Глава 3

Старуха Эрменгарда, ходившая за Алуетт с младенчества, помогала своей малышке ускользнуть из дома, а теперь ждала ее у задней двери, чтобы проводить в отведенную ей комнату. Она видела, как незнакомый рыцарь поцеловал руку юной госпоже и как та отдернула ее, словно прикоснулась к пламени, видела, как Алуетт повернулась и пошла к дому, крепко прижимая к себе футляр с лютней. Слух у Эрменгарды был уже не такой, как в молодости, и она не слышала слов, брошенных Алуетт через плечо незнакомцу, но даже ее подслеповатые глаза рассмотрели вспыхнувший на щеках госпожи румянец. Отче наш! Это ли ее овечка?

— Я тут, леди Алуетт! — сказала она, хотя девушка уже не раз говорила ей, что не обязательно сообщать об этом. Хриплое дыхание говорило само за себя без всяких слов. Закрывая дверь, Эрменгарда еще раз холодно оглядела незнакомца, но он, казалось, не замечал ничего вокруг.

Женщины добрались до своих покоев, никого не встретив по дороге.

— Король знает, что я уходила? — беспокойно спросила Алуетт.

— Нет, будь спокойна. Хотя на кухне была суматоха, когда стража принесла Ренара. Вид у него ужасный! Я боялась за тебя, дорогая. Что случи лось?

Тут только ее старые глаза разглядели грязь на шелковом платье, к тому же порванном на спине.

Алуетт ничего от нее не скрыла, а потом опять зарыдала, винясь в несчастье пажа.

Старуха прижала ее к себе, как делала это в детстве.

— Я тоже виновата, миледи. Не надо было мне тебе помогать обманывать короля. Он оторвет мне голову, если узнает!

— Нет, — попыталась успокоить свою старую няню Алуетт. — Я скажу, что ты ни о чем не знала, — сказала она, хотя по ее лицу пробежала тень, когда она подумала, что сделал бы с ней венценосный брат, если бы узнал о ее глупой выходке.

— Кто же этот шевалье, который тебя спас? — как бы невзначай спросила Эрменгарда, и Алуетт вновь залилась румянцем.

— Его зовут Рейнер де Уинслейд. «Удивительно, как по-особому звучит имя, если любишь человека», — подумала Эрменгарда с болью. Алуетт не сумела скрыть от нее то, чего еще не понимала сама. И не поймет, если постараться. Эрменгарда не собиралась нарушать обещание, данное ею Лизетт, бывшей служаночке, попавшейся на глаза королю Людовику и истекшей кровью после рождения Алуетт.

«Позаботься о моей крошке, — попросила ее тогда умирающая Лизетт, собрав последние силы. — Пусть она не повторит мою ошибку. Когда она вырастет, отдай ее святым монахиням. Если она а не узнает прикосновения мужчины, то не разобьет себе сердце…»

Лизетт прошептала последние слова, и Эрменгарда заплакала по своей чернокудрой подружке, которая была такой веселой и беспечной, пока, на свое несчастье, не попала в постель к королю. Людовик прекратил с ней встречаться, как только королева выздоровела, и ханжески отрекся от служанки, выдав ее поскорее замуж, едва узнал о беременности. Предательство короля разбило сердце бедной девушки, несмотря на удачное в ее положении замужество и доброту графа. Она-то мечтала, что король отведет ей во дворце роскошные покои и будет приходить к ней и к ее малышке. По дороге в замок Шеневи она решила умереть, и никто не удивился, когда она в самом деле умерла, дав жизнь дочери.

Эрменгарда никому не рассказала об обещании, данном ею у постели умирающей матери Алуетт. Какое это имеет значение! Она все равно исполнит его, как если бы оно было дано в присутствии епископа. И она повела дело так искусно, что Алуетт поверила, будто желание удалиться в монастырь ее собственное.

— Я спросила тебя, как он выглядит, — повторила Алуетт, прерывая размышления служанки.

— Кто?

— Английский рыцарь, конечно! Я знаю, ты его видела, когда он… провожал меня до двери. Он красивый или этакая краснорожая дубина, как Филипп называет короля Ричарда и вообще всех англичан?

— А тебе не все равно, крошка? Ты же собираешься стать монахиней, разве не так? — холодно переспросила ее камеристка.

Алуетт помрачнела.

— Да, ты права, Эрменгарда. Клянусь распятием, ничто не изменит моего решения. Но ведь и ты, и другие заменяете мне мои глаза. Мне интересно, кто спас меня сегодня. Разве это плохо?

— Да нет же, миледи, — сменила гнев на милость Эрменгарда. — Иногда я забываю, что ты уже не малышка, привязанная к моей юбке.

Что же сказать? Признаться, что сэр Рейнер настоящий Адонис, высокий, широкоплечий, с густыми золотистыми волосами, с глазами, как теплый мед, с чувственным, резко очерченным ртом и прямым носом? Нет. Дева Мария поймет, что она не может сказать правду. Она не может позволить своей овечке уйти от святого предназначения туда, где ее ждет искушение и смерть. Алуетт не будет страдать, как страдала Лизетт!

Чувствуя себя не в своей тарелке от необходимости лгать, Эрменгарда пробормотала:

— Не хочу быть неблагодарной, но, если говорить правду, этот англичанин просто уродина. Наверняка он благодарит Бога за твою слепоту. От одного его вида девушки должны разбегаться в разные стороны.

Эрменгарда поняла, что зашла слишком далеко, когда услыхала смех Алуетт.

— Ты еще скажи, что он сарацин!

— Я уверена, что и у сарацин редко у кого бывают такие масляные глазки, как у него. Держись от него подальше, малышка, — сказала она властно, как могут говорить только старые слуги.

Алуетт ласково погладила ей руку.

— Не бойся за меня, Эрменгарда. Мне не нужен земной жених, будь он хоть француз, хоть англичанин. Гораздо больше меня беспокоит мой королевский брат. Как ты думаешь, он уже знает о ранении Ренара?

Она села на диван, вынула из футляра новую лютню и с неосознанной нежностью стала гладить деку. Эта лютня была гораздо приятнее на ощупь, чем прежняя. Потом Алуетт тронула струны, и их звучание тоже понравилось ей больше.

— Я поговорила с мальчишкой, когда он открыл глаза, — ответила Эрменгарда, — и он поклялся на кресте, что скажет, будто подрался во время игры в кости.

Она стояла, уперев руки в крутые бока, и смотрела на юную госпожу, склонившуюся над лютней, на ее черные как ночь локоны, упавшие на щеки.

— Он поклялся самой страшной для христианина клятвой солгать ради меня, — прошептала Алуетт, и ее лицо исказилось страданием. — Ах, нянюшка, а началось-то все с глупой выходки.

— Ты слишком уж мучаешь себя, госпожа, — упорно стояла на своем старуха. — Да король и не заметит какие-то там синяки у пажа. Есть гораздо более важные вещи, которыми он занят. А если кто и согрешил, то это король. Он уж давно должен был отпустить тебя в монастырь.

Это все, что Эрменгарда осмелилась сказать о Филиппе Капете. Кто знает, какие воспоминания могут вспыхнуть от самого невинного замечания.

Еще три дня армии оставались в Везлэ, но Алуетт больше ни разу не встречала своего спасителя. Большую часть времени она провела в своей комнате и выходила, только когда Анри сопровождал ее к мессе или к столу. Она умоляла оставить ее одну и дать ей возможность помолиться, надеясь таким образом поменьше бывать в обществе Филиппа. Алуетт боялась, что он узнает о ее проступке.

К вечеру третьего дня, когда Алуетт поужинала вместе с королем и его приближенными, она уже перестала вскакивать при каждом шорохе возле ее двери. По-видимому, никто ничего не узнал. Филипп был занят заключением договора с английским королем о равном дележе добычи вне зависимости от того, кем она завоевана.

— Король Англии любит драться, — разглагольствовал Филипп перед собравшимися за столом придворными. — Вот мы и дадим Львиному Сердцу возможность удовлетворить свою страсть! Чем больше ляжет его головорезов, тем больше нам достанется добычи, так, друзья? Ричард уже доказал свою дурость, оставив королевство в руках мошенника Иоанна Безземельного. Если кому-то и суждено погибнуть, сражаясь за святой город, то пусть это будет Ричард! Я бы с удовольствием отправил его душу в рай, нет, в ад, а потом вернул Франции Аквитанию и Нормандию. Отобрать их у Иоанна Безземельного задачка для ребенка!

Алуетт, сидевшая рядом с Анри де Шеневи, была совершенно удручена неискренностью и бесчестием своего брата. Они еще не успели покинуть Францию, а Филипп уже думает, как бы ему получить побольше и дать поменьше, да еще отхватить и английской земли, если повезет.

— Какое вкусное вино! — услышала она хриплый голос справа от Анри.

Алуетт сморщила носик и чуть не чихнула, вдохнув духи леди Перонеллы, которая, хотя и была любовницей Филиппа, бесстыдно заигрывала с Анри. Алуетт отвернулась, чтобы не дышать небезобидным ароматом и не дать леди Перонелле возможность заговорить с ней. Это был единственный способ не быть невежливой по отношению к услужливой девке, которая была дочерью одного из сержантов Филиппа, а вовсе не леди.

Хотя Филипп и не осмелился оскорбить общество, посадив свою любовницу рядом с собой за столом, он никого не ввел этим в заблуждение. Алуетт с отвращением вспомнила, как сразу же после смерти королевы Маргариты, первой королевы, похороненной в соборе Парижской богоматери, Филипп пустил в свою постель эту шумную и весьма предприимчивую красотку. Перонелла тотчас принялась командовать на женской половине, переворачивая все вверх дном, и Алуетт сбежала в церковь. Там она успокоилась в молитвах по усопшей королеве. Маргарита всегда была добра к ней, словно ничто не пятнало ее от рождения.

— Милорды, до свидания, — объявил Филипп, и, застучав, заскрипев скамейками, бароны, графы и рыцари стали вставать со своих мест, постанывая после плотного ужина.

— Нет, Алуетт, вы останьтесь. И вы тоже, прелестная Перонелла, — ласково проговорил Филипп, когда Алуетт с Анри направились к двери. — Нам бы хотелось, чтобы вы поиграли нам на лютне перед сном.

— Ваше величество, мне надо послать за лютней, — сказала Алуетт. — Я не знала, что вы пожелаете…

— Я взял на себя смелость приказать, чтобы ее принесли, — перебил ее Филипп, не отрывая глаз от последнего кавалера, который, шатаясь, выходил из зала.

— Миледи, ваша лютня, — произнес кто-то совсем рядом с Алуетт, и она узнала голос Ренара. Святая дева, неужели мальчик все еще в синяках? Неужели Филипп заметил?

— Спасибо, Ренар, — ласково поблагодарила она, надеясь, что не выдала себя голосом.

От страха у нее словно колокол стал бить в голове, Д но она тем не менее настроила лютню и уселась поудобнее на скамье.

— Только, пожалуйста, не гимны, — бросил ей Филипп с возвышения посреди зала. — Что-нибудь про любовь, если вы не возражаете доставить удовольствие мне и моей прелестной даме. — Филипп хмыкнул, поднял с места пухленькую любовницу и усадил ее к себе на колени.

Перонелла хихикнула, догадываясь об отношении леди Алуетт к подобным вольностям. Чопорная ведьма! Будто это не она королевский ублюдок! Перонелла по крайней мере законная дочь, хотя и родилась всего через несколько недель после свадьбы.

Вы, ветры буйные седых морей, Нет никого на свете вас сильней, Несите о любимом весть скорей, Мне умереть спокойней будет с ней. Ах, лютая моя судьба…

— За счастьем скорая пришла беда, — чистым, звонким голосом выводила Алуетт, совершенно забыв о своих слушателях.

— Очаровательно, — сказал Филипп, когда Алуетт кончила петь, и захлопал в ладоши. — Но, Алуетт, я кое-что заметил, пока вы пели. Мне показалось, что у вас другая лютня, не та, которую я вам подарил на именины, если только кто-то не пририсовал на ней маргаритки и не перекрасил ленты? Так что же произошло, дорогая сестра?

Голос его звучал вполне искренне, но Алуетт хорошо знала своего брата-короля. У нее от страха зашлось сердце, и она не могла вымолвить ни слова.

Филипп узнал все чуть ли не сразу же. Он с пристрастием допросил пажа и приставших к Алуетт негодяев, пообещав, что лишит их кое-каких частей тела, если они не заговорят. Будь Алуетт зрячей, она увидала бы болезненный блеск в глазах пажа. Два пальца, которые перебил ему во время так называемого «дознания» королевский оруженосец, прежде чем он сознался, болели до сих пор. Но гораздо тяжелее для мальчика была мысль, что из-за его предательства пострадает леди Алуетт.

Филипп ждал, что неспокойная совесть заставит Алуетт прийти к нему. Когда же она не пришла, он удивился, потому что сестренка всегда была с ним откровенна. Что ж, он выждал время и теперь может преподать ей урок послушания.

Алуетт вздохнула.

— Вы правы, мой король, это новая лютня. Та, которую вы мне подарили, она… разбилась. Эта куплена в Везлэ. Норманнским рыцарем. От его голоса у меня словно огонь начинает бежать по жилам, а от одного его прикосновения я вот, уже несколько ночей не сплю.

— Знаю, что разбилась, и глупо было скрывать от меня, что вы ускользнули из дома и по собственной глупости чуть не обесчестили дом Филиппа Августа! — прорычал Филипп и, бесцеремонно спихнув с колен Перонеллу, бросился к Алуетт. — Я все знаю о любезном англичанине, который спас вас и купил вам новую лютню, дорогая Алуетт. У меня везде свои глаза и уши, — с холодной яростью проговорил он ей прямо в ухо. — А теперь спойте еще и не вздумайте еще раз обмануть меня.

Мгновение, и Алуетт запела вновь, только голос у нее дрожал, потому что она изо всех сил старалась не заплакать от страха и обиды. Она сердилась на Филиппа и рассердилась еще сильнее, когда услыхала довольное хихиканье толстухи. Ее унижение наверняка пришлось по вкусу Перонелле.

Алуетт вновь и вновь перебирала пальцами струны, размышляя о том, что Филипп отныне еще больше ограничит ее свободу. Как бы то ни было, монастырская жизнь казалась Алуетт чуть ли не полной вольницей в сравнении с этой игрой в королевские кошки-мышки.

Неужели Рейнер де Уинслейд пострадает из-за нее? Не может быть. Филипп должен знать, что они встретились случайно.

Как необычно звучал его голос. Он не просто рассердился на нее или испугался. Может, ему не нравится, что сэр Рейнер — англичанин? Дева-заступница, он вел себя как истинный рыцарь!

Однако Алуетт знала, что за рыцарской учтивостью Рейнера было нечто большее. Он ведь купил ей лютню, хотя торговец запросил двойную цену. И еще он поцеловал ей руку… Стоило ей вспомнить об этом, как руку снова словно обожгло раскаленным докрасна железом.

Ей хотелось попросить Филиппа, чтобы он оставил сэра Рейнера в покое, но она знала, что лучше не показывать, как много тот для нее значит. Алуетт понимала, что король не будет угрожать англичанину в открытую за такую «обиду», но после сегодняшнего ужина ей стало окончательно ясно, что Филипп способен на все, лишь бы никто ни о чем не узнал.

Продолжая петь, Алуетт не могла не слышать смешки, повизгиванья, учащенное дыхание возбужденной Перонеллы. Кажется, она в самом деле думает, будто музыка существует только для того, чтобы украшать их любовные игры.

— Ваше величество, я устала, — спокойно сказала Алуетт. — Разрешите мне уйти.

Вместо ответа она услыхала шорох материи, потому что Филипп запустил руку под юбку Перонеллы. Подождав еще немного, Алуетт поднялась и медленно, чтобы не наткнуться ни на что, направилась к двери.

Она не знала, что Филипп смотрит ей вслед и, продолжая гладить Перонеллу, вспоминает пьяную ночь в Париже и свою давнюю вину. Теперь на улице в Везлэ Алуетт опять угрожала опасность, и он опять не смог ее защитить, Филипп понимал, как нелепо злиться на нее, но его приводило в ярость, что спасителем был один из Ричардовых рыцарей, который своей учтивостью наверняка смутил ее сердце. Неужели его любимая сестричка, которая всегда относилась к своему братцу-королю с обожанием, больше не вернется к нему? Он знал, что не вернется. Что надежды нет. Ну и ладно. Алуетт не может его любить, но она может быть ему полезной.

Загрузка...