры трижды вопрошаешь: согласен ли он сесть? В смысле: на престол предков своих. Великим Князем и Государем всея Руси?

— Он отвечает сидя?

— Да что ты привязался?! Как спину ему скрючит, так и ответит. После троекратного «да» читаешь молитву: «Царю царствующих и Господи господствующих, иже чрез пророка Твоего Самуила, раба Твоего Давида, поставив царя и главу народа Твоего, сам, Господи, Царю Святый, ниспошли силу Твою от святаго жилища Твоего чрез руки мои, грешника, и поставь раба Твоего Андрея, царя нашего и главу верного народа Твоего, воздвигни во дни его справедливость и множество мира, покори под нозе его все варварские языки, хотящие войн, да и мы, тихое и беспечальное житие проводя, прославим великолепное имя Твое молитвами и заступлением пречистыя Твоея Матери, святаго и славнаго пророка Самуила и святаго и славнаго богоотца и пророка Давида, святых и боговенчанных великих царей и равноапостольных Константина и Елены и всех Твоих святых. Яко Твое есть царство и сила и слава Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков, аминь».

Что за компания?! Одни евреи с греками! Нет, чтобы какого-нибудь «Дубослава» с «Щепомиром» вспомянуть.

Хотя закономерно: русские в христианство «пришли на готовенькое». Заимствовали ритуалы мирового уровня, а не своё доморощенное лепили.

Следую предкам, заимствую. Здесь — из флорентийского чина коронации Мануила II по Игнатию Смоленскому. Обгоняем греков на пару-тройку столетий. Но — без «миром нарда помазанья».

— Государем — прежде не называли, царей — на Руси нет, «всея Руси» — не было.

— Теперь будет. Трижды спросишь. И чтобы чётко прозвучало: «государь» и «всея Руси».

— Такого не бывало!

— «Всея Руси»? Посмотри на печать покойного митрополита Константина. Он — первый «всея». Так и память об убиенном друге твоём в веках сохранится.

Антоний тяжко вздохнул.

Непосредственная причина смерти митрополита Константина — две половецких стрелы, пробивших бедняге лёгкие. Не я.

Причина стрел — нападение толпы киевлян, подстрекаемых духовенством во главе с митрополитом, на мой отряд. Не я.

Причина нападения толпы — захват города армией коалиции князей. Не я.

Причина коалиции — «хищник киевский». Не я.

Мда… «но осадочек остался».

— После третьего «да» — благословляешь. На княжение и… государствление? — слова такого нет. Как Рюрика: володеть и княжить? На володение. Тут петь «Царю небесный…», произнести великую ектинию, с присоединением прошений о благословенном Царствовании; спеть: «Бог господь…» и тропарь: «Спаси, Господи люди Твоя…», читать паремия, Апостолов и Евангелие.

— А что конкретно?

— Паремия (Ис. 49, 13–19) — о покрове Божием над Царем; Апостол (Рим.13,1–7) — о повиновении Царям; Евангелие (Матф.22,15–23) — о подати Кесарю.

Антоний шевелит губами — запоминает. Как прилежный первоклашка. Ничего, епископ, прорвёмся. Для тебя эта коронация тоже первая. И, дай бог, последняя. В смысле: Боголюбскому — многие лета.

— Как про подати спели — пошло одевание. Епископы берут со стола причиндалы, благословляют их, окропляют и отдают тебе. Ты показываешь публике, передаёшь Андрею. Крест на цепочке, бармы…

— Ожерелье он сам не возложит. Тяжело. Да и застёжка там… Прошлый раз, как на Жиздора возлагали, помогать пришлось. А после, как он снимал, разозлился с чего-то и крючок вовсе сломал.

— Факеншит! Не ругавшись… За полтора года не удосужились починить?! Бардак системный! Пантелейка, у тебя проволочки не найдётся?

С тех пор, как я запустил в народ «кафтанЫ с карманАми», карманы у мальчишек всегда полны всяких… сокровищ. Нашлись и проволоки, аж три. Откуда? — Я в полном недоумении. Проволоку здесь, кроме как в скани, нигде постоянно не используют. А уж стальную…

— Подносишь князю бармы, он их на себя напяливает… э… возлагает. Ты поправляешь и вот так, крючёчечками, зацепляешь. На, спрячь в рукав. При каждом облачении произносишь: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа» и осеняешь князя поверх главы Крестным знамением. После барм гонишь текст: «Господь одел Его силою с высоты, наложил на главу Его венец от камене честнаго, даровал Ему долготу дней, дал в десницу Его скипетр спасения, посадил Его на Престоле правды, сохранил Его под Своим покровом и укрепил Его Царство». Не забудешь? Пантелейка, записал? Потом… Подносишь на подушке шапку. Ту самую, которая «Мономахова», которая не шапка, а венец. Он возлагает на Свою главу, причём ты повторяешь: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь».

Деталь русского обряда: корону одевает сам государь, а не иерарх. Похоже на коронацию Наполеона I.

— Как он шапку надел — объясняешь. Для тупых, наверное: «Видимое сие и вещественное главы Твоея украшение явный образ есть, яко Тебе, Главу Всея Русского Престола, венчает видимо Царь славы Христос…».

Здесь надо забабахать вставочку. В Московском обряде такого не было, но тут времена и ситуация другие.

— Берёшь на подушку меч Бориса и крест Ольги и подносишь Андрею. Он встаёт и, возложив руки на реликвии, клянётся служить всей земле Русской. Обещает быть за всё хорошее против всего плохого. Блюсть и споспешествовать. Текст он знает: во Владимире в Успенском клялся. Там, кстати, уже было «Великий Князь Всея Руси». Лишь бы он «Государя» добавить не забыл.

— Э… присягает.

— Да, виноват, ошибся.

В русском обряде не используют слово «клятва». Ибо сказано у Иисуса: «не клянитесь». Говорят: присяга.

Первая присяга в создаваемом, буквально на коленке моего вестового, ритуале об-брамления. Такого нет ни в Византии, ни в Европах, ни в Московскую или Императорскую эпоху. Сюзерен ничего не обещает «земству». Но в «Святой Руси» есть «изменниче земли», есть соответственно, и присяга ей. Её надо притащить. Ой, виноват: «принести».

И хорошо бы, чтобы два этих замученных пожилых человека не завалились в процессе.

Коллеги, вам группы туристов-пенсионеров по Великой Китайской Стене водить не приходилось? Когда вся толпа, увидев транспарант с цитатой из Мао: «Кто осилил — молодец!», кидается на длинную, крутую, с высоченными, местами стёртыми, ступеньками, лестницу доказывать своё молодечество. А в Милане на Дуомо лазили? Я понимаю, что там лифт есть, но по лестнице же интереснее! А потом ловить замученных подъёмом людей на скользком, жирном на ощупь, чуть сбрызнутом дождиком, мраморе плит крыши?

— Потом Государь берет с подушки, поднесённой тобой, в правую руку меч св. Бориса, в левую — крест св. Ольги. А ты каждый раз повторяешь: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». И вновь разъясняешь для затупленных: «Богом венчанный, Богом дарованный и Богом приукрашенный, Благочестивый, Благочестивейший Самодержавнейший Великий Князь и Государь Всея Руси! Приими крест и меч, еже есть видимый образ данного Тебе от Всевышняго над людьми Своими Самодержавия к управлению их и к устроению всякого желаемого им благополучия».

Бедный Антоний. Я-то гоню чин коронации русских императоров по памяти с вариациями. А ему это всё исполнять. Память у церковников хорошая: склеротики в этом бизнесе не выживают. Но многовато получается. То-то он так жадно поглядывает на скоропись Пантелея: надеется урвать себе.

Что радует: Великой Княгини и Государыни в Киеве не наблюдается. А вопрос с наследником… Об это мы ещё больно биться будем, но пока соответствующие части в ритуале пропускаем.

— Засим диакон… у тебя в хозяйстве звероподобно рыкающий диакон найдётся? — Хорошо. Провозглашает многолетие Государю. Государь становится на колени и вслух произносит молитву, в которой просит Господа: «Настави Мя в деле, на неже (на которое) послал Мя еси, вразуми и управи Мя в великом служении сем…». Мда… Боюсь, что Андрея с колен поднимать придётся. «Тяжела ты, шапка Мономаха». И прочие висюльки и накладки. Подбери пару гридней поблагообразнее. Чтобы рядом стояли. В кольчугах под облачениями.

— В церкви диаконы служат!

— Церковную службу — диаконы. Воинскую — воины. Да и не кинутся попы грудью на ножи Государя закрывать.

— Ожидаешь… воровства? Душегубства прямо во храме божьем, во время молитвы?!

— Допускаю такую возможность. Так-то, господин главный епископ.

Антоний смотрит одурело. Да, русских князей пока в церквях не режут. В отличии как эмиров с халифами в мечетях. Но Андрей войдёт сюда князем, а станет Государем. Новая сущность. Можно такого у амвона подколоть? Ножиком? — Тут как с жизнью на Марсе: «науке пока неизвестно». И я, своим «злокозненным умишком», прозреваю здесь ненулевую вероятность: законам того самого Исаака не противоречит. Так что, надобны оснащённые и обученные бодигардеры.

Если бы люди, которые закрывали покойного митрополита Константина от стрел половецких, были бы в кольчугах, то «объект», да и они сами, остались бы живы.

Учитываю опыт противника.

Глава 568

— Читаешь молитву, с коленопреклонением всех присутствующих и пением песни: «Тебе Бога хвалим». Отмолебствовали и он снова садится на это… чудище дубовое. В смысле: трон государев. Тут все, под твоё дирижирование, хором орут «свят». Троекратно. Раздельно. С перекатами…? — Не, не срепетировано. Затем… поучение государю. Блин. Андрею только поучений не хватает! Выпускаем Кирилла Туровского. Если успею поймать и уболтать.

Антоний кривится. Кирилл — «златоуст». В смысле: пока не заткнёшь — будет «златоустить». Есть упоминания (в РИ) поучений, с которыми Кирилл обращался к Боголюбскому. Предполагают, что это были вариации обвинительной речи Кирилла против Бешеного Феди на соборе в Киеве в августе 1168 г. Как отнёсся Боголюбский к поучениям какого-то мальчишки-епископа (Кириллу — сорок, Андрею — шестьдесят) из захолустного городка с другого края «Святой Руси», ставленника враждебной ветви рюриковичей — летописцы не сообщают.

— Долго будет? — Установим регламент.

Антоний снова вылупляется: слово неизвестное. Regle («правило») — слишком далеко.

— Свечка мерная есть? Поставишь и, как половина прогорит — прогонишь. Мда… лучше — треть.

Как бы они не сцепились. Архипастыри, итить их рукоположить.

Я, конечно, больше о сваре между князьями переживаю, но если епископы начнут прямо на коронации друг друга створками Царских ворот по лицу хлопать… тогда гридни точно железки повытягают.

— После Кирила… князья русские поштучно присягают Государю. Встав на одно колено, возложив руки на меч и крест на коленях государя. Порядок — по старшинству по лествице. Нет. Сперва — андреевич, потом юрьевичи, остальные мономашичи, прочие рюриковичи.

— Э… а вот Матас и Живчик… кого первым?

Оба эти князя — не Мономашичи.

Мономах «сел на стол» не «в очередь», а по призыву киевлян, что сбило «лествицу». Потом Изя Блескучий бил дядю своего Долгорукого. Бил-бил, но «лествицу» не осилил и призвал другого дядю — Вячко. Потом и вовсе «не в масть» сел Жиздор. А между мономашичами влезали разные «гориславичи»…

Систему старшинства надо приводить к однозначности. Так, чтобы князья не думали о себе розно, чтобы не вцеплялись друг другу в горло из-за места в церемонии или в застолье, сводя, из-за собственных понятий об «ущемления чести», на убой гридней и разоряя селения русские.

Хорошо, что хоть из полоцких «рогволдов» никого нет: их родоначальник — старший сын Крестителя.

— А Ярослава? Братца Жиздора полонённого? Он теперь среди Волынских князей старший?

А хрен его знает! Может — он, может — старший сын Жиздора. Который от полюбовницы невенчанной. Или Подкидыш? Который вообще «подкидыш», но это тайна?

— Нет. Позже, по усмотрению Государя… посмотрим.

Как здесь всё запущено… Должен же быть чёткий порядок замещения, «в затылок», вплоть до министра сельского хозяйства, как у американцев. А тут… существуют разные мнения. Княжеский плюрализм, итить его либерастически.

— Сгоняй служку к княжьему бирючу. Ему выкликать, ему и голову на плаху нести. Ежели что. Присяга князей… тоже Владимирская. С «почитать в отца место». Потом литургия и… присяга епископов.

Факеншит! Думал — не получится.

У Антония, как часто бывает у пожилых людей, набрякшие, полу-опущенные веки. «В распах» не открываются. Но вот же — может! Нормальный, привычный уже мне на «Святой Руси» вид «рублёвых юбилейных» гляделок. Достал-таки дедушку. Можно, пожалуй, и иридодиагностикой заняться.

Антоний снова, в который уж раз за несколько часов нашего личного знакомства, изумлённо вскидывает на меня глаза, отрицательно трясёт головой, не находя слов.

Нашёл. Молодец. Кратко, ёмко:

— Нет!

— Да, Антоний. Пастырь отвечает перед Богом, паствой, Государем.

— Нет! Они не пойдут!

«Они» — имеют корпоративный интерес. Общий. Но «они» — «я, ты, он, она».

Виноват: «оны» — нет. Бабы ни архи-, ни просто иереями не бывают. Таково правило. Есть подтверждающее его исключение: Евфросиния Полоцкая. Она, конечно, не иерей. Но если рявкнет — вся епархия на уши встанет. В удобную для конкретной бабушки позу. Уникальное свойство уникальной личности.

Так они все такие! В смысле: уникальные. Каждый. Каждый имеет личные интересы. Или — «личные представления о корпоративных интересах». В смысле: о благе божеском. Онуфрий и пять других епископов провели интронизацию Смолятича, следуя «своим представлениям» о благе «корпорации». Константина II отзовут с Руси (в РИ), за несовпадение его «личных представлений» с «линией партии». Поскольку «линия» несколько… вильнула.

Короче: есть «вообще», «они», как вопит Антоний, а есть конкретика, детали, личности. Что даёт люфт. Не «простор для манёвра», а «щель». Для достижения. Вот туда и лезем.

— Они — кто? Они — епископы? Ты. Ты присягнёшь? Да? Нет?

Я напористо тычу в него пальцем. Антоний, бледный, вцепившийся в наперсный крест, повторяет:

— Господи Боже… всеведающий, всемилостивейший… научи и просвети…

— Извини, времени нет. Будет покой — будет время молитвы. Ныне — ответ дай.

Я смотрю в его замученные глаза, неотрывно, не отпуская, уперев указательный палец в его руку, которой он сжимает крест. Пару мгновений он молчит. Потом опускает взгляд, выдыхает:

— Д-да.

Церковные иерархи в эту эпоху не присягают светскому государю. Они — «отцы духовные». А «отцы» не клянутся в верности «детям». Германские епископы приносят присягу, но только по ограниченному списку своих светских обязанностей. Они — князья, но — церкви. Это одна из причин вековых боданий пап и императоров.

На Руси архиереи не клянутся. Но конкретный Антоний имеет личный опыт. Он, после смерти Свояка, навязал свою клятву черниговским боярам, которые этого не требовали: слово архипастыря — истина. Навязал, чтобы обмануть.

Важно, что у него «язык повернулся», «рука поднялась» принести клятву мирянам. «Перед лицом черниговского тысяцкого и других товарищей торжественно клянусь…». У Антония есть опыт — как это делать, что говорить, за что держаться.

Заставляя церковников принести присягу, я чуть-чуть опережаю время. Через два года следующий Константинопольский патриарх Михаил Анхиал установит обязательность принесения верноподданнической присяги для поставляемого в епископы. Требование Мануила Комнина: все духовные власти, наравне с гражданами, приносят присягу на верность императору. Это чрезвычайная мера охраны царствующей династии закончится с окончанием династии через тринадцать лет.

Кстати, присяга не сработала. Но винить иерархов в измене бессмысленно: в Константинополе всё станет настолько плохо, что не сработает даже присяга неподкупной, веками верной Варяжской гвардии.

До этого архиереи, при представлении государю, ограничивались особой молитвой о его многолетнем, благополучном, мирном внутри и победоносном во вне, царствовании и о сохранении царского престола в его роде до скончания веков.

Не было бы у нас разговора душевного, его катарсиса с рыданиями на моём плече, его «таксономии», приведшей к маркированию меня лейблом: «посланец божий во плоти», метанойи от надежды… И «да» этого — не было бы.

Не применение ОМП классовой борьбы или воинствующего атеизма, а точечное воздействие на психику. Вот этот «ключевой» человек (Антоний) в отношении вот такого человека (меня) поступает вот так. Следуя не «вообще», а нашим личным взаимоотношениям. Сложившимся в ходе вот таких экстремальных событий — штурма и разорения Киева.

Первенствующий согласен. После него…

— Ростовский своему князю присягнёт. Переяславский — последует за своим князем. И за тобой, как он сделал на Соборе. Смоленский… он — один. Уже не важно. Да и не будут ни Михаил-епископ, ни Благочестник в лоб упираться — побоятся в одиночестве остаться.

— В одиночестве? А если Благочестник своих поднимет?! Ростиславичей всех соберёт? Полоцких? Если они все — против будут?!

Антоний смотрел на меня в крайней тревоге. Кажется, те расклады, та близость новой, куда более кровавой усобицы, которая мучила меня последние дни, стала видна и ему.

— Они не — «будут», они — «уже». По факту своего рождения. По деду своему Мстиславу Великому.

Забавно. Великий никогда не воевал с Долгоруким. Но все сыновья и внуки Великого враждуют с Долгоруким и его потомством. Наследственно. Десятилетия усобицы, напоенной кровью тысяч погибших. Надо быть очень жадным, беспринципным, гонимым, как Мачечич, или очень умным, уверенным в себе, как Ростик, чтобы выскочить из разделения «свой-чужой». Разделения, задаваемого от рождения.

Аристократ лишён свободы выбора. Но не ума же!

— Они против. Душой и телом. Но не мечами и языками. Им придётся принести присягу.

Антоний, как заведённый, отрицательно мотает головой.

— Антоний, ну прикинь же! Предлагают присягу и они соглашаются — мир. Предлагают — они отказываются — резня. Не предлагают — опять резня. Посчитай исходы. Я за мир.

Присяга, ритуал, слова, вера в них, вера в посмертное наказание клятвопреступников… Ресурс. Наряду с рядом других вер: в право именно рюриковичей управлять этой страной, в наследственное право феодала бить простолюдинов по головам… Понятия, представления, «честь»… которые увеличивают или уменьшают боеспособность и численность конкретных отрядов.

Боголюбский — призванный и признанный глава «Святой Руси». Сами же просили! А теперь скисли, окрысячились, ссучились? И не стыдно? Бесчестия своего?

Сила слова, сила права, сила чести. Этот ресурс — на нашей стороне.

Увы, надежда на разумность, вменяемость русских князей — не подразумевается. «Оне — не схотят!». И — всё. Конец.

Э-эх, ребята, не учили вы диалектику, не знаете про спираль. Не противозачаточную, конечно, а — развития. Хотя и про ту — тоже не знаете. Надо просто отставить Соломона с его кольцом — «нет ничего нового», отказаться от христианства с его линейностью — «Грядёт Страшный Суд! Всем — …здец, а праведникам — райские кущи!».

Попробуйте математику: «Ещё раз. И — лучше».

Пришлось улыбнуться успокаивающе, подмигнуть и сформулировать:

— Если «не» — быть резне.

Какая глубокая рифма! Прямо — квинтэссенция!

Я чуть отодвинулся от него, откинулся на стену аркады, в которой мы сидели, попутно решая спешные вопросы бегающих туда-сюда слуг.

— Оглядись, Антоний. Красивое место. Древнее. Доброе. Намоленное. Если они скажут «нет», то здесь, по полам, под которыми Креститель с женой лежат, мертвяки сплошняком лягут. Кровища, с мозгами пополам, по сапог встанет. Оглянись — кровью и хоры забрызгают, один купол чистым останется… да и то — есть умельцы…

Обострение в воображении. Виртуальное развитие конфликта «до упора».

Типа: «Если меня не повысят, то я кину на стол заявление об уходе. Вот!». Представил? Последствия понял? Готов идти до конца?

Не единожды в те дни я «шёл на обострение». Будучи готов убивать и быть убиваемым. Сходно, кажется, с тараном самолётов «лоб в лоб». Убивал. Не часто. Большинство собеседников «отворачивало». От «психа лысого».

Не со всеми это возможно. Поставить Боголюбского, например, перед подобным выбором — нарваться обязательно. Это плохо: государь должен думать, уворачиваться. Но для Андрея угроза смерти — как труба строевая. В атаку, без вариантов.

Да и другие не трусливы были, но слава моя… Отрубленная голова Жиздора, взятые изнутри Лядские ворота, побитый перед Софией городовой киевский полк… Удачливость. Ежели удача у супротивника, то, каким бы ты храбрецом не был, а будешь бит. Подведённые к краю, за которым уже только бой, сеча, мои собеседники часто отворачивали, отступали. Опасаясь не меня, не клинков в руках моих, а себя, своих страхов. «Щастит ему Богородица. Ну его нахрен».

Картина заваленного битым воинством, но не поля на Каяле в эпосе, а древнейшего храма «Святой Руси» в реале, представлялась мне живо. Кажется, и Антоний не страдал бедностью воображения. Обвёл взглядом притворы и приделы, окинул хоры и купол. Передёрнул плечами и, повернувшись ко мне, произнёс очень похоже на Боголюбского:

— Быть по сему.

И тут же отыграл назад:

— Постой. А остальные епископы?

— Каневский и Белгородский сегодня не поспеют. Туровский… Или он присягнёт, или его не будет. Тогда Государя тебе поучать. Может, оно и к лучшему — на свечке сэкономим. Дальше по сценарию… опять молебен. И следующая присяга.

— Господи! Какая уже?!

— Первая: Государя — земле, вторая: князей — государю, третья — епископов. Четвёртая — земская. Повтор присяги выборных от городов русских в Успенском соборе во Владимире-на-Клязьме. Принять власть государя «на всей воле его». Мда… Плохо. Из двух сотен вятших, присягавших во Владимире от полусотни городов русских, здесь, в Киеве, едва ли половина. Их ещё найти надо. Потолкую с Вратибором, может, он чего подскажет.

— Ты… Ты понимаешь, что будет?! Это же… это запалить Русь со всех концов! Представь: тысяцкий Смоленский присягает государю, что Смоленск будет «на всей воле его». А Смоленский князь?! Его куда?!

— Туда. Куда Государь пошлёт. Как император Мануил поступает со своими провинциальными губернаторами?

— Но… но здесь же Русь! Не Византия!

— Типа: рылом не вышли? А не в этом ли и состоит дело правителя? Сделать свою страну лучшей. Или хоть — близко к наилучшей. Кто у нас ныне славнее Второго Рима? Кого за образец брать?

Факеншит! Как-то вы, молодые, всё это… просто-линейно представляете. Голову срубил, ворота открыл, царя поставил… Чему вас только в школе учат? Боятся, что мозги напряжёте?

Запомни, девочка: почти ничего, из того, что блазнилось мне во Всеволжске — не было сделано. Что-то я сам… отложил, понимая невозможность провести изменения «здесь и сейчас», кое-что притормозил Боголюбский.

Законы, слова… Должны быть люди. Живые люди, которые твой закон понимают, принимают и исполняют. Которые ежедневно надзирают за исполнением закона. В «Святой Руси» таких называют тиунами, ярыжками, бирючами, мечниками, мятельщиками… Позднее — чиновниками, бюрократами.

Закон должен быть обеспечен ресурсами. Людскими, силовыми, материальными… Иначе — чисто «кукареку», воздуха сотрясение. Ну, издали закон: «Всем по утрам и вечерам чистить зубы». В «Русскую Правду» записали. И что с того? Щёток-то зубных всё равно нет. Человек и рад бы закон исполнить, а не может. Невольный преступник. Дальше — вымогательство, коррупция. «Суд неправый».

Другое дело, что всякое в собрании сказанное слово, тут же передавалось. Повторялось на торгах, расходилось кругами по «Святой Руси». Перевиралось, переиначивалось так, как людям слышать хочется. И, воротясь ко мне, позволяло понять — а чего ж люди русские хотят?

Прямо скажу: я Руси не знал. Да и откуда? Много ли поймёшь, гуляючи по Киевскому боярскому подворью в мешке на голове, или бегая боярским ублюдком по ельникам на Угре?

И Русь меня не знала. А незнаемое — опасно, враждебно.

Когда же пошёл пересказ, слухи разные, что есть, де, мужик лысый, «Зверь Лютый». Который — «за». За добрых князей, за славных бояр, за простой народ, за веру православную… За «Святую Русь». Не все понимали, что если «за» кого-то, то кому-то «против».

Люди надеются на лучшее. То, что моё «лучшее» и их — две большие разницы, сразу не понять. А про то, что за всё в жизни приходится платить — забывают.

Так и с «земской присягой»:

— Ура! Воля! Как Новгород! Мы теперь только Государю челом бьём!

Но реально «взять под себя» все две сотни городов русских Государь не мог. Нечем.

«— Я имею право?

— Да, имеете.

— Значит, я могу?

— Нет, не можете».

«Право» — было объявлено. Оставалось «смочь». Создать «правоприменительную практику».

Это стало «предметом торга», «пространством взаимодействия», «потихоньку-полегоньку». Но получилось довольно быстро, с несколько неожиданными… элементами. О чём позже скажу.

Византийцы себя Византией не называют. Они — ромеи, Византия — Римская империя.

«Если на клетке слона прочтёшь надпись: буйвол, — не верь глазам своим» — мудрость от Козьмы Пруткова из Пробирной палатки.

Какой в Пробирной палатке зоопарк? Сколько и каких слонов они в своих пробирках держат? — Не знаю.

Нынешний «буйвол» на «слона» не тянет — только за заморенную клячу. Но «мемориальная табличка» сверкает. Позже эту идею: мы наследники Рима — будут использовать Османы. Название «Константинополь» сохранится до 30-х годов 20 в. Параллельно появится и Третий Рим. И все трое «римо-потомков» будут долго враждовать.

Антоний, в который уже раз за этот день, потрясенно смотрел на меня. Феодал никогда не отдаст свой феод! Это же все знают!

«Это Россия — страна неограниченных возможностей и невозможных ограничений» — мудрость от Жванецкого вполне актуальна и в Домонгольскую эпоху.

Законы того самого Исаака здесь действуют, а вот капитулярии Карла Великого — нет. Феоды (условные владения) не превращаются в аллоды (владение наследственное, безусловное). Тема была, есть и ещё долго будет «горячей» по всему феодальному миру. Поскольку затрагивает основы мироустройства. В смысле: феодализма.

Хорошо видна разница между Европой и Россией.

В Европе сын, а за неимением такового внук (прямые наследники по мужской линии, майорат) — естественные преемники, которые принимают на себя обязанности отца или деда. Родные и двоюродные братья отца служат где-то в других местах другим сеньорам.

Право наследования родственниками по боковой линии означает, что пожалование превратилось в аллод. Сопротивление этому было очень активным. В 1196 году император Генрих VI, добиваясь от знати согласия на наследование королевской короны, обещает в качестве благодарности признать наследственные права родственников по боковой линии. Закон этот так и не был принят.

В Германии всё Средневековье, если не было особого на то разрешения, или в первоначальном договоре не было специально оговоренного условия, или не существовало установившегося обычая, который, например, определял в XIII веке наследование феодов, принадлежащих министериалам, сеньоры передавали свои владения только по прямой линии.

В других местах феод мог перемещаться по всем линиям родства среди потомства того предка, который первым получил его во владение. Но не мог уходить за пределы этих родственных связей. Таково, например, лангобардское право.

В России ситуация обратная. Владение передаётся по боковым линиям: от брата к брату. Или дробится. Не становясь аллодом.

Попытка Петра Великого ввести в России майорат провалилась, будучи полностью отвергнута дворянством. Россия (как и Польша) упорно следует не феодальному (майорат или лествица), а семейному праву: поделить на всех. Уделы, вотчины дробятся, феодалы нищают, окрестьяниваются. В русском дворянском ополчении в 16–17 в. есть уже не только «худоконные», но и вовсе «пешие» помещики. Реформы Петра, переход к регулярной армии, когда дворяне были освобождены от необходимости являться на службу на своём коне со своим оружием — были огромным облегчением.

Вассал — служит. И для обеспечения своей службы получает владение. Связка «служба-имение» разорвана только 18 февраля 1762 года «Указом о вольности дворянства».

Пётр III позволил дворянам по желанию выходить в отставку и беспрепятственно выезжать за границу. Правда, во время войны правительство имело право потребовать явиться на службу под страхом конфискации землевладения.

Даже в 18 в. «право собственности» даже правящего сословия, слабее «обязанности службы». Прежде волны конфискаций за «неслужение», за «бысть в нетях» регулярно прокатывались по Руси. Это поражало европейцев в России в 17 в.:

— Дикость! Варвары! Запуганные люди в царстве беззакония. Даже аристократы — бесправные рабы!

Когда дезертиров расстреливают — это разгул бесправия и торжество беззакония?

«Священное право собственности» не священно в условиях мобилизации. На Руси этот режим, единственный способ обеспечить выживание народа, тянется тысячелетие.

А он точно «единственный»? Цепь «славных побед русского оружия», приведя к устранению постоянной опасности геноцида, к «миру и в человецах благорастворению», приведёт и к «священному праву собственности», к превращению народа русского в скопище мелочных торгашей и жадюг, трудяг и аккуратистов, к аналогу европейских бюргеров? Или к «торгующему олигархату», как в Господине Великом Новгороде?

«Священность» собственности — вопрос пока философический. Великой Хартии Вольностей с её «ни какой-либо чиновник не должен брать ни у кого хлеб или другое имущество иначе, как немедленно же уплатив за него…» — ещё нет.

«Собственности» постоянно «берутся». Государством у человека, человеком у государства.

В Германии в этом веке графы-губернаторы, назначаемые императором правители провинций, превращаятся в графов-владетелей, передающих «прихватизированные» земли и города по наследству.

На «Святой Руси», с её архаическим пониманием государства как родового владения Рюриковичей, подзадержался принцип «почитать в отца место». Великий Князь может дать своему «детю» тот удел, который считает нужным. Может перевести на другой удел. «Дети же!». Они и сами «скачут по столам» в порядке наследования.

— Такое… война.

— Усобицы боишься? А что ж ты не воспрепятствовал вокняжению Жиздора в Киеве? Кабы вы, пастыри православные, не допустили призывания воровского — и нынешних забот не было. Не было бы нужды возвращаться к истокам и скрепам, вот к этому (я постучал каблуком по каменному полу), к устроению Владимирову. Креститель-то по своему разумению сынам уделы давал. А Святополк Окаянный воспротивился, Бориса и Глеба зарезал. И где тот Святополк? — Помер в пустом месте между Чехами и Ляхами.

Кто именно «уполовинил поголовье» сыновей Святого Владимира — вопрос, конечно, интересный. Здесь об этом помнят. Но я, «помахивая бритвой Оккама», не умножаю сущностей и следую официальной версии.

Антоний несогласно, кажется, даже не осознавая, тряс головой. Я счёл полезным успокоить:

— Если будет война… мы победим. Но лучше — сперва поразговариваем.

И, вспомнив старый анекдот, добавил:

— Кстати, Антоний, это ответ и на твой предыдущий вопрос.

Понятно, что старые еврейские анекдоты для средневекового православного епископа — далёкое неизвестное будущее. Поэтому пришлось уточнить:

— Насчёт раскола. Или договоримся, или… мы победим.

Ну что ты так недоверчиво смотришь? В моей уверенности сомневаешься? — Зря. Я, как человек с последующим восьми с лишним вековым опытом ответственно заявляю: победа будет за нами.

В смысле: победа будет в… как бы это помягче… сзади. Торчать. Как фея Домского собора у шарманщика.

За кое-какими «нами», которых здесь нет, определённого типа «победа», которую тут даже не вообразить, за цену, здесь непредставимую.

Две угрозы — раскол церковный и усобица княжеская — висели над нами неотрывно. А я — радовался. Экие мелочи! Не война религиозная, как будет в Европах в РИ в 17 в., не «убить или окрестить», как началось ныне с проповеди Неистового Бернарда, не война народная, как будет по всей Руси-России неоднократно и кроваво.

Клубок переплетённых между собой конфликтов. Уже политый кровью, «измазанный» спором «о посте», но ещё не перешедший в полное взаимное отрицание сторон, в войну «до последнего вздоха», «за священное право». Кого-то на что-то. Этих людей уже невозможно было примирить. Но ещё можно было «принудить к миру» Их мечи лязгали в ножнах, были готовы в любой миг взлететь и обрушиться на головы соседей. Оставалось сбивать с толку, «вешать лапшу», «отводить глаза».

Ситуация — время — решение. Я не давал им времени на принятие решений. И менял ситуацию. Проще: городил несуразицы стопочкой.

— Пошли дальше по программе. Государь поклоняется святым иконам, Спасу и Богородице, входит в пределы Св. Николая и св. Климента и поклоняется там. Припадает с молитвой к… здесь, где Креститель похоронен. Полы отмыть! Затоптали-заплевали! Выходит, поддерживаемый епископами под руки, прикрываемый гриднями-диаконами, из храма и поклоняется гробнице св. Ольги. На щит поднимать будем?

Традиция поднимать коронуемого на щит прекратилась в Византийской Империи лет шестьсот назад и возвратится через столетие, когда будут отвоёвывать Константинополь у латинян.

Антоний удивлён: прошлое уже забылось, будущее ещё не наступило. В настоящем нет патриархов, которые бы тащили императора, держа передний край щита.

Сходно с выносом гроба. Со стоящим (в прошлом) или сидящим (в будущем) покойником. Виноват: императором.

— Не будем. Тогда Государь топает пешочком в Феодоров монастырь, где преклоняет колена перед могилой предшественника своего, Великого Князя Ростика. Оттуда возвращается, уже верхом, в свой дворец.

Обозначить преемственность власти, уважение к родителю смоленских рюриковичей, «высочайшее прощение» участникам войн эпохи «топтания мамонтов» — необходимо. Десяток-другой хоругвей, из числа «вероятных противников» — долой.

— Деньги разбрасывать?

Разбрасывать гос. деньги — основное занятие всякого государя. Помётывать в народ — древняя царская традиция. Византийские кесари и русские цари регулярно этим забавлялись.

— Нет. У нас тут народ — гридни. Им векшицу бросить — обидеть. А гривной зашибить можно.

За время нашей сценарной деятельности в храме чуть прибрали. Антоний морщится, но на мой, крайне неискушённый взгляд — пристойно.

Обошли с ним церковь снаружи.

Где-то здесь (в РИ), в раскопках у Десятинной в начале ХХ века, будет обнаружена братская могила с «громадным количеством» людей всех возрастов, на костяках которых следы холодного оружия. «Над этой грудой скелетов лежал татарин, характерный монгольский череп которого был пробит страшным ударом боевого топора».

Понапристраивали тут всякого! Северного и южного фасада за прилепленными хибарами почти не видно. Послал своих пройтись. Не зря: вытащили несколько… странных персонажей. Двое буянить начали — прикололи. Чуть дальше, метрах в двадцати, на этой же площадке с дворцами, домик причта. Был. Сгорел. Между дымящих ещё брёвен мародёрничают какие-то… мародёры.

— Антоний, изменение. Государь выходит из храма и сразу в седло. В окружении слуг и охраны следует в монастырь. Оставшиеся разбредаются по своим подворьям.

— Его охрану? Поганых?!

— Нет. У него и нормальные есть, владимирские. Но пешком ночью пускать — опасно.

Глава 569

Насколько рискованно гулять по замирённому Киеву даже витязям-гридням, покажут (в РИ) похороны Добренького, князя Дорогобужского Владимира Андреевича.

В РИ Жиздор не угомонился.

Отношения между этими двумя «володеньками» давно уже крайне враждебны. В предыдущий раз, когда Мачечич пытался «погостить» в Дорогобуже, Добренький велел разбирать речные мосты на его пути.

В это раз мост не разбирали — зима, лёд, но ворота закрыли. Мачечичу пришлось, стоя внизу перед запертыми воротами, перед собравшейся на стене толпой, встать на колени и исполнить крестное целование о «ненанесении вреда».

За каждым князем — сотни его людей. Которые, следуя господину своему, стремятся верховодить среди новых его поданных. А в случае длительной кровавой вражды, как здесь, рады ещё и лично отомстить. За боевых друзей, погибших от рук бывших врагов, ставших ныне подчинёнными.

Мачечич в очередной раз (четвёртый?) изменил: перебежал к Жиздору, «обещал не искать удела» ни под Жиздором, ни под «братцем» или их сыновьями. Жиздор чудака, «известного вероломством», принял и поставил князем в неплохом городе.

Дальше Карамзин и С.Соловьёв дают примерно такую картинку.

Вдова, дочь одного из «11 князей» — Матаса, племянница Боголюбского, ограбленная «соратником» мужа, приходит в Вышгород и обращается к тоже «члену боевого братства одиннадцати», своему и покойного мужа родственнику, Давиду Попрыгунчику:

— Помоги исполнить последнюю волю покойного: похоронить у Св. Андрея в Янчином монастыре в Киеве.

Благое дело: помочь вдове, исполнить «последнюю волю», «родная кровь», «боевой товарищ», похоронить по-христиански… Отказать — «не по чести».

Попрыгунчик:

— Всегда «за»! Всей душой! Скорблю и соболезную! Но… не могу. Война, знаешь ли. Беда, усобица, весть пришла: Жиздор с войском подходит, половцев каких-то где-то видели… Пусть кто-нибудь из дружины покойного — покойника и отвезёт.

Типа: я так за тебя переживаю! В Киеве княжит Перепёлка, до Киева 11 вёрст, до противника — полтораста. Но… а вдруг тебя обидят?

Бояре Добренького ошарашенно возражают:

— Князь! Ты же сам ведаешь, что мы сделали киянам. Мы не можем ехать — нас убьют.

Во многих странах враждующие стороны останавливают вражду для проведения похорон павших. Но для русского народа отпевание — вовсе не причина для «водяного перемирия».

Отмечу.

1. Прошёл год после победы, после установления в городе новой, законной, всероссийской («11 князей») власти. Перепёлка — высшее должностное лицо. Но не сумел эту власть утвердить. Настолько, что при приближении Жиздора, бежит в свой Переяславль, опасаясь горожан. Лавочники, оказывается, «имеют значение».

2. Дорогобужская княжеская дружина, пусть малочисленная, но профессиональная, вооружённая, не рискует противостоять мирным горожанам, не защищаемым ни городовым полком, ни стенами крепостными. Ни блистающие брони с харалужными мечами и пожизненной выучкой, ни благочестивое занятие (похороны), не спасут от злобы «подлых» и «меньших».

Аргумент заботы о безопасности — вдовой не воспринимается. Попрыгунчик тут же выдаёт следующий:

— Воинов для защиты похоронной процессии не дам! Самому нужны. Война, враги, Вышгород скоро оборонять, возможные потери в личном составе…

Княгиня и этот аргумент отметает:

— Княже! Дай из людей своих. Коня вести, стяг нести.

Тут Попрыгунчик отбрасывает маску сочувствия, «хочу, но не могу», и демонстрирует прямое пренебрежение к недавнему «боевому брату»:

— Того стяг и честь с душой нешла. (Его стяг и почесть отошли вместе с душой)

У него уже не просят военный отряд для сопровождения — просто пару-тройку слуг. Знак: «ты — с нами». Но Попрыгунчик старается «сохранить возможность». Возможность предать «своих» и присягнуть возвращающемуся Жиздору.

Типа:

— Виноват, бес попутал. Но они такие… плохие. Я от них… ну, совсем. Даже и хоронить не помог.

Прямо такое не говорится. У нас «страна советов», а не «страна баранов». Он и даёт вдове «добрый совет»:

— А возьми попов борисоглебских.

Владыко Киприан, игумен Вышгородского Борисо-Глебского монастыря (по другой версии — Поликарп из Печерского) собирает попов и отвозит гроб в Янчин монастырь. Где Добренького закапывают. Как отмечает летописец: «при великой радости киевлян».

Здесь не только взаимоотношения между князьями русскими в духе: «сдох Аким ну хрен с ним». Хорошо видна ненависть «битых воров противу закона русского» к победителям. Не между северянами и южанами, не между киевлянами и суздальцами, волынцами и смоленцами, а между сторонниками «неотъемлемых прав: жизни, свободы, собственности», в форме «новогородских вольностей» боярского олигархата, с «указать князю порог» и «Сместным судом», и сторонниками «Закона Русского».

«Воры» — не раскаялись, «законники» — не доделали.

Не понимание ли неизбежности подобного — одна из причин упорного нежелания Боголюбского идти в Киев? — Не помогло, в РИ Попрыгунчик дотянулся и в Боголюбово.

Чисто к слову: в РИ Жиздор занимает Киев и подступает к Вышгороду. Измена у Попрыгунчика не складывается, «перебежать» не удаётся. Похоже, в цене не сошлись. Надо воевать.

У Попрыгунчика достаточно войск: своя дружина, отряды от братьев. И специфические, «на измену» повёрнутые, мозги. Он подкупает командира галицкого отряда в войске Жиздора боярина Константина. Тот делает фальшивую грамоту от имени своего князя Остомысла с приказом возвращаться в Галич и уходит.

Зараза обмана, лжи, измены продолжает распространятся. Захватывая всё новые земли и новых персонажей. Ещё через год галицкие бояре устроят заговор против своего князя, перебьют сто двадцать его людей и заставят «любоваться» публичным сожжением на площади матери двух его сыновей, любовницы Анастасии Чаровой.

Я представлял себе концентрацию злобы, которая бродила в этом городе. «Представлял» — по летописям, которые эти же люди и писали. Пост-знание. Не о событиях, а об их оценках участниками, характеризующих не факты, но самих сочинителей. Как Кадлубека в Польше.

Я настаивал на немедленном «растаскивании» этой «кучи дерьма святорусского», на выселении полутора сотен киевских боярских семейств, которые и были фундаментом измены и беззакония. Но Боголюбский рвался к себе в Боголюбово, нырять в это во всё… серьёзно, с головой… его тошнило. А поставленный Перепёлка… на коне с саблей хорош. Воин, не государь.

Дожать Андрея я не сумел. Моя ошибка. Через два года пришлось возвращаться и зачищать. Куда более кроваво. Об этом позже.

Ещё: Попрыгунчик склонил к измене берендея Бастия. И купил у него пленённого князя Михалко. К Попрыгунчику (в РИ) пришли бояре-изменники из Киева и рассказали, как взять неберущийся город. Он же подкупил галицкого воеводу Константина и тем сорвал осаду Вышгорода. Он же — один из главарей отравления Перепёлки. Выгнанный из Киева Боголюбским, присудившим ему «высшую меру» — изгнание с Руси, тайком возвращается в Киев и пленяет Всеволода (Большое Гнездо). Когда огромное войско, посланное Боголюбским, осаждает в Вышгороде его брата Мстислава (Храброго), Попрыгунчик появляется с небольшим галицким полком, и войско странным образом разбегается, само-утопляясь в Днепре.

Изменник, мастер подкупа и диверсий, при этом трусоват. Или, объективно оценивая свои специфические таланты, целенаправленно избегает подставлять эдакий «диамант на плечах» под половецкие сабли? В отличие от тоже изменника Мачечича — успешен. До такой степени, что его генетическая линия, в числе всего 5–6 святорусских князей, прослеживается и в 21 веке.

«Десять тысяч всякой сволочи — мои люди». Как я мог пройти мимо такой «сволоты выдающейся»?

Антоний побежал обратно, подгонять и обустраивать, а я решил пройтись «по пути следования кортежа»: от паперти Десятинной до Федорова монастыря, как Боголюбский ночью проезжать будет. Ножками пройтись.

«Ножками дорогу лучше видно».

От церкви до монастыря метров сто пятьдесят. Слева остаётся Южный дворец. Там Перепёлка со своей дружиной. Два других его отряда в городе, вне детинца. Здание пострадало не сильно, чего-то там таскают. Таскают кияне, командуют переяславльцы.

Надо сказать Перепёлке, чтобы посторонних и ненадёжных выгнал. Если ночью с верхнего этажа стрелу пустят… Ли Харви Освальд русско-средневековый. Тут и снайпером быть не надо. Государь-то поедет с факелами… цель подсвеченная, как мы прошлой ночью звонаря на башне сняли.

Расстояние от цели до возможного стрелка в правом верхнем углу дворца — метров пятнадцать. Мда… промахнуться трудно. Или своих прислать? — Перепёлка… кудахтать будет.

Переход через перекрёсток… Тут могут и копейщики подскакать… придурок с мечом на взбесившейся лошади… лучники с коней… Поставить рогатки. У Софийских, и с другой стороны, от Бабьего торжка.

Пленных, что с утра сидели на некрутом склоне холма, уже угнали. Монахи уносят тела умерших. На снегу кровавые пятна, брошенное тряпьё. Мусорно… Граблями пройтись?

За распахнутыми настежь, перекосившимися створками ворот — сам храм. Однокупольный, в романской манере, не производит такого впечатления богатства, вычурности, изукрашенности, как София или Десятинная. Те — «женские», во славу Богородицы, а этот во имя воина. Простого воина-новобранца Феодора Тирина. Который, с «головушкой тупенькой», и змеев рубает, и по морю, аки посуху, гуляет, и в дальние страны ходит. Не за ради девицы-красы, не за веру, царя и отечество, не за честь-славу, злато-серебро, а чтоб матушку свою из неволи выручить.

Поставленный сорок лет назад Мстиславом Великим монастырь быстро стал одним из богатейших и известнейших на «Святой Руси». Здесь принял постриг и был забит насмерть киевлянами князь Игорь. Это так взбесило его младшего брата, Свояка, что и «Москва основалась». Я об этом уже…

Здесь, в «своём семейном храме» похоронены сыновья Великого — Изя Блескучий и Ростик Смоленский. Сюда же (в РИ) ляжет и младшенький, Мачечич.

Потом придёт Батый. Столетиями будут торчать острыми зубьями остатки стен. В конце 19 в. церковь отстроят заново, но освятят её уже в честь другого Феодора — Освященного. Был такой отшельник в пустынях египетских в 4 веке. В 30-х годах 20-го века большевики разрушат новодел, будет сквер. А фундамент останется, его и в 21 в. видно. Останутся и подземное святилище св. Климента Римлянина, и «пещера Креста Животворящего».

Бегло осмотрев храм, я обратился к цели своей: к местному аналогу древней цистерны, расположенной под полом Храма Гроба Господнего в Иерусалиме, месту обретения «Креста Животворящего» св. Еленой, матерью Константина Великого.

Как в разных странах мира в 20 в. принялись строить подобия «Диснейленда», так и средневековые христиане пытались в местах своего обитания воспроизвести достопримечательности Иерусалима. Новый Иерусалим на Истре, несколько Золотых ворот в разных городах… Здесь — аналог той свалки, в окошке над которой сидела императрица Елена и кидала в мусорку золотые монеты. Чтобы работники там шевелились быстрее.

Вблизи алтаря справа в аспиде нашёлся проход в стене к лестнице вниз из 13 ступенек. В конце — искусственная пещера. Одной стороной прилегает к каменной стене, символизирующей подземную часть Голгофы в Иерусалиме. Естественно, с трещиной, по которой, в оригинале, стекала кровь Сына Божьего, от чего Голгофа и лопнула. Стекала не просто так, а прямо на череп первого человека Адама. Которого, естественно, именно под этим камнем и похоронили. А куда его? В Кремлёвскую стену?

Здесь, однако, за стенкой другая пещера — часовня св. Климента.

Киевский аналог Иерусалимской цистерны, насколько я помню свои впечатления из 21 века, раза в два меньше оригинала и по ширине, и по длине.

Шедший впереди пожилой грузноватый монах, взятый экскурсоводом, вдруг остановился, не дойдя до конца поворачивающей лестницы пары ступенек. Впереди был виден свет и доносились громкие голоса.

— Люди! Что сотворяете вы?! В храме божьем! Пред могилами князей наших!

Хорошо поставленному, богатому интонациями священного возмущения голосу, ответил другой, хриплый, «обветренный». Кажущийся особенно грубым по контрасту с первым:

— Поп, поп, хочешь в лоб?

— Да знаешь ли ты — с кем говоришь?! Я — владыко Туровский! Я — Кирилл! Гнев! Гнев Господень обрушится на главы нечестивые…!

О! Тебя-то мне и надо!

Ещё один будущий православный святой. У него ничего не отрезано? Как у Варвары? — Вроде — комплектный. Пока. Хотя, судя по общей атмосфере и тональности… некомплектность — возможна и скоро.

Комплексирование, комплексование и комплектование имеют разные смыслы. Некоторыми мне пришлось заниматься в первой жизни. Увы, комплектность христианских святых… нет, не проходили.

Бегом на помощь? — Тарапися не надо. Осмотреться, оценить.

Ценность помощи зависит не от усилий помогающего, а от глубины задницы, в которую влетел помогаемый. Чем глубже — тем выручка от выручки больше. В смысле: благодарность за избавление от неприятностей безграничнее. В разумных пределах, конечно.

Диалог двух голосов, «богатого» и «хрипатого», по теме: «Гнев Господен и особенности его проявления», продолжался:

— А нам — по х…ям. Ну-ка быстренько на коленочки встал. И туда, в ту дырку, помолился. Чтобы золотоволоска твоя нас всех ублажила сладенько, растеклась медовенько. Да до конца дотерпела. Сдохнет рано — на тебе добирать придётся…

Шипение вынимаемого из ножен меча я уже ни с чем не путаю. Задув свечку в руке замершего ошалело нашего гидо-монаха, обошёл его, спустился ещё на пару ступенек и заглянул в пещеру.

Посреди — толпа народу. Впрочем, первое впечатление множества людей, возникшее от довольно небольшого, плохо освещённого подземелья с низким потолком, было ошибочным. Человек шесть-семь.

Вполоборота к нам стоит инок. Небольшая тёмно-каштановая борода по кругу от уха до уха. Утратив где-то скуфейку, пускает зайчики, отражая мокрой лысинкой-гуменцом пляшущий свет полудюжины свечек, прилепленных к низенькому каменному престолу слева от нас перед расщелиной в стене. Сильно выступающий округлый лоб над большими проваленными глазницами, намекает то ли на выдающийся ум, то ли на рахит. То ли — на «два в одном». Благообразный мужчина лет сорока. Смотрит гордо, обличающе. Но — трусит.

Так получилось, что я видел другого Кирилла, Патриарха Московского из 21 века. В ситуации, когда ему могли вульгарно набить морду на улице. Ещё до его патриаршества. Он был напряжён, «взъерошен», но трусости не было. Настороженное нежелание вляпаться в публичный скандал, но к драке — как пионер, всегда готов.

Этот слабее в части «кулаком по фейсу». Впрочем, здесь в ходу не кулаки, а «мечи славные» — сравнивать не берусь.

У его ног лежит вторая фигура. В тёмном длинном монашеском одеянии, плотно обхватив ноги епископа руками, вжимается лицом в туфли Кирилла, оставляя на виду солнечное, особенно яркое в темноте подземелья, пятно: копну рыжих, «золотых» кудрей.

Вокруг человек пять гридней. Без шлемов, болтающихся на поясах, в доспехах, стёганках и кожанках, с мечами. Один из них, единственный в кольчуге, стоящий ко мне спиной, приставил к груди епископа меч.

— Ну, чего глядишь. Давай, шагай.

Кирилл, отклоняясь от меча, попытался отшагнуть. Лежащий взвыл, продолжая крепко обнимал его ноги. Епископ замахал руками, ойкнул и ляпнулся на задницу.

Суетливо суча ножками, с которых слетели туфли, попадая пятками в лицо лежащему, он принялся отползать задом. Рыжий панически возопил:

— Господине! Владыко! Не бросай! Львам рыкающим на растерзание! Отче! Не отставляй! Защити! Спаси-и-и!

Четверо гридней подняли вырывающуюся «золотоволоску» за руки за ноги и потащили вправо, к дальней стене, где темнели, приставленные к стене торцами, два длинных ящика.

Кирилл, с некоторой задержкой, чуть подпрыгивая в своём сидячем положении, прокричал вдогонку:

— Терпи! Мучения есть путь! К укреплению веры! К блаженству вечному!

Перекрестился и уже спокойнее провозгласил:

— Помни апостольские заветы келейной жизни, где никому нет своеволия. Сидение же моё означает безмолвное отшельничество. «Изрек я: сберегу пути свои, чтобы не согрешить языком моим, смирился я и онемел, и отказался от благ»; и ещё: «Я же, будто глухой, не слышал и, как немой, не отверзал уст своих». А житье в мучении и унижении — это от бельцов осуждение, досаждения и укоры, поношения, и насмешки, и любопытствование, ибо они принимают монахов не за людей, работающих Богу, но за притворщиков. Говорил апостол Павел: «Нас, последних апостолов, явил Бог словно смертников, ибо мы выставлены на обозрение всему миру»; и ещё: «Юроды мы Христа ради, вы же мудры о Христе».

Завершив монолог, представляющий, видимо, заготовку для «Слово о бельцах и монашестве» и опасливо взглянув на стоявшего над ним воина с обнажённым мечом, Кирилл благословляюще перекрестил возящуюся в тёмном углу группу. Затем, встав на четвереньки, поддёрнул попадающую под колени рясу и потопал в другую сторону, к освещённому алтарю перед имитацией расселины Голгофы.

Едва он занял исходное, для предстоящего упражнения, положение, коленопреклонённое, со сложенными молитвенно на груди руками, благочестиво склонив главу свою, как с другой стороны пещеры раздался вопль, преисполненный боли и страдания. Молящийся дёрнулся. И замер: на плечо ему опустился меч стоящего у него за спиной «хрипатого».

Меч лёг плашмя. Чуть продвинулся вперёд. Чуть качнулся вверх-вниз. Так, что перед глазами коленопреклонённого заиграли на полотне клинка отблески огня свечей. Чуть поворачиваясь, забираясь под недлинную бороду, вставая на ребро, на лезвие, чуть поглаживая холодной сталью кожу горла епископа, заставил поднять голову. Замереть. В страхе от близости лёгкого, мимолетнего, может быть даже и не задуманного, не желаемого, случайного, просто — неловкого, движения. Смертельного.

Край земного существования Туровского владыки оказался вдруг очень близок. В паре миллиметров от «ранений, несовместимых с жизнью».

В хорошо освещённом пространстве перед престолом было ясно видно, как меч неторопливо скользил по плечу, по бороде, по шее епископа. Замедленное, «змеиное» движение острой стали было вдруг неуместно озвучено: из возящейся в темноте справа группы вновь раздался полный муки вопль. Сопроводившийся в этот раз каким-то металлическим звяканьем и довольными мужскими голосами.

Епископ, судя по отражению свечек на его бурно потевшем гуменце, непрерывно дрожал. Но не совершал движений. Могущих привести к тем, «несовместимым».

Как говаривал Винни-Пух: «Это „ж-ж-ж“ — неспроста!».

Только «пчёлы» здесь какие-то… двуногие и вооружённые. «Сладенько» — хотят, а мёда — не делают. Это неправильные пчёлы! И у них, наверное, неправильный мёд.

За моей спиной раздался негромкий стон и шорох.

Факеншит! Я чуть не подпрыгнул с испуга, выдёргивая «огрызки». Хорошо — «чуть», хорошо — не ткнул сразу: монах-экскурсовод, ухватившись одной рукой за сердце, другой пытался удержаться за стенку туннеля, постепенно съезжая по ней. В темноте коридора, едва подсвечиваемого свечами за углом, смутно видно было мучнисто-белое лицо инока. Сухана, стоявшего выше по лестнице, видно почти не было: просто серое пятно во мраке.

Сухана мне не видно. Но он-то меня видит. И слышит. Даже когда не слышат другие.

— Инока — на спину, наверх, в зал, сдать братии. Найди Охрима. Мечников. Четырёх, тихо, сюда. Лучников — против выхода в зале. Бегом.

Больше всего в этот момент я опасался воплей монаха, вскидываемого на спину моего бывшего зомби. Зря: при инфаркте не кричат.

Экс-зомби в роли санитара, соблюдая шумомаскировку, отправился считать ступеньки на «лестнице в небо», а я вернулся на нижнюю и снова выглянул в пещеру.

Глаза ли лучше стали видеть в темноте или свечки сильнее разгорелись, но картинка справа стала более понятной.

Два длинных тёмных ящика — саркофаги. Как и в Иерусалимской пещере, где похоронены два первых короля: Готфрид Бульонский, который отказался от королевской короны, назвавшись «Защитник Гроба Господня», и его брат Балдуин I, так и здесь лежат два брата, два Великих Князя Киевских, Изя и Ростик. Разница в мелочах: в Иерусалиме братья задвинуты в ниши в стене. Там лежат статуи покойников в полный рост в воинском облачении. На «Святой Руси» скульптурных портретов не делают — просто каменные ящики с резными узорами по бокам и на крышках.

Поперёк одной из крышек на животе лежит «золотоволоска». Впрочем, волос уже не видно под комом собранной на голове одежды. Зато на тёмном камне саркофага, среди тёмных одежд обступивших «приносимую жертву» православных воинов, контрастно выделяется полностью обнажённое, дёргающееся, растопыренное и удерживаемое, очень белое тело. Судя по ритмическим движениям, по характерным хлопкам голым по обнажённому, по пыхтению, сопению, всхлипыванию и всхлюпыванию, сопровождаемым довольными похрюкиваниями и повякиваниями зрителей, процесс близкого знакомства зашёл уже довольно далеко. Или здесь правильнее — глубоко?

Из-за темноты помещения, множества участников, закрывавших обзор, и отдалённости действия я не мог разглядеть первичные или вторичные половые признаки насаркофагненного… Или правильнее — насаркофагляемой?

Тема, конечно, интересная, но не самая актуальная в данный момент.

Ещё из не самых: на чьём именно гробе происходит процесс? Судя по сторонам света и традициям православного трупоположения… акт совершается на голове князя Ростислава. Что, конечно, отягощает. Отдаёт если не святотатством — не крадут же, но богохульством: князь — святой и благоверный. Но позже. Хотя, может, и на голове князя Изяслава. Этот — раскольник, на нём можно.

Значительно лучше видна пара персонажей с другой стороны святого места. Свечи на алтаре разгорелись, и я видел острое вслушивание архипастыря в происходящее у саркофагов. Уши у него не развернулись, естественно, на 180°, как бывало у моего кота при обсуждении его экстерьера подвыпившими гостями, но всё внимание — там, сзади.

Не я один наблюдал этот феномен «затылочного зрения». «Хрипатый», стоявший рядом с пастырем, держа меч на его плече, многообещающее хмыкнул, и, не смещая и на йоту своё оружие, неторопливо наступил сапогом на голые, торчащие из-под рясы пальцы ног архиерея, заставив того взвизгнуть и, ни на миллиметр не изменяя положение своей шеи в пространстве, отдёрнуть ноги, разводя их шире. Воин опустился за спиной епископа на колено, и, чуть опуская рукоять меча, заставляя клинком у шеи молящегося поднимать лицо всё выше, всунул другую руку под одеяние святителя.

Кирилл ойкнул, дёрнулся, но «хрипатый» прижался к его спине и принялся что-то умиротворяюще проповедовать на ухо лучшему проповеднику современности. Одновременно он давил тому на спину, чуть опуская при этом меч. Кирилл был вынужден опуститься на руки, потом на локотки. Низведя, таким образом, взгляд свой от истока расщелины, иллюстрирующей путь Крови Господней в теле Голгофы, к её устью. Однако, куда бы не смотрели глаза самого известного нынешнего «златоуста» «Святой Руси», всё внимание его было сосредоточено не на построении прочувственных «Слов» или формулировании очередной высокохудожественной притчи, но в месте пребывания шуйцы собеседника. Явно не веро-, но правоучителя.

В смысле: прав человека с мечом в отношении человека без оного.

Я не видел их лиц, не слышал слов, но судя по охам и ахам архипастыря, «хрипатый» был «ударником». В смысле: соц. труда, а не по тамбуринам, если вы так подумали. Процесс «дойки» светоча мудрости и столпа благочестия происходил интенсивно.

Забавно: лет пять назад, в ходе Бряхимовского похода, я неудачно похвалил норвежцев Сигурда, назвав их «драконами». Мне тогда объяснили второй смысл этого слова, сформировавшийся в их локальной общности. Там отношение к «драконам» было насмешливое, ласково-пренебрежительное: «мальчики для удовольствий», прислуга, исполняющая, в суровых походных условиях, «милые шалости» по ублажению «настоящих мужчин».

Здесь сходное действие имело противоположный социально-этологический смысл.

Насилие — не действие, а отношение к нему.

Принять стопарик с морозца — удовольствие. То же самое, но шестой раз подряд под скандирование толпы «Пей до дна! Пей до дна!» — групповое изнасилование.

Способность хомнутых сапиенсом выворачивать наизнанку свойственные им, как и прочим животным, паттерны поведения, для достижения уже не биологических, но общественных, социальных целей — удивительна. «Хрипатый» с мечом наглядно, даже — «нательно», демонстрировал архипастырю его несвободу, его подчинённость. Исполняя те же движения, которыми юные норвежские «драконы» старались заслужить благосклонность старших товарищей по гребле, удовлетворяя их «игривые» пожелания. «По согласию».

Здесь же воин заставлял епископа смиренно терпеть. Ощущать свою покорность, ничтожность, «подлежащность».

Унижая епископа, воин возвеличивал себя. В своём понимании себя и мира. Но и инок при этом возвеличивался. В своём мироощущении. Ибо просветлялся, освобождался от гордыни, ощущал тело свою бренное случайной игрушкой в руках мирянина и, через смирение, высокую духовность и тварности своей отрицание, приближался к свету Престола Господнего. «Юроды мы Христа ради».

Конечно, в мирное время с архиереями так не поступают. Что повышает привлекательность применяемой технологии и для воина, и для инока: редкость, экзотика, «запретный плод сладок». Попы вообще и епископы в особенности пользуются, как правило, авторитетом, уважением у русских людей. Попробовал бы кто-нибудь учудить подобное с Нифонтом Новгородским! — Так Нифонта и уморили голодом в Киевском Порубе. За непослушание. По другому, более академическому, поводу.

«Спор о посте», «неправда митрополичья» показали, что пастыри… разные. Не все — «правильные». Табу неприкосновенности дало трещинку.

— Если митрополит — вор, посадивший игумена в Поруб «не по правде», то почему епископа нельзя пощупать? Отдраконить? Выдоить как козу. По случаю, для интереса. Они ж все такие, нечестные.

Глава 570

Увы, как часто бывает в поле сексуальной деятельности хомнутых сапиенсом, после мгновений удовольствия приходят минуты осознания. Иногда далее следуют годы сожалений.

«Дети — нaшa радость. Женщины — нaшa слабость. Один раз рaсслaбишься и всю жизнь рaдуeшься…» — мудрость очень не новая. Но здесь некорректна: детей — не предвидится, радоваться — нечему.

Человеку с мечом не свойственна длительная и многосторонняя рефлексия. Которым свойственна — уже похоронили.

Ощутив момент собственного величия, покорную дрожь в своей руке фрагмента тела архипастыря, воин скоро подумает о будущем. А опытный, как здесь — уже об этом думает. Наевшаяся «мёда» «неправильная пчела» должна уничтожить свидетелей своего «пиршества». Иначе придёт вышестоящий «пасечник» и сделает из «мёдосборщика» мокрое место.

Не берусь пророчествовать о подробностях, но концовка очевидна: Кирилла прирежут. Отмазка примитивна:

— Кидался, сопротивлялся. А мы и не знали — кто это. В горячке боя, в напряжении зачистки… когда из-за каждого угла ворога ждёшь… Быват.

Накажут. Но… Кирилл — Туровский. Туровские князья — союзники Жиздора. Политрук противника. Не хорошо, конечно, но так ему и надо. Ибо — нехрен. Против нашего и нас всех? Случайно прирезали? — Ай-яй-яй, два наряда вне очереди.

Одна беда: Кирилл имеет место в моих планах. Он нужен для коронации Андрея. Хотя, конечно, можно и обойтись. Он интересен и в дальнейшем: как канал связи, а, может быть, и как рычаг воздействия на Туровских князей. Хотя можно и без него.

Если этого зарежут — там нового какого-нибудь изберут. Мне — неизвестного, вряд ли лучше по морали и политике, наверняка хуже в части литературного таланта.

Я уже говорил: каждый персонаж «золотой нашлёпки» — затычка на канализационной трубе, этого пришибёшь — другое, свежее дерьмо наверх вылезет.

А не придти ли бедняге на выручку? Осознаёт ли «выручаемый» всю глубину постигших его неприятностей? Или ему нравится процесс, а моё вмешательство будет воспринято как нежелательная, весьма досадная помеха? Понимает ли он перспективу скорой смерти? И как он к этому относится? Как к истово желаемому мученичеству, открывающему кратчайший путь к цели всего земного существования, к награде за многолетние монашеские подвиги — вратам в райские кущи?

Что есть «хорошо», и что есть «плохо» для конкретного архипастыря? Не будет ли моё вмешательство «навязанной услугой»? Не является ли оказание помощи христианину, особенно — священнослужителю, в части избавления его от страданий, от смерти — препятствованием в достижении его личных экзистенциальных целей?

Не представляет ли наблюдаемый процесс наглядное выражение того, что так горделиво описывает ап. Павел: юродствование Христа ради?

Не в этом ли состоит для Кирилла «смысл жизни»? Могу ли я позволить себе её «обессмыслить»? Если я выступлю в роли преграды на пути его души к вечному блаженству, то ни о какой благодарности не может быть и речи.

Короче: следует ли не мешать этим добрым людям продолжать их игрища? А уж потом, когда епископ, заливая пол кровью из перерезанного горла, вознесётся в Царство Божье, где сонмы ангелов небесных «Вас встретят радостно у входа», приступить к исполнению законов мира тварного, ничтожного, земного. В моём личном их понимании.

Наверху лестницы раздался лязг и топот. Я отскочил на пару ступенек вверх и злобно зашипел навстречу спускающимся. Слоны, факеншит, подкованные! И подков нет, но так грохочут!

Свалившийся мне на грудь споткнувшийся на ступеньках Охрим растерянно крутил одиноким глазом:

— Мы… спешно… на подмогу…

— Факенш-ш-ш-ш-ит! Т-ш-ш-ш…

Команда замерла кто где стоял. Даже дышать перестали.

Хорошие ребята. Очень хорошие. Но шумные. Тоже — очень.

— Выдохните. Тихо. Сухан — ко мне. Выглянь влево. Заднего снять топором. Аккуратно. Так, чтобы он мечом переднего не зарезал. Погоди. Охрим. Глянь вправо. Всех стоячих бить.

— Насмерть?

— Как получится. Сухан, готов?

— Рисково.

— Ждём.

Ребята подтянулись к выходу, построились плотненько.

Проход узкий, а люди с оружием громоздки. Мне пришлось, чтобы не мешать бойцам, перебраться в конец построения.

Мы молча стояли в темноте лестницы.

«В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание» — Кто это? Герцен? — Как же ты прав, колокол ты наш! Вот этим я и занимаюсь. Разрушаюсь и не выношу.

Отсюда я ничего не вижу, ничего разумного сказать не могу. Только тупо, от нервов, заорать «в атаку!».

Судьба полководца. Привёл, построил, указал цели, определил критерии… И — жди. Терпи, потея от напряжения. Пока кто-то другой, в меру его собственного разумения ситуации и твоих, не сильно подробных ЦУ, посчитает, что уже…

Философичность рассуждений с оттенком мировой скорби по поводу вселенского нарастания энтропии и усиления белого шума в информационных каналах несколько тормозила кипение адреналина в жилах и стремление бежать сразу во все стороны, выпучив глаза и вопия матерно-бравурно…

Выдох Сухана при броске топора я услышал. Мгновенно всё завертелось. Охрим скомандовал «Бой!» и парни метнулись вперёд. Я… как-то проспал. Выскочил в пещеру с двухсекундным опозданием.

Ну, типа, уже всё.

Справа Охрим с мечниками набегают на «саркофагнутую» группу. Те смотрят растерянно, хотя и тянут мечи из ножен. Тут понятно: четверо против пяти моих, без подготовки, без щитов, без сомкнутого строя… не вопрос.

Слева вопит кучка лежащих тел. Подскочивший к ней Сухан пнул что-то на земле ногой и, в свете пляшущих от резкого движения воздуха свечей, мелькнула железка. Грохнула в стену местной Голгофы, лязгая и звеня свалилась на пол. Меч. Отражально-психиатрический.

Сухан схватил за шиворот верхнее тело и откинул в сторону. Нижнее, вопящее и елозившее, начало быстро-быстро отползать от престола со свечами, отчего монашеское одеяние задралось, открывая обзору тощие белые ноги со спущенными на щиколотки штанами.

Нуте-с, «златоуст», скоро канонизированный, познакомимся.

Кирилл родился во вполне обеспеченной семье, получил неплохое образование. В тридцать один год оставил мир и принял постриг в Туровском Борисоглебском монастыре.

К этому возрасту большинство мирян имеют уже многочисленную семью, устойчивое имущественное и социальное положение. Большая часть жизненного пути уже пройдена. Но Кирилл отринул мирские тяготы. Он стал первым на Руси «столпником». В затвор принёс богатую библиотеку и написал там свои первые произведения.

Библиотека… манускрипты… цены… Богатенькое было семейство.

Напомню: в моей АИ я грохнул Бешеного Федю у себя на Стрелке. Гильотиной с вариациями. Исключительно за светские мерзости в отношении моих людей на моей земле. Но участники-то того суда в РИ — вполне созрели, морально и литературно готовы.

Вопрос у меня чисто практический: можно ли использовать данного хомнутого сапиенсом в моих целях? Как?

— Здорово тебя припалило. На-ка вот, маслица.

Я снял с края расщелины местной Голгофы потухшую лампадку, и, присев на корточки возле повизгивающего «златоуста», протянул ему сосудец.

От толчка при попадании топора Сухана в «хрипатого», епископ сунулся вперёд и попал лицом в свечки, горевшие на низеньком каменном престоле. Брови, ресницы и борода с правой стороны сгорели.

Понятно, что масло ему не поможет. Но прохладной воды, слабенького мыла, антибиотики, ибупрофен, алоэ… Я просто проявляю заботу. Вылезет наружу, сунет физию в сугроб и там, талой водой, повизгивая и постанывая, матерясь и вознося молитвы…

Потрясение бедняги было столь велико, что он не смог принять предлагаемую помощь — тупо смотрел на мою руку, трясся и поскуливал. Пришлось вылить масло себе на ладонь и обмазать ему лицо. Бедняга взвизгнул и резко откинулся назад, на лежащее за его спиной второе тело. Которое вдруг простонало.

Я удивлённо уставился на Сухана. Тот пожал плечами:

— Неудобно. Пошло боком. А этот… ловок. Учуял, повернулся. Поймал обух. Вскользь в висок.

Отпрыгнувший от шевельнувшегося «хрипатого» Кирилл, прижался к моим ногам, как испуганный ребёнок.

Я развернул его, наполовину обожжённое, стремительно краснеющее лицо к себе, и, ласково улыбаясь, спросил:

— Служить мне будешь?

Он смотрел совершенно потрясенно, не слыша, кажется, моих слов. Начал, было, мелко кивать. Но вдруг вспомнил:

— Я… я Кирилл, владыко Туровский. Я… я Господу Богу служу.

— И я об этом. Послужишь мне. По воле Господа.

— Ты… тебе… а… ты кто?

— Спаситель твой. Тот, кто пришёл. По молитве твоей. Молению не слышимому в мире сем, но гремящему в высях горних. Кто избавил тебя от нынешних бед и страданий. Твоя защита и надежда. Имя моё Иван. Прозываюсь Воеводой Всеволожским. А люди разные, по неразумению своему, кличут «Зверем Лютым». Так послужишь ли мне? Отплатишь ли добром за добро?

— Э… ну… а что делать?

— Омыть члены свои и умаслить тело своё, воздеть праздничные одежды и, преисполнившись веселия и радости, придти в храм божий. Сделаешь ли?

— Э… да. Ну! Конечно!

— Тогда поторопись. Нынче в Десятинной венчается на царство Государь Всея Руси Андрей Юрьевич Боголюбский.

— Что?! Как?!

— Чинно-благородно. В славе своей. В кругу князей русских и архиереев православных. От тебя же там ожидаемо поучение государю. О благополучии и процветании Святой Руси. Коротенько. Пару слов, не более. Антоний Черниговский скажет когда вступать.

— Э… но…

— «Но»? Так-то ты готов отплатить мне за добро? За спасение души и тела твоих? За удаление от тебя львов рыкающих и аспидов алкающих? Тебе, пастырю православному, по прошению моему и в храм божий войти — в тягость? Доброе слово произнести — мука? Поспеши. И не забудь переменить штаны — промочил.

Сбитый с толку Кирилл неудобно, через рясу, поддерживая спадающие штаны устремился к выходу.

Светоч наш. Фонарь. Извините за выражение.

Тут я дурею. От безумной наглости коллег-попандопул.

Чтобы быть понятым, нужно говорить с людьми на их языке. С этим все согласны. Но язык — не набор звуков, составляющих слова в устной речи, не ряд графических закорючек, составляющих слова в речи письменной. И даже не набор самих слов, перечисляемых в орфографических словарях. Язык — это множество символов, смыслов, образов, стоящих за каждым словом. Если в языке нет необходимых смыслов, то, вслед за заимствованием вещи, идеи, заимствуется и слово для обозначения. Так в русском появились штуцер, гипотенуза, тренд…

Попандопуло имеет свой, из мира «старта», язык, комплект понятий, обозначаемых словами. Но не имеет такого же комплекта мира «вляпа». Стандартный способ обойти проблему в попаданских историях: попандопуло знает язык носителя. То, что два этих комплекта вступают в конфликт, разрушительный для психики попандопулы — я уже…

Попробуйте описать взлёт Ту-22М языком «вляпа». — Сошествие ангела небесного? Вознесение демона сатанинского? — Прямой путь в дурдом. Рассказ о праздничном фейерверке? — Исключительно матом.

Бодрийяр в XX в. использовал слово «simulacrum» («подобие»), доказывая, что наши образы и знаки больше не отсылают к реальности. Симулякр — образ без оригинала, изображение чего-то, что не существует. Культура превратилась в набор симулякров, отсылающих только к другим симулякрам, но не к реалу.

Это ситуация попандопулы. Тройная. Его образы никуда не отсылают — его реальности ещё нет. Образы существующей реальности он не знает. Поскольку в ней не жил. И, наконец, теология — ещё один набор симулякров, образов не реальности, а гиперреальности. Основа гиперреальности — симуляция.

Второго человека на «Святой Руси» уровня Кирилла Туровского по части владения религиозными символами… Евфросиния Полоцкая? Остальные могут беседовать с Кириллом «на равных» о погоде, о пиве… пока Кирилл не «включит форсаж», не перейдёт на достигнутый им максимальный уровень образности (или абстрактности — кому как нравится).

Ни я сам, ни мой носитель никогда не владели «языком» Туровского «златоуста». Без этого, без хотя бы понимания — не использования, хотя бы значительной части — не всех, его образов… мычание ягнят. Моё. И ваше, коллеги. Мы в этих понятиях, в изложенном в подобных книгах, в словах и мыслях, которыми они (туземцы такого уровня) думают — как свиньи в апельсинах.

Не ново: на симпозиуме по не твоей области — сходно. Почти все слова по отдельности понятны. Почти все смыслы — нет.

Как у вас с тензорным исчислением, коллеги?

«Пектопах» — это что? — Это «ресторан» для человека, незнакомого с кириллицей.

Не, можно, конечно, разобраться. Почитав, подумав, попав к толковому учителю… Лет за…надцать в кое-каком монастыре. Пока же, не зная этих текстов хотя бы базово…

«Неделя цветоносная» — всем понятно? По какому поводу была, по какому стала? Что никаких цветов там не носили — знаете? А какими не-цветами заменяли оригинальные не-цветы на Руси?

Без понимания местных можно убить, можно дать им хлеба, но объяснить что-нибудь… Поговорите с китайцем на его языке о концепции. Хоть чего.

Проблема в том, что мне нужно не только заставить, но и убедить. Не покрикивать «шнель, шнель», постреливая по отстающим из шмайсера. Типа: кто не понял — сдох.

Как может маленький ребёнок, едва начавший ходить и издавать звуки, убедить вас в пользе триангуляции? Хоть чего? Авторитетны ли для вас умопостроения дебила, не способного связать пару слов?

В роли такого умственно отсталого выступает любое попандопуло перед любым здешним книжником.

Как у вас с Метафрастом, коллеги? Не знакомы? — Тогда постойте там, у параши. Пока серьёзные люди будут обсуждать серьёзные вопросы. И учтите: убить их можно, можно заставить выносить мусор или копать землю. «От забора и до обеда». А дальше? Гвозди микроскопом забивать не пробовали? — И дорого, и неудобно.

Столпничество Кирилла оказалось заразительным. Второй аналогичный персонаж близких десятилетий — Никита Переяславский в Залесье. Я про него уже… Но Никита — бандит, раскаявшийся коллектор в веригах, обрётший дар исцеления. Чудодейство, но не мудрость. Кирилл — лелеемое чадо богатых родителей. Он пошёл в монастырь стремясь к Богу, а не спасаясь от Диавола.

Нечастое сочетание письменного и ораторского дара. Цицерон с Платоном в одном флаконе. Смешение высокого мнения о себе и смирения, самоуничижения. И то, и другое — искренне. Его суждения о гордыни выказывают близкое знакомство с этим грехом. И стремление избавиться от него:

По авторитетности к началу 1180-х, когда написано цитируемое письмо, Кирилл — в первой тройке церковников «Святой Руси», его адресат, игумен Печерского монастыря Василий — в тридцатке, но — «милый мой господин и благодетель…».

Лет семь Кирилл сидел в башне, сочинял «слова» и «оратории». Он второй, после Илариона с его «Словом о законе и благодати», выдающийся сочинитель в жанре «торжественного славословия». Жанр нечастый, на Руси к 15 в. вывелся.

Проповеди произвели впечатление на общину в Турове и на тамошнего князя. В прошлом году (весной 1168 г.) клир и мир избрали Кирилла в епископы и отправили в Киев интронизироваться — получать дольку благодати божьей от высшего иерарха, Киевского митрополита Константина II. Не назначенный сверху, а всенародно избранный архиерей.

Константин вполне уловил и непоказное стремление к смирению гордыни, и мощное тщеславие, желание быть в центре внимания толпы. Восхищение окружающих, вызванное выдающимся знанием текстов, эмоциональной и логической, при том — собственной, оригинальной трактовкой, ораторскими навыками — пьянило новопоставленного епископа. Киев, после маленького захолустного Турова, привёл в восторг.

Митрополит дал возможность явить красноречие: 11 июля 1168 года в день празднования 200-летия преставления святой княгини Ольги Кирилл читал созданные им канон и стихиры в Софийском соборе в Киеве при золочёной раке равноапостольной княгини.

Это было… как малоизвестному ансамблю из Уфы собрать аншлаг на сцене «Дворца съездов». Его восхваляли, его приглашали, им восхищались. Не «стар», но — «суперстар».

Восхитительное чувство… Когда ты стоишь перед многочисленным собранием, перед толпой разных, каждый из себя что-то представляющих, людей. Занятых собой. Своими делами. Своими мыслями. Своими соседями. А ты заставляешь их стать чем-то… единым, однородным. Измениться. Одновременно. Однонаправленно. Так, как тебе нужно. Обратить на тебя внимание. Сфокусироваться на тебе. По большому счёту — таком же человеке, как и все. Но здесь и сейчас — самым важным, единственным. Смотреть на тебя, вслушиваться в твои слова. Затихая, прекращая свой обычный трёп, шарканье, кашлянье и шушуканье. «Овладеть залом». Удерживая их внимание, повести за собой. Видеть, как, в соответствии с твоими пассажами, твоими интонациями, их лица то хмурятся, то освещаются улыбками. Дать им, столь разным между собой и столь одинаковым по отношению к тебе, своё слово. Единое для всех. Чувство. Единое для всех. Вызвать эмоции. И повести их твоей дорогой. Дорогой сопереживания. Единого для всех. Управлять этим многоголовым, многоликим множеством. Видеть в их глазах их мысли. Отражение твоих. На губах их, шевелящихся незаметно для них — твои слова. Повторяющие и продолжающие твои речи. Ввергать их то в печаль, то в радость. В их печаль и в их радость. Вслед за твоими.

Совершать такое не имея ничего, кроме собственных умопостроений и интонаций. И, конечно, своего духа, свой энергетики, своего таланта… Дара Божьего.

Восхитительно. Завораживающе.

Хотелось ещё.

Сам Кирилл о себе смиренно говорил: «Я не жнец, а собираю колосья; я не художник в книжных делах», — сознавая, однако, высоту святительского служения, на которое поставил его Господь:

В РИ Константин тут же предоставил возможность повторить «бенефис»: начинался собор, митрополит поручил самому молодому из епископов выступить с обвинительной речью против Бешеного Феди.

Цицерон против Катилины.

В Киеве — имя другое, текст христианский, собор вместо сената, язык русский… но — обвинительная речь высокого художественного уровня и эмоционального накала.

Разоблачения, обвинения и, в конце — проклятие. От себя лично и «от лица всей прогрессивной христианской общественности». Смертный приговор выглядел естественно, обоснованно, неизбежно. Что митрополит не замедлил исполнить. После чего позиция Смоленского епископа Мануила Кастрата в отношении Константина и, соответственно, «спора о посте», стала резко враждебной. Как бы Кастрат не относился к племяннику, но Федя ему — родная кровь.

Жиздор поддерживал Константина, Мануил пользовался авторитетом в Смоленске. Все княжичи, едва начав ходить, подходили к нему под благословение. К богословским и властным конфликтам добавилась личная вражда Смоленского епископа.

В моей АИ этого, «кровного» оттенка не было. Но и самого «кидалова», устроенного Константином по «спору о посте», было достаточно, чтобы взбесить Кастрата, одного из старейших и авторитетнейших архиереев «Святой Руси».

Константину не удалось добиться третьего «бенефиса» популярного епископа — по теме «поста». Кириллу хватило ума не связываться с идиотами. Возможно, в силу большей своей грамотности он понимал, что важна анафема Сотираховой ереси, попытки внести рациональность в православие, а не — чем кашу по средам заправлять. Кирилл занял нейтральную позицию:

— А давайте спросим Патриарший престол.

Отмазка — никакая. Есть решение Собора 1157 года. Вполне определённое. Так, только время потянуть.

И тут (и в РИ, и в АИ) в тончайшее плетение высокохудожественных словесных кружев, в изысканное сочетание книжной мудрости, эмоциональности и логичности, в богатейшую гамму ораторских приёмов с паузами, риторическими вопросами, повышением и понижением тона, в сладкий поток восторга поклонников… ворвался грубый и злобный Боголюбский. С мечами своих гридней. Будто огромный голодный зубастый волк в кучку маленьких беленьких ягняток.

Все воздушные замки представляемых будущих усилий и успехов на поприще «привнесения добра и света веры христовой в Русь многострадальную» — рухнули.

В РИ — после измены киевских бояр и указания «некрепкого места».

В АИ — когда я открыл Лядские ворота.

«Всё пропало!».

Остаётся только уповать. На Бога, на чудо. Все прежние планы, намерения, надежды — стали прахом. Глупым и стыдным.

Подобный кризис — «снос», «тотальный и всеобъемлющий бздынь» — пережил у меня на плече Антоний Черниговский. Но Антоний опытнее, «битие». Он уже давно чувствовал свой закат. А для относительно молодого, привыкшего купаться в любви окружающих Кирилла победа Боголюбского — удар поддых на взлёте в рассвете.

В РИ этот удар перевернул его жизнь. По возвращению из Киева Кирилл отказался от сана, снова ушёл в монастырь. Управление епархией, проповедничество — перестали быть ему милы. Он сосредоточился на «добром, разумном, вечном»: на литературной деятельности. Хотя превзойти свою «притчу о хромце и слепце» не смог.

Глава 571

В моей АИ, где «я — есть», возникла точка бифуркации. Не в истории человечества, а в истории конкретного человека. Освободив его от насильника, я навязал ему долг. «Нет греха страшнее неблагодарности». Заставил принять участие в коронации Боголюбского. Выбрать сторону. Переметнутся. По сути: предать своего князя.

Туровские князья сторонники волынских и противники юрьевичей. Нынче так.

Родоначальник этой ветви рюриковичей долго и злобно бил волынских вместе с Долгоруким. Потом, после смерти того, выгнал из Турова его сына Бориса.

Славословить другого сына Долгорукого — Андрея, присутствием своим поддержать венчание его на царство — измена? Или… тропинка к примирению между Туровым и Суздалем? Первый шаг по этой тропке.

«Западная коалиция»: Гродно, Туров, Волынь, Галич десятилетиями враждебна «Восточной» — Суздаль, Муром, Переяславль, а теперь, после смерти Ростика, измены Новгорода, «крысятничества» Жиздора, и «Срединной» — Смоленск, Полоцк, Рязань.

Развал «Западной коалиции» — условие пресечения усобицы на «Святой Руси». Совсем без войны не обойтись, но хорошо бы перетянуть на свою сторону «младших партнёров» Волынских. Кирилл, с его общерусским авторитетом книжного мудреца и «правильного» христианского пастыря, мог стать одним из факторов. Причиной, по которой сотню-другую Туровских и Пинских гридней не придётся убивать, тысячи мирных жителей не будут угнаны в полон из сожжённых деревень и городков.

Сильнейшее душевное потрясение от «отдраконивания», в котором я застал его, не дало ему сил и времени на глубокое, логическое, взвешенное осмысление возможных раскладов. Сработали типовые реакции: благодарность к спасителю, стремление к проповеди мира и смирения, предчувствие эйфории от выступления перед многочисленным собранием и восторга слушателей…

Кирилл пришёл в Десятинную. И «вострубил осанну». «Хромцу» из своей притчи, ворующего виноград из господского виноградника, который обязался охранять. Государю Всея Руси.

— Заковать, заткнуть, замотать. В сани и к нам на подворье.

«Поле боя», в смысле: подземелье, имитирующее древнюю Иерусалимскую мусорку, осталось за нами. Включая живого «хрипатого». Пока живого. К нему и относилась моя реплика.

Топор попал ему в голову вскользь. Содрана кожа с виска, пол-лица залито кровью, серьёзная контузия. Выживет? — Иншалла. Дорезать? — А надо ли? Человек, способный «отдраконить» «златоуста»… нечастое явление. У всех — табу, а архипастыри на Руси… разные. Некоторых придётся… «нагибать». «Архи-мастер нагибалова архи-иереев». В хозяйстве может пригодиться. Забираем и оказываем первую медицинскую. Дальше… по воле Божьей.

Охрим командовал упаковкой пленного и одновременно комментировал «бой на саркофагах»:

— Черниговские. Из Любеча. Охотники. Знали куда лезть — прибарахлились не худо. Вояки… так себе. Рубить могут, колоть или, там, слив с переходом — нет. Выпивши. Мы их всех… А вот монашек, которого они на гробах каменных… воет. Дорезать?

— Нет. Возьми у игумена ещё сани. Под монашка. И ещё одни — под барахло.

Охрим убежал, а я подошёл к саркофагам. Близко не подойти: всё залито кровью. Глубокие рубленные, колотые, резанные раны, «удар с проворотом»… из четырёх здоровых мужчин вытекает много. Быстро вытекает.

Посреди на глазах растущей чёрной лужи, вжавшись лицом в чёрный камень саркофага, лежит и негромко воет «золотоволоска». Посвечивая «золотыми волосами» и очень белой кожей обнажённого тела. То и другое густо заляпано, замарано кровью. Обидчики мертвы, но счастья это не принесло.

«Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее — не бывшим».

Теперь тебе с этим жить.

Мелочь мелкая, детали внешности: цвет волос, оттенок кожи, возраст — сделали тебя привлекательным. В этом месте, в это время, для этих людей. Заставили приобрести опыт. Опыт ложной надежды на защиту учителя. Опыт насилия, унижения. Опыт боли.

«Всё, что нас не убивает — делает нас сильнее».

Ты стал сильнее? Воющий в тоске и страдании, в грязи, крови и темноте юноша, почти подросток. Главное: ты хочешь стать сильнее? В какой форме? В форме усиления смирения, покорности, подчинения? Ничего не делается помимо промысла божьего. Так восславь же Его! За посланное тебе испытание. И жажди следующего. Которое ты пройдёшь более подобающе, распевая псалмы, прощая и благословляя своих мучителей. Устремляясь в восторге души своей к престолу Всевышнего.

К вечному блаженству — с радостью и удовольствием.

Хотя, если акт происходит с удовольствием, то это уже не мучители, а партнёры. По садо-мазо…

Мда… если нравится — грех.

Если нет — богохульник.

Если пофиг — тупая овца.

Мораль? — Убейся поскорее. Что, для подобия божьего, тоже преступление.

«Ты — виноват. Уж тем, что…». — Что веруешь?

Охрана притащила воды, но страдалец упорно не желал вылезать из лужи крови, отпускать обнимаемый саркофаг. Парням пришлось его малость побить. Сами перемазались, окатили добытое из ведра, отчего бедняга снова завыл. Завернули в тряпки от местных монахов, утащили наверх.

Явившийся игумен оказался смелым человеком: начал мне выговаривать. Увы, нынче я не настроен выслушивать нравоучения:

— Ты, инок, своё неудовольство проглоти глубоко. И слушай. Ватажок разбойный, прикинувшийся воинами православными из войска князя Андрея Юрьевича…

— Да вы там все…! У-ё-о-о…

Дядя, ты — слушай. И не перебивай. Мне ведь не обязательно мечи в руки брать, я и кулаком не худо попадаю. А пресс у тебя слабоват.

— Итак. Разбойники, устрашив монасей твоих, прошли в здешнее святое место. Где и напали на святителя Туровского и служку его. И быть бы беде великой, но Господь, в неизлечимой мудрости своей, явил милость Божественную и привёл, в это время и в это место, меня, Воеводу Всеволжского по прозванию «Зверь Лютый». Продышался? Запомнил? Разбойников я побил, святителя Туровского спас, выживших забрал на лечение. За что ты, с братией, нынче же отстоишь молебен благодарственный. Обо мне и о процветании града моего Всеволжска.

Игумен, пребывая в полусогнутом состоянии, держался за живот, пыхтел и пытался от меня отодвинуться. Кучка монахов, стоявшая возле входа в пещеру, сунулась, было, на помощь «отцу духовному», но замерла, опасливо посматривая на покачивающиеся топоры в руках Сухана.

Какие-то неправильные пчёлы. Э…. виноват — монахи. «Блаженны павшие за правду. Ибо войдут они в царствие божие». А эти — не хотят. Входить в царствие. Кинулись бы выручать своего игумена — Сухан бы их тут и положил. И они сразу достигли бы цели своего земного существования. Мучиться-страдать долее не надо. А эти как-то… менжуются.

— В благодарность за спасение епископа, за доброй славы обители сей сохранение, за от разорения и расхищения разбойного избавление, ты, игумен, явишь мне благодарность. В размере тысячи гривен кунских. Серебром ли, златом ли, утварью ли церковной. Пришлю приказчика — он отберёт нужное.

Зачем мне денег? — Ну, вы спросили!

Жванецкий прав: «Деньги не приносят счастье, зато позволяют обставить несчастье с наибольшим комфортом».

Мне это «несчастье», которое у нас «Святая Русь» зовётся, ещё обставлять и обставлять. Хотя бы до «комфорта» минимального прожиточного уровня.

Игумен не мог говорить, а только сопел, но головой начал трясти интенсивно. Отрицательно.

Какие крепкие в вере и в имуществе своём люди подвизаются в святых обителях у нас на Руси!

— С… С-с-со… ох. Сотню.

Молодец! Сразу видно умного человека.

Вчера, когда здесь была власть Жиздора, игумен на такое предложение просто позвал бы стражу. Чтобы уняли дурака наглого. Через пару дней — позовёт суздальских. Для того же. А вот сегодня, пока власти нет, пока бойцы ещё не отошли от рубки, пока в городе идёт законный, «по праву победителя», грабёж… Можно нарваться на «с необратимыми последствиями».

— Я не торгуюсь. Ибо не умею. Но твёрдость твоя в заботе о процветании вверенной обители внушает уважение. Поэтому обещаю тебе поток богатых вкладов. Множество. Богатейших. Кои не только восполнят убыль в закромах твоих, но и переполнят оные.

Игумен, наконец, выпрямился и смотрел хоть и опасливо, но вполне твёрдо. Я доверительно толкнул свежий инсайд в качестве обоснования:

— Нынче вечером сюда (я обвёл подземелье рукой) явится Государь и Великий Князь Всея Руси Андрей Юрьевич, прозываемый Боголюбским, с братией — князьями русскими, с епископами и боярами. Дабы поклониться праху предшественника своего, князя Ростислава Смоленского.

Поток новых слов и грядущих событий вызвал крайнее удивление монаха, требовал времени на восприятие. Времени у меня не было. Совсем. Поэтому императивно-конспективно:

— Прибрать, осветить, вычистить. Чтоб ни пятнышка. На лестнице — светильники. Наверху в зале — до блеска. Братию — в парадку. Посторонних, приблудных, ненадёжных — вон. Прохлопаешь — хрип перерву.

Факеншит! Тормозит. Просто словами — эффект не гарантируется. Тогда — развёрнуто, с иллюстрациями. Подтянул за наперсный крест поближе к лицу и, мило улыбаясь, поведал:

— Я хрипы хорошо рвать умею. Зубами. Вот этими. (Клац-клац челюстями перед носом игумена произвело впечатление). Был как-то случай. Пришлось своего князь-волка этому занятию учить.

Дошло? Тогда — медленно, по губам читай.

— Князь-волк. У меня. Выучился. Хрипы рвать. Понял?

Понял. Ну и славно, побежали дальше.

Видик у нас… Все в кровище. «Убил. И съел». Людо-резы и крово-хлёбы. С майна, с упокойников снятого, просто капает. Ободрали мертвяков. А как же без этого? Я ж ну очень хозяйственный!

Только я на Сивку влез, только выехали из монастыря — опять бардак. Нет, ничего особо нового, бардак здесь и сейчас — повсеместно. Кто-то кого-то или что-то куда-то тащит. И не то, чтобы город отдан на разграбление, но людям-то ничего давать не надо, они и сами возьмут. Поскольку уверены в своём праве, исконно-посконном. «Это ж все знают!»

Проблема в том, что я знаю пленника, которого ведут на верёвке какие-то крепкие ребята на хороших конях и в высоких колпаках-шлемах.

— Саням стоять. Бойцам к бою. Стрелы наложить. Палаши в ножнах. Пока.

Толкаю коня, выскакиваю поперёк дороги.

— Мир вам, добрые люди. Хороший день, не правда ли? Все ли здоровы? Может, у кого зубы болят? У меня есть прекрасный зубо-рвач и мордо-прав.

— Мит?! (Чего?!)

«Как много в этом слове…». Это не тюркское «Не?» Не ошибся — берендеи.

— Менни, уважаемый, менни (того). Что за беднягу вы тащите на аркане?

— Э… а тебе какое дело?

— Твоя матушка зачала тебя спьяну, а рожая недоноска, опросталась в выгребную яму? Это там, среди навозных червей, ты обучался вежливости?

— Мит-та?!!!

— Менни, уважаемый, менни. А разговаривать тебя учили ослы и коровы. Виноват, судя по словарному запасу — одни ослы.

Большой могучий воин, предводитель группы из пяти конных особей. Богатырь. Богатый доспех, изукрашенная узда, отличный конь. Но… проблемы с пониманием, коммуникативно-когнитивные нарушения средней степени. Т. е. не вызывают дезадаптации в повседневной жизни, но препятствуют сложным формам интеллектуальной активности. Отчего привычен доказывать свой статус высокорангового самца силовым путём.

И тут — облом. Государство, итить его демократизировать. «Правовое поле», факом его шит. «Поле, русское поле…». Кто ж тебя так? Усеял костями…

Я уже рассказывал о трёх уровнях эскалации. Тебе слово — и ты слово, тебе кулаком — и ты в морду, на тебя саблей — и ты топором. Принцип соразмерности. Такое — между равными. Беда аристократов в том, что они мало времени проводят среди равных. Перед высшими — кланяются, низших — гнобят. Кто этому конкретному чудаку равен? — Десяток степных ханов? С которыми он хорошо, если часов сорок в год общался. Отвечать «соразмерно» навыка нет. А по «Закону Русскому» просто меч вытащить попугать — вира в две коровы.

«Вира» — в мирное время. В походе… Боголюбский обещал головы рубить. Кому-то охота проверять твёрдость его слова?

Особь хватается за саблю. Как ему привычно. И останавливается. Недостаток словаря не означает недостатка боевого опыта. Разворот к сабле, беглый автоматический взгляд опытного воина, оценивающего общую обстановку перед схваткой, а не только противника, показал, что мы здесь не одни.

Их пять — нас девять. Виноват, десять — ещё и Пантелеймон вприпрыжку из монастыря бежит. Хана вам, ребята. Если и главный «взятель» Лядских ворот на поле — надежд у вас нет.

Мои мечники уже перекинули щиты со спины на руку, а лучники вытянули луки из тулов и наложили стрела. Луки не подняты, клинки не вынуты.

«Поднявший меч — от меча и погибнет».

Ну? Кто первый?

Вокруг полно народа, монахи из монастырских ворот смотрят, слуги бежали да замерли, гридни разные оглянулись посмотреть… правду не спрячешь. Так кто первый? Чей клинок первым блеснёт — на того и вина ляжет.

— Уйди с дороги.

— Ты спешишь? Как твоё имя, торопливый ты наш?

— Хгрш… Я — Бастий! Князь победоносных берендеев! Слышал?

Во как! И правда, здоровый мужичина. Такой — может. Сделать князю Михалко тут ста.

— Слышал. Предатель. Изменник. Походная продажная… Иуда.

Мимо. Берендеи — язычники. Имена «Каин», «Иуда» не вызывают у них столь ярких образов, как у христиан.

Поздно. Мгновение упущено. Он уже контролирует себя. Момент срабатывания автоматических реакций прошёл, мозги заработали. Ванька-лысый — провокатор-неудачник? — Увы…

Провокация не провоцируется — переходим к дипломатии.

— А я — Иван, Воевода Всеволжский. Слышал?

Ненавидящий, но уже не взбешённый, а цепкий, ощупывающий, оценивающий взгляд.

— Ну.

— Не нукай. С клячами одними привык разговаривать? Это — мой человек.

— Это торк!

— Это мой человек торк.

— Это дикий торк! Я взял его на татьбе! Он пытался увести коней из княжеской конюшни! Присвоить! Мою долю! Он убил моих людей! Много!

— Этот человек — инал Чарджи, мой воин. Он первым взошёл на стены этого города, града Владимирова. Он первым поднял здесь знамя. Моё знамя.

Откуда знаю? — Гридни владимирские у Десятинной говорили, хвалили ребят, которые помогли им ворота в детинец открыть. А уж моего «чёрта на тарелке» ни с чьим стягом не перепутаешь.

— По закону войны здесь всё принадлежит мне. Здесь нет ничего твоего, Бастий. Всё, что ты берёшь здесь — ты берёшь только по милости победителя. Меня.

— Нет! Не было никакого знамени! Я не видел!

— Суслика в степи не видно, а он там есть. Если сильно зажмурить глаза, можно и солнца не увидать. Твоя слепота, Бастий — твоя забота.

Ну! Давай же «князь вероломных берендеев»! Вытащи саблю, и оба моих лучника вгонят стрелы тебе в грудь. Угол обстрела несколько неудобен, могут и меня… Но вряд ли: мои стрелки — не «вильгельмы тели», яблоко с головы сына не собьют. Исключительно потому, что у них сыновей подходящего возраста нет, не вырастили ещё. А так-то… попадают не хуже.

— Об чём спор? Холопа не поделили?

К нам подъезжает группа верховых. Впереди молодой парень лет двадцати в красном плаще.

Корзно на «Святой Руси» носят только князья. Как в Древнем Китае жёлтое — только император. Стабильность дресс-кода обеспечивается угрозой смертной казни.

Следом подскакивает ещё один обкорзнённый, младше, лет 15–16.

Старшего — не знаю. Наверное… «торцеватый», старший сын Ростислава Торца, старшего сына Долгорукого. Мстислав, прозванный летописцами Безоким.

В РИ через восемь лет, в 1177 году, Всеволод Большое Гнездо, «зачищая территорию», выжжет ему глаза. Или — нет. Эпизод настолько «тёмный», многослойный… Один из ряда, в которых Гнездо проявит своеобразное сочетание успешных военных предприятий с изощрённой дипломатией и интригами. Летописи говорят разное, но вывод один: Гнездо в выигрыше. Будет время — надо посидеть-подумать. Букет ярких проявлений личных свойств нескольких персонажей из нынешней «золотой нашлёпки».

Младшего — знаю. Помню его портрет из Третьяковки в виде Димитрия Солунского, видел мальчишкой семь лет назад в Пердуновке. То самое Большое Гнездо. Хотя он про это ещё не знает. Это его потомки создадут Русь. Владимирскую, Московскую, Великую. Больше четырёх столетий «русский царь», «белый царь», «Великий Князь и Государь Всея Руси» — про его Y-хромосому.

«Откуда есть пошла Земля Русская»? — Вон оттуда. Чем он об седло бьётся, подскакивая на рыси.

Сейчас оба — ослеплятель и ослепляемый — не только дядя (младший) и племянник (старший), но и большие друзья. Оба — изменники, участники «похода 11». Оба — члены «вышгородской шестёрки».

Семь лет назад Боголюбский выслал вдову отца, гречанку, сестру императора, с детьми в Византию. Туда же отправил и племянников — детей своего давнего недруга, умершего лет за десять до этого, старшего брата Ростислава (Торца). Потом Ростик Смоленский умер и изгнанники вернулись на Русь.

Почему в этот момент? Логично было бы дождаться смерти «изгоняльщика» — Боголюбского. Или, хотя бы, большой войны с ним. Летописи молчат. Молчат и историки: нет связи между возвращением княжичей и смертью Ростика? Чисто совпадение?

В Залесье «возвращенцы» не поехали, остались у Жиздора.

Они — ножи, направленные в спину Боголюбскому. Близкие кровные родственники могут «предъявить права»: потребовать доли в Суздальской земле. Например, согласно «завещанию Долгорукого». Их сестра — княгиня Рязанская. Её муж Глеб (Калауз) всегда готов сделать гадость князю Андрею.

Жиздор мог, в подходящий момент, поддержать их «претензии». Нет, речь не шла о захвате Залесской Руси — только о «восстановлении справедливости», о возвращении «отеческих задниц», «заботе о сиротках бедных». По завещанию, по закону, «по старине»… Дать каждому. Установить равенство. Разорвать на куски поднимающееся княжество.

В РИ так и получилось. После убийства Боголюбского все четверо получили по городу, рязанцы спалили Москву, ограбили Владимир, украли святыни… Три года междоусобной войны. После которой остался один Всеволод. Кровавый маразм законности и равенства «по-святорусски» — снова отступил.

Дядья и племянники росли вместе. В Кидекшах под Суздалем, в Царьграде. Вместе оказались в Вышгороде. Попрыгунчик был заинтересован в этих людей. Во всяком случае, то, что Всеволод спит крепко — он узнал. И, свергая его со стола Киевского князя, захватил в опочивальне. Там же, в Киеве или конкретно в опочивальне — не знаю, схватили и Безокого.

Михалко, проявивший воинскую доблесть в походе на половцев сразу после вокняжения Жиздора, был поставлен князем в Торческ на Рось. Но частенько навещал родственников. Там же обретался и Мстислав Храбрый. А Попрыгунчик обеспечивал охоты, забавы и общение. В развесёлой молодёжной компании.

Шесть молодых князей неплохо ладили. Это позволяло Попрыгунчику «ковать ковы».

В Вышгороде, между пирами и охотами, формировалась команда, не только из самих князей, но и их окружения. Она позволяла придумывать, планировать и выполнять… нестандартные операции.

Жиздор поддержал измену Новгорода, послал туда сына. Что превратило его во врага смоленских. Но уже есть средства, контакты, связи, позволяющие… урезонить сюзерена.

Михалко сохранил верность присяге — его пришлось несколько… «ста».

Ещё: убийство Боголюбского, его брата Глеба (Перепёлки), его сына Глеба — «чистого мальчика» — во Владимире, и, кажется, собственного старшего брата Святослава (Ропака) в Волоке Ламском.

У Ропака с младшими братьями «конфликт интересов»: он хочет вернуться в Новгород. Поэтому дружествен Боголюбскому. Младшим это не нужно, их интересы здесь, на Юге.

Следующие десятилетия они будут резаться между собой, рвать Русь на части. В смысле: совершать героические подвиги. Но пока, в первый день во взятом Киеве, в «Вышгородской шестёрке» — любовь и согласие.

— Господам князьям — мой поклон. Человек на аркане — не холоп, а славный воин. Он первым взошёл на стену града Владимирова, открыл Владимирскому да Суздальскому полкам Софийские ворота.

— Он конокрад!

— Тогда пойдём к князю Андрею. Пускай он рассудит.

Бывают «предложения, от которых невозможно отказаться». А бывают «предложения, с которыми невозможно согласиться». Второе — наш случай.

Андрей очень не любит изменников. Человек, обманом заманивший и пленивший своего прямого командира, передавший его противнику за деньги… Если у Боголюбского будет хоть какое-то сомнение в словах берендея — выспится по полной.

— Бастий, ты утомил. Город принадлежит тому, чьё знамя первым поднялось над детинцем. Первым было моё. Так вот, я лишаю берендеев доли в добыче. На твоём коне тавро волынских князей. Слезай. Ты украл этого коня.

Прямое обвинение. Конокрадство и поджог — самые тяжёлые преступления на «Святой Руси». Наказание — «поток и разграбление». По сути: объявить вне закона.

Обвинение публично оглашено. Теперь или идём в суд, или отдай, или любой встречный имеет право тебя зарезать.

Уточню: «имеет право», а не — «может». Завалить такого «кабана на коне»… сможет очень не каждый.

Берендей снова тянется к сабле. И снова, пожмакав эфес, замечает окружающее. Вокруг уже толпа. С княжичами подъехали гридни их охраны. Подходят ещё люди: наша ссора привлекла внимание.

— Так что, князь недоносных берендеев, пойдём к Боголюбскому на суд?

— Хгрх…! Забирай!

Швыряет мне в лицо конец аркана. Толкает коня. Но я, подхватив верёвку, не сдвигаюсь с места.

— Стоять. Коня.

— Накось! Выкуси!

И это князь?! Хоть бы и берендеев. И правда: искусству беседы обучался в сортире.

— На Руси говорят: дай ему палец, а он всю руку откусит. Это про меня. Я-то выкушу. Да только куда ты годен будешь? Без рук, без ног… а головы и сразу не было. Слезай.

В толпе зрителей уже раздаётся насмешливое перешёптывание. Берендеев не любят, наблюдать как глава одного из сильнейших их кланов сносит унижение — радостно. Для степняка отдать коня… лучше бы жену забрал.

Злобно бормоча, не поднимая глаз, Бастий слезает с коня, растерянно оглядывается — «А дальше что делать? Пешком идти?» Подходит к одному из своих нукеров, тычет кулаком в бок тоже растерявшемуся парню. Тот пытается слезть, но не может: Бастий стоит вплотную, слезают и залезают на коня с одной стороны. Свалиться на голову господину…?

Бастий не может говорить от ярости. Только рычит, дёргает коня за узду. Здоровый мужик: так дёрнул, что и конь со всадником валятся на снег.

Какая концентрация злобы! Если бы он ею доился — цены не было, в снаряды заряжал бы. А так… Явный враг. «Врагов себе надо выбирать самому». Выбрал. Теперь надо побыстрее зарезать. При первой же возможности. Пока он меня не успел.

С чего я так на него взъелся? — Да не нравится он мне! Под негативные эмоции найду и логические обоснования. А к каким интересным последствиям может привести скорая смерть… Не моя, конечно.

В голове быстренько прокручиваются кое-какие расчёты и предположения. Как подвести «приговорённого» к нужной ситуации, какую ситуацию построить, как будут вести себя другие персонажи до, во время и после «того», круг этих персон — на кого смотреть-то…

Сразу скажу: «расчёты и предположения» оказались не нужны. Попрыгунчик сам «сыграл меня», сам, используя Бастия, подстроил ситуацию, из которой я не мог выбраться без «потери лица» или жизни. Они ошиблись только в одном: в моей готовности «выйти из плоскости», в использовании возможностей, им неизвестных. Их информационная ограниченность стоила Бастию жизни, а Попрыгунчика заставила серьёзно отнестись к моему последующему предложению.

Вокруг уже в голос хохочут зеваки. Пересмеиваются гридни подъехавших княжичей, ухмыляется Безокий. А вот Гнездо… замер. Чего-то сильно испугался. Загляделся. На что-то за моей спиной. Не отрывая взгляда, манит одного из своих людей, подтягивает его за шиворот. Под которым я вижу полоску ошейника. Что-то шёпотом говорит ему на ухо. Тот кивает, прикладывая правую руку к груди.

Обычный на Востоке жест: «Слушаю и повинуюсь». Этикет в слуг вбивается до автоматизма, до «как дышать». Кто не усвоил, не исполняет этих ритуальных движений даже не думая, не замечая их… На галерах «всегда есть место подвигу». Или — в каменоломнях.

Слуга оборачивается посмотреть на указанное господином. И я тоже поворачиваюсь. Тоже — посмотреть.

Сзади, чуть в стороне, стоят трое монастырских саней. Трофейное барахло на задних, упакованный «хрипатый» без сознания на передних. И торчащая голова «золотоволоски» на средних.

Забавно. Похоже, именно он и привлёк внимание.

Князь Всеволод рыжих не видал?

Всеволод что-то втолковывает своему слуге. Тот кивает и дёргает здоровенный кинжал на поясе. Такое… рефлекторно-этикетное движение. Наглядное подтверждение готовности исполнить приказ господина — зарезать кого-нибудь вот этой сталью.

Интересно. Что может быть общего между тем беднягой и младшим братом Боголюбского? Настолько важного, что рыжего приказали убить. Гнездо собирает разноцветные скальпы? Или у юного князя «тихие игры» с туровским епископом? А «золотоволоска» в моих руках может чего-то лишнее рассказать?

Подтягиваю за плечо Охрима:

— Не поворачивайся. Потом посмотришь. Возле младшего княжича морда половецкая. Запомни.

Охрим крутит головой в одну сторону, будто обозревает окрестности, в другую. Вполголоса поправляет меня:

— Не половецкая — торкская. Запомнил.

Безокий направляется ко мне, но Гнездо что-то говорит и они, едва кивнув, ускакивают. А передо мной гридни помогают битому, ободранному, в каком-то грязном рваном тряпье с чужого плеча, Чарджи взобраться на коня.

Чтобы торку нужна была помощь сесть в седло… только если мёртвый. Эти ребята, даже в полной отключке, не имея сил и ресницы разлепить, ухитряются оказаться на спине коня и уехать.

— Где твои люди, Чарджи?

Молчит. Неловко пытается взять поводья разбитыми, в чёрных корочках подсохших свежих ссадин, опухшими руками.

— Убиты.

М-мать! Факеншит уелбантуренный!

Кто?! Порву…!

Спокойно, Ваня. Держи вежливое, умное лицо. На тебя люди смотрят.

— Расскажи.

Он морщится, кривится, старается не смотреть мне в глаза, говорить в сторону.

Группа успешно поднялась на стену. Атаковать башню с воротами не рискнули — противников много. Дождались подхода Искандера. Когда волынцы кинулись отбивать лезущих на стену, рубящих ворота боголюбовских — ударила в спину. Мои открыли ворота с внутренней стороны, подняли знамя на стене. Тут набежала новая толпа волынцев. Рубка была жестокая, прямо в воротах. Дважды волынцы выталкивали владимирских за ворота, но закрыть и заложить створки не успевали.

Так вот почему воротины такие погрызенные с обеих сторон!

Волынцы в какой-то момент отбили башню, срубили знамя, но суздальские уже были внутри и оказавшихся в башне вырезали.

Чарджи заслужил личную похвалу от Искандера. В совершенно восторженной форме:

— Всё, что найдёшь — твоё!

Оставил убитых и тяжелораненых под присмотром одного бойца, с двумя другими пошёл искать: «что здесь моё?». В грабеже, как и в преферансе, «свои взятки надо брать сразу». Благодарность главнокомандующего… продукт скоропортящийся, срок реализации ограничен.

Куда прежде всего пойдёт степняк в условиях «свободы выбора»? — Ага. Вы ещё скажите — в церковь.

Конечно, на конюшню. Тем более, что ещё со времён Изи Блескучего коньки княжеских гридней отмечаются даже и летописцами.

К этому времени ростовцы пробили детинец насквозь и открыли Вышгородские ворота. Через которые вошли вопившие и шумевшие с той стороны под стенами отряды, Вышгородская и Дорогобужская дружины. И — «Бастиева чадь».

Тут «братец» Ярослав понял, что уже пора. Сложил оружие, следом начали бросать мечи и волынцы. Бой кончился, берендеи тоже полезли в конюшни. Где и столкнулись с Чарджи. В темноте не разобрали кто есть кто. Или не захотели разбираться.

— Мы — не посрамили! Десяток положили! Я сам, вот этой рукой, четверых!

И зашёлся в кашле.

Крови на губах нет. Лёгкие целы, но рёбра у него… руки в ссадинах, опухли… хорошо бы мочу посмотреть…

Бойцов убили, Чарджи сшибли с чердака, и принялись бить. До потери сознания. Когда пришёл в себя, понял, что убили и оставленных им раненных: оценив в «конюшенной стычке» качество оружия и доспехов, Бастий велел целенаправленно искать похожее.

Мда… Соображает быстро. Насчёт «забрать чужое». А раненные и не скрывались — все ж вокруг свои!

Глава 572

Предчувствия меня не обманули — сволочь. Стычку в конюшне можно, хоть и в натяг, отнести на темноту, горячку боя. Но убийство раненных… Прямое воинское преступление.

Измена. Естественная в эйфории безнаказанности, взращенной предыдущими эпизодами аналогичного свойства.

«У нас всё получится!».

До сих пор же получалось! Изменять с прибылью.

По-умному Бастию следовало бы прирезать и Чарджи. Но он сообразил, что перед ним «инал из рода великих ябгу». За такого можно получить много денег. Или от торков, которые должны выкупить знатного сородича. Или от иных… любителей. Отношения между торками и берендеями — враждебные, приспособить инала на роль «для их наслаждений», кинуть молодёжи «как собакам зайца», довести болью до визга, до «утраты лица»… ценители хорошо заплатят.

Самоуверенность успешного предателя сыграла с Бастием злую шутку: он мог вывести пленника позднее, вывезти замотанным, но ему ли, победителю и пленителю князя Михалко, лучшему другу и сподвижнику смоленских князей, одному из «отцов» нынешней победы… прятать свою добычу?

Иная, но тоже — самоуверенность привела и Чарджи на аркан: мы же победили! Мы же герои! Главный же сказал: «Всё, что найдёшь — твоё!».

Победителей хорошо резать после победы. Героев бьют на отходе.

Бастий — убийца. Но ничего с ним сделать нельзя: его люди не дадут показаний против него. «Круговая порука», «родовая честь», «наши — всегда правы».

Можно провести досмотр берендеев. Мда… нельзя. «Вассал моего вассал — не мой вассал». Но если очень хочется, то можно. Можно взять в оборот тех, у кого будут найдены вещи моих погибших бойцов. Снова: нельзя, но если… И получить очевидную отмазку:

— Трофеи. Сняли с трупов. Их волынцы зарезали, а мы только прибрали.

Можно прижать таких… трофейщиков, посадить в поруб, погонять круглосуточных допросов, поймать на нестыковках, придавить морально и физически, «разломать» личности, сменить им «систему ценностей»…

Короче: поиграть в правосудие. Потратив время. Потеряв, вероятно, «шапку», «Святую Русь», голову…

«День — год кормит». Или — государство рушит.

Заменяем право-судие на само-судие? А что, есть варианты?

— Хреново. Недоказуемо.

— Я могу присягнуть!

— Ага. И поносить раскалённое железо в руках. А присягнуть и Бастий сможет. На тему: ты всё врёшь.

Акиму Рябине довелось однажды «доказывать правду» на раскалённом железе по моим делам. Потом пришлось Елненского посадника с посадницей убивать, управителя вотчины в сортире топить… Мне было стыдно. Повторять? — Не хочу.

Ожидать от предателя, изменника Бастия правдивого ответа… наивно. Посторонних свидетелей найти… вряд ли.

Чарджи мрачно смотрел перед собой, на гриву коня. Так, не поднимая глаз, вдруг спросил:

— А ты, ты мне веришь?

Я аж удивился:

— Конечно. Ты дурак, но не лжец.

— Почему дурак?

— Потому что занялся хабаром.

— Так что ж?! Надо было им всё отдать?!

— «Отданное» можно вернуть. А вот ребят… Ладно. Бывшее — не бывшим не сделать, а вот грядущее надо почистить. К Боголюбскому.

И мы поехали к Западному дворцу.

Какой прогресс, коллеги?! Какие там судьбы человечества?! Захват власти, изменение истории, коронация, царизм, производственные силы с таковыми же отношениями… Да пошли вы! У меня людей убили! Остальное, Русь с человечеством и прогрессом — потом.

Стража пускать не хотела: уж больно мы… окровавлённые. С головы до ног. Как мальчики в чьих-то там глазах в российской литературе. Но когда Пантелеймон в досаде завопил:

— А как я вам крестом горящим со стен махал — радовались! Зверичи ворота открыли! А как сами — заперто! Тьфу на вас!

Тут гридни устыдились и Пантелея пропустили. И меня с ним.

Полное крыльцо народу, живая очередь. Сильно живая: все жужжат, толкаются, кто-то входит, кто-то выходит. Смольный?

Не, затворы не изобрели ещё. Щёлкают здесь, преимущественно, клювами. Похоже, скорее, на Махно в Екатеринославле:

«Батько сидел… за буфетной стойкой с искусственными пальмами — с нее смахнули только на пол всякую стеклянную ерунду — и писал приказы…

Батько отдавал приказы только тем, кто их требовал. Устрашающе шевеля челюстями, он делал вид, что распоряжается. На самом деле в голове его была невообразимая путаница… В этом чертовом городе негде было развернуться, всюду теснота, враг — сверху, сбоку, сзади… Таращась на карту, батько не видел ни этих улиц, ни этих домов… Недаром он всегда называл города вредной вещью, всем заразам — заразой».

Буфетной стойки — нет. Пальм — искусственных или естественных — нет. Карт, кстати, тоже нет. Стеклянное — не ерунда. А в остальном…

Боголюбский относился к бою в городе по-махновски. Не видел, не понимал. Хотя сам — город, свой Владимир — строил. Другие городки по его приказу ставились. Понимал их необходимость, пользу. Но воевать их…

В городе продолжаются бои, держатся ещё киевляне в «Золотых воротах», в монастыре над Днепровской кручей засели ляшские наёмники. Послали, было, парламентёров из наших «ляхов и чахов» — их зарубили. Оказывается, между командирами отрядов давняя, столетняя уже, родовая вендетта.

Эти остатки обороняющихся — забота отрядов, которым они достались в выделенных зонах грабежа, не сильно актуально. Важнее свары меж своими.

К Боголюбскому бежит вереница жалобщиков. Понятно, что ограбляемые киевляне петиций не пишут. «Вор у вора дубинку украл»: ухорезы и горлохваты бегут к «пахану» с доносами друг на друга. Вбегают разгорячённые, с разбитыми лицами. Некоторые — в повязках. Многие уже с хмельным запахом. Орут, хватаются за железяки на поясах, матерятся, таскают друг друга «за пельки».

Православное воинство в фазе делёжки добычи выглядит очень… экспрессивно. Как выглядят другие — не знаю, не видал ещё.

Какой-то чудак с высоко выбритыми висками и затылком, цапнул меня за грудки и вопит:

— Вот они! Серые! Бл…! Гадины зверячьи…!

Дальше я не расслышал, потому что чудак перестал. Связно выражаться. Рывок правой за его кисть, левой ладонью — в локоть. Развернуть спиной. Его правая ладонь — на его затылок, моя левая под его локоть до шеи. И рывок вверх.

Вообще-то, классика совейской милиции. Вылезло откуда-то из «комсомольской юности».

Здесь ещё не изучено. Как много ещё разного и полезного мне предстоит спрогресснуть в нашем святорусском отечестве!

Чудак ненормативно выл те три шага, которые я разгонял его перед лестницей с гульбища. Потом он орал уже не один, а с хором — с группой посетителей, встретившейся ему по нисходящей. Крутые здесь спуски. Как с голубятни. А вот у меня во дворце…

Возникший откуда-то, чуть ли не из стены, Асадук подёргал саблю, тяжко вздохнул и молча мотнул головой. Типа: заходи.

Захожу. Зала, темно, многолюдно, «ж-ж-ж» чуть потише, чем на лестнице, ниже болевого порога. В конце залы на лавке — Андрей, перед ним Салман с Николаем — в полусогнутом и трое бояр с попом — в слюнях брызгами.

— Извините… разрешите… позвольте… заранее благодарен… это не вы потеряли талон на повидло?… ваш поезд отходит с третьего пути… не знаете насчёт поезда? — вернусь — расскажу… ой, прямо на мозоль? — какой я неловкий!… бог простит… у вас ус отклеился… где ж ты так штаны порвал? все колокольцы наружу… это вашего коня на живодёрню повели?… Жора! брат! извини, обознался…

Я уже говорил, что умею проходить сквозь толпу? — Здесь есть особенности: много торчащих железяк в ножнах и шпор на пятках.

Андрей замучено поднимает глаза, машет мне рукой.

— Вот. Твои чужое взяли. Обнесли церквушку, которая витебским отдана.

Факеншит.

Николай пытается мне что-то объяснить, Салман виновато лупает глазами. Он за старшего оставался — с него и спрос.

Мои чужое взяли? — Нехорошо. Собственность — священна. Особенно, в условиях всеобщего вооружённого грабежа. Давайте посмотрим на это… глобально. В мировом, так сказать, плане, разрезе и вырезе.

— Государь. Верно ли говорят, что город принадлежит тому, чьё знамя первым поднято над детинцем?

Андрей не сразу переключается с конкретики ссоры на столь абстрактную тему. Потом как-то светлеет, выпрямляется, мимолётом морщится от боли в спине. Идиоты! Стул со спинкой Государю Всея… найти не додумались.

— Верно.

— Моё знамя было над Софийскими первым.

Сбоку кто-то, вереща, аж захлёбываясь, возражает:

— Лжа! Обман! Его сразу срубили! Другое ставить пришлося! С трудами великими, с боями жестоким…!

Поворачиваюсь к вопящему:

— Ты — сказал. Сперва — моё. Его — срубили. После того как подняли.

«Вопиятель» захлёбывается слюнями, а Андрей, неожиданно фривольно улыбаясь, задаёт ожидаемый вопрос:

— Твоё — первое. И что же из этого следует?

— Что город мой.

Фраза задела не только кору головного мозга всех присутствующих, но и саму древесину.

Ап-ап… а мы?

Слышен скрип. Наверное — мозгов. И скрежет. Наверное — зубов.

Продолжая улыбаться, чуть напряжённее, Андрей уточняет:

— И что из этого следует? Уж не выгонишь ли ты меня из твоего города?

— Как можно, государь. Гость в дом — бог в дом. А уж такой, как ты…

Уставной кивок, правая рука — к сердцу.

Спокойно, Андрейша, не напрягайся. Я хоть и псих, но не дурак: вырвать награбленное у русских князей… отбирать овцу у стаи голодных волков безопаснее. Но в Вышгороде, при дележе «шкуры неубитого медведя», вы этот аспект прохлопали. Все были уверены, что первым в детинец войдёт Боголюбский. В смысле: Искандер. Что, впрочем, одно и тоже.

Меня там не было, а позднее перераспределение «ролей», направлений штурма хоть и было произведено, но не сопровождалось перераспределением добычи. Да и вообще: я со своей парой сотен бойцов… величина незаметная. Взять детинец? — Да бросьте, хорошо если этот мальчик в общей толпе хоть в какие-нибудь ворота влезет.

Недооценили. Вот и повод чуть прижать победителей. Чуть-чуть. Чтобы причина говорить со мной уважительно — уже была, а резаться — ещё нет.

А хорошо, однако, работать двойкой. По сути, детинец взяли гридни Искандера. Но ему заявлять права больше уговорённого нельзя — он сын Боголюбского. Боголюбскому отбирать добычу у сподвижников — не по чести. Такое подобно «крысятничеству» Жиздора в походе на половцев. А Ванька-лысый — внесистемный. Ляхи, чахи, угры, литва… и хрен с бугра. Набродь, наймиты… Дикие люди — что взять? Только обычаем и удерживаем.

Продолжаю в голос, уже не только князю, а чтобы все слышали:

— Я также дозволяю всем воинам православным брать добычу так, как было уговорено князьями русскими на совете в Вышгороде. Однако же, полагаю, что справедливо будет и мне взять десятину от всякой прибыли, на гражанах взятой. Ещё: всякое спорное имение должно быть отдано хозяину. Мне.

Боголюбский аж расцвёл. Всё, ссорам, разборкам с его участием — конец. Как кто-то что-то не поделил — оба дураки, Ванька заберёт. «Споры хозяйствующих субъектов» вокруг награбленного, конечно, будут. Но без выхода на его уровень.

Снова включается «вопиятель»:

— Да какой ты хозяин?! Тебя тута и не было!

— Кабы меня не было, так и тебя тута… тоже. Если бы я не взял Лядские, не положил половину Киевского городового у Софии, если бы мои люди здесь, в Софийских, боголюбовских изнутри не встретили, то ты бы, боярин, нынче во рву воронов кормил. Глазами своими выпученными.

Как-то… и правда. Я ж, вроде, не так сильно, чтобы особенно… Нет, подземный ход — чисто «рояль». Моё личное ноу-хау. А дальше-то… пошёл, увидел, подумал… Ничего такого сверх… Что группу Чарджи, например, надо было заслать к Софийским ещё до набата — это ж каждому ёжику понятно. Просто я был на полшага впереди остальных. На чуть-чуть. А получается, что я тут Главный Герой.

Не надо так! Я не ГГ, а ДД! Даже — ДДДД!

Но выглядит, будто все победы — из моего рукава. А кто против — клеветники-злопыхатели. Которым хочется крыть… Очень хочется. Но нечем.

— Итак. Как два витязя об добыче какой заспорили, ругаться начали, добыча — моя. Ещё: я лишаю берендеев, чадь Бастиеву, доли в киевской добыче. За то, что они убили моих людей. И прошу государя велеть сыскать душегубов и вещи краденные.

«Нельзя. Но если очень хочется…»

Я, своей волей, лишаю Бастия доли в добыче. И прошу тебя, Государь, провести сыск. Твоей волей.

Уместным применением стародавних обычаев, избавляю тебя от тяжкой, грязной работы — разбора имущественных споров между грабителями. В смысле: светлыми князьями и славными богатырями земли Русской. Подставляю свою голову всей этой жужжащей на крыльце раздражённой толпе. Но уж и ты изволь исполнить твоё любимое дело — «суды да казни» — по моему эпизоду.

Казни точно будут: у меня убили восемь человек, меньшим количеством злодеев-покойников я не обойдусь.

В зале за моей спиной ахают. Пантелей уже тащит за рукав Чарджи.

— Вот, Государь, торк, инал из рода великих ябгу, Чарджи.

— Помню такого. В Янине не худо дрался.

— А ныне он, вместе со мной, прошёл в город Ярославов, поднялся на стену града Владимирова. Когда сын твой с дружиной подошёл к Софийским — ударил ворогам в спину, открыл ворота. Явил великую отвагу. Их всего-то девять было. А остался — один. Остальных героев — Бастий зарезал.

Несколько упрощаю: двое погибли и трое были серьёзно ранены волынцами — рубка была реально бешеная. Но Бастию счёт за восьмерых: зарезал и ободрал.

Андрей кивает Чарджи, тот повторяет свою историю. А я вижу, что Андрей уже решение принял, бросил пару негромких фраз подскочившему слуге, и уже исполняется: во дворе появился Маноха с подручными, строится полусотня кипчаков и полусотня боголюбовских.

Против гридней берендеи биться не будут. А спустить на «чёрных клобуков» — «белых»… Если на Бастии хоть штаны останутся — удача.

Чётко «самодурение». Для суда требуется два свидетеля, а «полный видок» вообще семь человек. Но я ж не на суд Бастия зову. А для начала сыска довольно одного доноса. Берендеи — вассалы Торческого князя. Но Михалко ныне пленник, слова и власти не имеет. Его обязанности, пока нового не назначили, ложатся на вышестоящего. На главного среди победителей, на Боголюбского. Ещё: в русском суде значение имеет не только само рассматриваемое деяние, но и репутация подсудимого. Бастий для Боголюбского — изменник, сволота продажная.

«Сукин сын. Хотя и наш сукин сын».

Уточняю: «их сукин сын», смоленских.

Главное: личность Боголюбского. Его готовность сыскивать и взыскивать. Привычка принимать жёсткие, «казнительные» решения. Был бы на его месте Благочестник — предложил бы всем помолиться и покаяться.

Вокруг как-то пустеет. Николай и Салман убежали с Чарджи «трясти» берендеев.

— Внимательно смотреть. Все доспехи, мечи, сапоги и чехлы сыскать.

Речь о внешнем слое полотна на кафтане или шлеме. Характерная особенность внешнего вида моих бойцов. Если такая штука останется у Бастия… А тот передаст Попрыгунчику… мне такую подставу устроят! Я бы — сделал.

Сказано… Чарджи, даже и в битом состоянии, будет манерничать в духе «неписаных законов благородной войны». А Николай проще, по-таможенному: каждый ротик откроет, каждую задницу отворит. На предмет: а не завалялись ли там сапоги со шпорами звёздочкой?

Что мы на дело шли без шпор, я сказал? — Но Николай всё равно проверит.

Пропотеют ребята: я приказал найти не менее восьми убийц. И все детали амуниции, вплоть до мелочей типа стелек, пуговиц…

«Накось выкуси» не будет. Не будет «выкуси», потому что ничего не останется «накось».

Во Всеволжске народ уже знает, что чужое брать нельзя. «Святая Русь» — очень большая песочница. Но начинать когда-то надо.

В убийстве раненных виновен Бастий — его приказ. Но никто про это не скажет. Поэтому… кто попадётся. Хорошо бы из его ближнего окружения. Чтобы поняли. Что защитить их от меня Бастий не может.

— Хе-хе… Тебе бы, Ваня, пугалом на огороде стоять. Как не придёшь — вся свора разбегается. Ты глянь: полчаса, как ты заявился, а уж дышать можно. То было не протолкнуться, а то бездельников… поубавилось, жу-жу поутишилось. Мухобойка из тебя хороша бы была.

Это комплимент? Его величества высочайшая благодарность? Типа: за проявленную доблесть в об престоле святорусском радении повелеваю присвоить почётное звание «Государева мухобойка высшего разряда». Выдать орден и, во дни тезоименства и по богородицким праздникам, носить на ленте.

Андрей, временами, пытается сыграть со мной «доброго дедушку». Только у него не получается. Ему умильный тон… как леопард в засаде: вроде и к земле прижимается, и хвостиком покачивает, а — смерть. Мгновенная. Кровавая. Клыкасто-когтистая.

Я на такое не покупаюсь: с Акимом Яновичем по ноздри похожего наелся. Но Аким, хоть и вздорный, а добрый. А этот… хищник муркающий.

— Для тебя стараюсь. Государь, мухами заеденный.

Съел? Как ты ко мне по-людски, так и я к тебе. По-человечески.

Попробуем, однако, о деле:

— Докладываю. Епископ Туровский Кирилл повстречался. Побеседовали. Обещался быть на твоём венчании. Поучительное слово про процветание Руси сказать. Коротенько.

Худо слепленная маска умильности исчезает сразу. Снова обычное греко-татарское, неподвижное, безэмоциональное лицо. Прищуренные глаза-щёлочки. Чуть скошенный назад невысокий лоб. Ничего общего с интеллектуально-рахитоидным видом «Туровского златоуста». И за этим лобешником — феерическая прокрутка всевозможных вариантов и оттенков. Мощнейшая умственная деятельность, снаружи почти ничем не выражаемая. Пара движений зрачков, пропущенный выдох, лёгкое, не осознаваемое, изменение позы — ему неудобно сидеть.

Вот так выглядит, коллеги, принятие судьбоносных решений. Не вообще, а вот этим человеком. Хоть про Туровского епископа, хоть про «войну и мир». Нужно хорошо знать и очень внимательно смотреть, чтобы понять: «оно — заработало». А уж предвидеть что будет в результате…

Я, честно, ожидал ругани. Кирилл в своей притче хорошо прошёлся по Андрею. Имена названы не были, но все всё поняли. Позиции, оценки сформировались давно, ещё в те времена, когда Федя, с помощью Боголюбского, в Царьград за митрополичьим посохом ходил.

Были «Поучения…», которые, как я знаю, у Боголюбского вызывали раздражение. И ревность: Боголюбский и сам сочинитель. На Руси известный и успешный.

Не только от его побед и трудов, но и от сочинённых «Слово на праздник Покрова», «Сказание о чудесах Владимирской иконы Божией Матери» установились на «Святой Руси» праздники Покрова Пресвятой Богородицы (1 октября) и Всемилостивого Спаса и Пресвятой Богородицы (1 августа). «В память заступничества Богородицы через Её Владимирскую икону за войско Андрея Юрьевича Боголюбского в походе против волжских булгар в 1164 году».

Раздражение, ревность… Но есть дело. И Андрей все эти эмоции… как небывало.

— Тёзка твой, Иван, сын Гургиев, как? Или Кирилл против пошёл?

Осенью умер главный доброхот, главный выборщик Туровского епископа — князь Юрий (Гургий) Туровский. Старший его сын Иван получил Туров, остальные четверо — собственные города: Пинск, Клецк, Дубровицу (что на речке Горынь), Городец.

Там и княжества всего-то… но поделили на пятерых.

Иван участвовал в походе Жиздора на половцев полтора года назад. Через год (в РИ) он, вместе с Жиздором, войдёт Киев после сбежавшего Перепёлки. Один из немногих «верных». Хотя отец его не раз бил волынских.

Во времена «топтания мамонтов» этот Юрий был союзником другого Юрия — Долгорукого, на переговорах 1149 г. убеждал последнего не мириться с племянником. Долгорукий послушался и продолжал борьбу. Когда Изя снова стал просить мира, Юрий вместе с Ростиславом Торцом, не давали мириться, Андрей же говорил отцу: «Не слушай Юрия, помирись с племянником, не губи отчины своей!».

Волынские и Туровские земли — владение Мономаха, для Долгорукого — отчина.

В 1156 г. Долгорукий посылал тёзку на Волынь воевать с сыновьями Изи, Мстиславом и Ярославом. С Жиздором и его «братцем», которых мы только нынче угомонили.

В 1157 г. Юрий сменил в Туровском княжестве сына Долгорукого Бориса. Волынцы не хотели позволить этому князю-изгою владеть важной волостью, уговорились отдать Туров Мачечичу.

В 1158 г. пошли к Турову с десяток разных князей. Туровская и Пинская волости были опустошены, но Юрий бился крепко из города. Видя, что ему не устоять против союзников, просил: «Братья! примите меня к себе в любовь». Те не соглашались, но, простояв 10 недель, принуждены были отступить: в войске открылся конский падеж.

Зимой 1160 г. Жиздор с несколькими союзными князьями снова ходили на Туров, простояли две с половиной недели и ушли, ничего не добившись.

В 1162 г. Юрий заключил мир с новым Великим Князем, с Ростиком.

Ростик… да — талант. Умел мирить даже на пепелище, после многократно пролитой крови. Заключенный им договор действует, новое поколение туровских князей дружественно волынцам.

«Отцепить» от Волыни Туров… было бы весьма полезно.

Чисто к слову: «тёзка»… Андрей не говорит, а я не навязываюсь. Но он помнит, что я — Иван и, вроде бы, тоже сын. Одного Юрия. Типа, Андрею — брат. Не то — незаконный, не то — воплощённый. Не то — «два в одном».

Пожимаю плечами.

— Про князя не знаю. Просто говорил с Кириллом. Его личное решение.

— Обласкать?

«Пси. оп» — психологические операции. Переманить на свою сторону туровского святителя, тамошнего главного, всенародно избранного, самого авторитетного пропагандиста… Моё убийство Жиздора, «торг трупа», игры с его женой Агнешкой — из той же серии. Но куда меньше — одноразовые, кратковременные, локальные операции. А вот Кирилл… может стать постояннодействующим фактором нац. масштаба.

Ни Владимирский (Волынский) архиерей, хоть и из древнейшей на Руси епархии, ни Галицкий из самой молодой, по авторитетности с Кириллом не сравнятся. И не то, чтобы: «как он скажет — так и будет». Но многие там, в западных княжествах, его услышат. И над словами его призадумаются.

Не надо иллюзий: Андрей такие решения принимает сам. Инфа пока у меня — я с епископом разговаривал. Но это быстро пройдёт: уже сегодня-завтра Боголюбский сам потолкует со «златоустом», превозмогая неприязнь к незваному «поучателю».

Решать — князю. А мне… невредно предложить ход, который Боголюбский может не заметить:

— Тебе виднее. А я подумываю: не сделать ли тебе его митрополитом?

Оп-па! Таки изумил. Почти святого, благоверного и завтра Всея Руси…

— Кирилла? Как Клима? Сдурел?! Это раскол.

Клим — сокращённая форма от Климент. Который Смолятич. Нифонт Новгородский частенько его так, несколько пренебрежительно, называл. Не впрямую, конечно.

Эк вас патриархат запугал. В смысле: гнев господень, геенна огненная… Я, конечно, могу высказать своё мнение… Но чувства верующих не следует оскорблять. Не буду.

Фольк так и говорит:

Забавно: Андрей, в первую очередь, вспоминает не свою личную неприязнь к конкретной кандидатуре, не её связку с враждебной ветвью династии, а более общий вопрос: судьба России и православия в ней. Ну, так он и «предтеча».

Что будем нынче считать Родиной? Сегодня с утра ещё — Залесье. А с полуночи, как «шапку» наденет… «Святая Русь» в целом? — Как бы не шире. По роду — варяг, по бабушке — грек, по матушке — кыпчак.

«Широка страна моя родная» получается. «Много в ней лесов, полей и рек». И других… рельефно-климатических зон.

— Не надо раскол, надо чёткое исполнение существующего договора. Между Великим Князем и Константинопольским Патриархом. Ростик говорил: будете присылать — вышибу. Обратимся же, брат мой Андрейша, к истокам и скрепам, к старине глубокой и не очень. Восславим и восстановим крепость слова великокняжеского. Ты как? Насчёт крепости слова? Во-от. Итого: тебе — венчание, Кириллу — наречение. Ему не внове: он в Киев наречённым епископом приехал, теперь из Киева наречённым митрополитом поедет. Нарекаем и отправляем. До Царьграду лодочкой. Быстренько, пока там не подсуетились.

Андрей то щурился, то наоборот — распахивал глаза, уставившись в тесины пола. Будто пытался прочитать там варианты будущего. Последствия такого решения. Напряжённо, на пределе мозговой мощности, думал.

Брось, брат. Я подобное уже который год прикидываю — ясности нет.

К примеру, прежде казалось: нынешнего Константина II убивать придётся. Разные тайные гадости представлял. А он — сам. Случайная стычка, случайные стрелы… Планы-схемы, заготовки-наработки… кому-то другому достанутся. А здесь всё равно чёткости не видно. Жизнь — она штука такая, туманная.

— Когда?

— Завтра.

По Жванецкому: «В России нужно жить быстро! Чтобы успеть до прихода милиционера, революционера и врача».

В нашей ситуации уместно добавить: «… и попа».

Аж шеей закрутил, зубами заскрипел. Выдохнул:

— Делай.

Яволь, херр оберст! Сща сделаем из тебя… супер-мега-обер-херра и пойдём явольничать.

Увы, всякое движение в сторону «я-вольничаю» требовалось выгрызать:

— У тебя приличное чего одеть есть? А то весь измазюкался. Мои всякого тряпья богатого набрали, сходи, выбери там…

Какая честь! Все вокруг просто умрут с зависти!

Высочайшая русская награда: одежонка с плеча государева. Иван Грозный после взятия Казани сотню шуб роздал. Ещё перечисляют шапки, кафтаны, пояса… Сразу предупреждаю вопрос: насчёт наградных подштанников данных нет.

— Не надо. Покрышку с кафтана сниму, бабы выстирают.

— Покрышку? А в церковь в чём?

— В какую церковь?

Несколько мгновений мы непонимающе смотрели друг на друга. Потом Андрей снова «впал в бешенство». Едва сдерживая себя, негромко, медленно, как дебилу, объяснил:

— В Десятинную. Где бармы возлагать и венцом венчать.

Но я уже «включил дурочку» и вовсе не собирался щёлкать переключателем.

— А я зачем? Бармы и венец — на тебя складывать будут. Мне туда нельзя. У меня епитимья. После «божьего поля» на осьмнадцать лет. Грешен я, братец. И справка есть.

Он едва не рычал. Но формулировал связно.

— Велю епископу — освободит. От запрета вхождения во храм. Там и присягнёшь.

Вот оно что… Интересно, а к какой категории присяги он меня отнесёт? Ко второй, княжеской: «в отца место» или к четвёртой, земской «на всей воле его»? Вторая, вроде, попочётнее будет. Благороднее. Подороже, так сказать.

Что-то было здесь, в Киеве, похожее… А, когда меня Юлька дёшево Степаниде свет Слудовне уступила. В смысле: в холопы продала.

Юлька десять ногат просила. Как за корову. А Степанида давала две. Как за курицу. Я тогда сразу взволновался:

— «Десять» — это в пять раз больше, чем «две». Не хочу по дешёвке! Почему меня — и так дёшево? Хочу, чтоб меня продали как эксклюзив ручной работы. Я — не в Китае сделанный, моя цена выше…

Мда… Уникальный артефакт. Мальчик из будущего. С редкостной нарезкой и начинкой. Идиот.

Жизнь, конечно, уму научает. Но не на все случаи. «Само-продажность» можно кусочками серебра мерить, а можно формулировкой феодальной клятвы. Если «в отца место», то я, типа, с наценкой. Типа «эксклюзив ручной работы», или чем там князей делают.

— Благодарствую, распресветлый князь Андрей Юрьевич, за заботу твою душевную. Только оно мне… без надобности. В церковь я не пойду и тебе присягать не буду. Я тебе, брат мой Андрей — никто. Не брат, не князь, не Русь. Хрен лысый зарубежный с бугра приволжского. Сосед. И ты мне… аналогично. А за так толпу из себя строить, что бы пусто место не видать было, да гляделки с безделки таращить… Из ребят своих пришлю — пущай позевакничают. А у меня дел много, неколи.

Тю! А ты не знала? И чему ж вас учат-то? Не было меня на коронации первого русского царя. Где-где… И пошутил… В Порубе Киевском я обретался. Там иные дела… разбирать пришлось.

Чарджи и Николай ободрали Бастия до… нет, не до трусов — их тогда не носили. Но близко. Восьми его джигитам отрубили головы. Там же, на Бабьем торжке. И ещё бы посекли, но прискакал Попрыгунчик, кинулся к Боголюбскому выручать своего приятеля. Андрей — послал. Далеко-далёко. И ещё отдалённее. Тогда смоленские главный калибр в ход пустили — Благочестнику пришлось явиться, просить да кланяться. Боголюбский… соблаговолил — Ростиславичи присягнули. Бастий остался цел, его пришлось убивать позже, картинка всеобщей взаимной резни чуток отодвинулась.

Унижение Бастиевой чади, казни пойманных чудаков с краденным, навык мечников Салмана, присоединившихся в «вытрясюнам», «вдумчиво пропускать сквозь пальцы» чужие хотули — произвели впечатление. Торки, печенеги и ковуи чуть не молились на Чарджи:

— Настоящий! Инал! Прямой потомок Огуза! Ябгу-каган!

Все присяги были принесены. Правда, из «земцев», из пятидесяти городов, осталось тридцать. Почти все из Залесья. Остальные… попрятались. Ни времени, ни возможности дожать не было. Пока. Но прецедент создан, было объявлено: кто за 12 месяцев от сего дня не присягнёт Государю — изменник.

Там много чего было. Всякого. У Михаила Смоленского в самый торжественный момент живот прихватило. Бедняга выскочил на минуточку, в темноте не разобрал, полез к Святой Ольге в её домик с шиферной крышей. Хорошо — охрана под белые ручки взяла да недалече пересадила. Народ ржал до… Да. Правильно поняла — по утру от всех хибар вокруг Десятинной дерьмом несло. Виноват, передвижных сортиров не предусмотрел.

Уже рассвело, когда Первый Государь Всея Святая Руси выехал из ворот Феодорова монастыря с перекошенными створками. Поклонился толпе, придерживая на голове деревянное влагалище «Шапки Мономаха», и провозгласил:

— Да пребудет Святая Русь в милости Господней, под покровом Царицы Небесной. Мир вам, люди русские. Идите же по местам своим и творите дела добрые.

Народ обрадовался. И кинулся. «Творить добро по всей земли». Такое вытворяли…! И я тоже. О чём далее скажу.

Говорят: «венец — делу конец». Здесь правильнее: «венец — делу абзац». В смысле: перевод строки. Хотя, судя по нашим делам — начало. Новой главы в истории Руси.